Ганзейцы (Геккер)/Версия 2

Ганзейцы
автор Оскар Геккер, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Die Brüder der Hansa, опубл.: 1888. — Источник: az.lib.ru • В современной орфографии.

Оскар Геккер

Ганзейцы

I. За кружкой эля

Лондон праздновал день нового, 1361 года. Мрачные времена сурового пуританства в ту пору еще не наступили для Ла, и дух игривой веселости, свойственной быту Старой Англии, живой струей, кипучим ключом бил в сердце королевства, в Лондоне — в центре богатой торговой и промышленной страны. Предки нынешних, сухих и скучных, сынов Альбиона пользовались каждым праздником, чтобы предаться веселью и утехам всякого рода, и вот почему в описываемый нами день Нового года толпы разряженных и веселых горожан всюду бродили по улицам обширного города и внутри, и вне городских стен, некогда воздвигнутых римлянами. На льду городских рвов и пригородных прудов резвилось на коньках юношество; более взрослые молодые люди забавлялись примерным боем на копьях, и около бойцов стена стеной теснилась толпа зрителей, состоявшая из почтеннейших граждан, их жен и дочерей. Но более всего тесноты и давки было на площади перед Вестминстерским дворцом, где выжидали обратного проезда лорд-мэра, с его придворным штатом: согласно давнему обычаю, лорд-мэр отправился поздравить короля с наступившим Новым годом, и король Эдуард III должен был пригласить его к своему обеденному столу. Да и стоило посмотреть на этот торжественный поезд лорд-мэра! Было там чему подивиться! Свита его состояла из камергеров и маршалов, из меченосцев и архивариусов, из капелланов и егермейстеров, из множества пажей и ольдерменов, разодетых в богатые наряды.

Но лорд-мэра на этот раз пришлось подождать, а потому и неудивительно, что некоторые менее терпеливые отделились от ожидавшей его толпы, утешая себя тем, что еще увидят главу города Лондона в тот же вечер на улице Темзы, через которую лорд-мэр неизбежно должен был проехать, направляясь к торговому двору остерлингов (так обыкновенно исстари называли англичане нижненемецких купцов, проживавших в Лондоне).

Более всего оживлены были пивные и таверны, которых в то время было в Лондоне великое множество. Со времени установления торговых сношений Англии с югом Европы, с тех пор как произведения Испании, Италии и даже Греции стали провозиться в Англию морем, вино стало быстро вводиться в общее употребление и явилось мощным соперником элю, любимому исконному напитку англичан. Даже и благороднейший рейнвейн проник в Лондон с тех пор, как Генрих II даровал право ввоза этого вина осевшим в Лондоне кёльнским купцам. Однако же рейнвейн можно было достать только в некоторых лучших тавернах, к которым принадлежала и таверна «Вепрь», впоследствии прославленная Шекспиром, избравшим ее для подвигов Фальстафа и других своих героев.

Но и не только в лучших, а и в самых плохеньких тавернах в описываемый нами день Нового года едва можно было протолкнуться, так что двое иноземных гостей едва-едва могли найти себе местечко в одной из таких таверн, в улочке Всех Святых. Двое моряков и несколько ломовых извозчиков оказали, однако же, иностранцам столько внимания, что потеснились на лавке, очищая место, причем один из них воскликнул, обращаясь к тому из двух пришельцев, который был пониже ростом:

— Ба! Мейстер Нильс! Как же это вы в Лондон прибыли и не сочли нужным разыскать здесь вашего старого приятеля?

— Вы укоряете меня напрасно, Бен! — отвечал мейстер Нильс. — Я всего только несколько часов назад прибыл в Лондон на готландской шнеке «Святой Фома».

— А! Славное судно! — заметил тоном знатока один из присутствующих моряков. — Киль — пятьдесят пять локтей, а длина палубы — двадцать три сажени.

— И корма на носу двухъярусная, — добавил другой моряк.

— Ну, значит, вам было сюда удобно плыть, — сказал Бен, который и сам владел маленьким грузовым суденышком, и частенько бывал в Визби, где и познакомился с датчанином Нильсом, золотых дел мастером. — А как поживает ваша стройная красавица дочка, Христина? Небось все еще по-прежнему с пренебрежением отказывает всем своим женихам.

— Что будешь делать! Такой уж упрямицей уродилась, — проворчал Нильс, чокаясь своей глиняной кружкой с кружкой соседа. Потом, отхлебнув пива, он поморщился и сказал:

— Ну, уж и пиво! Одна только слава!.. Такое жидкое, что его хоть бочку вытяни — не захмелеешь!

— В этом никто другой не виноват, как лорд-мэр и его ольдермены! — воскликнул один из ломовиков. — Это им, видите ли, неугодно, чтобы нам варили пиво получше да покрепче этого!

— Боятся нас споить! — смеясь, заметил старый моряк. — А ведь и при этом дрянном пиве пьянство ничуть не меньше: ночная стража не успевает подбирать всех пьяниц, которые валяются по улицам и под воротами домов!

— По-моему, — сказал Бен, — для праздника следовало бы потешить душу, пойти в винный погребок да винца хорошенького испить!..

— Черт бы их побрал — все эти погребки! — раздалось несколько голосов разом. — Эти погребки — тоже новинка, которой мы немецкой Ганзе обязаны. Кабы не она ввезла к нам вино, так нам не посмели бы давать такого пива!

— Что верно, то верно! — заметил старый моряк. — Им-то — барыш, а нам — все убыток.

И все разразились бранью в адрес нижненемецких купцов, возбуждавших в Лондоне всеобщую зависть и нерасположение к себе своим процветанием и богатством.

— Вашему сотоварищу, кажется, не очень по вкусу пришлась наша брань против немцев! — сказал старый моряк, указывая на спутника Нильса, который опустил голову на руки, грустно наморщил лоб и тяжело вздохнул.

— Ошибаетесь, почтенный друг, — перебил моряка золотых дел мастер. — Уж если кто имеет право поносить ганзейцев, так уж, конечно, мой сотоварищ, потому что эти немецкие вороны отняли у него все, и он теперь нищий!

Это заявление вызвало в присутствующих большое участие к иноземцу, и вскоре вокруг обоих датчан образовался тесный кружок.

— Мой друг, которого вы здесь видите, был богачом! — продолжал Нильс. — И много кораблей плавало по морям от его торговой фирмы! Кто не знал большого торгового дома, принадлежавшего Кнуту Торсену?

— Так это и есть господин Торсен? — воскликнули многие из присутствовавших моряков, поспешно снимая с головы свои матросские шапки (всем им доводилось перевозить грузы этой фирмы), и Бен еще сильнее подействовал на них, добавив:

— Да! Теперь я понимаю, что господину Торсену не могло прийтись по вкусу наше жиденькое пиво. Клянусь святым Георгом! Здешней таверне никогда еще не случалось принимать у себя более почетного гостя!

Сумрачное выражение несколько прояснело на лице Торсена. Он пожал руку ближайшим из своих соседей по лавке и сказал:

— Спасибо вам за доброе обо мне мнение! Мейстер Нильс не преувеличил ничего, говоря вам, что меня Ганзейский союз вконец загубил…

— И вы не единственная жертва этих хищных гильдейцев! — перебил Торсена старый моряк. — И тем более стыдно нам, независимым англичанам, что наши короли дают больше прав и привилегий этим немецким проходимцам, нежели своим собственным подданным.

— Выгнать бы их всех отсюда! — закричали многие.

— Пусть нам господин Кнут Торсен расскажет о себе, как это с ним случилось, — требовали другие.

Только по прошествии некоторого времени шум и гам приутихли, и все собрались в кружок около датчан, желая услышать то, что мог им рассказать разорившийся купец.

Он рассказывал долго, много и подробно, и когда, наконец, смолк, то шум поднялся снова. Еще бы немного, и все бывшие в таверне готовы были гурьбой двинуться к близлежащему торговому двору ганзейцев и потребовать отчета от их здешнего главы и представителя. Лондонская чернь радешенька была каждой возможности выказать ненавистным ганзейцам свое недовольство.

— Я человек миролюбивый! — сказал Кнут Торсен, стараясь успокоить присутствующих. — Я вот и приехал в Лондон, чтобы вступить в переговоры с ольдерменом здешнего торгового двора. Господин Тидеман фон Лимберг — высокоуважаемый и богатейший купец, и я надеюсь, что он поможет мне возвратить мое утраченное достояние.

— Да, коли он этого захочет! — проворчал старый моряк. — Но ведь он такой упрямец, что осмеливается идти наперекор даже и нашему доброму королю Эдуарду.

— Ну, что за диво — король! — вступился один из ломовиков. — Король безгласен перед Тидеманом, от которого он зависит, хотя еще и неизвестно, будут ли ганзейцы и впредь ссужать короля деньгами. Я слышал от своих приятелей кёльнских корабельщиков, что еще намедни король давал секретно аудиенцию их землякам и совещался с ними, потому никак не мог выкупить своих клейнодов, заложенных кельнским купцам. Эти торгаши не соглашались более ждать и грозились, что пустят в оборот свой драгоценный залог… Ну так вот, Тидеману и удалось их как-то образумить. Вот-то Эдуард был этому радешенек и ольдермену Ганзейского торгового дома, вероятно, поднесет за услугу недурной подарочек!

— Да! Да! — подтвердил Бен. — Тидеман человек умный, и с тех пор, как он здесь от Ганзы поставлен ольдерменом, он не потратил времени даром. Ведь вот уж нынче кончился срок контракта, по которому сын нашего короля Черный Принц предоставил ему разработку свинцовых руд, и никто не думал, что король решится возобновить этот невыгодный для него контракт… Однако господин Тидеман сумел так его обойти!

В ответ на эти слова послышался и смех, и ропот. Когда голоса стихли, Кнут Торсен сказал:

— Быть может, я застану ольдермена в благоприятном для меня настроении, во всяком случае, хочу попытать у него счастья…

Все в один голос крикнули: «Конечно! Попытаться следует!» Бен с удовольствием потер руки и сказал:

— Я всегда бываю рад, когда что-нибудь против ганзейцев затевается. Сегодня было бы это как раз кстати!

— Ну, вот еще! — зашумели многие. — Разве не все дни равны?

— Конечно, не все! — возразил Бен. — Сегодня вечером в большой зале торгового двора ганзейцев соберется купеческий совет, и на это торжественное заседание обычно приезжает и сам лорд-мэр; а затем ганзейцы должны будут открыть настежь средние ворота своего торгового двора, а эти ворота только раз в году и открываются…

— Еще бы они их чаще открывали! Они ведь наших кулаков порядочно побаиваются…

— Вот в том-то и дело! — заметил Бен. — А ведь в эти большие ворота мы могли бы целой гурьбой ввалиться…

— Дайте мне сначала попытаться добром поправить мое дело, — сказал Торсен, — а если меня примут на торговом дворе неласково, так тогда я прибегну к вашей помощи.

— Что ж, попытайтесь! — крикнули ему с разных сторон и с почетом проводили обоих датчан до дверей таверны.

II.На торговом дворе ганзейцев

Кнут Торсен был не пара своему сотоварищу, так как Нильс был низкого происхождения и очень плохо образован, между тем как Торсен и родом был знатен, и образование получил по тому времени превосходное. Это можно было видеть и по всем внешним его приемам. Кнут Торсен мог бы, пожалуй, прослыть и очень красивым человеком, тем более что имел благородную осанку и умное выражение лица; но выражение его голубых глаз было весьма неприятно. В его глазах светилось коварство, и то невыгодное впечатление, которое производил этот взгляд, еще усиливалось противной улыбкой, беспрестанно появлявшейся у него на лице.

Нильс был очень невелик ростом. Длинные белокурые волосы почти прикрывали весь его низкий лоб и отдельными прядями падали на глаза. Красное, лоснящееся лицо его слишком ясно указывало на то, что золотых дел мастер был большим любителем всяких спиртных напитков.

Оба датчанина направились к Ганзейскому торговому двору, расположенному повыше Лондонского моста, который, как известно, долгое время был единственным мостом, соединявшим оба берега Темзы. Обширные верфи торгового двора простирались вверх по берегу до самой южной оконечности улицы Темзы; с западной стороны двор примыкал к улице Даугэт, получившей свое прозвание от древних ворот в римской стене Лондона; с восточной — двор огибала улочка Всех Святых. Первоначально двор, заложенный кёльнскими купцами, был очень мал и всей своей постройкой напоминал подобные же дворы, уцелевшие и доселе в Германии. Но с самого своего основания этот двор был для немцев местом, в котором они могли чинить суд и расправу по своим законам. Двор, собственно говоря, состоял из ряда домов, амбаров и лавок, окружавших довольно обширное пустое пространство; на этом пространстве помещались огороды, площадь для игр и воинских упражнений ганзейцев; на ней же происходили и всякие общие торговые собрания. И в других городах Европы торговые дворы ганзейцев устраивались на тот же лад, и внутренние площадки их служили как для торговых целей, так и для сходок ганзейцев. Сверх всего, упомянутого нами, внутри лондонского двора находилось еще обширное крытое помещение, или зала, для сношений с местными купцами и для собраний купеческого совета.

Одним словом, лондонский двор, построенный кёльнскими купцами по образцу всех остальных ганзейских дворов, представлял собой клочок земли, окруженный высокими стенами, и на этом клочке немец не только находил верное убежище себе и безопасный склад своему товару, но и такое место, в которое он переносил свои обычаи и где чувствовал себя как дома. Когда торговые дела лондонского двора начали расширяться, то и сам двор стал возрастать в объеме, и уже в правление Ричарда II ганзейцы приобрели громадный соседний дом, примыкавший к их двору. В XVIII веке были прикуплены еще другие соседние постройки; между ними находился и очень красивый дом, который почему-то носил название Стил-хауза (Steel-house) или Стил-ярда (Steel-yard) [«Стальной дом» или «Стальной двор». Название это истолковывали различно и, главным образом, производили от того, будто бы ганзейцы, купив дом, нашли в подвалах его массу стальных и железных изделий].

По окончании всех этих прикупок, округлив свои владения, ганзейцы (к кёльнским купцам примкнули впоследствии и другие нижненемецкие) возвели на своем участке крепкий замок, соответствовавший по устройству своему потребностям богатого средневекового торгового учреждения.

Особенно красив был фасад этого здания, выходивший с северной стороны на берег Темзы; оно состояло из нескольких этажей, и здесь-то и находились трое ворот с округлыми сводами, крепко-накрепко притворенные и обитые толстыми полосами кованого железа. Над каждыми из ворот стояла своя, особая надпись. Одна из них указывала на то, что вступающему в Ганзейский двор хозяева его предлагают «радость и довольство, мир, спокойствие и честное веселье»; другая гласила, что «золото должно порождать искусства и само должно быть плодом трудолюбия»; третья, наконец, угрожала карой тому, кто осмелится нарушить обычаи ганзейцев. Под самой крышей красовался на доме двуглавый орел — герб Германской империи. Крепкие, неприступные стены окружали «Стальной двор», захватывая в свою ограду и древнюю, круглую башню, которая принадлежала еще к римским постройкам, ограждавшим вход в лондонскую гавань. В этой башне, примыкавшей к большому залу, главному месту действия всех празднеств и публичных собраний, хранилась казна ганзейцев — их харатейные [Харатейные — писаные на харатье, или пергамене] торговые книги и важнейшие драгоценности. Внутри стен двора находилось «особое государство в государстве» — особый мир, в котором жизнь текла на свой, особый лад, подчиняясь строжайшему, почти монастырскому уставу и проявляя значительный оттенок религиозности.

В описываемый нами праздничный день все на «Стальном дворе» было приведено в такой порядок, так прибрано и подчищено, что иноземные гости, когда привратник впустил их в ворота, не заметили внутри даже и признаков того суетливого движения, которое здесь кипело с утра до вечера в будни. Нельзя было даже и предположить, что, вступая на тот клочок земли, на котором постоянно толклись купцы и приказчики из шестидесяти с лишком ганзейских городов, ворочая и громоздя тюки товаров, длинными рядами поваленных и внутри двора и на берегу, или перебегая от одной лавки к другой. Об этом обычном торговом движении можно составить себе некоторое понятие только потому, что через Ганзейский лондонский двор ввозились в Англию все известные тогда в Европе предметы торга и промысла, какие были доступны европейской торговле! Такая же тишина, как и во дворе, господствовала и на громадных верфях Ганзейского двора, окруженных высоким молом, о который во время прилива шумно плескались волны Темзы и к которому свободно причаливали тяжело нагруженные большие морские суда.

Привратник отвел Торсена к главному сторожу дома, который принял его в своей холостяцкой каморке (по строгому обычаю ганзейского двора все служащие в нем не имели права жениться, о чем немало горевал этот старый сторож, ощущавший большой недостаток в женском уходе).

— Вы желаете, чтобы я свел вас к нашему господину ольдермену? — спросил сторож у чужеземного гостя. — Если вы пришли по торговому делу, то вам придется обождать до завтра, потому — сегодня праздник и, сверх того, наш господин Тидеман занят по горло, так как сегодня вечером предстоит ему председательствовать в большом купеческом совете.

— Я желаю быть принят в состав здешнего Ганзейского двора, а следовательно, и в состав Ганзейского союза, — отвечал Торсен.

— В качестве хозяина или в качестве приказчика? — переспросил осторожный сторож.

— Я думаю, вы об этом можете и сами судить по моим летам и по внешности, — обидчиво возразил Кнут.

— Ну, нет! — с улыбкой ответил сторож. — У нас и приказчики бывают постарше вас; а впрочем, я о вас доложу господину ольдермену, который теперь изволит быть в комнате совета.

Когда немного спустя домовый сторож вернулся с известием, что господин Тидеман готов принять иноземного гостя, Торсен заметил, что сторож зорко его осматривает.

— Меча при вас нет, — пояснил сторож, — а только кинжал за поясом. Только уж будьте добры, пожалуйте мне его сюда.

— Разве у вас ношение оружия воспрещено? — спросил Торсен, вручая сторожу свой кинжал. — А мне говорили, что каждый купец на вашем дворе должен иметь и шлем, и броню, и все необходимое оружие.

— Совершенно верно! — подтвердил домовый сторож. — Все живущие на здешнем дворе должны быть, действительно, во всякое время готовы к борьбе с оружием в руках, не только ради собственной безопасности, но и ради выполнения старинного обязательства, которое мы на себя приняли по отношению к городу Лондону, гостеприимно приютившему нас в своих стенах. Мы, ганзейцы, обязаны принимать участие в защите города и ввиду этого обязательства должны не только поддерживать самое здание Епископских ворот, выходящих на северную сторону города, но, если бы того потребовали обстоятельства, мы обязаны даже содержать на этих воротах стражу и заботиться об их защите.

— Тогда и я, значит, мог бы оставить при себе оружие, — сказал датчанин.

— Если бы вы были ганзейцем, то вы бы могли его сохранить у себя, в вашей каморке. А так как вы еще не ганзеец, то находящееся при вас острое оружие должно храниться у меня до самого вашего ухода. А теперь пожалуйте наверх: господин ольдермен ждет вас там.

Домовый сторож вывел Торсена из здания, в котором находилась зала собраний, провел его через небольшой садик, в котором немцы посадили несколько вывезенных из Германии лоз и фруктовых деревьев, и привел его в другой дом, поменьше первого, в котором собиралась купеческая дума. Там, за громадным прилавком, на высоком помосте, сидел за своей конторкой ольдермен.

То был человек худощавый, с седеющими волосами и резкими чертами лица. Во всей осанке его было нечто аристократическое, нечто приобретенное путем частых сношений с «великими мира сего» — с королями и князьями. Он говорил тихо и сдержанно, время от времени покашливая, и лишь очень редко позволял себе дополнить речь небольшим движением руки.

Датчанин невольно поклонился ольдермену ниже, нежели вообще имел привычку кланяться, и Тидеман ответил ему легким кивком головы. При этом он указал на один из стульев с высокой спинкой и спросил гостя о цели его прихода.

— Я желаю здесь, в Лондоне, поселиться, — отвечал Торсен, — и желал бы поступить в число членов вашего здешнего торгового двора.

Ольдермен кивнул головой и, немного помолчав, снова спросил:

— А знакомы ли вы с обычаями нашего двора? Они ведь очень суровы. Все преступающие положенные нами правила подлежат тяжкому взысканию.

— Как обойтись без порядка там, где должны господствовать мир и спокойствие? — отвечал датчанин. — А ведь все суровые предписания вашего общежития только к этой цели и направлены. Насколько мне известно, на ганзейских торговых дворах высокими денежными пенями наказывается лишь тот, кто дерзнет произнести бранное слово или дозволит себе ручную расправу; такие же точно пени положены за игру в кости, пьянство и другие подобные проступки. Все это такие постановления, которым охотно подчиняется всякий благовоспитанный человек.

Ольдермен опять кивнул головой.

— А как вас зовут? — спросил он после минутного молчания.

— Кнут Торсен.

Ольдермен поднял сначала глаза кверху, как бы о чем-то размышляя, потом перевел их на Торсена и продолжал свой допрос:

— Откуда вы родом?

— Из Визби.

— Визби? — переспросил Тидеман с некоторым удивлением. — Судя по имени, вы как будто датчанин?

— Я и действительно родился в Дании, но уже в юности переселился на Готланд.

— И вы занимались торговлей?

Торсен отвечал утвердительно.

— И ваше имя — Кнут Торсен?.. Гм, где же это я его как будто уже слышал?

Ольдермен приложил левую руку ко лбу и стал припоминать. Не ускользнуло при этом от его внимания и то, что датчанином при последних словах овладело некоторое беспокойство, которое еще более возросло, когда ольдермен подозвал к себе одного из сидевших в стороне писцов и приказал ему принести книгу постановлений Ганзы.

Прошло довольно много времени, прежде нежели посланный вернулся с громадным фолиантом, переплетенным в кожу и окованным железными скобами. Торжественно возложил он фолиант на конторку перед господином ольдерменом. В течение всего этого времени Тидеман не проронил ни единого слова. Он был до такой степени глубоко погружен в размышление, что даже не расслышал, что именно говорил датчанин, старавшийся скрыть свое смущение.

— Кнут Торсен, — бормотал про себя ольдермен, разворачивая фолиант и пробегая алфавитный список имен, упоминаемых в нем; затем быстро стал перелистывать книгу, пока, наконец, указательный палец его не остановился на одной из страниц… — Вот оно! — воскликнул ольдермен, сверкнув глазами. — «Кнут Торсен» — так и есть! — здесь-то я и вычитал это имя. Да, да, память мне не изменяет! «Кнут Торсен, купец в Визби, вследствие непорядочного способа действий и нарушения постановлений Ганзейского союза из состава членов его исключен…» Ах, милостивый государь! И вы после этого еще изъявили желание вступить в наш торговый двор? Вы преднамеренно умалчиваете о вашем прошлом, чтобы меня провести, — да! Чтобы меня провести! — повторял он, повышая голос, так как он видел, что датчанин желает перебить его. — И если бы я не обладал такой отличной памятью, то ваш обман вам бы и удался! Тогда уж я оказался бы виноват перед моими сотоварищами. Ну, сударь, надо сказать правду: это с вашей стороны было не похвально!

— Вы иначе взглянете на дело, если узнаете те поводы, которые привели к моему исключению из союза, — возразил ольдермену Торсен.

— Вы думаете? Действительно вы так думаете? — спросил ольдермен с оттенком сомнения в голосе. Затем он покачал головой, опять заглянул в фолиант и стал читать вслух следующее: — «В январе тысяча триста пятьдесят восьмого года воспоследовало в высшей купеческой думе, в Любеке, по поводу несправедливости, оказанной немецкому купцу во Фландрии, постановление: прервать всякие торговые сношения с вышепоименованной страной и приказать всем ганзейцам, дабы они не продавали там своих товаров и не получали таковые ни от фламандцев, ни от брабантцев. А кто из членов Ганзейского союза, — так написано далее в постановлении, — преступит это наше решение, тот будет лишен всего своего имущества, которое отчисляется в пользу его родного города, а он сам навсегда изгоняется из состава немецкого Ганзейского союза». А так как проживающий в Визби ганзеец Кнут Торсен не только не соблюл выданного нами постановления, но и после вступления его в законную силу продолжал, как и прежде, свои торговые сношения с Фландрией, то он признан виновным в неповиновении и нарушении верности союзу, и потому вышеупомянутое в постановлении наказание применено по отношению к нему и к его имуществу".

Ольдермен захлопнул фолиант, откинулся на спинку своего стула и зорко глянул в лицо датчанину. Суровое выражение его лица ясно говорило датчанину, что ольдермен вполне разделяет приговор, произнесенный Ганзой.

— Я вовсе и не пытаюсь обелить перед вами мой проступок, — начал Торсен не совсем уверенным голосом (и только уже при дальнейшей речи его голос стал несколько более твердым), — не стану в извинение своей вины ссылаться и на то, что транспорт фламандских и брабантских товаров уже находился в пути и был направлен ко мне в то время, когда последовало постановление любекской думы; всякий беспристрастный человек и без моих оправданий поймет, что обрушившееся на меня наказание не состоит ни в каком соотношении с совершенным мною проступком. Я был более чем зажиточным человеком и мог с истинной гордостью взирать на плоды моих трудов. И вдруг у меня отнимают все, что добыто было мной путем многолетних, тяжких усилий, — делают меня бедняком!.. Мало того, я даже не смею помышлять о том, чтобы вновь начать торговлю! Я исключен из ганзейцев, я — отверженный, с которым каждый должен поневоле избегать всяких деловых сношений из опасения, что и его может постигнуть такой же суровый приговор Ганзы. Что же мне теперь делать? Как могу я теперь пропитать себя честным путем, когда мне ниоткуда нельзя ждать помощи, когда я напрасно стал бы молить даже о сострадании к себе!

Торсен умолк и выжидал ответа на свою речь. Он надеялся, что слова его побудят ольдермена к снисхождению, однако же суровое выражение лица того нимало не изменилось, и он отвечал Торсену очень резко:

— Вы бы должны были обдумать все это прежде, нежели совершили ваш проступок; тогда и судьи ваши не произнесли бы над вами своего сурового приговора. Справедливость должна стоять выше всякого сострадания.

Торсен почувствовал, что ему трудно сдержать себя. Взволнованным голосом отвечал он ольдермену:

— Если уж так судить, господин ольдермен, то пусть же суд Ганзейского союза не останавливается на полпути, пусть он судит меня по всей справедливости! Ганзейцы четырнадцатого июня прошедшего года вновь заключили мир с жителями города Брюгге, что уже и заранее можно было предвидеть, так как фламандцы и немецкие купцы не могут долго жить в разрыве. Ганзейская складочная контора вновь вернулась в столицу Фландрии, и всякие враждебные отношения прекратились. Почему же я один исключен из этого примирения? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?

— Вы явились ко мне в качестве просителя, — произнес ольдермен спокойным и твердым голосом, — а просителю неприлично вести речь, подобную вашей. Ганза имеет полное право заключить мир с враждебной страной, не навязывая себе на руки обязательства уничтожить карательные постановления против своих членов, вызванные отношениями этих членов к враждебной стране до примирения с ней. Если бы мы так стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значение и явились бы пугалом, которым можно было бы разве что пугать детей, а уж никак не взрослых. Или вы думаете, что члены нашего союза стали бы относиться с уважением к нашим суровым законоположениям, если бы при каждой перемене обстоятельств могли рассчитывать на послабление или на отмену постановлений? Нет, господин Кнут Торсен, право должно оставаться правом, и, если бы вы даже были моим сыном, я не изменил бы ни одного слова в моей речи. Легко может быть, что Ганза вас и вновь примет в состав своих членов, если вы изволите обратиться к ней с нижайшей просьбой.

— Я ничего не желаю более, как только получить обратно мое законное достояние, — гордо возразил датчанин. — Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.

— Вы вольны поступать, как вам вздумается, — сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.

— Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, господин Тидеман, — решился добавить датчанин с волнением в голосе, — и Ганза, конечно, помилует меня.

— Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, — сказал ольдермен, — что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнешь.

— Хорошо вам это говорить, — злобно отвечал ему Торсен, — когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно дает всходы!

Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собой и замер на месте.

— Всему свету известны, — горячо продолжал датчанин, — те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казенному пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я…

Резкий, дребезжащий звук звонка прервал плавную речь Торсена. По знаку, данному ольдерменом, несколько слуг разом явились в помещение думы. Тидеман повелительным жестом указал им на датчанина и на дверь. Несколько дюжих рук разом подхватили датчанина и повлекли его к выходу. Немного спустя он уж очутился за порогом одной из боковых калиток «Стального двора», и калитка тотчас за ним и захлопнулась.

Торсен судорожно стиснул кулаки и произнес страшное проклятие. Затем он оглянулся кругом; переулок, в котором он очутился, был ему незнаком. Он подозвал к себе мальчика, который, судя по конькам из бычьей кости, возвращался с катанья на льду. От него узнал Торсен, что он находится в одной из улочек, примыкающих к Даугэтской улице. Добравшись до этой улицы, он уже без малейшего затруднения вышел к тому месту на улице Темзы, где ожидал его Нильс, невдалеке, от главного входа в Ганзейский двор.

Несчастье сблизило этих двоих людей совершенно различного закала и сделало их неразлучными друзьями. Благодаря высокомерию своей дочери Христины Нильс должен был много переносить неприятностей в Визби. Большая часть его заказчиков покинула его, так что он, наконец, вынужден был отпустить всех своих рабочих. Несмотря на эти неудачи, Нильс все же обладал небольшим капиталом, половину которого он и ссудил находившемуся в тяжкой нужде Кнуту Торсену, в том твердом убеждении, что тот рано или поздно опять-таки будет принят ганзейцами в их торговую общину. Зная щедрость своего земляка, он рассчитывал получить от него богатое вознаграждение за оказанную ему услугу. Однако же Нильс совсем упал духом, услыхав от Торсена о печальном исходе его аудиенции на Ганзейском торговом дворе. Сообразно своему настроению, Нильс уже готов был обрушиться на Торсена со своими жалобами и упреками, но тот, как человек тонко воспитанный, сумел внушить ремесленнику должное уважение.

Торсен хотел было направиться к той таверне, в которую они заходили с Нильсом, но Нильс сказал:

— Наши молодцы отправились далее, к Ньюгейту, хлебнуть сладенького винца в одной тамошней таверне, потому их в нынешний праздник жиденьким пивцом не удовольствуешь. Они приказали мне сказать вам, чтобы мы их там разыскали. В Ньюгейте всего-то и есть один винный погреб, который нетрудно узнать по длинному железному шесту с зеленым кустом, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы разве хотите воспользоваться помощью этих ребят?

— Во всяком случае, — мрачно отвечал Торсен, — я хочу отомстить и здешним ганзейцам, и тем, что в Визби и в Любеке, — добавил он, скрежеща зубами.

И они пошли по лабиринту улиц и улочек, через обширную площадь, посреди которой возвышался готический собор Святого Павла, и затем свернули в улицу, которая вела к Ньюгейту, знаменитой тюрьме, построенной еще в XII веке. В задушевной и тайной беседе, которая, однако же, вследствие сильного их возбуждения нередко становилась и очень громкой, и очень внятной, Торсен и Нильс составили план своего мщения; то быстро шагая, то приостанавливаясь для своей беседы, они поравнялись, наконец, и с длинным монастырским зданием «серых братьев» францисканского ордена, который пользовался в Лондоне большим уважением и был в дружественных отношениях с остерлингами.

— Прежде всего, мы здесь отомстим ганзейцам! — сказал Торсен, останавливаясь под одним из многочисленных окон обители и обращаясь к своему спутнику, — а там уж вы начнете ваше дело в Визби. Клянусь, что остерлинги будут обо мне помнить!

Торсен поднял руку вверх, произнося это заклинание, и затем вместе с Нильсом быстро зашагал по улице, и вскоре после того они оба исчезли под сводом указанного им погребка.

III. Дядя и племянник

Тайная беседа датчан не осталась без свидетелей.

Монах-францисканец, сидевший у решетчатого окна своей кельи над какой-то старой рукописью, услышал под окном громкий разговор и осторожно приотворил свое маленькое оконце, так как лица говоривших не были ему видны сквозь оконницы из роговых пластинок. Быть может, отец Ансельм и не сделал бы этого, потому что мирское любопытство было ему чуждо; но до его слуха доносились слова «ганзейцы» и «остерлинги» — и слова эти были произнесены с особенной злобой, а потому и возбудили его пытливость. Он и сам был родом из Любека, и старший брат его, богатейший купец Госвин Стеен, принадлежал также к этому обширному северному торговому союзу. Потому и неудивительно, что отец Ансельм решился прислушаться к разговору, который вызвал гневный румянец на его бледных щеках.

А так взволновать Ансельма было нелегко, при его добродушном характере, при его готовности все прощать и извинять! Без всякого прекословия покорился он некогда отцовскому приказанию и променял веселую мирскую жизнь на тишину одинокой кельи: любовь к отцу была в нем сильнее тяги ко всем тем наслаждениям, какие могла ему предоставить жизнь. Для того чтобы брат его мог расширить свои торговые обороты, Ансельм отказался от своей доли в отцовском наследстве: он ни в чем не нуждался, так как обитель принимала на себя заботу о его немногосложных потребностях. У него была только одна страсть — к ученым книгам, которыми он никогда не мог насытиться. И только эту страсть мог поставить ему в укор настоятель обители…

Отец Ансельм тотчас после того, как оба иноземца удалились от его окна, решился действовать. Он испросил разрешения у настоятеля и направился к «Стальному двору» — известить господина Тидемана о нападении, угрожающем ему и ганзейцам. Каждый монах «серого братства» поступил бы точно так же на его месте, потому что весь их орден состоял в самых тесных дружественных отношениях с ганзейцами и шел по следам их в самые отдаленные местности, где только они основывали свои фактории. Весьма естественно в ганзейцах, вечно боровшихся с опасностями на море, развивалось глубокое сознание ничтожества всего человеческого и потребность в духовном руководстве; вот почему всюду, куда бы ни проникали корабли ганзейцев, они строили церкви во славу Божию, во славу Того, Кто столь милосердно указывал им путь по морям. И никто из ганзейцев не пускался в море иначе, как захватив с собою на корабль священника, обыкновенно из францисканского ордена. Так, постепенно, с течением времени, между немецкими купцами и монахами излюбленного ими ордена установилось нечто вроде братства, которое для отца Ансельма тем более имело значение, что он сам сопровождал когда-то своего «брата», господина Тидемана фон Лимберга, в его прежних дальних плаваниях.

Снова раздался стук у ворот «Стального двора», и тотчас вслед за ним благочестивый францисканец появился в каморке домового сторожа. Но прежде чем он успел попросить о том, чтобы было доложено господину ольдермену о его приходе, словоохотливый старик уже успел сообщить ему, что сын Госвина Стеена прибыл из Любека.

— Как, мой племянник Реймар? — воскликнул Ансельм с радостным изумлением. — Боже ты мой, сколько же лет минуло с тех пор, как я видел его еще мальчуганом! Теперь небось уж совсем взрослый мужчина? Так он, значит, переселился в Лондон, а о своем дяде и не вспомнил? Конечно, моя одинокая келья немного может иметь привлекательного для пылкого юноши. Ну а вы-то видели этого милого юношу? Каков он из себя, и неужели же ни словечка обо мне не спросил?

Домовый сторож с досадой выслушивал эти вопросы, которые так и сыпал на него отец Ансельм, не давая ему возможности говорить.

— Да позвольте же, святой отец! Вы мне и слова не даете сказать! Молодой господин Стеен и жив, и здоров, и вас бы, конечно, посетил в течение нынешнего же дня; но ведь сначала он должен был исполнить то поручение, ради которого он и прислан в Лондон. А поручение-то очень важное, — таинственно добавил сторож, понижая голос.

— А в чем же дело-то? Говорите поскорее, — нетерпеливо торопил Ансельм старого сторожа, который замолк не вовремя.

Сторож наклонился к уху францисканца и шепнул ему:

— Он был сегодня там, в самом Вестминстере. — Монах боязливо покосился на сторожа. — Был принят самим королем и имел у него продолжительную аудиенцию, — продолжал шепотом сторож. — Добрый Ансельм должен был даже сесть от волнения. — И его величество, — вновь раздалось у него над ухом, — изволили быть к нему весьма милостивы и даже к столу его пригласили…

Ансельм сложил руки. Сердце его ощутило великое счастье; когда еще сторож добавил к словам своим, что Реймар посажен был за столом против самого господина лорд-мэра, то Ансельму показалось, что сами ангелы вознесли его на седьмое небо.

— Молодой господин Стеен всего с полчаса как вернулся из Вестминстера, — продолжал сторож. — Он будет радешенек вас повидать. Пожалуйте за мной в думскую палату. Там он изволит быть теперь с самим господином ольдерменом.

Неожиданная радость так поразила отца Ансельма, что он совсем было позабыл о главной цели своего прихода. С сильным биением сердца последовал он за сторожем и несколько минут спустя уже держал в объятиях своего нежно любимого племянника.

— Господи Боже! — воскликнул он, с гордостью оглядывая статного юношу. — Как же ты изменился с годами! Да, да, таков был и брат мой Госвин, когда был в твоих летах. Так же точно насмешливо выступала у него нижняя губа, так же пламенно горели его очи, и такая же добрая была у него улыбка! Быстро течет время, и вот мы, былые юноши, теперь уж все стали седыми стариками. Счастлив тот, кто может видеть в сыне отражение своей далекой, давно минувшей юности!

Отец Ансельм все смотрел и смотрел на своего племянника, и действительно, молодец был этот Реймар Стеен, удивительно щедро наделен от природы и внешними, и внутренними качествами! Его немного старила густая темная борода, но зато она придавала некоторый мужественный оттенок всей его физиономии. Реймар и сложен был на славу; он скорее походил на храброго воина, нежели на мирного торговца — такой неустрашимой отвагой блистали его очи, такая мощь видна была в его руках, во всей его фигуре.

Искренность, с которой он отвечал на приветствия и ласки дяди, выдавала в нем человека с добрым сердцем. Итак, дядя долгое время занят был беседой с племянником, и господин Тидеман не нарушал ее: присутствуя при ней, но не вступая в нее, он смотрел с участием на встречу родственников. В лице ольдермена вовсе не заметно было при этом даже и следов того официального, должностного характера, которое он умел придавать ему: он являлся простым и милым стариком, умеющим ценить семейное счастье.

— Вы, видимо, гордитесь вашим племянником, почтеннейший отец Ансельм, — заметил ольдермен, — а потому вам лестно будет узнать, что и город Любек гордится им не менее, чем вы. Городской совет принял Реймара Стеена в число своих членов. Подумайте, как велика эта честь для вашего племянника, удостоенного ею в такие молодые лета!

Взгляд Ансельма с неописуемой нежностью обратился на Реймара. «Как будет счастлив брат мой Госвин!» — прошептал он чуть слышно.

— Спасибо тебе, дядя, что ты теперь вспомнил о моем добром отце! — воскликнул радостно Реймар. — Его похвала для меня выше всех отличий, какие могут выпасть на мою долю на чужбине. Мы ведем такую счастливую семейную жизнь, дядя: отец, мать и сестра составляют для меня целый мир.

— Да хранит их Бог на многия лета! — набожно сказал Ансельм.

— Следовало бы и тебе также принять участие в нашем счастье, дядя.

Монах слегка покачал головой и, указывая на сердце, произнес:

— Счастье мое погребено здесь, и весь мой мир — в стенах моей кельи.

— Да нет же, дядя! — ласково возразил Реймар. — Ты должен хоть ненадолго приехать в Любек, хоть для того, чтобы быть на моем почетном празднестве.

— На почетном празднестве? — переспросил Ансельм с недоумением. — Что ты этим хочешь сказать?

— Ах да, да! — с улыбкой заметил племянник. — Ты ведь этого ничего не знаешь! На радостях я и позабыл сообщить тебе самое главное. Так слушай же, — промолвил он, помолчав и самодовольно поглаживая бороду. — На последнем заседании совета мне дано почетное поручение — провести через Зунд ожидаемую в июне Бойскую флотилию и беречь ее от всякого враждебного нападения. Мне поручают управление военным кораблем, и меня уже назначили главным его командиром.

Ансельм не мог достаточно надивиться этим высокопочетным отличиям, так как он знал, что для жителей города Любека было в высшей степени важно благополучное возвращение их Бойской флотилии. Бойи, гавань в южной Бретани, лежавшая некогда в Бурнёфской бухте, была знаменитейшей гаванью для флотов всех северных наций; все они содержали там свои фактории и выменивали там на свои товары крупнозернистую бойскую соль, которая почиталась лучшей приправой при засоле рыбы. Но туда же заходили корабли и с юга Европы — из Испании и Средиземного моря, с вином, нежными плодами и шелковыми материями, так что в течение всех летних месяцев в Бойи шел оживленнейший торг. Любекские купцы через посредство хозяев-купцов и приказчиков, находившихся на судах Бойской флотилии, делали в Бойи значительные закупки, и груз флотилии, в то время когда она возвращалась на север, к родному городу, представлял собой капитал весьма значительный. Немудрено, что тот день, когда Бойская флотилия благополучно проходила через Зунд, составлял истинный праздник для всех ганзейцев, принимавших участие в барышах и убытках этого предприятия.

— Уж я все силы употреблю в дело, — заключил Реймар свое объяснение, — чтобы добиться чести и славы в этом деле, и вот когда мы будем праздновать праздник счастливого возвращения Бойской флотилии, ты, дядя, непременно должен будешь принять участие в нашей общей радости.

— Если на то будет воля Божия и если отец-настоятель мне дозволит пуститься в это странствование! Но я слышал, что на твою долю выпала еще большая честь, дорогой племянничек: ты был на аудиенции у короля Эдуарда?

— Неужто сторож разболтал? — спросил с усмешкой Тидеман. — Он никакой тайны уберечь не может.

— Да разве королевская аудиенция может быть тайной? — спросил добродушный Ансельм почти с испугом.

— Конечно, нет! — отвечал ольдермен. — В особенности по отношению к нашим верным союзникам, «серым братьям». Так знайте же, почтенный отец, что вашему племяннику удалось добиться от короля того именно, к чему мы уже издавна и тщетно стремились, а именно: ему дозволено перевезти в Любек подлинники наших привилегий, дарованных нам английскими королями, а в здешнем нашем архиве сохранить только копии. Это для нас в высшей степени важно, так как это священное для нас сокровище подвергается здесь постоянной опасности благодаря всяким смутам и буйству лондонской черни…

— Это совершенно верно, — заметил с живостью Ансельм, — и вот из-за этой самой черни, которую теперь опять стараются замутить разные иноземцы, — из-за нее-то я к вам и пришел сегодня…

— Ты сейчас еще успеешь об этом рассказать нам, дорогой дядя, — перебил Реймар Ансельма, — но прежде позволь мне указать тебе на причину, по которой король соблаговолил дать свое согласие на мое представление: из слов господина ольдермена, который уж слишком дружественно ко мне относится, ты можешь получить о моих заслугах более выгодное мнение, нежели они того стоят. Король Эдуард заложил свою корону и царственный убор своей супруги-королевы городу Кёльну, и эти сокровища долгое время лежали у кёльнцев в залоге, и он ни теперь, ни в ближайшем будущем не имел бы возможности их выкупить. И вот балтийские ганзейцы сговорились с товариществом здешнего «Стального двора», выкупили бриллианты на свои собственные деньги, и мне на долю выпало счастье и честь возвратить сегодня королю его драгоценные клейноды. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог отказать нам в нашем ходатайстве относительно подлинных актов наших привилегий, а добиться этого было нетрудно: не было в том никакой заслуги!

— Да, да! — подтвердил Ансельм. — Немецкому прилежанию и немецким деньгам английские монархи многим обязаны; только благодаря этой поддержке и мог вести борьбу Черный Принц и одержать свои блестящие победы при Креси и Пуатье. Тем более тяжело мне видеть, что здешние ганзейцы должны ежеминутно озираться и быть готовыми к отражению коварных нападений лондонской черни, и нельзя не признать величайшим злодейством то, что это пламя ненависти к немцам еще поддерживается и раздувается иноземцами!

— Вы, кажется, хотели нам нечто сообщить по этому самому поводу, почтенный отец Ансельм? — сказал ольдермен.

— Да, да! — подтвердил монах и передал дословно разговор, подслушанный им под окном его кельи.

— Так вы думаете, что это были датчане — те, что затевали против нас нападение? — спросил ольдермен. — Не можете ли вы описать мне внешность этих обоих молодцов?

Ансельм очень охотно исполнил его желание, и не только ольдермен узнал в описываемом лице Кнута Торсена, но даже и Реймар.

— С этими обоими датчанами, — сказал Реймар, — я ехал сюда на одном корабле из Любека. Я знавал их обоих в Визби. Золотых дел мастер Нильс там пользуется очень дурной репутацией, и меня удивляет то, что Торсен мог с ним сойтись. Торсен ходатайствовал перед любекским советом об отмене произнесенного против него приговора, однако же его ходатайство встретило препятствие, сущность которого мне неизвестна. Во время всего плавания сюда Торсен постоянно смотрел на меня очень враждебно, хоть я не принимал никакого участия в решении его судьбы.

— Он принадлежит к числу тех безумцев, которые непременно хотят головой пробить стену, — презрительно заметил ольдермен, лишь вскользь упомянув о своем свидании с Торсеном.

— И он, и его сотоварищ задумали непременно вам отомстить, — начал было отец Ансельм, — а потому будьте, пожалуйста, осторожны, господин Тидеман, и обратите внимание на мое предупреждение.

— Не боюсь я мщения этого датчанина, — перебил Ансельма Тидеман с гордым сознанием собственного достоинства. — Этот датчанин слишком слаб и ничтожен, чтобы повредить нашему союзу даже и здесь, на чужбине.

— Да ведь лондонскую чернь немудрено поднять, — заметил Ансельм, — да притом же головы-то у всех подогреты излишними возлияниями по поводу сегодняшнего праздника.

— У нас везде расставлены ведра с водой — вот мы им головы-то и остудим!

Монах пожал плечами и сказал:

— Никакой опасностью не следует пренебрегать! Иногда маленькая случайность способствует тому, чтобы от искры раздуть пожар.

— Благодарю вас за ваше предупреждение, — сказал ольдермен, посмеиваясь, — но не могу, однако же, не высказать, что вы смотрите на дело уж слишком мрачно. Одиночество, среди которого вы проводите жизнь в вашей келье, населяет ваше воображение такими страшными видениями, каких в действительности вовсе не существует. А вы, господин Стеен, — добавил он, обращаясь к Реймару, — конечно, с удовольствием желали бы проводить вашего дядю, и я вам разрешаю эту отлучку. Но я прошу вас о своевременном возвращении, так как ровно в 9 часов вечера решетка перед воротами нашего двора опускается и никто уже не может быть впущен во двор ранее завтрашнего утра.

— О! Я вернусь гораздо ранее! Как ревностный ганзеец, я ни в коем случае не опоздаю на сегодняшнее торжественное вечернее собрание.

Ансельм хотел было еще распространиться о том же предмете, но Тидеман кивнул дружелюбно и дяде, и племяннику и вернулся к своим занятиям.

IV. Пиршество ганзейцев

Неутомимо работал Тидеман до самого наступления сумерек; затем отложил перо в сторону, запер в стол бумаги и документы и пошел в большую залу собраний, где и должны были вечером собраться почетные гости. Зорким взглядом окинул он кругом себя, как бы желая убедиться, все ли находится там в надлежащем порядке.

Вокруг высокого камина и вдоль по всему искусно разукрашенному деревянному карнизу тесным рядом были выставлены серебряные и оловянные сосуды, праздничная утварь торжественных собраний, на которые созывались почетные гости. Между этими сосудами было много всяких чужеземных диковинок, привезенных из-за моря. Ольдермен не нашел здесь ничего, требующего исправления, к великому удовольствию окружавшей его толпы слуг, и затем обратился к обзору стен, увешанных коврами. Здесь он сделал кое-какие изменения, потом осмотрел главный стол, стоявший на возвышении, предназначенный для хозяев и уставленный богато вызолоченными кубками. Потом обошел длинные столы, приготовленные для приказчиков; кстати, заглянул и в кладовую, смежную с залой, и, убедившись в том, что массивный железный сундук, служивший хранилищем харатейных грамот и важнейших драгоценностей, накрепко заперт, направился в кухню, где по стенам как жар горели ярко вычищенные кастрюли, блюда и сковороды, а около очага суетились повара, приготовляя к вечерней трапезе обычные рыбные блюда.

Ольдермен, по-видимому, остался вполне доволен осмотром, и так как приближался час, назначенный для собрания, то он приказал слугам зажечь свечи в различных фигурных подсвечниках и люстрах, которые были привешены и к потолку, и к боковым колоннам залы и сделаны были в виде сирен, кораблей, оленьих рогов, венков и гирлянд.

Господин Тидеман фон Лимберг принадлежал к числу тех деловых людей, лица которых редко освещаются лучом мимолетной улыбки, пока они заняты исполнением своих обязанностей. В этот вечер ольдермен казался еще серьезнее обыкновенного и даже с некоторой тоской обводил он глазами эту ярко освещенную залу, вспоминая, как часто он здесь обращался с речью к своим сотоварищам и как часто видел здесь изъявление уважения к себе не только со стороны ганзейцев, живших на лондонском дворе, но и со стороны местных городских властей, и со стороны иноземных депутаций.

В нынешний вечер всем этим почестям наступал конец, так как он, по положениям «Стального двора», должен был сегодня, в определенный срок, сложить с себя обязанности ольдермена. Мало того, в ближайшие два года он не мог быть вновь избран. Тяжелая ответственность и масса труда выпадали на долю того, кто бывал избран на должность ольдермена лондонского торгового двора! Кроме внутреннего управления двором он должен был ведать и всей заграничной корреспонденцией и так пристально следить за ходом торговли, что каждая фактура выгружаемого во двор или вывозимого со двора товара должна была носить на себе его собственноручную подпись. Правда, у ольдермена было два помощника, которые значительно облегчали его труд; однако же главная доля работы и надзор за общим течением дел лежали все же на нем одном. Тидеман был педантически предан исполнению своих обязанностей, даже в воскресенье и праздники он до самого вечера работал в своей конторе, и все же он весьма неохотно слагал с себя свои обязанности и возвращался к своему собственному делу, которое между тем вели его сыновья. Жизнь казалась ему пустой без усиленной работы, а его богатство представлялось ему ничтожным без почестей, сопряженных с его положением. И в том, и в другом отношении его совершенно удовлетворяла занимаемая им должность, и он чувствовал себя здесь всесильным владыкой. Нелегко было ему со всем этим расставаться.

Все гости, в полном составе, собрались к назначенному часу, и только знатнейший и почетнейший из них, лорд-мэр, заставил себя несколько подождать. Однако же и он наконец явился со всей своей свитой и был самым торжественным образом встречен ольдерменом и его сотоварищами по лондонскому двору. После обычных поклонов и приветствий господин Тидеман передал ему, согласно установленному обычаю, пару новых перчаток, в которые завернуты были пятьдесят розеноблей (равны 100 нынешним маркам), между тем как слуги ольдермена подносили ему другие новогодние подарки: бочонок лучшей икры и несколько бочонков сельдей. Кроме лорд-мэра подарки были поднесены, из числа гостей, почтовым чиновникам, представителям адмиралтейства и служащим в государственной канцелярии — всем по паре перчаток со вложенными внутрь их золотыми монетами; а таможенным надсмотрщикам роздано двадцать фунтов стерлингов, конечно, для того, чтобы они не слишком сурово исполняли по отношению к ганзейцам свою щекотливую обязанность.

Когда все гости расселись по своим местам, господин Тидеман держал прощальную речь, в которой подчеркнул то обстоятельство, что король Эдуард соблаговолил наконец дать согласие на давнее ходатайство ганзейцев — дозволил перевезти подлинники привилегий «Стального двора» в Любек и объявил, что это дело возложено на господина Реймара Стеена, которого и представил собранию. Затем он высказал всем сотоварищам глубокую признательность за то повиновение, которое они ему оказывали постоянно в течение его трудного служения ольдерменом, и тотчас перешел к выборам новой купеческой думы, которая должна была состоять из двенадцати членов, двух товарищей ольдермена и девяти помощников.

Выборы происходили в определенном порядке, при котором приняты были во внимание присутствовавшие на собрании лица различных ганзейских городов. Эти резиденты, точно так же как и все ганзейцы «Стального двора», разделялись на три части. Кёльн с городами, лежащими за Рейном, составлял одну треть; Вестфалия с нижнерейнскими, саксонскими и вендскими городами составляла другую треть; а прусские и лифляндские города с Готландом — третью. Новый состав думы образовался таким образом: присутствующие кёльнцы избрали четырех членов из второй трети; вестфальцы — столько же из прусской трети; а пруссаки и лифляндцы — столько же из первой, кёльнской трети. Затем тайной подачей голосов избран был из тех же двенадцати членов думы новый ольдермен. Преемником Тидемана на этот раз оказался кёльнский купец, пользовавшийся большой известностью между ганзейцами. Вслед за тем из числа избранных восьми сочленов второй и третьей групп были назначены двое товарищей ольдермена, и все эти новоизбранные, с новым ольдерменом во главе, выступили вперед и принесли старому ольдермену следующего рода клятву:

«Обязуемся те купеческие права и вольности, которые составляют привилегию ганзейцев в Англии или где бы то ни было в других странах, охранять всеми силами и клянемся во всех торговых делах, без пристрастия и лукавства, соблюдать справедливость по отношению к каждому, кто бы он ни был — богач или бедняк. И в том да будет нам Бог помощник и все его святые!»

Все собрание произнесло единогласно «аминь!», подтверждая тем самым, что все клятву слышали и приняли.

Затем господин Тидеман вручил своему преемнику ключ от казны и от главного сундука, который двое слуг внесли в залу. Новый ольдермен должен был испытать замок его и заглянуть внутрь его, на содержимое, и объявить, что он все нашел в наилучшем порядке. Сундук после этой церемонии был унесен обратно в башню; избранные девять помощников и двое новоизбранных товарищей приведены были новым ольдерменом к присяге, и, наконец, присутствовавший на собрании священник местного прихода Всех Святых прочел заключительную молитву и отпуск.

Этой молитвой закончилось обычное торжественное заседание думы, и начался пир. Музыканты разместились на эстраде, чтобы увеселять музыкой пирующих. Стали разносить вина в больших серебряных кружках, и разнообразные сорта вин ясно указывали на богатство погребов «Стального двора», точно так же как и разнообразие блюд красноречиво говорило о широко раскинутых связях ганзейского товарищества, потому что на этом пиршестве можно было ознакомиться с кулинарными диковинками и лакомствами чуть ли не всех стран света.

Общее веселье овладело всеми гостями, и присутствовавшие на пиршестве многочисленные приказчики должны были проникаться гордым сознанием того, что и они также составляли известную единицу в среде обширного и могущественного Ганзейского союза. И как было не гордиться? Сам лорд-мэр поднялся со своего места и предложил самый лестный тост за процветание всего их сословия.

И вдруг — нежданно-негаданно — какой-то странный, резкий звук нарушил общий гул веселья… и в зале, словно по мановению волшебного жезла, все стихло. Этот звук, так внезапно нарушивший пиршество, долетал откуда-то с улицы, издалека. Но он быстро возрастал и усиливался, и вскоре стало ясно, что это был рев и гул толпы, приближавшейся к «Стальному двору», как о том донесли перепуганный привратник и домовый сторож.

— Ну, значит, дядя верно предсказал и не слишком преувеличил опасность, — заметил Реймар Тидеману, быстро поднявшемуся с места. Тот побледнел. Во время своего управления «Стальным двором» Тидеману однажды уже пришлось выдержать нападение разъяренной черни, и он уже знал, с какими это сопряжено опасностями.

— Все к оружию! — раздался голос нового ольдермена, и все сидевшие за столом хозяева и приказчики бросились по своим каморкам — вооружаться.

Когда они снова вернулись в залу в полном вооружении, лорд-мэр заявил следующее:

— Я прошу вас всех о том, чтобы вы не спешили употребить в дело оружие, ибо я убежден, что вся эта смута в народе стихнет и народ спокойно разойдется по домам, как только узнает, что я сам присутствую здесь, на вашем «Стальном дворе».

— Да будет исполнено по желанию вашему, уважаемый лорд, — отвечал ольдермен, и все гильдейцы в знак согласия своего ударили по мечам своим.

А между тем долетавший с улицы шум все усиливался. Слышались даже дерзостные клики: «Давай нам сюда ганзейцев!»

Несколько слуг разом вбежали в залу и доложили, что бунтовщики намереваются приставить к стенам и воротам лестницы и этим путем проникнуть внутрь «Стального двора». Крик негодования раздался в зале, и все ганзейцы, не дожидаясь дальнейших приказаний ольдермена, бросились во двор. За ними последовал и лорд-мэр, сопровождаемый Тидеманом и его преемником.

V. Подвиг Реймара

Громко звучали удары топоров в крепко запертые ворота, и мрак ночи был зловеще освещен ярким пламенем смоляных факелов. Проклятия и угрозы слышались со всех сторон, пока наконец не раздался из-за ворот голос ольдермена:

— Из-за чего вы шумите?

Тогда вдруг все стихло на несколько мгновений, а затем несколько сотен голосов разом завопили:

— Отворяйте ворота и впускайте нас!

— Кто вы такие и чего вам нужно в такой поздний час на «Стальном дворе»? — переспросил ольдермен.

— Сами узнаете, когда нас впустите! — воскликнул насмешливо один какой-то голос. Эти слова встречены были общим хохотом. Тотчас вслед за этим несколько голосов заревело из толпы:

— Отворяйте, что ли, калитку, а не то мы подрубим у вас ворота!

— Сначала скажите, чего вы желаете, — возразил ольдермен, — тогда мы вступим с вами в дальнейшие переговоры.

— Где тут у вас Тидеман фон Лимберг? — заревели голоса. — Выдайте его нам, тогда мы вас оставим в покое.

— Я здесь! — смело отозвался Тидеман. — Чего вы от меня хотите?

— Вы должны перед нами быть в ответе! — послышалось опять из-за стены. — Вы сегодня прогнали с вашего двора одного честного малого, нашего товарища! Вы и со всеми нами поступаете так же высокомерно!

— Давайте нам сюда Лимберга! — раздалось с разных сторон, и новые удары топоров посыпались на ворота.

Тогда вдруг защелкали и зазвенели тяжелые замки и запоры ворот, и к великому удовольствию толпы, медленно стали поворачиваться на своих петлях обитые толстыми скобами половинки ворот. Передние крикуны из толпы готовы уже были ринуться во двор, когда сзади их схватили и заставили остановиться: перед изумленным народом явился сам лорд-мэр!

— Его милость господин лорд-мэр!

И действительно, глава города Лондона стоял у входа на «Стальной двор» среди своей многочисленной свиты. Гневно обратился он к толпе, в рядах которой сразу заметил много учеников и подмастерьев из ремесленного класса. Этих мальчишек прежде всего спросил лорд-мэр: не пожелают ли они отправиться в Ньюгейт, посидеть за решеткой?

Слугам своим он приказал поймать нескольких из числа этих мальчишек; затем громко обратился к остальным:

— Этих я выхватываю из вашей толпы, но и всем остальным заявляю, что ни с кого не будет взыскано, если вы теперь же и немедленно разойдетесь по домам. Иначе мы через захваченных нами узнаем имена главных зачинщиков смуты и применим к ним высшую меру наказания. Постыдно уже и то, что здесь, в толпе, я вижу такое множество людей зрелых и взрослых, которые настолько безнравственны, что завлекают с собою в смуту и несовершеннолетних ребят.

Все мастеровые разом отхлынули в сторону, между тем как захваченные лорд-мэром ученики и подмастерья подняли громкий рев.

В народе послышался ропот, но лорд-мэр, нимало не смущаясь, спросил:

— Из-за чего вы бунтуете? Или вы с жиру беситесь? Может быть, вам еще налогов мало? — Ропот усилился. — Или вы все такие трусы, что передо мной и ответа держать не смеете?

Тогда выступили из толпы Бен и тот старый моряк, с которыми мы уже утром познакомились в пивной.

— Не в обиду будь вашей милости, — заговорил старый моряк, перебирая в руках свою шапку, — если мы в такой поздний час собрались и пришли сюда, то, право, только ради того, чтобы добиться справедливости…

Багрово-красный цвет лица говорившего и маслянистый блеск его глаз слишком ясно указывали на то, что он сегодня хватил хмельного через край. То же самое можно было сказать и о Бене, и о прочих крикунах.

— Лучше бы вы пошли домой да проспались бы хорошенько, чтобы хмель-то свой повыветрить, — сказал лорд-мэр. — А вы вместо того еще и другим спать не даете и нарушаете ночной покой города! Разве вы не знаете, чему вы подлежите по закону за подобный проступок?

— Мы хотим только добиться правосудия, — отвечал старый моряк. — Ганзейцам следует задать порядочную трепку — и мы им трепку зададим; а потом преспокойно разойдемся по домам. — Новые крики и смех раздались из толпы. — Ганзейцы здешние, — продолжал, ободряясь, моряк, — уж слишком высоко нос дерут, и нам от них солоно приходится!

— Так, так! — вторила толпа.

— Ведь вот небось они нас на свои верфи не пускают! — заорали в толпе ломовые извозчики.

— И нам тоже нет от них никакого заработка! — кричали в свою очередь корабельщики.

— Небось все только немцам да англичанам ход дают! — вступился Бен. — И эти ганзейцы пользуются дружбой Англии, лопатой гребут здесь деньги и за все это у нас же, из-под носу, заработок наш отбивают.

— Вон их из Лондона и из Англии! — ревела толпа.

— Именно так! — подтвердил старый моряк. — И прежде всего следует в трубу выпустить Тидемана, потому что он хуже их всех!

Лорд-мэр убедился в том, что без вооруженной силы ничего не поделаешь с пьяной толпой, а потому ограничился тем, что еще раз обратился к ней с увещеваниями и предостережениями.

Он потребовал, чтобы толпа спокойно разошлась по домам и обратилась бы на следующий день с жалобой в его канцелярию. Затем его слуги очистили ему путь через толпу, которая очень охотно расступилась и молча дала дорогу лорд-мэру и его свите.

Но едва только представитель города скрылся из виду, как шум поднялся снова и толпа стала ломиться в ворота, вновь захлопнувшиеся за лорд-мэром.

Между тем как часть нападающих изо всех сил, всеми возможными инструментами и орудиями старалась открыть или пробить ворота, другая часть толпы приготовилась лезть на стены по приставленным лестницам. Третьи, наконец, раскручивая смоляные факелы, старались осветить как можно ярче стены и ворота двора и потрясали ими с диким, неистовым криком.

Первые из мятежников, взобравшиеся на стены, были встречены градом мелких булыжников, которыми ганзейцы угостили их из своих самострелов. Рев и крики тех, кому пришлось отведать этого угощения, еще увеличили ярость нападающих, которые начали бросать через стену горящие головни и тем вынудили ганзейцев сойти со стены.

Как раз в эту критическую минуту с западной стороны двора раздались пронзительный крик и громкие возгласы победы, и вслед за тем несколько ганзейцев разом закричали: «Боковая калитка с Даугэтского переулка взломана, и вооруженная толпа ворвалась оттуда».

— Сюда!! На помощь!!! — раздались крики изнутри здания, в котором помещалась ратуша, и поспешно бросившиеся туда ганзейцы уже издали услыхали звонкий стук мечей.

И действительно, там кипела настоящая битва, и бились не на живот, а на смерть.

После ухода лорд-мэра Тидеман и Реймар поспешили в контору, чтобы там собрать и припрятать важнейшие письменные документы. Исполнивши это, они направились в залу заседаний, чтобы позаботиться о важных документах, хранившихся в главном сундуке кладовой. В это самое время вооруженные люди ворвались на боковую лестницу, которая вела в здание со стороны Даугэтского переулка. Во главе ворвавшихся были Торсен и Нильс. Первому из них пришла в голову счастливая мысль повести своих пособников в обход к той маленькой калиточке, из которой его сегодня утром выпроводили со двора. Замок у калитки оказался не особенно крепким, и какой-то слесарь сумел его взломать без особого труда.

По счастью, ворвавшиеся на лестницу люди не могли ни окружить, ни обезоружить Тидемана и Реймара, потому что лестница была узенькая и двое людей с трудом могли по ней взбираться рядом. Таким образом, обоим ганзейцам пришлось биться только против Торсена и Нильса, хотя толпа и сильно напирала сзади.

Тидеман плохо владел мечом — его дело было писать бумаги и сводить счеты; а потому судьба обоих ганзейцев зависела исключительно от силы и ловкости Реймара, который в данную минуту вдвойне возблагодарил отца своего за то, что тот обучил его и воинскому искусству.

Реймар действительно оказался превосходным бойцом, который не только сумел отражать удары, наносимые обоими противниками, но еще и сам нападал на них энергично и сильно.

— Подите прочь, Реймар Стеен, — закричал ему Торсен, — нам не до вас нужно добраться! Пусть Тидеман фон Лимберг сам попробует защититься!

— Один — против целой шайки! — гневно отвечал Реймар, нанося жестокий удар Нильсу, который между тем собирался проколоть кинжалом левую ногу мужественного бойца.

С криком рванулся Нильс назад, и на место его выступил какой-то рыжий моряк.

— Еще раз, Реймар Стеен, — продолжал Торсен, которому вся кровь бросилась в голову, — знайте, что я ничего против вас не имею, хотя ваш отец и враг мне! Отстранитесь от борьбы!

— Нет! Против людей, врывающихся с улицы, буду биться до последнего! — закричал Реймар. — Стыдно вам, что вы, некогда принимавший участие в нашем общем союзе, вы, некогда бывший таким честным и почтенным купцом, позволяете себе принять участие в таком темном деле! — И вновь скрестились мечи и раздался их стук.

— Убирайтесь с вашими укорами! — кричал Торсен. — Что я делаю, за то я и отвечаю!

— Ха, ха, ха! Вот как! Потому-то вы и приходите сюда, «как тать во нощи»!

— Ты мне заплатишь за это, — кричал датчанин, потому не я вор, а вы, ганзейцы, — вы все воры, вы украли у меня все мое состояние. Ну вас всех к черту — в пекло!

И с неистовой яростью он устремился на Реймара. Тот должен был подняться еще на две ступеньки. Датчанин последовал за ним, совершенно ослепленный бешенством и нанося удар за ударом. Реймар видел, что с этим безумцем борьба становится невозможной, и отступал шаг за шагом, пока наконец не очутился на самом верху лестницы. А толпа все лезла и лезла наверх и через несколько минут заняла площадку, с которой несколько дверей вели в ратушу. Реймар и Тидеман с большим трудом могли отбиться от нападающих настолько, что им удалось проскользнуть в дверь конторы. Но и сюда рвались Торсен и сопровождавшая его толпа. Когда Реймар увидел, что только мечом он может спасти своего старшего товарища, он с такой непреодолимой силой набросился на разъяренного датчанина, что тот не выдержал натиска, поскользнулся и при падении выронил из рук оружие. Тогда Реймар наступил ему своей мощной ногой на грудь и, взмахнув мечом, крикнул толпе:

— Или вы все сейчас же уберетесь отсюда, или я проколю датчанину его коварное сердце!

С изумлением взглянули бунтовщики на храброго ганзейца — и вдруг услыхали недоброе… По главной лестнице, которая вела в залу из садика, поспешно бежали на помощь Тидеману и Реймару вооруженные ганзейцы, в шлемах и доспехах. Толпа сразу дрогнула и побежала. Торсен рванулся с земли, с отчаянным усилием поднялся на ноги и бросился вслед за своими пособниками. «Тебе еще это припомнится!» — крикнул он Реймару, убегая.

Молодой любечанин только с презрением посмотрел ему вслед и поспешил обратиться к ослабевшему от испуга Тидеману, утешая его тем, что опасность уже миновала.

Подоспевшие молодцы бросились вниз по лестнице вслед за убегавшими бунтовщиками, которые, однако же, успели удалиться через открытую калитку и вновь направились на улицу Темзы, на соединение с главной толпой черни.

Но уже издали слышались крики: «Городская стража приближается!» Толпа заколебалась… Крики стали ближе и слышнее, а в то же время с северной стороны показался вдали свет фонарей и факелов, освещавших путь подходившей городской страже. Тут уж все кинулись врассыпную, кто куда! Давай только бог ноги!

Но толпе, бушевавшей перед главным входом в «Стальной двор», было нелегко разбежаться и ускользнуть от рук стражи, которая сильными отрядами наступала изо всех улиц, выходивших на берег Темзы, и приближалась к «Стальному двору» с двух противоположных сторон, освещая себе путь ярко пылавшими небольшими котелками со смолой, вздетыми на длинные шесты. Лорд-мэр еще вовремя успел отправить стражу на помощь ганзейцам! И лишь очень немногим из бунтовщиков удалось попрятаться и притаиться в излучинах берега Темзы: большинство захвачено было стражей и отведено в тюрьму, где и подверглось тяжким наказаниям.

VI. Сельдяная ярмарка в Шонене^[*]

[*] — Шонен — современное написание: Шаннон.

Июльское солнце палящими лучами освещало эфирно-голубое Балтийское море, сверкавшее тысячами огней, словно поверхность громадного граненого сапфира. Теплый, мягкий ветерок порхал над морем, по волнам которого двигалась масса кораблей.

Подобно лебедям-великанам, они неслись к берегам Шонена, и цель их плавания была самая мирная — лов сельдей.

В то время Балтийское море составляло главный рыбный запас Европы. Рыбы водилось и ловилось в нем великое множество; устья рек кишмя кишели форелями и разными породами лососей; киты, пугавшие мореходов, были в Балтике не диковинкой; а около побережья ловилась в огромном количестве камбала.

Но главную добычу остерлингов составляли несметные косяки сельдей, периодически появлявшиеся в Балтийском море. До самого конца XII века сельди постоянно водились у Померанского берега, и такими густыми массами, что в период времени между днем Святого Якова и Святого Мартина их можно было ловить с берега и руками, и корзинами. Сельдь очень скоро сделалась любимым постным блюдом на всем севере Европы и стала доставлять вендским приморским городам — Любеку, Висмару, Ростоку, Штральзунду и Грейфсвальду — огромный доход и даже сделалась главным источником их благосостояния. Но ведь сельдь прихотлива и переменчива, а потому в XIII веке она вдруг изменила направление своих странствований и пошла вдоль низменных берегов Шонена. Ганзейцы тотчас поспешили за нею следом со своими кораблями и только тогда успокоились, когда получили в Швеции на лов сельдей привилегию и дозволение основать свои колонии.

С тех пор ко времени лова сельдей стали к Шоненскому берегу приплывать сотни ганзейских кораблей. Они обыкновенно совершали свои плавания по нескольку вместе, потому что в то время редкий корабль решался пускаться в море в одиночку: на море ему всегда грозила встреча с морскими разбойниками.

Корабли, в которых ганзейцы совершали свои морские путешествия, носили особое название — когге (а русские называли их обыкновенно шнеками). Они отличались всем своим складом от образца древних классических галер, по которому еще продолжали строиться суда на Средиземном море: им придавался своеобразный вид более округлыми очертаниями корпуса, высокими бортами, мощным и резко выдающимся килем и толстой высокой мачтой, на верху которой помещалась округлая сторожевая будка с зубцами.

Между теми шнеками, которые в описываемый нами июльский день направлялись к Шоненскому берегу, одна, принадлежавшая любекскому купцу Госвину Стеену, была особенно красива. Он и сам плыл на ней, и управлял ею, так как ганзейский купец, вообще, не только руководил торговлей из своей уютной конторы, он умел владеть не только пером, но и кораблем, и мечом. Ему постоянно приходилось опасаться врагов в открытом море, и уже смолоду он закалялся в борьбе с опасностями и невзгодами всякого рода. В мелких стычках с пиратами образовались те герои, которые впоследствии, становясь бюргермейстерами, умели вести своих сограждан к победам на суше и на море.

Однако же тот, кто бы теперь увидал господина Госвина Стеена на борту его шнеки, едва ли узнал бы в нем богатого и высокоуважаемого купца, так как он, по обычаю всех северных моряков, одет был в грубую фрисландскую куртку, поверх которой носил кольчужную рубашку. С уверенностью старого мореплавателя отдавал он нужные приказания, и его «ребята» выполняли все его указания самым тщательным образом, слишком хорошо зная неумолимую строгость своего хозяина. Даже те распущенные, своевольные молодцы, которые были приняты Госвином Стееном только на одно плавание, для обороны от нападения морских разбойников на обратном пути, — даже и эти морские ландскнехты выказывали ему большое уважение.

Кто видел Реймара, тот уже мог составить себе полное понятие о его отце: вся разница была только в том, что борода у Госвина была седая и в глазах его уже не было того пламенного блеска — взгляд их был спокойнее и строже. Неутомимо ходил Госвин взад и вперед по палубе своего корабля, отдавая приказания короткими, отрывистыми фразами и покрикивая на отсталых и ленивых в работе матросов. А если случалось, что Госвин останавливался на минуту и устремлял свой взгляд в синюю даль, тогда на лице его можно было ясно прочесть глубокое раздумье, даже беспокойство и волнение.

От такого именно раздумья отвлек его рыжебородый рыбак, у которого светло-голубые глаза светились добродушием. Насупив брови и почесывая в затылке, он спросил:

— А что, господин Стеен, не начать ли мне понемножку сети-то из трюма на палубу выгружать? Скоро ведь и якорь бросить придется, потому вон уж и Фальстербо вдали показываться стал.

Купец глянул вдаль, на выходивший из-за моря остров и отвечал:

— Что ж, выгружай, Ганнеке. Только смотри, как будешь причаливать, чтобы наши люди не затевали никакой ссоры с датчанами. Мир и спокойствие — прежде всего.

— Ну, господин Стеен, — простодушно ответил Ганнеке, — ведь уж вы меня знаете. Посмеют ли наши ребята завести какую ссору в моем-то присутствии! Хотя, правду сказать, иногда и кипит на сердце против этих датчан, потому самому, что они… они… как бы это сказать? Ну, одно слово — датчане, и, значит, народ этакий неподходящий… А уж в особенности теперь, как они себе Шонен-то присвоили… Однако вы будьте спокойны, господин Стеен, это ведь они только касательно сельдей.

Хозяин машинально кивнул головой в знак согласия, потому что его собственные мысли носились где-то очень далеко, хотя его дурное настроение духа вызывалось отчасти и неожиданным захватом Шонена датским королем Вольдемаром IV.

Шонен в былые годы принадлежал Дании вместе с Готландом и Блекингеленом, но был заложен Голштинии и в двадцатых годах XIV века добровольно подчинился Швеции, выплатившей за него всю сумму долга. Шведский король Магнус II, возбудивший против себя ненависть в народе своим дурным управлением страной, в 1360 году уступил, однако же, Шонен, Готланд и Блекингелен Вольдемару Датскому, по договору, которым Вольдемар обещался помогать Магнусу датским войском в случае междоусобной войны внутри государства. Стремление датского короля к завоеваниям тем более должно было тревожить ганзейцев, что они уже исстари должны были опасаться могущества этой страны, много раз угрожавшего великим ущербом их торговым интересам. Правда, Вольдемар уважал привилегии, выданные ганзейцам на Шонен; но надолго ли? Это было бы трудно сказать утвердительно при его характере. Недаром его в народе называли аттердагом (завтрашником), так как он любил всегда обдумывать каждый свой шаг и откладывать решение каждого дела на завтра.

Но Госвин Стеен, наконец, совладал со своим настроением и опять стал ходить взад и вперед по палубе. Тогда Ганнеке опять подошел к нему:

— Я передал ваше желание ребятам, господин Стеен, и очень это было кстати, потому они все чертовски против датчан злы; они, видите ли, полагают, что это датские каперы гнались за нашей Бойской флотилией и ее…

— Молчать! — гневно крикнул хозяин, топнув ногой.

Ганнеке с испугом посмотрел в искаженное гневом лицо хозяина; он видел, что Стеен вдруг весь затрясся от злобы… Рыбак отошел в сторону, глубоко опечаленный, бормоча про себя:

— Таким мне его еще не случалось видеть — со мной он бывал всегда такой обходительный… А всему эти проклятые датчане виной!

И снова взгляд Стеена углубился в синюю даль. Последние недели было нелегко ему пережить и много пришлось вынести огорчений. Он был недоволен и собой, и всем миром, и всем, что когда-либо казалось ему дорогим и милым. Одного дня — да! — одного удара было достаточно для того, чтобы уничтожить, разрушить все его планы.

Госвин Стеен всегда, «от младых ногтей» был человеком осторожным, принимавшимся за дело лишь тогда, когда он мог быть твердо уверен в его счастливом исходе. Этой мудрой предусмотрительностью он сумел добиться уважения и почтения со стороны всех своих сограждан; все искали его советов и принимали эти советы за решения оракула. Никогда еще ему не случалось ошибаться, никогда еще ни одно из его прорицаний не оставалось неисполненным. Много раз совет города Любека обращался к нему с просьбой принять на себя звание и должность бюргермейстера, и Госвин Стеен не изъявлял на то согласия, так как он отлично знал пределы своих возможностей и говорил себе, что предлагаемая ему должность слишком затруднительна и что, занимая ее, мудрено на всех угодить. А ему хотелось среди всех своих сограждан оставаться единым непогрешимым и безупречным; ему любо было слышать, как почитатели его, вздыхая, говорили:

— Да! Вот если бы Госвин Стеен был у нас бюргермейстером, так в городе-то все бы на иной лад пошло!

Когда зимой происходили совещания о том, кому поручить командование главным военным кораблем, который должен был благополучно провести через Зунд Бойскую флотилию, и при этих совещаниях члены магистрата не могли прийти ни к какому решению, тем более что бюргермейстер Иоганн Виттенборг в течение лета должен был вести переговоры в Брюгге и потому не мог принять на себя командование кораблем, тогда вдруг поднялся со своего места Госвин Стеен и сказал:

— Доверьте командование кораблем самому юному из наших членов, назначьте его командиром сына моего Реймара, и я надеюсь, что вы в этом не раскаетесь.

Господа члены магистрата, услышав эту речь, молча обменялись между собой удивленными взглядами; но та уверенность, с какой Госвин Стеен говорил, показалась им вполне убедительной, и они единогласно возложили на Реймара эту трудную обязанность. На большом корабле, с сильным, многочисленным и хорошо вооруженным экипажем в четыреста человек, с разным воинским снаряжением и запасом на носу и корме судна, Реймар вышел в начале июня из гавани Травемюнде и направился смело к Норезунду. Четыре недели спустя тот же военный корабль возвратился в ту же гавань один — и при нем не было Бойской флотилии. Вся флотилия, с богатейшим грузом товаров, который ценили в 400 тысяч марок, попала в руки пиратов, от которых Реймар Стеен не сумел защитить флотилию. Кто были эти морские разбойники — датчане ли, норвежцы ли, финны или русские, — этого никто определенно сказать не мог, потому что, пока они грабили флотилию, Реймар Стеен должен был выдерживать упорную битву с каким-то сильным иноземным кораблем. Какой-то странный туман покрывал все это дело, и никто не мог в этот туман проникнуть, так как весь экипаж Бойской флотилии был захвачен в плен, а все люди, находившиеся с Реймаром на военном корабле, хранили мрачное и глубокое молчание. Пострадавшие любекские купцы подняли было крик и в своем кругу стали между собой поговаривать, что Бойскую флотилию можно было бы, конечно, спасти, если бы командиром ганзейского военного корабля был человек более опытный, однако же Реймар, после того как он отдал отчет совету обо всем ходе дела, не был привлечен ни к какой дальнейшей ответственности. Где нет истца, там и судье делать нечего; а для того чтобы затеять какое-нибудь дело против Реймара, не было необходимых улик, и потому именно любекский городской совет, против всякого ожидания, выказал себя в данном случае чрезвычайно снисходительным. В городе ходили слухи, объяснявшие эту снисходительность довольно своеобразно; говорили, что Госвин Стеен принял на себя все убытки, понесенные отдельными членами совета вследствие гибели Бойской флотилии… Сумма, уплаченная им, по слухам, равнялась 150 тысяч марок.

Так и уладилось дело. Реймар был послан отцом в Визби, чтобы отныне заведовать его тамошними делами, и вся эта неприятная история забылась и быльем поросла.

Но в сердце Госвина Стеена осталось больное место, которое ныло при малейшем прикосновении. Часто достаточно было одного нечаянно вырвавшегося слова, даже взгляда, для того чтобы задеть за живое проницательного купца. Но более всего угнетало, давило его то, что он видел, как всеобщее слепое доверие к нему его сограждан, их вера в то, что Госвин Стеен не может ошибаться, разлетелась прахом. И его честолюбию был этим нанесен жестокий удар!

Друзья и ближайшие знакомые не без участия смотрели на внутренние страдания этого всеми уважаемого человека, и даже большинство его служащих понимали его горе. Беззаветно преданный ему Ганнеке понимал это лучше многих других и старался всеми силами развлечь и рассеять своего любимого хозяина. Как только, бывало, Госвин задумается и углубится в свои грустные размышления, Ганнеке уж непременно окажется около него и найдет какой-нибудь повод, чтобы с ним заговорить.

Так поступил он и в ту минуту, о которой мы теперь рассказываем читателю. Он повел опять речь о сетях.

— Теперь, господин Стеен, все сети у нас наверху и сельдям зададим гонку. Полагаю, нынче улов-то недурен будет.

Хозяин не отвечал ни слова и продолжал смотреть вдаль.

— Жаль только одного, — продолжал добродушный Ганнеке, — что вот нынче с засолом будет вам поруха, потому не будет у нас этой самой крупнозернистой бойской соли и…

Суровый взгляд хозяина заставил Ганнеке перервать речь на полуслове; но он постарался загладить свою ошибку и продолжал:

— Вот теперь, как едем-то на лов сельдей, так и вспоминается мне мой сын Ян; года два тому назад я брал его тоже с собой на Шонен… Там ведь у меня шурин есть — сторожем приставлен… Так это к нему погостить мы ездили…

Хозяин глянул в сторону Ганнеке, нетерпеливо ожидая окончания его бессвязной речи.

— Это об Яне-то мне вспомнилось, и я хотел вам сказать, что он меня не на шутку радует, господин Стеен, и старуху мою тоже. И уж так-то мы господину Реймару благодарны, что он взял Яна с собой в Визби и определил при деле, ведь вот уж скоро этому два года минет! Намедни приехал из Визби мой родственник, Бульмеринг, бочар, — сдавал там бочки, — ну, и Яна видел. Говорит, совсем приказчиком смотрит.

Счастливый и довольный отец при этих словах так широко и радостно улыбался, что луч его радости запал и в сердце Госвина Стеена. Он, конечно, вскоре снова впал бы в раздумье, но Шонен был уже близко, работы предстояло на корабле много, и Ганнеке мог быть уверен, что его хозяину теперь будет некогда задумываться.

Юго-западная оконечность Шонена представляет собой безотрадный, плоский и низменный песчаный откос, далеко вдающийся в море; но во время лова сельдей этот откос бывал так оживлен, так полон шума и движения, что это обыкновенно столь скучное и угрюмое побережье становилось просто неузнаваемым. Тысячи рыбачьих барок были разбросаны в открытом море, около расставленных ими сетей, и подходящие большие суда должны были принимать всякие меры предосторожности и лавировать очень искусно, чтобы никому не причинить тем ущерба. На берегу тоже кипела своеобразная деятельность: множество бондарей работали над бочками, в которые складывались соленые сельди.

На пространстве между замками Скалёр и Фальстербо главным образом и толпился народ; там-то и происходила главная сельдяная ярмарка немецкой Ганзы. Место, на котором ганзейцы имели право торга и над которым развевался флаг их городов, они окопали глубоким рвом и отделили валом и частоколом от остального острова, составлявшего ныне датское владение. Каждому отдельному городу на этом клочке земли принадлежали особые поселения, называвшиеся виттами и, в свою очередь, отделявшиеся одно от другого тыном, на котором прибит был герб города. В каждой витте были свои особые каменные дома для копчения и соления сельдей, и деревянные таверны, и лавки для рыбаков и ремесленников, равно как и амбары, и склады для всякого рода товаров.

Витта любечан на Шонене была одной из самых главных; даже управление ею было поручено особому фогту (управляющему) из членов любекского магистрата. К любекской витте с одной стороны примыкала витта прусских городов, а с другой — ростокская, штральзундская и висмаркская витты.

Среди рыбного товара, наваленного среди груд соли и всякой копченой снеди, в особых лавках выставлены были напоказ драгоценнейшие европейские товары — шелковые материи и нидерландские сукна, южные вина и восточные пряности, так как ганзейские корабли никогда не приходили на сельдяную ловлю пустыми, а постоянно привозили с собой груз товаров. На пустынном полуостровке мало-помалу развилась ярмарка, которая могла смело соперничать с самыми крупными ярмарками в больших и многолюдных городах. Таким образом ганзейцы достигали разом двух целей: беспошлинно вывозили с Шонена богатейший запас сельдей (с каждого корабля взималась лишь самая ничтожная подать), который продавали у себя дома с большой выгодой, и при этом беспошлинно же ввозили на Шонен свои и чужие товары, доставляя постоянный заработок своим кораблям. На ганзейских виттах не дозволялось жить никакому иноземцу, и даже сам датский фогт, управлявший Шоненом, мог на основании установившегося обычая оставаться здесь только один день для посола сельди, выловленной на долю датского короля. Вообще, только ганзейским рыбакам было предоставлено право производить рыбную ловлю, точно так же как и соление рыбы могло производиться только при помощи рабочих-ганзейцев. Вследствие этого немецким купцам исключительно принадлежали все выгоды торга, снабжавшего сельдями не одну только Германию, но и Англию, и Нидерланды, и Швецию, и Россию с Польшей.

На Шонене, как и вообще во всех остальных ганзейских поселениях, все было подчинено строжайшей дисциплине, и за соблюдением всяких законоположений, касающихся рыбной ловли, торговли вообще и рыночного торга в частности, следили очень зорко. Богобоязненные ганзейцы позаботились и о том, чтобы там же воздвигнута была немецкая церковь, в которой богослужение совершалось монахом. Рядом с церковью находилась и обычная в то время оружейная палата, в которой все, собиравшиеся переступить порог церкви, должны были складывать оружие. Предосторожность далеко не излишняя: в Средние века кровь билась в жилах не по-нашему и рука слишком поспешно хваталась за меч и за нож!

VII. Загадочный незнакомец

Было уже далеко за полдень, когда Госвин Стеен причалил на своей шнеке к Шонену. Словно из раскаленной печи повеяло с берега на него и на весь его экипаж; прибрежный песок жег им ноги. Июльское солнце палило так сильно, что смола, которой были обмазаны суда, таяла и наполняла воздух своим острым ароматом.

Госвин Стеен был встречен с большой радостью. Хотя его приветствовали и принимали люди, большей частью ему подчиненные и состоявшие на службе у него и прибывшие сюда ранее его на легких рыболовных судах, однако же при его нынешнем грустном настроении и этот радушный прием был ему очень приятен.

Какой-то иноземец, стоявший в стороне на берегу (Стеену никогда еще не случалось видеть его на Шонене), по-видимому, смотрел с завистью на почетный прием, оказанный Госвину, и не сводил с него своих недобрых глаз. Госвин повернулся в его сторону и не мог отвести глаз от иноземца, который привлекал его к себе словно какими-то чарами. Вглядываясь в этого иноземца, Стеен стал припоминать, и ему показалось, что он его уже где-то видел. Но, как он ни напрягал своей памяти, он никак не мог себе уяснить, где и когда это было.

Тогда он снова сосредоточил все свое внимание на своих служащих и подчиненных и спросил их, хорошо ли они без него работали.

— А вот сами изволите увидеть, господин Стеен, — весело крикнули ему все в один голос, — как пожалуете к нам, в нашу витту.

В этой витте была такая суматоха, что она представляла собой сущий муравейник. Но как в муравейнике, так и здесь, в этой любекской витте, все происходило на основании твердо установившихся правил. Многие сотни рук заняты были в соляных амбарах солением рыбы, между тем как другие укладывали рыбу в бочки и их устанавливали на повозки для перевозки на берег, где, еще в тот же вечер, готовы были к отплытию в Любек тридцать легких судов, постоянно поддерживавших связь с Шоненом до самого октября месяца, когда всякая деятельность на Шонене прекращалась до следующего года.

Улов рыбы в этом году был настолько изобилен, что ганзейцы не могли быть им недовольны. Если при этом в среде ганзейцев и заметно было некоторое сумрачное настроение, то это главным образом следовало приписать тем тревожным известиям, которые доходили на Шонен о новых мероприятиях короля Вольдемара. Он почему-то суетливо разъезжал по всей своей стране и явно избегал встречи с теми послами Ганзейского союза, которым было поручено к нему явиться и просить его об утверждении различных обещанных им привилегий. Осторожный и хитрый аттердаг находил тысячи извинений для замедления дела и показывался то здесь, то там, очевидно, занятый приведением в исполнение каких-то таинственных замыслов и возможностью их осуществления в ближайшем будущем.

Огненно-красный шар солнца медленно погружался в морские волны, покрывая их ослепительно-красным отблеском. Госвин Стеен, распорядившись выгрузкой товаров из шнеки в магазин любекской витты, отправился на берег, чтобы там взглянуть на снаряжение рыбачьих судов, готовившихся к отплытию. Множество рыбачьих барок подплывали в это время к берегу, доверху нагруженные своим богатым уловом; другие же отплывали от берега в море, на ночной лов. Вдоль всего берега на ночь обыкновенно зажигались факелы, и береговые сторожа были заняты именно тем, что расставляли их.

Тут опять попался на глаза Госвину тот же иноземец и опять посмотрел на него так же враждебно. Близкое присутствие его до такой степени неприятно влияло на Госвина, что он не остался на берегу, а вернулся в ганзейскую витту.

— Сановитый господин! — заметил иноземец одному из береговых сторожей, кивая в сторону удалявшегося Стеена.

— Еще бы! — сказал сторож и подмигнул одному из стоявших около него рыбаков.

— Этого господина не на всяких весах и взвесить-то можно.

— А разве знаешь, кто это такой?

— Коли не ошибаюсь, должно быть, господин Госвин Стеен из Любека.

— Да! Да! — подтвердил сторож, посмеиваясь. — А мы его по-здешнему еще иначе называем.

— А как?

— Зовем его сельдяным рыцарем, потому, видите ли, что он на сельдях и разбогател, и теперь такую силу забрал в руки — что твой барон!

— Не одной сельдью он разбогател, шурин, — вступился рыбак, — ты небось забыл, каков он в работе-то да какова у него голова-то!..

— Так-то так, — продолжал подшучивать сторож Шрётер, — голова головой, а разбогатеть помогли ему и те золотые лисички, которые его супруга принесла с собой в приданое.

— Да разве супруга Стеена происходит из такого богатого дома? — спросил иноземец.

— Полагаю, — сухо отрезал Ганнеке. — Ведь наш-то господин взял за себя дочь богача Вульфа фон Вульфманна из Штральзунда, о котором рассказывают, что он даже и сидел не иначе, как на серебряной лавке. Мой родственник, бочар Бульмеринг, который поставляет ему бочки для погреба, рассказывал мне, что все стены в его доме увешаны драгоценными коврами. Так-то! А как он свою свадьбу праздновал, то приказал — словно король в коронованье — всю улицу от своего дома до церкви выстлать лундским сукном да музыкантов герцогских нанял и играть заставил. Одних блюд за свадебным обедом было восемьдесят! — заключил не без некоторой гордости Ганнеке.

— Господи боже мой! — сказал сторож с глубоким вздохом. — Как подумаешь! Когда я женился на моей Дороте, так мы с ней были рады-радёшеньки, что у нас хоть селедки-то были.

— Почем знать? Вам, может быть, ваши селедки вкуснее казались, нежели Вульфу весь его роскошный свадебный пир. Он и при всем своем богатстве ничем не был доволен, потому что у него не хватало именно той теплоты сердечной, которой в такой высокой степени обладает наш господин Стеен. Это, точно, такой человек, которого нельзя не уважать.

— Он значит не очень строг? — спросил иноземец.

— Строгонек таки он, но зато и добр при этом, — сказал Ганнеке.

— Ведь у него, кажется, и сын есть? — продолжал расспрашивать иноземец.

— Как же! Господин Реймар — и тоже славный господин.

— Тот, верно, теперь заведует делами отца в Любеке?

— Нет, он нынче живет в Визби, потому…

— А почему бы это?

— Ах! — с досадой сказал Ганнеке, почесывая за ухом. — Вышла тут одна история… Я, право, и сам не знаю, как это случилось… Мало ли там что злые языки болтают…

— А скажите, пожалуйста, могу ли я сегодня еще переговорить с господином Госвином Стееном? — спросил иноземец после некоторого молчания.

— О да, я полагаю, — сказал Ганнеке. — Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свел вас в нашу витту?

Иноземец охотно согласился на это предложение и направился вслед за старым рыбаком.

Ганзейские купцы бывали замечательно невзыскательны в своих житейских потребностях. В этом можно было убедиться и по убранству той маленькой комнатки, в которой жил Госвин Стеен на любекской витте. Жесткая койка, стул да рабочий стол составляли всю мебель в комнатке. Хозяин был занят вычислением прибылей, которые должен был ему принести улов сельдей за нынешний год, когда его занятия были прерваны приходом Ганнеке и другого, не известного ему лица, в котором Госвин тотчас признал странного незнакомца. Несмотря на то что лицо незнакомца теперь не носило на себе ни малейшего признака враждебности, Госвин все же почувствовал в душе своей при входе его нечто вроде внутреннего трепета или замирания сердца.

— Что вам угодно? — спросил его Стеен очень неприветливо.

— Извините, господин Стеен, — вступился Ганнеке, — этот господин желает с вами переговорить, так вот я его сюда и привел, потому, как вы знаете, никакой иноземец не имеет права входа в наши витты.

— Чего же вам от меня нужно? — переспросил Стеен тем же сухим тоном у незнакомца.

— Мне нужно бы с вами сладить небольшое дельце, — очень вкрадчиво заговорил незнакомец.

Госвин Стеен пристально посмотрел на него и после некоторого молчания сказал:

— Должно быть, я уже встречал вас где-нибудь прежде?

— Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесенного против меня тяжкого приговора.

— А! Теперь признаю вас! — воскликнул Стеен. — Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.

— Родом я действительно датчанин, — отвечал Кнут Торсен, — однако же я в Визби приобрел права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.

— Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? — спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. — В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.

— Само собой разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.

Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:

— Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго…

— Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! — заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросил Стеен.

— А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.

Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесенных слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.

— Ну, что же далее? Говорите! — почти повелительно обратился он к датчанину.

Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:

— Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.

— Ступай, — обратился Госвин к Ганнеке, — но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.

И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:

— Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.

Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.

Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы…

«Кабы я мог предвидеть, — думал про себя Ганнеке, — что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму господину Стеену, я бы его вовсе и не привел сюда. И ведь тоже — датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберешь, откуда он родом».

Ганнеке и еще некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.

Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошел к дверям домика — в комнатке все опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.

Рыбак, покачав головой, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.

Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.

Только в таверне по берегу еще слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.

Темнота быстро возрастала. На берегу и по взморью тускло мерцали смоленые факелы и смоляные бочки, то есть плавучие бочонки с горящей смолой, цепями прикрепленные к берегу и поставленные на мелях и вблизи подводных камней для охраны подходящих кораблей от опасности.

Эти огни напомнили Ганнеке о его шурине, который должен был всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошел бы Ганнеке с ним поболтать и побеседовать о своей почтенной супруге Марике и о своем возлюбленном сыне Яне, который подавал такие большие надежды. Но нельзя было сойти с места: приказано было быть под рукой.

Датчанин долго засиделся у Госвина Стеена. Уж все звезды засветились на небосклоне, уж холодным ночным ветром потянуло с моря, так что Ганнеке, привычный к стуже, нашел нужным натянуть себе на плечи какой-то старый брезент… А датчанин все не выходил от Стеена. Царившая кругом тишина и сырой холод, пронизывавший человека насквозь, — все это напоминало Ганнеке, что он на чужбине, да еще на какой неприветной чужбине, где и климат, и море, и люди одинаково хмуры и пасмурны. А добродушному Ганнеке в этом холоде и тишине было не по нутру. Привычный к городскому шуму и движению, он только там себя хорошо и чувствовал, где около него текла жизнь деятельная, веселая, пестрая, как на торговой площади в Любеке. Он рад был радешенек, когда, наконец, раздался в темноте голос его господина и он был призван в его комнатку.

В комнате царила такая тьма, что хоть глаз выколи. Стеен среди своей важной и таинственной беседы с незнакомцем совсем позабыл об освещении и только теперь приказал Ганнеке принести огня.

Верному слуге показалось, что голос его господина звучит как-то странно. Он вышел за огнем и внес в комнату светец, который и поставил на полочку около двери. Только тут успел он рассмотреть лицо Стеена и просто в ужас пришел! Смертельная бледность покрывала его щеки, и странное смущение было написано во всех чертах. Кнут Торсен, напротив, преспокойно осматривал все углы комнаты, как будто ничего особенного между ним и Госвином не произошло.

— Теперь вы позволите мне удалиться, — сказал он, обращаясь к Госвину, который тяжело дышал и был страшно взволнован. — Я проведу ночь в прибрежной таверне, а завтра через Мальмё возвращусь в Копенгаген.

Сказав это, он слегка поклонился и направился к выходу.

— Проводи его из нашей витты, — приказал Госвин рыбаку, ожидавшему распоряжения. Тот, испуганный выражением лица своего господина, хотел было к нему обратиться с вопросом участия; но Госвин так нетерпеливо и повелительно махнул рукой, указывая на двери, что Ганнеке должен был повиноваться и вышел из комнаты вместе с датчанином, к которому почувствовал еще более отвращения.

VIII. Датчане в Визби

Когда Стеен остался один в комнате, он в страшном волнении бросился на стул и закрыл себе лицо руками. В таком положении он и оставался несколько минут. Тяжело он дышал, казалось даже, как будто среди его вздохов слышались рыдания. Но когда он отнял руки от лица и мощной рукой оперся о стол, то в глазах его не видно было слез: в них скорее выражалась какая-то дикая решимость. Губы были плотно сжаты, а вздутые на лбу жилы свидетельствовали о страшном гневе, кипевшем в сердце Стеена.

Он злобно засмеялся, но тотчас после того прижал обе руки к сердцу, как бы ощущая в нем жестокую боль, вскочил со стула и поспешно открыл маленькое окошечко. Прохладный ночной ветерок освежил его и на минуту оказал благодатное влияние на его сильно возбужденные нервы.

Но, видимо, новый порыв отчаяния овладел им вскоре после того, и он опять опустился на стул, закрыв лицо обеими руками.

В таком положении застал его Ганнеке по возвращении. Перепуганный, подошел он к хозяину и воскликнул:

— Добрый вы мой, бедный господин Стеен, что с вами такое?

Госвин не мог выговорить ни слова. Он только покачал головой.

— Нет, уж нет, — продолжал Ганнеке в большом волнении, — вы уж, пожалуйста, теперь от меня не укрывайтесь, хоть я и бедный, и простой человек, и вам не ровня! Поверьте, что наш брат иногда вас, господ, лучше понимает, нежели и вы-то сами себя понимаете!

Купец мотнул головой и крепко пожал мозолистую руку честного рыбака.

— Вы мне дороги, господин Стеен, — продолжал Ганнеке (и две крупные слезы текли по щекам его), — так дороги, как если бы вы мне братом были родным, не в обиду вам будь сказано. Ах, господин Стеен, ведь мы-то все только у одного Господа, Спасителя нашего, и находим себе утешение в печалях: он тоже ведь был простой человек. И уж вы не побрезгуйте моей к вам преданностью и привязанностью. Как бы вы были теперь дома, в кругу вашего семейства, так я бы не посмел к вам навязываться с моим участием; ну, а ведь здесь-то вы одиноки, и мне сдается, что вам было бы полегче, как бы вы немножко порассказали.

Госвин Стеен прижал руку рыбака к своему сердцу.

— Ты — добрый, дорогой, преданный мне человек, — сказал он дрожащим голосом, который невольно выдавал его внутреннее волнение, — и, поверь мне, я высоко ценю твои заботы обо мне. Но тебе нечего обо мне тревожиться. Мы все — люди. Все поддаемся иногда тяжелому настроению, но ведь это проходит, минует… Я вот и теперь уже чувствую себя гораздо тверже…

Ганнеке взглянул на говорившего испытующим оком.

— Полно, так ли, господин Стеен? — спросил он с некоторым недоверием.

Купец не ответил. Взор его, выражавший отчаяние, блуждал по стенам маленькой комнатки, руки судорожно сжимались — и вдруг неудержимый стон вырвался из груди его.

— Ой, ой, ой! — вскрикнул перепуганный Ганнеке. — Что же это с вами, господин Стеен! Да ответьте же, Христа ради! — умолял он хозяина, который сидел перед ним как окаменелый. — Ответьте, коли у вас язык не отнялся! Хоть словечко вымолвите!

И он старался растереть руки своего господина, холодные как лед.

Через минуту Госвин Стеен вздохнул глубоко, всей грудью. Лицо его оживилось, и он с удивлением огляделся кругом, а потом взглянул на стоявшего перед ним на коленях Ганнеке и как будто пришел в себя.

— Должно быть, в этот раз поездка по морю меня так растревожила, — проговорил он, стараясь усмехнуться. — Я постараюсь уснуть… Но постой, постой, что бы это могло быть? — быстро добавил он, указывая рукой по направлению к берегу и как будто прислушиваясь.

На берегу слышны были глухой шум и жалобные вопли.

— Верно, какой-нибудь корабль наткнулся на берег? — сказал Стеен. — Или не завязалась ли там какая-нибудь ссора с датчанами?

— Только уж, наверно, наших людей там нет, — заметил Ганнеке, очень обрадовавшись тому, что его хозяин опять оживился. — Наши все мне поклялись, что они будут соблюдать тишину, а на их слово можно положиться.

— А все же этот шум меня тревожит! — сказал Госвин. — И он не стихает, а все усиливается.

— Может быть, там в таверне на берегу завязалась драка?

— Нет, нет, — возразил хозяин, — не похоже на это! Скорее, может быть, не пришли ли сюда какие дурные вести? Посмотри, что там такое?

— Не хотелось бы мне оставлять вас одного, господин Стеен, — тревожно заметил Ганнеке.

— Ну, так я пойду с тобой вместе, — решил купец и добавил, когда они оба вышли на воздух: — Смотри-ка, смотри — не одних нас поднял на ноги этот шум: все проснулись в нашей витте.

И он указал на массу рыбаков и работников, выбежавших из-под тех навесов, которые служили им прибежищем для ночлега.

В это время к воротам витты подбежало разом несколько человек, разгоряченных и запыхавшихся от поспешного бега. Они еще издали кричали:

— Датчане вторглись на Готланд! Они взяли Визби!

Крик ужаса раздался им в ответ.

Госвин Стеен едва удержался на ногах. Он ухватился за руку Ганнеке и едва мог выговорить:

— Кто… кто привез эту весть?

— Сейчас корабль пришел, — заговорили в один голос прибежавшие (это и были те самые рыбаки, которые выехали в море на ночной лов). — С этим кораблем и весть пришла. Некоторые из жителей Визби, которым удалось оттуда убежать, приплыли сюда на этом корабле. Да вот и все они сюда идут; мы только их бегом обогнали.

Страшная весть быстро облетела все витты. Поспешно собрались все хозяева, чтобы заодно выслушать рассказ беглецов и затем между собой посоветоваться.

Все уже давно смутно предвидели, что король Вольдемар затевает нечто неожиданное. Все как бы давно уже ожидали этой дурной вести; и все же весть о захвате Визби оказалась для всех такой неожиданностью, что во всех виттах произвела ужас и смущение. Никому и в голову не приходило, что хитрый аттердаг дерзнет наложить руку и на Визби, главный и старейший центр немецкой торговли и мореплавания, город, в котором немцев было так много, что они не только пользовались такими же правами, как и сами готландцы, но и принимали участие в самом управлении городом.

— Как хотите, а мне все еще не верится, чтобы можно было решиться на такое безбожное дело! — воскликнул штральзундский купец Эвергард фон Мор, когда вступил в кружок ганзейцев, собравшихся около Госвина Стеена, почти потерявшего сознание.

— Как же не верить, когда это уже совершилось? — спросил другой.

— Да ведь это же оплеуха, которую всем нам, ганзейцам, дает датский король! — горячо воскликнул фон Мор. — Ведь это насмешка над всем нашим союзом, которая должна непременно быть отмщена.

— Госвин Стеен, кажется, чувствует себя получше? — заговорили в толпе, видя, что Стеен медленно подымается, опираясь на своего верного Ганнеке.

— Вам бы следовало прилечь, успокоиться, — сказал Стеену штральзундец. — Прикажите отвести вас в вашу комнату.

— Не надо, — сказал купец, — теперь я себя опять чувствую крепким. Я хотел бы знать подробности, как было дело?

По-видимому, он говорил правду: на лице его появился румянец, лихорадочная дрожь не пробегала более по его членам. И он уже спокойно взглянул на подходившую толпу новоприбывших, сопровождаемых рыбаками, ремесленниками и работниками; эта толпа заняла всю площадку перед любекской виттой, и начался подробный и печальный рассказ.

Первым выступил из толпы седой старик штурман, который был лично известен большинству присутствовавших любекских купцов, так как он из года в год постоянно плавал между Ревелем и Висмаром, своей родиной.

— Мы уже плыли обратно, — так повел он свой рассказ, — и свежий норд-ост крепко сбивал нас в сторону от нашего курса, так что нам поневоле пришлось пройти у самого берега Готланда. На берегу, близ Форёзунда, видим большую толпу людей: и руками нам машут, и всяческие знаки делают. Мы подплыли к берегу, но должны были принять меры предосторожности против устремившейся к нам толпы, так как все лезли к нам на корабль и все кричали: «Спасите нас от датчан — они у нас перебили отцов наших и братьев!» Только тут заметили мы, что толпа главным образом состояла из женщин и девушек.

— Так, значит, действительно аттердаг осмелился отнять у нас Визби? — воскликнул Эвергард фон Мор.

— Датчанин не станет спрашивать, — отвечал с усмешкой старый штурман. — Ведь вот хоть бы и Эланд — пришел да и взял.

Известие о захвате и этого шведского острова, лежащего на юго-востоке от Готланда, вызвало изумление у слушателей; но ганзейцы заставили старика продолжать рассказ о виденном на Готланде.

— Немудрено сообщить вам то, что мы слышали от удрученных горем жителей Готланда. Только что с Эланда пришла весть о том, что аттердаг занял Боргхольм, как уж в Визби стало известно, что он высадился со своими войсками в Эйст-Закене. Тщетно пытались готландцы оказать ему сопротивление: в двух стычках они были разбиты. Однако же они еще раз собрались с силами, чтобы дать ему отпор под стенами Визби. Перепуганные граждане, вместо того чтобы выжидать врага за своими стенами, вздумали также соединиться с готландцами и сражаться против датчан, однако же те их одолели, и восемьсот готландцев полегли в этой битве.

— Вот и у меня эти датские псы растерзали отца и троих братьев, — воскликнул находившийся среди матросов юный готландец, проливая горькие слезы. — Но я им это попомню и отомщу — видит Бог!

Все с участием посмотрели на юношу, который произнес клятву, подняв к небу правую руку.

После краткого молчания штурман продолжал:

— После этого поражения аттердагу были открыты ворота Визби. Но он не пожелал войти в город через ворота, а велел разбить и повалить часть стены и въехал в город как победитель. Самого-то города враги не грабили, но зато церквам и монастырям от них не было пощады: им должны были выдать все церковные сокровища. Даже из мраморных изваяний святых датские воины не постыдились выломать драгоценные камни.

— О, да разве одни только церкви и монастыри пострадали от них! — перебил старика один из граждан Визби, спасшийся на висмарском корабле вместе с женой и ребенком. — Досталось порядком и купеческим конторам! Небось тоже взвыли! Там воины аттердага хорошо похозяйничали. Недаром король обещал им, что сведет их в страну, где и свиней из серебряных корыт кормят, а бабы лен на золотых прялках прядут.

— Это, верно, кто-нибудь другой королю в уши напел, — заметил второй из бежавших визблян, — и я даже знаю, кто именно! Верно, золотых дел мастер Нильс и его гордая доченька, которой все женихи не по плечу казались, так что, наконец, все ее на смех поднимать стали. Она на это озлилась, и когда ее отец возвратился из Англии, то и он, и дочка его вскоре после того покинули Визби и отбыли в Копенгаген. Там Нильс сумел втереться в доверие к королю Вольдемару, расписал ему неслыханные богатства Готланда и тем самым возбудил алчность аттердага до высшей степени. Он рассказал ему о литых медных дверях, о золоченых оконных решетках, о залах с колоннами, о мраморных каминах, о богатстве монастырей и церквей и о неслыханном высокомерии купцов!

— Вот почему, — продолжал первый гражданин, — тотчас по вступлении в Визби аттердаг приказал выставить на торговой площади три самые большие пивные бочки и объявить во всеуслышание, что наш город сохранит свои старые права и вольности только в том случае, если эти бочки в течение трех часов будут наполнены золотом и серебром. Само собой разумеется, что мы с перепугу стали откапывать все, что у нас было подороже, и наполнили бочки. А так как и при всем нашем старании они все же оставались не полны, то я вместе с другими земляками и решился искать спасения на чужбине.

— В то самое время, — начал опять свой рассказ старый штурман, — как я принимал на борт этих несчастных готландцев, и аттердаг тоже стал собираться в обратный путь, в Данию, и нагрузил свои корабли всеми похищенными им драгоценностями. И мы сами были свидетелями того, как корабль, нагруженный самыми большими сокровищами, — корабль, на котором плыл сам король Вольдемар, затонул вблизи острова Карло, и аттердаг лишь с трудом смог избежать гибели.

— Это уж, видимо, была Божья воля! — воскликнули в один голос визбляне. — Но Бог пошлет ему наказание еще не такое в будущем!

— Он нашей рукой его накажет! — сказал Эвергард фон Мор. — Потому что это было бы неизгладимым пятном для всего нашего союза, если бы мы не отомстили за неповинные страдания несчастного родственного нам города. Наглый датчанин оскорбил нас в наших старейших правах и, ограбив Визби, нанес прямой ущерб многим из наших сотоварищей.

— Он нам за это дорого заплатит! — в один голос воскликнули присутствующие ганзейцы; и тотчас же было решено ярмарку на Шонене немедленно закрыть и на следующий же день покинуть полуостров; а уж там, в родных своих городах, сообща посовещаться о том, какие следует в ближайшем будущем принять меры против аттердага. Госвин Стеен как в то время, когда визбляне рассказывали об ограблении Визби, так и при дальнейшем совещании держал себя в высшей степени спокойно. Только тогда, когда он обратился к готландцам с вопросом, не знают ли они чего-нибудь о судьбе, постигшей его торговый дом в Визби, — только тогда его голос дрогнул. Но никто не мог ему сообщить ничего определенного. Все только знали вообще, что датские воины бродили по всем важнейшим купеческим конторам и по всем товарным складам и шарили всюду.

— Ну, значит, и моего дома не обошли! — мрачно произнес Госвин.

— Однако же людей-то не убивали при конторах и складах? — осведомился Ганнеке, который, конечно, тревожился о судьбе своего сына Яна.

— А разве же это не люди были те восемьсот граждан, которые пали под стенами города Визби? — возразили рыбаку готландцы.

— Что и говорить! Страшно подумать даже! — отозвался Ганнеке. — Но я, собственно, говорю о том, не убивали ли и потом, когда аттердаг уже вступил в город?

Ему отвечали только неопределенным пожатием плеч.

— Мы были настолько озабочены нашей безопасностью, что уж ни о чем другом и помышлять не могли. Ну, на сегодня спокойной вам ночи желаем — пойдем на корабль к своим дочерям и женам.

И готландцы удалились.

Ганнеке посмотрел им вслед, качая головой. Он никак не мог понять ни равнодушия, ни спокойствия этих шведов, точно так же, как не мог привыкнуть к скучному однообразию их природы.

— Не остаться ли мне у вас сегодня на ночь? — спросил рыбак своего хозяина, проводив его до дверей комнатки.

— Нет! — отвечал Стеен. — Мы оба сегодня слишком многое пережили, и тебе так же нужен покой, как и мне. Будем спать; да, спать!.. И счастлив тот, кому не придется вовсе проснуться назавтра!

Печально удалился Ганнеке под навес, где и выискал себе местечко на соломе и уснул среди толков и тревожных разговоров того рабочего люда, с которым он разделял ложе труда, достаточно покойное для труженика.

Немного часов пришлось спать ганзейцам и рабочему люду. Вместе с зарей жизнь закипела в виттах, и закипела шумнее обыкновенного, потому что почти все население собиралось в обратный путь на родину. Ночной улов сельдей был посолен и уложен в бочки, а затем движение, шум и говор в виттах стали заметно слабеть.

Длинные ряды возов двинулись с рыбной кладью к берегу, у которого в несколько рядов стояли тысячи кораблей и мелких судов.

Датский фогт в этот день не показывался. Но Кнут Торсен стоял на берегу во время погрузки судов, и странная, почти сатанинская улыбка змеилась на его губах.

Один за другим корабли подымали якоря и распускали паруса. Когда, наконец, и шнека Госвина Стеена была готова к отплытию, Ганнеке стал прощаться с своим шурином.

— Дай Боже, — сказал честный береговой сторож, — увидеться подобру-поздорову!

— Бог даст, — сказал со вздохом Ганнеке, утирая глаза широкой ладонью, — авось и увидимся, если только мой сыночек-то, Ян…

Он дальше и говорить не мог; только пожал еще раз руку шурину и затем поскорее вступил на борт шнеки.

Легкий бриз вздул паруса кораблей, которые величаво стали удаляться от берега по морским волнам. Любекская шнека отваливала от берега в числе самых последних. Госвин Стеен стоял на палубе и твердым голосом отдавал приказания матросам. Но его брови мрачно насупились, когда он увидел там на берегу вдвойне ему ненавистного датчанина, который осмелился ему поклониться полуприниженно, полунасмешливо.

Гневным движением отвернулся от него Госвин Стеен и только тогда вздохнул свободно, когда исчез вдали берег Шонена, теперь опустевший… Там только и остались что вооруженные сторожа и их злые собаки. Жизнь и движение, еще вчера так пестро и шумно оживлявшие берег, исчезли как сновидение.

IX. Фирма «Госвин Стеен и сын»

Та тесная внутренняя связь, которая существовала между всеми немецкими купцами уже в течение целого столетия, выражалась отчасти и в одинаковом устройстве городов и городского быта, напоминающих в значительной степени американские и австралийские города, выстроенные как будто по одному общему образцу и плану. И дома, и улицы ганзейских городов поразительно были схожи между собой, как это можно и теперь еще видеть, в старых кварталах Любека, Страсбурга и Данцига.

Все они были обнесены толстыми стенами с зубцами и башнями, обведены глубоким рвом и за стенами вмещали в себе целый лабиринт узких улиц, обстроенных домами из обожженного кирпича, высокими, мрачными, с высокой кровлей. На всех углах и перекрестках можно было наткнуться либо на часовню, либо на больницу, либо на карантин для зачумленных, и над всей путаницей улиц и домов возвышались стройные, тонкие, островерхие башенки множества церквей, возносивших к небу свои кресты и колоколенки. И улицы, и торговые площади ганзейских городов были куда как некрасивы и бедны на взгляд: не было в них ничего похожего, ничего напоминающего роскошь и богатство южных и средненемецких городов, в которых все площади были украшены изящными водоемами и фонтанами, то мраморными, то бронзовыми и по работе принадлежавшими лучшим современным мастерам. Одним словом, немецкому северу был вовсе чужд тот тонкий художественный вкус, который развился в южной Германии вследствие частых сношений с Италией.

Но зато улицы ганзейских городов были постоянно полны шума и движения, в особенности в тех кварталах, которые были населены ремесленниками. Пока благоприятное время года давало к тому какую-нибудь возможность, они обыкновенно переносили свои мастерские из душных и тесных помещений на улицу: и медник, и сапожник, и даже портной — все работали на открытом воздухе с утра и до вечера. Только сукновальщики должны были продолжать под крышей свою тяжелую, но прибыльную работу.

Если мы себе представим эти узкие, извилистые улицы, еще более стесненные различными выступами, входами в погреба, навесами и лавчонками всякого рода, да притом еще припомним ту деятельность, которой постоянно кипели эти улицы, то мы должны будем прийти к тому убеждению, что картина уличной жизни того времени хотя и не согласовалась с нашими нынешними полицейскими правилами благоустройства и благочиния, однако же представляла собой очень живую, пеструю и яркую картину жизни тогдашнего вольного бюргерства. Среди маленьких, узких домишек ремесленников и рабочего люда очень гордо возвышались высокие и обширные каменные здания, принадлежавшие именитым ганзейским купцам. Украшенные по фасаду цветными поливными кирпичами, эти дома и внешней постройкой своей, и внутренним устройством напоминали вестфальские крестьянские избы, с которых и был заимствован первоначальный образец их постройки.

В таком же точно доме помещалась и контора, и жилые комнаты торговой фирмы «Госвин Стеен и сын», принадлежавшей к старейшим в городе: она вела свое начало от XI столетия. Этот торговый дом счастливо пережил все невзгоды, постигавшие город в течение почти двух веков. Только в 1138 году глава этой фирмы перенес свое местопребывание (после всеобщего опустошения города) из старого Любека в новый Любек. Затем, в середине XII века, помещение торгового дома «Госвин и сын» еще раз потерпело от пожара, дотла уничтожившего весь новый Любек. Но любекские купцы не потерялись от этой беды: они только решили на месте деревянных воздвигнуть каменные постройки. И с той поры город пошел богатеть и процветать и стал во главе постепенно складывавшегося союза нижненемецких купцов.

Богатства частных лиц возрастали и возрастали, и вместе с тем все более и более возрастало число железных сундуков, которые должны были служить хранилищем денег и сокровищ для местных богачей купцов. Граждане ганзейских городов были очень умеренны в своих потребностях; им некогда было и думать о наслаждениях, так как вся жизнь их складывалась из одного нескончаемого труда. Так копили они постепенно богатства свои, большей частью переходившие от отца к старшему сыну, который, в свою очередь, также почитал своей священной обязанностью увеличить во чтобы то ни стало основной капитал своего дома.

Целые поколения Стеенов начали и окончили свое земное существование в нижнем этаже своего обширного дома (расположенного невдалеке от городской ратуши), работая в тесной конторе, при скудном освещении, проникавшем внутрь ее сквозь толстые круглые стеклянные оконницы. А рядом с конторой помещалась та обширная общая зала, или главный склад торгового дома, в которую свободно могла бы въехать и повернуть карета, запряженная четверкой лошадей. Там, на стене, вблизи громадных входных дверей, висели шлем, меч и воинские доспехи хозяина дома, рядом с запасами сушеной трески, наваленными грудой, рядом с сельдяными бочонками, с бочками пива и с целыми горами любекских сукон. Недаром же Госвина Стеена звали сельдяным рыцарем!

Яркое августовское солнце освещало улицы славного города Любека, и один из его лучей, словно нечаянно, заглянул и в мрачную контору известного нам любекского купца, который сидел за своим письменным столом и с неудовольствием подвигал в сторону свои бумаги и счетные книги, чтобы избежать докучавшего ему солнечного луча. И, удаляясь от этого светлого случайного гостя, он ворчал про себя: «Не так ли точно преследует нас и судьба, упорная и безжалостная, вплоть до последнего нашего часа?»

Госвин Стеен, который сегодня в своей конторе предавался таким мрачным мыслям, вовсе не напоминал своей внешностью того Госвина, которого мы несколько дней тому назад видели на палубе шнеки, твердо и спокойно отдававшего приказания матросам. Вместо фрисландской куртки корабельщика на нем была надета богатая, опушенная мехом одежда, а на его богато украшенном купеческом поясе висела красивая денежная сумка с перстнем и вырезанною на перстне печатью — маркою торгового дома, которая выжигалась на бочках, выставлялась на тюках с товарами, отпечатывалась на деловых бумагах и актах. Но богатство одежды не могло заменить той свежести и силы, которыми еще недавно отличалась вся внешность Госвина, производившая на всех такое внушающее впечатление. Его спина сгорбилась, выражение лица его было печально и озабоченно, и в глазах его не было прежнего огня и блеска.

Из Визби все еще не приходило никаких вестей, и это еще более убеждало купца в том предположении, что датчане, вероятно, хорошо похозяйничали там в его конторе.

Когда Ганнеке, в последнее время постоянно занятый на складе, помещавшемся под крышей дома, или старый верный слуга Даниэль входили в течение дня в контору Госвина, то они обыкновенно заставали своего господина около открытых сундуков: он все как-то тревожно пересчитывал находившиеся там деньги.

И очень он изменился за последнее время — этот богатейший именитый купец. Это более всего ощущали жена его и дочь, которые теперь с грустью должны были сознавать, что веселая и приятная семейная жизнь, еще так недавно оживлявшая весь дом, разлетелась прахом. С тех пор как Реймар Стеен не сумел защитить Бойской флотилии от нападения морских разбойников, счастье отлетело от богатого дома Стеенов. Отношение отца к сыну сделалось натянутым, и эта натянутость еще возрастала постоянно от разных недоразумений. С обеих сторон проявлялась какая-то странная обидчивость, так что самого ничтожного слова было достаточно, чтобы раздуть тлевшую под пеплом искру в сильное пламя. Место прежнего мира и счастья заступил раздор, и ни госпожа Мехтильда, ни ее дочь Гильдегарда никак не могли примирить отца с сыном. Несмотря на всю свою любовь к Реймару, они обе вздохнули свободно, когда он покинул дом отцовский и отправился в Визби, чтобы там принять в свое управление местную контору Стеенов. Они надеялись, что время примирит их, зная притом, до какой степени отец был привязан к сыну. Такая связь беззаветной любви и преданности может временно ослабевать, но не может оборваться.

Между тем настроение главы дома и после отъезда Реймара нисколько не изменилось, а со времени его возвращения с Шонена оно даже в значительной степени ухудшилось. Обыкновенно столь спокойный, Госвин стал тревожным и лихорадочно беспокойным. Чуть где-нибудь дверью хлопнут, он уже пугается. Когда ему случалось выходить из дома, то он постоянно по возвращении справлялся с какой-то особенной поспешностью, не заходил ли к нему какой-то иноземец.

Любящая супруга с волнением следила за Госвином; ей было слишком ясно, что какая-то тяжелая забота угнетала его душу. Но как ни приступала к нему фрау Мехтильда, как ни упрашивала, чтобы он открыл ей свое сердце, он не проговаривался ни единым словом и по-прежнему был углублен в свои мрачные думы. Это было тем больнее переносить доброй жене, что она до того времени, в течение многих и многих лет, всегда делила с мужем все его радости и все печали. А теперь Госвин Стеен, очевидно, шел какой-то неведомой ей тропой и в груди скрывал от своей возлюбленной супруги какую-то страшную тайну.

Сначала мать и дочь думали, что тяжелое настроение отца вызвано заботами о будущем, которое, во всяком случае, могло возбуждать различные опасения благодаря своевольному образу действий датского короля. Однако же они должны были прийти к убеждению, что их предположения были совершенно ошибочны, так как Госвин Стеен мало заботился о политических событиях и даже стал очень неаккуратно посещать общие собрания купцов в ратуше.

Ганнеке, много и часто беседовавший со старым Даниэлем о душевном настроении хозяина, держался того взгляда на вещи, что настроение Госвина должно будет измениться, как только придут успокоительные известия из Визби. В этом толковании могла быть известная доля правды, так как фирмой на устройство и на быстрое возрастание готландской отрасли ее торговых дел были употреблены весьма значительные капиталы. Если бы оправдалось известие об ограблении купеческих контор датскими солдатами, то причиненные этим грабежом убытки могли бы наделать немало хлопот Госвину Стеену. С этим взглядом отчасти соглашались и мать, и дочь и потому с нетерпением ожидали возвращения Реймара, втайне надеясь на то, что благоприятные известия, привезенные им, быть может, поведут к новому сближению отца с сыном.

Не менее их нетерпеливо ожидал и Ганнеке вестей из Визби, потому что очень тревожился о своем Яне. Дома он не смел даже и заикаться о своих тревогах, чтобы еще более не растравить горе жены, которая уже отчаялась увидеть своего сына в живых.

Одинокий солнечный луч, который сегодня утром так докучал Госвину за его работой, уже значительно передвинулся и образовал длинную, резкую, светящуюся линию, диагонально пересекавшую темное пространство конторы. Миллионы мельчайших пылинок носились в этом солнечном луче… Госвин Стеен опять придвинул свой стул к окошку и все продолжал выписывать и подводить какие-то громадные итоги на отдельном листке бумаги. Задача, которую он решал, была, видимо, не из легких, и он с недовольным видом покачал головой, когда наконец закончил свои вычисления.

X. Недобрый гость

И вдруг раздался стук дверного молотка в главную дверь и гулко отозвался во всех углах обширного дома. Госвин Стеен тревожно обернулся, судорожно сжал перо в руке и со страхом устремил неподвижный взгляд на входную дверь. На каменной лестнице, которая снизу вела в жилые комнаты верхних этажей, послышались медленные старческие шаги Даниэля. Он был послан сверху матерью и дочерью — посмотреть, кто пожаловал и желал войти в дом: они обе думали и надеялись, что это стучится Реймар.

Но, отворив дверь, Даниэль увидел перед собой не милое, ласковое лицо своего молодого господина… Какой-то иноземец переступил порог дома, спросил о хозяине дома и просил, чтобы его к нему проводили.

— Позвольте узнать ваше имя? — спросил Даниэль тоном учтивого слуги, который хорошо знает свои обязанности.

— Скажите только господину Стеену, — отвечал иноземец, — что его знакомец с Шонена пожаловал.

Даниэль поклонился и направился в контору своего господина, которая была значительно удалена от канцелярии его помощников.

Стеен заранее уже знал, о ком станет ему докладывать Даниэль. Он слегка кивнул головой и только тогда, когда увидел, что Даниэль замялся и не спешит исполнить его приказание, спросил его резко:

— Чего же ты ждешь?

— Да вы, господин Стеен, очень уж изволите быть бледны, — озабоченно заметил старик, — так не приказать ли этому иноземцу попозже зайти?

— Нет, — решительно отвечал хозяин. — Да смотри, чтобы никто нас не потревожил.

Тотчас после того Даниэль ввел неизвестного гостя в контору. От его взгляда не ускользнуло то, что при входе гостя в контору хозяина передернуло и что они оба — и хозяин, и его гость — обменялись взглядами, полными ненависти и непримиримой вражды. Однако же старый слуга почтительно вышел из конторы и остановился за дверьми не для того, чтобы подслушать происходивший в конторе разговор, а потому что принимал самое искреннее участие в судьбе своего господина, с которым издавна привык связывать свою радость и горе.

Но, как ни напрягал Даниэль свой старческий слух, до его ушей не долетало ни одно слово. Только уже много времени спустя различил он голос своего господина; но он долетал издали, и поэтому старик заключил, что Госвин Стеен увел своего посетителя в смежную комнату.

Эта чрезвычайная предосторожность тем более поразила Даниэля, что хозяин обыкновенно делал все дела с знакомыми ему купцами при открытых дверях, между тем как на этот раз не только закрыл дверь в контору, но и запер ее задвижкой.

Соображая все это и покачивая головой, Даниэль поднялся на лестницу, чтобы сообщить обо всем фрау Мехтильде, ожидавшей его возвращения.

Супруга хозяина тяжело вздохнула.

— Тут есть какая-то загадка, — сказала она многозначительно, — и я даже не решаюсь ее отгадывать…

Даниэль тем временем опять спустился с лестницы и стоял внизу, ожидая приказаний.

Спустя несколько времени задвижка, замыкавшая дверь в контору, щелкнула, и дверь отворилась. В дверях показался Госвин Стеен, еще бледнее прежнего. Он кликнул Ганнеке.

— Ганнеке наверху, в пакгаузе, — сказал подоспевший на зов Даниэль.

— Сию минуту послать его сюда! — приказал хозяин.

— Сейчас! — отвечал старый слуга. Но прежде, нежели обернуться к лестнице, он осмелился спросить хозяина: — Не прикажете ли послать к вам супругу вашу? Мне сдается, что вы нездоровы.

Госвин Стеен гневно свел брови, топнул ногой и крикнул:

— Позови мне Ганнеке! И не заботься об остальном, что тебя не касается.

И тотчас опять замкнул за собой дверь. Старику это было очень обидно. Так грубо и грозно с ним никогда еще не говаривали, с самого начала его долгой тридцатипятилетней службы в торговом доме «Госвин Стеен и сын». Он начинал чуять веяние иной наступающей эпохи — леденящее дыхание какого-то приближающегося страшного бедствия.

Покорно исполнил он приказание и позвал Ганнеке из пакгауза.

Старый слуга и рад был бы поделиться с рыбаком-приятелем своими взглядами и мнениями, но не успел ничего сказать, потому спешил скоротать свидание своего хозяина с этим чужим гостем, к которому он относился очень недоверчиво, хотя и сам не мог себе дать отчета, почему это происходило.

Когда Ганнеке вошел в контору, Госвин Стеен вышел к нему из соседней комнаты.

— Я приказал тебя позвать, — сказал он рыбаку, — потому что ты мне нужен как свидетель в одном деле, которое должно покамест оставаться в тайне. Ты много раз уже доказывал мне свою привязанность и преданность. Могу ли я и впредь на тебя положиться?

— Я за вас, господин Стеен, пойду и в огонь, и в воду, если бы это было вам нужно.

— Сегодня я хочу тебе дать весьма веское доказательство моего к тебе доверия, — продолжал хозяин.

— Постараюсь оказаться достойным его, — подтвердил Ганнеке.

— Верю, — сказал Госвин Стеен, медленно шагая взад и вперед по конторе. — Само собой разумеется, что я мог бы и без тебя обойтись, так как у меня довольно есть и друзей, и знакомых. Но я не могу поручиться за то, что они сумеют смолчать, тогда как ты…

— Буду нем как могила, господин Стеен.

— Мне этого достаточно, — с видимым удовольствием проговорил хозяин, — возьми свою шапку, и пойдем.

Когда несколько минут спустя Ганнеке вернулся с шапкой, то увидел, что господин его уже не один: рядом с ним стоял тот датчанин, которого он видел на Шонене. С изумлением посмотрел он на своего господина и на датчанина, так как ему представлялось, что после той ужасной ночи эти два человека никогда в жизни не должны будут свидеться. Впрочем, ни хозяин, ни гость не обратили ни малейшего внимания на изумление рыбака, и все трое вышли молча из дома, между тем как старик Даниэль смотрел им вслед, покачивая головой.

Госвин Стеен направился к лежавшей по соседству торговой площади, которая тогда была гораздо обширнее, нежели теперь, так как на ней стояла в ту пору высокая и прекрасная Мариинская церковь, почитавшаяся лучшим из Божьих храмов на севере Европы. На самой середине площади возвышалась городская ратуша, затейливо построенная из черных и красных цветных поливных кирпичей; к ратуше с одной стороны примыкал ряд лавок готового платья, в котором портные выставляли свой товар, а далее — кожевенный ряд. Кругом площади лепились лавчонки золотых дел мастеров, игольщиков, литейщиков и многих других ремесленников. Тут же сидели за своими столиками менялы и писцы с чернильницей и пером за поясом и ревностно были заняты удовлетворением толпившейся около них многочисленной и разнообразной публики.

Через эту обычную рыночную толкотню и давку Госвин Стеен пробирался со своими спутниками, беспрестанно отвечая на глубокие и почтительные поклоны встречавшихся ему людей. Он направился прямо к высокому крытому крыльцу ратуши, которая своей стройной башенкой, своими легкими аркадами и всем характером своей изящной архитектуры напоминала роскошные итальянские постройки.

Стеен не зашел в этот день в большую ганзейскую залу, в которой обычно происходили все важные совещания, и прямо прошел в так называемую аудиенц-залу, где совершались различные акты в присутствии старшего бюргермейстера.

Госвин Стеен сначала приказал доложить о себе одном господину Иоганну Виттенборгу и сообщил ему о своем желании занести в книгу ратуши некое долговое обязательство. В тогдашнее время на кредит смотрели не так легко, как теперь; купцы очень редко решались давать друг другу деньги взаймы и в обеспечение подобных займов не только требовали нотариального документа с занесением всего дела в книгу городской ратуши, но еще брали с должника и залоги.

Вот почему Виттенборг и был крайне изумлен, когда услышал от Стеена, что тот отказывается взять со своего должника надлежащий залог в обеспечение ссужаемой ему суммы, и это изумление возросло до крайних пределов, когда в лице должника Госвина Стеена Виттенборг узнал Кнута Торсена, недавно исключенного из общества ганзейских купцов. Стеен постарался избегнуть вопрошающих взглядов бюргермейстера, и потому тот должен был прямо перейти к исполнению обычных законных формальностей и к составлению актов, которые, по общему средневековому обычаю, велись на латинском языке. Все городские книги, все удостоверения и служебные отчеты, даже торговые книги купцов велись по-латыни, так как этот язык составлял общее достояние высших классов. Понимание латинского языка и умение говорить по-латыни было тем более необходимо для купца, что при сношениях с торговцами других стран ему необходим был один общий, всем известный язык, а таким универсальным языком в то время был только язык латинский.

В акте, изготовленном стараниями бюргермейстера, Кнут Торсен утвердил своей подписью то, что он от любекского купца Госвина Стеена такую-то сумму денег взаймы получил и обязуется уплатить ему свой долг в течение нескольких следующих лет.

Когда датчанин подписал этот документ, причем бюргермейстер и Ганнеке подписались свидетелями, Госвин Стеен передал Торсену означенную в документе сумму, а затем датчанин удалился в самом приятном настроении духа.

Стеен, более чем когда-либо сумрачный, собирался уже за ним последовать вместе с Ганнеке, но Виттенборг удержал его, и он вынужден был отпустить Ганнеке одного.

— Извините мне мою откровенность, — сказал Стеену бюргермейстер, — но я, право, не понимаю вашего сегодняшнего способа действий. Вы слишком хорошо знаете, с каким уважением я всегда на вас смотрел, и потому меня вдвойне удивляет, что такой человек, как вы, так хорошо знакомый и с нашим городом, и с важнейшими интересами ганзейской торговли, решаетесь давать взаймы человеку, исключенному из нашего общества, такую большую сумму, которая составляет чуть ли не целое состояние. Да еще такому человеку, который несомненно принадлежит к нации нам враждебной и королю которой мы собираемся объявить войну! Скажите, что вас к этому побуждает? Где же ваша прославляемая всеми осторожность и умелость в делах? Подумайте же, наконец, что ведь вы и сами можете очутиться в дурном положении, если этот Торсен не сдержит своего слова и не возвратит вам выданную вами сумму к определенному сроку.

Во время этой речи бюргермейстера Госвин Стеен несколько раз менялся в лице. Жилы на лбу его вздулись; губы его подергивало, он, видимо, сильно гневался. Несколько раз собирался он возражать бюргермейстеру, но не в силах был выговорить ни слова. Наконец, он настолько овладел собой, что мог высказаться:

— Мы все свободные граждане, господин Иоганн Виттенборг, и каждый из нас волен поступать, как ему угодно. Понимаете ли вы меня?

— Я вовсе не хотел вас прогневать, — сказал бюргермейстер. — В качестве вашего сотоварища по ратуше и собрата по нашим отношениям к Ганзе я полагаю, что мы с вами довольно близки и я имею право высказать вам мое мнение. Извините меня, если я во всем этом ошибся.

И затем Виттенборг очень ловко перевел разговор на политику, которая, конечно, была самым жгучим вопросом времени.

— Все бюргермейстеры приморских городов, — сообщил Виттенборг, — съезжались в Грейфсвальде. Представителем нашего города был мой младший сотоварищ Бруно фон Варендорп. Прежде всего решено запретить всякий вывоз товаров в Данию и на Шонен под страхом лишения жизни и имущества. Сверх того, хотят хлопотать о заключении союза с Швецией и Норвегией.

— Это для меня новость! — сказал Госвин Стеен.

— Если бы вы пожаловали к нам во вчерашнее заседание совета, то вам бы это было известно, — возразил Виттенборг. — К сожалению, вы в последнее время вообще стали редким гостем на наших заседаниях, и ваше отсутствие вдвойне ощутительно, так как гибель нашей Бойской флотилии все еще кипятит многих.

Госвин Стеен изо всей силы ударил кулаком о стол.

— Да разве же я не сделал уже в этом деле гораздо более, нежели было нужно сделать! — гневно воскликнул он. — Разве господа члены городского совета не вознаграждены мной за все понесенные ими убытки, и все вместе, и каждый порознь? Или это благодарность мне за то, что я делал сверх сил своих?

— На то была ваша добрая воля, — сказал бюргермейстер. — Вы, вероятно, по свойственной вам добросовестности и честности, почувствовали, что вам следует принести эту жертву.

— Ну, так чего же еще от меня требуют? — вскипел опять Стеен.

— Вы сегодня слишком раздражены, — возразил Виттенборг, покачивая головой, — сегодня никакое спокойное соглашение с вами не оказывается возможным. Я только одно могу вам сказать: вам бы следовало опять аккуратно посещать заседания совета, чтобы самому лично отражать всякие мелочные нападки. Если вы от них сами станете отбиваться, то они разлетятся прахом — и только; а в противном случае из этих мелочей может вырасти такая гора, что ее и сдвинуть будет трудно, даже человеку вашего ума и силы воли. Честь имею кланяться, господин Стеен, это я все вам на пользу говорю.

Стеен ушел, даже не пожав руки бюргермейстеру. Слова его оскорбили Стеена, и он направился домой уже гневный и недовольный и другими, и собой. Настоящее представлялось ему в самом мрачном виде; да и от будущего он не ожидал ничего хорошего. И в таком настроении пошел он домой через торговую площадь, не отвечая ни на чьи поклоны и тем самым возбуждая в толпе неприязненное чувство к себе.

XI. Неправый суд…

Когда он подошел к своему дому, ему случайно попалась на глаза высеченная на камне «марка» его торгового дома, окруженная священными эмблематическими изображениями. Его отец приказал высечь на камне, под этою маркой, свое любимое присловье: «Жив еще старый Бог!» И вспомнилось Стеену, как часто в детстве он стаивал перед этой надписью и читал ее по складам, слово за словом. По общедетскому обычаю, он, бывало, читывал ее нараспев, подлаживая к ней то веселую, то торжественную мелодию. Старое присловье глубоко пустило корни в его сердце; оно сопутствовало ему на всем долгом пути его жизни; оно вспоминалось ему постоянно во время его дальних и опасных странствований. И вот теперь, когда волосы его стали серебриться сединой и твердая опора религии стала ему особенно необходима, — теперь прекрасное присловье вдруг утратило для него всякий смысл, и он злобно засмеялся, когда прочел эти давно знакомые ему слова.

Он хотел пройти в свою контору, но не мог! Он опасался, что увидит там тень того человека, по отношению к которому он сегодня выказал так много великодушия.

«Великодушие!..» — Госвин Стеен захохотал громко при этой мысли, но его испугал отголосок его собственного хохота в пустых комнатах.

Не заходя в контору, Госвин быстро пошел вверх по лестнице, и на верхней площадке к нему навстречу вышла Гильдегарда, светлая и радостная, и возвестила о счастливом возвращении своего возлюбленного брата.

— Отец! Он привез добрые вести! — радостно сообщила она Стеену.

Молодая девушка не получила от отца никакого ответа. Казалось, что Госвин Стеен даже и не замечает вовсе ее присутствия. Он прошел мимо нее и вступил в тот покой, в котором мать, обрадованная приездом сына, ходила с ним под руку взад и вперед.

Реймар поспешил навстречу отцу, чтобы обнять его, но на полдороге остановился… Взгляд, которым встретил его отец, не выражал ни отеческой любви, ни приязни…

Радостное настроение, господствовавшее в тесном семейном кружке до прихода Стеена, быстро исчезло, и мать с дочерью удивленно и боязливо устремили взоры на отца, который медленно спустил с головы куколь (пришитый к кафтану мешок, заменявший шляпу) и затем подошел к одному из окон.

Реймар прижал руку к сердцу и глубоко вздохнул. Мать и сестра обняли его, и их умоляющие взоры говорили его сердцу красноречивее всяких слов. Реймар их понял, пожал их руки, а затем приблизился к окну, у которого стоял отец, и сказал:

— Я привез из Визби благоприятные известия. Наша контора, конечно, так же как и другие, подверглась нашествию со стороны солдат аттердага, однако же нам удалось укрыть от неприятелей всю нашу наличность, причем особенно отличился сын Ганнеке, молодой Ян. Быстро сообразил он, что весь запас серебряных слитков вместе с наиболее ценными шкатулками и важнейшими долговыми обязательствами следует припрятать под запасом дров, сложенных среди двора. Едва успел он это выполнить, как нагрянули к нам солдаты; но на дрова они не обратили никакого внимания, и только некоторые незначительные запасы, находившиеся в нашем пакгаузе, попали к ним в руки; так что наш убыток весьма незначителен. А так как мы действительно многим обязаны находчивости Яна, то я бы просил тебя сократить годы его учения и выдать ему приказчичье свидетельство. Он этого вполне заслуживает.

— Да, потому именно, что он не выказал себя трусом, — грубо и резко отозвался Госвин Стеен, делая особое ударение на одном слове.

Реймар с удивлением взглянул на отца, и то же самое удивление отразилось на лицах матери и сестры его.

— Ты, кажется, меня не понимаешь? — продолжал Госвин Стеен после некоторого молчания. — Или не желаешь понять?

Реймар не знал, что ему следует сказать, и в нерешительности взглянул на мать и на сестру. Тон, которым отец говорил, звучал так грозно; в нем слышался страшный гнев, ежеминутно готовый разразиться, и потому одинаково пугавший всех присутствующих.

Госвин Стеен скрестил руки на груди и, наклонив голову, подступил к сыну.

— Благо тому отцу, — заговорил он, — у которого сын не трус. Я по крайней мере завидую ему. Теперь-то ты понимаешь ли меня?

Грозно были устремлены очи Госвина на Реймара. На лице Реймара выступила легкая краска.

— Видно, твоя совесть лучше меня понимает, нежели ты выказать хочешь! — воскликнул отец.

Тогда Реймар отступил назад, положил руку на сердце и отвечал:

— Клянусь Богом, что твои слова для меня загадка!..

— В самом деле? — язвительно переспросил Госвин Стеен. — Ну, так я должен буду прийти на помощь твоему недогадливому уму! Я только что сказал, что завидую каждому отцу, у которого есть храбрый сын, — да, завидую, потому с сердечной болью вижу и убеждаюсь, что мой единственный сын — подлый трус!!

— Отец! — вскрикнул Реймар в исступлении, поднимая вверх руки как бы для того, чтобы оборониться от удара…

Мать и дочь побледнели как полотно.

— Да, подлый трус, — повторил Госвин Стеен, не сдерживая более своей злобы, — трус, который бы заслуживал того, чтобы его отодрали розгами!..

— Отец! — еще раз воскликнул Реймар, но уже голосом отчаянья.

— Трус, который запятнал позором мой старый дом, — продолжал кричать в слепом порыве ярости отец, грубо отталкивая от себя бросившихся к нему жену и дочь. — Трус, который своей трусостью приводит теперь на край гибели все свое семейство, который…

— Стой! — прервал Реймар гневный поток речей отца. — Ни слова более, отец, если ты хочешь, чтобы я не забыл моего сыновнего долга по отношению к тебе!..

— И ты осмеливаешься грозить мне, несчастный!

— И в мыслях у меня этого нет; но ведь в моих жилах, батюшка, течет твоя же огневая кровь, а потому — пощади меня, не позорь и не обвиняй напрасно.

— Что же ты — к трусости хочешь еще и хвастовство приплести? — язвил отец.

Реймар закрыл на миг глаза рукой, делая над собой страшные усилия.

— Отец мой, — начал он, по видимости, спокойным голосом, но в котором слышалось внутреннее волнение, — если бы меня на улице вздумал оскорбить встречный человек из низшего сословия, то я бы просто пришиб его. Если бы оскорбил меня равный мне человек, я бы потребовал, чтобы он померялся со мной мечами. Но перед вами я бессилен и безоружен — не забывайте же этого! Отец, конечно, имеет право давать своему сыну всякие позорящие его честь названия, но, если только в его сердце есть хоть капля справедливости, тогда он скажет сыну, на чем основываются его жестокие слова, тогда он не скроет от сына и тот повод, по которому он решился назвать его унизительным именем труса.

Слушая Реймара, Госвин Стеен дышал тяжело, потому что ярость его душила. Вот почему он и отвечал глухим, подавленным голосом:

— Прекрасно! Ты во мне найдешь вполне справедливого отца. Но я не желаю, чтобы твоя мать и сестра могли видеть ту краску стыда, которая покроет твое лицо, если в твоем сердце уцелела еще хоть капля чувства чести. Оставьте нас одних! — обратился он к жене и дочери, которые очень неохотно вышли из комнаты.

Госвин Стеен позаботился о том, чтобы они не остались и в соседней комнате, а потому они и не могли слышать ни слова из того горячего и громкого разговора, который начался между сыном и отцом. До их слуха долетел только один страшный, пронзительный возглас, заставивший их обеих вздрогнуть.

Прошло ужасных полчаса — целая вечность для двух любящих сердец. Затем они услышали хлопанье дверей и шаги отца на лестнице. Слышно было, что он ушел к себе в контору.

Минуту спустя явился Реймар с страшно искаженным лицом. Тот бодрый вид, который придавал такую прелесть его лицу, исчез бесследно и сменился выражением страдания и горечи. По глазам его видно было, что слезы его душили, но он делал над собой усилие, подавляя их. Его губы были сжаты — он старался казаться спокойным, между тем как сердце его разрывалось от порыва отчаяния. Всклокоченные волосы в беспорядке падали ему на лоб и виски…

Мать и сестра схватили его за руки. Руки были холодны как лед, и так же холоден был тон его голоса, когда он заговорил:

— Все кончено, и мы должны навсегда расстаться!

— Реймар! — воскликнули в один голос обе женщины.

Но он продолжал, качая головой:

— Иначе и быть не может; я уже никогда более не войду в этот дом.

— Нет, нет! — рыдая, стала ему говорить мать. — Это не может, не должно так быть! Бог этого не допустит!

— Может ли Бог научить людей разуму! — сказал Реймар с горечью.

— Ты не должен так близко к сердцу принимать слова отца! — доказывала ему мать, между тем как Гильдегарда нежно его обнимала. — С ним в последнее время что-то происходит странное. Его, бедного, тяготят какие-то большие невзгоды! Вот почему мы все и должны быть к нему снисходительны, ведь ты же знаешь, что любовью всего можно достигнуть; а ты, Реймар, я это знаю, ты ведь любишь отца всем сердцем.

— О, матушка! — в отчаянии вскричал Реймар. — Зачем ты мне об этом напоминаешь! Вот, возьми мой кинжал, вонзи мне его в сердце да потом и уверяй меня в твоей любви. Нет, нет, — закончил он, дико оглядываясь кругом, — нельзя шутить с тем, что есть у человека самого святого!

— Недобро звучат твои слова! — сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь от своего брата. — Дикой ненавистью горит твой взор. Боже ты мой! Да что же случилось?

— Сын потерял отца! — с усилием проговорил Реймар и громко зарыдал, закрыв лицо обеими руками.

— Царь мой небесный, — жалобно проговорила мать, — что же это творится на свете? Ярость во взорах — и потом слезы, жесткие, грубые речи — и такие трогательные слова…

— Что же удивляет вас? Гнев разрывает мое сердце, и я все же не могу без слез помыслить о том, что у меня нет более отца.

— Да скажи, по крайней мере, что произошло между тобой и отцом? — допрашивала мать. — Расскажи нам все, чтобы мы могли как-нибудь вас с отцом примирить!

— Никакое примирение между нами невозможно!

— Как? Почему же? — воскликнули почти одновременно и мать и дочь.

— Потому что мне оно противно! — горячо воскликнул Реймар. — Потому что здесь у меня земля под ногами горит, потому что я должен стереть в своем сердце всякое воспоминание об этом доме, чтобы мне опять жизнь показалось мила, потому что…

— Остановись, — сказала мать, — не бери греха на душу перед Богом и перед отцом своим!

— Перед отцом! — с горькой усмешкой произнес Реймар. — Но зачем мы станем понапрасну тратить слова: мое решение принято твердо и бесповоротно… Иду по белу свету искать того, который…

Он не кончил фразы, но поднял правую руку, как бы произнося какую-то страшную клятву, которую неслышно шептали его уста.

— Так скажи же нам, пожалуйста, почему это между тобой и отцом твоим не может произойти примирения? — продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.

Быстро откинул Реймар волосы, покрывавшие ему лоб, и, указывая рукой, проговорил:

— Видишь ли ты здесь это жгучее красное пятно? Это удар отцовской руки, который горит у меня на лице и вечно будет гореть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этот дом? Я никогда не был о себе особенно высокого мнения. Виноват ли я в том, что отец преувеличивал мои достоинства? Я допускаю, что провинился в действии необдуманном; но этим я еще не заслуживал того, чтобы мой отец нанес мне такое страшное оскорбление! Будь я не плоть от плоти его, — видит Бог! — он дорого поплатился бы за это оскорбление! Ну, а так как он отец, то я должен стерпеть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь отныне между нами порвана.

На все это мать и дочь могли отвечать только слезами, а не словами. Они чувствовали, что счастливые семейные узы порваны и ангел мира отлетел от дома, в котором доселе царили любовь и преданность.

Да! Счастье исчезло, как тот луч солнца, который сегодня утром так прихотливо играл и переливался в мрачной конторе богатого купца. Теперь он там стоял один-одинешенек у открытого окна; взгляд его был мрачен и лоб покрыт глубокими морщинами тяжкого раздумья. Вся длинная вереница прожитых им лет проходила перед ним в его воспоминаниях, со всеми ее печалями и радостями, какие Бог нам посылает, ибо «старый Бог еще жив»… Так гласит надпись на камне, вырезанная под торговой маркой Госвинов.

«Но жив ли он еще в твоем сердце, Госвин Стеен?» — казалось, спрашивал купца какой-то внутренний голос.

И вдруг он отпрянул от окна — тень, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То был отлетавший его добрый ангел — его единственный сын, покидавший и дом отца, и родной город.

XII. Хищная морская птица

Осенний день был сумрачен и наводил невыносимую тоску на душу. Нигде во всем ландшафте ни малейшего признака жизни. Даже море, охваченное с трех сторон далеко выступившими скалистыми и лесистыми вершинами северо-западной части Шонена, покоилось в своих берегах так неподвижно, как будто никогда ни одна волна не рябила его поверхности. Тростники и камыши у берега, не колеблемые никаким ветром, словно замерли около угрюмых и голых скал. На прибрежье лежал несчастный челнок — единственный признак близости жилья и присутствия человека среди этой мертвой природы. Изредка взмоет над морем чайка и сделает два-три круга над водой, либо ястреб спугнет диких уток и заставит их попрятаться в камыши. И вне этого — полное молчание, полное отсутствие жизни и в природе, и в этих скалах, покрытых жалким папоротником и вереском, поросших на вершине старым и мрачным лесом.

По этому лесу бродил какой-то одинокий пришелец, нетерпеливо и беспокойно поглядывая на море.

Судя по его одежде, он мог принадлежать и к высшему слою общества, хотя загрубелое лицо его несколько противоречило этому предположению.

Он, очевидно, кого-то ожидал, потому что все кружил около одного места, с которого виден был Норезунд. Он поглядывал вдаль и видел, как многие корабли выходили из Копенгагенской гавани, но ни один из них не направлялся на Шонен.

С досадой отворачивался он от моря, ходил некоторое время по лесной тропинке и проклинал тишину и одиночество, среди которых так громко говорит наш внутренний голос, напоминая все то, что заглушает в нас шум и плеск житейского моря.

С удвоенным нетерпением возвращался он к прежнему месту своих наблюдений… Наконец-то показалось какое-то темное судно, которое направлялось на Шонен. Но оно выходило не из Копенгагена, а шло откуда-то с севера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой середине течения, спустило лодку, и в ней отплыл от судна какой-то человек. Еще издали он махал рукой и кивал нетерпеливо ожидавшему на берегу человеку, наконец, подплыл к берегу и привязал челнок к старому пню.

— Долгонько вы, — сказал ему ожидавший на берегу.

— Немудрено. Далеко объезжать пришлось! — отвечал новоприбывший, человек очень неказистой и даже неприятной наружности. На его небольшом коротком теле неуклюже была посажена огромная голова. Низкий лоб, резкие скулы, плоский нос и узкие глаза придавали его лицу сходство с монгольским типом. Жидкая бородка и косматые черные волосы дополняли физиономию приезжего.

— Я думал, что вы придете из Копенгагена, — сказал, помолчав, товарищ.

— Нет, мейстер Нильс, — с усмешкой отвечал другой, видимо, смелый и бесстрашный искатель приключений, — я все держался в норвежской столице, в королевском городе Осло.

— В Осло? — повторил Нильс, видимо, разочарованный. — Так разве вы не были в Любеке, не привезли мне необходимых вестей?

— Привез вам и вести, — лукаво подмигнул морской коршун, — да еще почище и поподробнее тех, которые мог бы добыть в самом Любеке.

— Да говорите же толком, Петер Скитте! — с досадой промолвил Нильс.

— А вот вы потерпите немножко, — отвечал с усмешкой Скитте. — Прежде всего надобно бы нам здесь поудобнее усесться.

— Так пойдем в лес, — сказал Нильс, между тем как финн зорко оглядывался кругом, — там найдется для нас довольно каменных лавок.

Скитте поморщился и отрицательно помахал рукой.

— Не люблю я здешнего леса, — сказал он сумрачно, — много там всякой нечисти живет: и леший, и русалки…

— Пожалуй что и так, — заметил Нильс. — Я и сам до леса не охотник: тоска какая-то на меня в лесу нападает. Ну, так усядемся здесь, и расскажите все по порядку.

— По порядку? — повторил финн, усаживаясь на песке. — Ну, так нам придется прежде всего свести наши счеты.

Нильс с досадой глянул на сидевшего.

— Вам бы все только деньги да деньги! — проворчал он. — Вот уж истинно ненасытная утроба!

Собеседник его рассмеялся:

— Что делать? Мне нужна еще кое-какая небольшая сумма денег, а то не придется мне купить мызу у себя на родине, ни хозяйством обзавестись! Ведь мне пора уж и на покой!

— Вам? — спросил недоверчиво Нильс.

— Да, мне, — подтвердил финн. — Мне эта разбойничья жизнь уж прискучила. Ведь на каждом корабле, который я с товарищами захватываю, жизнь моя подвергается опасности, да притом и ганзейские города положили за мою голову хорошую награду. Или вы думаете, что рано или поздно не сыщется охотник получить эту сумму?

Нильс пожал плечами и сказал:

— Желал бы я знать, как бы он это устроил. Как бы ухитрился захватить вас, предводителя целой флотилии вольных мореходов?

— Да ведь не всегда же мои товарищи за мной по пятам ходят! — отозвался предводитель пиратов. — И я убежден, — добавил он, смеясь и в виде шутки сильно ударив Нильса по ногам, — что и вы сами не побрезгали бы денежками, если бы сумели меня захватить.

Нильс быстро отскочил в сторону, а Скитте разразился громким хохотом.

— Теперь вы уж знаете, почему я так ненасытен к серебру и золоту, — проговорил он, продолжая смеяться, — так уж не извольте медлить, а просто-напросто отсчитайте-ка мне заслуженную мной награду.

— А я было думал, — возразил Нильс уклончиво, — что вы уже достаточную награду получили, ограбив этот корабль.

Скитте вскочил в бешенстве.

— Да разве мы с вами не делились добычей? — воскликнул он, отвратительно искривляя рот. — Разве вам-то из этой добычи ничего не досталось? Небось вот этот-то богатый наряд, что на вас теперь надет, вы трудом, что ли, заработали? Я требую обещанной мне суммы, а о добыче что нам толковать — она могла и ускользнуть из рук. Так слышишь ли ты, датская собака! — продолжал он угрожающим голосом. — Сейчас же выкладывай мне деньги, не то я дам свисток моим людям, и ты сегодня же отправишься к чертям!

— Уж очень вы горячитесь! — сказал Нильс, стараясь прикинуться веселым и в то же время тревожно поглядывая на темное судно, которое стояло как раз посредине Норезунда. — Получите, получите вашу награду, только наберитесь на час терпения, пока придет сюда с полными карманами тот, для которого, собственно, вы и нападали-то на это судно.

— А кто он таков? — спросил Скитте.

— Это вас не касается.

Пират помолчал с минуту, а затем снова спросил:

— Да товарищ-то ваш сюда придет?

— Да, сегодня обещал здесь быть, — отвечал Нильс. — Потому-то я и условился с вами, что мы здесь в лесу сойдемся. Ну, а уж вы-то не упрямьтесь, сообщите мне все, что знаете. Что там у них в ганзейских городах готовится и что намерены они предпринять против аттердага?

— Или вы меня за дурака считаете? Думаете, что я вам хоть словом обмолвлюсь, прежде нежели вы мне старый долг уплатите? Нет-с, господин ювелир, мы, финны, не так еще глупы, как, может быть, вы предполагать изволите! И у нас ведь тоже есть такая поговорка: сначала деньги на стол, а потом и товар на воз!

Нильс пробормотал что-то себе под нос и стал ходить взад и вперед, между тем как Скитте преспокойно продолжал сидеть на своем месте.

Время тянулось невыносимо медленно, и прошло времени немало… Уже начинало вечереть, и туман стал легкой дымкой отделяться от воды, когда наконец в южном направлении показался парус небольшого одномачтового судна, которое и бросило якорь вблизи того места, где находились Нильс и Скитте.

С этого судна сошел Кнут Торсен. Им было судно нанято специально для этой поездки.

Нильс пошел навстречу подплывавшему Торсену, который прибыл прямо из Любека, в нескольких словах сообщил ему о происшедшем в доме Госвина Стеена и закончил словами:

— Сын порвал всякие связи с отцом — и я, значит, отмщен!

— Точно так же, как и я отплатил за себя на Визби! — сказал Нильс, посмеиваясь с торжествующим видом. А затем самым тихим шепотом добавил: — А что? Стеен выплатил вам деньги?

Торсен утвердительно кивнул головой.

— Ну, и прекрасно, потому Петер Скитте ожидает своей награды.

Хотя финн никогда еще не видывал Торсена, но раскланялся с ним как со старым знакомым. Когда Торсен выплатил ему условленную сумму, то его рожа искривилась даже в какое-то подобие улыбки.

Зоркий и сметливый Нильс тотчас заметил по выражению лица Кнута Торсена, что общество финна ему не особенно приятно. Поэтому он постарался отвлечь его внимание на другой предмет и обратился к Торсену с вопросом:

— А как там вообще в Любеке?

Бросив еще раз взгляд в сторону финна, который жадно пересчитывал полученные деньги, Торсен отвечал:

— У меня не было ни времени, ни охоты исследовать настроение города, в котором, как вы знаете, после взятия Визби к нам, датчанам, никто особенно не расположен.

— Ха! Ха! — отозвался Скитте, с величайшим удовольствием набивая карманы полученным золотом. — Вы не знаете? Так я вам могу сообщить все любекские новости.

— Так говорите же! — подстрекал его Нильс.

— Почему и не сказать, если вы не пожалеете за мой сказ заплатить как следует.

— Ненасытная утроба!

— Я ведь тоже кой-какого ума от ганзейцев понабрался: знаю, что товар следует продавать как можно дороже.

— Да мы от вас никакого товара и не требуем! — с досадой огрызнулся Нильс.

— Товара не требуете, а слова желаете услышать, которые для вас дороже всякого товара! Вы эти слова потом самому королю аттердагу на вес золота продадите! Знаю я, что вы его ищейки!

Нильс вскипел, а финн продолжал, смеясь:

— Вы ужасно как смешны, когда обозлитесь! Может быть, вы еще и шутом не служите ли при дворе-то?

Нильс стиснул кулаки, но пират стал хохотать еще громче. Он поднялся с песка, потянулся и, ухмыляясь, заявил, что ему уж пора возвратиться на корабль.

— Так повремените же еще немножко, — с досадой проговорил Нильс. — Сколько же, собственно, желаете вы получить за сообщение мне известий о положении дел в ганзейских городах?

Скитте тотчас принял вид человека чрезвычайно равнодушного и заломил порядочную сумму. После некоторого торга Нильс сошелся с ним на какой-то сумме, и, когда он отсчитал финну определенное количество золотых, тот начал так:

— Между шведским королем Магнусом, его сыном Ганоном Норвежским и ганзейскими городами решено заключить союз. Магнус и Ганон вчера только что вернулись из Грейфсвальда, где происходило большое совещание. Мой родственник состоит на службе при королевском дворе, и с его-то помощью мог я пробраться в замок и там, из-за двери, слышал, что в Грейфсвальде много было споров между посланцами различных городов прежде, нежели они пришли к соглашению. Затем решено было воевать.

— Так неужели же ганзейцы дерзнут напасть на аттердага? — спросил Торсен с изумлением.

— Ну, что же! И останутся с длинным носом, — посмеялся Нильс. — Рассказывайте дальше, Петер Скитте.

— А вот тут-то и начинается самое любопытное, — заявил Скитте с таким хитрым выражением лица, что он действительно напоминал собой лисицу. — Недурно бы только, господин ювелир, получить с вас еще хоть червонец.

Такой неожиданный переход ужасно взбесил Нильса, но его гнев очень скоро прошел, когда финн заявил, что это он пошутил, чтобы еще раз потешиться — посмотреть, как мейстер Нильс изволит гневаться.

— Уж очень он смешон, когда сердится, — смеясь, заметил он Торсену и затем продолжал свой доклад: — Магнус и Ганон обязались еще до дня святого Мартина выставить две тысячи рыцарей и вооруженных кнехтов, с кораблями и всем воинским снаряжением, для борьбы против Вольдемара и морских разбойников на Шонене, Эланде и Готланде…

— Неужели так и было сказано? — перебил его Нильс. — Или это уж вы от себя придумали?

— Я повторяю только то, что я слышал своими ушами, — утверждал Скитте, — и я признаюсь, что мне трудно и неприятно произносить это слово: «разбойники»… Выражение глупое и несправедливое, которое так и напоминает о секире палача! — Он с отвращением поморщился и продолжал: — Короли на тот случай, если бы им не удалось собрать сумму, необходимую для покрытия военных издержек, заложили ганзейцам свои замки и даже обещали, что если Шонен будет освобожден от датского владычества, то они уже никогда более никому его не заложат без разрешения со стороны ганзейских городов.

— Ого! — насмешливо заметил Нильс. — Да эти немецкие лавочники, кажется, уж хотят стать выше самих королей!

— А какие же обязательства приняли на себя ганзейцы? — спросил Кнут Торсен.

— Любек взялся снарядить двенадцать шнек с шестьюстами воинами, со всяким метательным снарядом и штурмовым материалом; остальные вендские города взялись поставить то же: Гамбург — две шнеки с двумястами воинами, Бремен — половину, а Киль, Кольберг, Щецин и Анклам обязались доставить судов и войска, сколько будет возможно. Ганзейцы надеются собрать войско тысячи в три человек, а если это им удастся, тогда, конечно, аттердагу несдобровать.

— Да мы еще увидим, что это войско лавочников сможет сделать против панцирной рати короля Вольдемара! — заносчиво заявил Нильс.

— И кто же берет на себя покрытие военных издержек? — осведомился Торсен.

— Конечно, жители городов, — отвечал Скитте. — Любекский бюргермейстер Виттенборг даже и ввел уже новую пошлину, так называемую весовую, которую должны платить и иностранные купцы при ввозе своих товаров в ганзейские города и при вывозе из них ганзейских товаров.

— Настоящие лавочники! — презрительно заметил Нильс.

— Как бы там ни было, а это умно придумано! — сказал Торсен, которого втайне оскорбляло презрение, высказываемое Нильсом по отношению к купцам, еще недавним сотоварищам Торсена. — Виттенборг — умная голова. Я его терпеть не могу, так как он вместе с Госвином Стееном подал в совете голос за мое исключение из ганзейцев, но что правда, то правда, и аттердаг умно поступит, если не слишком станет пренебрегать этими «лавочниками», как вам угодно называть ганзейцев.

Это замечание навело Нильса на раздумье. Когда после этого финн пронзительным свистком дал знать своему разбойничьему кораблю, чтобы тот готовился к отплытию, то Нильс сказал ему:

— А не захотите ли вы с вашими ребятами оказать помощь аттердагу?

— Нет, — отрезал Скитте, — я только того хочу, что приносит мне прямой барыш.

— Не даром же твоих услуг требуют, финская лисица! — с досадой вскричал Нильс.

— Опять горячится! — проговорил со смехом пират, толкая Торсена в бок. — Клянусь честью, до смерти он смешон, когда сердится, и я даже в заслугу себе ставлю, что так ловко умею его выводить из терпения: кабы не я, так никто бы не сумел расшевелить его желчи!

И он опять рассыпался мелким, дрянным смехом и смеялся, пока Нильс не сказал ему грубо:

— Ну, так и черт с тобой, если тебе заработок не нужен; а между тем тут мог бы ты зашибить порядочную сумму.

Тогда финн перестал смеяться.

— Ну, говорите скорей: чего от меня потребуют? — сказал он скороговоркой. — Я готов и способен на все, что может привести меня к прибытку.

— Вот теперь вы говорите разумно, — заметил с удовольствием Нильс. — Если действительно ганзейцы дойдут до такой дерзости, что пойдут против аттердага, то они, конечно, должны будут войти со своим флотом в Норезунд. Ну, а вы в нем хозяйничаете, как у себя дома. Там вы ведь уж не один корабль сцапали!

— Так-то так, да вот против военных-то кораблей еще никогда не случалось мне действовать, — заметил морской разбойник.

— Ваши быстроходные суда могут сразиться с любым кораблем! Ну, так что же? Хотите помогать королю вашими судами и экипажами? Еще раз напоминаю вам, что вас ожидает большая награда.

Финн кивнул головой и с удовольствием стал потирать руки.

— Ну, и прекрасно! — сказал Нильс. — А теперь перевезите меня в Эльсинор, где, собственно, и находится аттердаг. Завтра здесь же опять сойдемся и обо всем переговорим подробно.

— Тогда уже захватите с собой и ручательство в уплате обещанной мне награды, — сказал предусмотрительный пират.

— Если Вольдемар даст вам свое королевское слово, то, я полагаю, вы будете достаточно обеспечены.

— А почем я знаю, можно ли еще на него положиться! Ведь уж сколько же раз ваш аттердаг преступал клятвы, в которых клялся именем вашего христианского Бога.

— Может быть, оно и так, — сказал Нильс. — Ну, а свое-то королевское слово он выше всякой клятвы ценит.

— Прекрасно! Так я вас сейчас же перевезу к королевскому замку, — сказал финн, отвязывая от пня свой челн, в который и сел вместе с Нильсом.

Торсен при расставании с Нильсом обменялся с ним несколькими тайными словами и также направился в челне на свою яхту, намереваясь немедленно отплыть в Визби.

Оба судна разом снялись с якоря и вскоре исчезли из виду под нависшим пологом вечернего сумрака.

ХIII. Торг и промысел

Немецкий средневековый купец в том, что касается своекорыстия и личной выгоды, ничуть не отличался от остальных сословий современного ему общества. Как мог он один занять особое, выдающееся положение там, где всем сословиям и всем владыкам, начиная с самого императора германского и кончая последним ремесленником, был так свойствен самый узкий эгоизм? Можно ли было при этом упрекнуть его за то, что он, беспрестанно подвергая опасности свою жизнь и свои товары на опасных путях и на бурных волнах моря, желал для себя одного — воспользоваться плодами своих тяжких трудов! Можно ли укорять его за то, что он старался их закрепить за собой или при помощи привилегий, которые покупал, или при помощи союзов, которые заключал с другими купцами?

Он делал только то, чему его научили его личная опытность и современные условия жизни, и все же, следуя этому направлению, он распространял всюду, где появлялся, высшую культуру и блага просвещения. Купец в Средние века боролся и с пиратом на море, и с хищным разбойничьим бароном на суше, и с дикими нравами береговых жителей, и с дикой пустыней, среди которой он воздвигал цветущие города и богатые фактории, и даже с язычеством, так как повсюду по следам предприимчивого купца шли проповедники слова Христова. Мало того, купцу приходилось нередко защищать и отстаивать границы своей родины, поддерживать честь своей нации, тогда как это не всегда удавалось выполнить с успехом ни императору, ни князьям, ни благородному рыцарству.

Однако же верхненемецкий и нижненемецкий купец не сообща выполняли свою работу. Они действовали врозь, и это отчасти вызывалось самими условиями торговли, среди которых они действовали. Здесь торговля велась морем, а там — сухопутная; здесь господствовала и преобладала простота нравов, там — утонченность, заимствованная южным германцем из Италии. Верхненемецкие города крепли только для себя, старались сплотиться в тесный союз против князей и вассалов, но не заключали между собой договоров для ведения торговли сообща. Совсем иначе шло дело в северной Германии, где сохранилось много старинных и грубых обычаев вследствие сношений с народами севера. Нижненемецкому купцу гораздо более выгодным представлялся ввоз съестных припасов, сырых продуктов и других чужеземных товаров, нежели вывоз предметов собственного изготовления, и только нижнерейнские купцы составляли в данном случае исключение.

Но как ввоз, так и вывоз были одинаково сопряжены с большими опасностями. Разбойничьи суда всюду поджидали купцов в скрытных береговых засадах и действовали заодно с владельцами прибрежных разбойничьих замков, которые охотно переносили на море обычаи, господствовавшие в течение Средних веков на больших дорогах. Северные немецкие купцы должны были защищаться против всей этой массы грабителей, а это оказывалось возможно только потому, что они заключали между собой союзы. Редко случалось, чтобы корабли пускались в дальнее плавание в одиночку; большей частью бывало так, что корабли разных купцов соединялись в флотилии, причем экипажи отельных судов давали клятвенное обещание помогать друг другу во всех случайностях и опасностях плавания. Только при таком способе действий оказывалось возможно распространять торговлю и завязывать за границей выгодные торговые связи.

Такие союзы «граждан моря» все более и более расширялись и крепли, пока, наконец, во второй половине XIV века не слились в один обширный Ганзейский союз [Ганза — слово по происхождению своему готское; первоначально обозначало толпу, сборище; позднее].

Обороты торговли союза были весьма значительны и разнообразны. Из Скандинавии, Руси и владений гроссмейстера Тевтонского ордена (из нынешней Пруссии) нижненемецкие купцы вывозили железо, дерево, лен, сало, воск и пушной товар; с побережья Балтийского и Немецкого морей вывозили они сельдь и треску, обычное постное блюдо средневековой Европы. Нередко вывозились ганзейцами в Европу и белые кречеты из Норвегии или Лифляндии, так как за эту редкую птицу английские бароны, страстные охотники, платили сумасшедшие деньги. Прирейнские провинции доставляли благородные вина, Фландрия — сукна и полотна, Италия и Испания — всевозможные фабрикаты и лакомства, и даже восточные товары, составлявшие тогда еще диковинку в Европе, ганзейцы вносили в круг своей торговли и доставляли, например, в Лондон; а оттуда возвращались, нагрузив суда местными продуктами — кожами и шерстью. Последней ганзейцы вывозили в год около 450 тысяч центнеров. Таким же важным торговым пунктом, как Лондон, был для ганзейцев на северо-востоке Европы город Визби на острове Готланд. Этот пункт был особенно существен для поддержания сношений с Лифляндией и Русью. Жители города Визби (визбляне) владели в Новгороде конторой и торговым двором, на котором у них была выстроена исстари и своя церковь. Там-то и находился главный склад дорогих восточных товаров; оттуда-то и добывались превосходные и дорогие меха, которые в значительной степени способствовали быстрому обогащению Магдебурга, Брауншвейга и Кведлинбурга.

При дальнейшем распространении торговых сношений Ганзы были основаны еще две важные фактории — одна в Норвегии, а другая во Фландрии. Норвежская фактория Берген была настолько же важна для рыбной торговли ганзейцев, насколько и выгодна в смысле доходности. Ежегодно сходились там в определенное время более двух тысяч ганзейских кораблей и вывозили оттуда рыбные запасы, которыми снабжали весь крещеный мир, конечно, кроме Руси. Еще более важной факторией был город Брюгге во Фландрии, служивший связующим звеном северной ганзейской торговли с южной всесветной торговлей венецианцев. Корабли венецианцев и генуэзцев свозили сюда товары со всего юга Европы и здесь меняли их на медь и другие товары севера. Как велики были торговые обороты Брюгге, можно судить уже по тому, что в главной конторе ганзейской, находившейся в близлежащем Антверпене, постоянно были заняты делом триста агентов и писцов.

Во главе всего Ганзейского союза в самое цветущее время его существования стоял город Любек, постепенно поднявшийся до этого первостепенного значения в силу особых, благоприятных обстоятельств. Недаром все остальные ганзейцы звали Любек «умным городом»; недаром и в гербе этого города изображен был корабль, у которого на руле стоял старец, который указывал сидевшему на носу юноше на крест, водруженный на мачте. Любекские купцы отличались замечательной энергией, неутомимостью и смелостью в своих предприятиях, а главное — умели пользоваться теми громадными преимуществами, какие давало им приобретенное материальное благосостояние. Любечане сверх всяких иных торговых оборотов вели громадный торг деньгами, при помощи которых умели добиваться благорасположения князей и баронов, почти не выходивших из-под гнета нужды и из денежных затруднений. Благодаря этому мудрому умению ганзейцы, ни с кем не воюя открыто, все дальше и шире распространяли свои мирные завоевания в области торговли, пока завоевательные планы и корыстные цели датского короля Вольдемара IV и в особенности произведенные им захваты Шонена и Готланда не вынудили ганзейцев вступить с ними в серьезную и тяжелую борьбу.

XIV. Простота и лукавство

С тех пор как ганзейцы стали готовиться к войне против аттердага, трудно было даже узнать улицы и площади Любека, всегда полные суеты и движения, — так изменился город под влиянием ожидавшихся грозных военных событий! От Гольстенских ворот и до самой Мариинской торговой площади толпилась сплошная масса народа, видимо чем-то возбужденная до крайности и занятая толками о современных событиях. Торговая и ремесленная деятельность совершенно прекратились — они никому и в голову не шли; теперь в гавань шли люди только затем, чтобы посмотреть, как продвигается постройка судов на верфях, да полюбоваться на работы блиденмейстера [Блидами, или баллистами, назывались метательные машины], который устанавливал на палубах судов тяжелые метательные машины и рядом с ними громоздил балки и камни, предназначенные для метания в стены неприятельских замков и в неприятельские суда.

Во всех горожанах как-то разом проснулось стремление к войне, к кровавой борьбе с исконным врагом — датчанами. Всюду только и было разговоров, что о предстоящих битвах, и всюду громкими, восторженными криками встречал народ бюргермейстера Виттенборга, который, главным образом, побудил ганзейцев решиться на борьбу с аттердагом. И если при общем одушевлении союзные города все еще медлили вступать в борьбу, то виной этому, с одной стороны, было неблагоприятное для плавания осеннее ненастье, а еще более — раздоры, возникшие между главными союзниками Ганзы — королем шведским и сыном его, королем норвежским.

Но даже и это досадное замедление не охлаждало воинственного пыла ганзейцев, которые всю зиму продолжали свои военные приготовления и занимались обучением навербованных ими солдат и матросов.

Наступил, наконец, и май месяц, в течение которого решено было начать войну. Но прежде чем начать ее, пришлось, согласно старинному германскому обычаю, шумно и весело отпраздновать майский праздник, который и в этот год, как и в прошлые, сопровождался различными процессиями, символической борьбой весны против зимы, воинскими играми, стрельбой в цель из арбалетов и пляской мечей. Под вечер, когда пиво и вино щедро лились во всех погребах и пивных города Любека, в винном погребе ратуши, в особом укромном уголке, за занавесом, сошлись за бутылкой доброго вина двое старших представителей города.

— Не празднуется нынче как-то! — сказал Иоганн Виттенборг своему сотоварищу Бруно фон Варендорпу. — Все нейдут у меня из головы приготовления к походу! Так и кажется, что не мешало бы нам майский-то праздник отложить до первой победы над аттердагом.

— Вас не то тревожит! — смеясь, заметил Бруно фон Варендорп.

— А что же? — спросил Виттенборг.

— Да уж полноте, не прикидывайтесь! Или вы думаете, что я не знаю о ваших тайных испытаниях нового огневого зелья, которое теперь уже применено в Италии и в Испании к военным потребностям? Ведь стоит только постоять у Гольстенских ворот, чтобы услышать, как это зелье-то пощелкивает!

— Так, так! Что же мне от вас-то скрываться, друг Варендорп, — сказал бюргермейстер, — я надеюсь этим новым зельем распугать грозных панцирников аттердага. Большая, я вам скажу, сила заключается в этом черном порошке. Я почти уверен в том, что нам вскоре придется совсем оставить наши блиды… Однако же я не решусь открыто заявить об этой новинке, прежде чем не буду вполне убежден в успешном действии этого зелья.

— Особенно опасайтесь Госвина Стеена, — предостерегал Варендорп, — он ведь враг всякого нововведения…

— Но его мнение уже не оказывает теперь такого решающего влияния на мнения остальных членов городского совета, как в былые годы. Да притом же он стал редким гостем на наших собраниях.

— Откровенно говоря, — сказал Варендорп, по-приятельски положив свою руку на руку товарища, — я этого Стеена никак не пойму! Я все-таки еще предполагаю, что он человек честный; но если верить всем тем слухам, которые ходят по городу насчет его самого и его сына, то…

— Мне кажется, что я тут понимаю главную суть дела, — сказал Виттенборг. — Разрыв Стеена с его сыном ясно доказывает, что последний виноват в гибели Бойской флотилии. И если что мне действительно темно и неясно в Стеене-отце, так это то загадочное долговое обязательство, о котором я еще недавно говорил вам.

— Да если, зная это, — горячо заметил Варендорп, — сообразить, что Стеен дал в долг эту большую сумму датчанину, то, пожалуй, нетрудно уже будет уяснить себе и то, почему он выказывал такое отвращение к войне против датчан! Я доказать этого не могу, но мне сдается, что этот старик не более и не менее, как тайный сторонник наших врагов!

— Ну, нет! Вы смотрите на это уж слишком мрачно, — заметил Виттенборг и вдруг оборвал речь на полуслове и спросил, указывая на один из соседних столиков: — Кто бы мог быть этот иноземец, которого привел с собой думский писарь Беер!

Писарь Беер был высокий, худощавый малый лет тридцати, с весьма приятным лицом, которое, однако же, не располагало к доверию. И он, и чужой гость, введенный им, уселись рядом с мейстером Детмаром (одним из зажиточнейших ремесленников Любека), его женой и хорошенькой дочкой Елисаветой; а по другую сторону поместился наш старый знакомец Ганнеке, с женой и сыном Яном, высоким и красивым юношей.

Ганнеке и вся окружавшая его компания были (после многократных возлияний вина и пива) более чем веселы. Честный рыбак даже начинал уже от веселья переходить к тому грустно-сентиментальному настроению, которым у него обыкновенно выражалась значительная степень опьянения.

— Да, вот тут сидишь теперь, — заговорил он под влиянием этого настроения, обращаясь к собеседникам, — сидишь, а сам и не знаешь: приведет ли Бог еще когда-нибудь попраздновать в таком хорошем обществе! Кто знает, — продолжал он, разнеживаясь и поднимая кверху бокал рейнвейна, — увидят ли мои глаза…

Голос его оборвался, а его нежнейшая половина уже стала всхлипывать.

— Вот он все теперь так говорит! — шепнула она жене Детмара. — Кто знает, это, может быть, предчувствие?..

Собеседница Марики, дама более или менее образованная и далекая от всяких предрассудков, заметила только довольно сухо, что «в предчувствие она не верит и полагает, что каждому следует заботиться о своей шкуре».

Но грустное настроение Ганнеке только отчасти происходило от вина и от «всяких предчувствий» будущего: его гораздо более расстраивало то настоящее, которое происходило у него перед глазами, которое занимало его каждый день, с утра и до ночи. Несмотря на то что Ян — его возлюбленный сынок — был оставлен на службе при конторе Госвина Стеена в Любеке, жизнь в доме старого купца становилась для Ганнеке день ото дня более и более невыносимой. О Реймаре не было ни слуху ни духу, он словно погиб да пропал! Самое имя его никто в доме не смел произносить. А между тем Госвин Стеен с каждым днем становился все более и более желчным, раздражительным и придирчивым. Он совсем отдалился от семьи и большую часть дня и вечера проводил у себя в конторе, углубившись в мрачные размышления. Даже и неожиданный приезд его брата Ансельма не принес ему ни облегчения, ни рассеяния, так что Ансельм, пробыв несколько дней в семье Госвина, поспешил удалиться в Лондон, в свою мирную келью. Госвин, видимо, более и более приближался к тому мизантропическому настроению, которое так близко граничит с мрачной ипохондрией. Такое тяжкое душевное настроение хозяина при постоянной мертвенной тишине во всем доме, прерываемой только глубокими вздохами его жены и дочери, ужасно тяжело действовало на всех домашних. Ганнеке был даже рад военной тревоге, избавлявшей его от этого тяжкого гнета, и только мысль о разлуке с женой и сыном его несколько тревожила. Но зато тем сильнее, тем неудержимее и ярче горела в его груди ненависть к датчанам, в которых он видел не только врагов отечества, но и нарушителей счастья всей семьи Госвина Стеена.

Чувствительному настроению Ганнеке положен был предел приходом думского писца и спутника его.

— Извините, — поспешил заявить Беер, пожимая руку Детмара, — мы хотя и не приглашены к вашему столу, а все же надеемся, что вы нам позволите здесь присесть. Нам приятно будет провести часок в таком приятном обществе.

И он усиленно изгибался и раскланивался на все стороны.

— Что ж! Садитесь! Места хватит, — отвечал Бееру польщенный его любезностью мейстер Детмар, — да и в вине, и в пиве тоже недостатка не будет.

— А! — продолжал с глубоким поклоном писец. — Тут и почтеннейшая супруга господина Детмара, и красавица дочка! Давно, давно не имел чести видеть, потому в последнее время уж очень много навалили мне, бедному писцу, всякой работы. Но если позволите, в первое же воскресенье непременно посещу…

Фрау Детмар приняла эту цветистую речь весьма благосклонно; но фрейлейн Елисавета наморщила носик. Думский писец был ей очень противен, и она гораздо охотнее продолжала беседу со своим соседом Яном, любуясь его удивительными белокурыми кудрями. И Яну тоже очень было приятно и весело с хорошенькой дочкой мейстера Детмара, почему он и не обратил внимания ни на Беера, ни на пришедшего с ним чужого гостя.

— Так, значит, у вас не на шутку затевается дело с аттердагом? — вступил в беседу этот гость.

— Само собой! — утвердительно ответил мейстер Детмар, — еще несколько дней, и наш городской военный флот отплывет к Зунду.

— Дело, конечно, рискованное, смелое, — заметил один из компании Детмара, — но так как наш бюргермейстер Виттенборг сам принимает главное начальство над флотом, то можно, конечно, надеяться на успех.

— Вы, должно быть, тоже принадлежите к тем, — с досадой заметил говорившему Детмар, — которые не очень доверяют нам, горожанам. Так вот вы и увидите, как побегут датчане от немецкого-то кулака! Да, пускай бы вот они сегодня-то посмотрели бы, как наша молодежь отличалась в воинских упражнениях, как она с мечом-то обращаться умеет! Тогда бы, пожалуй, и не так бы заговорили о нас, горожанах…

— Да я вовсе этого и не предполагал… — начал было отнекиваться собеседник.

— Как не предполагал, когда сказал? — шумел Детмар. — Нет-с, мы, ремесленники, тоже помним, что мы граждане достославного города Любека и даже еженедельно упражняемся в стрельбе из арбалета, помним, что у нас на гербе гильдии написано: «Кто в Любеке быть хочет гражданином, тот знай и ремесло, и меч не забывай!..» Нет-с, извините, никому не позволю легкомысленно отзываться о нашем городском ополчении!

Мейстер Детмар, произнося эту речь, так разгорячился, что вся кровь бросилась ему в голову.

— Я, однако же, думаю, — вступился гость, пришедший с Беером, — что любечане этому от брюггенцев научились. Ополчение ополчением, а все же, я полагаю, что любой ландскнехт лучше может владеть оружием, нежели честный ремесленник.

— Та-а-ак? В самом деле? — гневно крикнул Детмар, опираясь на стол обоими кулаками и наклонив вперед голову. — Это вы так решили? А позвольте-ка узнать, откуда вы такой умник выискались?

— Помилуйте, да я не для спора это сказал, — заметил гость совершенно спокойно. — Я только насчет того хотел намекнуть, что нелегко будет любечанам и их союзникам управиться с Данией без помощи Швеции.

— А я вам сейчас скажу, как мы с ними управимся, — горячо возразил мейстер Детмар, стараясь, сколько возможно, смягчить голос, так как он заметил обоих бюргермейстеров, сидевших неподалеку за своим столиком. — Я сегодня сам слышал на празднике, как наш Иоганн Виттенборг сказал Аттендорпу — прошлогоднему любекскому графу, — что наш военный флот вовсе не задержится под Копенгагеном, а прямехонько весь обратится к ихнему крепкому замку Гельсингборгу и им сначала овладеет. Вот тогда-то мы и посмотрим, что запоют господа датчане. Зададут им там перцу! Ха! Ха! Ха!

Чужой гость усмехнулся с некоторым недоверием, чем еще более рассердил мейстера Детмара и еще более заставил его выболтаться. Дело дошло до того, что Детмар сообщил ему и о новоизобретенных орудиях, и о новом огневом зелье, которое цех стрелков собирался пустить в ход во время предстоящей кампании. А между тем гость все только слушал да улыбался и все так же сомнительно покачивал головой, так что, наконец, мейстер Детмар не выдержал — грохнул кулачищем о стол и заревел:

— Да что за черт! На смех, что ли, вы к нам пожаловали? Подумаешь — мудрец какой! Ничему верить не хочет! Откуда вас нелегкая к нам занесла?

В это самое время кто-то коснулся плеча Детмара. Он оглянулся и увидел, что Ян наклоняется к нему и шепчет ему на ухо:

— Господин Детмар! Да ведь я этого чужого-то гостя теперь узнал! Это золотых дел мастер Нильс, тот самый, что прежде был в Визби.

У Детмара кровь в жилах застыла.

— Да ты точно ли в этом уверен? — спросил он чуть слышным голосом.

— Да ведь я же Нильса-то каждый день видел. Его и мастерская-то была близехонько от нашей конторы.

— А! — громко вскричал Детмар. — Так я же теперь понимаю, почему этот господин старался задеть меня за живое своей недоверчивой улыбкой! Он хотел меня поддеть — заставить высказаться, чтобы потом все довести до сведения своего возлюбленного короля-аттердага, у которого он состоит на службе!.. Так вот это кто! Это шпион Нильс из Визби!

Это имя, всем одинаково ненавистное, тотчас вызвало целую бурю. Виттенборг бросился из-за своего стола, чтобы захватить негодяя… Но тот был не промах: как только заметил, что Детмар шепчется с Яном (а Ян был хорошо известен Нильсу), как он уже поднялся со своего места и юркнул в толпу. Полумрак погреба ратуши оказался как нельзя более удобным для того, чтобы улизнуть незаметно; и в то время как все сидевшие за столиками разом поднялись и бестолково стали бросаться из стороны в сторону, Нильс уже успел взбежать вверх по лестнице и очутился на торговой площади, когда сзади него раздались голоса: «Стой! Стой! Держи шпиона!» Но было уже поздно: Нильс успел исчезнуть в лабиринте темных улочек.

— Как вы осмелились, — строго заметил Виттенборг, обращаясь к Бееру, — привести сюда этого злого и опасного негодяя?

Писец рассыпался в извинениях, уверял, что он сам не знает, как к нему этот неизвестный человек навязался в спутники; рассказал, что он с ним целый день ходил по городу и все благодарил его за то, что он не отказывается показывать ему городские диковинки…

Виттенборг сурово глянул на него и добавил:

— Будьте на будущее время осторожнее с иноземцами, а не то вы лишитесь вашего места.

Беер низко-пренизко поклонился, а бюргермейстер повернулся к нему спиной и потому не мог видеть того взгляда глубочайшей ненависти, который послал ему вслед думский писец.

Этот эпизод совершенно разрушил общее веселое настроение всех собравшихся в погребке. Детмар с своей компанией направился домой пасмурный и сердитый; и все разошлись по домам в невеселом и тяжелом настроении.

Виттенборг принял все меры к отысканию шпиона, но напрасно. Нильс исчез бесследно, хотя никому не дозволено было в течение ночи проходить через городские ворота. Оставалось предположить, что у Нильса в самих стенах города Любека есть какой-нибудь укромный уголок, в котором он скрывается.

На следующий день и писец Беер не явился на службу. Он прислал сказать, что извиняется, не может прийти по болезни — лежит, мол, в постели. Так сильно подействовал будто бы на него испуг, когда он узнал, что привел в думский погреб датского шпиона!

XV. «Война! Война!»

Силы, находившиеся в распоряжении ганзейских городов, были далеко не достаточны для борьбы с такой грозной державой, какой была Дания в описываемое нами время. Не следует забывать, что и тактика морской войны в ту пору была совсем иная — нимало не похожая на тактику последующих столетий, в которую такие важные перемены были внесены введением огнестрельных орудий. В описываемое нами время нельзя было рассчитывать ни на быстрые повороты судов, ни на меткие действия артиллерии их — и вся борьба сводилась к единоборству одного судна с другим. Старались сцепиться корабль с кораблем, и экипажи сцепившихся судов дрались. Атака, производимая на неприятельский флот, только отчасти могла быть поддержана блидами, то есть тяжелыми метательными машинами, и стрелками, которые размещались на двух возвышенных палубах, расположенных в носовой и кормовой частях корабля или же в просторных крытых салингах (нечто вроде корзинок) наверху мачт. Оттуда могли они, уже на близком расстоянии, осыпать неприятеля градом стрел.

При такой первобытной тактике морская война, как и сухопутная, главным образом сводилась к численному превосходству, и на чьей стороне это превосходство оказывалось, тот и брал верх в борьбе. Вот почему важнейшие приморские торговые города и старались собрать у себя как можно больше наемных солдат и ландскнехтов, принадлежавших в большей части случаев к обедневшему дворянству. Это войско стоило городам очень недешево. Но в описываемый нами поход, предпринятый ганзейцами против Дании, Иоганн Виттенборг вводил в первый раз в дело совершенно особый род войска, а именно команду огневых стрелков, вооруженных «диковинными огненными трубами», а также умевших метать в неприятеля каменные ядра из некоторого подобия морских орудий, вроде мортир и бомбард. На эту-то команду главным образом и возлагались ганзейцами все их надежды и расчеты на успех.

Май месяц еще только подходил к концу, когда любекский военный флот поднял паруса и вышел из гавани на соединение с эскадрами других городов близ Норезунда.

Настроение как у отплывавших на войну, так и у покидаемых ими было самое твердое, близкое к уверенности в неизбежном успехе. Конечно, дело не обошлось без слез, и, например, наш добрый приятель Ганнеке немало их пролил, прощаясь с своей Марикой и Яном; но всякие печали и страдания разлуки были разом забыты, когда толпа радостными и громкими криками приветствовала главного командира всей флотилии — Иоганна Виттенборга, отправлявшегося на свой корабль. Радостная надежда всех оживила, и все с гордостью взглянули на любекский флаг, развевавшийся на адмиральском корабле; с этим бодрым чувством и проводили любечане своих сограждан, смело выступавших на борьбу с грозным аттердагом.

Небольшой эскадры, отделенной от главного флота ганзейцев, было достаточно, чтобы отнять у аттердага Эланд и Готланд и захватить врасплох датского фогта в Визби. Слухи об этих успехах могли достигнуть Любека прежде, нежели даже ганзейцы соединенными силами вошли в Норезунд.

Плавание флота было не вполне благоприятное для намеченных ганзейцами целей. Почти все время плавания к Норезунду и даже после того, как они в него вступили, им мешали встречные ветры и сильное волнение, с которыми им приходилось бороться, что значительно замедляло их движение. Ни одно датское военное судно не смело показаться в море, и только издали видели ганзейцы те легкие суда, которые, укрываясь в бухтах и между островами, наблюдали за движением неприятеля и спешили улепетнуть от него на всех парусах для передачи вестей аттердагу.

Когда ганзейский флот поравнялся с южной оконечностью острова Амагера, небольшое легкое судно отделилось от берегов Шонена и быстро стало приближаться к адмиральскому кораблю, выкинув белый флаг в знак мирных намерений экипажа. Через полчаса к адмиральскому кораблю подошла шлюпка; в ней сидел мужчина средних лет в шведской военной одежде; он изъявил желание быть представленным Иоганну Виттенборгу.

Приезжий оказался посланцем короля Ганона и привез от него любекскому бюргермейстеру известие о том, что король уже выступил в поход со своим войском и думает присоединиться к ганзейцам под стенами Гельсингборга.

Виттенборг принял это известие с великой радостью, приказал королю Ганону передать поклон и сказать, что от Копенгагена все ганзейские силы направятся к вышеупомянутой крепости. Тотчас после того швед раскланялся, сел в шлюпку и направился к своему легкому судну.

Ганзейский адмирал собрал всех командиров судов и сообщил им неожиданное приятное известие, которое всех обрадовало несказанно.

Только штральзундский ратсгер Эвергард фон Море покачал с некоторым сомнением головой и заявил:

— Не очень-то я доверяю Ганоновой исправности и аккуратности. Вся их семья — люди переменчивые, прихотливые, и положиться на них нельзя. Он датчан боится и потому не слишком будет спешить вступить с ними в борьбу. Так не лучше ли будет, если мы не станем рассчитывать на чужую помощь, а более на свои собственные силы?

— Я тоже держусь того же мнения! — воскликнул Готшальк фон Аттендорп, командовавший одним из самых больших и тяжелых любекских кораблей. — Главное, господин Виттенборг, не дайте себя отвлечь этим известием со шведской стороны от первоначального вашего военного плана, который всеми одобрен на общем собрании нашей думы.

— Время покажет, как надобно будет действовать, — горделиво отвечал Виттенборг. — Если мне понадобится спросить вас о вашем мнении, то я, конечно, вас попрошу его высказать. Но прежде всего мы должны произвести высадку близ Копенгагена и этот датский город захватить и ограбить, в отмщение за Визби!

— Да, да — месть за Визби! — воскликнуло большинство командиров судов, и на этот клич мести громко откликнулся весь экипаж адмиральского корабля, а затем и всех остальных судов.

Но фон Море и Аттендорп не разделяли общего порыва и, весьма недовольные, возвратились на свои суда.

Гордый военный флот ганзейцев поплыл далее. И нигде не видать было ни одного датского военного корабля, и весь берег неприятельской страны казался как бы вымершим: на нем не было заметно ни малейшего оживления.

А между тем король-аттердаг, несомненно, подготовился к войне и даже собрал все свои силы для нее; но все эти силы (в особенности морские) оказались слишком ничтожными по сравнению с могущественным флотом, который ганзейцы нашли возможность против него выставить. Только теперь пришлось ему на опыте убедиться в том, как могуществен оказывался союз нижненемецких купцов, к которому князья и бароны относились вначале с таким пренебрежением! Союз оказывался силой, с которой даже и король датский был не способен бороться. Аттердаг удалился в свой крепкий замок Эльсинор, который был отчасти защищен собранными под Гельсингборгом военными силами, так как эта крепость была отделена от королевского замка только проливом версты в четыре шириной.

«Месть за Визби!» С этим воинским кличем ганзейские суда причалили к датскому берегу и тотчас же повели атаку на Копенгаген. Датчане вдоль всего побережья копенгагенской гавани воздвигли много разных земляных окопов и укреплений и твердо выжидали за окопами нападения ганзейцев. Словно стена стоял строй закованных в железо ратников аттердага, готовясь до последней капли крови защищать лежавший у них в тылу замок и город. Однако же огонь, открытый ганзейцами из пищалей, каменные ядра, выбрасываемые их бомбардами, а главное, оглушительный, подобный грому гул выстрелов — все это подействовало самым сокрушительным образом на датское войско. Порох с его «таинственной» силой был им неизвестен, и ганзейцы, вооруженные бомбардами и пищалями, представлялись им чародеями, которые заключили союз с нечистой силой. И вот заколебались ряды датчан и показали спины ганзейцам! Некоторое время их еще сумел сдержать храбрый сын аттердага, принц Кристоф, принявший на себя начальствование одним из отрядов; но ненадолго… Едва только подошли ганзейцы на расстояние выстрела, едва успели сделать залп по укреплениям, как все наемное датское войско было охвачено новой паникой и снова побежало врассыпную, покинув принца на произвол судьбы. Насилу успел несчастный принц Кристоф, тяжело раненный камнем из бомбарды, избежать плена и спрятаться в каком-то скрытом убежище, в котором он чуть не истек кровью.

Тогда уже неудержимо двинулись вперед победители, и грозно раздались их крики: «Месть за Визби!» — и они бурными потоками ворвались в улицы Копенгагена.

Город был разграблен жестоко; все сокровища и все самое ценное движимое имущество было из города вывезено, и даже колокола с колоколен были сняты и свезены на корабль, специально приготовленный для добычи и в тот же день отплывший обратно в Любек.

Теплая июньская ночь спустилась над городом, и широко кругом запылали по всему берегу огни победоносного войска ганзейцев. Все они веселились вокруг этих огней, между тем как наемные дружины ганзейцев угощались из награбленного в Копенгагене запаса вина и пива.

Костры еще не совсем погасли, как уже отдан был приказ всем садиться на суда и готовиться к отплытию. Восходящее солнце застало уже ганзейский флот величаво направляющимся к Гельсингборгу.

XVI. Аттердаг

Ветер был попутный, и потому немного времени спустя грозные башни датской крепости вскоре стали подниматься из воды, а затем и вся эта твердыня, унизанная по стенам и башням бойницами с большими стенными метательными орудиями, выступила во всей красе своих неприступных стен перед глазами ганзейцев.

Готшальк фон Аттендорп, стоявший у руля своего корабля, мрачно смотрел на Гельсингборг, скрестив руки на груди.

— Ну, покуда мы возьмем приступом эту твердыню, — сказал он нескольким стоявшим около него матросам, — наши волосы успеют поседеть. Кто знает, увидит ли хоть кто-нибудь из нас родину: наш адмирал решается на слишком смелое и рискованное дело.

Эти слова, конечно, не способствовали тому, чтобы особенно возвысить дух экипажа, и Ганнеке, услышав их, вернулся на свой пост очень опечаленным. Смутные предчувствия закрались в душу честного рыбака, и он с щемящей сердечной болью вспомнил о своих дорогих и милых…

В первое время осады датчане попытались сделать вылазку, которая, однако же, закончилась для них неблагоприятно, потому что и здесь датские войска дрогнули, перепугавшись необычайного действия пороха и огнестрельного оружия. В свою очередь и нападающие сделали несколько отчаянных, но тщетных попыток, так как стены Гельсингборга, чрезвычайно толстые и высокие, способны были выдержать какое угодно нападение. Однако же гарнизон Гельсингборга заметил, к крайнему своему изумлению, что снаряды, выпускаемые из ганзейских бомбард, ударялись в стены с такой силой, что даже дробили и разбивали камень и образовали трещины в каменной кладке.

Не без тревоги смотрел из своей твердыни датский король-аттердаг на работы осаждающих и с беспокойством ожидал вестей, которые могли проникать в Гельсингборг лишь с величайшими затруднениями. К тому же и съестные припасы в Гельсингборге шли уже к концу, а вскоре в двух местах крепостных стен оказались большие бреши, которыми неприятель мог смело воспользоваться, чтобы штурмовать Гельсингборг. С другой стороны, пришла весть о том, что шведы уже готовятся к выступлению в поход и собираются напасть на датскую крепость с тыла. Дошли до Вольдемара известия и еще более тревожного свойства: многие из немецких князей, враждебных Дании, ободренные успехом ганзейцев, собирались также вооружиться и соединить свои войска с войсками ганзейских городов против Вольдемара.

С лихорадочным беспокойством бродил аттердаг по саду своего замка, и невеселые мысли, одна другой чернее, носились в его голове. Он правил своей страной твердо и умно; он сумел подавить бессмысленную сумятицу, которую вызывала в Дании борьба враждебных партий; он отвоевал и вернул родному краю отторгнутые от него богатые области; он достиг славы и могущества, которые доставили ему громкую известность во всей Европе. И теперь все эти труды и усилия должны были разом потерять всякое значение. Он собрал все свои силы для борьбы с ганзейцами, но все его планы рушились в тот день, когда пал Копенгаген. Его единственная надежда в данную минуту — небольшая датская флотилия, которая могла врасплох напасть на корабли ганзейцев, и на то, что Гельсингборг выдержит осаду. Но и этим надеждам — увы! — грозила страшная опасность…

— Так, значит, мне остается еще одно средство, — решил аттердаг мрачно и с выражением дикого отчаяния, — мне остается прибегнуть к помощи людей, которых я презираю до глубины души. Знаю, что собираюсь вызвать демонов, которые, подобно фуриям, будут меня преследовать по пятам и не перестанут меня мучить всю жизнь! Но не могу избежать этого. О! — воскликнул он с горечью. — Если бы только знали народы, к каким жертвам бывает иногда вынужден владыка страны из любви к своим подданным и в тяжкой тревоге о своей стране!

Медленно, но твердо вернулся он в замок. Там позвал он к себе слугу и отдал ему какое-то приказание, а затем вошел в комнату, увешанную коврами, где на мягком пуховике лежал его раненый сын, незадолго перед тем перенесенный сострадательными людьми на носилках в Эльсинор.

— Ты теперь скоро оправишься, — тихо сказал аттердаг принцу. — Этот противный гул, который доносится к нам из Зунда, вскоре должен будет смолкнуть.

Бледный принц поднял голову с изголовья и вопросительно посмотрел на отца.

— Удовольствуйся покамест тем, что я тебе говорю, — сказал отец и затем ушел в один из многочисленных и отдаленных покоев замка.

Слуга между тем исполнил приказание короля, и тот уже нашел в этом отдаленном покое человека, с которым он желал переговорить.

Вольдемар прошел мимо него, как бы его не заметив и в раздумье перебирая пальцами правой руки свою густую и длинную бороду. После некоторого молчания он сказал:

— Твои ищейки, как я слышал, выследили, что уже в следующую ночь ганзейцы думают штурмовать Гельсингборг?

Шпион Нильс наклоном головы выразил утверждение.

— Что ж? Они надеются на успех? — продолжал расспрашивать монарх.

— Их новый «огневой наряд» облегчает им многое, — отвечал Нильс.

Аттердаг тяжело вздохнул. Он перешел к другому вопросу, но не решился высказать его вполне, а удовольствовался только намеком.

— Ну, а те? Все еще выжидают со своими кораблями в Скельдервике?

— Да, укрытые за лесистыми берегами, — отвечал Нильс, — на высшей точке этого берега они устроили сторожевой пост для наблюдения за ганзейцами. Как только они увидят оттуда условный знак на зубцах Эльсинорской башни, они снимутся с якоря.

Последовало долгое молчание. Аттердаг переживал последнюю нравственную борьбу.

— И они все же настаивают на своем прежнем требовании? — мрачно спросил он Нильса.

Нильс отвечал утвердительно.

Аттердаг сделал знак шпиону, чтобы тот удалился; затем он погрузился в глубокое и мрачное раздумье.

Наступила знойная июльская ночь, и вместе с ночными облаками небо заволоклось тучами, в которых сверкали изредка отдаленные молнии. Ветер засвистал в снастях кораблей, и волны Зунда стали шумно плескаться…

Густая тьма покрыла и море, и берега. Только на Эльсинорской башне мерцали красноватые огоньки смоляных факелов. Этот знак был замечен с борта небольшой датской флотилии, которая собралась у острова Амагера.

Вдоль гельсингборгского берега собирались в это время штурмовые колонны, которые были предназначены Иоганном Виттенборгом для ночного нападения на Гельсингборг. На самих кораблях оставлены были только матросы, в том числе и Ганнеке. Он не ведал никакого страха и охотно бы пошел вместе с другими против ненавистных датчан, но мысль о Марике и Яне вынудила его остаться на корабле. А когда он о них в последнее время начинал думать, то забывал все, что его окружало. Так и теперь он не слыхал ни плеска волн, ни свиста ветра; не обратил даже внимания на те громкие голоса людей, очевидно о чем-то споривших, которые доносились с адмиральского корабля. Наконец, уж товарищ вывел его из задумчивости, рванул за рукав и сказал с досадой:

— Да что же ты, оглох, что ли? Или тебе дела нет до того, что наши начальники между собою грызутся?

И действительно, спор, происходивший в это время между Аттендорпом и Виттенборгом, грозил привести к очень дурным последствиям.

— Вы должны исполнить то, что я вам прикажу! — гневно кричал Иоганн Виттенборг. — Не забывайте, что я ваш командир!

— Не могу подчиниться и не подчинюсь приказанию бессмысленному, — резко отвечал Аттендорп. — А я не могу иначе, как бессмысленным, назвать ваше приказание идти на штурм Гельсингборга в такую ночь, когда мы можем ожидать, что на море разразится буря и разбросает наши корабли, как щепки.

— Вы, вероятно, забыли, — горячо возразил главнокомандующий, — что шведы именно в нынешнюю ночь намеревались напасть с тыла на датский гарнизон. — Аттендорп ничего не мог возразить против этого, и Виттенборг продолжал: — Мы и без того уже достаточно долго простояли в бездействии под стенами этой крепости, и хотя можно действительно опасаться шторма, но мы все же можем до некоторой степени положиться на умение и расторопность наших корабельных экипажей. Когда возьмем Гельсингборг, тогда дадим нашему войску возможность отдохнуть. А мы должны воспользоваться благоприятной минутой, так как одновременное со шведами нападение одно только и может облегчить нам взятие Гельсингборга…

— Ну, хорошо! — отвечал Аттендорп несколько более спокойным тоном. — В таком случае я готов не противоречить вам; однако же я считаю неизбежным условием наступления то, чтобы известная часть наших сил непременно осталась на судах. Счастье, а в особенности счастье военное, переменчиво, а потому каждый хороший полководец должен непременно озаботиться обеспечением на всякий случай своего тыла.

— Да разве же флот наш не представляет сам по себе лучшее обеспечение нашего тыла? Корабли так плотно причалены к берегу, что мы во всякое время можем на них убраться. Зачем же мы будем излишней осторожностью уменьшать число наших военных сил?

— Да вы разве не слышите, как начинает завывать ветер? — сказал внушительно Аттендорп. — Разве не слышите, какая бьет волна? Кто может знать, кто поручится, что в такую ночь наши корабли не отгонит далеко от берега? Да и помимо всего этого необходимо оставить охрану на судах уже потому, что этот сигнальный огонь недаром зажжен там, на Эльсинорской башне.

— Смелым Бог владеет! — возразил Виттенборг. — Воину нельзя руководствоваться такою мелочной предусмотрительностью, какую вы теперь выказываете. Я от души желал бы, чтобы вы могли продолжать в настоящее время занятия в вашей конторе… И вам было бы лучше, и у меня руки не были бы связаны.

Аттендорп с величайшим трудом воздержался от резкого возражения.

— В таком случае, — сказал он после некоторого молчания, — поступайте по вашим соображениям; но зато уж извольте принять на себя и всю ответственность за дурные последствия.

— Не беспокойтесь! — смеясь, сказал Виттенборг. — Любекский городской совет будет поставлен в известность о том, что вы совершенно непричастны к той победе, которую мы одержим нынешней ночью. И я надеюсь доставить вам возможность вскоре опять приняться за ваши книги и вычисления.

Затем он обратился к начальникам отдельных судов и отдал им приказание предоставить охрану кораблей исключительно одним матросам, спустив все остальные команды с судов на берег.

Вскоре после того все военные силы были высажены на берег, все блиды и «огневой наряд» направлены на стены Гельсингборга — и Виттенборг дал знак к атаке.

XVII. Гибельный приступ

Грозно загремели бомбарды и затрещал частый пищальный огонь, освещая мрак ночи и вторя плеску волн и реву поднимавшейся бури. Ветер, правда, разогнал тучи, но зато молнии так и опоясывали весь горизонт. Волны стали усиленно биться и плескаться в суда ганзейцев, и матросам, оставшимся на судах, было весьма нелегко бороться с волнением, так как приходилось оберегать суда от прибоя, выкачивать заливавшуюся в них воду и охранять их от взаимных столкновений и ударов о берег.

Мужественно бились ганзейцы под стенами крепости; но не меньше мужества выказывал и неприятель, защищавшийся отчаянно. Виттенборг вынужден был вводить в дело все новые и новые подкрепления, которые бились с датчанами в широких брешах, бились и умирали спокойно, но не могли сломить упорного врага.

Главнокомандующий ежеминутно ожидал, что вот-вот в отдалении раздастся трубный звук подходящего свежего шведского войска. Но среди ночной темноты раздавались только возгласы сражающихся, треск и гул выстрелов, плеск разыгравшихся волн и рев все крепчавшей и возраставшей бури.

Но вдруг ко всем этим звукам прибавился со стороны моря еще какой-то новый, странный шум. Шум одновременно послышался с северной и с южной стороны, а затем на волнах Норезунда замелькало и заколыхалось множество каких-то блуждающих огоньков. Напрасно старались матросы сообразить, какого рода опасность им угрожает, и только тогда, когда чуть-чуть стало брезжиться утро, на всех кораблях раздался один общий вопль ужаса: «Неприятель! Все к бою готовься!» Но сражавшиеся на суше не могли услышать этого крика, и только уже люди, бежавшие с кораблей, успели известить их о грозившей им опасности. Виттенборг тотчас же должен был прекратить наступление на Гельсингборг. Все команды в величайшем беспорядке бросились бежать к берегу и там, при первом свете зари, увидели горестную картину. Военный флот ганзейцев был с севера атакован значительной флотилией пиратских судов. Пираты успели уже овладеть семью самыми большими ганзейскими шнеками и поспешно уходили вместе с ними на всех парусах. В числе этих кораблей находился и тот, которым командовал Аттендорп, и громко раздавались на море вопли и стоны уводимых в плен матросов.

— Горе тому, кто понесет ответственность за это страшное бедствие! — гневно закричал Аттендорп, быстро устремляясь со своей командой на палубу адмиральского корабля, которым тоже пытались овладеть шайки морских разбойников. Там уже работал мечом Виттенборг, окруженный отборным отрядом ганзейцев. Пираты были прогнаны с корабля, и большая часть их успела бежать на свои легкие суда.

Невыразимая сумятица еще более увеличилась, когда гарнизон Гельсингборга сделал вылазку, овладел оставленными на берегу метательными снарядами ганзейцев и обратил их против ганзейского флота.

Оставалось только одно: поскорее поднять паруса и удалиться от берега в южном направлении. Но тут еще раз ужас овладел ганзейцами, так как они увидали, что датские корабли, собравшиеся ночью близ острова Амагера, теперь заграждали им путь. Король Вольдемар самолично руководил нападением. В блистающем вооружении, на палубе самого большого из датских судов, с торжеством крикнул он Виттенборгу: «Кланяйтесь вашему городу и всему Ганзейскому союзу и скажите им, что король-аттердаг приказывает их благодарить за доставленную ему богатую добычу!»

При той путанице и суматохе, которая господствовала на ганзейских кораблях, при том беспорядке, в котором они совершали свое отступление от берега, не трудно понять, что датчанам было очень легко окружить и отрезать от ганзейского флота пять больших судов и много мелких… Остальные с величайшим трудом избежали позора и плена.

Тогда горе и отчаяние овладели сердцами ганзейцев, не ожидавших такого печального исхода своих подвигов, и Виттенборгу пришлось выслушать много тяжких упреков, а в лице Аттендорпа ему явился теперь мощный соперник, который относился к нему без малейшей пощады.

Когда, наконец, под вечер ганзейские корабли собрались в открытом море, то им стал ясен страшный урон, который был понесен ганзейским военным флотом. Из большой и прекрасной эскадры возвращалась теперь на отчизну лишь небольшая и незначительная часть ее — и как возвращалась? Лишенной всех сил и средств, утратившей красу и силу своих защитников; да и в тех, которые не были пощажены смертью и избегли плена, не было ни мужества, ни бодрости духа…

Иоганн Виттенборг неподвижно сидел на своем адмиральском корабле около руля. Взор его был недвижимо устремлен в одну точку, и лишь изредка тяжелый вздох вырывался из его глубоко взволнованной груди. Он даже не обратил внимания на то, что Аттендорп приказал одному из мелких судов, сопровождавших флот, идти вперед и заранее известить любечан о страшном поражении, постигнувшем их флот.

Виттенборг делал все от него зависевшее, и если бы король Ганон сдержал свое слово, то, конечно, победа увенчала бы усилия ганзейцев. Но судьба решила иначе: вместо чести и славы она посылала ему позор и посрамление.

— Ну, что ж! — бормотал про себя Виттенборг. — Я исполнил свои обязанности и надеюсь на то, что Бог в другой раз счастливее направит мою руку.

При этих мыслях в нем вновь появилась бодрость духа; он поднялся с того места, на котором сидел, и обошел все свои команды. В самых теплых выражениях он старался их утешить, ободрить их, но все его старания были тщетны. Резкие порицания Аттендорпа все еще звучали у них в ушах, и все весьма подозрительно поглядывали на своего главнокомандующего.

Общее настроение становилось все более и более тяжелым по мере приближения к Любеку, и, когда вдали показались стройные шпили башен Мариинской церкви, словно чугунная плита опустилась и придавила сердце всех возвращавшихся на родину участников жестокого поражения.

И Иоганн Виттенборг опять смутился духом. Его воображению возвращение в Любек рисовалось иначе: не так, как оно теперь происходило в действительности. Он думал некогда, что войдет в гавань Любека при громе залпов из всех бывших на флоте бомбард, что этот гром будет возвещать всем согражданам одержанную им победу, а теперь у него в распоряжении оказывалась только одна бомбарда! Все остальные попали в руки датчан. Плавание продолжалось еще несколько времени, и вот, наконец, суда подплыли к городу. На набережной, около гавани, теснилась громадная толпа народа, и мрачно, грозно глядела она на корабли, бросавшие якорь. В особенности против того места, где должен был причалить адмиральский корабль, толпа народа сбилась в такую кучу, что городским стражникам пришлось усиленно разгонять зевак своими белыми тростями, чтобы очистить в толпе место для высаживавшихся на берег солдат и матросов.

Виттенборг почувствовал легкий трепет, когда приготовился вступить на берег. Но он тотчас же оправился, так как сознание исполненного долга его поддерживало и ободряло. Эта бодрость духа не оставила его и тогда, когда тысячная толпа полезла к нему с кулаками и в один голос заревела ему навстречу:

— Где наши мужья, наши сыновья, наши братья?

Виттенборг не мог принимать на себя ответственность за вероломство шведов, а потому его не тревожили укоры и грозные речи толпы, призывавшей его к ответу. Спокойно шел он вперед. Но он вдруг побледнел, увидав, что к нему навстречу вышел его сотоварищ по городской думе Варендорп, коснулся его белым жезлом своим и произнес роковые слова:

— От имени городского совета и всего города Любека я вас арестую и одновременно объявляю вас лишенным достоинства бюргермейстера!

Тогда силы оставили мужественного Виттенборга, и двое стражников подхватили его под руки. Толпа заревела одобрительно; шапки полетели в воздух, и громко раздался один общий крик:

— Так следует поступать со всеми изменниками! На плаху Иоганна Виттенборга, на плаху!

XVIII. Горькая разлука

…Простенькая комнатка, бедно обставленная, но такая же приветливая и светленькая, как то весеннее солнце, которое светит в открытое окошко этой комнатки. Чисто вымытый пол посыпан белым песком; на одной из стен — модель корабля, а рядом повешены сети. Около самого очага полка с ярко вычищенной блестящей кухонной посудой, а выше над нею медный, так же ярко блестящий котел для варки рыбы. В противоположном углу распятие и под ним небольшой сосуд со святой водой.

На сундуке, выкрашенном синей краской, сидит маленькая, кругленькая женщина с заплаканными, опухшими от слез глазами.

Это Марика, верная жена Ганнеке, а белокурый юноша, который печально и задумчиво стоит около нее, — это Ян, ее сын.

— Так-то лучше, сынок, — сказала Марика, утирая глаза. — Прощаться, конечно, больно и разлучаться тяжело, да что делать-то? Мы все, люди, должны привыкать ко всему. Ведь вот пришлось же перенести такое горе — лишиться мужа, дорогого нашего Ганнеке! Ах, Ян, — с грустью воскликнула она, между тем как слезы так и текли у нее по щекам, — наша разлука даже и не тягостна, потому что с тобой-то мы ведь еще свидимся; а его-то, голубчика нашего, увидим разве уж на том свете!

И Марика громко зарыдала.

— Нет, матушка, — возразил Ян, стараясь всеми силами сдержать слезы, — мы с тобой не можем расстаться; ты вот и теперь совладать с собой не можешь; каково же это будет там-то, на пустынном Шонене?

— Не обращай на это внимания, голубчик, — перебила Марика, стараясь улыбнуться сквозь слезы. — Когда я буду у брата, я уж наверно буду спокойнее, чем здесь! — А затем прибавила опять сквозь слезы: — Да там, мне кажется, и к дорогому нашему отцу все же буду поближе!..

Ян старался утешить свою мать, возбудить в ее сердце надежду на то, что отец скоро вернется из плена, но она не слишком доверяла этим утешениям; она знала, что мало было надежды на выкуп пленников у датского короля. Города Ганзейского союза подсчитали свои убытки от поражения, нанесенного в Норезунде, и оказалось, что они равнялись 258 тысячам марок, из которых на долю одного Любека выпадало около 78 тысяч марок. Ганзейцы при этом должны были ограничиться только выкупом тех наемных воинов, которых доставили им немецкие князья, чтобы еще как-нибудь не впутаться в распрю с этими князьями.

Благодаря подобному положению дел многие семейства рыбаков и корабельщиков впали в тяжкую нужду, и городской совет никак не мог им помочь, потому что и сам город находился в положении очень стесненном. Сверх всего этого прошел еще слух, что король Вольдемар намерен ввести новый и тяжкий налог на торговлю, так называемую зундскую пошлину, которую каждый немецкий купец-мореход, плывший от Каттегата, должен был платить в Норезунде.

При таких грустных видах на будущее ничего более не оставалось семействам томившихся в плену отцов и сыновей, как из своих собственных средств хлопотать о выкупе их. Но это было нелегко, а для многих, лишившихся в пленнике главной поддержки семейства, даже и совсем невозможно.

Марика перепробовала все средства для того, чтобы выкупить своего Ганнеке из плена. Она перебывала у всех членов городского совета и под конец у самого Госвина Стеена. Но всюду она встречала только сожаления: все пожимали плечами и говорили, что помочь ничем не могут. Госвин Стеен сказал ей:

— Ваш муж был мне мил и дорог, как честный и надежный человек; будь теперь другое время, то я бы, конечно, ни на минуту не задумался над тем, чтобы ссудить вам сумму, необходимую для выкупа его. Но дело в том, что настоящее наше смутно, а будущее не обещает ничего хорошего. Я сам страдаю от тяжких потерь, а потому единственное, что я могу сделать, — это увеличить жалованье вашему сыну, служащему у меня в приказчиках.

С тем он ее и отпустил. Тогда она решилась еще на одно, последнее средство: пошла к Детмару, другу своего мужа. Тот высоко поднял брови, почесал за ухом и сказал:

— Поверьте мне, что я бы охотно уплатил вам сумму и вчетверо более той, которая для выкупа потребна, если бы это было в моей власти. Но теперь время очень тяжелое: торговля и промышленность в застое. У меня в подвале лежит более тысячи разных кож, а покупателя на них нет, потому что везде страшный недостаток в деньгах. До чего это еще дойдет — один Бог ведает! Но чтобы вы могли видеть, что я желаю вам помочь от души, то я вам сделаю такое предложение: отдайте ко мне вашего Яна на мое полное иждивение. Я с вас за это гроша не возьму, и если вы решитесь отправиться к вашему брату на Шонен, то можете уже отложить вполне все жалованье, какое Ян получает от своего хозяина. Вот так-то и соберется спустя некоторое время полностью вся сумма, потребная для выкупа бедного Ганнеке.

Конечно, это был хоть какой-нибудь исход, пусть и весьма неутешительный, так как много лет должно было пройти прежде, нежели из сбереженных грошей образовалась бы необходимая для выкупа сумма. Однако человек так устроен Богом, что свыкается со всеми ударами судьбы и со всяким положением, а потому и Марика приняла предложение Детмара. Через одного рыбака-приятеля, ежемесячно посещавшего Шонен, она справилась у брата, согласится ли он принять ее к себе на житье. Получив от него утвердительный ответ, она быстро приняла окончательное решение: объявила о том, что отдает свою лачужку внаймы; и вот наступил день ее отъезда. Горе, с которым она храбро боролась, при укладке вещей несколько раз одолевало ее и приводило к тому, что она присаживалась на свой синий сундук и плакала. Мало-помалу и вся посуда со стены была снята и уложена в сундук, а за нею туда же был уложен и рыбный котел; а так как каждая вещь пробуждала в душе ее целый рой воспоминаний, то и слезы бедной женщины почти не просыхали.

Наконец все уже было прибрано — оставалась только модель корабля, висевшая на стене.

— Это уж ты возьми себе, — тихонько шепнула мать Яну. — Храни как святыню, потому ведь это он сам резал. Это был его первый подарок мне. Тогда я была еще молода и счастлива — невестой его была! Оба мы были бедны, но довольны своей судьбой; а главное — были вместе, тогда как теперь он так далеко, среди злых чужих людей, где он и доброго слова-то не услышит… Бедный, бедный Ганнеке!

И опять лились слезы, те чистые, прекрасные слезы любящей души, которым, по народному поверью, Бог ведет счет на небе…

А время между тем шло да шло, и наступила наконец такая минута, когда в маленькой комнатке появился сосед-рыбак, чтобы помочь перенести в гавань сундук и другие бедные пожитки Марики и ее дорогого Ганнеке. Но и с маленькой, бедной комнатой нелегко было расстаться: несколько раз возвращалась она в нее, и то в этом, то в том углу постоит, поплачет и руками разведет. Уж слишком тяжело было расставаться с многолетними, дорогими воспоминаниями, со своим прошлым…

Яну немалого труда стоило оторвать добрую Марику от этих воспоминаний — увести ее наконец из ее бедной лачужки. И на пути к гавани она все еще оборачивалась, чтобы еще хоть разок взглянуть на свое пепелище… Так шла она рядом с сыном, пока домик не скрылся из глаз ее. Тогда она еще раз глубоко вздохнула, осушила слезы и мужественно пошла вперед. Придя на торговую площадь, она пожелала проститься с мейстером Детмаром.

Она нашла Детмара в сообществе с думским писцом Беером. Тот уже давно успел оправиться от своего испуга и позабыл о выговоре, который был когда-то им получен от Иоганна Виттенборга. А теперь уж он и прямо мог относиться с пренебрежением к строгому бюргермейстеру, как к падшему величию.

— Да, да! — сказал он, покачивая озабоченно головой, когда узнал от Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидает Любек. — Да, много еще найдется добрых людей, которых высокоумный Виттенборг лишил отцов и супругов, и все они одинаково плачут теперь кровавыми слезами и терпят голод и всякие лишения. Но утешьтесь, моя дорогая фрау Ганнеке, — добавил он, понижая голос и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу, — вы скоро получите полное удовлетворение, потому, изволите ли вы видеть всех этих ратсгеров, которые спешат в думу в своих черных одеяниях?.. Они все идут туда, чтобы произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, и весьма легко может быть, что он и…

Он не окончил своей фразы и весьма выразительным жестом указал себе на шею.

— Господи Боже мой! — печально вздохнула Марика. — Если даже и так дурно окончится дело с господином бюргермейстером, так какая же мне-то будет польза: мне ведь все же не вернут моего Ганнеке. Да притом чем же тут виноват господин Виттенборг, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы все должны ей подчиниться.

Сказав эти слова, она коротко, но сердечно простилась с Детмаром, еще раз поручила его попечениям своего Яна и затем направилась с сыном в гавань.

— Очень недалекая женщина, — сказал писец вслед уходившей Марике.

— Ну, вот еще! — заметил Детмар. — Не всем же умными быть. Она по-своему совершенно права, а уж что она честная, славная женщина — это могу заверить.

— Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоит! — отозвался Беер, почесывая кончик своего носа, и, помолчав, вдруг спросил:

— А тот? Мальчуган-то ее? У вас, что ли, будет жить?

— Вы это о ком говорите? — отвечал мейстер Детмар.

— О ком? Конечно, о Яне.

— И о нем-то вы изволите отзываться с таким пренебрежением? Уж не потому ли, что отец его простой рыбак? Так не забывайте же, что и все ваши ратсгеры на том нажили свои богатства, что отцы их сельдей ловили!

— Ах, я совсем не то хотел сказать! Вы не так меня поняли… Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, господин Детмар.

— Что тут толковать! Ганнеке мне — друг; и кто смеет о нем или о его семействе отзываться непочтительно, тот меня оскорбляет!

— Хорошо, хорошо! Так и буду знать и помнить. Только вы уж не сердитесь на меня, дорогой приятель! А то я, право, все об этом буду думать во время заседания суда да, пожалуй, еще и ошибок каких-нибудь в протоколе наделаю…

— Ну, да уж ладно, ладно, — сухо отвечал Детмар. — Не смею вас теперь задерживать, потому вам в должность пора. А на прощанье должен вам сказать, что мне было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпал строгий приговор, потому что это был все же человек вполне честный и городу нашему доброжелательный.

Беер равнодушно посмотрел по сторонам, вертя в руках свою трость с большим набалдашником, потом раскланялся с Детмаром и вышел из его склада.

— Ишь, какая, подумаешь, важная персона! — бормотал про себя писец, шагая по улице. — Я бы его давно отправил к черту, кабы у него не было столько денег да еще и… — и он не досказал своей мысли и только немного спустя продолжал говорить про себя: — А этот мальчуган поплатится мне за грубость своего хозяина! Погоди, дружок, недолго я тебе дам усидеть в твоем теплом гнездышке!

И он ускорил шаги, видя, что уж тюремные сторожа ведут Виттенборга в ратушу.

XIX. Приговор

И действительно, бывший бюргермейстер, закованный в цепи, как опасный преступник, шел по Гольстенской улице, сопровождаемый толпою черни.

Эта замечательная грубость земного правосудия, которая до некоторой степени внушила народу страсть к кровавым и варварским зрелищам и шла наперекор всякому более утонченному нравственному чувству, составляла характерную особенность Средних веков. Уголовные суды вендских городов превосходили бесчеловечной жестокостью своих приговоров все остальные немецкие города, и так как смертная казнь назначалась даже и за весьма незначительные преступления, то должность палача и его помощников оказывалась здесь весьма доходной и прибыльной. Палач и его помощники работали очень усердно и мечом, и топором, вешали, жгли, колесовали, пытали и мучили несчастных преступников на все возможные лады. По старому любекскому обычаю, даже за ничтожное воровство девушка или женщина, совершившая его, закапывалась живьем в землю. Одним словом, в то самое время, когда наступление новой эры сказывалось всюду лучами света, проникавшими во мрак, сказывалось новыми и утешительными явлениями в области литературы и искусства, в торговле и промышленности, — сквозь новую жизнь осязательно и грубо проступала суровая основа диких нравов и варварских обычаев.

Общее собрание городской думы, которому предстояло произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, должно было проходить под председательством Варендорпа, назначенного старшим бюргермейстером.

После того как узник занял место на скамье подсудимых, Аттендорп открыл заседание обвинительной речью против Виттенборга, на которого он сваливал всю вину поражения, понесенного ганзейцами в Норезунде. Оратор повторил в своей речи только то, что он уже много раз успел высказать на различных собраниях, при объезде Штральзунда, Ростока, Висмара, где обсуждался вопрос о норезундской неудаче. Тщетно старались его там убедить друзья Виттенборга в том, что главная вина неудачи падает на вероломного Ганона, а никак не на Виттенборга. Мало того, все ганзейские города, кроме Любека, пришли к тому решению, что Виттенборга вовсе даже не следует привлекать к судебной ответственности, а только сделать ему выговор. Но город Любек хотел именно на нем показать пример строгости своего правосудия и полного беспристрастия к своим гражданам, и потому именно подверг Виттенборга в качестве адмирала военного ганзейского флота уголовному процессу.

Любекские ратсгеры были не слишком благосклонно расположены к несчастному Виттенборгу. Они забыли о многих его заслугах по отношению к городу; притом их озлобляла и двойная неудача, понесенная союзом в виде утраты Бойской флотилии и затем в несчастном исходе войны против Вольдемара.

Иоганн Виттенборг защищался в блестящей речи, ясно указывавшей на его полную невиновность, и закончил эту речь словами: «Вы можете произнести надо мной какой угодно приговор: сознание, что я честно исполнил мой долг, не покинет меня до последней минуты. Знаю, что будущие граждане города Любека будут судить обо мне снисходительнее, нежели вы, для блага и процветания которых я пожертвовал собой. Я должен покориться вашему приговору, и, как бы он ни был жесток, знайте заранее — я вам его прощаю. Мы все люди — и все можем заблуждаться. На себе испытал я это, поверив на слово шведам. Да, это была с моей стороны большая ошибка, но никак не преступление. Прошу вас об этом именно подумать!»

Шепот совещавшихся членов собрания послышался в зале ратуши. Аттендорп озабоченно перебегал от одного к другому, пока двое служителей не внесли урны для голосования и не роздали всем присутствующим членам черные и белые шары.

Тогда наступило такое мучительное молчание, что, кажется, можно было слышать, как муха пролетит.

Началось собирание голосов. Но один из ратсгеров, державший в руке белый шар (его поколебала речь Виттенборга), вдруг громко воскликнул:

— Собрание не полно; между нами нет Госвина Стеена!

Тогда все громко стали выражать свое недовольство. Никто и не заметил отсутствия Стеена, так как он в последнее время не баловал ратсгеров своим присутствием на их собраниях.

— Это непростительное невнимание с его стороны! — закричали разом многие из членов совета.

— Следовало бы подвергнуть его строгому взысканию! — заявили другие.

Варендорп приказал одному из служителей ратуши немедленно отправиться к Стеену на дом и привести его в собрание.

Около получаса спустя (а эти полчаса жестоко измучили того, кто ожидал своего приговора) этот член собрания думы вошел, наконец, в залу.

Все члены собрания громко выразили ему неудовольствие, вызванное его способом действий, и Варендорп счел долгом сделать ему замечание.

Он спокойно все это выслушал и сказал:

— Мне было бы гораздо приятнее, если бы вы дозволили мне в настоящую минуту воздержаться от голосования.

— Приговор только тогда приобретает законную силу, когда все члены совета участвуют в подаче голосов, — возразил Стеену Варендорп.

Стеен тревожно потеребил себе бороду, беспомощно мотнул головой и сказал:

— Так я должен покориться этой обязанности, как она ни тяжела мне. Дайте сюда шары.

Служитель поднес ему шары. Стеен на глазах у всех схватил черный шар, и все слышали, как шар упал на дно урны.

Варендорп высыпал все содержимое урны на серебряный поднос, причем ближайшие к нему сочлены отделили черные шары от белых. Варендорп пересчитал их дважды и затем произнес громким голосом:

— Семнадцать шаров белых и восемнадцать черных. Следовательно, над Иоганном Виттенборгом мы должны произнести: виновен!

Тогда все взоры обратились на обвиненного, который принял приговор с геройским мужеством. Он сказал:

— Вы, конечно, в тесном кружке уже и до нынешнего собрания решили, какое наказание должен я буду понести в случае, если буду признан виновным. Теперь я виновным признан. Скажите же скорее, какому роду наказания я подлежу? — спокойно заключил Виттенборг.

— Иоганн Виттенборг! — обратился к нему бюргермейстер. — Ты головой своей должен поплатиться за вину свою, и палач должен будет исполнить над тобой этот приговор на торговой площади, при всенародном множестве.

— Слышите ли вы, господин Госвин Стеен? — воскликнул несчастный осужденный. — Вам стоило только опустить белый шар в урну, и жизнь моя была бы пощажена. Признаюсь, от вас-то именно я менее всего мог ожидать такой суровости! Подумайте, каково было бы вам, если бы после утраты Бойского флота здесь было бы так же строго поступлено с вашим сыном? А между тем я не виновнее его. И он также заблуждался, чересчур доверяясь своим воинским способностям. Вы очень хорошо знаете, господин Стеен, как все здесь в Любеке были возмущены в ту пору постигшей нас неудачей; известно вам также и то, как мне тогда было трудно избавить вашего сына от привлечения его к судебной ответственности. И вот теперь, когда я сам попал в такое же тяжелое положение и так же безвинно, как мог бы попасть и ваш сын, — у вас хватает духа бросить в урну черный шар и тем меня погубить. Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!

После этой краткой речи обвиняемый отвернулся и вышел из залы вслед за окружавшей его стражей, которая отвела его обратно в тюрьму.

А между тем в зале ратуши царило глубокое молчание.

Госвин Стеен неподвижно стоял на том же месте, вперив взор в землю. Правая рука его все так же нервно теребила бороду, а левая — висела недвижимо и бессильно.

Тогда раздался голос Варендорпа:

— Считаете ли вы вашего сына также виновным, господин Стеен?

Старый купец вздрогнул. Его чувство справедливости было задето в самом чувствительном месте — рана проникла в самую глубину сердца, где еще продолжало втайне тлеть отцовское чувство к сыну, несмотря на внешний разрыв всяких отношений с ним. Госвину Стеену в течение одного долгого мгновения пришлось выдержать страшную борьбу. Наконец он поднялся со своего места, подошел к зеленому столу, за которым сидел бюргермейстер, и, выпрямившись во весь рост, проговорил отчетливо и ясно:

— Бывают такие вины и такие искупления их, которые не могут подлежать общественному мнению, потому что только отец может быть в данном случае судьею своего сына. Удовольствуйтесь этим! — Варендорп хотел что-то возразить, но купец продолжал: — Я положил черный шар против Иоганна Виттенборга. И если бы вы, господин бюргермейстер, мне задали бы тот вопрос прежде голосования, то я бы, конечно, воздержался от подачи моего голоса. Но теперь дело сделано, и суд должен свершиться. Но знайте, что я не буду присутствовать при этом кровавом зрелище, если бы даже мне самому пришлось за это отвечать головой. Так и знайте, и затем бог с вами!

И, гордо выпрямившись, твердой поступью направился он из зала к выходу. Никто не осмелился произнести ни слова, и только тогда, когда дверь захлопнулась за Стееном, все заговорили разом, шумно выражая самые противоположные мнения и воззрения.

В тот же самый день на любекской торговой площади воздвигнут был черный роковой помост, на котором несчастному Виттенборгу предстояло сложить голову. Когда на следующий день солнце стало клониться к западу, осужденный выведен был на казнь. Пестрая, разнообразная толпа заполняла все улицы, по которым следовало проходить печальному шествию…

Немногие в этот день сидели дома. К числу этих немногих принадлежал и Госвин Стеен, который не двинулся из своей конторы. Но он не работал: он сидел за столом, подперев голову руками, и был погружен в глубокое раздумье.

Вдруг раздался звон колоколов и загудел, печальный и унылый… Шум и говор на улице все возрастали; масса каких-то длинных и безобразных теней, отражаемых косыми лучами заходящего солнца на задней стене конторы, пронеслась спешно и трепетно, подобно привидениям. Шествие, сопровождавшее осужденного на казнь, проходило мимо, по улице. Затем шум и говор постепенно затихли — шествие достигло торговой площади. Госвину стало душно в комнате, он открыл окно и оперся о подоконник.

И вот снова загудели колокола, резко и мерно отбивая похоронный звон… Земное правосудие было удовлетворено. Но Стеену слышался, в ушах его все еще раздавался голос, повторявший ему непрестанно: «Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!»

И этот твердый, сильный мужчина затрепетал всем телом и в отчаянии стал ломать себе руки. И взор его еще раз упал на ярко освещаемый солнцем выступ входной двери. Было ли то утешение, посылаемое ему скорбной душой невинно казненного, или то был перст Божий, указывавший заблудшему путь спасения, но Госвин Стеен мог совершенно свободно прочесть на стене крупно высеченную надпись:

«Жив еще старый Бог!»

XX. Бедствия любечан

Суровый приговор, произнесенный любечанами над Иоганном Виттенборгом, как будто проклятием каким-нибудь тяготел над всем городом. Лето и осень были непогодливы и неурожайны; за неурожаями естественно наступила страшная дороговизна съестных припасов. Все дела были в застое после неудачного исхода войны с Вольдемаром, и масса рабочих, и в особенности рыбаков, была отпущена хозяевами. Страшный призрак голода явился на улицах города Любека, покрытых толстым слоем снега; следом за голодом пришли гибель и отчаяние. Сволочи всякого рода в большом городе всегда бывает довольно, а тут вдруг развелось ее в Любеке столько, что от воров честным людям житья не стало. Никакая стража, никакой дозор не могли от них уберечь, так что число торговцев на городской площади стало постепенно уменьшаться — никто не хотел выезжать для торга даже и на обычные еженедельные базары.

Ко всему этому прибавилось еще дурное положение политических дел.

Король Ганон Норвежский был обручен с принцессой Елисаветой, сестрой Генриха Железного, герцога Голштинского. Благодаря какой-то несчастной случайности невеста Ганона попала в плен к аттердагу, который так ловко сумел обойти Ганона, что тот решился избрать себе в супруги принцессу Маргариту, младшую дочь Вольдемара. Этим самым уже обеспечивался союз Дании с Норвегией. Ганзейцы оставались совершенно покинутыми, потому что и на шведов тоже нечего было рассчитывать, пока Швецией правил слабодушный Магнус. Правда, порвав связи со скандинавским государством, ганзейцы сблизились с их соперниками и противниками, Голштинским и Мекленбургским герцогами, и это сближение привело вскоре к прочному союзу; но тем не менее ганзейские города с великой тревогой ожидали конца перемирия с королем Вольдемаром и очень опасались того, что он, пожалуй, вздумает пойти против них войной в союзе с Норвегией и Швецией.

В довершение бедствия появилась в Любеке опустошительная черная смерть, завезенная из Азии в Европу в 1348 году. Для страшной заразной болезни в Любеке нашлась благодатная почва, подготовленная нуждой, голодом и всякими лишениями, среди которых влачили свое бедственное существование низшие классы населения. Дикие, раздирающие сцены стали ежедневным обычным явлением любекской городской жизни. Бескормица и безработица вынуждали несчастных мастеровых и незанятых рабочих к тому, что они и последнее пропивали, стараясь хоть на минуту себя отуманить. Смерть пожинала обильную жатву и уносила жертву за жертвой, обозначая путь свой гробами, за которыми следом, вопя и ломая руки, шли брошенные на произвол судьбы сироты и бездомные. Голод, страшный, едва прикрытый лохмотьями, отражался на лицах всех несчастных, словно тени бродивших по улицам города. И только дерзкое преступление, не останавливавшееся ни перед грабежом, ни перед убийством, смело поднимало голову и всем глядело грозно в очи… Вот что представлял в описываемое нами время несчастный город Любек, недавно еще цветущий и богатый!

И в доме мейстера Детмара тоже было мало утешительного. Плохое положение дел вынудило хозяина распустить всех своих рабочих, и там, где еще недавно жизнь текла так легко и весело, водворились мрак и тишина. Все со страхом и трепетом ежеминутно ожидали того, что вот-вот и к ним также заглянет страшная гостья, беспощадно вырвет одного из членов тесного семейного кружка.

Самого мейстера Детмара, прежде столь веселого и бодрого, узнать было невозможно. Тревожный и праздный, он бродил из угла в угол по опустевшему дому, постоянно озираясь и пугаясь каждого шороха. Уже два дня его жена лежала в постели больная, а не далее как с нынешнего утра и дочь его Елисавета не могла встать с постели…

Истинным благополучием для Детмара было то, что Ян жил у него в доме. Если он и не мог его надлежащим образом утешить и успокоить, зато он готов был на всякую помощь по хозяйству и управлению домашним порядком, так как все это обрушилось на Детмара. Последняя служанка сбежала из дома, когда увидела, что господа заболели. Весть, разнесенная ею в околотке о болезни фрау Детмар, побудила всех соседей даже не подходить к их дому: никто уже не сомневался в том, что они должны были ожидать посещения черной смерти.

— Ну, и Бог с ними, — заявил Ян хозяину, — пусть обегают нас: я около вас останусь, и вы не будете нуждаться ни в чьей помощи.

— Спасибо тебе, — отвечал ему Детмар плаксивым тоном, тревожно прислушиваясь у дверей жениной спальни. — Что это? Как будто чихнул кто-то из них? — боязливо спросил он (первым признаком заболевания черной смертью было усиленное чиханье).

— Нет! Я ничего подобного не слышал, — сказал Ян. — Да и зачем вы это сейчас все дурное предполагаете?

— Ах да, и то правда! Но ведь поневоле натерпишься страха! Ой, батюшки… Кажется, и у меня теперь начинается… Чхи!..

Ян невольно рассмеялся; но Детмар не обратил на это никакого внимания и еще тревожнее прежнего спросил его:

— А что? Посмотри-ка! Лицо-то у меня еще не почернело?

Ян уверил его, что ничего подобного нет.

Вскоре после того жена кликнула мейстера Детмара в спальню. Детмар ожидал всяких ужасов, не мог говорить от волнения — и как же был он удивлен, когда она ему заявила, что она чувствует себя гораздо лучше.

— А наша Лизочка? — шепнул он ей.

Фрау Детмар взглянула на дочь.

— Она спит совершенно спокойно, — сказала она, — и я даже думаю, что мы все переболели только от страха.

— Дай-то бог! — проговорил Детмар с глубоким вздохом.

— А где же Ян? — спросила супруга.

— А здесь же. Этот добрый малый — большая для меня подмога.

— Но только ты распорядись, чтобы он не выходил на улицу, чтобы как-нибудь не занести к нам в дом эту страшную болезнь. Если мы сумеем оберечь себя от всех сношений с зараженными, то черная немочь, может быть, и не переступит нашего порога. По счастью, у нас в кладовой еще довольно есть запасов.

Мейстер Детмар молчаливым кивком головы на все изъявил полнейшее согласие и еще раз порадовался тому, что жена у него такая умная да разумная.

Когда в течение дня оказалось, что и фрейлейн Елисавета тоже оправилась от своего внезапного нездоровья, то Детмар даже перестал хмуриться и как будто повеселел.

Мирно и тихо потекла после этого жизнь семьи, добровольно уединившейся от всяких сношений с внешним миром. И если на хозяев даже это уединение действовало иногда довольно неприятно, нагоняя на них тоску, то никак нельзя было сказать того же о Яне и Елисавете, которые умели разнообразить свое уединение нескончаемыми разговорами, шутками, рассказами и пересмешками. Их веселое настроение, конечно, действовало и на родителей, и в пустых комнатах чаще и чаще стал раздаваться звонкий, заливчатый смех молодежи, к которому часто примешивались густые басовые ноты смеха самого мейстера Детмара. Он теперь уж и сам начинал подтрунивать над своим страхом и опасениями, которые пережил в течение вышеописанного нами утра, и не знал, как возблагодарить Бога за то, что Он избавил его самого и семью его от страшной заразы.

Когда дом мейстера Детмара опять прозрел, то есть вновь открылись его окна и двери и восстановились сношения с внешним миром, в окна уже светило первыми теплыми лучами весеннее солнце, еще раз одолевшее суровую зиму, а с нею вместе как бы разом изгнавшее из Любека все нахлынувшие на него беды. Зараза миновала. Городской совет позаботился об обильном подвозе зернового хлеба, причем и голоду в низших классах был положен предел; а там мало-помалу стала вновь оживляться и торговая, и промышленная деятельность города, и безработица тоже прекратилась.

Когда Ян снова, после долгого отсутствия, явился в контору Госвина Стеена, тот не выказал никакого особенного изумления, никакой особенной приязни к юноше. Тяжелый период, в течение которого зараза свирепствовала в Любеке, удивительно притупил всякие чувства. Гораздо менее удивлялись тому, что сегодня видели в гробу человека, вчера еще живого и здорового, нежели тому, что человек успел ускользнуть из когтей злой судьбины. Яну даже не пришлось извиняться перед хозяином в своем долгом отсутствии, тем более что во время эпидемии и дел было немного.

XXI. Под личиной честности

Первым посторонним посетителем дома Детмаров был думский писец Беер. Само собой разумеется, он весьма сожалел о том, что так долго лишен был возможности видеть почтенное семейство мейстера Детмара.

— Пытался, многократно пытался, — уверял Беер, — даже в двери стучался как-то однажды. Но все совершенно напрасно… Мои опасения и беспокойство о вас доходили до предела. И как это вы, почтенная фрау Детмар, были в состоянии так надолго прервать всякие сношения с городом?

— О! — отозвалась Елисавета вместо своей матери. — Это время не показалось нам таким долгим: мы умели себя и позабавить. Не правда ли, Ян? — добавила она, плутовски подмигивая юноше.

— Ах да, да! Я было и забыл, — поддакнул Елисавете писец с злобной улыбкой, — ведь молодой Ганнеке был тут же, в доме с вами. Ну, понятное дело, что для веселой-то молодежи время пролетело, конечно, незаметно; а вот каково-то почтенным родителям было? Ну, да о них в нынешнее время, пожалуй, что никто и не спрашивает.

— Ошибаетесь, господин Беер, — резко отозвалась Елисавета. — И отец и матушка принимали участие в нашем веселье и забавах.

— Ну, уж, конечно, — добавила фрау Детмар примирительным тоном, — стараешься поневоле как-нибудь украсить свое существование. Жаль, что вот мужа-то моего нет дома, а то он бы, вероятно, был очень рад господину Бееру. Да не угодно ли вам будет присесть?

И она при этом указала на один из стульев у стола.

— Вы очень добры, почтеннейшая фрау Детмар, — с нижайшим поклоном проговорил думский писец, — но я долго не могу у вас остаться…

— Разве у вас на руках такие спешные служебные занятия?

— Не то, чтобы… — пробормотал писец, — но напала на меня такая тревога, что вот на месте усидеть не могу…

— Так что же это с вами? Вроде нездоровья, что ли?

— Да, я не очень-то расположен к веселью, фрау Детмар! И правду сказать, даже принял некоторое решение…

— Уж вы не руки ли на себя наложить вздумали! — смеясь, подхватила Елисавета. — В таком случае вам мешать не следует. — И при этом шалунья ухватила Яна за руку и чуть не вприпрыжку пустилась с ним из комнаты, — Уж вы не прогневайтесь на шалунью, — заметила супруга Детмара. — Она ведь часто такое сболтнет, о чем и не думает…

— Будто бы? — с язвительной усмешкой спросил Беер.

— Само собой! Ведь она еще почти ребенок.

— Ну, для ребенка-то она немножко уж перезрела. Но вы мне позволите опять вернуться к тому, что я уже говорил…

— Да, да, конечно. Вы сказали, что приняли какое-то решение…

— Да, точно так-с. Принял… — и, говоря это, он старательно рисовал палкой на полу какие-то иероглифы. — Я теперь, видите ли, мужчина в самых летах…

— Да, конечно.

— Место у меня доходное; вот я и задумал жениться.

— Что ж! Весьма благоразумно с вашей стороны.

— И я так же смотрю на это дело. Вопрос только в том, найду ли я жену по себе.

— О, помилуйте! — воскликнула фрау Детмар. — Да ведь вы такой жених, что в любые двери постучаться можете.

— Полно, так ли? — спросил с усмешкой Беер и начертил на полу тростью огромное Е, наклонил голову набок и продолжал вкрадчивым голосом: — А что, если бы я примерно за вашу дочку вздумал посвататься, хотя теперь-то я бы не решился…

— Отчего же нет? — с удивлением спросила фрау Детмар.

— А оттого, что она, по-видимому, собирается идти под венец с этим Яном.

— Что такое?! — воскликнула в изумлении фрау Детмар. — С Яном, с этим бедным юношей, у которого ни положения нет никакого, ни гроша за душой не имеется? Вы изволите, конечно, шутить, господин Беер?

— Ничуть не бывало. Я на этот счет очень приметлив, почтеннейшая фрау Детмар. Эти молодые люди, очевидно, нравятся друг другу.

— Ну, из этого еще, конечно, не следует, что они уж так непременно и повенчаются.

Беер пожал плечами весьма выразительно.

— Чего же вы тут сомневаетесь? — с нескрываемым волнением спросила фрау Детмар. — Ян — прекрасный юноша, но он нищий. Уже ради этого одного какое же может быть у него будущее? Как же это вы можете думать, чтобы я свою дочку решилась выдать за такого бедняка! Или вы думаете, что я ее не люблю? Ну так уж вы очень в таком случае ошибаетесь!

— Посмотрим, посмотрим, — отвечал ей Беер, приподнимаясь, чтобы поклониться входившему мейстеру Детмару.

Затем он посидел очень недолго и не возвращался к затронутому им вопросу, хотя фрау Детмар несколько раз давала ему повод к этому. По удалении его супруги о чем-то очень долго и серьезно судили и рядили, но содержание их беседы на первых порах осталось тайной для всех остальных членов семейства.

Однако же Ян уже вскоре после того заметил, что его хозяева стали к нему далеко не так ласковы, как прежде. Они стали относиться к нему с некоторой сдержанностью. Елисавета очень часто выходила к нему с заплаканными глазами, и, как ни старался Ян развлечь ее, он ничего не мог добиться; он стал даже замечать, что она начала его избегать, и это его очень опечалило, потому что ему всегда было так приятно и весело с этой милой шалуньей.

Думский писец стал чаще и чаще являться в дом Детмара. Он постоянно бывал очень любезен по отношению к Яну, но тот все же терпеть его не мог. Беер в своем черном служебном одеянии постоянно представлялся ему черным вороном, вещуном какого-то несчастья.

Странно, что иногда нам случается чаще всего встречаться именно с тем, кого мы стараемся избегать. Как ни старался Ян избежать встречи с противным для него Беером, тот все же беспрестанно попадался ему навстречу. Так вот и в описываемый нами день, в то время как Ян направился из главной конторы Госвина Стеена в город для исполнения различных поручений, он носом к носу столкнулся с писцом у самого выхода из дома. Они повстречались в дверях, и Беер раскланялся с ним чрезвычайно любезно, а минуту спустя обратился к старому Даниэлю уже с покорнейшей просьбой доложить о себе господину Госвину Стеену.

XXII. Низкая клевета

Думский писец застал Госвина Стеена в очень тревожном настроении. Срок, в который Кнут Торсен должен был вернуть ему полученные в ссуду деньги, давно уже истек, а между тем датчанин, видимо, и не думал о выполнении своего обязательства. Несколько раз письменно напоминал ему об этом Стеен; но никакого ответа на письма получено не было, так что оставалось только одно: начать против неисправного должника иск на основании долгового документа, записанного в книге ратуши. Стеен решался на это очень неохотно, зная заранее, что его жалоба опять поднимет старые дрязги. К тому же он с Варендорпом стоял не в слишком близких отношениях; а между тем именно бюргермейстеру и предстояло быть судьей в этом деле. Судебное разбирательство могло легко дать повод к неприятным расследованиям, которых Стеен, во всяком случае, желал бы избежать. Несмотря на все это, он должен был выступить с жалобой против Кнута Торсена, так как последние смутные времена и общий упадок дел отозвались на Госвине Стеене крупными убытками. К выплате крупной суммы в 150 тысяч марок, которую Госвин роздал сочленам своим по городскому совету, чтобы замять дело о гибели Бойского флота, прибавились убытки от потери той части товара, которая предназначалась на этом флоте торговому дому Стеена; а затем шли затраты на военные издержки, затраты очень значительные уже и потому, что фирма Госвина Стеена была одной из самых значительных в городе. И вот в первый раз в жизни богатому купцу пришлось испытать тягостные заботы о деньгах. Время было такое, что о доходах нечего было и думать, а расходов, да притом еще непредвиденных, было более чем достаточно. Оказывалось, что громадные сундуки, стоявшие в конторе, были совсем пусты и для некоторого пополнения их требовалась именно та сумма, которую Госвин Стеен ссудил Кнуту Торсену.

Все утро Стеен занят был обдумыванием вопроса, как следует ему поступить — еще раз потребовать от датчанина немедленной уплаты или же прямо подать жалобу на неплатеж и начать формальный иск. Он не успел еще прийти ни к какому решению, когда Даниэль возвестил о приходе думского писца. Это посещение несколько удивило Стеена; так как он знал это лицо только по его присутствию на заседаниях совета и вне их никогда еще нигде с ним не встречался.

Понятно, что купец принял нежданного посетителя весьма сдержанно. Тот, конечно, начал с тысячи всяких извинений и при этом выказал себя в такой степени способным унижаться, что Госвин Стеен сразу потерял к нему всякое уважение.

— Пожалуйста, извиняйтесь покороче, — сухо заметил Стеен писцу, — ведь у нас, купцов, время подороже, нежели у вас, чиновников. Чего вы, собственно, от меня желаете?

— Ничего решительно, — утверждал думский писец с противной своей улыбочкой. — Я, напротив того, имею в виду вам оказать некоторую услугу.

Купец посмотрел на него и удивленно, и гневно.

— Я, конечно, червяк в сравнении с вами, господин Стеен, — продолжал писец, — я, так сказать, былинка незаметная, а все же и «мое убожество» может быть вам до некоторой степени полезно.

— Человек человеку помогать обязан, — проговорил Госвин Стеен. — Но, пожалуйста, к делу скорее…

— Как прикажете, — униженно пояснил Беер. — Изволите, я полагаю, знать, как все в ганзейских городах дурно настроены по отношению к датчанам? Всюду ведь опять уж и о войне поговаривать начинают. К тому же и жалобы против аттердага и его насилий каждый день возрастают…

— Позвольте, вы все рассказываете вещи давно уже мне известные, — с досадой перебил писца Госвин. — Не забывайте, пожалуйста, что я ведь тоже член городского совета и в последнее время всего этого наслушался на заседаниях.

— Я позволил себе это маленькое предисловие только для того, чтобы на нем основать дальнейшую мою речь. Я вел к тому выводу, что нынешнее время менее, чем всякое другое, может благоприятствовать дружественным отношениям к датчанам.

— Опять-таки вы все рассказываете мне такое, что само собой разумеется. Ни ганзейцу, ни кому бы то ни было из честных немецких граждан не подобает теперь заигрывать и дружить с общим врагом.

— Весьма естественно, — подтвердил Беер с видимым удовольствием, — и уж, конечно, менее всего можно было бы ожидать чего-нибудь подобного от вас… Хе, хе, хе!.. Не так ли, господин Стеен?

Купец бросил на говорившего очень проницательный взгляд, который говорил ясно: «Я, право, не понимаю, как это вы решаетесь говорить со мной о подобных вещах?»

— Кто вас ближе знает, — продолжал, нимало не смущаясь, Беер, — тот, конечно, не поверит и, если даже ему это скажут, станет положительно отрицать. Но ведь здесь, в нашем добром городе Любеке, жителей много, и раны, нанесенные последней войной, не зажили и вскрываются легко при одном имени аттердага. Если поэтому пройдет по городу тот слух, что вы изволите дружить с датчанами, то ведь, согласитесь, это может сильно подорвать добрую славу вашей старой фирмы?

Госвин Стеен поднялся со своего места. Он оперся рукой на стол и, мрачно взглянув на писца, сказал:

— Господин секретарь, или ваша речь есть не более как пустая болтовня, которую я вас прошу прекратить, или вы подтвердите ваши слова существенными доказательствами.

— Я бы, конечно, не осмелился беспокоить столь именитого и столь уважаемого всеми купца, если бы не имел в виду оказать ему действительную услугу. А потому-то я и позволю себе сообщить вам следующее.

И секретарь думы, говоря это, также поднялся со своего места. Он оправился, откашлялся и, ударяя себя по ладони правой руки набалдашником трости, начал так:

— Во всех здешних тавернах только и речи теперь, что об одном датчанине — чуть ли его не Кнутом Торсеном зовут, которого будто бы вы изволили снабдить весьма значительной суммой денег; и все, видите ли, говорят, что этот датчанин состоит в непосредственных связях с известным шпионом аттердага, ювелиром Нильсом. Головы-то, знаете ли, в низшем слое населения у всех очень разгорячены, а потому и неудивительно, что мне уже не раз приходилось слышать возгласы вроде того: «Госвин Стеен — предатель по отношению к своему родному городу и ко всему Ганзейскому союзу, а потому его бы следовало отдать под суд…» Подобные толки очень легко находят себе отголосок и могут быть весьма опасны для вас, господин Стеен; а потому я и счел своим долгом обратить на эти толки ваше внимание.

Стеен, видимо, не знал, что следует ему отвечать. Он не мог никак решить даже и такого вопроса: благодарить ли ему господина секретаря за его сообщения или просто, без церемонии, немедленно выгнать из конторы? Только после довольно продолжительного молчания он сказал:

— Если бы даже я и ссудил кого-нибудь деньгами, то это решительно никого не касается, хотя бы даже должник мой был и датчанин. Да притом же мне кажется очень странным, почему именно это дело проникает в публику. Это дело могло получить известность только благодаря кому-нибудь из лиц, близко стоящих к городскому совету. — И при этом купец пристально взглянул на своего гостя. Тот на мгновение принял равнодушный вид, взглянул в потолок, покачал головой и наконец сказал:

— То есть как же это, господин Стеен? Я вас не совсем понимаю…

— Не понимаете? — нетерпеливо перебил его купец. — Да как же могли узнать в городе, в народе о таком документе, который занесен в книгу городского совета?

— А! Так, значит, такой документ точно имеется в книге городского совета?

— Это вам лучше должно быть известно.

— Не имею об этом никаких сведений, хотя господин бюргермейстер Варендорп изготовляет все подобные документы не иначе как при моем посредстве.

— Тот документ, о котором идет речь, был написан еще при бюргермейстере Виттенборге, — мрачно произнес Стеен.

— А! Если так, то я вовсе и не удивлюсь тому, что подобного документа не знаю. Когда поименованное вами лицо управляло городскими делами, нашего брата частенько обходили при подобных делах.

— Я сам ходатайствовал о том, чтобы Виттенборг лично изготовил этот документ, — заявил Стеен, — а потому именно я еще вдвойне удивляюсь слухам, которые вы мне сообщаете.

— Вы, может быть, еще более удивитесь, когда узнаете, кто именно является главным виновником распространения этих слухов, — сказал Беер с плутоватой улыбочкой.

— Так он вам известен? — с изумлением вскричал Стеен. — Кто же это?

Секретарь хихикнул…

— Не велика птица! — сказал он, многозначительно помолчав и поигрывая с набалдашником своей трости.

— Так назовите же мне его! — нетерпеливо крикнул купец.

— Это один из ваших приказчиков, по имени Ян Ганнеке, кажется. Он утверждает, будто бы слышал это от своего отца, что уж, конечно, не более как наглая ложь… Потому как же мог бы простой рыбак узнать о таком важном и притом тайном деле?..

Госвин Стеен так и замер, услыхав это; последний остаток веры в человека в это мгновение разлетелся в нем прахом. Как?! Ганнеке, которому он вполне доверился и благодаря этому доверию приблизил его к себе, — Ганнеке изменил своему слову! Все его клятвы оказывались детской ложью, потому что он способен был разболтать о деле и нарушить его тайну!..

— Весьма сожалею, что привел вас в такое дурное настроение, — извинялся между тем секретарь, — но я, право, только из желания добра…

— Примите мою благодарность, — сказал Госвин Стеен. — Я постараюсь воспользоваться вашим предостережением. Очень мало тревожусь о том, что станет говорить обо мне простонародье; но я обязан, во всяком случае, охранять честь моей старинной фирмы. А если вас станут спрашивать, господин секретарь, о моих политических убеждениях, то скажите всем только одно: Госвин Стеен — самый верный и самый преданный защитник Ганзы и ганзейских интересов, и если бы от него зависело дело, то он бы уж давно заставил аттердага поплатиться за тот вред, который он нанес Ганзе.

— Будьте уверены, что всему городу это передам! — отвечал секретарь, низехонько раскланиваясь, и, не переставая кланяться, исчез за дверью конторы.

Часа два спустя, когда Ян вернулся из города в контору, исполнив данные ему поручения и собирался занять свое обычное место, он увидел, что его товарищи посматривают на него как-то странно… Немного спустя к нему подошел старший приказчик, заведовавший конторой, и сказал:

— Вы можете не начинать вашей работы, так как фирма не нуждается более в ваших услугах. — Ян не вполне расслышал то, что ему было сказано, но говоривший продолжал: — Мне поручено передать вам ваше жалованье за текущую четверть года. — И при этом он полностью отсчитал Яну на его столе следовавшую ему маленькую сумму.

— Да что же я такое сделал? — сказал наконец Ян, который все еще никак не мог прийти в себя от изумления. — Чем я провинился, что господин Стеен так внезапно отказывает мне от места?

— Этого я и сам не знаю и только выполняю по отношению к вам возложенное на меня поручение.

— Так я пойду к самому господину Стеену, — воскликнул Ян, пораженный случившимся, — и спрошу у него, на каком основании…

— Господин Стеен вовсе не желает с вами видеться, — отвечал старший приказчик. — И вы только напрасно потеряете время, если даже и повидаетесь с ним: он своего решения не изменит.

— Да если бы я только мог узнать, что именно побуждает его к такому странному способу действий! Или, может быть, вы не были довольны мной? Может быть, вы жаловались на недостаток старания с моей стороны или на мое обхождение?

— Никогда ни на что не жаловался.

— Так, верно же, кто-нибудь оклеветал меня перед господином Стееном?

— Кому это в голову придет? Все здесь — честные работники. Может быть, он вам отказывает просто так, потому что времена вообще тяжелые… Вы младший из нас, а ему вздумалось сократить число приказчиков; ну, вот он с младшего и начал.

— Так почему же он не допускает меня к себе и даже не дозволяет с собой проститься?

— Разве вы не знаете, как он ценит время и какой он враг всяких излишних формальностей? Полагаю, что и ему нелегко с вами расстаться, а потому он и желает как вас, так и себя оберечь от такого неприятного свидания.

Тут уж потрясение, вызванное этим событием в душе Яна, разразилось слезами. Не в силах будучи удержаться, Ян разрыдался и, сунув деньги в карман, стал поочередно прощаться со своими товарищами. Затем он вышел на улицу, и ему все еще не верилось. Он оглянулся в последний раз на хозяйский дом и увидел самого хозяина у окна его конторы. Он готов был вернуться, подойти к нему и спросить: «Да что же я вам такое сделал, что вы так вдруг решились отпустить меня, бедняка, на все четыре стороны?!» Но мрачный и суровый взгляд, брошенный в его сторону хозяином, приковал его к месту. Минуту спустя Госвин Стеен уже отошел от окошка.

XXIII. Еще одно испытание

Глубоко и тяжело вздыхая, направился бедный юноша к дому Детмара. «Что они обо мне подумают!» — вот что прежде всего вертелось у него в голове. Особенно мучило его то, что, пожалуй, фрейлейн Елисавета усомнится в его способности быть со временем толковым и дельным купцом и, пожалуй, подумает, что он какой-нибудь лентяй, которого прогнали со службы за ненадобностью!.. Несколько раз подходил он к дому Детмаров, но все не решался в него войти. Наконец, он задумал сначала попытаться поискать себе место у других хозяев, а потому принялся бродить по городу.

А между тем в семье Детмаров уже давно знали о том, что от места ему отказано. Секретарь через одного из своих племянников, служившего в конторе Стеена, узнал о случившемся с Яном и уже успел довести это известие до сведения фрау Детмар и фрейлейн Елисаветы.

Елисавета тотчас же вышла из комнаты, чтобы скрыть свои слезы. Ненавистный ей секретарь не должен был видеть, какое сердечное участие она принимала в несчастье, постигшем Яна.

— Как же это так скоро могло случиться? — спросила Беера хозяйка дома.

Тот только усмехался да плечами пожимал.

— Да что же это? — с досадой проговорила фрау Детмар. — Не мучьте, пожалуйста, а просто скажите: что вам об этом известно?

Секретарь многозначительно поднял брови и, наклонясь к уху почтенной женщины, произнес с расстановкой:

— И знаю, а сказать не могу — это большая тайна!

— А почему же не сказать? — возразила фрау Детмар, подстрекаемая любопытством. — Право, странно: сами называете себя нашим другом, собираетесь даже войти с нами в родственные отношения, а между тем отказываете мне в доверии?

— Если бы я мог быть уверен в том, что вы никому не передадите… — с некоторой нерешительностью заявил секретарь, — тогда, конечно…

— Помилуйте, да я вам слово даю! — поспешила сказать фрау Детмар. — Ну, говорите же скорее, что там за тайна?

— А в том и тайна, — начал Беер, подвигаясь поближе к почтенной супруге мейстера Детмара, — что Госвин Стеен рассчитал молодого Ганнеке по особому соображению. Он положительно не желает иметь у себя на службе приказчиков, которые позволяют себе думать о женитьбе.

Фрау Детмар только отскочила от секретаря и посмотрела на него во все глаза. Наконец она проговорила:

— Так разве же Ян собирается на ком-нибудь жениться?

Секретарь только откашлялся вместо ответа.

— Да на ком же? На ком же?

— На фрейлейн Елисавете Детмар.

— Да кто же это осмелился сказать? — яростно вскрикнула фрау Детмар.

— Кто же, как не он сам? — отвечал ей Беер совершенно спокойно, поглаживая набалдашник своей палки.

— Как! Он позволил себе говорить такую бесстыжую ложь? — продолжала кричать почтенная дама. — Хорошо! Пусть придет теперь домой, так он у меня не порадуется!

Секретарь вскочил с своего места.

— Помилуйте, разве вы позабыли данное слово? Ведь вы же обещались мне, что никому не выдадите эту тайну. Нет, уж извините, если вы не сдержите вашего слова, так я вам ни в жизнь не поверю больше!

— Помилуйте, так что же мне прикажете делать? — спросила фрау Детмар, растерявшись и вздыхая. — Ведь не могу же я этого допустить, чтобы какой-нибудь мальчишка, подобный Яну, осмелился распускать такие небылицы о нашей дочери Елисавете?

— Само собой разумеется, что этого допустить и нельзя.

— Это ведь бросает тень на все наше семейство!

— Полагаю.

— Ну, что о нас могут подумать!

— Да, да, неладно!

— Так как же тут быть? — обратилась уже плаксивым голосом фрау Детмар к своему собеседнику.

— Вы женщина умная и радетельная хозяйка, — вкрадчиво отвечал ей Беер, — и уж, конечно, сумеете так обставить дельце, что вам не придется нарушить данное мне слово. Но только я должен вам сказать, что я теперь с вами распрощаюсь, и, вероятно, надолго, потому что я к вам больше не ходок.

— Как!! — воскликнула фрау Детмар в величайшем изумлении, грузно опускаясь на стул.

— …А так, я ведь тоже обязан о своей репутации заботиться. Ну, а ведь вы знаете, сколько у нас в городе охотников до сплетен и пересудов? Так вот и мои частые посещения вашего дома, конечно, не остались незамеченными. Стали поговаривать и о том, что я посватался за вашу дочь, и о том, что даже я уже женихом ее состою… Ну, а я не желаю вовсе сделаться предметом насмешек для моих сограждан, что неминуемо должно случиться, если еще будут продолжаться все эти хвастливые россказни молодого Ганнеке. А потому, почтеннейшая фрау Детмар, пока этот молодец еще будет оставаться в вашем доме, я к вам — ни ногой, что, конечно — хе! хе! хе! — для вас не существенно важно. Честь имею вам откланяться.

И он поспешно удалился, прежде нежели почтенная дама успела опомниться от изумления…

В тот же день, вскоре после ухода секретаря, между мейстером Детмаром и его женой еще раз происходил длинный разговор наедине; судя по громким речам, долетавшим до слуха домашних, объяснение было очень бурное. Наконец, супруги, видимо, пришли к какому-то соглашению, которое в тот же вечер отразилось более чем осязательно на бедном Яне Ганнеке.

Бедняк возвратился домой усталый и ослабевший. Все усилия его по части отыскания места, конечно, ни к чему не привели. С одной стороны, время было действительно не такое, чтобы хозяева могли увеличивать у себя количество приказчиков; с другой — Яну вредила внезапная потеря места в торговом доме Госвина Стеена и сына, который был известен тем, что вообще без крайней нужды не отпускал своих служащих.

При том тяжелом настроении, в каком Ян возвратился домой, он очень был доволен, когда застал мейстера Детмара одного. Со слезами рассказал он ему о своей неудаче.

Мейстер Детмар только затылок почесал. Он сначала посмотрел на Яна даже с некоторым участием; однако же было заметно, что в нем боролись какие-то совершенно противоположные чувства, с которыми он никак не мог совладать.

— Да, да, конечно… — начал он весьма нерешительно, — это все весьма того… нехорошо… и уж не лучше ли будет тебе в таком случае… того… на Шонен отправиться… все же с матерью посоветуешься и выждешь там ярмарки. Туда много наезжает хозяев, так… там тебе будет легче отыскать себе место.

— Это, конечно, верно, мейстер, — отвечал ему Ян, — но какой же купец примет меня без аттестата от прежнего хозяина?

— Да… оно, конечно… только я все же думаю, что там, пожалуй, и подвернется место…

— Ведь вот если бы я только мог узнать, за что меня так вдруг отпустил старый хозяин!..

— Верно, ты болтал пустяки какие-нибудь? — добродушно заметил Детмар.

— Я? Болтал пустяки? — с изумлением переспросил Ян. — Да я только и думал что о своей работе!

Детмар очень тяжело вздохнул, явно подыскивая слова для продолжения разговора:

— Гм! Да! Конечно… молодежь, точно, бывает иногда… неосторожна в словах, и стоит вот кому-нибудь приласкать немного… вашего брата, вот как Елисавета к тебе всегда… ну, и возмечтал!.. А потому самое лучшее тебе — отправиться к твоей матушке, на Шонен… Туда же, кстати, сегодня вечером отходит судно нашего здешнего корабельщика Берндта. Вот тебе бы и чудесно с ним отправиться…

Ян пристально поглядел на Детмара, затем подошел к нему и, совершенно искренно вперив взор ему в самые очи, сказал:

— Вы за что-то на меня сердиты, а то, вероятно, вы не старались бы так скоро от меня отделаться.

— Ну, что ты там еще выдумываешь! — проворчал Детмар. — Я лично ничего против тебя не имею, даже и люблю тебя, и если бы это от меня одного зависело, то…

Очень сильный и выразительный кашель раздался в соседней комнате. Должно быть, фрау Детмар недаром так раскашлялась… Мейстер Детмар, видимо, собрал весь запас своего мужества и поспешно проговорил:

— Так поезжай, поезжай поскорее на Шонен, милый дружок, а уж там мы… посмотрим… посмотрим!

И он старался отвернуться от Яна, делая ему и губами, и глазами какие-то многозначительные знаки, а затем вытащил из кошелька маленький сверточек денег и сунул их в руку удивленному и недоумевающему Яну.

— Ступай, ступай скорее, — говорил он ему, — а то еще, пожалуй, не застанешь Берндта в гавани…

С тяжелым впечатлением ушел Ян в свою комнату и тотчас уложил свои жалкие пожитки. Когда же он снова вышел к мейстеру Детмару и заявил ему, что желал бы проститься с его женой и дочкой, тот окончательно растерялся:

— Ты уж, того… не беспокойся об этом, я передам им твои поклоны. Жены-то, видишь ли, теперь дома нет, да и Елисаветы… той… тоже теперь нет дома… Так с Богом, брат, и матушке своей от меня кланяйся… ну, и вот…

В заключение этой необыкновенно ясной прощальной речи мейстер Детмар чмокнул Яна в губы и полегонечку выпроводил его за двери.

Слезы до такой степени душили бедного юношу, до того переполнили его глаза, что все дома слились перед ним в какую-то неясную сплошную массу.

Но он все же распознал ту молодую девушку, которая к нему подошла, подала ему на прощанье руку и сказала ему шепотом:

— Мужайся, я знаю, что ты ни в чем не виноват.

Ян хотел было что-то сказать — и не мог: до такой степени сердце у него было переполнено.

— Полагайся на Бога, — продолжал шептать ему на ухо тот же милый и знакомый голос, — Он лучше нас знает, что нам, людям, нужно. И если на то будет Его воля, так мы еще свидимся… — И она не договорила и тоже зарыдала… а потом добавила чуть слышно: — А коли нам не суждено свидеться, так я в монастырь пойду.

Милый образ исчез, и Ян, сам себе не отдавая полного отчета в том, что с ним происходило, направился к гавани.

XXIV. Коммерческие принципы

Госвин Стеен облекся в свое ратсгерское платье, собираясь на чрезвычайное заседание совета для обсуждения важных сообщений из Данцига, пришедших от прусского гроссмейстера.

Но прежде чем зайти в большую залу заседаний совета, он зашел в малую аудиенц-залу, в которой его уже ожидал Варендорп.

На зеленом столе перед бюргермейстером лежал толстый том решений совета, заключавший в себе все акты, совершенные во время управления Виттенборга.

Бюргермейстер встретил купца словами:

— Я перелистал вместе с моим секретарем весь отдел книги, на который вы мне указали, но упоминаемого вами документа я не нашел.

Госвин Стеен побледнел.

— Не нашли?! — спросил он. — Да разве же из книги решений совета могут пропадать официальные акты?

— Я и сам тоже думаю, что не могут; вот почему и я удивлен этой пропажей не менее, чем вы.

— Иоганн Виттенборг изготовил это долговое обязательство собственноручно и на моих глазах, — сказал Стеен изменившимся голосом. — А он был честный человек!

— И в этом я с вами совершенно согласен, — отвечал бюргермейстер. — Но, несмотря на все это, загадка остается загадкой.

— Да вы, вероятно, как-нибудь проглядели этот документ, господин бюргермейстер, — продолжал утверждать купец, приближаясь к зеленому столу. — Мой глаз, может быть, будет более зорок; позвольте мне самому перелистать книгу.

— Это, собственно говоря, не допускается законом, — сказал Варендорп, — но я, впрочем, готов сделать для вас в данном случае исключение, хотя и уверен, что ваши поиски тоже будут напрасны.

Но Стеен уже не слушал его, а поспешно перелистывал толстый фолиант. Так как акты были расположены в хронологическом порядке, то ему было не трудно тотчас же отыскать и соответствующий год, и число, и месяц, под которым он просил изготовить долговое обязательство. Но как тщательно он ни рылся — документа не нашел!

— Да что же это? Околдован я, что ли? — воскликнул он, наконец, в совершенном отчаянии. — Книга решений совета принадлежит к числу городских сокровищ и бережется как сокровище, хранится в архиве под десятью замками, никому не доступная, кроме высших чинов совета, — и все же документа в ней нет!

— Признаюсь, — сказал Варендорп, — это случай из ряда вон выходящий.

— Но, к сожалению, не единственный, — заметил секретарь. — Я уже указывал вам на другое денежное обязательство в сто семьдесят два гульдена золотом, которое во время бюргермейстерства Виттенборга моей рукой вписано было в книгу, — и тоже исчезло бесследно.

— Да, да! Припоминаю, — сказал Варендорп, — и этот документ тоже пропал. Оба эти случая бросают очень странный свет на покойного.

— Вы человек разумный, господин бюргермейстер, — сказал Госвин Стеен, — так посудите же сами, какую пользу могло привести Виттенборгу уничтожение этих двух документов?

— Последний не имел для него положительно никакого значения, — сказал Варендорп, — ну, а что касается другого… — Он пожал плечами и замолк.

— Извините, не могу вас понять! — отозвался Госвин Стеен.

— А я понимаю, в чем дело! — заметил секретарь, усиленно моргая глазами. — Ведь если Виттенборг и укрыл ваш документ, господин Стеен, то это произошло во всяком случае только ради пользы вашего должника-датчанина, которому он этим оказывал большую услугу. Этот факт был бы только еще одним доказательством в пользу его благорасположения к датчанам вообще и до некоторой степени разъяснил бы нам ту непонятную темноту, которая все еще покрывает его медленные и странные военные действия против датчан.

— Мертвые не могут себя защищать, — строго заметил Стеен секретарю. — Но я убежден, что вы, господин секретарь, не дерзнули бы при жизни Иоганна Виттенборга выразить такое позорящее его честь сомнение. Многое в действиях Виттенборга может нам казаться непонятным, но будем надеяться, что Высший Судья еще укажет нам виновного. Возвращаясь к своему делу, прошу вас сказать мне, господин бюргермейстер, нужно ли мне непосредственно иметь в руках этот долговой документ, если бы я захотел теперь же подать жалобу на моего неисправного должника?

— О, нет! — отвечал Варендорп. — Достаточно будет и словесного заявления свидетелей, подписавшихся под документом вашего должника.

Госвин Стеен ударил себя по лбу.

— Свидетелей?! — повторил он с ужасом. — Боже ты мой! Да ведь это же были — Виттенборг и состоявший у меня на службе рыбак Ганнеке. Первый — умер; а второй — в плену.

— Ну, это дело дрянь! — заметил бюргермейстер. — Ведь если ваш должник вздумает утверждать, что он никогда не получал от вас никакой ссуды, то ведь я тогда не могу вынести никакого судебного решения.

Госвин Стеен опустился на стул в совершенном изнеможении.

Бюргермейстер не без участия посмотрел на него. Затем он кивнул головой секретарю, чтобы тот удалился, и сказал, обращаясь к Стеену:

— Я прихожу к тому убеждению, господин Стеен, что вас совершенно несправедливо обвиняли в дружественном расположении к Дании. Я полагаю, что у аттердага и его народа едва ли найдется враг злее вас. — Купец утвердительно кивнул головой. — Тем более странным, — продолжал Варендорп, — должно казаться то, что вы датчанину могли дать такую значительную ссуду. Мне было бы очень приятно способствовать возвращению вам этой суммы, а потому окажите мне некоторое доверие…

Стеен задыхался.

— Нет, не могу, не имею права! — простонал он.

— По крайней мере сознайтесь, что датчанин вынудил вас дать ему эту сумму, потому что ему, вероятно, была известна вина человека, очень близкого вашему сердцу. Не так ли?

Бюргермейстер ожидал ответа, но так и не дождался. Стеен только еще раз простонал.

— Я говорю с вами не как должностное лицо, — сказал Варендорп после некоторого молчания, — но как ваш собрат-ганзеец, помнящий обязанности, налагаемые на нас клятвой нашего союза: мы должны быть друг другу верными и надежными помощниками во всех затруднениях и опасностях. А потому откройтесь мне, доверьтесь.

И снова пришлось бюргермейстеру ожидать ответа. Но только спустя несколько минут Госвин Стеен поднял голову и отвечал:

— Благодарю за братское слово. Оно оказало свое действие и убедило меня в том, что вы относитесь ко мне лучше, нежели я ожидал. Легко может быть, что я еще вернусь к этому нашему разговору и попрошу вас дать мне братский совет. Но теперь я этого сделать не в состоянии. Пойдемте в зал заседаний; назначенный срок уже наступил.

Он произнес все это с большим волнением, но уже твердым голосом. И в то же время он поднялся с места и, выпрямившись во весь рост, направился в зал.

Не без удивления посмотрел Варендорп на этого странного человека и почти в одно время с ним вошел в залу заседания, где уже успели собраться все члены.

Твердыми шагами направился Госвин Стеен на свое место, и никому даже и в голову не приходило, какая буря бушевала в его душе. По-видимому, он с напряженным вниманием следил за начинавшимися прениями, а между тем на самом деле мысли его были заняты совсем иными предметами.

Во всякое другое время Стеен, всей душой привязанный к Ганзейскому союзу, действительно должен был бы с величайшим интересом выслушать те сообщения и заключения описываемого нами заседания, так как они должны были иметь решающее историческое значение по отношению к будущему Ганзейского союза. Дело заключалось в том, что прусский рыцарский орден после долгих колебаний примкнул-таки к Ганзе со всеми своими городами и вошел в состав оборонительного и наступательного союза против Дании. Аттердаг вскоре должен был убедиться в том, что ему придется иметь дело не с одними вендскими приморскими городами. В нынешнем заседании городского совета посланцы гроссмейстера должны были заявить, что все прусские города согласились между собой оказать поддержку ганзейцам в их правах на свободное плавание через Норезунд, прервать всякие сношения с датским королем и его вассальными землями и не ранее с ним примириться, как добившись от него справедливого отношения к Ганзе и уважения к ее правам.

— Гроссмейстер, — заключил свою речь посланец, — объявляет врагом общественного спокойствия каждого, кто станет держать сторону короля Вольдемара или доставлять ему оружие и доспехи; ибо настало уже время всем добрым людям, желающим мира и спокойствия и ненавидящим хищение, соединиться и восстать против притеснений со стороны корыстных владетельных князей.

— Да будет благословен гроссмейстер прусского ордена за это смелое и мужественное слово! — раздался вдруг чей-то голос, который даже и Госвина Стеена, погруженного в глубокое раздумье, заставил очнуться и поднять голову. Он не ошибся — то был Тидеман фон Лимберг! Это он произнес! Это он — его старый друг и спутник многих его путешествий на далекую чужбину. Лицо Стеена вдруг необычайно просветлело, и выражение радостной надежды засветилось в его очах.

Тидеман между тем продолжал:

— Вижу, что взоры всего собрания с удивлением обращены на меня, не принадлежащего к членам любекского городского совета. Но, дорогие друзья мои, одна общая связь опутывает нас всех и крепкими узами связывает наши общие интересы. Несмотря на это, я, однако же, не решился бы проникнуть в ваше собрание и еще менее позволил бы себе на собрании повести речь, если бы и я тоже не явился сюда в качестве посла, уполномоченного вестерлингами заявить, что и они также желают присоединиться к остерлингам для борьбы против всех врагов Ганзейского союза.

Эта неожиданная новость вызвала чрезвычайное изумление, тем более что отношения вестерлингов (жителей прирейнских и вестфальских городов) к остерлингам (ганзейцам Балтийского побережья) были довольно далекие и неопределенные.

— На Бремен и Гамбург, — продолжал Тидеман, — в борьбе против аттердага нельзя рассчитывать. Они только что оправляются от внутренних неурядиц… Остается, следовательно, надежда только на вестерлингов. Они имеют полное основание выступать против Вольдемара Датского, потому что он наносит страшный ущерб их торговле с Бергеном и Шоненом и не уважает их торговых привилегий. И стоит только остерлингам протянуть руку — и тогда образуется могущественный союз для защиты и поддержки справедливых требований ганзейского купца против союза трех хищных северных королей.

Эти слова были встречены громкими криками одобрения, и во всем собрании заметно было какое-то чрезвычайное оживление.

— Мы, ганзейцы, должны сами себе помочь, — опять начал тот же оратор после краткого молчания, — потому что всюду в империи Германской видим одни раздоры. Богемский король, правящий нами под именем императора Карла IV, заботится очень мало о наших интересах, так как он считает близкими себе только богемские владения. Во всех областях империи заметно брожение, и мы живем накануне страшных междоусобиц, которые должны разразиться между рыцарством и бюргерством, между князьями и народом. Не один аттердаг пренебрегает писаными правами граждан; он нашел себе верного товарища и подражателя в лице графа Эбергарда Вюртембергского, который, не стесняясь, хозяйничает в вольных городах Швабии. Померанские князья наносят нашей торговле ущерб своими нескончаемыми раздорами с Мекленбургом. Вся Вестфалия представляет не более как поприще действий для бедного, разбойничьего рыцарства, не прекращающего борьбы с местными епископами. Верьте, что всем этим мелким раздорам и неурядицам может быть положен конец только учреждением обширного и прочного союза всех ганзейских городов; а потому сделайте первый шаг, протяните честно и прямо руку вестерлингам, соберитесь с ними на совещание в одном из рейнских городов и действуйте во славу Божию против произвола и насилия. Вспомните, что только соединенные и согласно действующие силы бывают несокрушимы. Соединимтесь же, братья, и, забыв обо всех наших частных и личных выгодах и расчетах, принесем все в жертву великому помыслу — показать свету, чего может достигнуть презираемый господами баронами купец, ничтожный лавочник! Пусть и внуки, и правнуки наши прославят нас, ганзейцев, за то, что мы сумели защитить мирные интересы торговли и общего благоденствия и отстояли их от сильных мира сего!

Этими глубоко прочувствованными словами Тидеман фон Лимберг заключил свою прекрасную речь. Вся ратуша в ответ ему загремела радостными криками, и все старались протиснуться к почтенному старцу, чтобы крепко пожать его руку и выразить ему свое сочувствие.

— Заодно будем действовать! — кричали все в один голос. — Отправим своих посланцев в Кёльн!

И этот единодушный отзыв составлял лучшую награду для Тидемана, и, после того как его мысль поддержали своими речами и многие из членов городского совета, и посланные гроссмейстера прусского ордена, Варендорп перешел к общему голосованию. Собрание окончилось решением: в ноябре отправить послов в Кёльн.

Все наперебой спешили пригласить к себе Тидемана, так что у него недостало бы ни сил, ни времени, если бы ему вздумалось удовлетворять общему порыву гостеприимства и любезности любечан.

— Благодарю, благодарю всех, — отвечал он, — но прошу не сетовать, если я приму только одно приглашение — господина Госвина Стеена, старейшего из моих здешних друзей. Мы с ним сошлись еще в ранней молодости и вместе, рука об руку, совершили часть жизненного пути. Дальние странствования, предпринимаемые нами, скрепили наш союз, и с самым теплым одушевлением трудились мы над выработкой и созданием того великого целого, которое, в виде Ганзейского союза, теперь всех нас соединяет общими, неразрывными узами. Вы понимаете теперь, почему я именно Госвина Стеена предпочитаю всем остальным моим друзьям-ганзейцам?

Члены совета отвечали на это глубокими поклонами, хотя и было заметно, что многие из них завидовали предпочтению, которое было оказано дорогим гостем Госвину Стеену.

Зато старого купца невозможно было узнать — так он переменился при встрече со своим старым другом. К нему вернулся даже его старый юмор; он шутил и смеялся, к великому изумлению более молодых ратсгеров, не видавших улыбки на его лице, давно уже не слыхавших от него ни единого лишнего слова.

Когда Госвин Стеен привел своего гостя к себе домой, то и все домашние, и в особенности фрау Мехтильда, изумились, услышав внизу давно позабытый ими ясный и звонкий смех сумрачного хозяина дома. Этот смех мужа показался жене отголоском минувших лет и минувшего счастья, и она вместе с дочерью своей Гильдегардой поспешила с лестницы ему навстречу и тотчас узнала господина Тидемана, который очень мало изменился в течение долгих лет их разлуки.

— Да будет благословен ваш приход в наш дом! — воскликнула она радостно. — Вы вносите к нам луч солнца вашим присутствием и прогоняете мрачные тени. Скажите, каким волшебством сумели вы разгладить морщины на лбу моего сурового супруга? Право, право! — добавила она улыбаясь. — Посмотрите, как он смеется, как весело смотрит, а я уж давно не видала ясного выражения на его лице.

— Дорогая моя супруга, — отвечал ей Госвин Стеен, между тем как фрау Мехтильда обменивалась с гостем дружеским рукопожатием, — ты совершенно права: старый друг вносит радость в наш дом; а потому изволь как можно тщательнее заняться обязанностью хозяйки дома и ознакомь его со всеми тонкостями нашей местной кухни.

— Что с тобой! — с шутливой угрозой обратилась к Госвину жена. — С чего ты взял, что я могу сделать невозможное? Ты ставишь меня в крайнее затруднение! Не забудь же, что я даже и не думала не гадала о возможности посещения такого дорогого гостя. Так уж извините, господин Тидеман, вам придется за нашим столом удовольствоваться тем, что окажется возможным приготовить на скорую руку.

— Не тревожьтесь напрасно, дорогая хозяюшка! — отвечал Тидеман. — Я надеюсь другой раз доставить вам случай выказать мне ваше знаменитое кулинарное искусство во всем его блеске.

Друзья вместе с хозяйкой дома и с дочерью поднялись на лестницу, в жилые комнаты. Там гость взял Гильдегарду за руку и сказал:

— Неужели это та самая маленькая девочка, которую я когда-то нянчил у себя на коленях?

Гильдегарда раскраснелась, как маков цвет.

— Но если я не ошибаюсь, — сказал Тидеман, оглядываясь кругом, — в то время как я держал на коленях эту маленькую девочку, около меня стоял еще и прелестный мальчик. Где же он теперь?

Мать и дочь смущенно опустили глаза, а с лица хозяина дома разом слетело его радостное выражение.

— Как должен я истолковать ваше молчание? — продолжал расспрашивать Тидеман. — Я впоследствии встретился с этим мальчиком, встретил его уже прекрасным юношей, на лондонском «Стальном дворе». Ведь он, надеюсь, не умер же?

— Лучше бы умер… — отвечал мрачно Стеен.

— Что вы хотите этим сказать? — удивился гость.

— Я потерял моего сына, — отвечал Госвин Стеен после некоторого молчания, — потому что трус не может быть моим сыном!

— Реймар — трус?! — повторил Тидеман с особенным ударением. — Я могу засвидетельствовать совсем противоположное, потому что именно его мужеству и его мощной руке обязан я тем, что вы еще видите меня в живых!

Мать и дочь с удивлением посмотрели на говорившего, который, обратившись к ним, продолжал:

— Да разве же он этого вам никогда не рассказывал?

Те отрицательно покачали головами.

— Ну, так я же вам расскажу, как это было.

— Пожалуйста, приберегите этот рассказ до окончания обеда, — стал убедительно просить гостя Госвин Стеен, — ведь вы знаете, что в желчном настроении не следует садиться за стол.

— Ваше отеческое сердце не может расстроить добрая весть о сыне, — возразил Тидеман.

— У меня нет более сына, — продолжал настойчиво утверждать Стеен. — Я поступил с ним по глаголу Священного Писания: «Если рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, то отсеки ее и брось от себя».

— Вы тверды в Библии, — сухо заметил ему Тидеман. — Если бы все мы вздумали поступать согласно приведенному вами тексту, то немногие бы из нас уцелели.

Госвин Стеен строго посмотрел на говорившего, а тот на строгий взгляд отвечал улыбкой.

Мать и дочь собирались было удалиться, но гость удержал Гильдегарду словами:

— Побудьте еще немного с нами, Гильдегарда. Мне приятно видеть, что вы напоминаете вашего брата выражением глаз, тех прекрасных, честных глаз, в которые я так любил смотреть. Скажите мне, как переносит ваше сердце разлуку с Реймаром?

Гильдегарда отвечала только слезами.

— Вот, взгляните-ка, старый друг, эта бедняжка никак не может забыть той «руки», которую вы решились отсечь в гневе!

— Перейдем к другому разговору; я не люблю вспоминать прошлое, — отвечал уклончиво Стеен.

— И я понимаю почему: потому что ваше внутреннее сознание не могло бы оправдать вашей суровости.

— Вот ведь я так радовался нашему свиданию, — сказал хозяин дома нерешительно, — а вы… вы непременно хотите возбудить во мне желчь даже и в этот хороший миг!

Тидеман медленно покачал головой, а затем, положив руку на плечо Стеена, сказал:

— Вы странный человек! Какой же отец не слышит с радостью добрые вести о сыне! Тучки набегают иногда во всякой семейной жизни. Так оно и должно быть; а то мы бы избаловались солнцем вечного, немеркнущего счастья. Но буря должна миновать, и небо должно опять проясниться. А вы все еще держите грозу в сердце, и даже голос ваш напоминает раскаты отдаленного грома.

Госвин Стеен хотел что-то возразить, но гость продолжал:

— Нет, нет, старый друг, вы должны подчиниться великой заповеди всепрощающей любви; вспомните: «Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим!» Смотрите, я еще раз сегодня же возвращусь к этому предмету разговора, а теперь готов поступить по вашему желанию и перейти к другому.

И почтенный Тидеман стал весело разговаривать с Гильдегардой, заставил ее забыть о слезах, заставил смеяться своим шуткам. И сам хозяин дома, невольно поддаваясь чужой веселости, несколько повеселел, а фрау Мехтильда, по временам заглядывавшая в комнату, принимая участие в общем разговоре, так и сияла счастьем, потому что не могла не заметить поразительную перемену, произведенную гостем в ее муже.

Наконец, все ее занятия на кухне были окончены, и она весьма грациозно подала руку гостю, чтобы провести его в столовую, лучшую комнату дома, отличавшуюся от всех других своим пышным убранством. Это убранство могло действительно дать некоторое понятие о богатстве старинного торгового дома. Стены столовой были покрыты богатой резьбой, полы устланы пестрыми коврами, а высокие поставцы по углам гнулись под тяжестью прекрасных серебряных и золотых сосудов. Окна, с тонкими и узорчатыми свинцовыми оконницами, пропускали свет сквозь причудливо расписанные стекла, в то время составлявшие очень дорогую и редкую роскошь даже и в богатых бюргерских домах.

Обширный дубовый стол был покрыт скатертью, спускавшейся почти до пола; на самой середине стола солонка, около которой положены были хлебы самых разнообразных форм. Столовый прибор состоял из глиняной расписной посуды, покрытой глазурью, из оловянных сосудов и серебряных ложек и ножей. Вилок за столом не полагалось: они вошли в употребление не ранее конца XVI века.

Прежде чем вся семья села за стол, старик Даниэль принес обычные сосуды с водой для мытья рук и полотенца. А затем началось угощение гостя теми лакомыми блюдами, которые фрау Мехтильда успела изготовить, воспользовавшись коротким промежутком времени до обеда.

Богатство дома ощущалось и в тех прекрасных винах, которые хранились в домашнем погребе, и Тидеман особенно охотно подливал себе старого красного вина, вскипяченного с какими-то специями. Вообще, заметно было, что гость любит покушать и выпить лишнюю чару, если его не отвлекали от этого удовольствия более важные дела. Но — при своей педантической преданности делу — он, конечно, мог сам себе позволить лишь очень редко это удовольствие, и тем более доставляло оно ему наслаждение. Для каждой хорошей хозяйки дома возможность угостить господина Тидемана была бы положительным счастьем! Он всего отведал и все умел похвалить. Но более всего удостоил похвалами тот ароматный напиток, который фрау Мехтильда поднесла своему гостю после обеда. Она особенно гордилась тем, что редкий рецепт, по которому этот напиток изготовлялся, происходил еще из римской древности и к ней самой перешел по наследству от отца, богатого Вульфа фон Вульфмана.

— Воздай вам Бог за все то удовольствие, которое вы мне сегодня доставили! — сказал Тидеман, обращаясь к хозяйке дома. И с этими словами он осушил свой бокал и поднялся из-за стола. — В виде благодарности позвольте же мне исполнить обещание и рассказать вам о похвальном поступке вашего сына, который мужеством своим спас мне жизнь.

Хозяин дома во время рассказа гостя с недовольным видом отвернулся в сторону; но зато в глазах жены его и дочери засветилась самая искренняя радость. Когда же дело дошло до упоминания имени Кнута Торсена, Госвин Стеен встрепенулся. Тидеман это заметил, хотя и не выказал этого, и, по-видимому, продолжал свой рассказ, только обращаясь к матери и дочери.

— Ну, а теперь скажите же, старый друг, — сказал он по окончании рассказа Госвину Стеену, — разве в данном случае Реймар не поступил как истинно храбрый и благородный человек?

— Это нимало не заглаживает той трусости, которую он позднее выказал, — резко отозвался Стеен. — Разве не бывает и того, что человек, удостоившись лавров за один из своих подвигов, потом умирает презренный и забытый всеми!

— Так расскажите же по крайней мере, в чем именно заключается провинность Реймара! — добавил Тидеман.

— Здесь не место говорить об этом, — отвечал Стеен, который, видимо, начинал выказывать сильное волнение. — Если вы хотите сойти со мной в мою контору, то я охотно готов отвечать вам на ваши вопросы.

Тидеман согласился на предложение и стал прощаться с хозяйкой дома и ее дочерью.

— Я надеюсь, — сказал он им с дружеской искренностью, — что увижусь с вами вскоре и час свидания, конечно, уже не будет более смущен никакими тяжелыми впечатлениями…

При этом он взглянул в сторону хозяина дома, который нетерпеливо ожидал его на пороге столовой.

Молча спустились друзья с лестницы вниз, и даже после того, как они пришли в контору и сели, ни один из них не решался начать речь первый.

Наконец молчание прервал Госвин Стеен, сказав:

— Хотя и неохотно возвращаюсь к этим воспоминаниям, однако же вы должны знать те основания, которые побудили меня к разрыву с сыном; потому что я желаю оправдаться перед вами.

— Поверьте, что я все, что вы пожелаете сказать, выслушаю с величайшим участием, — отвечал Тидеман, внимательно вглядываясь в своего друга.

Госвин сделал над собой усилие, чтобы овладеть собой, но это было нелегко. По крайней мере его голос дрожал, когда он заговорил:

— Любекский военный корабль, высланный в Норезунт для защиты Бойской флотилии, стал на якорь близ лесистого берега, когда бойские корабли уже показались на горизонте, в Каттегате. В то же самое время из Скельтервига неожиданно явился разбойничий корабль, подошел к нашему военному кораблю, и капитан военного любекского корабля (я тогда еще называл его своим сыном!) так перепугался предстоявшей ему схватки, что поскорее поднял паруса и предался постыднейшему бегству, оставив несчастную Бойскую флотилию на произвол судьбы. Ну, что же вы скажете, дорогой друг? Разве же честный, уважающий себя человек, которому поручена охрана драгоценного груза на Бойском флоте, может поступить таким образом? Или, может быть, и вы тоже не откажетесь этот способ действия назвать не более как подлой трусостью?!

Тидеман, по обычаю своему, сидел откинувшись на спинку стула и внимательно рассматривал свои ногти. Прошло несколько минут прежде, нежели он ответил:

— Скажите, пожалуйста, от кого же вы получили такие подробные сведения об этом поступке вашего сына? Сколько я знаю, из всех бывших на Бойском флоте до сих пор никто еще не вернулся?

— Я получил эти сведения от человека, который был очевидцем события! — с некоторым смущением отозвался Стеен.

— Ну, а вы твердо убеждены в том, что этот свидетель — честный человек? — продолжал далее допрашивать Тидеман, все пристальнее вглядываясь в лицо Стеена.

Стеен смутился еще более.

— Легко может быть, что вы, — и Стеен несколько замялся, — что вы можете кое-что против него иметь, так как из вашего рассказа я вижу, что он грубо и дерзко поступил с вами там, в Лондоне…

— Да уж вы не о Кнуте ли Торсене говорите? — воскликнул Тидеман, и взор его заблистал молнией.

Стеен утвердительно кивнул головой.

— Боже ты мой! — горячо продолжал гость. — И такому темному, подозрительному проходимцу вы оказываете доверие, придаете значение его свидетельству? Человеку, исключенному из нашего союза за нарушение доверия, проникнутому местью и злобой против вашего сына за то, что он защитил мою жизнь, — такому-то человеку вы поддались настолько, что решились отказаться от своей собственной плоти и крови!

— Я не знал, что у Торсена есть повод для мести Реймару!

— Это не может служить вам извинением, — резко заметил Тидеман. — Так мог бы поступить молодой сорвиголова, а никак не разумный отец, любящий своего сына! Можете ли вы быть уверенным в том, что этот Торсен сказал вам правду?

— Да! — сказал Стеен, смущенно опустив глаза. — Тем более что он вызывался представить свидетельство всех экипажей, захваченных в плен вместе с судами Бойского флота. Он даже угрожал мне тем, что этих свидетелей представит в суд, и потому вы понимаете, что я был страшно встревожен, потому что мое честное имя было бы тогда опозорено, а сын мой беспощадно подвергнут тому же суду, который и Иоганна Виттенборга признал виновным.

Госвин Стеен опустил голову и сложил руки на груди.

— Ну, а что же датчанин Торсен? — продолжал расспрашивать Тидеман. — Я не слыхал о том, чтобы он привел свои угрозы в исполнение.

— Полагаю, что он и не мог их выполнить, потому что я купил его молчание на вес золота.

— Ага! — воскликнул Тидеман. — Так птичка-то попалась на приманку?

Стеен отвечал вспыльчиво:

— Вы странные употребляете выражения!

— Старому другу не приходится взвешивать свои слова! — отвечал Тидеман. — Да сверх того это сущая правда. Датчанин, попросту говоря, вас надул. Он ни в каком случае и никого не мог представить в качестве свидетеля в подтверждение своего показания, потому что все экипажи судов, участвовавших в Бойской флотилии, были сброшены пиратами в море.

— А вы-то откуда это знаете? — спросил с изумлением Стеен.

— Это моя тайна! — сказал Тидеман. — Но только уж, конечно, моим словам в данном случае вы можете скорее поверить, нежели лживым уверениям этого негодяя Торсена. О, боже мой! — продолжал он гневно, шагая взад и вперед по комнате. — Как я подумаю, что отец, основываясь на показаниях мерзавца, порывает связи с единственным своим сыном, да еще с каким сыном-то, которым гордиться бы следовало!.. Да я бы не знаю что отдал, чтобы иметь право назвать его своим сыном! Нет, вы скажите, скажите мне, старый друг, должно быть, вы тогда совсем всякий рассудок потеряли, что могли так действовать? Знаете ли вы по крайней мере, где он теперь находится?

Госвин Стеен мрачно и упорно старался от него отвернуться. Его голос звучал неприятно, когда он возразил:

— Хорошо вам теперь мораль разводить! Будь вы на моем месте, так небось так же бы поступили.

— Никогда!

— Разве же я мог знать, что этот Торсен меня обманывает? — воскликнул Стеен. — Разве я не должен был опасаться того, что он действительно представит свидетелей? Не должен ли был ради себя самого и ради моего сына отклонить угрожавшую нам опасность?

— Вы поступили неразумно, — возразил Тидеман, — вам бы следовало сначала вынудить обманщика к тому, чтобы он представил свидетелей, и показания этих свидетелей вам следовало бы выслушать лично.

— Да ведь они же находились в плену, — продолжал утверждать Стеен.

— А если в плену, то как же он-то доставил бы их на суд в Любек! — с досадой сказал Тидеман.

— Городской совет, пожалуй, и выплатил бы за них выкуп!.. К тому же мы тогда еще не были в открытой вражде с Данией. Пленники могли быть тогда и в плену допрошены под присягой.

— Да! Воображаю, какой ценой куплено было вами молчание этого Торсена! — сказал немного спустя Тидеман.

— Очень и очень дорогой! — подтвердил Стеен, снова впадая в тревожное состояние. — Жертва, принесенная мной тогда, отзывается еще и сегодня и возбуждает во мне самые тягостные опасения!.. Тидеман! — добавил он порывисто, понижая голос и судорожно хватая своего гостя за руку, — вы называете себя моим другом, и теперь, именно теперь вам представляется случай мне это доказать, потому что… я стою на краю ужасной пропасти!

И он в тревожном ожидании смотрел на своего гостя, который принял очень равнодушный вид.

— Вы должны все узнать, — продолжал Госвин Стеен боязливо, и он рассказал ему о всех тех пожертвованиях и убытках, какие в течение последних лет выпадали на его долю.

— Каждый источник иссякает, — заключил он, наконец, со вздохом, — когда прекращается приток извне. Я твердо был уверен в том, что Торсен сдержит свое слово и возвратит мне мою ссуду в определенный срок. Он этого не сделал — ясно, что он мошенник!

— Так заставьте его, — лаконично заметил Тидеман.

— И этого не могу сделать, — проговорил окончательно растерявшийся Госвин Стеен. — Долговое обязательство его, занесенное в книгу городского совета, каким-то совершенно необъяснимым образом исчезло из книги, а свидетелей моих я не имею возможности представить в суд.

— Это и очень странно, и очень дурно, — сказал Тидеман строгим тоном, пожимая плечами, — при сединах следовало бы действовать разумнее и не доверяться слепо каждому встречному негодяю!

— Да разве же я не все сделал для обеспечения себя! — жалобно проговорил Стеен, снова хватая Тидемана за руку. — Вы видели меня сегодня спокойным и в хорошем расположении духа, но это была только личина, которую я на себя надел. В моем сердце — отчаянье, которое мне ни днем ни ночью не дает покоя. Все ближе и ближе подхожу я к зияющей пропасти, и недалек тот час, когда старая фирма моя будет опозорена, потому что ее нынешний владелец не в состоянии будет выполнить свои обязательства. Друг Тидеман, вы — единственный человек, которому я решился доверить эту страшную тайну. Сжальтесь же и спасите меня! Ведь вы человек богатый, — продолжал Стеен после некоторого молчания, в течение которого он напрасно ожидал ответа от своего гостя, — какие-нибудь сто тысяч марок еще не разорят вашу кассу, а мне они помогут выйти из моего положения. Вам известны мои коммерческие способности и мое рвение к делу — достаточно будет нескольких лет, чтобы опять восстановить все значение моей фирмы!

— Так-то так, — холодно отвечал Тидеман, — восстановить значение фирмы нетрудно, но старый хозяин ее близится к краю гроба и не сегодня завтра может умереть. Кто же тогда принял бы на себя уплату данных мной денег?

— Я чувствую себя еще сильным, — отвечал Стеен, быстро выпрямляясь, — и думаю еще не скоро умереть.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — спокойно отвечал гость. — Или вы думаете, что я настолько же легкомыслен, как и вы? Да притом мое богатство ведь не мне одному принадлежит, а также моим детям. Это было бы с моей стороны преступлением — отнимать у них часть их наследства; а потому первым условием моего согласия на ссуду должно быть прочное обеспечение. Несколько иначе обернулось бы дело, если бы ваш сын был совладельцем вашей фирмы. Тогда в случае вашей смерти я мог бы на него понадеяться. Притом же в сыне и его молодости уже заключается некоторого рода ручательство, которое мне не может представлять ваш преклонный возраст.

— О, вы жестоки! Ужасно жестоки! — простонал Стеен.

— Я только осторожен, как и следует быть при моих сединах. Помиритесь с вашим Реймаром. Вызовите его с чужбины, и тогда мы с вами можем подробнее поговорить об этом деле.

— Этого я не могу — это не в силах моих! — с упрямой горячностью воскликнул Стеен. — Это походило бы на извинение; а какому же отцу пристойно извиняться перед сыном?

— Все мы люди, и все способны заблуждаться, — возразил Тидеман. — Может и отец впасть в ошибку, и если этот отец свою ошибку сознает и вызовет с чужбины своего несправедливо отвергнутого сына, то, поверьте, и Бог, и ангелы возликуют в небесах. Опомнитесь, Госвин Стеен, ведь есть еще время!

— Нет, нет, не могу — не смею! — вскричал Стеен с ужасным выражением лица.

— Ну, так и бог с вами! — холодно произнес Тидеман. — В таком случае пусть сама судьба сломит вашу непомерную гордыню. Прощайте!

И он удалился медленными шагами.

С невыразимым отчаянием посмотрел ему вслед Госвин Стеен и смотрел до тех пор, пока не захлопнулась за ним входная дверь, тогда он в изнеможении опустился на стул…

XXV. Расчеты сердца

Город Визби на острове Готланд, долгое время служивший главным передаточным пунктом торговли между русско-азиатским Востоком и европейским Западом, один из важнейших пунктов ганзейской торговли на Балтийском море, уже очень рано разбогател и приобрел весьма важное значение. Богатство города отразилось на внешнем его облике, и тесные, извилистые улицы Визби, застроенные уже в конце XIII века прекрасными домами, а также восемь церквей, воздвигнутых во славу Божию различными национальностями, стекавшимися в город Визби, не уступали в красоте постройки и в благолепии внутреннего убранства храмам, воздвигнутым в других важнейших ганзейских центрах.

Первый удар по благосостоянию Визби был нанесен хищническим набегом аттердага; позднее, в течение четырех последующих веков, город много страдал от разных невзгод и разрушений. Но самым страшным ударом торговому значению города было, конечно, открытие морского пути в Индию, совершенно изменившее направление всех путей европейской торговли.

Но в то время, которое мы описываем, город Визби был еще далек от упадка, и дворцы местных купцов еще гордо возвышались на тесных улицах, которые были несколько мрачны от этих высоких домов. Жители Визби уже успели несколько оправиться от датского набега, потому что их богатства действительно напоминали неистощимый рог изобилия, который, несмотря ни на какие удары и потрясения, постоянно продолжал пополняться.

На улице, которая вела к гавани, только что отстроилось новое роскошное здание, такое громадное и прочное, как будто оно было построено на века. В нем помещалось множество обширных магазинов, наполненных драгоценнейшими товарами, привезенными из Руси и с далекого Востока. Сквозь толстые решетки в окнах нижнего этажа видно было множество работавших там писцов, приказчиков и мальчиков, между тем как в обширных складах и во дворе крючники были заняты погрузкой и выгрузкой возов с товаром и то вносили в магазины, то выносили из них громадные тюки.

Под начертанной около дверей торговой маркой фирмы было высечено на камне имя ее владельца: «И. Л. Тидеман фон Лимберг». Однако же ни он сам, ни его сыновья не заведовали этой побочной отраслью его обширного торгового дела; управление ею главным образом лежало на ответственности Реймара Стеена. Старый хозяин лишь изредка наезжал в Визби, чтобы ознакомиться с положением дел, и каждый раз только пожимал руку своему доверенному и выражал ему свою признательность.

Как раз накануне того дня, о котором теперь идет речь, Тидеман опять прибыл в Визби, и прибыл не один, а с дочкой своей Росвинтой, которая хотела ближе познакомиться с недавно основанным новым отделением торговой фирмы отца. Это желание было не простым любопытством, а следствием того, что Росвинта действительно интересовалась торговлей и у себя дома сама управляла маленькой конторой, с особым штатом приказчиков и мальчиков, которые исполняли поручения. А потому ничего не было удивительного в желании дочери Тидемана познакомиться с новой конторой в Визби. Но отец ее был человек весьма проницательный и хотя не показывал виду, однако же очень хорошо знал, что Росвинту привлекает в Визби совсем иной магнит.

Росвинта много раз видела Реймара в доме отца своего, знала, что ему отец обязан спасением жизни, и хотя она никогда этого не высказывала, однако же от внимания старого Тидемана не ускользнуло то, что этот прекрасный юноша пришелся ей очень по сердцу. После его отъезда в Визби она не заговаривала о нем и только однажды сказала: «Он — хороший человек; и добродушие, и мужество так и светятся у него в глазах!» Этих немногих слов было достаточно для отца, которому хорошо была известна искренность Росвинты в проявлениях чувства. Отчасти это глубокое и теплое понимание чувств дочери происходило и оттого, что он всегда относился к ней как друг и, рано овдовев, перенес на нее всю любовь, которую питал к ее матери. Чем более подрастала его дочь, тем более он ее любил, тем искреннее и теснее становились их отношения. Недаром называл он дочь «своим драгоценным алмазом» — и он был прав, потому что Росвинта при всех своих внутренних качествах и внешне была прекрасна. И, несмотря на то что в чертах ее лица вовсе не было классической правильности, в ее темных глазах столько светилось ума и душевной красоты, что, уж раз увидев ее, не было возможности забыть эти чудные глаза. То же случилось и с Реймаром, который, пожив некоторое время в доме Тидемана и уезжая оттуда, с особенным чувством целовал руки Росвинты, которая… никогда не забывала вспомнить о Реймаре во время своей вечерней молитвы.

И вот Тидеман с дочерью приехал в Визби. Реймар по долгу службы представил ему полный отчет о состоянии дел, и затем друзья сошлись за веселым обедом в одной из комнат верхнего этажа, убранной чрезвычайно роскошно.

Тидеман выждал того момента, когда первые кубки вина внесли немного веселья в настроение Реймара, и только тогда решился сообщить ему, что был в Любеке. Зная благородное сердце Реймара, он не упомянул ни единым словом о дурном положении, в котором находится Госвин Стеен, и обратил внимание молодого человека на клевету Кнута Торсена.

— Вы напоминаете мне о моей прежней обязанности, — отвечал Реймар, тотчас придавший серьезное выражение лицу своему, — а я, признаюсь, и позабыл о ней в заботах о моем новом деле. А между тем я только тогда могу вполне успокоиться, когда сорву личину с этого обманщика и потребую удовлетворения от этого похитителя моей чести.

— Так за чем же дело стало? — отвечал ему Тидеман.

— У Торсена нет теперь в Визби никаких торговых дел, — сказал Реймар. — Вероятно, он узнал о моем пребывании здесь и уже больше не возвращался сюда, а перевел все свои дела в Копенгаген.

Тидеман немного подумал, а затем сказал:

— Это дело нужно уладить; необходимо дать вашему отцу несомненные доказательства вашей невиновности. А потому лучше всего будет, если вы съездите в Копенгаген.

— Да, конечно; но ведь здешнее наше дело нуждается в моем присутствии.

— Будьте спокойны, — с усмешкой сказал старый купец, указывая на Росвинту, — здесь у нас будет такая заместительница, какой мы лучше и желать не можем.

— Ну, ты уж преувеличиваешь мой небольшой талант, — сказала Росвинта отцу, краснея. — Я не желала бы заслужить порицания господина Стеена.

— Как вы думаете, — сказал Тидеман с шутливой серьезностью, — справедливы ли ее опасения?

— Мне сдается, напротив, что ваша дочь все может выполнить, за что бы она ни принялась. И если бы мне теперь сказали, что она пишет большую картину, то я был бы заранее уверен в том, что эта картина будет замечательным произведением искусства.

— Скажите пожалуйста! Вы так ловко льстите, что я готов предположить даже — не служили ли вы где-нибудь при дворе, пажом у какого-нибудь принца!

— Я говорю то, что у меня на сердце, — отвечал Тидеману Реймар, вперив взор в Росвинту. — Итак, пользуясь вашим разрешением, я с первым же отходящим кораблем отправлюсь в Копенгаген, хотя теперь я гораздо охотнее остался бы здесь.

— Это почему? — спросил Тидеман.

— Потому что присутствие вашей дочери украшает жизнь в этом доме.

— Поет, как миннезингер, — заметил Тидеман, от души смеясь и забавляясь смущением дочери. — Но я могу вас утешить: поезжайте с Богом! Дочь моя и по возвращении вашем еще останется здесь.

Луч радости промелькнул на лице Реймара.

— Как я должен это истолковать? — спросил он.

— А очень просто: главную часть моих дел я передал сыновьям своим и хочу оставить в своем распоряжении только здешнее дело.

— Так, значит, вы здесь и поселитесь? — спросил Реймар с возрастающей радостью.

— Несомненно. По крайней мере до тех пор, пока это будет возможно по политическим условиям. А разве это вас радует?

— Не только радует, а это такое для меня счастье…

— Ну да, да! Я всегда предполагал, что вы бы не прочь пожить со мной… Ну, вот и поживем. Так вы точно этому рады?

— Очень рад, второй отец мой!

— Собственно говоря, тебе бы тут вовсе и быть не следовало, Росвинта! — шутя обратился к дочери Тидеман. — Ты разве не слышишь, что для его счастья и меня одного довольно.

— Отец сегодня в расположении всех дразнить, — сказала молодая девушка, обращаясь к Реймару. — Я полагаю, отец, что господин Стеен и со мной не прочь будет повстречаться время от времени.

— Только время от времени? — повторил Тидеман с оттенком некоторого сомнения. — А может быть, не чаще ли? Ведь ты же, Росвинта, вероятно, обратишь внимание на это новое дело и частенько станешь заглядывать в контору…

— Ежедневно! — быстро отозвалась Росвинта.

— Не угодно ли послушать! — со смехом заметил купец. — Смотрите, Реймар, берегитесь, как бы еще она вас не оттеснила от занимаемой вами должности…

— От подобной случайности ты смело можешь обезопасить господина Стеена, заключив с ним, пожалуй, хоть пожизненный контракт.

— Ну, а если я умру?

— Об этом нечего нам теперь и говорить! — нежно заметила Росвинта, ласкаясь к отцу.

— Но все же: ведь когда-нибудь это должно же случиться!

— Тогда я поступлю согласно твоей воле и оставлю контракт с господином Стееном в силе.

— Так-таки на всю жизнь?.. — продолжал посмеиваться Тидеман и поднялся из-за стола в самом приятном настроении духа.

XXVI. Вордингборгская башня

На следующий день Реймар отправился в Копенгаген.

Он очень неохотно уезжал из Визби, и, погруженный в свои думы, он еще долго не мог оторвать взоров от исчезавшего в отдалении города и острова. Вот наконец город, со всеми своими башнями и остроконечными шпилями церквей, скрылся из виду за выступом высокого берега; вот виднеется уже только один скалистый мыс — крайняя оконечность острова Готланда — угрюмый утес, над которым плавают в воздухе коршуны и соколы. Наконец, и он погрузился в волны, ярко окрашенные последними лучами заката.

Молодой человек увозил с собой из Визби чудные образы и светлые грезы, и они до такой степени наполняли его воображение в течение всего шестидневного плавания, что, только уже подъезжая к Копенгагену, он снова стал думать о цели своего путешествия.

Общий вид датской столицы, плохо отстроенной, не украшенной ни роскошными храмами, ни причудливыми башенками городских зданий, произвел на пылкого Реймара самое охлаждающее впечатление. По сравнению с Любеком и Визби, дома и улицы Копенгагена казались совершенно ничтожными, не заслуживающими никакого внимания, несмотря на то что город был заведомо богат. Товару и запасов всякого рода скапливалось в нем великое множество, и достаток смотрел, так сказать, изо всех углов; но нигде не выказывалось ни малейшего знакомства с искусствами, ни малейшего чувства красоты и стремления к изящному.

Как раз у самой гавани возвышалось мрачное здание — башня Вордингборгская, на шпиле которой был флюгер в виде огромного гуся. Реймар с удивлением посмотрел на этот странный флюгер: сколько ему помнилось, он его не заметил при последнем посещении Копенгагена.

— Не правда ли, господин Стеен, — вдруг сказал кто-то за его спиной, — это всем нам на смех поставлено?

С удивлением обернулся Реймар к говорившему.

— Да разве вы меня знаете? — спросил он.

— Полагаю, — отвечал тот. — Ведь вы не раз изволили бывать на Шонене во время сельдяного лова. Или вы меня забыли — берегового сторожа Шрёдера, шурина бедного Ганнеке?

— А, вот оно что! — воскликнул Реймар. — Теперь признаю вас. Каким образом вы здесь?

— Да вот, — печально отвечал Шрёдер, — все больше из-за сестры. Марика думает, что ее Ганнеке все же можно будет каким-нибудь образом освободить из плена, и потому время от времени она меня сюда и посылает. Я ей в этом не могу отказать, чтобы хоть как-нибудь утешить несчастную; да и отлучаться мне с Шонена теперь не трудно, потому, во-первых, что и делать там нечего, а во-вторых, и потому еще, что Марика там теперь не одна — при ней и сын ее Ян находится.

— Как? Ян? — повторил Реймар. — Да разве же он уже не в Любеке, не при конторе моего отца?

Шрёдер покачал головой и сообщил Реймару обо всем случившемся.

— Все, что вы мне сообщаете, — для меня сущая загадка, — сказал Реймар, удивленно пожимая плечами. — Но за разъяснением дело не станет. Если бы только оказалась какая-нибудь возможность возвратить Ганнеке его семейству! Неужели же ничего нельзя сделать для спасения его?

— Крепка эта башня, — сказал со вздохом Шрёдер. — Извольте-ка на нее посмотреть! Как вам кажется?

— И в этой-то мрачной тюрьме томятся наши пленные земляки? — с ужасом воскликнул Реймар.

— В этой самой, — подтвердил Шрёдер. — Они там еле перебиваются, в страшной нужде, а король-аттердаг в насмешку над ганзейцами велел еще вздеть на флюгер башни этого гуся [По-немецки гусь (Gans) — ганс; отсюда, от созвучия в выговоре слов Gans и Hansa (Ганза, Ганзейский союз), и происходило то, что враги ганзейцев дразнили их гусем].

Реймар гневно топнул ногой.

— Настанет время, — пробормотал он, — когда ганзейцы сумеют сломать спесь аттердага!.. Ей-богу, я готов рискнуть своей жизнью, лишь бы освободить этих бедняков из их тюрьмы.

— Э-э, сударь, — таинственно шепнул ему Шрёдер, — это теперь, пожалуй, и возможно…

Реймар взглянул на него вопросительно.

— Да говорите же! — сказал Реймар Шрёдеру, видя, что тот молчит.

— Здесь не место, — отвечал тот. — Днем тут толкается множество шпионов, и вот, — добавил он торопливо, — идет самый страшный из них, Нильс. Пойдем отсюда; лучше будет, если он нас не заметит.

При этих словах добродушный Шрёдер подхватил под руку Реймара, гневно устремившего взоры на Нильса, и увел его на берег, где они притаились за грудой тюков, стеной наваленных на взморье.

После того как они в этом укромном уголке поговорили и окончательно условились о том, где именно и в котором часу они должны сойтись, Реймар пошел в город и направился в ту часть его, где находился торговый дом Кнута Торсена.

Сильно билось сердце Реймара, когда он вошел в контору и приказал о себе доложить. Как раз в это мгновение мимо него проскользнула какая-то фигура и быстро юркнула по лестнице в темные сени, но Реймар все же успел узнать в этой фигуре ювелира Нильса.

Тот неласковый и недружелюбный прием, который был оказан Реймару со стороны приказчиков Торсена, слишком ясно указал ему, что Нильс недаром забежал в контору до его прихода. Потому он и не удивился, когда ему очень грубо ответили на его расспросы: «Господина Торсена дома нет!»

Однако же Реймар не смутился и спросил очень спокойно:

— А когда же мне можно будет переговорить с хозяином?

— А вот месяца через два! — отвечали ему насмешливо. — Теперь его нет в городе. А там, может быть, он и сам к вам заглянет в Любек, вместе с военным флотом аттердага.

Этого ответа было достаточно для Реймара. Он ясно понял из него, что Кнут Торсен дома, но, конечно, в ближайшую ночь попытается отсюда куда-нибудь тайно убраться, чтобы избежать встречи с Реймаром. И вот молодой купец решился во что бы то ни стало этому воспрепятствовать, потому что он должен же был, наконец, достигнуть своей цели. По особому уговору с Шрёдером он решился провести следующую ночь в гавани, и, таким образом, Торсен, если бы и вздумал бежать, не мог бы миновать его рук.

Несколько часов спустя Реймар отправился в тот бедный и грязный квартал города, который служил главным местопребыванием матросов. Здесь, около покосившихся лачуг, приютились и жалкие харчевни. В одну из этих харчевен вошел молодой купец, потому что знал, что там уже ждет его Шрёдер.

— Он скоро придет, — шепнул Реймару на ухо Шрёдер, одиноко сидевший в углу за одним из столиков. Шепот был совершенно излишней предосторожностью: в харчевне такой был шум и гам, что не было возможности расслышать и своих собственных слов.

— Так он, значит, финн? — спросил Реймар.

Шрёдер кивнул головой.

— И прехитрая бестия, — добавил он, — даром что молод, ему едва ли минуло двадцать лет!

— Да как же это могло случиться, — продолжал расспрашивать Реймар, — чтобы датчанин, заведующий гаванью, которому в то же время поручена и охрана этой башни, принял финна к себе на службу?

— Торлен Скульсон, — отвечал Шрёдер, — так называется заведующий гаванью, и надо вам сказать, что это величайший скупец, какого только можно вообразить себе! Своим подчиненным и служащим он вообще старается вовсе не платить жалованья. Культа, тот молодой финн, о котором я вам говорил, служит ему, действительно, без всякого жалованья и довольствуется той дурной пищей, которая выдается пленным. Скульсон вследствие этого от него в восторге и готов все сделать для того, чтобы удержать его на службе.

— Должно быть, этот финн очень беден, — заметил Реймар, — коли он может довольствоваться таким местом?

— Конечно, беден и потому все готов сделать за золото, — отвечал Шрёдер. — Я совершенно уверен в том, что он согласится на наш план. Да вот он, кстати, и сам сюда идет, — добавил говоривший, указывая на входную дверь, на пороге которой появился черноволосый молодой парень, очень невзрачный на вид.

— Смотрите, поосторожнее подходите к делу, — шепнул Реймар Шрёдеру, уже подзывавшему к себе финна.

Молодой купец не без удивления посмотрел на Культу, так как черты его лица показались ему необыкновенно знакомыми. Он приказал подать финну кружку меду, за которую тот, конечно, сейчас же и принялся.

— Это штука хорошая! — проговорил Культа, опорожняя кружку и облизываясь и в то же время с признательностью поглядывая на угостившего. — Тут не каждый день приходится этакую диковинку видеть.

— Еще бы, у такого скряги, как твой хозяин! — сказал, смеясь, Шрёдер, а затем, указывая на Реймара, добавил: — Вот этот барин — совсем не такой; он и золота для тебя не пожалеет, если ты сумеешь ему угодить.

Глаза молодого финна заблестели, когда он услышал о золоте.

— Скажите мне, что я должен сделать, добрый господин, и я с удовольствием все выполню, — сказал финн, обращаясь к Реймару.

— Кто знает, еще захочешь ли сделать? — осторожно намекнул ему Реймар. — Из-за услуги, оказанной мне, ты можешь, пожалуй, лишиться места!

— Это было бы скверно, — отвечал Культа, проводя рукой по своим густым черным волосам.

— Эх ты! — сказал Шрёдер. — Да ведь такое-то дрянное местишко тебе не трудно будет и опять найти.

— Только не в здешней гавани, — отозвался финн, — а я именно здесь-то и должен остаться.

— Почему?

— Этого я не могу сказать. Довольно вам и то знать, что это я по примеру отца поступаю.

— А отец-то у тебя жив? — быстро спросил его Реймар.

— Жив, — подтвердил Культа, — жив — благодарение богам! А чуть-чуть было не отправился на тот свет…

— Небось все через датчан же? — спросил Реймар.

— А вы почем знаете? — с удивлением отозвался Культа.

— Я так предполагаю, — смеясь, заметил Реймар. — Не правда ли, ведь Нильс был ему верным другом?

— Другом? — злобно проговорил финн. — Негодяем, предателем — хотите вы сказать!

И, помолчав немного, дрожащим голосом добавил:

— Добрый господин, скажите, знакомы вы с моим отцом?

Реймар шепнул ему на ухо:

— Конечно, если только его зовут Петер Скитте.

Культа чуть не вскрикнул от изумления.

— Так вы, может быть, знаете, где он теперь находится? — спросил он после некоторого молчания.

Реймар опять шепнул ему:

— Он теперь служит шкипером на одном из грузовых судов, которые ходят между Новгородом и Ладогой, но теперь его зовут Фомою.

Молодой финн схватил Реймара за руку, испытующим взором посмотрел ему в глаза и сказал:

— Вы выглядите таким добрым и хорошим человеком, что, конечно, не выдадите моего отца?

— Мне это и в голову не приходит, тем более что твой отец оказал мне очень важную услугу, и если он не на шутку думает сделаться честным человеком, то я очень охотно помогу ему в этом.

Юноша горячо поцеловал руку Реймара, затем провел рукой по влажным глазам и сказал:

— Говорите, что нужно сделать! Все выполню!

— Ты это сейчас узнаешь, — сказал Реймар, — но сначала доверься мне и сообщи, почему ты поступил на службу среди народа, который так враждебно отнесся к отцу твоему.

— Скажу, но только другой, кроме вас, не должен этого слышать! — шепнул Реймару Культа.

Реймар сказал Шрёдеру:

— Подождите нас у входа в харчевню, на улице. Мы недолго.

— Понимаю, — кивнул Шрёдер с довольной улыбкой, опорожнил свою кружку меду и вышел.

Тогда молодой финн близко пододвинулся к Реймару и начал так:

— Я поступил на службу к Скульсону, чтобы отомстить за моего отца. Я ожидаю только благоприятной минуты, чтобы негодяю Нильсу воздать по заслугам.

— А что тебе в том? Ведь это же нимало не улучшит положения твоего отца.

— О! — проговорил финн, блистая очами. — Да ведь мщение-то очень сладко!

— А плоды мщения часто бывают горьки, — заметил Реймар. — Нильс будет наказан за свои злодеяния — в этом будь уверен. Гораздо лучше было бы, если б ты с отцом (а ведь ты, кажется, его любишь?) поселился спокойно у себя на родине, между тем как при выполнении твоих планов мести весьма легко может быть, что ты будешь либо убит, либо захвачен и посажен в тюрьму.

Культа задумался, но через минуту утвердительно кивнул головой; однако же добавил:

— А чем же мы будем жить? То золото, которое отец добыл на море, ненадежно.

— Так вот потому-то именно и начни лучшую жизнь, — сказал ему Реймар, — окажи мне сегодня ночью верную услугу, а я тебе, со своей стороны, помогу купить у тебя на родине маленький участок земли, на котором бы ты мог жить спокойно.

Лицо Культы засияло от радости. Он протянул Реймару руку и сказал:

— Я доверяю вашему слову. Так говорите же, что должен я сделать?

— В Вордингборгской башне, — сказал Реймар, — изнывают в неволе много честных людей, моих земляков, и я хотел бы их освободить. Мне сказали, что охрана башни и пленников поручена твоему хозяину и что у него хранится ключ, которым отпирается тяжелая железная дверь.

Культа кивнул головой и тотчас ответил:

— Он только отворяет дверь и приходит туда с береговой стражей, которая и становится в дверях в то время, как я несу пищу пленникам.

— А в какое время дня твой хозяин в последний раз посещает башню?

— Тотчас после заката солнца.

— А где ключи прячет?

— На постели, под подушкой.

— А в той ли комнате он спит, в которой и день проводит?

— Нет, его спальня с той комнатой рядом.

Реймар, ожидавший последнего ответа с большим нетерпением, вздохнул с видимым облегчением.

— Ну, так если у твоего хозяина сегодня вечером соберется веселая компания, которая и его, и стражу щедро угостит вином и медом, решишься ли ты утащить у него на некоторое время ключи и передать их мне?

Культа подумал, подумал — и быстро кивнул головой.

— Ладно! — сказал тогда Реймар. — Так знай же, что я теперь же обещаю тебе позаботиться о твоем отце и о тебе. Та шнека, которая около гавани будет приготовлена для принятия пленников, примет на борт и тебя, так как тебе, конечно, уж ни минуты нельзя будет оставаться в Копенгагене после этого побега. От того, кто будет править кораблем, ты получишь кошелек с золотом и этим, на первое время, будешь избавлен от всяких забот. А затем отправишься на Ладогу и сообщишь своему отцу, чтобы он там ожидал моего ответа, а ждать ему долго не придется. Согласен ли ты на мое предложение?

Культа снова пожал руку Реймару.

— Ну, так пойдем и о дальнейшем переговорим с береговым сторожем, который ждет нас у выхода.

И финн покорно пошел по пятам Реймара, как верный пес идет по следам своего господина…

*  *  *

Ночная тишина в гавани. Береговая стража только что обошла берег и вернулась в свой, построенный на самом берегу, блокгауз, где собралась веселая компания. Кроме заведующего гаванью и его помощников компания состояла из иноземных корабельщиков, которые во время дня успели закончить загрузку своих судов, а на следующее утро собирались сниматься с якоря. Все они, по-видимому, были очень довольны своими делами, потому что выказывали себя накануне отъезда очень щедрыми, и, уплатив обычную пошлину, пригласили и управляющего гаванью, и других датских чиновников на попойку, которая и должна была происходить в блокгаузе. В запасах вина и меда не было недостатка. Особенно охотно угощались все испанским вином, густым, тяжелым и очень крепким, как могла это заметить и береговая стража, возвратившаяся из своего обхода. Но и та недолго занималась наблюдениями, потому что весьма охотно приняла участие в пирушке…

И вдруг среди общего разгула и веселья раздался с улицы пронзительный крик:

— Дверь Вордингборгской башни взломана! Все пленники бежали! Сюда, на помощь! Все сюда!

Крики все приближались, а несколько мгновений спустя дверь в блокгаузе распахнулась настежь, и на пороге ее явились Кнут Торсен и Нильс.

— Они хотят нас захватить с собой! — кричал Кнут. — Защитите нас, спасите нас!

— Бейте в набат! — приказывал Нильс.

Но обоим датчанам легко было приказывать… Хотя неожиданное известие об освобождении заключенных в башне пленников и быстро отрезвило пировавших дозорщиков, однако же прошло немало времени, пока они настоящим образом пришли в себя, собрались в полном составе и приготовились к исполнению своих обязанностей.

Смотритель гавани бросился в соседнюю каморку, чтобы оттуда захватить ключи, и вдруг разразился целым потоком проклятий и ругательств. Он стал звать Культу, но напрасно: тот не откликался на его зов. Между тем некоторые из сторожей поспешили к набатному колоколу, но оказалось, что он не звонит, потому что язык у него был туго обмотан паклей. Пришлось поднять тревогу криком и громкими призывами на помощь; сбежалось множество народа, зажгли факелы и с ними быстро направились к башне. Взломанная дверь открыта была настежь, и множество следов на прибрежном песке ясно указывали направление, по которому бежали пленники. С ругательствами и проклятиями пошли датчане по этим следам, которые шли вдоль берега к гавани и терялись в прибрежной тине. Нигде никого не нашли и только тут заметили, что по волнам Норезунда на всех парусах удаляется от берега легкое судно, которое успело уже отойти по крайней мере на половину морской мили.

— Это судно увозит пленников! — взревели датчане. — Скорее в погоню за ним!

И все бросились врассыпную к гавани, где вскоре несколько шнек отчалили от берега.

Но уходившее судно уже успело настолько выиграть во времени, что нагнать его было мудрено.

Между тем как все население гавани отыскивало на берегу следы бежавших пленников, в самой гавани разыгралась очень курьезная ночная сцена.

Кнут Торсен, который, опасаясь преследований Реймара, укрылся было в блокгаузе, оставшись в нем один, вдруг пришел в ужас… Он увидел, что Реймар, пользуясь отсутствием стражи, прямо вошел в блокгауз и с возгласом: «Наконец-то ты попался мне, негодяй!» — устремился на своего трепещущего врага. Но тот, не теряя ни минуты, распахнул окно, выскочил из него на берег и скрылся из глаз Реймара среди мрака. Однако же Реймар пустился за ним в погоню. Благодаря своему острому зрению он различил вдали фигуру Кнута, который поспешно отвязывал от берега одну из шлюпок, чтобы избегнуть погони. С тем проворством, которое придает человеку только отчаяние и угрожающая опасность, Торсен вскочил в утлый челн и направил его к острову Амагеру. Но тотчас после того он уже придал своему челну другое направление, увидав, что и Реймар также последовал его примеру и гонится за ним на челноке. Вследствие этого датчанину ничего не оставалось более, как пуститься наудачу в Норезунд в надежде на то, что там окажется возможность ускользнуть от врага, пользуясь темнотой ночи.

Но осеннее небо, как на беду, было безоблачно, звезды мерцали на нем ярко, а из-за берега показался краешек месяца.

— Врешь, не уйдешь! — кричал Реймар громовым голосом вслед Торсену, который греб изо всех сил.

Но все его усилия к тому, чтобы скрыться от настигавшего врага, были тщетны. Уйти у него из виду он никак не мог, потому что вскоре месяц совсем поднялся над берегом и облил весь Норезунд своим серебристым светом.

Остроносые челноки быстро скользили, разрезая волны, и Реймар радовался, видя, как расстояние между ними все более и более уменьшается; но радость его была несколько преждевременна. Торсен греб ровнее, нежели Реймар, а потому и силы Торсена не так быстро истощались. Большим счастьем для Реймара было уже и то, что на море не было большого ветра; а то он, пожалуй, недалеко бы уплыл по Норезунду.

Оба челнока приближались к небольшой бухте, когда поперек их пути двинулся от берега купеческий корабль. Судя по флагу, по мачте, судно было английское. Торсен стал подавать отчаянные знаки экипажу судна и направил свой челнок прямо к нему.

— Не примете ли вы меня на борт? — крикнул он кормчему. — За мной гонится какой-то негодяй.

— Мы идем прямым курсом, нигде не останавливаясь, через Каттегат, прямо в Лондон, — отвечали ему с борта.

— Все равно! — крикнул Торсен. — Хоть на край света готов с вами ехать! Что возьмете с меня за переезд?

И он с ужасом ожидал ответа, цепляясь за судно, так как челн Реймара был уже очень недалеко. Капитан корабля назначил какую-то ничтожную сумму, и вскоре после того Торсен уже вскарабкался на борт судна, которое быстро двинулось по волнам мимо Реймара, напрасно просившего принять и его также пассажиром на корабль. Словно в насмешку Реймару, на корме корабля блеснула крупными буквами надпись: «Надежда».

Да, надеждой окрылял этот корабль убегавшего врага! Но каково было положение, в котором очутился Реймар, об этом мы предоставляем судить читателю…

XXVII. Радость и горе

Наступили рождественские праздники. И в Любеке, и в других ганзейских городах Святки в этом году встречены были очень тихо, так как всюду были заняты приготовлениями к новой войне с королем-аттердагом и его союзником, норвежским королем Ганоном.

В день святого Мартина ганзейцы собрались в Кёльне для заключения общего оборонительного и наступательного союза и для совещания обо всем необходимом. Если уже и при первой войне с Вольдемаром ганзейский военный флот был весьма значителен, то ныне собранный ими флот как по численности судов, так и по численности экипажей далеко превосходил тот прежний. Совещания привели к тому, что решено было: вестерлингам выйти в море в Вербное воскресенье и собраться у входа в Норезунд, при Марстранде, одном из островков в шведских шхерах, против норвежского берега; остерлингам — выйти в море тотчас после Пасхи и собраться близ Геннека, узкого пролива, отделяющего Рюген от небольших островов, лежащих на западе. Оттуда уже вестерлинги должны были вступить в Норезунд на соединение с вестерлингами. На покрытие военных издержек открыта была общая подписка.

Союз вестерлингов и остерлингов побудил и многие из приморских городов, не ганзейских и притом не занимавшихся морской торговлей, увлечься общим течением и пристать к ганзейцам. Не имея возможности оказать им в войне с аттердагом поддержку своими кораблями, эти города обязались доставить известное количество ратников. Союзниками ганзейцев, сверх того, явились: граф Голштинский, герцоги Мекленбургские и многие, недовольные Вольдемаром, ютландские бароны.

Король Вольдемар через своих шпионов (среди которых Нильс по-прежнему занимал видное место) узнал о приготовлениях ганзейцев к войне, и, хотя ему даже в голову не приходило, что ему одновременно объявят войну семьдесят семь городов, в союзе с нижненемецкими купцами, однако же он ясно видел, что готовится что-то недоброе… Поэтому он отправил своего рейхсмаршала Геннинга фон Падебуска с двумя советниками в Любек, чтобы пригласить ганзейцев на съезд в Копенгаген, где он собирался уладить свои отношения с приморскими городами.

Но переговоры не состоялись уже потому, что аттердаг отказался уплатить вознаграждение за все те ганзейские корабли, которые были захвачены по его приказу, несмотря на перемирие и на полное прекращение всяких военных действий со стороны Ганзы. Впрочем, даже и выказанное королем действительное миролюбие едва ли привело бы к каким-нибудь положительным результатам, так как воинственный пыл ганзейцев был возбужден в высшей степени. Когда Вольдемар узнал, что предполагаемый им съезд не состоится, то он пригрозил ганзейским городам, что будет на них жаловаться и папе, и императору германскому, и князьям, и баронам. Но и это ни к чему не привело, так как представители ганзейских городов отвечали ему: «И мы то же самое думаем сделать, да к жалобе нашей думаем еще добавить, что датский король захватывает у нас корабли и похищает наше имущество, несмотря на то что он клялся нам соблюдать мир».

Аттердаг давно впал в большое заблуждение: он не умел оценить по достоинству возрастающее могущество Ганзейского союза. И вдруг он увидел себя вынужденным признать эту силу, так как известия, отовсюду доставляемые ему Нильсом и его сотоварищами, становились все более и более грозными. Он струсил, тем более что и недовольство готландской знати стало высказываться довольно резко. И вот, собрав все свои сокровища, он назначил своего маршала правителем королевства, снабдил его и остальных членов королевского совета полномочиями для ведения переговоров с ганзейскими городами, а сам, пользуясь покровительством померанских герцогов, ускользнул через Померанию к императору Карлу IV, чтобы молить его о помощи в настоящем своем безвыходном положении. Но и сам император в данном случае ничего иного не мог сделать, как выразить свое неодобрение против врагов аттердага и снабдить его письмами к различным германским князьям; в письмах этих император просил князей разобрать распрю «мятежных купцов» с королем Вольдемаром. Но что проку было в этих письмах аттердагу! Князья не имели никакой власти, и никто из них, конечно, и не шевельнулся бы из-за того, что императору было угодно написать в письме.

А между тем настроение ганзейцев было очень спокойное и очень твердое. Они не предавались никакому воинственному шуму, потому что были уверены в своем успехе. В полнейшей тишине совершались все приготовления к важной борьбе, нимало не мешавшие даже обычному ходу торговых дел. Каждый город назначал от себя своих начальников на флот. В Любеке выбор пал на двоих: Бруно фон Варендорпа и Готшалька фон Аттендорна. Они значительно увеличили число ратников на судах и даже позаботились о том, чтобы иметь в запасе небольшую кавалерию на тот случай, если бы пришлось продолжать ведение войны на датском материке.

Озлобление, давно уже питаемое любечанами по отношению к аттердагу, возросло еще более и достигло крайнего предела, после того как они узнали от возвратившихся из плена матросов, какое бедственное существование пришлось влачить этим несчастным в страшной Вордингборгской башне. Имена их избавителей произносились с восторгом, и Варендорп явился в дом Госвина Стеена, чтобы поздравить отца с новым подвигом его мужественного сына. Так как старый купец был не совсем здоров и никого не принимал, то Варендорп передал свое приветствие хозяйке дома и ее дочери. Такое утешение, видимо, было очень кстати, так как их лица выражали скорбь и печаль.

В вечер Рождественского сочельника в богатом доме Госвина Стеена не была зажжена елка. Неприветливая темнота царила во всех его окнах… Но зато тем более ярко горели немногие восковые свечи на крошечной елочке, около которой в бедной комнатке собрались три счастливца. Все трое сидели вместе, обнявшись, и с удивительно искренним чувством пели: «Христос нарождается! Мир им спасается!»

У них не было никакой способности к пению, голоса были самые обыкновенные, но они в свое пение вкладывали сердце и душу и глубоко чувствовали все значение слов рождественской песни. Они утратили все свое счастье, весь свой мир — злая судьбина их разлучила! И вот они снова сошлись все вместе, и снова вернулась к ним прежняя веселость, с которой они встречают Рождество Христово. Все эти три счастливца были очень бедны; они не могли друг друга ничем одарить, и елка их не была украшена и увешана никакими дорогими лакомствами, но им ничего не было и нужно: они были счастливы, как никогда, они были довольны уже тем, что опять сошлись вместе, могли друг другу смотреть в глаза, обниматься и пожимать друг другу руки. Глаза их были, правда, влажны от слез, но — то были слезы радости.

— Неужели это я наяву тебя обнимаю? — спрашивала Марика, с любовью глядя в очи своему дорогому Ганнеке. — Иногда мне это счастье кажется сном…

— Ах ты моя разлюбезная женушка! Не сон это, а сущая явь. Я теперь опять с вами и уж больше вас не покину!

При этих словах он и Яна привлек в свои объятия, и жену обнял.

Когда свечечки на елке догорели, Марика зажгла светильник и поставила его на стол. Затем она принесла две глиняные тарелки, на которые Ганнеке положил две большие селедки.

— А вот и наш рождественский ужин! — сказал он с грустной усмешкой. — Разжиреть мы от него не разжиреем, а вкусен он нам все же покажется. Эх, други мои! В Вордингборге у нас частенько и того не бывало, а ведь вот выдержали же!

Марика еще раз крепко поцеловала Ганнеке, и крупные слезы покатились по ее щекам.

— И вы не тревожьтесь, други, — продолжал глава семейства, — эта наша нужда не долго продлится: и наш Ян, и я сам найдем себе скорехонько работу. Я-то, положим, думал, что мы сразу будем приняты на службу к нашему старому хозяину, однако…

Он не договорил и печально замолк.

— Ступайте завтра еще раз к господину Стеену, — сказала Марика, обращаясь и к мужу, и к сыну. — Авось вас к нему и допустят.

И тот, и другой отрицательно потрясли головой.

— И ходить не стоит, матушка моя, — сказал Ганнеке. — Не только сам господин Стеен на нас за что-то сердится; но даже и дочь, и жена его, которые всегда бывали к нам так добры. Я думал, что они подпрыгнут от радости, так неожиданно меня увидавши; но оказалось на деле, что и они не пожелали меня видеть, так что уж я должен был через Даниэля передать то, что приказал мне при последнем свидании господин Реймар, когда он меня из Вордингборгской башни-то освобождал.

— А что же он тебе такое приказывал?

— Да вот и немного сказал, да в слова-то свои много вложил. Приказал он своему отцу передать, что ему теперь вполне известно, как и в чем его проклятый датчанин оклеветал, и что, мол, он ранее не переступит порог своего дома, пока он похитителя своей чести (так и сказал, ей-богу!) не отыщет и не вынудит дать себе удовлетворение. Он бы, видишь ли, может быть, и больше приказал бы сказать, да времени-то не было у нас. Мы должны были спешить на шнеку, которая нас уже ожидала…

— Ну, и что же ты, — перебила Марика своего супруга, — разве не сказал старику Даниэлю, что тебя очень это удивляет, почему тебя госпожа Стеен и дочка ихняя на глаза не пускают?

— Само собой разумеется, тотчас и ему все это высказал; но в том-то и дело, что этот самый Даниэль, который, так сказать, близкий мне приятель был всегда, вдруг так ко мне как-то важно и гордо отнесся, так свысока на меня глянул, что я тотчас собрал паруса и даже совсем растерялся…

— И так странно относятся к нам не одни Стеены, — вступился Ян. — Детмары поступили точно так же. Они тоже меня к себе не допустили; сам Детмар избегал меня при встрече на улице, супруга его на меня даже не смотрит, а Елисавета, — добавил юноша с глубоким вздохом, — ту я никак не могу повстречать, как ни стараюсь!

— Да ты мне об этом ничего не говорил до сих пор, — с удивлением сказала Марика. — Ну, а с тобой как обошлись Детмары, муженек?

— Эх, матушка! — сказал Ян с некоторым смущением. — Стоит ли этим огорчаться? Надо уживаться с людьми, каковы они есть, а не ждать от них чего-то чрезвычайного.

— Да ты куда же это клонишь? — допрашивала Марика.

— Куда? Куда? Ну, вот видишь ли, — начал Ганнеке, — я пошел было к мейстеру Детмару и толкнулся к нему в мастерскую… Так у него там дела, что ли, очень много было… ну, вот он и не мог со мной так долго прохлаждаться, как бывало прежде…

— Да разве же ты в доме-то у них не был?

— Как не быть? Был! И фрау Детмар точно, что приняла меня… этак, в сенях… да ведь ты знаешь, что она никогда не бывала ко мне особенно ласкова… А впрочем, она извинялась, что в дом ввести меня не может, потому, мол, у них там разные приготовления идут — приданое Елисавете готовят, которая скоро замуж выходит за господина секретаря…

Ян вскрикнул. На лице его отразилось отчаяние.

— Что сказал ты, батюшка? Неужели Елисавета согласилась быть женой секретаря? О, Боже мой, зачем должен был я и это узнать!

С этими словами он выбежал из дома. Ганнеке опечалился, а Марика опустила глаза. Спустя некоторое время он толкнул жену локтем и сказал:

— Что бы это значило? Я вижу, что Ян так же точно дурит, как и я сам дурил, когда, помнишь, распустили слух, будто ты замуж выходишь за кума Бульмеринга?

— Да, и я то же самое подумала, — шепнула ему Марика.

— Это, признаюсь, мне по сердцу, что он такой у нас горячий… Я люблю такую молодежь. Да, видно, ему и Елисавета уж очень полюбилась?

Марика утвердительно кивнула головой. Ганнеке оперся локтями о стол и положил голову на руки и долго сидел он молча, пока не вернулся в комнату Ян. Глаза его были красны от слез… После долгого молчания Ганнеке протянул сыну руку и сказал ему теплым, задушевным голосом:

— Сыночек, у тебя ведь еще мы остались!

Ян закусил губу, чтобы не разрыдаться, и кивнул отцу головой; но две крупные слезы скатились по его щекам.

Мать потрепала его ласково по его густым, белокурым волосам.

— Христос нарождается и миру является! — запел Ганнеке густым басом. — И мир умиляется!

Он, правду сказать, и сам не знал, следует ли ему теперь запеть, а потому и сказал:

— Други мои, да ведь сегодня-то сочельник Рождества, а ведь это — из праздников праздник; следует нам быть веселыми и благодарить Господа Бога, что он еще раз привел нам свидеться.

— Батюшка, батюшка мой! — воскликнул Ян радостно и крепко обнял отца.

— Вот это так! — прошептала Марика и, набожно сложив руки, подняла глаза к небу.

— Ха, ха, ха! — добродушно рассмеялся Ганнеке. — А ведь вы, други, самого лучшего-то и не замечаете: ведь вот мы сколько времени всякие пустяки болтали, а ужин-то, ужин-то наш ведь так-таки нисколько не простыл!

И он со смехом указал на селедки, на хлеб — и жена, и сын от души стали вторить его веселому хохоту…

XXVIII. Неожиданный удар

Отошли праздники, и на торговой площади опять закипела ежедневная будничная жизнь. В праздники подобрались из кладовых запасы, и множество женщин и девушек явились на рынок с своими корзинками — закупать новые запасы.

Вместе с прочими явилась и Елисавета Детмар. Она как раз стояла у мясной лавки и обдумывала, какой бы кусок ей выбрать на жаркое, как вдруг чья-то рука легонько коснулась ее плеча. Она быстро обернулась и перепугалась, встретив обращенный на нее взор ее верного Яна.

— Я не хотел тебя тревожить, прости! — сказал ей добродушный парень. — Я только хотел сказать тебе, что я опять в Любеке и что я не забыл тех добрых, ласковых слов, которые слышал от тебя при отъезде.

Елисавета ничего ему не отвечала. Она стояла, опустив глаза, и Ян с сердечной тревогой смотрел на ее бледное личико, ясно выражавшее, что у нее на сердце было нелегко.

— Ты вот собираешься вскоре замуж выходить, — продолжал Ян прерывающимся голосом, — и так как я знал, что твои родители не пригласят меня на свадьбу (да я и не желал бы этого вовсе!)… так вот я хотел тебя заранее поздравить и пожелать тебе…

И он с горя не мог говорить более, и оба молча стояли потупившись и стараясь всеми силами сдержать слезы.

Наконец Елисавета овладела собою и сказала:

— Это хорошо, что мы с тобой встретились. Пусть уж мать побранит меня за это, а я все же должна с тобой поговорить. Но здесь, на виду у всех, говорить не место, пойдем со мной на Гольстенскую улицу.

Ян последовал за ней.

— Ты сам знаешь, — начала говорить Елисавета, — что доброе дитя должно повиноваться своим родителям, а потому и я, выходя замуж за секретаря, исполняю этим желание отца и матери. Они, конечно, не принудили бы меня к этому, если бы ты тогда был поосторожнее…

— Что ты этим желаешь сказать? — спросил Ян с изумлением.

— Ты очень хорошо меня понимаешь, — сказала Елисавета с ясно выраженным укором. — Это было очень глупо с твоей стороны, что ты раньше времени позволил себе об этом болтать с каждым встречным… Потому ведь молодому человеку следует сначала приобрести какое-нибудь положение да научиться чему-нибудь хорошенько, а уж потом думать о том, как свое гнездо свить… Вот эта твоя болтовня и вооружила против тебя моих родителей, и они были правы… А я вот за все это теперь в ответе, — добавила она слезливо, — и вот, чтобы загладить твою глупость, меня вынуждают выйти замуж за секретаря Беера.

— Клянусь тебе всем святым, что из всего тобой сказанного я не могу понять ни единого слова! Поверь же ты мне, наконец!

Елисавета утерла слезы и посмотрела в глаза Яну.

— Ты никогда, кажется, не лгал, — сказала она, — и потому я должна верить твоим уверениям. Но ты, может быть, позабыл, что ты тогда говорил…

— Ах, боже ты мой, да что же я говорил-то?

Елисавета в недоумении покачала головой.

— Да ведь ты за это же самое и у господина Стеена место потерял! — сказала она Яну даже с некоторой досадой.

Ян из себя вышел:

— Да пойми же ты, что я этого ничего не знаю! Ведь я как ни старался, не мог добиться, почему именно мне так неожиданно отказали от места! Скажи ради бога, почему это могло произойти?

Елисавета глубоко вздохнула и потом сообщила Яну все, что секретарь Беер передал «под секретом» ее матери.

Ян так и замер от изумления.

— Да быть этого не может! — вскричал он после минутного молчания, — ведь этакий же негодяй! Да его убить мало! Ах, бог мой! Так вот почему меня и Стеен от себя прогнал, и родители твои поспешили от меня отделаться, и отец твой такие загадки мне загадывал при прощанье!.. Но только я никак в толк не возьму, Елисавета! Ты ведь знаешь, что я хоть и бедняк, да честный человек и что я всякой лжи боюсь как огня, — как же ты могла хоть на миг поверить клеветническим речам этого секретаря?

— Да что же такое? — отвечала ему молодая девушка. — Ведь тут клеветы, собственно говоря, не было… И ты, и я — мы точно не были противны друг другу, и если бы ты добился какого-нибудь порядочного положения, так родители мои, конечно, не отказались бы назвать тебя своим сыном…

— Да разве же из-за этого я мог позволить себе хвастать перед людьми…

— Так это все неправда, что про тебя рассказывал секретарь? — спросила Елисавета с видимым удовольствием и сердечным облегчением.

— Во всем этом нет ни крошечки правды! — воскликнул Ян. — В этом я тебе поклясться могу!

— О господи! — произнесла Елисавета, с чувством поднимая глаза к небу. — Ну, так мы еще посмотрим, может быть, все и уладится!

Она еще что-то хотела добавить, но их внимание было внезапно отвлечено.

Невдалеке от того места, где Ян стоял с Елисаветой, собралась кучка народа, и оттуда вдруг послышались крики и возгласы, выражавшие изумление по поводу чего-то необычайного и недавно случившегося.

— Что там такое? — сказал Ян, озираясь.

Из кучки собравшихся людей в этот момент отделился толстенький, кругленький человечек, в котором Ян узнал «кума» Бульмеринга. Откуда повелось называть Бульмеринга кумом — этого никто сказать не мог, но только все и всегда называли этого толстяка не иначе как кумом. Вот почему и Ян обратился к нему с вопросом:

— Да что же там случилось, господин кум?

— А то случилось, что, кажется, свет весь переворачивается, — порывистым голосом стал говорить кум, вечно страдавший одышкой, — то есть не совсем еще перевернулся, но уж близко к тому подошло… Чего только не случается на белом свете! Просто удивительно! Кто бы мог это вообразить! — И он хлопнул Яна по плечу и посмотрел на него вопросительно.

— Да я же ничего не знаю, господин кум! — заметил ему, смеясь, молодой человек.

— Ничего не знаешь? — с изумлением воскликнул Бульмеринг. — Да, да, да! Ведь я же тебе и сказать не успел. Подумай-ка? Оно, впрочем, поверить трудно… Сказывают люди, будто бы старинная торговая фирма «Госвин Стеен и сын» приостановила платежи!!

Ян не на шутку перепугался.

— Этого быть не может! — воскликнул он, совершенно пораженный известием.

— Вот и я то же самое говорил, — отвечал Бульмеринг. — Однако же ведь секретарь-то Беер должен же это доподлинно знать. Час тому назад старик Даниэль явился в ратушу, прошел в аудиенц-залу и передал бюргермейстеру записку от своего хозяина, и в той записке именно стояло, что Госвин Стеен не может более исполнить своих обязательств и должен приостановить свои платежи. Ну, как же? Не перевернулся разве свет-то?

И с этими словами толстяк поспешно двинулся дальше, чтобы поскорее всюду сообщить эту интереснейшую новость. Другие усердствовали не менее его, и потому немного времени спустя чуть не весь Любек узнал об этом необычайном событии.

Как велико было впечатление, произведенное неожиданным известием, — это можно было видеть по тем многочисленным группам и кучкам людей, которые собирались всюду, на улицах и на площадях, чтобы потолковать о поразительном банкротстве. При этом очень немногие высказывались против Госвина Стеена. Этим он обязан был отчасти бюргермейстеру Варендорпу, который всеми силами старался опровергнуть мнение, будто бы Госвин Стеен был втайне сторонником датчан; отчасти же многие заявляли себя сторонниками старой фирмы и потому, что Реймару удалось освободить из Вордингборга такое множество томившихся там пленников. И выходило на поверку, что большинство любечан искренно сожалели о падении старой и почтенной фирмы.

Варендорп, посетивший Госвина Стеена в тот же день, с первого взгляда мог убедиться в том, какие ужасные мучения должен был пережить старый представитель фирмы прежде, нежели решился объявить себя несостоятельным. Волосы на голове и в бороде Госвина совсем поседели, черты лица заострились, и глаза утратили весь свой блеск; он выглядел разбитым, дряхлым стариком; при появлении бюргермейстера он едва поднял голову и заговорил с ним совершенно равнодушно.

— Что же вы, пришли вести меня в долговую тюрьму? Извольте, я готов.

— Это было бы позором для нашего города, — сказал Варендорп, — если бы мы лишили свободы собрата-ганзейца, который очутился в беде не по своей воле! Мы знаем вас как честного человека, которому Любек да и весь Ганзейский союз многим обязаны.

— Так зачем же вы пожаловали? — снова спросил Стеен.

— Чтобы переговорить с вами о мерах, какие следует принять в данном случае.

— Никаких мер тут принять нельзя. Я просто разорен негодяем, не исполнившим своего обязательства.

— Один из свидетелей, которых имена были подписаны под утраченным долговым обязательством, вернулся из плена, — сообщил бюргермейстер. — Когда я сегодня получил вашу записку, я тотчас же послал за Ганнеке, и тот подтвердил мне ваши показания.

— Что же из того? Если бы мы даже могли и Иоганна Виттенборга вызвать из его могилы, — отвечал Стеен, покачивая головой, — это не поправило бы моего дела. Новая война с Данией разразится в ближайшем будущем, а этот Торсен покинул Визби и переселился в Копенгаген. Я не могу его засадить в тюрьму, и данные ему деньги потеряны безвозвратно.

— Ничуть не бывало, если только Бог вознаградит нас победой, — возразил Стеену Варендорп. — Тогда, поверьте, этот Кнут Торсен не избегнет моей руки и будет освобожден не ранее, чем уплатит вам все до последнего гроша!

Госвин Стеен засмеялся горько и злобно.

— Да вы бы сначала справились, господин бюргермейстер, найдем ли у него грош-то за душой!

Варендорп сел рядом с Госвином.

— Не поддавайтесь мрачному настроению, — сказал он ему кротко. — Или вы действительно склонны думать, что ваши братья, ганзейцы, так вас и покинут на произвол судьбы и не помогут вам подняться? Что же это был бы за союз в таком случае? Звук пустой — не более.

— Я не желаю чужой помощи! — угрюмо возразил Госвин Стеен.

— Почему?

— Не желаю и отвергаю ее, с тех пор как все мои просьбы были отвергнуты одним из лучших друзей моих, с тех пор… — Он сделал головой отрицательное движение. И тотчас после того продолжал мрачно: — Жизнь моя не удалась, и я утомлен ею. Мне хотелось бы ничего более не слышать о людях, даже в глаза их не видеть. Всего охотнее ушел бы я в могилу. А впрочем, законы у нас ведь строгие… и почему бы, господин бюргермейстер, не отрубать головы тем купцам-хозяевам, которые доводят свою фирму до банкротства? Ведь это для многих было бы благодеянием!

— Повторяю вам, что вы поддаетесь ужасному настроению, — сказал Варендорп. — Я хотел облегчить вашу участь, и вы с таким упорством отвергаете мою помощь, что…

— Мудрено было бы вам оказать мне помощь действительную, — возразил Госвин Стеен, опуская голову.

Бюргермейстер взглянул на него вопросительно; но тот только после некоторого молчания продолжал:

— Ведь вы только один и оказались бы моим доброжелателем. Друзей у меня нет!

— А вот вы и ошибаетесь! — возразил Варендорп, возвышая голос. — Весь совет города Любека относится с почтением к вашему имени и даже с признательностью…

Госвин Стеен приложил даже руку к уху, как бы желая показать этим, будто он чего-то не расслышал.

— Да, да, я правду говорю вам, — утверждал Варендорп. — Ни мои сочлены по городскому совету, ни все общество любекских граждан не могут запятнать себя неблагодарностью по отношению к вам. Мужественный подвиг вашего сына всех нас воодушевил, и я должен вам сообщить, что за несколько часов в моих руках собралось уже несколько сотен тысяч марок для того, чтобы поддержать вас.

— Так, значит, мой позор уж всем известен! — воскликнул Стеен, тяжело поднимаясь с места.

— К сожалению, должен сознаться, — отвечал Варендорп, — что секретарь проболтался и выдал служебную тайну. Я привлеку его за это к надлежащей ответственности.

— Так, значит, любечане хотят мне помочь снова подняться, хотят пополнить мои пустые сундуки, — продолжал купец с горькой иронией, — только потому, что сын мой избавил из плена столько-то и столько-то их сограждан? Ну, а если бы этого не случилось, — тогда они бы дали мне преспокойно погибнуть? Так этим состраданием сограждан я обязан моему сыну? Ха, ха, ха! Да это пресмешно. Фу! Я презираю весь свет!

Бюргермейстер не знал, что и отвечать на это. С беспокойством посмотрел он на купца, начиная несколько сомневаться относительно его умственных способностей.

— Я ухожу сегодня от вас, не получив никакого ответа, — сказал он, поднимаясь со стула. — Полагаю, что, если бы я сообщил вашим согражданам о нашей сегодняшней беседе, они были бы очень оскорблены известием, что вы отвергаете их помощь. И самое ваше заявление о банкротстве я в качестве должностного лица не принимаю к сведению. Если только моя просьба может иметь для вас какое-нибудь значение, то я прошу вас не отпускать ни ваших мальчиков, ни приказчиков. Пусть дело идет себе спокойно своим ходом, поддержите его ради вашего честного, мужественного сына.

— Ради моего… сына, — повторил Госвин Стеен почти шепотом. И он зарыдал и закрыл лицо руками.

Бюргермейстер отнесся с глубоким чувством уважения к этому приливу чувства, наконец растопившему ожесточенное сердце. Он знал, что слезы в данном случае были лучшим смягчающим бальзамом, и потому тихонько вышел из конторы.

Но этот благородный человек не вышел из дома, а поднялся по лестнице в верхний этаж, чтобы по возможности утешить плачущих супругу и дочь и пролить луч надежды в их наболевшие сердца.

XXIX. Под монастырским кровом

Отец Ансельм сидел в своей келье, а напротив него сидел Реймар, который только что успел пересказать ему длинную историю своих страданий и заключил ее следующими словами:

— Когда английский корабль подхватил на борт к себе моего врага, я очутился в отчаянном положении. Непривычные к гребле руки мои были до такой степени утомлены, что я даже и думать не мог о возвращении в Копенгагенскую гавань. Сверх того, и самое возвращение туда могло быть для меня очень опасным, так как шпион Нильс, во всяком случае, знал, что я принимал деятельное участие в освобождении пленников. Месяц быстро склонялся к горизонту, и это еще более побуждало меня к тому, чтобы поспешить выбраться из течения и причалить где-нибудь поближе к датскому берегу. Там я преспокойно и стал ожидать рассвета. Много кораблей прошло мимо меня, но ни один из них не казался мне настолько надежным, чтобы я решился ему довериться. После долгого ожидания я завидел, наконец, вдали судно под флагом города Штральзунда. Я поскорее отвязал свой челн и выехал навстречу кораблю, еще издали делая знаки кормчему. Моя просьба о принятии меня на борт была услышана. Судно шло курсом на Эдинбург. Я заплатил за проезд, надеясь, что мне нетрудно будет из Шотландии пробраться в Лондон, где я предполагал повстречать моего врага, Кнута Торсена. После долгого плавания я, наконец, попал в Лондон и, прежде всего, бросился в гавань — отыскивать тот корабль «Надежда», который увез от меня проклятого датчанина. Нашел я корабль и обратился к кормщику с вопросом: куда девался датчанин, которого они подхватили к себе на борт в Норезунде? Тот не хотел было говорить, но золото открыло его уста, и я таким образом узнал, что Кнут Торсен еще находится в Лондоне и уже уплатил им за обратный свой путь, так как «Надежда» недель через шесть должна обратно идти с грузом в Копенгаген. Далее нечего и рассказывать, дорогой дядя!

Монах взял племянника за руку, погладил его ласково по голове и сказал:

— Много ты пережил тяжелых испытаний с того Нового года, который мы с тобой здесь вместе встретили. Но Бог милостив, он и тебе укажет, наконец, тихое и мирное пристанище, где и твое сердце успокоится.

— Это будет только тогда возможно, — сказал Реймар, — когда будет восстановлена моя опозоренная честь.

— Я слишком далек от мира, — отвечал отец Ансельм, — чтобы правильно судить об этом. Однако мне сдается, что брат мой Госвин должен был бы более придать веры твоим словам, нежели заявлениям этого датчанина. Тогда бы и всем было меньше горя и печали. Но что же ты теперь думаешь предпринять?

— Думаю бродить взад и вперед по лондонским улицам с утра и до ночи, — отвечал Реймар, сверкая глазами, — пока не найду своего врага!

— А тогда что же? — с напряженным вниманием допрашивал его монах.

— Тогда… ну, да дальнейшее не надлежит слышать благочестивому иноку! Когда же честь моя будет удовлетворена, то я опять посещу тебя, дядя; а покамест найду себе приют на «Стальном дворе».

Монах проводил своего племянника горячими пожеланиями успеха и благословениями, и Реймар с того дня неустанно принялся бродить по лондонским улицам, отыскивая Торсена.

Столица Англии в ту пору, как мы уже упоминали выше, была не очень велика. Весь город помещался на пространстве, окруженном древними римскими стенами, а на правом берегу Темзы едва начинало застраиваться одно из старейших предместий — Соутверк. Всех жителей насчитывалось в Лондоне не более 35 000 человек, а потому Реймар рано или поздно должен был встретить датчанина.

И действительно, как-то под вечер, в сумерки, и как раз напротив монастыря «серых братьев», они и столкнулись однажды нос к носу.

Кнут Торсен слишком поздно спохватился, узнав своего врага: бежать и укрыться от него уже не было ни малейшей возможности. Они оба, не говоря ни слова, схватились за мечи и бросились друг на друга.

Такой поединок на улице в то время не был диковинкой. Ночной страже нередко приходилось поднимать поутру тела несчастных, убитых во время уличной схватки, поединка или ночного грабежа. Грубые, низшие слои лондонского населения очень любили поглазеть на всякие кровавые уличные зрелища и побоища, и около того места, где они происходили, обыкновенно очень быстро собиралась толпа праздных зевак. Само собой разумеется, что и в данном случае собралось их множество: всех еще издали привлекал резкий стук мечей.

Торсен по первой схватке с Реймаром уже знал, как искусно тот умеет владеть оружием, а потому и старался изо всех сил защититься от него частыми и ложными маневрами. Но Реймар вовремя успевал подметить его уловки и только все более и более кипел злобой против своего противника.

В пылу битвы Реймар сообразил, что смерть противника не принесет ему никакой пользы; напротив, для него всего важнее было захватить Торсена живым. Вот почему, нападая на него, он всеми силами старался оттеснить его к монастырским воротам, настежь отворенным, потому что в это время совершалось вечернее богослужение, которое многими из лондонских жителей посещалось ежедневно.

И Торсен, по-видимому, сообразил, чего именно добивается Реймар, а потому и бился отчаянно, нанося удар за ударом, так что Реймар едва успевал их отражать.

Собравшаяся толпа зевак не трогалась с места и следила за побоищем весьма равнодушно; в ней образовались только две партии, из которых каждая билась об заклад за одного из бойцов и хвалила или осмеивала их удары.

Одно мгновение Реймару грозила серьезная опасность, так как его противнику удалось припереть любечанина к стене. Молодой человек очень хорошо понял, что ему нельзя ждать пощады от Торсена, который имел явное намерение его смертельно ранить. Это, конечно, представлялось датчанину единственным способом избавления от преследований неотвязного врага.

Вследствие этих соображений Реймару ничего более не оставалось делать, как воспользоваться первым удобным случаем, чтобы покончить битву одним ловким ударом. Сделав ложное движение корпусом вправо, он в один момент опустился на колено и нанес Торсену, не ожидавшему этой хитрости, такой жестокий удар в бок, что битва окончилась разом.

Торсен грохнулся на землю с криком:

— Я смертельно ранен! Хватайте убийцу!

И кровь хлынула из его раны.

Тут только толпа заволновалась. Крик павшего в поединке нашел дикий отголосок в собравшейся черни, которая заревела: «Хватайте убийцу! Убийство! Убийство»!

Крики далеко разнеслись во все стороны среди вечерней тишины. На всех окрестных улицах поднялись шум, и гам, и топот, и бестолковая сумятица. Все бежали и спешили, все кричали, что в монастыре «серых братьев» произошло убийство. Толпа рвалась в узкие монастырские ворота, и несколько францисканцев, вышедших из монастыря с носилками, едва могли пробраться через толпу и дойти до Торсена, лежавшего без движения. Они положили его на носилки и с величайшим трудом, сквозь сплоченную массу народа, внесли его в монастырь.

Реймар исчез бесследно.

— Где же убийца? — раздавалось в толпе.

— Он укрылся внутри монастыря! — отвечали многие очевидцы поединка. — Мы это сами видели!

— Так пойдем добывать его у монахов! — заревели в ответ сотни голосов.

— Монастырь пользуется правом своего собственного суда внутри монастырской ограды! — послышалось с разных сторон.

— Чего там ждать?! Пусть выдадут убийцу, — вопила толпа, силой оттесняя внутрь ограды тех монахов, которые пытались было затворить монастырские ворота.

Реймар, как только увидел, что его противник упал, тотчас же бросился в обитель. Из ярко освещенной церкви ему слышалось пение монастырского хора. Тогда он тотчас сообразил, что ему не следует идти в келью дяди, и он предпочел укрыться за колонной, в том темном коридоре, через который монахи должны были из церкви направиться к своим кельям. Богослужение вскоре прекратилось, потому что с улицы все громче и громче, резче и резче доносились крики яростной толпы. Монахи, перепуганные, поспешили разойтись по своим кельям. При бледном, мерцающем свете восковых свечей, которые монахи захватили с собой из церкви, Реймар едва мог узнать своего дядю. Он отвел его в сторону и быстро, в нескольких словах объяснил ему все случившееся.

Отец Ансельм переменился в лице от страха. Он спрашивал у своей совести, может ли он, инок, дать прибежище в монастыре, укрыть от правосудия убийцу, хотя бы даже связанного с ним узами родства.

В это время с улицы донеслись возгласы: «Он не убит! Давайте скорее его на перевязку!»

Ансельм внутренне поблагодарил Бога за такое его милосердие и, взяв племянника за руку, повел его туда, где стоял настоятель, передававший распоряжение некоторым из братии.

Седовласый настоятель выказал в данном случае свое великое милосердие. Он расспросил Реймара и, когда услыхал от него, что павший в поединке датчанин и есть тот самый, который несколько лет тому назад произвел нападение на «Стальной двор» и покушался на самую жизнь ольдермена, тогда он возложил руку на преклоненную главу молодого любечанина, и это должно было служить знаком того, что он согласен укрыть его в обители от ярости толпы. А между тем вслед за носилками с тяжело раненным датчанином вошла и толпа в монастырские ворота. Двор обители быстро наполнился народом — стали искать Реймара во всех закоулках. Некоторая часть уличной сволочи пробралась и к дверям монастырским, а тотчас вслед за ней толпа бурным потоком хлынула в ярко освещенную церковь.

— Вот, вот он! Вот где убийца! — закричало разом несколько голосов, когда толпа увидела Реймара, быстро взбиравшегося в стороне по узкой лестнице, которая с церковных хоров вела в один из верхних монастырских тайников.

— Бери его, лови его! — заревела толпа, волнуясь и устремляясь вперед. Но в то же мгновение и Реймар, и лестница, по которой он карабкался, исчезли из глаз изумленной толпы, которая даже и представить себе не могла, что незначительного прикосновения к тайной пружине было достаточно, чтобы закрыть стеной всякий доступ к тайникам. И в то же самое мгновение близ алтаря святого Франциска появился сам отец-настоятель с крестом в руках. Он высоко поднял его над толпой и произнес:

— Удалитесь из монастырской ограды, которая самим Богом предназначена служить убежищем для всех несчастных и всех нуждающихся в помощи!

Толпа не смела ему противоречить; однако же не спешила исполнять его приказание.

Но вот она быстро раздалась: в церковь вошел шериф со своей стражей.

— Прошу вас защитить нас от буйства толпы, — обратился к нему настоятель.

— А где же убийца? — спросил в свою очередь шериф.

— Я дал ему воспользоваться в нашей обители правом убежища, — отвечал настоятель, — так как я успел убедиться, что его проступок менее важен, нежели вина раненного им датчанина.

— А, в таком случае это другое дело! К тому же ваше преподобие имеет право самосуда в пределах ограды вашей обители. — Затем он обратился к толпе, поднял вверх свой жезл и повелительно крикнул: — Все отсюда прочь!

В то же время и стража шерифа стала напирать на толпу, и народ с ворчаньем и ропотом очистил церковь, очень недовольный тем, что его лишили возможности присутствовать при поимке преступника и расправе с ним. Затем и двор обители был точно так же, как и церковь, очищен шерифом и его стражей, и четверть часа спустя толпа опять уже очутилась на улице и могла утешать себя только тем, что в бессильной злобе стучалась в наглухо запертые крепкие монастырские ворота.

XXX. Суд совести

А монахи между тем перенесли Торсена, все еще не приходившего в чувство, в больницу, где тотчас же ему была оказана необходимая помощь. Но вскоре оказалось, что помощь добрых братьев в такой же степени необходима и Реймару, так как у него после страшного напряжения наступил период сильнейшего упадка, почти полного истощения сил.

Он лежал в келье своего дяди, который просил настоятеля, чтобы тот разрешил ему ухаживать за племянником. В продолжение всей ночи верный Ансельм не сомкнул над Реймаром глаз и был от души рад, когда под утро племянник очнулся, обвел келью мутным взором и спросил, как он сюда попал.

Отец Ансельм поспешил удовлетворить его любопытство, и Реймар медленно опять сомкнул глаза, спросив:

— Ну, а мой враг Торсен? Каково ему?

— Он еще жив! — отвечал дядя со вздохом.

— Моли Бога, чтобы он не сразу отправил его душу в преисподнюю, — добавил Реймар Стеен едва слышным голосом, — потому что я в таком случае могу быть навеки несчастным человеком!

И минуту спустя молодой человек опять задремал.

Много дней протекло прежде, нежели Реймар настолько окреп, что мог подолее сохранять полное сознание. Прекрасное монастырское вино в значительной степени способствовало подкреплению его сил, но здоровье его окончательно поправилось только тогда, когда Реймару донесли, что Кнут Торсен не умрет от нанесенной ему раны.

Это известие удивительно благотворно на него подействовало. Тогда он подолгу стал беседовать с настоятелем, который принял живейшее участие в его судьбе и даже убедил его до тех пор оставаться в обители, пока можно будет вступить в объяснение с датчанином. Но выздоровление его врага шло очень медленно, и в Лондон уже дошли новые вести о том, что ганзейский военный флот направляется в Норезунд, когда, наконец, Реймару было дозволено посетить больного.

Кнут Торсен ужасно перепугался, увидав молодого любечанина. Боязливо ухватил он за руку того брата монаха, который за ним ухаживал, и шепнул ему:

— Ради всего святого, не покидайте меня!

— Вам нечего меня бояться, — сказал ему Реймар спокойно, — ваша кровь, пролитая мной, меня охладила. И я сегодня пришел, чтобы предоставить вам полную возможность загладить ту тяжкую вину, которую вы совершили по отношению ко мне и к моему отцу!

Лицо датчанина выразило сильнейшее волнение.

— Чего же вам от меня нужно? — спросил он мрачно и резко.

— Прежде всего желаю, чтобы вы отказались от клеветы, позорящей мою честь! — отвечал Реймар. — Вы сообщили моему отцу в совершенно превратном виде о том несчастье, которое постигло наш Бойский флот в Каттегате. Благодаря этой вашей клевете я выставлен был в глазах моего отца подлым трусом, и родной отец от меня отказался!

— Я повторил только то, что мне передавали другие, — уклончиво отвечал Торсен.

— Этого я не могу допустить, тем более что вы отца моего уверили, будто бы вы были очевидцем моего бегства от нападавших морских разбойников. При этом вы даже стращали его тем, что можете представить и других свидетелей, которые готовы будто бы поддержать ваши показания. Зачем вы этой угрозы не выполнили?

Торсен помолчал и потом ответил:

— Я и сам потом не мог отыскать этих свидетелей.

— Но скажите по крайней мере: кто же это были?

— Они принадлежали к экипажу Бойского флота.

— А! — с усмешкой сказал Реймар. — Уж не те ли самые, которые лежат на дне морском, потопленные пиратами, нанятыми королем-аттердагом?!

Эти слова произвели сильное впечатление на Торсена. Он стал тревожно озираться и напрасно старался казаться спокойным.

— Кто мог вам это сообщить? — спросил он едва слышно.

— Да ваш же друг и приятель!

— Нильс! — вскричал Кнут Торсен, позабывшись.

— Нет — другой, Петер Скитте — главный начальник этих разбойников. Я встретился с ним в нашей ганзейской конторе в Новгороде и вынудил его дать мне правдивый отчет обо всех ваших темных делах.

Эти слова привели датчанина в еще большее смущение.

— Замысел, который вы придумали при помощи ваших сообщников и пособников, был поистине мастерски затеян и ловко приведен в исполнение. Я попался в вашу западню, потому что увлекся преследованием быстроходного судна, на котором находился Скитте. Но вам недостаточно было этого, чтобы отомстить мне за урок, который я вам дал мечом моим во время вашего нападения на «Стальной двор»! И вот вы постарались перед отцом моим выставить меня трусом, будто бы обратившимся в бегство при приближении разбойничьего корабля! Вы уверили его, что я предоставил весь наш Бойский флот на произвол судьбы… И эта ложь, эта клевета была тем более отвратительна, что соединялась с насилием и вымогательством у него денег на восстановление ваших расстроенных дел. Не говорю уже о том, сколько горя вы принесли, разорвав тесную связь между отцом и нежно любившим его сыном… Вам этого не понять!

Торсен пристыженно опустил глаза.

— Я требую от вас, прежде всего, восстановления чести и доброго имени моего, требую письменного заявления при свидетелях о том, что вы преднамеренно меня оклеветали, исказив истинное происшествие вашим вымыслом.

— Этого я ни за что не сделаю! — воскликнул Торсен, приподнимаясь на постели.

— Прекрасно! — отвечал ему с величайшим спокойствием Реймар. — В таком случае я передам вас в руки правосудия как клеветника, обманщика, как должника и нарушителя общественного спокойствия, руководившего несколько лет тому назад открытым нападением на «Стальной двор». Вы, кажется, слишком опытны в разных темных делах, чтобы не знать, какому наказанию вы должны подвергнуться по обвинению в таких тяжких преступлениях?

Кнут Торсен тяжело вздохнул и опустил голову.

Настоятель обители, вошедший в комнату больного вместе с отцом Ансельмом вслед за Реймаром, подтвердил слова молодого человека, заявив датчанину, что если он не согласится на все справедливые требования Реймара, то будет неминуемо передан в руки надлежащей власти.

Итак, Кнуту Торсену осталось только одно — подписаться под свидетельством, которое возлагало на него весь позор, запятнавший имя Реймара.

Реймар прижал к сердцу этот листок, на котором подпись Торсена была скреплена подписями настоятеля и отца Ансельма. Глаза юноши наполнились слезами, и он воскликнул:

— Теперь я вновь могу переступить порог родного дома и взглянуть прямо в глаза моему отцу и обнять мою мать и сестру!

Датчанин мрачно и упорно смотрел в сторону.

— Теперь еще есть у меня до вас другое дело, — начал опять Реймар после некоторого молчания. — Мой отец дал вам известную сумму денег в долг, на срок, который вы давно уже пропустили, так как, видимо, желаете уклониться от исполнения ваших обязательств. Вы для этой цели переселились в Данию, сообразив, что вас невозможно будет преследовать там за долги при нынешних беспрестанных войнах немецких торговых городов с аттердагом. Так вот и это дело тоже должно быть теперь же улажено.

Кнут Торсен, однако же, стал оспаривать размеры выданной ему суммы и, наконец, уличаемый Реймаром, насмешливо воскликнул:

— Что же вы со мной спорите? Не хотите ли заглянуть в мое долговое обязательство в городской книге, что в Любеке?

— Кнут Торсен! — сказал Реймар совершенно изменившимся голосом. — До сих пор я считал вас только злым и мстительным человеком, который не разбирает средств для удовлетворения своей страсти. Но ваше теперешнее насмешливое замечание выдает в вас просто негодяя!

Торсен закричал от злобы и сжал кулаки.

Молодой любечанин бесстрашно подошел к нему и сказал:

— Я знаю, что это вы приказали выкрасть ваше обязательство из городской книги.

Торсен содрогнулся, и его взор ясно изобразил полное признание виновности.

— Я, право, ничего об этом не знаю, — поспешил он пробормотать. — Если этот документ и пропал, то я в этом нисколько не виноват. Могу присягнуть в том, что с того дня, как я в последний раз посетил вашего отца в его конторе, я ни разу не бывал в Любеке!

— Вы приводите детские доводы, — сказал Реймар с величайшим пренебрежением. — Само собой разумеется, что не вы сами, а только по вашему поручению другое лицо похитило этот документ, точно так же, как по вашему наущению произведено было нападение и на Бойскую флотилию, хотя вы сами при этом и не были. Нет, нет, Торсен, поступайте, как подобает зрелому и разумному мужчине. Нам же с вами ни о чем более и говорить не придется, и я оставлю вас в покое, как только вы исполните ваши обязательства по отношению к моему отцу.

— Да как же я их исполню! — насмешливо отозвался датчанин. — У меня ничего нет! Вон пойдите, обыщите меня!

— Вы можете написать вашему торговому дому в Копенгаген, чтобы вам сюда была выслана соответствующая вашему обязательству сумма. Знайте, что до ее получения вы не выйдете отсюда.

Торсен был вне себя от ярости.

— Опомнитесь, — сказал ему под конец объяснения Реймар, — и подумайте о том, что вы неисполнением вашего обязательства можете довести старую, почтенную фирму до полной гибели. Не берите еще и этого греха на душу — сжальтесь над самим собой! Ведь было же время, когда и вы, Кнут Торсен, пользовались общим уважением. Постарайтесь возвратить себе это уважение — и прощайте!..

И Реймар удалился, оставив датчанина в сильном волнении и в тяжкой борьбе с самим собой.

XXXI. Настойчивый друг

В определенное договором время приморские города выпустили из своих гаваней суда, снаряженные к плаванию и к военным потребностям, и флоты их покрыли собой все море на север и юг от Норезунда, сбираясь на великую борьбу с соединенными силами Дании и Норвегии.

Войну начали вестерлинги, набросившись со страшной яростью на южные берега Норвегии, где они стали огнем и мечом опустошать города Ганона, сожгли дотла около двухсот деревень и увели в плен все неприятельские корабли.

Перепуганный король стал молить о перемирии, которое ему тотчас и было дано, так как он добровольно отказался от всяких притязаний на шведскую корону и признал шведским королем Альберта Мекленбургского.

Такими же успехами и победами могли похвалиться и остерлинги, которые начали войну с нападения на Данию. Их военный флот не только опустошил часть датского побережья, но и захватил врасплох копенгагенский замок и самую столицу ограбил дочиста. На юге Дании ганзейцы овладели Никьобингом, крепким городом на острове Фальстер, а на севере — Эльсинором, ключом Норезунда. В то же время и новый шведский король, ревностный союзник ганзейцев, помог им в окончательном завоевании Шонена, где победители были с распростертыми объятиями приняты немецкими общинами. Не дремала и ютландская знать: соединившись с голштинцами, они захватили весь запад Дании. Из всех датских твердынь держалась только крепость Гельсингборг, как последний оплот некогда славного могущества аттердага.

Немногих недель было достаточно для ганзейцев, чтобы одержать такую полную победу, которая превосходила все самые смелые их надежды, так как они оказались теперь полными хозяевами Норезунда и важнейших пунктов на полуострове Шонен, то есть таких владений, которые были всего важнее для их промыслов и торговли на севере.

Все известия об этих блестящих успехах любечане принимали радостно, но избегали всякого торжества и всякой похвальбы. Проученные тяжелыми ударами судьбы, они научились быть скромными и были особенно довольны тем, что, несмотря на войну, торговля их не только не ослабевала, но вследствие известий о победах все более и более расширялась и возрастала.

Этот благоприятный оборот дел отозвался и на почтенном, старинном торговом доме «Госвин Стеен и сын», который не только не оказался несостоятельным (как говорили о нем какие-то неблагонамеренные люди), но продолжал процветать и пользоваться прежним почетом.

Распространитель ложной вести о банкротстве этой почтенной фирмы приобрел себе непримиримых врагов в тех именно людях, которые слишком поспешили ему поверить. Беера все стали считать лжецом, и был даже такой слух, что бюргермейстер Варендорп по возвращении из похода думает поднять в совете вопрос об отстранении Беера от его служебных обязанностей.

Но слухи о банкротстве фирмы, однако ж, нимало не повредили Госвину Стеену. Владельцы богатейших торговых домов, в былое время относившиеся к нему весьма холодно, теперь изо всех сил, наперебой старались выказать ему свое почтение. Его чуть было не забытое имя разом приобрело очень большое значение, и как совет, так и все бюргерство обратились к нему с неотступными просьбами, чтобы он в отсутствие Варендорпа принял на себя председательство на общих заседаниях совета.

Теперь, когда Госвин Стеен выходил из своего дома, то он часто искоса поглядывал на полустертую надпись у входной двери, гласившую: «Жив еще старый Бог!» И он, читая ее, уже не усмехался желчно и злобно, напротив, его губы тихо и спокойно шептали это древнее изречение, как бы стараясь закрепить его в памяти.

И действительно, он имел полное основание за многое и многое благодарить Бога, и мрачное настроение его, видимо, стало несколько смягчаться и рассеиваться, к великой радости его жены и дочери. Его взор опять несколько просветлел, изредка на его устах стала даже появляться улыбка. Но и взор, и улыбка его выражали ту же неопределенную тоску. Фрау Мехтильда отлично понимала, что его сердце еще не вполне исцелилось, что в нем еще есть незажившая, наболевшая рана.

И вот опять как-то раз солнце весело светило в конторе Госвина Стеена, но на этот раз оно не стесняло его, не докучало ему, он охотно видел около себя лучи света, после того как он так долго бродил среди неприветной ночи своего глубокого душевного недуга.

И вот вошел в контору старик Даниэль, чтобы возвестить о приходе человека, имя которого вдруг заставило старого купца нахмуриться.

Молча дал он знак слуге, чтобы тот попросил к нему гостя, и вскоре после того Тидеман фон Лимберг вошел в контору.

Он по-приятельски кивнул головой хозяину дома и сказал громко:

— Прихожу поздравить вас, старый друг.

— С чем же это? — спросил Госвин Стеен, довольно холодно отвечая на его поклон.

— Как с чем? Когда я здесь был последний раз, дела вашей фирмы были не блестящи; вы были этим крайне озабочены и даже близки к отчаянию. А ведь теперь, как кажется, вы благополучно избежали той пропасти, которая вас так пугала.

— Да, благодарение Богу! — отвечал Стеен. — Он послал мне в помощь добрых, сострадательных людей, которые спасли меня от гибели.

— Вот видите, — продолжал Тидеман, не обращая внимания на легкий укор, заключавшийся в словах Стеена. — Это ясно доказывает, что не надо спешить отчаиваться. Кто же это вам помог?

— Я не спрашивал об именах… — резко отвечал Стеен.

— Это, пожалуй, даже и очень умно с вашей стороны, потому что иначе вы, может быть, даже и не приняли бы помощи.

— Что вы этим хотите сказать?

— Да так, ведь у каждого свои взгляды.

— В данном случае ваши — ошибочны! — с досадой воскликнул Стеен.

Тидеман пожал плечами и усмехнулся; помолчав немного, он продолжал:

— Я узнал, что вы теперь — председатель совета, и это тоже очень меня радует; это должно придавать вам много энергии. Ну, что же? Как? Теперь вы чувствуете себя вполне счастливым?

И он как-то особенно проницательно посмотрел ему в глаза.

— Вы показали себя по отношению ко мне не настолько хорошим приятелем, чтобы у меня была охота отвечать вам на этот вопрос! — возразил Тидеману Госвин Стеен.

— Да мне ваш ответ и не нужен! — мягко заметил Тидеман. — Выражение вашего лица и ваших глаз объясняет мне все лучше всяких слов.

Хозяин дома нахмурился.

— Да, да, — продолжал настаивать Тидеман, — вы только тогда могли бы быть теперь счастливы, если бы к вам вернулся ваш Реймар!

Госвин Стеен топнул ногой.

— Не гневайтесь, старый друг, — продолжал Тидеман, касаясь рукой руки Стеена, — ведь этим вы мне ничего не докажете, потому что все, происходящее там (и он при этом указал на сердце), отражается и на лице, а я на вашем лице читаю ясно вопль вашего сердца, которое говорит вам: «О, если бы я мог еще раз прижать Реймара к моему сердцу! Какой бы я был счастливый человек!»

Госвин Стеен отвернулся в сторону.

— Зачем отвращаете вы от меня ваши взоры, старый друг? — допрашивал Тидеман Стеена (и у него самого голос дрожал!). — Да, я уверен, что у вас до тех пор камень будет лежать на сердце, пока он опять к вам не вернется.

Госвин Стеен поднялся с своего места.

— Скажите, пожалуйста, — воскликнул он гневно, — вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы надо мной издеваться?!

— Видит Бог, что мне это и в голову не приходило! Это могло бы случиться лишь тогда, если бы я вас не любил и не считал бы себя вашим другом…

— Вы все толкуете мне о своей дружбе, — перебил гостя хозяин, — но вы мне не доказали ее на деле.

Гость отвечал только грустной улыбкой. Затем, немного помолчав, спросил:

— А вы ничего не знаете о Реймаре?

— Нет, — отвечал он, тревожно поглядывая на гостя, и тотчас добавил: — Вы ко мне приходите точно филин — предвестник бед и несчастий! Говорите, если вам что-нибудь о нем известно!

— Даю вам слово, что ничего не знаю о нем, не знаю даже, где он в настоящее время находится. Я, напротив, думал от вас что-нибудь узнать и должен сознаться, что я несколько тревожусь насчет Реймара.

Сильное беспокойство отразилось на лице Стеена…

— Прошло уж довольно много времени, — продолжал Тидеман, — с тех пор, как я получил от него последнее известие из Копенгагена. О мужественном подвиге освобождения пленных узнал я позже, и не от него. Надеюсь, что он сам не попался в руки врагов, но решительно не могу себе уяснить его слишком продолжительного молчания.

— Нет, он избегнул плена, — отвечал Стеен, — и остался на свободе.

— Откуда вы это знаете? — поспешно спросил Тидеман.

— От одного из возвратившихся сюда пленников. Я, впрочем, знаю это через Даниэля, так как я не допустил этого человека до свидания со мной.

— Как! Он принес вам известие о том, что сын ваш жив, — воскликнул Тидеман, — а вы даже и принять его не захотели?

— Дело требует некоторого пояснения, — сказал Стеен. — Возвратившийся из плена принадлежал прежде к числу моих служащих. Я оказывал ему большое доверие, и он это доверие нарушил самым недостойным образом.

— Если вы хотите оказать мне действительную услугу, — сказал Тидеман, — то прикажите позвать этого человека, я хотел бы из его собственных уст услышать то, что ему известно о Реймаре.

Стеен выразил неудовольствие, однако же призвал Даниэля и приказал ему немедленно отыскать и позвать к нему Ганнеке.

XXXII. Правда и кривда

Прошло немало времени, пока Даниэлю удалось отыскать Ганнеке.

Рыбак был крайне удивлен, узнав, что его так спешно зовет к себе его старый хозяин, к которому он несколько раз приходил и каждый раз не бывал допущен. Но он по-прежнему был к нему привязан, а потому и весьма охотно последовал за стариком Даниэлем и, наконец, явился в контору.

Госвин Стеен встретил его довольно сурово.

— Я призвал вас только затем, — сказал он, — чтобы вы могли этому господину передать, что поручал вам мой сын в ту ночь, когда освободил вас из плена.

Ганнеке удовлетворил его желание, но при этом очень печально посмотрел на своего хозяина.

— Не знали ли вы, — спросил Тидеман, — об этом Торсене? Был ли он в ту пору в Копенгагене?

— Да, он был там, — подтвердил Ганнеке, — я это узнал от моего шурина Шрёдера, который был с нами на одном корабле. Он же сказал мне, что господин Реймар не застал датчанина дома, так как тот был предупрежден о его приходе шпионом Нильсом. Господин Реймар даже опасался, что Торсен опять от него улизнет, а потому и сторожил его в ту ночь в гавани.

— Легко может быть, — сказал Тидеман Госвину Стеену, — что Реймар погнался за этим негодяем по горячему следу, а потому и не имеет возможности дать о себе знать. Во всяком случае, спасибо вам за ваше сообщение, — добавил Тидеман, обращаясь к Ганнеке и суя ему в руку золотой.

— Сударь, я бы от вас этого не принял, — сказал чистосердечно рыбак, — если бы уж дома-то у меня не было большой нужды. Ведь вот: и сын, и я — мы оба бьемся, ищем работу и никак сыскать не можем. Перебиваемся кое-как, а постоянного дела все нет как нет. Очень это чудно, а кажется, как будто все любекские хозяева к нам относятся с недоверием.

— Верно, у них на это есть свои причины, — отозвался Госвин Стеен, равнодушно слушавший разговор.

— Изволите говорить: «есть причины»? Да разве же я или мой Ян не всегда служили вам верой и правдой? Знаю, вы Яна потому от себя так вдруг отпустили, что вам на него секретарь Беер что-то наговорил!

— Ну, а разве же то, что сообщил мне Беер, было несправедливо? — горячо обратился к нему Госвин.

— То есть как вам сказать, и справедливо, и нет, смотря потому, как на это взглянете.

— Вполне справедливо, потому что вы не сумели удержать языка за зубами!

— Я?! — с изумлением спросил Ганнеке. — Помилуйте, господин Стеен, да я об этой самой истории-то только тогда и узнал, когда из плена вернулся!

— Как! — гневно вскричал Стеен. — Так вы хотите отрицать, что вы об этом знали от меня самого, потому что я вам доверился? И знали прежде, нежели отправились в поход против аттердага?

— Ей-же-ей, господин Стеен, — отвечал Ганнеке, совершенно сбитый с толку, — я как есть об этом ничего не знал! Так неужели же это у них еще с тех пор повелось? Да ведь тогда Ян еще почти не знал фрейлейн Елисаветы?

— Чего вы там путаете имена, которые вовсе не относятся к делу! — крикнул Госвин Стеен.

— Как не относятся к делу! Ведь вы же потому рассчитали Яна, что он хвастал, будто женится на Елисавете; но это все секретарь, поверьте, выдумал, и ничего подобного нет. Хоть Яну девушка и точно нравится, но до свадьбы — помилуйте! — далеко, а он бы даже очень спокойно мог у вас оставаться на службе.

Стеен решительно ничего не мог понять в том, что говорил ему Ганнеке. Тогда он решил разом разрубить гордиев узел и сказал:

— Я отпустил вашего сына потому, что он разболтал всем ту тайну, которую я вам когда-то доверил, призвав вас в свидетели при подписании одного долгового обязательства!

Ганнеке не мог в себя прийти от изумления.

— Ян мог это разболтать?! — воскликнул он. — Господи, да откуда же он это узнал?

— Откуда, как не от вас? — строго заметил хозяин.

— Добрый господин Стеен! — взмолился Ганнеке со слезами на глазах. — Разрази меня Бог на этом месте, если я хоть когда-нибудь кому бы то ни было сказал об этом хоть слово! Ваше доверие было для меня таким сокровищем, которое я хранил глубоко в сердце своем, и даже Марике об этом ни полслова не сказал… А уж это не шутка!

Слова честного рыбака носили на себе такой отпечаток истины, что Стеен не мог в них усомниться.

— Ну, так, значит, секретарь мне вас оклеветал! — прямо сказал он рыбаку и тотчас подробно сообщил ему обо всех плутнях секретаря. Ганнеке от изумления всплеснул руками.

— Ведь вот надо же! Ведь этакий негодяй! — воскликнул Ганнеке. — Право, такого человека стоит живого за ноги повесить! Так вот из-за чего был вами прогнан мой бедный Ян, вот из-за чего вы и меня к себе на глаза не пускали! А этот негодяй еще везде болтал, будто бы мой сын хвастал, что на Елисавете женится! Нет уж… нет уж!.. — И он искал подходящего слова, и не мог его найти, и продолжал все понижать голос, почти до рыданий: — Я человек бедный, господин Стеен, но я горжусь своей честностью и своей прямотой, и Ян у меня, ни дать ни взять, такой же, как я и как жена моя, и хоть у нас ничего за душой нет, однако же мы бьемся и пробиваемся в жизни честным путем, а вот этакий негодяй секретарь осмеливается нас чернить!.. И хоть я не буян какой-нибудь, но я готов отодрать его, и драть его до тех пор, пока… Нет! Подумайте, каков негодяй!

И Стеену, и Тидеману было очень нелегко успокоить бедного Ганнеке, который несколько раз принимался причитать и плакать, наконец, не слушая никаких уговоров, стремглав выбежал из конторы и пустился бежать к ратуше, чтобы тотчас же привлечь Беера к ответственности.

Но Беер был в это время у Детмаров и должен был выдерживать в тот вечер не совсем приятный разговор, так как супруг не сходился во мнении с супругой, старавшейся оправдать секретаря в тех небылицах, которые он возвел на Яна.

Елисавета, как оказывается, воспользовалась первым удобным случаем, чтобы очень горячо высказать в глаза клеветнику горькую правду.

Он состроил очень кислую рожу, но стал говорить себе в оправдание какие-то весьма сладкие и жалкие слова.

— Э-э, помилуйте, да если бы мы все из-за каждого слова, сказанного невпопад или даже на ветер, на основании слухов, должны были нести на себе ответственность, так ведь это, пожалуй, и жизнь не мила бы нам стала.

— Это все так, господин секретарь, — стал выговаривать мейстер Детмар, несмотря на красноречивые взгляды своей супруги, — но дело в том, что уж вы слишком много лишнего говорите о добрых людях…

— Друг мой! — вступилась фрау Детмар в виде напоминания мужу.

— И лучшим доказательством моих слов, — продолжал мейстер Детмар, ничем не смущаясь, — должно служить то, что и сам господин бюргермейстер порядочно наказал вас за вашу излишнюю болтливость…

— Детмар! — попыталась было еще раз вступиться супруга.

— Ну, что там стесняться! Правда всегда правда, а клевета — позорное дело, и я признаюсь господину секретарю, что я потерял к нему всякое уважение с тех пор, как он решился набросить такую неблаговидную тень на старую и почтенную фирму «Госвин Стеен и сын»…

— Да полно же, в самом деле, — перебила Детмара его супруга, — ты забываешь о том уважении, которое следует питать к гостю…

— Ну да! Еще вопрос в том, каков этот гость, — проворчал про себя мейстер.

— Я бы легко мог доказать вам, дорогой мой друг, — с улыбочкой отвечал секретарь, хотя лицо его во время всей речи Детмара становилось все бледнее и бледнее, — ясно мог бы доказать вам, что вы ко мне очень несправедливы, что я заявил вам о фирме «Госвин Стеен и сын» сущую правду. И если я действительно получил выговор от моего начальника, то исключительно за то, что нарушил служебную тайну. Это, конечно, было с моей стороны неразумно; но ведь я же, доверяя эту тайну вам, предполагал, что вы никому ее не выдадите, а потому только вам одному решился сообщить ее.

Этот неожиданный поворот вынудил мейстера Детмара замолчать.

— Вот это тебе поделом, — заметила супруга. — Что правда, то правда.

— Ну, да мы все это оставим, — вкрадчиво сказал секретарь, — ведь все мы люди, «человеки, а не ангелы», а потому и должны обоюдно прощать друг другу.

— Истинно так, господин Беер! — подтвердила фрау Детмар, тронутая христианской моралью лицемера.

— А потому не лучше ли будет нам обратиться к более приятным предметам? — продолжал Беер с сладенькой улыбочкой. — Военные корабли ганзейских городов скоро вернутся из своего победоносного похода, и улицы Любека облекутся в свою праздничную одежду. Недурно было бы, знаете ли, если бы колокола нашей Мариинской церкви в ту пору стали звонить не только по поводу торжества заключения мира, но и по поводу некоего другого празднества?..

Он приумолк в ожидании ответа.

Мейстер Детмар, однако же, весьма равнодушно посматривал в потолок, а Елисавета быстро вскочила со своего места и выбежала из комнаты.

— По-моему, это было бы прекрасно — заметила фрау Детмар. — А ты как об этом думаешь, мой друг?

Мейстер Детмар обратился к гостю и спросил:

— А вас, должно быть, уволят тотчас после заключения мира?

Вопрос, очевидно, очень смутил секретаря.

— Так вот, видите ли, — преспокойно продолжал Детмар, — нам обо всем об этом следует потолковать заранее. С тем ничтожным содержанием, какое получает отчисленный со службы секретарь, далеко не уедешь. Да и на те две тысячи марок, которые при жизни нашей будет получать Елисавета, тоже настоящего гнезда не совьешь. Так вот, господин секретарь, как вы предполагаете насчет презренного металла?

— Ах, как ты это неделикатно все повернул, друг мой! — заметила ему супруга.

— Я, матушка, так говорю, как должен говорить честный отец семейства, не желающий ставить дочь свою в стесненное положение. А потому я и полагал, что если у господина секретаря нет собственного хорошего состояния, то и женитьба его состояться не может.

Из всей этой речи одно было ясно секретарю, что мейстер Детмар, очевидно, весьма желал его брак расстроить… Он был твердо уверен в том, что этим требованием отдалит от дочери неприятного ей жениха. Тем неприятнее было отцу услышать, когда секретарь ответил ему:

— По счастью, я имею возможность удовлетворить ваше желание; я обладаю достаточным состоянием, которое дает мне возможность завести домик не хуже других и прожить безбедно даже и в том случае, если бы у меня было отнято мое секретарское жалованье.

Мейстер Детмар едва мог подавить в себе досаду, однако же добавил:

— Нынче, знаете ли, такие времена, что приходится быть со всеми осторожным; а потому я желал бы сначала собственными глазами видеть, что у вас есть, и тогда уже окончательно дать свое согласие на брак дочери.

— Извольте, — сказал секретарь, — я и на это согласен. Сегодня же отпрошусь в отпуск у господина Стеена, как исправляющего должность бюргермейстера, так как все, что я имею, хранится у меня не здесь.

— Хорошо, так и поступайте, — отвечал мейстер Детмар, которому слова секретаря не внушали особого доверия. На том он и распрощался с будущим зятем.

XXXIII. В западне

Но мудрено было сказать — удастся ли этим путем мейстеру Детмару отделаться от неприятного ему претендента? Секретарь действительно взял краткосрочный отпуск, ссылаясь на то, что ему нужно было побывать в Фальстербо. Госвин Стеен разрешил ему отпуск, но при этом не упустил случая поставить ему на вид его клеветнические проделки по отношению к Яну и Ганнеке. Беер старался всеми способами себя извинить и оправдать, но при этом путался в таких противоречиях, что Стеен пришел к несомненному убеждению: «Этот плут должен был знать о существовании документа в книге!» Однако же он скрыл это подозрение в душе своей, и Беер, воображая себе, что старый купец поверил его оправданиям, направился к гавани.

Там кипела такая деятельность, такое оживление, каких и прежде не видано было. Сверх множества купеческих судов, которые беспрестанно приходили и уходили, туда прибывали почти ежедневно различные суда, захваченные ганзейцами у неприятеля. Они прибывали не только с богатой добычей, но и с множеством пленных. Сверх всего этого, готовилось к отплытию множество рыболовных судов, спешивших к шоненским берегам на лов сельдей, так как сношения с Шоненом были снова восстановлены и новый шведский король Альбрехт щедрой рукой подтвердил и даже расширил для своих союзников-ганзейцев все их привилегии, которые были так недобросовестно нарушены хищническими захватами аттердага. Могущество Дании было не только там, но и всюду поколеблено, и оставалось только вопросом времени, когда удастся ганзейцам пожать плоды своих побед, заключив прочный и выгодный для них мир.

Большие и малые суда почти ежечасно отбывали на Шонен; на одном из этих судов отправился туда секретарь Беер, а на другом отплыли наши приятели — Ганнеке и Ян. Оба отправлялись на Шонен, вновь принятые на службу фирмой «Госвин Стеен и сын», щедро награжденные хозяином и поставленные в очень выгодное положение на время шоненской сельдяной ярмарки, которая в нынешнем году, впервые после значительного перерыва, должна была открыться в обычное время и обещала быть необычайно оживленной. При этом Ганнеке и Яну дано было хозяином и тайное поручение — зорко наблюдать за секретарем и неотступно следить за каждым его шагом.

При помощи шурина Шрёдера, который опять занял на Шонене свое прежнее положение, они, все трое, принялись за самое точное выполнение данного им тайного поручения. Днем следил за Беером береговой сторож, а ночью — отец и сын Ганнеке, между тем как почтенный секретарь даже и не подозревал о назначении за ним такого бдительного дозора.

Чудесный июльский вечер, удивительно теплый и тихий, опустился над Шоненом. По ту сторону замка Фальстербо простирался обширный лес, манивший в прохладу своей темной зелени, которая очень красиво перемежалась большими серыми валунами, поросшими вековым мхом. Под тенью этого леса, в стороне от шума и движения, оживлявшего Шонен во время ярмарки, приютился какой-то одинокий и невзрачный домик. Туда, под покровом вечерней мглы, и направился секретарь Беер. Около изгороди, окружавшей дом, его уже ожидала какая-то женская фигура, и, когда он тихонько шепнул ей на ухо свое имя, она сказала:

— Отец приехал. Ступайте в горницу.

Беер последовал ее указаниям. Несколько мгновений спустя он был уже в горнице и беседовал с Нильсом.

— Вы уж лучше и не оглядывайте моего здешнего помещения, — сказал шпион Бееру, который с некоторым любопытством оглядывал голые стены комнаты. — Здесь всюду такая бедность, что мне, право, даже совестно вас так принимать. Но мне только и осталось, что скрыться сюда, потому что ваши земляки всюду гнались за мной по пятам. Они заставили меня бежать и с Зеландии, и я только каким-то чудом спасся от плена.

— Ну, а что же аттердаг? — спросил секретарь. — Разве у вас нет никаких о нем известий?

— Сколько мне известно, он из Пруссии отправился в Прагу, — мрачно отвечал Нильс. — Император Карл вернулся туда из Италии, и Вольдемар возлагает надежды на его помощь именно теперь.

Секретарь пожал плечами и взглянул на Христину, дочь Нильса, которая склонилась в стороне над ткацким станком.

— Ну, а Торсен? — спросил Беер после некоторого молчания.

— С той самой ночи, когда он так необъяснимо исчез, я о нем и не слыхивал.

— Это весьма неприятно слышать, — отвечал Беер, — потому что мне необходимы обещанные деньги.

Нильс в ответ на это только плечами пожал.

— Надо же что-нибудь предпринять, — продолжал секретарь с досадой, — благодаря тем любезностям, которые я вам оказывал, я, кажется, должен буду лишиться моей должности.

— А что? Разве премудрый любекский городской совет, наконец, добрался и до вашей проделки?

— Не то чтобы добрался, а так, имеет в отношении меня некоторые подозрения, — отозвался Беер, придавая чертам лица своего выражение весьма хмурое и суровое.

— Да, да! Так-то вот и все на свете! — заметил мимоходом Нильс. — Ведь если бы, например, все исполнилось по моему желанию, то я бы теперь был просто богачом. И ведь сколько я рисковал, а вот приходится и мне себя стеснять, как и всем другим.

Глаза Беера загорелись ненавистью.

— Если вы полагаете, — начал он слегка дрожащим голосом, — что вам будет легко от меня отделаться, то могу вас заверить, что вы очень ошибаетесь. Когда вы тогда приехали во время майского праздника в Любек и по поручению вашего сотоварища Торсена предложили мне известный вам документ выкрасть из книги и уничтожить, то…

— То я, — перебил его Нильс, — вручил вам двести марок…

— И обязались, — продолжал Беер, повышая голос, — выдать мне еще три тысячи марок, когда дело будет сделано. Я сдержал свое обещание и, для того чтобы отвести от себя всякое подозрение, уничтожил еще и другой документ, не имевший в данном случае никакого значения. Этим-то и ввел я своего начальника в заблуждение. Одним словом, я все сделал, что мне представлялось полезным для Торсена, а потому прошу и вас, наконец, сдержать ваше слово, потому что мне теперь существенно необходима эта сумма, заслуженная мной немалым трудом.

Нильс протянул ему руку с грубым хохотом.

— Вот, — сказал он, — возьмите нож да взрежьте мне кожу, так авось из-за нее посыплются три тысячи марок!

— Да вы что же это! Смеяться, что ли, надо мной затеяли? — вскричал Беер.

— А я так думаю, что это вы надо мной вздумали смеяться, — возразил Нильс, — потому что вы, кажется, считаете меня колдуном. Что же я-то могу сделать, коли этот Торсен исчез бесследно!

— Вы поручились за него!

— Ха-ха-ха! — продолжал смеяться Нильс. — Вон спросите-ка вы у Христины, куда я подевал свои сокровища! Я же вам не в шутку говорю, что иногда в доме корки хлеба нет. Собачья жизнь — да и только! Ведь с тех пор, как аттердаг уехал из Копенгагена, я не получаю от него ни шиллинга. Если мне не будет в скором времени оказана хоть какая-нибудь помощь, то мне просто с голоду придется с дочкой помирать, а вы вздумали в этакую-то пору требовать у меня тысячной уплаты!

Бееру все еще не верилось, чтобы Нильс мог говорить правду, а потому он и решился на последнее средство и сказал:

— Вы окружены теперь врагами, которые отлично знакомы со всеми вашими увертками и плутнями. Мне стоит сказать слово, вы будете схвачены. И вы, я полагаю, сами понимаете, что может вас ожидать в подобном случае?

— Полагаю, что меня ожидает то же, что и вас! — совершенно спокойно отвечал Нильс. — Ведь если совет узнает, что вы выкрали из книги документы, то, я полагаю, вас не похвалят!

— Так проваливай же ты к дьяволу, негодяй! — закричал Беер, бросаясь на шпиона с обнаженным мечом.

В то самое мгновение, когда Христина бросилась на помощь отцу своему, дверь распахнулась и в комнату разом ворвались Ганнеке, Ян и еще несколько рыбаков.

— Хватайте вора-секретаря! — кричал Ганнеке во все горло.

Быстро обернувшись к нападающим, Беер вздумал было от них отбиваться мечом и даже тяжело ранил одного из рыбаков в плечо. Но вид крови только привел Ганнеке и его товарищей в еще большую ярость, и несколько минут спустя Беер лежал уже на полу, крепко связанный по рукам и. по ногам.

Нильс и дочь его, воспользовавшись общей суматохой, исчезли бесследно.

XXXIV. «Жив еще старый Бог!»

Немаловажные вести пришли в Любек с Шонена. Все вдруг прослышали, что секретарь Беер, обвиняемый в весьма тяжких преступлениях, схвачен на Шонене и привезен в Любек скованный и под стражей. При этом выяснилось, как мало было у Беера в городе друзей. Каждый спешил, наперебой, заявить, что уже исстари питал к «этому Бееру» некоторое недоверие. Рассказывались про него и были, и небылицы, и все любечане пришли наконец к тому убеждению, что даже, мол, странно, как этакого негодяя могли так долго терпеть на службе.

Напротив того, к Яну и Ганнеке, недавним страдальцам, относились все с величайшей похвалой и ставили им в заслугу то, что они сорвали личину с наглого обманщика. Но особенно радовались мейстер Детмар и дочь его Елисавета, между тем как ее мать ужасно досадовала на себя, что могла довериться такому недостойному плуту, как «этот секретарь Беер». Но, впрочем, фрау Детмар была такая честная и правдивая женщина, что она тотчас же осознала всю степень несправедливости, оказанной Яну, и постаралась ее загладить: сама пошла к Марике и пригласила ее, ее мужа и сына к обеду в ближайшее воскресенье.

В то самое время, когда оба снова примирившиеся и сблизившиеся семейства весьма дружелюбно уселись за одним столом и предались воспоминаниям и рассказам о том, что так недавно всеми ими было пережито, по городу Любеку, направляясь к торговой площади, тянулась довольно курьезная процессия, сопровождаемая криками и насмешками толпы. По улице двигалась кучка помощников палача, сопровождавшая секретаря Беера, посаженного верхом на осла, лицом к хвосту его… Его везли на площадь, чтобы привязать к позорному столбу, и бежавшая за ним толпа co свойственной ей жестокостью издевалась и глумилась беспощадно над бывшим «господином секретарем». На другой день предполагалось совершить публично смертную казнь. Но он избег ее, наложив на себя руки: он удавился в тюрьме…

Елисавета затрепетала от ужаса, когда отец сообщил ей эту страшную новость. А мейстер Детмар глубокомысленно добавил:

— Так-то лучше и для него, и для всего города Любека, потому что черный помост и палач с помощниками не подходили бы к тем праздничным и торжественным дням, которые предстоят теперь нашему городу. Должно быть, теперь уж и до заключения мира недалеко, судя по тому, что наш бюргермейстер Варендорп вместе с другими выборными ганзейских городов заседает теперь на съезде в Штральзунде, где они совещаются относительно условий мира, предложенных им Датским государственным советом.

Эта новость не только в доме Детмаров, но и во всем городе вызвала живейшую радость. Этот съезд представлял уже много ручательств в пользу того, что заключен будет почетный мир и что следствием его будет увеличение и упрочение могущества Ганзы, для которой уже принесено было союзными городами так много жертв.

Датский рейхсмаршал фон Падебуск показал себя гораздо более разумным, нежели скитавшийся по европейским дворам король Вольдемар, который нигде не мог найти поддержки и помощи своему сокрушенному могуществу. Рейхсмаршал очень хорошо понял, что следовало как можно скорее заключить мир с ганзейцами, так как в противном случае и будущность, и самостоятельное существование Дании подвергались большой опасности. Он начал мало-помалу вести переговоры с победителями, а так как постепенно весь датский рейхсрат сошелся с ним во взглядах на положение Дании, то он наконец и решился отправиться в Штральзунд в сопровождении архиепископа Лундского, датских епископов и баронов, заседавших в совете короля Вольдемара. И тяжело было этим гордым сановникам, представителям Дании, всегда попиравшей права Ганзы и с презрением относившейся к ее интересам и преимуществам, тяжело было им теперь явиться в Штральзундскую ратушу, где заседали представители ганзейских городов, к которым приходилось обращаться с униженной просьбой о мире и обсуждать его очень тягостные для Дании условия.

Переговоры привели, однако же, к благоприятному результату, и заключен был мир, которым ганзейцы могли гордиться по праву. Дания не только предложила вознаградить Ганзу за весь тот ущерб, который был ей нанесен происками и произволом аттердага, но даже обязалась отныне защищать ганзейцев от всякого внешнего врага. Сверх того, союзные ганзейские города получали, на основании мирного договора, множество разных торговых привилегий в датских провинциях. Более выгодных условий мира невозможно было себе и представить. Победители могли смело радоваться своим лаврам, которые доставили им преобладание на всем Скандинавском полуострове, так как и король Ганон Норвежский должен был также подписать унизительный для себя мир с ганзейцами. Густав Ваза был прав, когда он впоследствии говаривал о Дании, Норвегии и Швеции, что эти три королевства Штральзундским миром подрядились служить Ганзе товарными складами.

А когда наступил после заключения этого мира тот день, и бюргермейстер Варендорп возвратился в Любек с победоносными войсками и экипажами ганзейских кораблей, для Любека действительно настало такое торжество, какого город еще никогда не видывал. Праздники сменялись праздниками, дома обвешаны были коврами, флагами и гирляндами живых цветов и растений. Везде на улицах воздвигнуты были триумфальные арки, все дышало радостью и весельем. Среди торжеств и веселий благородный Варендорп не забыл на городском кладбище скромную могилу Иоганна Виттенборга, своего предшественника и собрата: он возложил венок на надгробную плиту этого несчастного, так несправедливо искупившего смертью на эшафоте свои увлечения и ошибки.

На обратном пути с кладбища Варендорп остановился на Гольстенской улице, напротив дома с известным уже нам древним изречением около входной двери. Тихо поднялся он наверх по лестнице, сопровождаемый старым Даниэлем в покои фрау Мехтильды.

В старом доме Стеенов сегодня вообще что-то такое готовилось, и притом под покровом величайшей тайны. На лестнице и по коридорам слышно было движение взад и вперед, все о чем-то шептались и совещались, всюду мелькали знакомые нам лица, и на всех написано было какое-то волнение и сосредоточенная озабоченность.

Госвин Стеен в этот день был уже не в конторе своей, а в уютной комнатке верхнего этажа. Празднество и торжества последних дней сильно его утомили. Он от души был рад успехам ганзейцев, но на сердце его все же было невесело, там все ныла старая, незажившая рана, и он не мог спокойно видеть людей, наслаждавшихся семейным счастьем и согласием у своего домашнего очага. Он много думал теперь о прошедшем. Особенно живо представлялся в его памяти тот день, когда Мехтильда одарила его мальчиком, и он, счастливый отец, при виде этого ребенка и смеялся и плакал. Ему вспоминалось, как он впервые прижал малютку к своему отеческому сердцу и как оно тогда радостно билось. Вспомнились ему потом и всякие причуды подрастающего ребенка, и он при этих воспоминаниях улыбался сквозь слезы. А там и годы учения, в течение которых он частенько забегал к отцу в контору для решения какой-нибудь мудреной задачи. И все милее, все прекраснее вырастал и развивался мальчик и стал юношей, с которым отец тесно сдружился, потому что гордился им, и говорил себе, что этот юноша будет со временем достойным его преемником и владельцем старой фирмы. И Госвин Стеен вспоминал, как он был счастлив этой любовью к сыну и как ежедневно и ежечасно благодарил Бога за то, что ему дан был такой сын. Тревожно следил он за тем, чтобы Реймар не знал никаких лишений, и каждое маленькое нездоровье ребенка уже причиняло ему беспокойство. Добрые, честные глаза его сына были ему краше солнца, и кроткие лучи их проникали в самый тайник его души. Он с ужасом думал о том, что может потерять Реймара, и вот каждый вечер, отходя ко сну, и каждое утро, едва открыв глаза, он, становясь на молитву, обращался к Богу только с одной мольбой: «Боже, Царь Небесный, сохрани мне сына!» И что же?..

Из-за юношеской необдуманности, за которую нельзя было даже привлечь Реймара ни к какой ответственности из-за того, что у него еще не хватало воинской опытности, он вдруг порвал все связи с нежно любимым сыном и без жалости оттолкнул его от себя!

Где же была его отеческая любовь? О! Святая искра ее все еще продолжала гореть в его сердце, хотя его уста и произносили брань и хулу в адрес сына. И эта искра не могла вполне потухнуть, потому что она была частицей вечной, непреходящей любви. И по временам она таким огнем жгла его сердце, что он способен был утолить сердечную боль только слезами…

А с улицы доносились крики веселой толпы; эти люди могли радоваться наступлению счастливого времени, потому что все они снова свиделись теперь со своими родными и близкими, между тем как он — владелец старой и богатой фирмы, устоявший против всех бурь и невзгод, — сидел в своей комнате одинокий, грустно опустив голову на руки…

И вдруг кто-то постучал в его дверь, так нежно и тихо, словно не человек хотел войти в комнату, а мирный ангел. Госвин Стеен поспешил сказать «войдите», и в комнату вошла прекрасная девушка с такими добрыми, ласковыми глазами и такой чудной улыбкой, что старый купец невольно поднялся ей навстречу.

Она несмело подошла к нему, взяла его за руку и сказала:

— Я — дочь вашего старого друга Тидемана. Он, вероятно, не раз говорил вам о своей Росвинте?

Госвин Стеен поклонился и глаз не мог оторвать от милого лица.

— Я приношу вам от него поклон, — продолжала Росвинта, — и вот должна передать вам этот листок.

Госвин взял листок из ее рук. Это была деловая бумага с датской печатью. С величайшим изумлением он прочел те немногие латинские строки документа, в котором значилось, что «уроженец города Копенгагена, некто Кнут Торсен, уступает фирме „Госвин Стеен и сын“ в Любеке все находящиеся у него на складе в Лондоне товары, в уплату долга оной фирме, почему лорд-мэр города Лондона и просит для получения вышеозначенных товаров прислать доверенное и уполномоченное лицо».

Госвин Стеен мог только после прочтения документа вопросительно взглянуть на Росвинту.

— Как?! — сказал он наконец. — Неужели Кнут Торсен сам, по собственному почину и доброй воле решился на такую сделку?

— Он решился на нее после того, как на его совесть и сознание подействовал человек, которого я считаю лучшим из людей! — произнесла с необыкновенным воодушевлением Росвинта. — А вот вам и еще два документа, которыми с чести и доброго имени этого человека стирается и последнее пятно!

И она передала Стеену признание Торсена в клевете на Реймара и заявление пирата Петера Скитте, скрепленное подписью новгородского посадника и старшин Немецкого двора в Новгороде; в этом заявлении вполне выяснился весь эпизод разграбления Бойской флотилии и доказывалась полная невиновность Реймара.

Тут уж Госвин Стеен едва мог дочитать это заявление до конца, потому что горячие слезы туманили ему глаза… Наконец с глухими рыданиями он опустился на стул, едва будучи в состоянии произнести:

— И я осмелился называть своего Реймара трусом, я заставил его так страшно страдать — о господи, я не стою этого сына; но умилосердись, Господи, не дай мне впасть в бездну отчаяния, возврати мне сына в мои объятия!

И он, говоря это, поднялся со своего места и поднял с мольбой руки к небу.

В эту минуту дверь, уже заранее несколько приотворенная, распахнулась настежь, и Реймар бросился в объятия отца!

Произошла сцена неописуемая… И отец и сын кричали, и смеялись, и плакали одновременно, и обнимались, и называли друг друга нежнейшими именами… Два любящих сердца слились в одном потоке слов, восклицаний, радости и восторга!..

И мир воцарился в старом доме Госвина Стеена, и он засиял светом давно покинувшей его благодати.

XXXV. И порок наказан

Госвин Стеен все еще обнимал своего дорогого Реймара левой рукой, все еще не мог выпустить его из своих объятий, а правой пожимал протянутые к нему руки тех лиц, которые переступили порог его комнаты вслед за Реймаром. То были — счастливая мать и дочь, старый Даниэль, бюргермейстер Варендорп и старый, добрый Тидеман. Позади всех вошел и Ганнеке, тоже обнявшись со своим Яном, как Госвин Стеен со своим, возвращенным ему сыном. И у всех на глазах видны были слезы, а среди общего молчания время от времени слышались и сдерживаемые рыдания… Все понимали, как торжественна и радостна была переживаемая минута.

Когда, наконец, Госвин Стеен почувствовал себя в состоянии говорить, он обратился к Тидеману и сказал:

— Спасибо, старый друг! Этим всем я тебе обязан! Да вознаградит тебя за это Бог!

И оба старика обнялись крепко и радостно. А затем Тидеман сказал сухим, деловым тоном:

— Теперь я просил бы всех вас пожаловать вместе со мной в залу, где нам придется присутствовать при обручении, если только, конечно, хозяин дома ничего не будет против этого иметь.

— При обручении? — тревожно переспросил Госвин Стеен.

Тидеман кивнул ему в ответ, а затем взял за руки Реймара и Росвинту, которые опустились на колени перед Госвином Стееном и просили благословить их.

Госвин Стеен положил им руки на головы и невольно проговорил:

— Видно, я для того только и обрел своего сына, чтобы вновь и навсегда его утратить!

— Ничуть не бывало! — заметил весело Тидеман. — Если это вам будет угодно, то мы все станем жить вместе, не разлучаясь. Я учредил в Визби особое отделение своей торговой фирмы, которое при нынешнем повороте политических обстоятельств обещает принести большие выгоды. А потому не лучше ли будет нам соединить наши обе фирмы в одну общую? Тогда мы могли бы и поселиться в Любеке, и…

— И тогда не нужно было бы фирме Госвина Стеена возвращать вам те капиталы, которыми вы ссудили ее в трудное время! — заметил Варендорп.

Можно себе представить изумление старого Госвина Стеена при этих словах бюргермейстера! Только тут сообразил он и понял вполне все дивное благородство своего друга. В сильнейшем волнении он прижал руку Тидемана к своему сердцу и, подняв очи к небу, воскликнул:

— Молю Бога, чтобы Он даровал нам еще хоть несколько лет невозмутимого счастья, дабы мы еще раз могли пережить всю прелесть юности в наших детях! И Он, Всеблагий и Милосердый, услышит молитву мою!

— Он услышит и внемлет ей! — добавил Тидеман взволнованным голосом.

А фрау Мехтильда ласково наклонилась к уху своего супруга и шепнула ему:

— Ну, что же! Ведь «жив еще старый-то Бог». Не так ли?

*  *  *

По странной игре случайностей, которую нередко допускает судьба, в тот самый день, когда эта трогательная сцена происходила в Любеке, в доме Госвина Стеена, иная, страшная, трагическая сцена разыгрывалась на Шонене, близ Фальстербо, в том лесу, который служил убежищем Нильсу.

Всеми оставленный и забытый, от всех вынужденный скрываться, Нильс вдруг, во время одной из своих вечерних прогулок, лицом к лицу столкнулся с Петером Скитте…

Прежний пират, обратившийся благодаря щедрости Реймара в мирного землевладельца, мог, конечно, с полной безопасностью появляться на Шонене. Прослышав о том, что его злейший враг Нильс скрывается где-то около Фальстербо, Петер Скитте не вытерпел и отправился выслеживать шпиона. Он не нуждался в тех деньгах, которых так коварно лишил его Нильс, он вовсе и не думал требовать от него обещанной ему награды — он просто не мог совладать с той жаждой мести, которую питал в душе своей, он не мог примириться с мыслью о том, что Нильс, так ловко его обманувший, остался безнаказанным, что он живет, существует!

Как только Нильс взглянул в лицо Петера Скитте, словно из земли выросшего перед ним, так он прочел в его глазах свою смерть и гибель и пустился бежать… Скитте — за ним, неотступно, почти по пятам. Так добежали оба врага до края скалы, угрюмо нависшей над морем. Не видя людей, Нильс решился на последнюю, отчаянную борьбу и бросился на Петера Скитте. Они схватились, сплелись руками и ногами, слились в одну неразрывную массу, то изгибаясь, то колеблясь; они падали на землю, катались по ней в судорожных усилиях, напрягаясь и истощая последние силы, хрипя и проклиная друг друга. Так докатились они до края утеса… Еще одно безнадежное усилие, еще один порыв и напряжение — страшный, раздирающий крик, нарушивший вечернюю тишь, раздался и замер!.. Два тела, неразрывно сплетенные судорожно замершими руками и ногами, грузно рухнули с утеса в воду, и несытая морская пучина прикрыла своими волнами влажную могилу двух непримиримых врагов…

*  *  *

Иная, лучшая доля постигла Кнута Торсена. Долгое вынужденное пребывание в обители «серых братьев», тяжкая болезнь, при которой он постоянно был окружен их уходом и нежными заботами, полная тишина и спокойствие, до тех пор недоступные его тревожному, беспокойному духу, — все это сильно подействовало на ожесточенное, закоренелое сердце датчанина. Он вдруг со страхом стал думать о том, что ему опять придется выйти из-под мирного крова и вновь окунуться в житейский омут!

Долго боролся он с самим собой и, наконец, пришел к тому убеждению, что он может еще найти себе утешение в полном раскаянии и в умиротворении своей совести. Он отказался от своего неправедно нажитого имущества, уплатил свой долг Госвину Стеену, чистосердечно раскаялся во всех своих дурных деяниях и молил настоятеля о том, чтобы он дозволил ему остаться в обители, наложив на него строгий обет. Выдержав тяжелое испытание, Кнут Торсен был пострижен и со временем заслужил общее уважение братии, как один из усерднейших в среде ее.

*  *  *

Само собой разумеется, что Ян вскоре после вышеописанных торжеств, происходивших в Любеке, был объявлен формальным женихом Елисаветы. Он теперь занимал хорошее место, стоял на хорошей дороге, но благоразумные родители все же решили, что следует молодым людям подождать еще два-три года, запастись житейской мудростью и поприкопить деньжонок…

Впрочем, и Ян, и Елисавета, и Марика, и Ганнеке отчасти предвкушали свое будущее счастье, присутствуя на великолепной, шумной и радостной свадьбе Реймара и Росвинты, на которую созван был чуть не весь Любек, где за вечерним блестящим пиршеством рекой лилось дорогое старое вино и тяжелые серебряные кубки звонко чокались при звуках музыки, при общих криках, пожеланиях и поздравлениях.

Пили на этом пиршестве и за молодых, и за старых, пили за дружбу и согласие, пили за славу и процветание могущественного Ганзейского союза!

*  *  *

Да, могущественного в то время и долго еще сохранявшего свою силу и значение, до того исторического момента, когда открытие Америки и морской путь в Индию совершенно видоизменили все пути и обороты всемирной торговли. Но, и отживши свой век, и распавшись окончательно, и утратив всякое значение, Ганзейский союз оставил по себе глубокий след в истории североевропейской культуры, в истории общения народов и установления между ними правильных отношений. «Река времен», которая так безжалостно уносит «в пропасть забвения» так много всяких громких имен и дел, не стерла и до сих пор со скрижалей истории воспоминания о мирной, полезной и плодотворной деятельности Ганзейского союза!

Первое издание перевода: Ганзейцы Ист. роман Оскара Гекера. — Санкт-Петербург: тип. А. С. Суворина, 1888. — 204 с.; ил.; 24 см.