Ольга Ильинична Рогова править
Галя править
I править
Неподалеку от нынешнего города Козельска, верстах в пятидесяти к югу от Калуги, на крутой горе стояли богатые княжеские хоромы. Кругом залегли темные леса да крутые овраги вперемежку с тучными пажитями и нивами, с большими селами, с богатыми посадами. У подошвы горы протекала глубокая речка, которая несла свои воды в широкую Оку, а в лесах кое-где блестели озера и извивались ручейки.
Вс эти посады, села, деревни принадлежали славному князю Рославу, и хоромы его, обнесенные железным тыном с позолоченными маковками, окруженные широким двором, были известны и старому, и малому, и богатому, и убогому…
Ярко светились окна в непроглядной тьме осенней ночи. Далеко разносились громкие песни храбрых витязей, звон серебряных чаш, гул голосов… Рослав пировал со своею дружиною, потому что был весел, а веселился он оттого, что удалось прогнать злых печенегов; не успели они на этот раз сжечь села, разграбить пажити и нивы, увести в плен жен и детей; напали на них храбрые витязи, как орлы, разметали всю орду печенежскую, как стаю воронов, половину положили на месте, а остальных угнали далеко, далеко, в широкия степи…
Большая княжеская гридня выходила окнами на восток; дубовые стены были увешены дорогими коврами с искусно затканными цветами и полосками. В глубине, у задней стены, стояло пять или шесть дубовых столов, а по стенам тянулись скамьи, крытые соболями, лисицами да куницами. На полу тоже лежали звериные шкуры — медведи, волки, олени. Промеж окон, на стенах висели рога оленей, туров, охотничий рог князя в золотой оправе с жемчугами на рукояти, дорогие латы работы греческой, выкованные из чистого серебра, изукрашенные чернью. У другой стены, между входною дверью и развальною печью, в углу красовался большой дубовый поставец с хитрою резьбою, расписанный яркими красками: углы поставца представляли драконовы головы с разинутыми пастями, а подставки — огромные лапы с когтями. В поставце было много посуды, серебряной, позолоченной, деревянной, щеголеватой, расписанной; были тут и мисы чистого золота, дорогой подарок греческого друга-вельможи, были и блюда с выточенными на них цветами и плодами, большие и малые чаши в виде змеиных, турьих, медвежьих голов, в виде затейливых цветков с листьями; лежали серебряные и золотые уполовники и ложки разных величин, ножи с замысловатыми рукоятями — было много всяких диковин, которыми гордился Рослав и любил хвалиться перед заезжими витязями-славянами, не видавшими ничего подобного в своей далекой северной родине. На особой скамье в переднем углу стояла чаша и кувшин с водой, а над ними на вбитом в стену оленьем роге висел расшитый ручник из дорогой камки. У себя в опочивальне Рослав умывался из простой глиняной чашки и утирался грубою домашнею пестрядиною, но перед гостями любил щегольнуть своим богатством, столы покрывались дорогими камчатными скатертями с затканными цветными узорами.
Далеко за полночь пируют витязи: много раз обходила их круговая чаша Рославова, а чаша эта сделана из черепа печенежского князя, которого сам Рослав положил на месте; она окована в золото и украшена жемчугами, бирюзой, алмазами. Наелись и напились гости досыта: раз десять княжеские отроки обносили их то медом, то пивом, то брагою хмельною, то зеленым вином; за один дух выпивали витязи полные ковши, заедали пшеничными калачами и утирали длинные усы и бороды полами расшитых кафтанов. Одно за другим появлялись на столах вкусные сытные блюда: бараний бок с кашей, гуси жареные, рыба-сомина отварная, целый вепрь зажаренный, телятина, горох, репа, уха, да и мало ли чего еще, не пересчитать! А там пошли яства сахарные: ягоды, варенья, сиропы, супы сладкие, кисели… Далеко за полночь суетятся в подклетях повара с поварятами, далеко за полночь пируют гости, расходиться не думают, песни поют, друг перед другом величаются, похваляются, кто может налету попасть в самую малую пташку, кто умет метать стрелы на всем скаку, кто не страшится выйти один-на-один на медведя, остановить буйного тура за рога, кто посадит с размаху вепря на рогатину…
— Нет, братья, это все не диво, на то мы и витязи, чтобы стрелы метать да со зверьем управляться, а вот дочурка моя, дитя малое, скажу я вам, из лука стреляет не хуже добраго богатыря, с веслом управляется, как большая, на бегу всех перегонит, на самое высокое дерево взберется, без седла на любом коне проскачет…
— Ой ли?.. загудели гости, — это твоей покойной Янушки дочка! Что же ты, хозяин, нам такое диво не кажешь? Потешь гостей, позови ее, пусть споет, попляшет, уменьем похвалится…
Хозяин спохватился и немного оторопел.
— Не гожее дело, други, дитя теперь спит, что ее сон тревожить! В другой раз…
— В другой-то раз долго ждать, — шумели гости, — выспится после, веди ее сюда, мы посмотрим, потешь, уважь нас…
Рослав старался отделаться и поднялся из-за стола, но гости обступили его:
— Видно, ты и впрямь похвастал, видно у тебя язык мелет, чего не разумеет, — подзадоривали его. Задели князя за живое.
— Ин быть, по-вашему, пойду разбужу и приведу. Гости притихли в ожидании.
II править
На другой стороне терема узкая, крутая лестница вела в светелку. Светелка эта окнами выходила в густой плодовый сад, и сочные ветки яблони с румяными яблоками врывались в комнату — стоило только протянуть за ними руку. Гладко отструганный дощатый пол и стены белели при слабом свете ночника, и на них отчетливо вырисовывались дубовые скамьи, крытые мехом куницы, дубовый столик с пестрою покрышкою из паволоки, две, три скамеечки поменьше, обитые чем-то темным, веретено с прялкою у окна, резной поставец в углу и две кровати. На одной кровати побольше, с мягкою периною и большим изголовьем, спала мамка Оксана и сладко храпела на всю опочивальню; на другой маленькой, точеной, с бронзовыми украшениями, на лебяжьем пуху, под шелковым пологом, уютно, как птичка в гнездышке, спала черноокая Галя. Длинные кудри, что змейки, расползлись по атласному покрывалу, смуглые ручки разметались и вздрагивали во сне; она улыбалась, — хороший сон видела…
Тихо вошел в светелку Рослав, подошел к пологу, отодвинул его бережно и с минуту полюбовался спящей девочкой.
— Жалко будить! — пробормотал он. — И ведь нужно же было мне проговориться… — Он тихо нагнулся и провел рукою по шелковистым кудрям.
— Галя, а Галя?
Девочка полураскрыла глаза и обвила руками голову отца.
— Тятя, тятя, какой я сон видела!
— Встань, Галя, пойдем к гостям, хотят тебя видеть.
Девочка приподнялась на локте и широко открыла глаза.
— Куда пойдем? К каким гостям? Не хочу гостей.
— Глупенькая, тебя мои витязи видеть хотят, чтобы ты им твои песни спела, сплясала, потешила. Вставай скорее.
У Гали брови сдвинулись, сон прошел, большие глаза сердито сверкнули…
— Не хочу гостей, не пойду, спать хочу.
— Да нельзя же, дочка, я им слово дал, что приведу тебя…
Но Галя совсем не знала, что значить «нельзя».
— Не пойду, не хочу, спать хочу… повторяла она и оттолкнула руку отца.
Рослав выпрямился.
— Так то ты меня любишь? Ну, дочка, смотри, насильно неволить не стану… только… голос его дрогнул, — если уж этого ты для меня сделать не хочешь, так и не стоишь ты моей любви.
Девочка вскочила с кровати и поспешно стала одеваться.
— Тятя, милый тятя, и плясать, и петь буду, все, что хочешь, только не смотри на меня так… Вот сейчас оденусь, добрый тятя… Ну, посмотри на меня, ну, поцелуй скорей, — и она тормошила его, вскочила на лавку, взобралась к нему на плечи — где же тут было хмуриться!
Рослав, которого как огня боялись печенеги, Рослав, перед которым дрожали рабы и воины, в минуту смирил гнев под этими маленькими змейками-ручками, подхватил свое сокровище на могучие руки и понес в гридню.
Бойко окинула девочка быстрым взглядом черных очей и витязей, и яркий свет факелов в светильниках, и яства сахарные. Сна как и не бывало. Гале казалось на вид лет тринадцать, но было годами двумя меньше: высокая, худощавая, сильная, со здоровым румянцем во всю щеку и большими смелыми огненными глазами, Галя была что картинка, — смотришь, не налюбуешься… Гусляр, который сидел на задней лавке у окна, повел по струнам, Галя ловко закинула полузастегнутые рукава своей длинной шелковой рубахи за плеча, оправила золотые запястья на руках, тряхнула кудрями так, что колки на серьгах зазвенели, подбоченилась и мерно, в такт, заходила по гридне белой лебедушкой.
По улице по широкой,
По мураве по зеленой
Тут шла девка семилетка;
За девкою сын купецкий:
Постой, девка семилетка!
Загадаю три загадки,
Чтоб ты, девка семилетка,
Отгадала и сказала:
Да что растет без коренья?
Да что цветет да без цвета,
Да что шумит да без ветра?
А я девка семилетка
Отгадала и сказала:
Растет камень без коренья,
Цветет сосна без ала цвета,
Шумит вода без буйна ветра.
— Ай, да Галя! Ай, да молодец! — хвалили витязи, когда девочка, вся раскрасневшаяся, остановилась посреди пляски и бегом бросилась к отцу, застыдилась, спряталась в широких складках его богатого алого суконного мятеля, а сама исподтишка лукаво выглядывала из под рукава: понравились ли ее пляска и песни гостям?
— Ну, Галя, — приказал ей отец, — полно прятаться, возьми-ка лук да пусти стрелу.
Отрок уже держал наготове ее лук в золотой оправе с выточенными из слоновой кости фигурами.
Галя ловко натянула тетиву, прицелилась в глаз висевшего на стене вепря и спустила стрелу… Общий крик удивления пронесся между витязями: стрела засела в черневшемся отверстии.
— Ай, да Галя! Вот так ловко! — послышалось отовсюду.
Девочкины глаза блестели от удовольствия: она чинно, как большая, обошла всех с поклоном и ковшом зелена вина: каждый витязь отпивал глоток и кланялся ей на угощении некоторые дарили ей, кто монету земли греческой, кто ладанку от лихого глазу, кто камень самоцветный, кто бусы…
— Избалуете вы мне девочку, — говорил Рослав с улыбкою, — пора тебе спать, Галя; не осудите, витязи, на ее глупом разуме, коли, не угодила чем…
Галя низко поклонилась витязям и, при общих похвалах, румяная, как маков цвет, убежала в светелку.
III править
На другое утро Галя встала позже обыкновенного и вышла на крыльцо. Мамка ее, старая Оксана, пошла за свежею водою к колодцу, девушки-рабыни разбрелись, кто куда; девочка стояла одна и задумчиво глядела на высокие хоромы с широким двором. Плоская крыша крыльца поддерживалась четырьмя точеными колонками; вся она изукрашена была разною работою с замысловатыми петушками, коньками, цветами и ветками. Такая же резная работа украшала перила, полукруглые верхи окон с колонками, крышу двухэтажного терема и верхнюю галерею, которая приходилась над крыльцом. С этой галереи вела вниз узенькая лестница, едва заметно лепившаяся по стенке терема. На колонках, на крыше, над окнами всюду виднелась позолота, перемешанная с красным, синим, зеленым и белым цветами. В подклети, врытой в землю, помещались погреба глубокие с заморскими винами и яствами сахарными, кухни, чуланы и другие угодья… Прямо против крыльца высились одноэтажные одрины с помещениями для заезжих гостей, а вправо тянулись всякие службы: хлева, конюшни сараи, клети…
Галя осматривала все эти давно знакомые ей предметы, лениво потягивалась, подманивала ручного голубя, смотрела, как он взвивался к небу, плавно описывая круги над ее головою, и улыбалась, когда он садился к ней на плечо.
На Гале надета длинная рубаха из сурового домашнего холста с косым воротом и длинными рукавами, поверх рубахи она накинула шугай атласный, потому что утро свежее, августовское. На босых ногах туфельки червленые, греческие, рубаха опоясана дорогим поясом с жемчугами и пестрыми каменьями; с этим поясом Галя никогда не расстается, это память ее умершей матери, Янушки…
— Что это мамка так долго? — думает Галя, — не пойти ли в борок? Чай, грибов с утра много, много…
Галя быстро сбежала с крыльца и скрылась в борочке.
Как свежо, как зелено! сколько разных букашек… Галя быстро перепрыгивала с кочки на кочку, туфли мешали, она сняла их и засунула за пояс; то-то весело! Ноги так и тонут в сыром мху, немножко холодно, но Галя прыгает дальше и греется. На ходу затянула лихую песенку, там гриб подхватила, тут ягодку сорвала — раздолье!
А вот за ручьем и настоящий старый бор. Ух! как там темно, густо, жутко! Что- то там? Заглянуть разве? Не велела мамка ходить, там зверье, говорить, всякое, там оборотни, там русалки… Как бы посмотреть-то хотелось? Галя остановилась перед ручьем и нерешительно общипывала ветку орешника, исподлобья посматривая на темную чащу.
— Не велела мамка, не велела, — повторяла она в раздумье, и потом вдруг сразу решила, — а я все-таки, пойду… и быстро перескочила через ручей.
— Хватится меня старая, — думала она, — ну, поищет часок, не беда, я, ведь, скоро, вот только чуточку пройду, погляжу, что там за этою тропочкою.
Галя бы и вернулась, да больно хорошо показалось в темном лесу: большие толстые деревья, двум человекам не обхватить, мох мягкий, сочный, кустарник такой, что едва пробраться, а это-то и любо пробираться сквозь чащу, а там полянка…
— Вот сейчас вернусь, — думает девочка, — только взгляну, что там, дальше.
Но и дальше все тоже, все столетние деревья, все сочный мох…
— Пора и домой, — подумала Галя и воротилась. Долго пробиралась она и вправо, и влево, и прямо, а все нет ручейка. Шла, шла, даже ноги стали подкашиваться, а все чаща, пропала и тропинка, не видно и полянок.
— Заблудилась! — подумала она и присела. Она не испугалась, только странно ей как — то стало. Куда идти? И есть то хочется, и много времени прошло.
— Дома, чай, хватились, тятя то уехал, а то бы он меня живо разыскал. Мамка, чай, плачет.
Галя опять побродила и взад, и вперед; ничего, кроме; чащи.
— Вдруг из-за дерева медведь выскочит, или тур, или вепрь, — думалось ей, и она озиралась, но в лесу было тихо, только листья шумели, да копошились во мху букашки.
— Нет, звери теперь в чащу ушли, вот зимой…
Она опять пошла и на этот раз вышла на широкую полянку. Под деревом сидела девочка лет десяти, бледная, совсем прозрачная, с голубыми глазами. Девочка заплетала длинные густые волосы в косу, а на коленях у нее лежал венок из зелени и лесных цветочков.
— Русалка, — подумала Галя и остановилась в испуге; но и бледная девочка, по-видимому, испугалась не меньше ее: она бросила венок, вскочила и пустилась бежать по поляне. Испуг Гали мигом прошел.
Какая же это русалка, если бежит от меня? — подумала она, побежала за нею и закричала:
— Эй, девочка, куда. ты? погоди меня…
Девочка приостановилась и испуганно оглядывала Галю.
— Я заблудилась, покажи мне дорогу, — говорила та. — Ты знаешь, я, ведь, тебя испугалась было, думала, что ты русалка, — весело болтала она дальше, — а как ты побежала, я и вижу, что ты тоже девочка. А ты тоже испугалась?
— Нет, я ничего не боюсь, — отвечала девочка тихо и ласково, — только отец мне. не велит ни с кем говорить.
— Отчего?
— Так, он боится, что нашу землянку разыщут. Я тебя сведу к нам, только ты никому про нас не говори, а то нам будет худо…
— Отчего худо?
— Не знаю, отец так говорит…
Девочки замолкли и шли между кустарником.
— Как же ты заблудилась? разве ты не знаешь дороги?
— Да я никогда не была в этом лесу, мамка мне не велит сюда ходить, а сегодня мне так захотелось, так захотелось, я и пошла…
Девочка странно, сбоку глянула на нее.
— Захотелось? Разве ты не любишь свою мамку? Ведь она теперь тебя ищет…
Гале стало совсем стыдно: она опустила голову и промолчала.
Минуть через десять они вышли на другую поляну, где стояла землянка из ветвей и мха.
— Тут вы и живете? — удивилась Галя.
— Да.
Галя промолчала, и они вошли.
Навстречу им поднялся высокий, седой старик с длинною бородой. На нем был надет длинный, широкий кафтан, опоясанный ремнем.
— Отец, вот она заблудилась, не сердись, отец, я ее привела, нельзя было оставить ее в лесу одну, — извинялась девочка.
Старик пытливо посмотрел на гостью.
— Откуда ты, дитя? — ласково спросил он.
— Я из терема — отвечала Галя.
— Знаю, только кто твои родные?
— Отец мой Рослав; он князь, все его знают.
Старик помолчал.
--Как же ты попала к нам в лес?
Галя рассказала.
— Ну, хвалить тебя не за что, — серьезно сказал старик, когда она кончила, — сама знаешь, но уж дела не поправить, придется тебе, пожалуй, у нас заночевать, гроза собирается. Есть хочется? Аннушка, дай ей чего-нибудь.
Маленькая хозяйка мигом собрала кушанье: меду, ломоть хлеба, квасу, луку. Галя принялась есть и только теперь почувствовала, как она проголодалась.
Гроза прошла, между тем, стороною, и старик вышел проводить Галю. Аннушка пошла за ними.
— Слушай, — сказал он Гале, — ты попала к нам нежданно, негаданно, берегись же, не говори никому про нас, не то ты нас сгубишь…
Гале стало страшно.
— Отчего же ты, дедушка, людей боишься? Ты колдун? кудесник?
— Нет, дитя, я христианин, — отвечал он, грустно улыбаясь, — если кто-либо узнает обо мне, меня затравят, как дикого зверя.
— Христианин, — в раздумье повторила Галя, — ты значить, грек?
— Нет, я полянин, только жил в Греции и по-гречески разумею.
— Как же ты христианин? Расскажи, дедушка, — продолжала Галя. — Что же это значит?
— Долго рассказывать, девочка, да ты и не поймешь.
— Пойму, дедушка, все пойму…
— Пора тебе домой, девочка, там тебя ждут… Но у Гали уже глаза блестели, было тут что-то, чего она не знала, а ей хотелось все знать, все разуметь.
— Дедушка, а дедушка…
— Что, родная?
— Позволь мне опять к тебе придти? А? Я теперь дорогу замечу…
Старик испугался.
— Полно, что ты, зачем тебе сюда бегать? Сгубишь нас…
— Нет, дедушка, я тихонько прибегу, я никому, никому не скажу… Ты мне расскажешь тогда? Да, дедушка?
Старик ничего не ответил и быстрее зашагал по тропинке. Он надеялся, что Галя не запомнит дороги, но Галя все примечала: два, три раза незаметно подломила ветку у дерева; раз, другой быстро сбила ногою гнилой пень; в одном месте незаметно бросила на зеленый мох пучок цветов, которые сорвала по дороге: ей так хотелось притти сюда еще раз, и молчаливая девочка ей нравилась, и строгий старик, и знать хотелось, что это за люди христиане.
— Ну, вот твой ручеек, теперь ты дома, прощай, — сказал старик, поспешно кивнув ей на прощанье, и скрылся в чаще с Аннушкою.
Дома Галю искали, бегали, голосили. Она сказала, что заблудилась в лесу, но про старика с дочерью промолчала.
Отец уехал с дружиною на охоту и ничего не узнал; мамка подивилась, как Галя нашла дорогу домой одна, а Галя думала про себя, как бы скорее опять повидаться с христианами.
IV править
Прошел день. Не сидится Гале в светелке, не играется в игры с девушками, не тешат ее ни голубки-воркуночки, ни любимый сокол Мохнач, ни кошка с котятами: тянет ее в лес, к христианам, к ласковой, тихой Аннушке, к старику…
Выдался жаркий денек. Улегся холодный ветер, и повеяло поздним сентябрьским летом.
Галя встала чуть свет и решила, что проберется, наконец, в лес. В полдень Оксана вздремнула; Галя разослала своих рабынь, ту за ягодами, ту за грибами, ту рыбу удить, а то и просто гулять; разбежались девочки, радехоньки, а еще больше рада Галя. Она свободно вздохнула и пошла на задворок, где были хлева и конюшни.
— Эй, Дальма, Дальмашка, ау! — крикнула она.
Из-за конюшни показалась смуглая девочка с хмурым лицом.
— Скажи отцу, чтобы оседлал мне Ястреба, да поживее!
Дальма скрылась в конюшне…
Вышел угрюмый хазарин, Хотли, раб, отец Дальмы. Он исподлобья глянул на Галю и лениво пошел за конем на луг…
Гале показалось очень долго его ждать, она раза два нетерпеливо топнула ножкою, почти вырвала хлыст из рук Дальмы, так, что та отскочила в испуге, и, наконец, не вытерпела, послала девочку торопить отца.
Но вот Ястреб и оседлан. Легко вскочила Галя на ковровое седло, передернула уздечку и на ходу проговорила Дальме: — Как мамка проснется, скажи, что я уехала кататься, часа через три домой вернусь!
Проскакала Галя по широкой дороге версты с две. Вдруг круто повернула коня и помчалась через равнины, луга и поля к лесу. Вот и борочек, вот и ручеек, конь легко перескочил через него, и Галя очутилась в чаще. Тут она соскочила с коня, запутала повод за дерево и пошла по тропинке. Зорко присматривалась она к заметкам своим, двигалась медленно, осторожно, чтобы не заблудиться… Наконец дошла и до поляны, где стояла землянка. Она стукнула в дверь. Отворила Аннушка; больше в избушке никого не было.
— А отец твой? — спросила Галя.
— Рыбу удить ушел, раньше по вечери не вернется…
Аннушка с удивлением смотрела на Галю и, видимо, была ей рада.
— Меду хочешь? — спросила она и закопошилась в поставце.
Они присели за соты и разговорились.
— Как же вы так живете и людей не видите?
— А что?
— Тебе разве не скучно?
— Скучно? Как это?
— Ну, вот, одной то все быть, с отцом только…
— Да, ведь, я все так живу…
— Что же ты делаешь?
— Что делаю? Работаю, учусь, играю…
— Работаешь? что?
— А вот в избе прибираю, стряпаю, за пчелами хожу, отец мед на продажу в город возит, отцу и себе одежду справляю…
Девочка перевела дух и хотела еще пересчитывать, но Галя перебила ее:
— И все ты одна? Все одна?
— Все-е, --протянула Аннушка.
— Ну, а учишься! Как это так?
— А вот читаю, пишу, счету учусь…
— Читаешь? Пишешь? Ты? Девочка-то? Да этого и мой отец не умеет…
— А мой отец знает по-гречески и меня учит, мы вместе каждый вечер читаем Святое Писание… Галя все больше и больше дивилась.
— Что же это такое?
— Ах, Галя, это так хорошо, это все про Бога написано, только все это так написано, так написано…
— Про Бога? Про какого Бога?
— Про нашего Бога, Который там, высоко, высоко в небе… и Аннушка подняла палец кверху. — Ваши боги идолы, не боги, это куклы деревянные, они ничего не могут, а наш Бог один, и Он все может, все может…
У Аннушки разгорелось лицо и заблестели глаза.
— Как идолы не боги? Как идолы не боги? Кто тебе это сказал? И Перун не бог, и Велес не бог? Кто тебе сказал?
— Тятя сказал, да и в книгах написано, да и… да и… правда это… я этому верю, это так… запиналась Аннушка.
Галя силилась что-то обдумать, что-то сообразить, молчала, молчала и, наконец, разразилась слезами: — Неправда, неправда, не хочу, не хочу я вашего Бога, ты все морочишь меня, не хочу, не хочу, не хочу…
Она вскочила, бросила соты, выбежала из избушки и бегом пустилась домой. Аннушка осталась с открытым от удивления ртом и долго стояла в раздумье на пороге…
V править
Прошло четыре лета. Весна стояла ранняя, реки разлились, дожди шли чуть не каждый день. По широкому озеру плавно плыла лодка. Высокая смуглая девушка с открытым смелым взглядом больших черных глаз ловко управлялась с веслом — она поворачивала и вправо, и влево, скользила между камышами и отмелями, между островками и плывшими по течению бревнами. Вокруг озера росли столетние деревья, место было глухое, дикое…
Солнце высоко стояло на небе, и его лучи то скрывались за тучками, то заливали хмурую окрестность теплыми вешними лучами. Девушка гребла быстро, видимо торопилась, завернула за выдавшийся мысок, остановила у берега лодку, сложила весла и ждала…
Скоро между деревьями послышался треск, ветви раздвинулись, и другая девушка, не высокая, худенькая, бледная выглянула из-за зелени.
— Галя ты здесь? — робко спросила она и шагнула в лодку.
— Здравствуй, Аннушка… они обнялись.
— Что тебя так давно не видать? Я по тебе стосковалась; отец хмурый, дождь льет целые дни, на душе не весело, дело не спорится. Обрадовалась, когда твой Мохнач с весточкой прилетел.
— А я верно написала? Отец читал?
— Нет, не совсем, там ошибок пять я нашла, так не показала…
— Пять? — Галя вспыхнула. — Видишь, какая я глупая, учусь, учусь, и все хуже тебя знаю… Терпенья у меня нет, Аннушка, я не то, что ты, не могу сидеть над книгой, разбирать, раздумывать; вот как ты читаешь, или отец, любо слушать. Слушать люблю…
— Что ж, почитаем, я для тебя списала, что тебе нравилось.
Аннушка вынула из-за пазухи сверток, развернула и собралась читать.
— Нет, постой, еще надо мне с тобой поговорить, — остановила ее Галя. — Вот, видишь ли: скоро у нас, ты знаешь, Авсень будут праздновать, как же мне быть? Ведь грех мне теперь с нашими по-прежнему все справлять и идолам кланяться? А? Аннушка, что же ты молчишь?
Аннушка сидела, понурив голову.
— Ох, Галя, уж и не знаю. Спроси у отца.
— Нет, ты мне скажи, я от тебя хочу слышать; ведь, коли я христианка и крещена, и молюсь единому Богу, грех перед идолами плясать, венки завивать, Мару сжигать, песни петь? Нет, ты мне и не говори, не говори, я сама знаю, что грех и, слышишь, Аннушка, не буду, не буду, не буду на этот раз, ни за что не буду, пусть они меня хоть убьют, хоть сожгут, я отцу скажу, силы моей нет больше таиться, не могу я… и Галя зарыдала.
Аннушка испуганно обняла Галю.
— Полно, голубка моя, боюсь я, перестань, помолись, это пройдет. Я знаю, что
грех, да, ведь, страшно, ну, как ты отцу твоему скажешь?
— И скажу, что же? Все лучше, чем молчать да таиться… Аннушка, родная моя, обними ты меня крепко, крепко, вот так, поцелуемся мы хорошенько, будь, что будет, может, мы в последний раз свиделись…
— Ох, Галя, страшно, помолимся вместе… Девушки вышли на берег, опустились на колени и долго, жарко молились, потом еще раз обнялись и простились. В кустах что-то будто хрустнуло, обе они встрепенулись, прислушались, тихо…
— Ветер, видно, либо хорь… прошептала Галя и побежала к лодке.
Она медленно плыла по озеру, и в голове ее проносились воспоминания: вот уже скоро три года, что она христианка, многому, многому научилась она в убогой хижине, в лесу, пламенно любить Христа Спасителя, страстно предана Его учению, жарко, горячо привязана она и к старому Андрею, и к Аннушке: они открыли перед нею свет истины, добра, веры… А отец? Она и отца любит, только это все не то, все-таки она не променяет своей новой веры на любовь отца, лучше смерть…
VI править
Вечером Рослав вошел в светелку Гали. Она сидела за вышиванием.
— Брось, Галя, поди в гридню, выбери себе у грека паволоку поцветней: я хочу, чтобы дочка моя была всех краше в хороводе.
Галю точно варом обдало. Она низко нагнулась над шитьем:
— Не нужно мне, тятя, обнов, — тихо прошептала она, — я не пойду в хоровод…
— Это еще что? В хоровод не пойдешь? Обнов не нужно?.. Ты разнемоглась, дитятко?
Он поднял ее лицо за подбородок и озабоченно глянул ей в глаза. Галя опустила глаза и продолжала шить.
— Нет, тятя, я здорова…
— Так что же с тобою? Что ты такая ходишь невеселая? Галя, родная, скажи отцу, не потай, обидел тебя кто? Не угодил тебе кто?
Галя помолчала, потом быстро отбросила шитье и с рыданием бросилась к отцу.
— Тятя, тятя, не потаю, скажу: душа моя истомилась, не могу больше…
— Скажи же мне, Галя, голубка, что за горе у тебя?
— Не горе у меня тятя, а уж очень тяжко мне скрываться от тебя… Тятя, дорогой мой, не сердись на меня, только не могу я молиться идолам: я христианка…
Рослав окаменел от ужаса… Казалось, если бы на Галю свалились камни и задавили ее на его глазах, и это не поразило бы его так, как ее слова…
— Тятя, любый тятя, что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово, скажи, что ты меня прощаешь, --говорила Галя и попробовала обнять его.
Тяжело опустилась на нее рука отца, он схватил ее за плечо и отбросил от себя.
— Прочь, прочь от меня!.. Да обрушатся все громы Перуна на того, кто отнял у меня дочь. Не смей и думать о других богах, кроме тех, которым молились твои деды и прадеды, не смей и говорить другого, иначе ты не дочь мне! Запру тебя в терему, заморю голодом, замучаю, а посмеяться над собою не позволю.
И он вышел тяжелою поступью из светлицы.
Галя весь день молилась, и плакала, ломала руки, но к вечеру затихла, на что-то решилась, легла спать. Оксана ходила за нею, как тень, покачивала головой, украдкой читала заговоры, спрыснула ее на ночь водой с уголька, поставила под ее кровать кузовок с отворотными травами и уселась в уголку. Она взглядывала по временам за откинутый полог, но Галя лежала неподвижно, с закрытыми глазами, спала.
Вдруг скрипнула дверь. Рослав бережно, на цыпочках вошел в светелку и подошел к кровати. За ним крался кудесник, низенький, юркий, сухой, с крысьим лицом и перебегавшими глазками. На длинной белой одежде кудесника странно вырисовывался широкий пояс, вышитый золотом, блестками и каменьями, весь испещренный змеинымп головами, знаками, листьями.
Они молча нагнулись над Галею.
Кудесник поднял над нею руки и зашептал заклинание: — А будь ты, мое дитятко, в нощи и в полунощи, в часу и в получасех, в пути и дороженьке, во сне и на яву укрыта моим словом крепкиим от силы вражия, от нечистых духов, от морочья и узорочья… А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжеле золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря… А будут его чары ему не в чары, морочанье его не в морочанье, узорчанье его в не узорчанье.
Галя слышала все заклинание до последнего слова: страшно ей стало; руки, ноги, плеча затряслись, как в лихорадке, лицо побледнело, губы невольно зашептали молитву.
Рослав с ужасом следил за этою переменою, но не смел прервать кудесника. Наконец тот обернулся к нему:
— Что это с нею? — зашептал Рослав, выводя его в смежную комнатку. — Ты мне, смотри, не испорть мое дитятко, знаю я вас колдунов, лиходеев…
Кудесник низко поклонился князю.
— Не страшись, князь, наши чары сильны да отходчивы; это из нее недуг выходить, обморочили ее злые супостаты, христиане, отвели очи ясныя от воли родительской…
В комнату, между тем, прокралась Оксана и плотно притворила дверь.
В эту же минуту Галя, дрожащая, бледная вскочила с кровати, подошла к двери и стала слушать:
— Не вели казнить, вели слово молвить, княже, — начала Оксана.
— Говори, старая.
— Я уследила, кто нашу голубку испортил…
Рука Рослава бессознательно сжала рукоять меча.
— Говори, говори скорее…
— Сегодня утром… в лодке… в большом лесу… наша Галя… виделась с девушкой, что в лесу живет… старик там есть… уговорились, чтоб нашей-то хороводов не водить… я прокралась… уследила… старика видела и место знаю…
Рослав помолчал. Слышно было Гале, как он тяжело дышал.
«Быть грозе!» думалось ей и невольно обдавало ее холодом.
— Ну, ложись спать, старая, да молчи, не то…
Галя не дослушала; быстро прыгнула на кровать и закрыла глаза.
Рослав прошел мимо и на ходу говорил кудеснику:
— Чтобы сию же минуту явились ко мне Лют и Нырок… С рассветом в путь!..
Галя задрожала: Лют и Нырок были сокольничие отца и притом, самые свирепые… «Что он затевает?» думала она и выжидала, чтобы заснула Оксана. А Оксана, как нарочно, не засыпала: ворочалась, кряхтела, вставала, подходила укрывать дрожавшую Галю. Наконец она захрапела.
— Теперь пора! — сказала себе девушка и встала. Мысли у нее в голове путались.
— С рассветом… Что делать? что делать? На дворе половодье, дождь, ветер… Но надо, надо… сестрица названная, дедушка, родные мои, милые, если бы вы только чуяли беду! Боже, подкрепи меня, дай мне силы спасти их. Ты ведь все можешь…
Оксана крепко спала.
— Убить ее разве? — мелькнуло в уме, у Гали; она вздрогнула и взглянула на висевший на стене кинжал в дорогой оправе — подарок земли греческой. Нерешительно постояла она с минуту между кинжалом и сонною мамкою.
— Нет, грех проливать кровь, не тому они меня учили, она меня вскормила, любила, лелеяла… Будь, что будет, попробую иначе спасти их.
Галя наскоро оделась, прокралась, как тень, на задворки. Псы было залаяли, но узнали ее, завизжали и отошли. Выл ветер, моросил дождь, ноги тонули в грязи… У заднего крыльца стояли три оседланные коня. Конюх, должно быть, ушел в подклеть.
— Вот бы на коне теперь! — подумала Галя, — Можно вплоть до озера доскакать, а там на ладье! А хватятся? Ну, да все одно, хватятся, будь что будет!..
Она быстро отпутала повод, повернула коня К изгороди, ловко, по-мужски, вскочила в седло, вонзила стремена в крутые бедра, и перелетела как стрела в поле… Копыта мерно зашлепали по жидкой грязи, в темноте замелькали знакомые пажити, избы, дорога…
VII править
Уже светало, когда Галя была у озера.
— Теперь меня уже хватились. Оксана ведет их… через час будет поздно…
Она пустила коня на волю, вскочила в лодку и сильными взмахами весел отчалила от берега; лодка боролась с волнами, поднималась и падала, захлестывалась и скользила, но Галя не замечала опасностей, она думала о своих дорогих друзьях…
Наконец она обогнула мысок, выскочила на берег и бегом пустилась по знакомой тропинке.
Только у землянки перевела она дух и постучала три раза.
Старик с дочерью еще спали.
Через минуту дверь отворилась; на пороге показалась Аннушка.
— Галя, голубка, в такую пору! На тебе лица нет… Что случилось?
— Бегите, бегите скорее! — задыхаясь, выговорила Галя, — спасайтесь, отец с людьми идет сюда, вас выследила моя мамка. Скорее, скорее… и она в изнеможении опустилась на лавку.
— А как же ты то? — нерешительно прошептала Аннушка; она все поняла сразу, и сердце ее сжалось до боли.
— Не думай, не думай обо мне, сестра моя, родная моя, у тебя отец, его береги, бегите, пока есть время…
— Беги с нами…
— Нет, дочь Рослава не убежит от гнева отцовского, лучше смерть…
Девушка выпрямилась, губы сжались, глаза блеснули огнем.
В несколько минут собрались отец с дочерью; старик благословил Галю, Аннушка повисла у нее на шее и не могла оторваться…
Галя торопила ее.
— Аннушка, милая, родная, если меня любишь, спеши, не томи меня…
Она разняла ее руки и передала ее полумертвую отцу. Оба скрылись в густой чаще.
Галя перекрестилась и вздохнула свободно.
— А, я? — подумалось ей невольно — увижусь ли с ними? Нет, дни мои сочтены, быть может. минуты…
Мороз пробежал у нее по коже. Она села на лавку, оперлась на локти и стала ждать. Прошло часа два. Вдали послышался топот ближе, ближе, вот гул голосов…
— Едут! — подумала Галя и встала с лавки. Послышался стук в дверь и мощный голос Рослава:
— Эй, отворяйте!
— Войдите! — тихо, но твердо проговорила Галя. Вошел Рослав, за ним Лют и Нырок и, наконец, Оксана. Все остолбенели.
— Галя! Дочка! Что же это значить? — прогремел Рослав, и брови его сдвинулись.
— Не сердись, отец, — твердо и ясно проговорила девушка, — ты волен сделать со мною, что хочешь, только я спасла своих друзей, и вам их теперь не догнать… Хочешь, казни меня, хочешь, замучь, только я и душой, и всеми моими помыслами христианка, и не волен ты в моей душе, хоть ты и отец мне… Не хотела я бежать от твоего отцовского гнева — лучше смерть; только не могу я бросить новую веру, в ней свет, в ней истина, казни меня, отец, не могу… Христианка я и умру христианкой.
Молчали сокольничие, даже и их свирепые души смягчились, но сердце Рослава окаменело.
— Спасибо, дочка, насмеялась ты над верой своих дедов и прадедов… не спросясь моей воли, убежала теперь из терема, чтобы спасать моих ворогов… Да что же это? неужто же еще мало сраму на мою седую голову! Не дочь ты мне отныне, не хочу я видеть лица твоего постылого. Готовься к казни, а пока запру тебя в терему, не видаться нам с тобою больше…
Похолодела Галя, в глазах затуманилось; вскрикнула Оксана, подхватила свою ненаглядную питомицу и понесла ее вместе с сокольничьими из землянки.
VIII править
Опять собрались гости-дружинники в тереме Рослава, опять далеко за полночь обходит всех круговая чаша, только лица у всех хмурые, знают гости, что не даром Рослав позвал их, быть грозе неминучей. Не сказал еще князь, куда идти, опять ли на хозар, или же к хитрым грекам, или в землю древлянскую.
Сидит Рослав за столом, оперся на локоть, думает думу крепкую; притихли витязи, ждут, что скажет — пойдут за ним, куда бы их ни повел; притихли певцы и скоморохи, боятся прогневить витязей, не до шуток теперь, не до песен.
— Други, воины! — начал Рослав, — созвал я вас не затем, чтобы идти войною на недруга, есть у меня семейное дело, хочу я вашей помощи и совета…
— Семейное дело! Говори, князь, мы постоим за тебя горою, не дадим в обиду Рослава! смерть обидчику! отомстим за тебя! ляжем за тебя костьми!
Рослав слушал их молча, глаза его горели…
— Так, други, я знал, что не откажете мне в помощи… Слушайте же: было у меня одно сокровище, один свет ненаглядный, одна люба-красавица, моя Галя… Отняли ее у меня злые вороги, испортили мое дитятко, окрестили ее против моей воли в веру христианскую… Други, скажите, что мне делать?..
Как стон, как плач вырвались эти последние слова из мощной груди Рослава, опустилась гордая голова на сильные руки, и сжал он эту седую голову, которая много горя вынесла на своем веку, сжал до боли, так, что в глазах потемнело.
Зашумели, зашевелились витязи; как из одной груди пронесся по гридне один вопрос:
— Кто твои вороги? Месть им и смерть!.. «Месть и смерть!» пронеслось повсюду и отдалось в каждой груди.
— Двое христиан, старик с дочерью, в лесу скрылись, дочь упредила; мои слуги и рабы уж рыщут по их следам… глухо проговорил Рослав. — Что же мне делать с дочерью? Вашего совета жду, други… Как скажете, так и сделаю…
— Принудь, пригрози, пусть снова Перуну молится.
— Не принудить ея, у нее нрав, что железо, не сломить мне ея, а коли и побоится, то втайне будет чужую веру справлять…
Витязи молчали и теребили в раздумье богатырские усы и бороды. Тут поднялся старый посадник Горюн, высокий, седой старик с мрачно нависшими бровями и соколиным оком:
— Что думать, витязи? Коли, вправду, девушка богам нашим изменила, коли не хочет больше чествовать Перуна, коли покрыла стыдом отцовскую голову, не пожалела тени домового, не пожалела памяти матери, одно осталось — казнить ее во славу Перуна, чужим богам в поругание…
Витязи молчали; Рослав сидел неподвижно, он и сам решил казнить дочь, но тут, когда он услыхал из чужих уст этот приговор, его обдало холодом, и какое то странное чувство — не то жалость, не то горечь отозвались в сердце.
Что же молчишь, друг? — спросил его, наконец, суровый старик.
— Иль не по сердцу мои слова? Или жаль тебе дочери?
Рослав поднял на него свои очи ясные, гордо приосанился и твердо отвечал:
— Напрасно коришь меня, друг, я и сам знаю, казнить ее за измену следует, а хотел я вашего совета, чтобы не сказали потом, что Рослав самовольно с дочерью расправился, что Рослав своею княжею мощью покичился… Казнить, так казнить, — твердо и громко выговорил он и встал из-за стола, гордо кланяясь во все стороны.
В эту минуту распахнулась дверь; мамка Оксана вбежала в гридню растерянная, обезумевшая и бросилась князю в ноги:
— Батюшка, светлый князь, очи твои ясные, что ты делаешь? На то ли я свое ненаглядное дитя холила, растила? На то ли она у нас, словно маков цвет, словно цветик лазоревый, в светлице свой красовалась? Где же твое сердце отцовское, что казнить ее хочешь? Ведь краше ее нет на свете! За что же сгубишь ее? Казни меня, старую, что не углядела за нею, моя вина, мой и ответ…
Отвернулся Рослав:
— Не томи меня, старая, ступай, не твоего ума дело, как надо, так и будет…
Попробовала она было еще молить, топнул ногою князь, сверкнул очами, прогремел на всю гридню:
— Эй, кто там! Взять старую! Прибежали рабы, потащили Оксану, упала она, горькая, на свой сенник и залилась слезами.
Смотрела, смотрела Галя, и жаль ей стало своей мамки.
— Полно, мама, не плачь, все равно, не ты, другие бы отцу сказали, не утаиться бы мне от его гнева…
— Светик ты мой, сердце ты мое золотое, не знала я, не чаяла, думала лучше сделать, не чуяло мое сердце, что отец твой, что зверь лютый, своего родного детища не пожалеет…
— Слушай, мама, — ластилась к ней Галя, — недолго мне жить, до Авсеня всего два дня осталось, потешь же ты меня в последний раз, исполни, о чем попрошу…
— Проси, родная, сделаю все для тебя…
— Узнай, что с ними, успели ли укрыться, живы ли, да передай от меня последнюю весточку…
— Это вороги-то? Колдуны-то? что приворожили тебя, сгубили мое дитя ненаглядное? Сгинь они, настигни их лютая смерть…
— Полно, мама, не вороги они, не колдуны, они добрые люди; коли, любишь меня, не кляни их, вспомни, что последние дни мы с тобой вместе доживаем…
Оксана опять рассердилась. Галя выждала и снова повторила свою просьбу.
— Ин будь по твоему, голубка моя, хоть и ненавистны они мне, а не могу я тебе не угодить. Разыщу их, постылых, разузнаю все, что знать желаешь, передам от тебя весточку лиходеям этим…
Галя ожила и даже как будто повеселела. Она быстро оторвала кусок холста от рубахи и написала на нем несколько строк палочкою, которую обмакнула в склянку с темною жидкостью. Оксана с ужасом следила за нею, ей все это казалось колдовством, и она со страхом взяла свернутый лоскут. Чуть забрезжила первая заря, а она уже как кошка кралась по лесу, осматривала тропинки, оглядывала деревья: она знала, что во все стороны разосланы гонцы от князя искать христиан, но что ни один еще не напал на след. Миновала она все тропинки, остановилась в чаще, осмотрелась, сообразила что-то, круто повернула вправо, и почти бегом пустилась через поляну, чрез болотные кочки, через ручей…
— И как это мне прежде в голову не пришло! — бормотала она на ходу, — на старости-то лет память отшибло…
В самой густой чаще, за тремя болотами высился ряд невысоких песчаных холмов, которые с одной стороны сходили в долину отлогими скатами, с другой крутыми обрывами висели над пропастью, в которой шумел быстрый, глубокий ручей. Это был Дидов яр, заколдованное место, как говорили в народе, жилье русалок и леших. В самой середине Дидова яра, между невысокими, но крутыми обрывами виднелся узкий спуск на дно пропасти. Оксана смело поползла по этому спуску, цепляясь за стволы и корни. Внизу она осмотрелась и приметила на сырой глине следы. Она нагнулась, разглядывала следы с минуту и быстро пошла в ту сторону, куда они вели. Через полчаса она уже стояла у низенькой пещерки, или, скорее, ямы, вырытой в отвесной стене обрыва. Вход искусно скрывался за нависшим кустарником и мхом, но от зорких глаз Оксаны он не укрылся, и она ползком пролезла в узкое отверстие. В маленькой, полутемной келье, при тусклом свете лампады, сидели Андрей и Аннушка.
Андрей нагнулся над книгой, Аннушка оперлась на локоть и задумчиво смотрела на мерцавший огонек.
При входе Оксаны оба они вздрогнули.
— Не бойтесь, — сказала она тихо, — хотя вы нам и вороги, но не с местью я пришла к вам, а послала меня Галя моя, бедное мое дитятко. Вот и весточка от нея…
Аннушка жадно схватила лоскут, пробежала его глазами и вскрикнула: — Отец, отец! Галю мою казнить хотят!.. Андрей тоже вздрогнул. Молнией пронеслась в его голов мысль, что он будет виновен в смерти, что он не отстоял Галю, убежал от опасности, думал только о себе… Привстал он и снова тяжело опустился на срубленную колоду, на которой сидел… Расспросили Оксану, и она с неутешными слезами рассказала все. Аннушка еще больше побледнела, когда та кончила, глаза ее как то раскрылись, точно она видела перед собою что-то ужасное.
— Отец! Я не могу так ее оставить, — сказала она тихо, но твердо, — благослови меня, отец, я пойду к ней, я умру с нею…
Андрей снова вздрогнул, помолчал, потом открыл рот, будто хотел что-то сказать, но то, что он чувствовал, не укладывалось в слова: он молча встал на колени, начал горячо молиться.
Оксана сердцем понимала все, что происходило. Она забыла в эту минуту, что перед нею христиане, вороги, что она их кляла за несколько часов перед тем; она видела одно, что эта бледная девушка идет на встречу страшной неминучей опасности. Ей стало ее жаль.
— Перестань, девушка, — говорила она Аннушке, — зачем тебе идти на верную смерть, у тебя отец есть, как его оставишь?
Аннушка вздохнула.
— Не жизнь мне без моей любой подруги, пусть казнят меня вместе с нею, наша вера учит нас смерти не страшиться, а Гале со мною легче будет. Оксана слушала ее и, видимо, дивилась.
— Старик, — говорила она Андрею, — неужто же пустишь ты ее, неразумную, на верную смерть?
Андрей встал. Лицо его было печально и строго.
— Да, пущу, пусть делает, что ей сердце подсказывает, мы виновны, что не защитили Гали, убежали мы, себя пожалели, а об ней, нашей голубке, и не подумали… Иди, дочь моя, Бог тебя да благословит, подкрепи ее в скорби, умри за нашу веру правую…
Голос его дрогнул, он благословил Аннушку и долго, долго держал ее молча в своих объятиях.
— Прости, отец, — сказала девушка тихо и поклонилась ему в ноги.
— Иди, дитя, видно Бог хочет испытать нас, иди и прославь имя Его…
Оксана не выдержала. Ей смертельно жалко стало этих людей.
— Да что же вы, безумные, где же это видано? Ведь, не пожалеют они ея, слышишь ты, старик, уж коли Гали не пожалели, убьют ее, сожгут, не останется от нее косточек…
— Велик Бог Наш и силен! Если не захочет Он, ни волоса не упадет с головы ея, если же суждено ей умереть, Его святая воля!
Еще раз обнялись отец с дочерью, еще раз поклонилась дочь отцу до земли и вышла за Оксаною…
IX править
На широком княжем дворе, не смотря на раннюю пору, все уже было на ногах: дородный сокольничий отдавал приказания отрокам, конюхи возились около коней, повара стучали в кухне, откуда-то доносились крики домашней птицы, которую, должно быть, резали, через двор несли связанную огромную свинью, она отчаянно хрюкала…
Оксана с Аннушкой вошли в ворота.
— Чтой-то рано нынче все поднялись, видно на охоту собрался старик наш, — заметила Оксана. Аннушка испуганно озиралась, она никогда еще не видела столько народа…
Навстречу им попался какой-то конюх.
— Куда вы собрались? — спросила Оксана мимоходом.
— На охоту, — лениво отвечал он, — сейчас после казни велено, чтобы все в сборе были.
Оксана остановилась на полпути и быстро повернулась к нему.
— Какой казни? Что ты говоришь!
— Как какой? Не знаешь, что ли? Твою княжну сегодня повезли… С час тому назад выехали…
Обе женщины вскрикнули.
— В какую сторону поехали-то? Где казнь? — поспешно допрашивала Оксана на ходу.
— У озера, под Перуновым дубом… Оксана и Аннушка бегом пустились из ворот. Конюх посмотрел им вслед, лениво зевнул и побрел к коням.
— Ох, горюшко мое, ох, лютое мое, — причитала, задыхаясь, Оксана, — убьют мою голубку, убьют мою светлую, не видеть мне ее оченек ясных, не слыхать ее голоса звонкого… Ох, тошнехонько…
Аннушка бежала за нею и, крестясь, шептала молитву…
У большого озера, того самого, у которого еще так недавно видались подруги, под развесистым столетним дубом было приготовлено место для казни. Народа все прибывало. На площадке под самым дубом стояла большая колода, и на ней лежал блестящий новый топор. Немного поодаль на песчаном берегу возвышался костер из хвороста; подле него стояли двое отроков с пучками засмоленной соломы и тлевшими головнями.
— Едут, едут! — пронеслось в толпе. Все двинулись вперед, слуги и рабы с бранью теснили толпу назад. Произошел переполох. Издали послышалось пение и конский топот. Показалась процессия. Впереди всех ехал князь, весь в белом, на белом коне с серебряной сбруей; за ним четверо рабов несли носилки с Галею.
Она сидела, печально опустя голову, в белой, гладкой рубахе. Волосы длинными, черными прядями падали на плечи и терялись в широких складках. Крепко сжатые руки, глубокие, строгие взгляд больших черных глаз, полуулыбка тонких губ — все это как то странно не вязалось с заплаканными глазами провожавших ее сенных девушек. Казалось, одна она из всех не потеряла присутствия духа. Все шли молча, испуганно; заунывная песня не ладилась, голоса часто прерывались сдержанными рыданиями: Галю все любили, хоть она была подчас и нравная, она так умела всякого обласкать.
Грозно сжатые брови Рослава, его громовый голос, когда он прокричал толпе: «Раздвинься!» наводили на всех ужас. Толпа невольно отхлынула, и процессия расположилась под дубом. Галю спустили с носилок, она прислонилась к дубу.
— Великий Перун! — начал Рослав, и его голос мощно раздался под густою листвою, — великий Перун! Тебе приношу я эту кровавую жертву! Очисти меня и семью мою, моих родичей и друзей от позора и бесчестия, от поругания и посмеяния… Да падут месть и проклятие на голову тех, кто отнял у меня мою дочь, да разразятся над ними все громы и молнии, да не скроются они от твоего гнева…
Толпа дрожала под этими мощными возгласами.
— Дочь моя! — обратился Рослав к Гале, — отрекись от своего безумия… — голос его задрожал, — вспомни, что ты одна у меня… Галя, неужто в тебе сердце окаменело?..
Как огнем сразили Галю эти слова. Она бросилась к отцу на шею.
— Отец, отец, дорогой мой, я ведь люблю тебя.
Он отстранил ее рукою.
— Галя, отрекись, забудь про тех, будь моею.
— Нет, отец, не могу, не могу: кто раз познал свет, разве может от него отречься?.. печально сказала девушка.
Рослав выпрямился, сверкнул очами и подал знак отрокам. Галю схватили за руки. Рослав взял топор и засучил рукава своей широкой одежды. Все замерло… Вдруг в воздухе; пронесся отчаянный крик, и две женщины, задыхающиеся, растерянные, пробились сквозь толпу к месту казни… Все зашумели. Рослав остановился. Отроки невольно отступили. Оксана и Аннушка бросились к Гале.
— Галя, голубка, дорогая, ты жива! — радостно шептали они ей.
Рослав строго обратился к мамке:
— Оксана, это еще что?
Аннушка оставила Галю, и ее большие, голубые глаза остановились на князе. Она выпрямилась, бесстрашно оглянула толпу, подошла к князю и твердо проговорила:
— Князь, я та христианка, что научила Галю познавать свет истины… Я учила ее нашей вере, я во всем и виновна… Если Галя, по-вашему, достойна казни, то во всем виновна я одна… Казни меня, если тебе так нужна христианская кровь, а ее не губи… Ты видишь, князь, — молила она и опустилась на колени, — я сама пришла к тебе, я не боюсь смерти, я прошу тебя об одной милости: не губи своей дочери.
Толпа зашевелилась: тихий, ласковый голос Аннушки, ее бледное, полудетское личико, ее большие, голубые глаза так подействовали на Рослава, что он невольно опустил голову. Что-то далекое, прошлое откликнулось ему в этом кротком, молящем ребенке: не то тихое детство его и баюканье любящей матери, не то голос давно умершей, любимой жены. — Оттаяло сердце, опустилась голова на могучую грудь, дрогнула рука и опустился топор. Галя в эту минуту оправилась, и ее большие черные глаза с удивлением, почти с ужасом остановились на Аннушке.
— Аннушка, по что ты себя губишь? Что скажет твой отец?
Аннушка поднялась.
— Отец мой благословил меня, Галя, он знает, что я пошла умирать за нашу веру, во славу Бога истинного…
Рослав отвернулся. Быстро неслись в голове его мысли. Там, где-то в лесу, другой отец благословил свою дочь на смерть, и вот она сама пришла и просит казнить ее, помиловать Галю, сама хочет умереть за свою веру… А он? Нет, не поднимется рука его, будь что будет.
— Витязи храбрые! — обратился он к своей дружине — Люди добрые, что скажете? Какой совет дадите? Не приложу ума, знать от старости разум затуманило…
— Помилуй их! — вырвалось из толпы, как из одной груди. — Помилуй, княже, не казни!
Постоял князь в раздумке, махнул рукой.
— Пусть живут! — молвил, далеко отбросил от себя топор, вскочил на коня и стремглав бросился вон из леса.
Прошло много лет. На том месте, где стоял Рославов терем, была выстроена христианская церковь, сам он и дочь его покоились давно уже в земле; над князем высился курган, над Галею крест; давно уже перестали гнать христиан, и в Киеве была церковь Св. Илии; но в народе долго жила память о доброй княжне Гале, что всю жизнь свою заботилась о сирых, о слабых, о бедных, об убогих…
Отец отделил ей вотчину, и она мудро правила своими владениями. Много добрых дел сделала она за свою жизнь, и эти дела пережили ее самое, жили долго, долго в памяти народа и еще долго, долго ходили христиане и язычники, богатые и бедные, на княжую могилу, что стояла середи дремучего леса, у озера, под развесистым дубом…
Источник текста: Ландыш. Сборник рассказов для детей О. И. Роговой. Изд. 4-е. — СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1902.