Алексей Михайлович Ремизов
Галстук
править
1
правитьЕще ранней осенью заметили на Невском черного студента, отличавшегося от других студентов нарядных, в своих новеньких мундирах. Новички, попавшие впервые в Петербург, обыкновенно партиями прогуливаются по Невскому, с любопытством осматриваясь по сторонам и подолгу останавливаясь у витрин магазинов.
Обративший на себя внимание черный студент тоже был новичок и тоже франтовато одет, но и лицо его и манера держаться очень выделяли его.
С черными горячими глазами, черный — другого черного такого не было на Невском.
Глаза его, даже когда он и улыбался, а он очень игриво улыбался, сохраняли неизменно одно и то же выражение: какая-то старая печаль, какая-то пережившая века древняя грусть, из века в век поддерживаемая непотухающим скрытым огнем, светилась из его глаз. А когда он скашивался, не поворачивая головы, в сторону пробегавшей модницы видны были лишь огромные блестящие белки.
В походке его было много уверенности и солидности, шел он ровно, не раскачиваясь и не размахивая руками, и в то же время чувствовалось, что среди гуляющих он самый и есть самый вздорный и фантастический.
Абдул-Ахад, — сказал как-то черный студент, представляясь беленькому пугливому студенту.
Турка! — подмигивали лакеи в кофейных и приказчики в магазинах при виде Абдул-Ахада.
Любители арабских сказок должны были почувствовать
большое волнение, случайно столкнувшись с Абдул-Ахадом — Туркой, как стали звать его товарищи-студенты.
С Невского Турка перебрался на Васильевский остров. На двенадцатой линии он нанял комнату. И уж к началу зимы весь остров знал Турку.
Турка богатый и щедрый.
Турка у всех на виду.
И не было, кажется, ни одной барышни на острове, в которую не влюбился бы Турка, и не было на острове ни одной барышни, которая не вздыхала бы о Турке.
Самые невероятные смешные легенды ходили о Турке.
Правда, и сам он первый любил порассказывать о себе, и много невероятного и смешного, и о путешествиях, и о приключениях, и притом так, будто все сам он и путешествовал, и приключения его собственные.
Любители арабских сказок должны были почувствовать большое волнение, случайно подслушав рассказы Абдул-Ахада.
А беленький пугливый студент, к которому Турка чувствовал особенную нежность и всегда покровительствовал, беленький пугливый студент, неизменный спутник Турки, как-то хвастаясь о своем покровителе, передавал не без задора и гордо, будто Турка еще приготовишкой в гимназии, был уж отцом семейства и притом чувствовал себя в своей роли совсем неловко.
Да и сам Турка, в минуту особенной откровенности, что-то подобное о себе рассказывал и даже представлял свою тогдашнюю гимназическую неловкость: стоять в углу, будучи отцом!
Верить особенно не верили, но весело было очень.
— Конечно, — говорили, — Турка!
— Турка пришла! — весело, с добрым смехом встречали Абдул-Ахада, когда он появлялся на студенческой вечеринке.
Турка привык к Петербургу, обжился, как другие турки — хохлатые турки, так называла хозяйка Абдул-Ахада сфинксов у Николаевского моста, привыкли к холодной Неве, к бледному небу, к изморози и петербургскому ветру.
Турке всегда жарко — и дорогая шуба его всегда нараспашку.
— Конечно, — говорили, — Турка!
— Турка! Турка! — весело, с добрым смехом встречали на улице Абдул-Ахада.
Но Турка капризный: сегодня весел, а завтра плачет, сегодня всякие рассказы и самые фантастические планы, а завтра блестят белки.
И это все знают — и смех его и слезы, и гладят Турку, когда он плачет.
— Милый Турка, полно! — и гладят, будто кошку.
На Святках Турка рядился, после Святок сел за лекции.
Но что для Турки лекции? А что полицейскому приставу Турка?
Нежданно-негаданно попал Турка не на свою двенадцатую линию и не к хохлатым туркам-сфинксам, мимо которых так часто ходил Абдул-Ахад, а попал Турка на Арсенальную набережную в Кресты.
2
правитьПопасть в Кресты очень просто.
Случилась на Невском демонстрация. На демонстрации случился Турка. Какая же демонстрация без Турки? На демонстрациях много знакомых и очень весело, как ни на каком балу, ни на каком маскараде.
— Турка! Турка! — кричали товарищи, весело встречая Абдул-Ахада.
И сначала все шло весело и задорно, но у Думской каланчи демонстрантам устроили ловушку, и пущены были в ход нагайки и шашки.
Турка все, что хотите, и в приготовительном классе в гимназии он уж был отцом семейства, все это правда, а в Китае он никогда не был, хоть и рассказывал о живых поджаренных рыбах, которыми угощал его какой-то важный китаец, но Турка — рыцарь, Турка не может допустить, чтобы хорошенькую барышню, да еще его знакомую, бил солдат шашкой.
Три молоденьких курсистки бросились на Думскую лестницу и, закрываясь руками, стали на колени спиною к солдатам.
Солдат поднялся за ними и поочередно стал наносить удары тяжелой крепкой шашкой.
Турка пришел в ярость.
А кто-то захохотал из толпы, отпустив обидное про несчастных, терпеливо стоящих на коленях избиваемых барышень.
И с разных концов визг и крики. Кругом бежали и падали.
Черный, с черными горячими глазами не бежал Турка, как другие, и не кричал, как другие, он только выворачивал свои горячие глаза.
И ярость дошла до точки.
А белки блестели так страшно, что у городового, вышибавшего последний дух из своей черной подвернувшиеся жертвы, на минуту промелькнуло:
«Да уж не сам ли это живучий черт окаянный?» Дух из Турки не вышибли, а в Кресты попал.
Вместе с Туркою, как и Турку, привезли в Кресты с демонстрации много студентов, и скоро из всех самым беспокойным, самым вздорным оказался Абдул-Ахад Турка.
Когда всякие подтеки, ушибы, ссадины и царапины поджили, ожил и Турка. Ожил Турка, — и как малый ребенок… Что с него взять?
На свидание к Турке ходили две невесты.
И в обеих Турка был влюблен, и уж сам хорошенько не знал, какая из них лучше и какую он любит больше.
Цветы, шоколад пирожки носили в тюрьму невесты. Свидания длились долго. Но Турка капризничал, ему все мало. Турка просил допустить к нему еще и третью невесту.
И разрешили ходить к Турке трем невестам, — каждая ходила по очереди. И этого мало, Турка не унимался.
Да и как было уняться, ведь на самом-то деле их было не три, а тридцать три невесты!
Камера Турки помещалась во дворе, на пятом этаже. Окна высоко. Так, с пола ничего не увидишь. Турка на стол ставил табуретку и, взобравшись на табуретку, по вечерам смотрел в окно.
А там, по набережной, от самых хохлатых турок-сфинксов прогуливались его невесты, все тридцать три.
Турка только о них и думал, ждал свидания, и во сне всю ночь только их и видел.
А тут весна пришла. Стали строго запрещать в окно смотреть. Но кому же, как не Турке, смотреть в окно, когда весна пришла?
Турка приказаний не слушался.
Пугали карцером — не испугался.
Сажали в карцер — не действует.
И бросили. Что с него взять?
Раньше, на воле, весь мир его делился: на хорошеньких барышень, на просто молоденьких и вообще на женщин — в первых он влюблялся, во вторых не прочь был влюбиться, а за третьими всегда был готов поухаживать.
А теперь, когда пришла весна, он всех стал любить и любил равно, не деля никого: и хорошеньких, и просто молоденьких и вообще всех женщин.
И уж по набережной всякий вечер прогуливались и не тридцать три, а триста тридцать три невесты, — он видел их собственными глазами.
Все женщины были его невесты.
На Пасху Турка даже плакал. Плакал он оттого, что его в церковь не повели, когда всех его товарищей водили, а еще оттого, что вечером, увидав из окна прогуливающихся по набережной всех своих невест, ему стало их очень, очень жалко.
Пришел май, белые ночи.
Из окна смотрел Турка на май, на белые ночи.
Как-то, после проверки, взобравшись на табуретку невест смотреть, заметил Турка, что из соседнего решетчатого окна торчит черная борода.
Сосед тоже увидал Турку и, предупреждая, стал делать знаки не разговаривать.
С Туркой разве сговоришь?
Турка обрадовался черной бороде.
— Давно сидите?
— Два года.
— Откуда?
— Из Вилейки.
— По какому делу?
— По доносу. Я ничего не знаю.
— Навещает кто?
— Нет. У меня дома жена и девочка.
— А чем занимались?
— Меламед — учитель.
— Не скучно?
— Коробки клею.
— О жене скучаете?
Но сосед ничего не ответил, — черная борода юркнула за решетку.
Да и к Турке постучал часовой, пришлось слезать.
Когда же отошел часовой, Турка снова вскарабкался к окну и снова принялся вызывать соседа, но черной бороды больше не показывалось, и видна была из-за решетки одна согнутая, усталая спина.
Потом Турка забыл о бороде, а тут, наконец, и выпустили Турку. Что с него взять?
3
правитьВышел из Крестов Турка и прямо на Невский, и уж не знает, что с собою делать и куда деваться.
Идти к знакомым? К знакомым он и завтра поспеет — три дня срока ему, три дня разрешили жить в Петербурге, за три дня он успеет все сделать и со всеми повидаться.
Турка ходил по Невскому и улыбался, всем улыбался, и молодым и старым.
— Турка! Милый Турка, как поживаешь? — улыбались ему в ответ, так казалось ему, что улыбались.
От нечего делать он заходил в кофейные, ел пирожки, пил кофе, заглядывал в кинематограф, но долго усидеть нигде не мог.
— Турка! Милый Турка, как весело, хорошо на воле! — шумели, жужжали, нашептывали прохожие, так слышалось ему среди шума самой шумной улицы.
Показывали на Невском диких людоедов. Из Новой Гвинеи привезли в Петербург людоедов.
«Самое дикое племя на всем земном шаре!» — так зазывала афиша.
Пошел Турка смотреть диких людоедов. Людоеды были совсем как театральные черти, а улыбались, как сам Турка. И не утерпел Турка, взобрался к ним на эстраду.
Дикие не понимали, что говорил им Турка, да и другие, не-дикие, как и сам Турка, едва ли что понимали, но впечатление было неожиданное: дикие, приняв его, должно быть, за своего бога, натянули луки и, выпустив свои стрелы, и став из маленьких огромными, как Петр Великий, пустились так неистово прыгать по-кенгуручьи и так зарычали вепрем, что публика, давай Бог ноги, скорее к двери.
В суматохе за публикой вышел и Турка.
— Турка! Милый Турка, весело, как весело! — кричали ему вслед, так казалось ему, что кричали.
Ладожский лед по Неве прошел и было тепло. Впрочем, Турке все равно было бы жарко, если бы и лед не прошел.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездочками.
По случаю царского дня на Невском вдоль тротуара зажгли разноцветные электрические фонарики, а на домах яркие вензеля.
Гуляющих было очень много.
Турка глазел по сторонам и улыбался.
Все таким нарядным казалось ему, таким молодым и чистым, всех, без разбора, всех расцеловал бы он.
На углу Екатерининского канала Турка приостановился.
От Казанского собора показались кавалергарды.
Большие, на конях, в серебряных латах, привидениями двигались серебряные всадники.
Турка смотрел на кавалергардов и улыбался.
И долго серебрились латы среди белой ночи, разноцветных зеленых огоньков и потемневших, бородой висящих, флагов.
Проводив кавалергардов, пошел он за толпою.
На мосту ему приглянулась прохожая — так, черненькая, стройная, совсем как подросток, и ненакрашенная, а глаза блестят, будто кавалергардские латы.
Он улыбнулся ей, и она улыбнулась. Взял ее под руку.
Ничего, — улыбается. И пошли.
Шли они и смеялись, как старые знакомые.
Еще бы: ведь, она его невеста! Тут все были его невесты.
Ночь белая, прозрачная манила далекими серебряными звездочками.
— Далеко к вам?
Она назвала гостиницу.
И из ее ответа понял Турка, что на улице она еще недавно: у себя в комнате не принимает
Повернули к гостинице. Взяли номер.
И в номере снова Турка убедился, что она совсем недавно на Невском: от пива отказалась.
Коридорный принес лимонаду. Выпили. Стали раздеваться.
Она — еврейка, а зовут ее Розой.
— А вы кто, еврей?
— Нет.
— Грек?
— Нет!
С большими удивленными глазами принялась она перебирать все народности, какие только знала. Дошла она и до китайца и даже до папуаса-людоеда, которого тоже ходила смотреть, как Турка.
— Папуас?
— Нет.
— Турка?
Турка не выдержал и стал хохотать.
— Турка! Турка! — обрадовалась Роза, так радуются дети, когда находят, наконец, и совсем-то не хитро спрятавшегося, и повторяла весело с добрым смехом, как товарищи-студенты, встречая где-нибудь в непоказанном месте Абдул-Ахада.
Розе оставалось только снять корсет.
Турка болтал всякий вздор, уверял, что он не Турка, а самый настоящий людоед и сейчас так вот и съест ее всю и с косточками, и сам хохотал, захлебываясь.
Из-под корсета у Розы вдруг выпало что-то на пол, и Турка заметил. Но Роза быстро схватила с пола какую-то вещицу и зажала в руке.
Что бы это могло быть? И отчего она так покраснела?
— Что такое?
— Нет нельзя, это нельзя! — Роза отступила.
— Почему нельзя? — заспорил Турка, он обнял Розу, усадил к себе на колени, — ну, скажи, ну, что тебе стоит?
— Нельзя, — твердила она, — не спрашивайте, пожалуйста, не надо об этом.
Разве сговоришь с Туркой! Турка стоял на своем: скажи да скажи.
Клялся, что никакой тайны он не выдаст и не будет смеяться: ему, Турке, все можно.
— Все можно, — приставал Турка, — а этого нельзя. Ну, почему, почему нельзя?
Но она крепко сжимала в руке какую-то вещицу и молчала.
Казалось, никакими силами не заставишь ее выдать тайну, хотя бы все невские городовые бросились на нее со своими крепкими кулаками: она решительно отказалась сказать хоть слово.
Пустяки раззадорили Турку. Турка не унимался. Ему надо знать секрет Розы.
Черный, выворачивая свои черные горячие глаза, он схватил ее за руку.
И она разжала руку.
Сначала даже ничего и не понял Турка, не поверил глазам.
Галстук?
В руке ее был самый обыкновенный черный галстук — середка галстука в виде черной бабочки.
Роза заговорила быстро, путаясь и повторяясь и передыхая, как дети, — так дети говорят или, когда очень рады, на ушко: «Мама, а мама!» — или, когда провинились, горько: «Больше никогда не буду!»
Это галстук. Это галстук ее мужа. Роза не хотела говорить Турке о своем муже. У Розы и девочка есть девочке три года. Она из Вилейки. Мужа в Петербург отвезли в «черной карете», уж два года. Сосед на него сказал. Муж ее в хедере был меламед.
— Меламед — учитель, — повторила Роза.
— А я его видел, твоего мужа, у него борода черная и он худой такой, спина сгорблена, скелет с черной бородой! — обрадовался Турка, вспомнив свой пятый этаж, камеру, вечер и себя на табуретке у окна, — я сам только что из Крестов, и он там, в Крестах. Кресты на Выборгской стороне, Арсенальная набережная, № 5.
Но уж Роза была не на коленях, Роза валялась на полу ног Турки и так кричала, словно били ее, и всю душу в ней выворачивало.
Турка схватил графин, налил воды.
Да что же это он сделал такое, отчего она так бьется и кричит?
Но Роза не притронулась к стакану, не поднялась и, лежа на полу в одних чулках и рубашке, взвизгивая, громко, громко плакала, сжимая крепко в руке галстук середку в виде черной бабочки.
Турка не узнал Розы: это совсем не бледненький робкий и плутоватый подросток, это была исступленная женщина, которую давило горе, старя и кривя ей лицо.
И в дверь стучат: требуют отпереть.
Турка ходил вокруг Розы, не зная, что делать.
— Успокойся, — трогал он Розу, — ну, что такое галстук? Ей-Богу, я ничего не сказал!
В дверь стучали. И, казалось, не только в дверь, но и во все стены стучали и в потолок, и не кулаком, а молотом.
И пришлось отворить, — все равно дверь сломают.
Турка отпер.
Околоточный, городовой, номерной, извозчик и с ними какая-то девица, должно быть, соседняя, из соседнего номера, вошли в номер.
— Что у вас такое? — околоточный подозрительно оглядывал и раздетого Турку и бьющуюся на полу Розу.
— Ничего, — ответил Турка, — я совсем ничего!
И бросился к Розе, поднял ее с пола и кое-как усадил на диван.
Роза не обращала внимания на вошедших, не видя и не слыша никого, взвизгивая, громко плакала.
Околоточный предложил Абдул-Ахаду одеться: Турка пойдет с ним в участок и там протокол составят.
Да что же это он сделал такое?
Разве он бил ее?
Или сказал что-нибудь обидное?
Ровно ничего — ровно ничего худого он ей не сделал, и не думал.
Турка торопливо, как провинившийся, одевался.
Но руки не слушались: и не застегивалось и не прилаживалось, как следует.
А кругом стояли и смотрели на него, как на какого-то пойманного воришку, и, казалось, подмигивали ему:
«Что, мол, взял? Попался!»
В кармане у него было золото, он все положил Розе в ее незанятую руку и пошел с околоточным в участок.
За околоточным вышли и другие: вышла соседняя девица, извозчик и номерной — они свое дело сделали, их больше не требуется.
Осталась только Роза.
Она все плакала, сидя на диване в одних чулках и рубашке, взвизгивая, громко плакала, крепко сжимая в руке галстук — середку в виде черной бабочки и золото Турки.
Она одна осталась в номере, и с нею невский курносый городовой.
Рассказы, не вошедшие в циклы
Комментарии
(Обатнина Е. Р.)
править
Впервые опубликован: Речь. 1911. № 98. 10 апреля. С. 3—4.
Прижизненные издания: Шиповник 5.
Дата: 1911.
В п. к И. Рязановскому от 6 марта 1911 г. Ремизов делился своей первой неудачей с публикацией рассказа в Альманахе издательства «Шиповник»: «Написал еще небольшой рассказ „Галстук“, взяли у меня Шиповники. Но потом мне его вернули: говорят, рассказ не сделан» (РНБ. Ф. 634. № 31. Л. 18).
…в приготовительном классе гимназии он уж был отцом семейства… — В образе главного героя отразились черты старинного приятеля Ремизова — Ильи Ароновича Тотеша, с которым писатель познакомился в 1903 г., в Херсоне. По-видимому, их дружбе способствовало общее ироническое, игровое отношение к жизни. Осенью 1903-го, зазывая П. Щеголева в Херсон, Ремизов писал: «А тут заготавливается встреча, ревностное участие принимает Тотеш, Ваш знакомый по Пет<ербургскому> университету, высланный в один и тот же год с вами. У его дяди винный погреб, есть отменно выдержанные вина. Тотеш стоит во главе одной из самых важных торговых фирм. Затевается ряд мистификаций» (ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 4. № 1479—1610. Л. 43—43 об.). «Турецкий поэт» Тотеш упоминается в автобиографических книгах Ремизова «Взвихренная Русь» (С. 78—84; глава «Турка») и «Встречи» (С. 199—202). Как старый друг, в Обезьяньей Великой и Вольной Палате Тотеш был возведен в кавалеры обезьяньего знака и назначен «обезьяньим турецким послом». Его портрет, написанный Ремизовым на стене последней петербургской квартиры на Васильевском острове, занимал почетное место, среди других старейших членов Обезвелволпала в так называемом «Углу обезьяньих вельмож». В альбоме писателя, сохранившем фотографии этого «обезьяньего» синклита, имеется позднейшая надпись, поясняющая портрет «Турки»: «…Илья Ааронович <так! — Е. О.> Тотеш будучи в приготовит<ельном> классе херсонской гимназии был уже отцом о нем рас<сказ> Галстук и в „Взвихр<енной> Руси“» (ИРЛИ. Ф. 256 Оп. 1. № 54. Л. 14)
…Турка не может допустить, чтобы хорошенькую барышню, да еще его знакомую, бил солдат шашкой. — Возможно, в этом мотиве соединились реальная судьба прототипа героя рассказа И. Тотеша, который студентом был арестован по политическому делу, и обстоятельства ареста Ремизова на студенческой демонстрации в память о событиях на Ходынском поле. В одной из своих автобиографий писатель достаточно лапидарно объяснял причину ареста: «за мордобой» (См.: Грачева А. М. Революционер Алексей Ремизов: миф и реальность. С. 447).
По случаю царского дня… — имеется в виду 25 мая, день рождения Николая II.
хедер — еврейская религиозная школа.
Меламед — учитель закона иудейской веры.
Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 488—498.