Гай Маннеринг, или Астролог (Скотт)/ДО

Гай Маннеринг, или Астролог
авторъ Вальтер Скотт, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Guy Mannering or The Astrologer, опубл.: 1815. — Источникъ: az.lib.ru • Санкт-Петербург: тип. К. Н. Плотникова, 1874 — (Романы Вальтера Скотта).

РОМАНЫ ВАЛЬТЕРА СКОТТА

ГАИ МАННЕРИНГЪ
или
АСТРОЛОГЪ

ПЕТЕРБУРГЪ

1874

ИЛЛЮСТРАЦІИ РОМАНА ГАЙ МАННЕРИНГЪ. Картины.

Маннерингъ передаетъ Бертраму конвертъ.

Джулія Маннерингъ.

Политипажи.

Конторка, гдѣ найдена рукопись романа Вэверлей

Кресло Вальтера Скотта

Факсимиле Вальтера Скотта

Джокъ проводитъ Маннеринга

Сампсонъ на церковной каѳедрѣ

Цыганскій таборъ

Деревня Ситонъ, Дернклюгъ разсказа

Мегъ Мерилизъ проклинаетъ Годфрея Бертрама

Диркъ Гатерайкъ

Люгеръ Гатерайка

Смерть Кеннеди

Индійскіе лутіи

Замокъ Элангоанъ снаружи

Школа Домини Сампсона

Джулія у окна

Восточный сказочникъ

Домини Сампсонъ въ восторгѣ

Домини, углубленнаго въ чтеніе, зовутъ къ обѣду

Остатокъ римскаго вала

Въ тавернѣ Мумисѣ

Думпль

Семейство Динмонта

Охота на лисицу

Ловля семги въ Шотландіи

Гэзльвудъ и Люси за шахматнымъ столомъ

Джулія Маннерингъ и Матильда Марчмонтъ

Нападеніе на Вудбурнъ

Глосинъ и мисисъ Макъ-Кандлишъ

Макъ-Гуфогъ

Гленкапль, Портанфери разсказа

Таверна Клеріюгъ 300

Плейдель на тронѣ

Адвокатъ Плейдель (Портретъ Кросби)

Докторъ Робертсонъ

Докторъ Эрскинъ

Протоколъ читаетъ завѣщаніе

Смитъ, Юмъ, Томъ, Каймсъ

Гутонъ, Фергусонъ, Блакъ

Замокъ Элангоанъ внутри

Дѣвушка занятая стиркою

Замокъ Гэзльвудъ (Линклуденъ-Гаузъ)

Мисисъ Макъ-Гуфогъ

Свиданіе Динмонта и Бертрама въ тюрьмѣ

Мегъ Мерилизъ угощаетъ Домини

Схватка при Портанфери

Лордъ Монбодо

Узнаніе Гарри Бертрама

Маннерингъ и дочь его

Габріель Фаа

Смерть Глосина

Орлиная башня

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ РОМАНОВЪ ВАЛЬТЕРА СКОТТА *).

• ) Всѣ общія предисловія и приложенія относятся къ первому тому, а по недостатку мѣста помѣщены во второмъ.

Посвященіе королю Георгу IV.

Его Королевскому Величеству. Всемилостивѣйшій Государь,

Авторъ настоящаго собранія романовъ никогда не осмѣлился бы просить высочайшаго покровительства Вашего Величества, еслибъ изъ чтеніе не доставляло иногда читателямъ удовольствіе и утѣшеніе отъ заботъ и страданій, а потому они хоть отчасти удовлетворяютъ пламенному желанію добрѣйшаго сердца Вашего Величества видѣть свой народъ счастливымъ и довольнымъ.

Поэтому и согласно Вашему всемилостивѣйшему соизволенію о;іи посвящаются Вашему Величеству

покорнымъ слугою

Вашего Величества

Вальтеромъ Скоттомъ.

Аботсфордъ,

1-го января 1829 года.

Отъ Автора.
По поводу изданія его романовъ.

Впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, авторъ Вэверлея занимался по временамъ пересматриваніемъ и исправленіемъ многотомной серіи романовъ, извѣстныхъ подъ этимъ именемъ^[1], желая, если они когда либо появятся подъ его настоящимъ именемъ, сдѣлать ихъ достойными того благосклоннаго вниманія къ нимъ публики, которымъ они пользовались съ самаго появленія въ свѣтъ. Однако, впродолженіе долгаго времени подобное неправленное и иллюстрированное изданіе казалось возможнымъ только послѣ его смерти; но обстоятельства, побудившія автора открыть свое имя, дали ему право на нѣкотораго рода родительскій контроль надъ своими сочиненіями, и онъ естественно желаетъ напечатать ихъ въ исправленномъ и какъ онъ надѣется въ улучшенномъ видѣ, пока еще жизнь и здоровье позволяютъ ему заняться этимъ трудомъ. Имѣя подобную цѣль, авторъ обязанъ сказать нѣсколько словъ о планѣ настоящаго изданія.

Изъ одного заявленія, что это изданіе пересмотрѣно и исправлено, не слѣдуетъ выводить чтобы авторъ измѣнилъ содержаніе разсказовъ, характеры дѣйствующихъ лицъ или тонъ ихъ разговоровъ. Безъ сомнѣнія, можно было бы сдѣлать много улучшеній во всѣхъ этихъ отношеніяхъ, но гдѣ упало дерево, тамъ оно и должно лежать. Всѣ попытки удовлетворить критикамъ, даже справедливымъ, измѣненіемъ труда уже находящагося въ рукахъ публики, обыкновенно бываютъ неудачны. Въ самомъ невѣроятномъ разсказѣ читатель все же требуетъ нѣкоторой вѣроятности и не любитъ, чтобы событія извѣстной повѣсти были измѣнены согласно вкусу критиковъ или капризу самого автора. Это чувство такъ естественно, что даже замѣчается въ дѣтяхъ, которыя терпѣть не могутъ, чтобъ имъ разсказывали одну и туже сказку различнымъ образомъ.

Но нисколько не измѣняя ни содержанія, ни изложенія своихъ романовъ, авторъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ исправить коректурныя ошибки и авторскія недомолвки, существованіе которыхъ объясняется тѣмъ, что издатели видѣли спою пользу въ быстромъ выпускѣ первыхъ изданій романовъ, почему авторъ не могъ ихъ постоянно просматривать въ корсктурахъ. Онъ надѣется, что настоящее изданіе освобождено отъ подобныхъ случайныхъ погрѣшностей.

Авторъ позволилъ себѣ также сдѣлать нѣсколько поправокъ другаго рода, которыя не настолько измѣняютъ прежній текстъ чтобъ нарушить воспоминанія читателей, но по его мнѣнію придадутъ болѣе блеска разсказу, разговорамъ и описаніямъ. Эти поправки заключаются въ сокращеніи многословія, въ приданіи болѣе опредѣленнаго значенія слишкомъ туманнымъ фразамъ, въ усиленіи слабыхъ мѣстъ, въ замѣнѣ неловкихъ эпитетовъ другими болѣе соотвѣтствующими, — вообще въ тѣхъ мелкихъ, послѣднихъ штрихахъ, которыми художникъ придастъ своей картинѣ рельефность и оконченность, непримѣтныя для неопытнаго глаза.

Общее предисловіе къ новому изданію и введенія къ каждому отдѣльному роману будутъ заключать въ себѣ изложеніе тѣхъ обстоятельствъ, которыя сопровождали первое появленіе въ свѣтъ этихъ романовъ и разсказовъ, на сколько они могутъ быть интересны сами по себѣ и достойны вниманія публики. Кромѣ того авторъ предполагаетъ привести тѣ легенды, семейныя преданія или неизвѣстные всѣмъ историческіе факты, составившіе основу этихъ романовъ; онъ также представитъ свѣденія о тѣхъ мѣстностяхъ, въ которыхъ происходитъ дѣйствіе его романовъ, когда эти мѣстности всецѣло или частью дѣйствительно существуютъ; наконецъ, онъ укажетъ на тѣ обстоятельства его разсказа, которыя основаны на фактахъ, а въ примѣчаніяхъ читатели найдутъ поясненіе упоминаемыхъ имъ старинныхъ обычаевъ и народныхъ предразсудковъ.

Вообще можно надѣяться, что отъ тщательнаго пересмотра и исправленія, романы автора Вэверлея въ ихъ новой формѣ нисколько не потеряютъ своей привлекательности.

Аботсфордъ, января 1829 года.

Общее Предисловіе Автора къ новому изданію его романовъ.

И долженъ я свое безуміе объяснить?
Шэкспиръ.— Ричардъ II, актъ IV.

Принявъ на себя обязанность представить историческій очеркъ романовъ, являющихся теперь въ исправленномъ видѣ, съ примѣчаніями и иллюстраціями, авторъ, имя котораго въ первый разъ выставлено на заглавномъ листѣ, вполнѣ сознаетъ всю щекотливость этой задачи, такъ какъ ему придется говорить о себѣ и объ обстоятельствахъ лично до него касающихся, болѣе чѣмъ можетъ быть прилично. Въ этомъ отношеніи онъ рискуетъ разыграть передъ публикой роль нѣмой жены (въ извѣстномъ анекдотѣ), мужъ которой, израсходовавъ половину своего состоянія на излеченіе ея отъ этого недостатка, готовъ былъ, послѣ того какъ она пріобрѣла способность говорить, отдать остальную половину, чтобъ только возвратить ее въ прежнее положеніе. Но этотъ рискъ свойственъ задачѣ, принятой на себя авторомъ, и онъ можетъ лишь обѣщать читателю быть только эгоистомъ насколько того потребуютъ обстоятельства. Быть можетъ читатель подумаетъ, что авторъ нисколько не намѣренъ исполнить этого обѣщанія, такъ какъ въ первомъ параграфѣ авторъ говоритъ отъ третьяго лица, а во второмъ отъ перваго; по по его мнѣнію кажущаяся скромность обращенія къ публикѣ въ третьемъ лицѣ вполнѣ перевѣшивается неестественностью и жеманствомъ, которыми въ большей или меньшей мѣрѣ неизбѣжно отличаются всѣ произведенія, написанныя въ третьемъ лицѣ, отъ коментаріевъ Цезаря до автобіографіи коректора Александра^[2].

Еслибъ я вздумалъ указать на первые мои опыты въ искуствѣ разскащика, то мнѣ пришлось бы углубиться въ первые года моей юности, но я увѣренъ, что нѣкоторые изъ моихъ школьныхъ товарищей засвидѣтельствуютъ, что я пользовался большой репутаціей въ этомъ отношеніи въ то время, когда рукоплесканія товарищей были единственнымъ вознагражденіемъ будущаго романиста за наказанія, которыя онъ навлекалъ на себя по работая самъ и не давая работать другимъ въ часы, назначенные для приготовленія уроковъ. Главной забавой въ праздники было для меня уйдти куда нибудь подальше съ пріятелемъ, раздѣлявшимъ мои вкусы, и поочереди разсказывать другъ другу самыя дикія исторіи, какія мы только могли придумать. Это были преимущественно нескончаемые разсказы о рыцарскихъ приключеніяхъ, битвахъ и волшебствахъ; они тянулись пзо дня въ день, и мы никогда не заботились о ихъ окончаніи; а такъ какъ мы строго скрывали предметъ нашихъ бесѣдъ, то онѣ пріобрѣтали всю прелесть тайны. Театромъ этихъ бесѣдъ были обыкновенно романтичныя, уединенныя окрестности Эдинбурга, какъ напримѣръ Артурово Сѣдалище, Салисбюрійскій Утесъ, Брэдская Гора, и пр. Воспоминанія объ этихъ праздничныхъ прогулкахъ составляютъ отрадный оазисъ въ мертвой пустынѣ моихъ дѣтскихъ лѣтъ. Мнѣ остается только прибавить, что товарищъ моего дѣтства доселѣ живъ, по сталъ такимъ серьезнымъ, благоденствующимъ джентльменомъ, что конечно не поблагодарилъ бы меня, еслибъ я назвалъ его по имени^[3].

Съ теченіемъ времени, когда юность замѣнила дѣтство и явились болѣе серьезныя занятія и заботы, продолжительная болѣзнь, по волѣ судьбы, перенесла меня снова въ царство мечтаній. Моя болѣзнь произошла частью отъ разрыва кровеноснаго сосуда и впродолженіе долгаго времени мнѣ запрещено было говорить и двигаться, такъ что я нѣсколько недѣль лежалъ въ постелѣ, объяснялся только шопотомъ, питался двумя или тремя ложками риса и покрывался однимъ тонкимъ одѣяломъ. Я въ то время былъ пятнадцатилѣтній юноша и отличался живостью, апетитомъ и нетерпѣніемъ этого возраста, потому читатель легко можетъ себѣ представить, какъ тяжело мнѣ было подчиняться такому леченію, совершенно необходимому въ виду частаго возврата болѣзни. Естественно, что мнѣ предоставляли полную свободу относительно чтенія, единственнаго моего удовольствія, и конечно я употреблялъ по зло этой свободой.

Въ то время въ Эдинбургѣ существовала летучая библіотека, основанная кажется знаменитымъ Аланомъ Рамзаемъ, и которая, кромѣ почтеннаго собранія всевозможныхъ сочиненій, отличалась главнымъ образомъ богатствомъ книгъ по изящной словесности, отъ рыцарскихъ романовъ и тяжеловѣсныхъ in-folio Кира и Касандра до лучшихъ произведеній новѣйшаго времени. Я плавалъ по этому литературному океану безъ компаса и кормчаго, такъ какъ мнѣ дозволяли читать съ утра до ночи (только иногда кто нибудь изъ жалости игралъ со мною въ шахматы) все что я желалъ, подобно тому какъ дѣтямъ спускаютъ.всякій капризъ, чтобъ удержать ихъ отъ вредныхъ послѣдствій непослушанія. Мои вкусы и наклонности удовлетворялись только въ этомъ отношеніи, и потому я безпощадно поглощалъ книги: я кажется прочелъ всѣ романы, драматическія произведенія и эпическія поэмы, находившіяся въ этой громадной библіотекѣ, безсознательно собирая матеріалъ для моей будущей дѣятельности романиста.

Однако, не во всѣхъ отношеніяхъ употреблялъ я во зло предоставленную мнѣ свободу. Мало по малу, мнѣ наскучили чудеса изящной литературы, и я началъ искать въ исторіи, мемуарахъ и путешествіяхъ разсказы о событіяхъ не менѣе удивительныхъ, по болѣе или менѣе дѣйствительно случившихся, а не вымышленныхъ. Послѣ двухъ лѣтъ, проведенныхъ такимъ образомъ, я отправился погостить въ деревню и тамъ снова единственнымъ моимъ развлеченіемъ было чтеніе книгъ изъ старой, по хорошо составленной библіотеки. Я не могу лучше обрисовать этихъ безпорядочныхъ занятій, не основанныхъ ни на какихъ правилахъ, какъ сравнивъ себя съ Вэверлсемъ, находившимся почти въ одинаковомъ положеніи. Все что я говорилъ о чтеніи Вэверлея основано на моихъ собственныхъ воспоминаніяхъ, по конечно этимъ и кончается сходство между нами.

Наконецъ, мое здоровье такъ поправилось и окрѣпло, какъ никто не ожидалъ. Тогда я посвятилъ все свое время серьезнымъ занятіямъ, которыя были необходимы для подготовленія къ избранному мною поприщу, и общество товарищей, а также обыкновенныя удовольствія молодыхъ людей занимали немногочисленныя свободныя минуты. Мое положеніе обусловливало усидчивый трудъ, ибо съ одной стороны я не обладалъ ни однимъ изъ тѣхъ особыхъ преимуществъ, которыя доставляютъ быстрый успѣхъ въ адвокатурѣ, но съ другой, меня и не задерживали никакія особыя преграды, такъ что я могъ вполнѣ расчитывать на удачу, соразмѣрную моимъ усиліямъ подготовить себя къ юридическому поприщу.

Здѣсь не мѣсто распространяться о томъ, какъ неожиданный успѣхъ нѣсколькихъ балладъ измѣнилъ всю мою жизнь, и адвоката, дѣятельно трудившагося впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, превратилъ въ литератора. Достаточно сказать, что я уже подвизался нѣсколько лѣтъ на этомъ поприщѣ, прежде чѣмъ я серьезно остановился на мысли написать прозаическій романъ, хотя два или три изъ моихъ поэтическихъ опытовъ отличались отъ романа только тѣмъ, что были написаны въ стихахъ. Однако, въ то время (увы! это было тридцать лѣтъ тому назадъ), я возымѣлъ честолюбивое желаніе написать рыцарскую повѣсть въ родѣ Отрантскаго Замка^[4], съ героями-обитателями пограничной страны между Англіей и Шотландіей, и сверхъестественными, чудесными приключеніями. Случайно наткнувшись въ старыхъ бумагахъ на главу этого произведенія, я приложилъ ее къ настоящему предисловію, и полагаю что нѣкоторымъ читателямъ любопытно будетъ взглянуть на первую попытку въ области романа автора, впослѣдствіи столь плодовитаго въ этой отрасли литературы; тѣ же, которые не безъ основанія жалуются на чрезмѣрное количество романовъ, послѣдовавшихъ за Вэверлеемъ, должны возблагодарить свою счастливую судьбу, освободившую ихъ на пятнадцать лѣтъ отъ этого литературнаго наводненія, которое едва не началось вмѣстѣ съ вѣкомъ.

Я уже никогда болѣе не обращался къ этому сюжету, но не покинулъ мысли о прозаическомъ романѣ, хотя рѣшился придать совершенно иной видъ моему новому произведенію.

Поэма „Дѣва Озера“ главнымъ образомъ была обязана своимъ успѣхомъ описанію живописныхъ мѣстностей и нравовъ горной Шотландіи, — плодъ моихъ юношескихъ воспоминаній, — и потому я вознамѣрился сдѣлать подобную же попытку въ прозѣ. Я часто бывалъ въ Горной Шотландіи въ то время когда она была гораздо менѣе доступна и рѣже посѣщаема путешественниками чѣмъ въ послѣднее время, и зналъ многихъ старыхъ воиновъ 1745 года, которые какъ всѣ ветераны съ удовольствіемъ разсказывали о своихъ приключеніяхъ и подвигахъ. Поэтому естественно мнѣ вошло въ голову, что старинныя преданія и рыцарскій духъ народа, сохранившаго въ наше просвѣщенное время столько проблесковъ первобытнаго общественнаго строя, могутъ представить прекрасный сюжетъ для романа, если только авторъ не испортитъ его своимъ неумѣлымъ разсказомъ.

Задавшись такою идеей, я набросалъ въ 1805 году одну треть перваго тома Вэверлея, о выходѣ котораго объявилъ Эдинбургскій книгопродавецъ Джонъ Балантайнъ. Тогдашнее заглавіе было: „Вэверлей или пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ“, — а впослѣдствіи я уже измѣнилъ въ „Вэверлей или шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ“, для того чтобъ поддержать вѣрное соотношеніе между эпохой изданія и періодомъ, въ который происходило дѣйствіе романа. Дойдя, насколько мнѣ помнится, до седьмой главы, я показалъ мой трудъ одному пріятелю критику, который высказалъ о немъ очень нелестное мнѣніе; я же, пользуясь нѣкоторой репутаціей какъ поэтъ, не хотѣлъ рисковать ею, неудачно выступая въ другой отрасли изящной литературы; поэтому я бросилъ начатый трудъ безъ всякаго сожалѣнія и даже не подумалъ вступить въ споръ съ строгимъ судьею. Впрочемъ, я долженъ прибавить, что хотя приговоръ моего друга былъ впослѣдствіи касированъ публикой, его нельзя обвинять въ недостаткѣ художественнаго вкуса, такъ какъ показанная ему часть романа доходила только до отъѣзда моего героя въ Шотландію, и слѣдовательно онъ не видалъ той доли разсказа, которую публика признала самой интересной.

Какъ бы то ни было, я забросилъ эту рукопись въ одинъ изъ ящиковъ старинной конторки, которую, поселившись въ Аботсфордѣ въ 1811 году, я приказалъ отнести на чердакъ, гдѣ она долго находилась совершенно забытой. Хотя среди своихъ литературныхъ занятій я нѣсколько разъ возвращался къ мысли о продолженіи начатаго мною романа, но я не могъ отыскать рукопись, не смотря на всѣ мои поиски, и былъ слишкомъ лѣнивъ чтобъ вновь написать на память потерянныя главы. Два обстоятельства особливо воскресили въ моей мысли воспоминаніе объ этомъ пропавшемъ трудѣ.

Болѣе всего на меня подѣйствовала широко распространенная и вполнѣ заслуженная слава мисъ Эджвортъ, ирландскіе разсказы которой близко познакомили англичанъ съ характеромъ веселыхъ, добродушныхъ сосѣдей, такъ что она по истинѣ сдѣлала болѣе для закрѣпленія единства обѣихъ странъ, чѣмъ всѣ законодательныя попытки. Не простирая своихъ притязаній до надежды соперничать въ юморѣ, патетическомъ чувствѣ и замѣчательномъ тактѣ, отличающихъ сочиненія моего уважаемаго друга, мисъ Эджвортъ, я полагалъ что можно было сдѣлать для моей страны нѣчто подобное тому, что она съ такимъ успѣхомъ сдѣлала для Ирландіи, — именно выставить шотландцевъ передъ ихъ сосѣдями въ болѣе благопріятномъ свѣтѣ, возбудивъ сочувствіе къ ихъ добродѣтелямъ и снисхожденіе къ ихъ слабостямъ. Я также думалъ, что недостатокъ таланта можетъ пополняться основательнымъ знакомствомъ съ предметомъ моихъ разсказовъ. Дѣйствительно, я посѣтилъ почти всѣ мѣста Шотландіи, какъ горной, такъ и низменной, коротко зналъ какъ старое поколѣніе шотландцевъ такъ и новое, съ дѣтства имѣя сношенія съ моими соотечественниками, — людьми всѣхъ классовъ отъ пэра до поселянина. Подобныя мысли часто приходили мнѣ въ голову, и мало по малу побудили меня рѣшиться на честолюбивое дѣло, объ исполненіи котораго предоставляю судить читателю.

Но не одни успѣхи мисъ Эджвортъ возбудили во мнѣ соревнованіе и подстрекали меня къ труду. Я случайно взялся за работу, составившую нѣчто въ родѣ литературнаго опыта и возбудившую во мнѣ надежду преодолѣть всѣ трудности на пути романиста и сдѣлаться порядочнымъ труженикомъ въ этой отрасли литературы.

Въ 1807—8 годахъ, по просьбѣ книгопродавца Джона Муррея, я предпринялъ редакцію посмертнаго изданія произведеній Джозефа Струта, извѣстнаго артиста и антикварія. Между этими сочиненіями находился недоконченный романъ: Квингоскій Замокъ, дѣйствіе котораго происходило въ царствованіе Генриха VI. Этотъ трудъ имѣлъ цѣлью представить картину нравовъ, обычаевъ и языка англійскаго народа въ ту эпоху; основательное знаніе мистера Струта (автора извѣстныхъ книгъ „Королевскія и Духовныя Древности“, „Очеркъ Забавъ и Времяпрепровожденій Англійскаго Народа“) всего что касалось этихъ предметовъ, дѣлало его вполнѣ компетентнымъ для созданія подобнаго романа, и хотя рукопись его отличалась поспѣшностью и недостаткомъ отдѣлки, всегда неизбѣжныхъ при первомъ опытѣ, она, по моему мнѣнію, обнаруживала въ авторѣ замѣчательное воображеніе.

Такъ какъ романъ не былъ оконченъ, то я счелъ своимъ долгомъ, какъ редакторъ, прибавить краткое и наивозможно болѣе естественное окончаніе согласно плану автора. Эта послѣдняя заключительная глава „Квингоскаго Замка“ также приложена къ настоящему предисловію, по причинѣ уже высказанной мною выше. Отрывокъ этотъ составляетъ второй шагъ въ области романовъ, а указаніе того пути, по которому я шелъ до достиженія успѣха, какъ романистъ, составляетъ главную цѣль представленнаго нынѣ читателямъ общаго предисловія ко всѣмъ моимъ романамъ.

Однако „Квингоскій Замокъ“ не пользовался большимъ успѣхомъ, и причиной тому, по моему мнѣнію, вина самого автора, который слишкомъ придерживался стариннаго языка и слишкомъ подробно распространялся о предметахъ, интересующихъ однихъ антикваріевъ. Сочиненіе, имѣющее цѣлью только возбудить любопытство читателя и занять его воображеніе, должно быть написано легкимъ, понятнымъ языкомъ; а если авторъ (какъ, на многихъ страницахъ „Квингоскаго Замка“ поступаетъ мистеръ Струтъ) обращается исключительно къ однимъ антикваріямъ, то естественно большинство читателей повторяетъ слова Мунго о мавританской музыкѣ: „Зачѣмъ слушать, когда я не понимаю?“^[5] Я полагалъ что можно, было избѣгнуть этой ошибки, придавъ подобному сочиненію болѣе легкое, для всѣхъ понятное изложеніе, но съ другой стороны меня такъ разочаровалъ холодный пріемъ, оказанный публикой роману мистера Струта, что я пришелъ къ заключенію, что средневѣковые обычаи не заключали въ себѣ такого интереса, какъ я прежде полагалъ, и что романъ, основанный на новѣйшихъ событіяхъ могъ пріобрѣсти большую популярность, чѣмъ повѣсть изъ рыцарскаго быта. Поэтому мои мысли снова возвратились къ разсказу, начало котораго было уже мною написано и который теперь, благодаря случаю, я неожиданно нашелъ.

Однажды, отыскивая своимъ гостямъ принадлежности для ловли рыбы, я вспомнилъ о существованіи упомянутой выше старой конторки, гдѣ бывало держалъ подобныя вещи, и съ трудомъ добравшись до нея среди всякаго хлама на чердакѣ, случайно нашелъ въ ней давно потерянную рукопись. Немедленно послѣ этой счастливой находки я принялся за окончаніе романа, согласно первоначальной его идеи, и я долженъ откровенно сознаться, что построеніе всего романа едва ли заслуживало его успѣха. Завязка и развязка „Вэверлея“ выработаны несовсѣмъ удовлетворительно, такъ какъ я не имѣлъ опредѣленнаго плана во время самой работы. Приключенія Вэверлея и его похожденія съ шотландскимъ разбойникомъ Бинъ-Линомъ задуманы и разсказаны далеко неискусно, но избранный мною для Вэверлея путь далъ мнѣ возможность украсить свой разсказъ вѣрными описаніями мѣстностей и народныхъ нравовъ, которые придали роману болѣе интереса, чѣмъ могъ бы иначе придать ему авторъ. Хотя я въ этомъ отношеніи грѣшилъ и въ послѣдующихъ своихъ разсказахъ, но болѣе всего виновенъ въ Вэверлеѣ.

Между многими невѣрными слухами, распространенными по поводу И эверлея, увѣряли что во время печатанія этого романа я предлагали» продать право изданія за весьма незначительную цѣпу различнымъ лондонскимъ книгопродавцамъ. Это несправедливо. Копстабль и Кадель, печатавшіе этотъ романъ, одни знали его содержаніе и дѣйствительно предлагали мнѣ большую сумму, но я отказался, не желая вовсе продавать права изданія.

Происхожденіе романа Вэверлей и историческіе факты, на которыхъ онъ основанъ, разсказаны въ отдѣльномъ: предисловіи, помѣщенномъ въ этомъ изданіи во главѣ самого романа, а потому здѣсь нечего объ этомъ распространяться.

Вэверлей былъ напечатанъ въ 1814 году, и на заглавномъ листѣ не было выставлено имени автора, такъ что онъ долженъ былъ проложить самъ себѣ дорогу безъ всякихъ обычныхъ рекомендацій. Сначала успѣхъ его былъ не очень значителенъ, по черезъ два или три мѣсяца его популярность превзошла самыя смѣлыя надежды.

Всѣ съ неимовѣрными усиліями старались узнать имя автора, по никто не могъ добыть объ этомъ никакихъ положительныхъ свѣденій. Первоначальными" поводомъ къ анонимному выпуску Вэверлея было сознаніе, что эта попытка могла оказаться безуспѣшной, и потому мнѣ по къ чему было рисковать той литературной извѣстностью, которою я уже пользовался. Для сохраненія же моей тайны были приняты большія предосторожности. Мой старый другъ и школьный товарищъ, Джэмсъ Балантайнъ, печатавшій мои романы, принялъ на себя исключительную обязанность вести всю переписку съ авторомъ, которому онъ такимъ образомъ принесъ значительную пользу не только своими техническими знаніями, во и критическимъ талантомъ. Рукопись, или по типографски оригиналъ, переписывалась вѣрными людьми подъ надзоромъ Балантайна, и замѣчательно, что въ теченіе многихъ лѣтъ и не смотря на значительное число людей, употребляемыхъ на это дѣло, никто не проговорился. Относительно коректуры поступали также чрезвычайно осторожно: печатались всегда два оттиска, одинъ изъ нихъ посылался къ автору, а на другой Балантайнъ собственноручно переводилъ всѣ авторскія поправки, такъ что даже авторскихъ коректуръ никогда не видывали въ типографіи. Такимъ образомъ самые тщательные розыски любопытныхъ не могли привести ни къ чему, и имя автора Вэверлея оставалось тайною.

Причина, побуждавшая автора скрывать свое имя сначала, когда успѣхъ Вэверлея былъ еще сомнителенъ, довольно понятна и естественна, по гораздо труднѣе по видимому объяснить желаніе его скрывать свое имя въ послѣдующихъ изданіяхъ, которыя дойдя до 11 или 12.000 экземпляровъ доказывали лестное вниманіе публики. Къ сожалѣнію, я не могу удовлетворить любопытству читателя въ этомъ отношеніи, и я уже въ другомъ мѣстѣ^[6] прямо заявилъ, что не могу лучше объяснить своего упорства остаться анонимнымъ авторомъ, какъ повторивъ слова Шейлока: «Таковъ мой капризъ». Впрочемъ нелишне замѣтить, что на меня не могло вліять обыкновенное желаніе авторовъ заставить публику говорить о себѣ, такъ какъ я уже пользовался заслуженной или незаслуженной литературной славой болѣе чѣмъ могъ бы желать человѣкъ гораздо самолюбивѣе меня; а потому выступая на новую арену, я могъ скорѣе рисковать потерей своей репутаціи, чѣмъ увеличить ее. Точно также на меня не вліяли и другія побужденія, которыя въ болѣе раннюю эпоху жизни могли имѣть значительную силу. Мое мѣсто въ обществѣ было уже окончательно опредѣлено, узы дружбы заключены, полжизни прожито, и мое положеніе, болѣе высокое чѣмъ я заслуживалъ и во всякомъ случаѣ вполнѣ удовлетворявшее всѣ мои желанія, не могло быть значительно измѣнено или улучшено какой бы то ни было степенью литературнаго успѣха.

Такимъ образомъ, очевидно, меня не побуждало самолюбіе, обыкновенно вліяющее въ подобныхъ случаяхъ; новъ тоже время меня нельзя упрекнуть въ неприличномъ равнодушіи къ сочувствію публики. Я не менѣе искренно чувствовалъ благодарность за вниманіе публики, хотя не высказывалъ ее открыто, подобно тому какъ влюбленный, храпя въ сердцѣ залоги любви своей возлюбленной, столько же гордится ею, сколько и юный поклонникъ, самодовольно выставляющій ихъ на показъ всѣмъ. Поэтому я рѣдко былъ такъ счастливъ, какъ узнавъ по возвращеніи въ Англію изъ небольшаго путешествія, что Вэверлей достигъ зенита славы, и вся публика съ жаднымъ любопытствомъ отыскиваетъ имя его невѣдомаго автора. Внутреннее сознаніе всеобщаго сочувствія имѣло для меня такую же прелесть, какую имѣетъ для человѣка увѣренность, что онъ обладаетъ скрытымъ сокровищемъ, и врядъ ли удовольствіе подобнаго сознанія могло бы увеличиться оттого, что оно стало бы извѣстно всему свѣту. Кромѣ того сохраненіе въ тайнѣ имени автора имѣло еще другое преимущество: я могъ являться на литературной аренѣ и исчезать съ нея, когда мнѣ было угодію, не обращая на себя лично никакого вниманія за исключеніемъ однихъ предположеній. Съ другой стороны меня, какъ автора болѣе или менѣе извѣстнаго въ другой отрасли литературы, могли бы упрекать въ томъ, что я слишкомъ часто злоупотребляю терпѣніемъ публики, но автора Вэверлея въ этомъ отношеніи могли столь же мало уязвить удары критики, какъ тѣнь Гамлета удары меча Марцелла. По всей вѣроятности любопытство публики, постоянно возбуждаемое тайною, окружавшею имя автора, и поддерживаемое толками и спорами, много содѣйствовало тому, что быстро появлявшіеся одинъ за другимъ романы пользовались неизмѣннымъ вниманіемъ. Каждое новое произведеніе таинственнаго автора возбуждало надежду, что наконецъ тайна откроется тѣмъ или инымъ образомъ, а потому не смотря на быть можетъ меньшее достоинство, чѣмъ предыдущее, оно возбуждало одинаковый интересъ.

Быть можетъ меня упрекнутъ въ притворствѣ, если я сознаюсь, что одной изъ причинъ, побуждавшей меня скрывать свое имя, было нежеланіе вступать въ личные споры о моихъ литературныхъ трудахъ. Несомнѣнно, что для автора очень опасно находиться постоянно въ обществѣ людей, которые на каждомъ шагу говорятъ о его произведеніяхъ H естественно относятся пристрастно къ тому что издано въ ихъ собственной средѣ. Самодовольство, неизбѣжный плодъ подобнаго положенія автора, чрезвычайно для него вредно, такъ какъ чаша лести, хотя не низводитъ людей, подобію чашѣ Цирцеи, на ступень животныхъ, по глупцовъ самыхъ лучшихъ и способныхъ людей до уровня глупцовъ. Скрывавшая меня маска въ нѣкоторой степени избавляла меня отъ этой опасности, и свойственное мнѣ по природѣ самолюбіе не увеличивалось пристрастіемъ друзей и ѳиміамомъ льстецовъ.

Если у меня спросятъ дальнѣйшаго объясненія этой такъ долго скрываемой тайны, то я могу только сослаться на слова искуснаго и сочувственнаго мнѣ критика, который заявилъ, что самую характеристическую черту умственнаго организма каждаго романиста составляетъ, примѣняясь къ френологіи, чрезвычайное развитіе органа тайны. Дѣйствительно я подозрѣваю въ себѣ подобную врожденную наклонность, потому что видя общее любопытство и пламенное желаніе открыть мою тайну, я ощущалъ какое-то въ сущности необъяснимое удовольствіе отъ неуспѣха всѣхъ усилій разоблачить анонимнаго автора Вэверлея.

Мое упорство въ сохраненіи этой тайны часто ставило меня въ неловкое положеніе, именно когда близкіе мнѣ люди обращались съ прямымъ вопросомъ: я ли авторъ Вэверлея. Въ подобномъ случаѣ мнѣ приходилось или сознаться, или дать уклончивый отвѣтъ, или наконецъ прибѣгнуть къ смѣлому, прямому отрицанію. Въ первомъ случаѣ я долженъ былъ принести жертву, которой никто не имѣлъ права отъ меня требовать, такъ какъ дѣло это касалось одного меня. Дать уклончивый отвѣтъ значило возбудить подозрѣніе, что я былъ не прочь приписать себѣ достоинства (если таковыя были въ этихъ романахъ), хотя не смѣлъ открыто заявлять свое право на нихъ, или во всякомъ случаѣ люди, относившіеся ко мнѣ болѣе справедливо, могли признать этотъ отвѣтъ за косвенное признаніе. Поэтому я считалъ себя въ правѣ, какъ всякій обвиняемый на судѣ, отказываться отъ самообвиненія и прямо отрицать всѣ улики, не поддержанныя доказательствами. Въ то же время я обыкновенно подкрѣплялъ свое отрицаніе тѣмъ соображеніемъ, что еслибъ я былъ авторомъ этихъ романовъ, то считала, бы себя въ правѣ отказывать въ моемъ собственномъ показаніи, съ помощью котораго хотѣли открыть скрываемую мною тайну.

Въ сущности я никогда не ожидалъ и не надѣялся чтобы я могъ скрыть отъ близкихъ людей свои отношенія къ этимъ романамъ. Многочисленныя совпаденія между выраженіями, мнѣніями и разсказами, встрѣчающимися одинаково въ этихъ романахъ и разговорахъ автора въ частной жизни должны были убѣдить близкихъ къ нему людей въ тождественности ихъ стараго друга и автора Вэверлея. Я вполнѣ увѣренъ, что подобное нравственное убѣжденіе существовало у всѣхъ коротко меня знавшихъ. Но пока я самъ молчалъ, ихъ убѣжденіе не могло въ глазахъ свѣта имѣть болѣе значенія, чѣмъ догадки другихъ; ихъ мнѣнія и сужденія могли быть признаны пристрастными, оспорены противоположными мнѣніями и аргументами, и подъ конецъ вопросъ уже состоялъ не въ томъ, чтобъ признать меня авторомъ Вэверлея, не смотря на мое отрицаніе, но въ томъ — достаточно ли будетъ одного моего сознанія для того чтобы мнѣ повѣрили.

Меня часто спрашивали справедливы ли тѣ многочисленные случаи, въ которыхъ я будто бы проговаривался, но я упорно стоялъ на своемъ со всѣмъ спокойствіемъ адвоката, практикующаго тридцать лѣтъ, и не помню чтобы когда либо я приходилъ въ смущеніе или тупикъ. Медвинъ въ своемъ сочиненіи: «Бесѣды лорда Байрона», разсказываетъ, что онъ однажды спросилъ моего уважаемаго и высокодаровитаго друга: "Увѣренъ ли онъ, что авторъ Вэверлея серъ Вальтеръ Скоттъ? — «Скоттъ, отвѣчалъ лордъ Байронъ, почти что сознался въ этомъ въ книжномъ магазинѣ Муррея. Я какъ-то разговорился съ нимъ о Вэверлеѣ и выразилъ сожалѣніе, что авторъ не перенесъ своего разсказа въ эпоху революціи, тогда Скоттъ совершенно забывшись отвѣчалъ: да, я могъ бы это сдѣлать, но… и онъ замолчалъ. Всѣ усилія стушевать произнесенныя слова были тщетны, и чтобъ скрыть свое смущеніе онъ быстро удалился.» Я рѣшительно не помню происходилъ ли между мною и Байрономъ подобный разговоръ, по во всякомъ случаѣ полагаю, что не пришелъ бы въ смущеніе, а скорѣе расхохотался бы, тѣмъ болѣе что я никогда не тѣшилъ себя надеждой обмануть въ этомъ отношеніи лорда Байрона, и судя по его постояннымъ отзывамъ, я зналъ, что онъ составилъ себѣ убѣжденіе, котораго не могли поколебать всѣ мои отрицанія. Я нисколько не хочу сказать чтобы разсказанный капитаномъ Медвиномъ случай былъ вымышленъ, но полагаю, что еслибъ онъ дѣйствительно произошелъ такъ, какъ онъ описанъ, то сохранился бы въ моей памяти. Въ той же книгѣ говорится о предположеніи лорда Байрона, что причиной, побудившей меня скрывать эту тайну, было опасеніе возбудить неудовольствіе царствующей династіи. На это могу возразить, что менѣе всего я могъ опасаться подобнаго неудовольствія, какъ вполнѣ доказываетъ посвященіе настоящаго изданія. Лица, пострадавшія въ описанную мною печальную эпоху, удостоились въ предыдущее и настоящее царствованія покровительства членовъ королевскаго семейства, которые могутъ милостиво простить слово сочувствія и даже сами сочувственно вздохнуть при воспоминаніи о мужественныхъ противникахъ, руководимыхъ во всѣхъ дѣйствіяхъ не ненавистью, а честью и благородствомъ.

Тогда какъ люди, коротко знавшіе настоящаго автора Вэверлея, почти не сомнѣвались въ принадлежности ему сочиненій, дѣлавшихъ столько шума, публика и даровитые критики старательно и неутомимо изслѣдовали каждую характеристическую черту, которая, по видимому могла обнаружить происхожденіе этихъ романовъ. Между критиками одинъ отличавшійся сочувственными отзывами, логичностью своихъ доводовъ и благороднымъ характеромъ въ предпринятыхъ имъ изслѣдованіяхъ, выказалъ не только замѣчательное искуство слѣдователя, но и умственныя способности, достойныя болѣе серьёзной дѣятельности; я увѣренъ что всѣ интересовавшіеся этимъ предметомъ раздѣляли его взглядъ^[7]. Конечно, авторъ не имѣлъ права жаловаться на подобныя попытки снять съ него маску, хотя онѣ и подвергали его большой опасности; онъ предложилъ всей публикѣ игру въ прятки и долженъ былъ перенести позорное уличеніе, еслибъ удалось открыть его убѣжище.

Конечно, въ обществѣ и литературѣ ходили различные слухи: одни основанные на невѣрной передачѣ отчасти справедливыхъ предположеній, другіе на обстоятельствахъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ даннымъ предметомъ, и третьи на выдумкахъ нѣкоторыхъ безсовѣстныхъ людей, полагавшихъ, что лучшимъ средствомъ побудить автора, къ признанію было приписать его молчаніе какому либо позорному или безчестному побужденію. Какъ легко себѣ представить, я отвѣчалъ презрѣніемъ на подобный инквизиціонный методъ раскрытія истины; но между всѣми этими случаями былъ одинъ, который, хотя столь же несправедливый, какъ и всѣ другіе, могъ бы казаться справедливымъ въ извѣстномъ отношеніи.

Я говорю о томъ слухѣ, который приписывалъ большую часть моихъ романовъ, а можетъ быть и всѣ, моему брату Томасу Скотту, эсквайру, служившему въ 70-томъ полку въ Канадѣ. Всѣ знавшіе его, конечно, согласятся, что не уступая въ умственныхъ способностяхъ своему старшему брату, онъ отличался юморомъ и глубокимъ знаніемъ человѣческаго характера, дѣлавшими его любимцемъ общества; такимъ образомъ, чтобы достигнуть успѣха въ качествѣ романиста, ему не доставало только привычки писать. Авторъ Вэверлея былъ такъ въ этомъ убѣжденъ, что постоянно уговаривалъ брата попробовать счастья въ литературѣ, обѣщая принять на себя всѣ труды по изданію его сочиненій. Томасъ Скоттъ сначала выразилъ полное согласіе и даже выбралъ для своего перваго опыта сюжетъ и героя; въ герои онъ выбралъ человѣка, котораго мы оба знали въ юности, и отличавшагося особенной силой воли. Томасъ Скоттъ хотѣлъ представить товарища нашей юности эмигрантомъ въ Америкѣ, переносящимъ всѣ трудности и опасности, встрѣчающіяся въ Новомъ Свѣтѣ съ тѣмъ же мужествомъ, которое онъ выказывалъ на родинѣ. По всей вѣроятности эта попытка увѣнчалась бы большимъ успѣхомъ, такъ какъ онъ близко зналъ обычаи туземныхъ индѣйцевъ, старинныхъ французскихъ поселенцевъ въ Канадѣ и дикихъ обитателей лѣсовъ; а также съумѣлъ бы представить въ художественной формѣ плоды своихъ наблюденій. Однимъ словомъ, авторъ убѣжденъ, что его братъ прославилъ бы себя на томъ поприщѣ, на которомъ впослѣдствіи подвизался съ такимъ успѣхомъ Куперъ. Но Томасъ Скоттъ былъ подверженъ недугу, не позволявшему ему предаться постоянному, усидчивому литературному труду, даже еслибъ онъ поборолъ свой нетерпѣливый характеръ; поэтому сколько мнѣ извѣстно, онъ не написалъ ни одной строки предположеннаго романа, но все же я считаю не лишеннымъ интереса анекдотъ, на которомъ онъ хотѣлъ основать спой романъ, и потому прилагаю его къ этому предисловію.

Я долженъ еще прибавить, что были обстоятельства, придававшія нѣкоторую вѣроятность слуху, приписывавшему эти романы моему брату: около того времени я долженъ былъ но нашимъ семейнымъ расчетамъ передать ему значительныя суммы денегъ, и кромѣ того мой братъ могъ въ шутку поддержать въ лицахъ, обращавшихся прямо къ нему, увѣренность въ томъ, что именно онъ былъ авторомъ Вэверлея.

Достойно замѣчанія, что въ то самое время, какъ вопросъ объ авторѣ Вэверлея подвергался долгимъ спорамъ въ Великобританіи, иностранные книгопродавцы ни мало не сомнѣваясь, выставляли мое имя не только на всѣхъ моихъ романахъ, но и на многихъ, вовсе мнѣ не принадлежавшихъ.

Такимъ образомъ, собраніе романовъ, къ которому настоящія. строки составляютъ предисловіе — неотъемлемый трудъ автора, признающаго ихъ нынѣ своими дѣтищами; ему не принадлежатъ только цитаты и невольныя заимствованія изъ другихъ авторовъ, отъ чего невозможно удержаться человѣку, который много читалъ и писалъ. Подлинныя рукописи находятся въ цѣлости и вполнѣ собственноручно написаны авторомъ (Horresco referens), за исключеніемъ тѣхъ произведеній, которыя относятся къ 1818 и 1819 годамъ, такъ какъ въ виду тяжкой болѣзни автора, онѣ были имъ продиктованы одному изъ своихъ друзей.

Число лицъ, которымъ по необходимости была открыта тайна, или узнавшихъ ее случайно, простиралось до двадцати, и я очень имъ обязанъ за то что они свято ее сохранили до тѣхъ поръ, пока разстройство дѣлъ моихъ издателей, Констабля и К^о, и послѣдовавшее обнародованіе ихъ счетовъ сдѣлали невозможнымъ всякое упорство въ этомъ отношеніи. Подробности обстоятельствъ, сопровождавшихъ мое признаніе, разсказаны въ предисловіи къ Канонгэтскимъ Хроникамъ.

Въ другомъ мѣстѣ я уже объяснилъ цѣль настоящаго изданія, но нѣсколько боюсь, что примѣчанія, которыми я нынѣ снабдилъ каждый романъ, покажутся публикѣ слишкомъ чуждыми самому сюжету романовъ и слишкомъ эгоистичными. Въ виду оправданія я могу сослаться на то, что это изданіе должно было выйдти послѣ моей смерти, а главнымъ образомъ на то, что старикамъ можно простить многоглаголаніе, такъ какъ по закону природы имъ недолго суждено говорить. Подготовляя это изданіе, я старался объяснить происхожденіе матеріаловъ, которыми я пользовался, и самый методъ пользованія; по всей вѣроятности мнѣ никогда болѣе не придется перечесть этихъ романовъ, а потому я предпочелъ лучше заслужить упреки въ чрезмѣрномъ изобиліи объясненій, чѣмъ противоположное обвиненіе — въ недостаткѣ свѣденій о подготовительной моей работѣ. Теперь публикѣ остается рѣшить, найдетъ ли она, насытившись внѣшнимъ видомъ предмета (подобно ребенку, которому показываютъ часы), новый интересъ во взглядѣ на его внутреннее устройство.

Вэвсрлсй и послѣдовавшіе за нимъ романы пользовались большой популярностью и сочувствіемъ публики, за что я и приношу ей искреннюю благодарность; но они уже давно вращаются въ публикѣ, и я, подражая красавицамъ, царство которыхъ продолжалось очень долго, старался въ настоящемъ изданіи замѣнить прелесть новизны чудесами искуства. Зная почтенное пристрастіе публики къ представителямъ англійской живописи, издатели украсили настоящіе томы рисунками лучшихъ современныхъ художниковъ. Приношу глубокую признательность, какъ другъ и авторъ, моимъ знаменитымъ соотечественникамъ Давиду Вильки, Эдвину Ландсиру, такъ часто посвящавшимъ свой талантъ изображенію шотландской природы, а равно мистеру Лесли и мистеру Ньютону. Не менѣе обязанъ я Куперу, Киду и другимъ невѣстнымъ художникамъ, съ которыми я лично мало знакомъ, за ихъ ревностное содѣйствіе къ приданію паивозможно болѣе изящнаго вида настоящему изданію моихъ романовъ.

Дальнѣйшія объясненія могутъ представить сами издатели, если сочтутъ нужнымъ, и задача автора окончена. Если когда нибудь онъ, какъ балованное дитя, во зло употреблялъ снисхожденіе публики, то считаетъ своею обязанностью удостовѣрить, что всегда съ одинаковой благодарностью цѣнилъ сочувственное къ нему вниманіе.

Аботсфордъ, 1 января 1829 года.

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ОБЩЕМУ ПРЕДИСЛОВІЮ.

I.
Отрывки изъ неоконченнаго романа который авторъ намѣревался издать подъ названіемъ:
ТОМАСЪ СТИХОТВОРЕЦЪ. ¹)

¹) Эти отрывки предлагаются читателю не потому чтобы они имѣли сами по себѣ какое-либо достоинство, но они могутъ имѣть нѣкоторый интересъ какъ первые экскизы картины, любопытной для всѣхъ, интересующихся оконченными трудами художника. Авторъ.

ГЛАВА I.

Солнце садилось за отдаленными Лидсдэльскими горами; нѣсколько изъ устрашенныхъ обитателей селенія Герсильдунъ, сожженнаго четыре дня передъ тѣмъ шайкою англійскихъ порубежниковъ, поспѣшно исправляли свои разоренныя жилища. Одна только высокая башня среди селенія осталась неповрежденною; ее окружала невысокая стѣна и наружныя ворота-были заперты. Вокругъ повсюду росли терновникъ и другой мелкій кустарникъ, сучья которыхъ проникая подъ ворота доказывали, что послѣднія не отворялись уже много лѣтъ. Всѣ хижины въ селеніи представляли собою развалины, а эта башня, но видимому пустынная и всѣми покинутая, нисколько не пострадала отъ ярости враговъ; но несчастные, разоренные жители, старавшіеся кое-какъ исправить свои жилища къ ночи, казалось, и не думали искать убѣжища въ этой башнѣ, гдѣ они могли такъ легко найдти себѣ кровъ.

Прежде чѣмъ наступила ночь, къ селенію неожиданно подъѣхалъ на великолѣпной лошади богато вооруженный рыцарь. Его сопровождали молодая, красивая женщина, граціозно сидѣвшая на сѣрой въ яблокахъ лошади, и оруженосецъ, который держалъ въ рукахъ шлемъ рыцаря и копье и велъ въ поводу его великолѣпнаго, богато убраннаго боеваго коня. Пажъ и четыре тѣлохранителя съ луками, мечами и небольшими щитами составляли всю его свиту, которая была хоть и немногочисленна, по доказывала его знатность.

Рыцарь остановился и заговорилъ съ нѣкоторыми изъ поселянъ, бросившихъ работу и глазѣвшихъ съ любопытствомъ на незнакомцевъ; по услыхавъ его голосъ, а главное замѣтивъ крестъ Св. Георгія на головномъ уборѣ его свиты, они бѣжали съ громкимъ крикомъ: «Южане вернулись». Тщетно рыцарь старался вступить въ объясненіе съ бѣжавшими, преимущественно состоявшими изъ стариковъ, женщинъ и дѣтей; но страхъ, ихъ при одномъ имени Англичанъ былъ такъ великъ, что черезъ нѣсколько минутъ рыцарь остался одинъ съ своей свитой. Онъ проѣхалъ по всему селенію отыскивая убѣжища на ночь, и видя наконецъ, что негдѣ пріютиться ни въ заброшенной башнѣ, ни въ разоренныхъ хижинахъ, онъ повернулъ налѣво и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ селенія остановился передъ небольшимъ, по приличнымъ жилищемъ, очевидно принадлежавшимъ человѣку не низкаго сословія. Послѣ продолжительнаго стука въ дверь, хозяинъ показался въ окнѣ и осторожно спросилъ: кто тамъ? Незнакомецъ отвѣчалъ, что онъ англійскій рыцарь и баронъ, а ѣхалъ къ двору шотландскаго короля по важному для обоихъ государствъ дѣлу.

— Простите меня, благородный рыцарь, сказалъ старикъ, отдергивая запоръ и отворяя дверь, — простите что я не тотчасъ васъ принялъ, но мы здѣсь слишкомъ часто подвергаемся жестокимъ нападеніямъ, чтобы соблюдать всѣ правила гостепріимства. Но располагайте мною и моимъ добромъ. Дай Богъ чтобы порученіе, по которому вы пріѣхали сюда, возстановило миръ и возвратило намъ счастливые дни доброй королевы Маргариты.

— Аминь, достойный человѣкъ, сказалъ рыцарь, — развѣ вы знали королеву?

— Я прибылъ въ эту страну въ ея свитѣ, отвѣчалъ старикъ, — и она мнѣ поручила управленіе нѣкоторыми изъ ея земель, вотъ почему я здѣсь и поселился.

— Какъ же вы, англичанинъ, замѣтилъ рыцарь, — можете безопасно сохранять жизнь и собственность въ такой мѣстности, гдѣ вашъ соотечественникъ не можетъ найти ночлега на одну ночь и куска хлѣба или кружки воды?

— О! серъ, отвѣчалъ старикъ, — вы знаете, привычка научитъ человѣка жить и въ медвѣжьей берлогѣ; я здѣсь поселился въ мирное время и никогда никого не обижалъ, поэтому меня уважаютъ всѣ сосѣди и даже, какъ вы видите, англійскія шайки.

— Очень радъ и съ удовольствіемъ воспользуюсь вашимъ гостепріимствомъ. Милая Изабелла, нашъ достойный хозяинъ приготовитъ тебѣ постель. Эта моя дочь, добрый человѣкъ. Мы помѣстимся у васъ до возвращенія шотландскаго короля изъ его сѣверной экспедиціи, а пока называйте меня лордомъ Лэси Честеръ.

Слуги барона и хозяинъ убрали немедленно лошадей и приготовили ужинъ для лорда Лэси и его прелестной спутницы. Во время ужина имъ прислуживали хозяинъ и его дочь, которые по тогдашнему обычаю не могли раздѣлить съ ними трапезы, и потомъ удалились въ заднюю комнату, гдѣ угостили оруженосца и пажа (оба они были благороднаго происхожденія) и уложили ихъ спать. Тѣлохранители воздавъ должную честь угощенію арендатора королевы Маргариты удалились въ конюшню и растянувшись подлѣ своихъ лошадей вскорѣ крѣпко заснули.

На другое утро, чѣмъ свѣтъ, путешественниковъ разбудилъ громкій стукъ въ дверь, сопровождавшійся грубыми криками. Оруженосецъ и пажъ лорда Лэси, опоясавшись мечами, хотѣли наказать дерзкихъ нарушителей тишины, когда старый хозяинъ выглянувъ въ форточку, нарочно устроенную для подобныхъ рекогносцировокъ, попросилъ ихъ не показываться, если они не желаютъ навлечь на его домъ вѣрной погибели.

Потомъ онъ поспѣшилъ въ комнату лорда Лэси, котораго онъ встрѣтилъ на порогѣ въ длинной, мѣховой одеждѣ и рыцарской шапочкѣ. Рыцарь былъ очень разгнѣвалъ разбудившимъ его шумомъ и грозно спросилъ о причинѣ подобнаго безпорядка.

— Благородный рыцарь, сказалъ хозяинъ, — одинъ изъ самыхъ страшныхъ и кровожадныхъ шотландскихъ порубежниковъ находится у дверей дома. Онъ никогда безъ дурной цѣли не удаляется такъ далеко изъ горъ. Берегитесь.

Въ эту минуту страшный шумъ послышался внизу, наружная дверь была выломана, и рыцарь, быстро сбѣжавъ но лѣстницѣ подоспѣлъ во время, чтобъ предупредить кровопролитную схватку между его свитой и незнакомцами. Ихъ было трое. Предводитель, высокаго роста, мускулистый и коренастый человѣкъ отличался рѣзкими, суровыми чертами лица, и все въ немъ доказывало, что онъ велъ утомительную жизнь, полную опасностей. Его грозный видъ производилъ еще болѣе поразительное впечатлѣніе, благодаря одеждѣ, состоявшей изъ толстой кожаной куртки, унизанной небольшими желѣзными бляхами, образовавшими нѣчто въ родѣ кольчуги. Подъ этимъ виднѣлся камзолъ изъ грубаго, сѣраго сукна съ заржавленными стальными наплечниками; на головѣ у него былъ шлемъ, отъ котораго опускались на лице нѣсколько желѣзныхъ полосъ вмѣсто забрала; вооруженъ онъ былъ заостреннымъ съ двухъ сторонъ мечемъ, большимъ кинжаломъ и копьемъ необыкновенныхъ размѣровъ. Взоры этого человѣка были также дики и грозны, какъ его наружный видъ; его быстрые, черные глаза никогда не останавливались болѣе секунды на одномъ предметѣ, и постоянно блуждали, какъ бы отыскивая опасность для борьбы съ нею, сокровище для грабежа или оскорбленіе для примѣрнаго отомщенія. Въ настоящую минуту, казалось, онъ отыскивалъ послѣднее, ибо не обращая никакого вниманія на лорда Лэси онъ осыпалъ самыми грубыми угрозами хозяина дома и его гостей.

— Посмотримъ, кричалъ онъ во все горло, — посмотримъ, какъ англійская собака будетъ здѣсь принимать и угощать южанъ. Благодари абата Мельрозскаго и добраго рыцаря Кольдивто, что я до сихъ поръ оставлялъ тебя въ покоѣ. Но теперь, клянусь Богородицей! я тебѣ задамъ жару!

По всей вѣроятности, разгнѣванный порубежникъ, привелъ бы немедленно въ исполненіе свои угрозы, еслибъ на порогѣ не явилось четверо тѣлохранителей рыцаря съ луками въ рукахъ, что убѣдило его въ неравенствѣ боя.

— Зачѣмъ ты, воинъ, нарушаешь мое спокойствіе? сказалъ лордъ Лэси, подходя къ нему, — уйди отсюда съ своими людьми. Еслибъ между обѣими странами не было мира, я велѣлъ бы моимъ слугамъ наказать тебя.

— Какимъ миромъ вы насъ дарите, такимъ и сами пользуйтесь, отвѣчалъ шотландецъ, указавъ прежде копьемъ на сожженное селеніе, а потомъ мгновенно направивъ его на грудь лорда Лзсп.

Но въ ту же минуту оруженосецъ рыцаря выхватилъ мечъ и однимъ ударомъ отсѣкъ стальное остріе копья.

— Артуръ Фицгербертъ, сказалъ баронъ, — этотъ ударъ откладываетъ на годъ твое посвященіе въ рыцари. Оруженосецъ, который смѣетъ обнажать мечъ въ присутствіи своего господина безъ его приказанія, не достоинъ носить шпоръ. Ступай и обдумай мои слова. Тщетно ожидать приличнаго обращенія отъ горнаго молодца, прибавилъ лордъ Лэси, обращаясь къ шотландцу, когда мои люди забываются. Но прежде, чѣмъ ты обнажишь свой мечъ (горецъ уже держалъ за рукоятку свой палашъ) подумай, что у меня есть открытый листъ отъ твоего короля, и я не могу терять времени на ссоры съ людьми, подобными тебѣ.

— Отъ моего короля! Отъ моего короля! повторялъ горецъ въ сильномъ раздраженіи, и съ этими словами онъ бросилъ свое сломанное копье на полъ съ неимовѣрной силой. — Но Габи Цесфордъ скоро явится сюда, и мы увидимъ, позволитъ ли онъ англійскому молодцу занимать домъ, гдѣ онъ всегда самъ останавливается.

Послѣ этого онъ изъ-подлобья взглянулъ на англичанина и быстро вышелъ въ дверь вмѣстѣ съ своими товарищами. Черезъ минуту они уже скакали по большой дорогѣ.

— Кто этотъ дерзкій дикарь? спросилъ лордъ Лэси у хозяина, находившагося въ сильномъ волненіи впродолженіи всей этой сцены.

— Его зовутъ Адамъ Керъ, изъ Моата, но товарищи дали ему кличку: Черный Чевіотскій Всадникъ. Я боюсь, что онъ явился, сюда не съ доброй цѣлью, но если лордъ Цесфордъ недалеко, то Адамъ Керъ не посмѣетъ производить насилія.

— Я много слыхалъ объ этомъ вождѣ, сказалъ баронъ; — увѣдомьте меня когда онъ пріѣдетъ въ селеніе. Родольфъ, стань на часы, а ты, Адальбертъ, помоги мнѣ снарядиться.

Пажъ поклонился и послѣдовалъ за барономъ, который по дорогѣ въ свою комнату зашелъ къ дочери, чтобы успокоить ее и объяснить причину неожиданнаго шума.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Далѣе этотъ романъ никогда не продолжался; но авторъ имѣлъ цѣлью основаться на прекрасной легендѣ, разсказываемой донынѣ въ той части пограничной страны между Англіей и Шотландіей, гдѣ онъ самъ жилъ и гдѣ въ правленіе Александра III, короля шотландскаго, процвѣталъ Томасъ изъ Герсильдупа, прозванный Стихотворцемъ. Этотъ герой преданій былъ Мерлиномъ Шотландіи, и ему приписывались многіе изъ подвиговъ разсказываемыхъ британскими бардами о Мерлинѣ Каледонскомъ или Дикарѣ. Это былъ какъ извѣстно чародѣй, поэтъ и пророкъ; по словамъ преданій, онъ доселѣ живетъ въ волшебной странѣ и вернется въ эпоху великаго переворота человѣческаго рода, въ которомъ онъ будетъ играть значительную роль; подобное преданіе существуетъ почти у всѣхъ народовъ: такъ напримѣръ, магометане ожидаютъ вторичнаго появленія своего двѣнадцатаго Имама.

Много лѣтъ тому назадъ жилъ въ пограничной странѣ веселый барышникъ лошадей, замѣчательный своимъ мужествомъ и смѣлостью, почему его уважали и боялись всѣ сосѣди. Въ одну прекрасную, лунную ночь, проѣзжая черезъ Боденское болото, къ западу отъ Эльдопскихъ горъ (мѣстность, часто упоминаемая въ исторіи Томаса Стихотворца, и театръ дѣйствія его пророчествъ) онъ встрѣтилъ почтеннаго старца въ странной, древней одеждѣ. Этотъ незнакомецъ, къ его величайшему удивленію, спросилъ цѣну пары лошадей, которыхъ барышникъ не успѣлъ продать на ярмаркѣ и велъ въ поводу. Для Каноби Дика, такъ назовемъ мы порубежнаго барышника, всякій покупщикъ былъ покупщикъ, и онъ продалъ бы лошадь самому чорту, да еще въ придачу надулъ бы его. Незнакомецъ, поторговавшись, заплатилъ условленную цѣпу золотыми монетами самаго древняго чекана, которыя были драгоцѣнны для нумизматиковъ, по довольно неудобны для торговцевъ. Это обстоятельство нѣсколько удивило Дика, по золото всегда золото, и онъ довольно выгодно съумѣлъ спустить его. По приказанію этого тароватаго купца, Дикъ привелъ ему еще нѣсколько лошадей на тоже самое мѣсто; причемъ незнакомецъ требовалъ непремѣнно, чтобы продажа совершалась ночью, и съ глазу на глазъ. Трудно сказать, изъ любопытства ли, или изъ желанія зашибить еще деньгу, Дикъ, продавъ нѣсколько лошадей, сталъ жаловаться, что сдѣлки въ сухую неудачны, и намекать что покупщикъ, очевидно жившій гдѣ-нибудь вблизи, долженъ его угостить.

— Если вы желаете, вы можете посѣтить меня въ моемъ жилищѣ, сказалъ незнакомецъ, — по берегитесь: если вы струсите при томъ зрѣлищѣ, которое представится вашимъ глазамъ, то во всю жизнь будете раскаиваться.

Презрительно усмѣхнувшись, Дикъ соскочилъ съ лошади и послѣдовалъ за незнакомцемъ по узкой тропинкѣ, которая вскорѣ привела ихъ къ возвышенности между южнымъ и центральнымъ пиками, прозванной, по своей странной формѣ Луксискимъ Зайцемъ. У подошвы этой горы, столь же извѣстной по сборищу вѣдьмъ, какъ сосѣдняя Кинилаская Мельница, Дикъ съ изумленіемъ замѣтилъ, что его проводникъ углубился въ пещеру или ущелье, котораго онъ никогда не видалъ, хотя отлично зналъ всю окрестную страну.

— Вы можете еще вернуться, произнесъ незнакомецъ, бросая на него знаменательный взглядъ, но Дикъ не хотѣлъ выказать своей трусости, и они продолжали путь.

Черезъ нѣсколько минутъ они вошли въ длинную конюшню: въ каждомъ стойлѣ была черная какъ уголь лошадь, а подлѣ лежалъ рыцарь, въ черныхъ какъ уголь латахъ и съ обнаженнымъ мечомъ въ рукѣ; но какъ лошади, такъ и рыцари были недвижимы, словно изваянные изъ мрамора. Въ концѣ конюшни открывалась громадная зала, освѣщенная тусклымъ мерцаніемъ многочисленныхъ факеловъ наподобіе залъ калифа Ватека, а посреди на античномъ столѣ красовались мечъ и рогъ.

— Кто затрубитъ въ этотъ рогъ и возвыситъ этотъ мечъ, сказалъ незнакомецъ, объявивъ прежде Дику, что онъ знаменитый Томасъ Гсрсильдунскій, — тотъ будетъ, если мужество ему не измѣнитъ, королемъ всей Британіи. Такъ глаголятъ уста, которыя не могутъ лгать. Но все зависитъ отъ мужества и отъ того что прежде взять — рогъ или мечъ.

Дикъ хотѣлъ сначала взять мечъ, по его храбрость не устояла передъ окружавшимъ его зрѣлищемъ, которое невольно возбуждало страхъ, и ему показалось, что если онъ возьметъ прежде мечъ, то невѣдомые горные духи могутъ оскорбиться, принявъ это за дерзкій вызовъ. Поэтому онъ взялъ дрожащею рукою рогъ, и въ воздухѣ раздалась хотя слабая пота, но достаточно громкая чтобы вызвать страшный отвѣтъ. Въ громадной залѣ раздались оглушительные раскаты грома — и все, люди и животныя, воскресло къ жизни: кони ржали, били копытами о землю и потрясали гривами; воины вскочили на ноги, звенѣли оружіемъ и грозно размахивали мечами. Дикъ былъ внѣ себя отъ ужаса, увидѣвъ, что армія еще за минуту передъ тѣмъ неподвижная, готова броситься на него. Онъ кинулъ рогъ и протянулъ руку къ заколдованному мечу, но въ тоже мгновеніе громовой голосъ произнесъ слова:

— Горе трусу, не взявшему меча прежде рога!

Между тѣмъ поднялся страшный вихрь, унесшій несчастнаго барышника изъ заколдованной пещеры, и на другое утро пастухи нашли его раненаго и окровавленнаго у подножія высокаго утеса, съ котораго онъ очевидно былъ свергнутъ. Онъ могъ только разсказать свою роковую повѣсть, и тутъ же испустилъ духъ.

Эта легенда съ различными варіантами сохранилась во многихъ округахъ Шотландіи и Англіи; ея театръ дѣйствія то переносится въ одно изъ любимыхъ ущелій горной Шотландіи, то въ угольныя копи Нортумберланда и Кумберланда. Она разсказана въ книгѣ Реджинальда Скотта О Колдовствѣ, вышедшей въ XVI вѣкѣ. Тщетно было бы искать происхожденіе этой легенды, а нравственный ея смыслъ быть можетъ заключается въ томъ, что глупо и безумно вызывать опасность, не вооружившись прежде противъ нея.

Очевидно, что подобный сюжетъ, хотя и допускающій поэтическія прикрасы, составилъ бы очень неудачную основу для прозаической повѣсти, которая невольно превратилась бы въ волшебную сказку. Джонъ Лайденъ посвятилъ нѣсколько прекрасныхъ строфъ этому преданію въ своихъ Сценахъ Дѣтства:

Mysterious Rhymer, doomed by fate’s decree,

Still to revisit Eildon’s fated tree;

Where oft the swain, af dawn of Hallow-day,

Hears thy fleet barb with wild impatience neigh;

Say who is he with summons long and high,

Shall bid the charmed sleep of ages flv,

Roll the long sound through Eildon’s Caverns vast,

While each dark warrior kindles af the blast?

The horn, falchion grasp with mighîy hand,

And peal proud Arthur’s march from Fairy-land? ¹)

¹) О! таинственный стихотворецъ, являющійся по волѣ судьбы въ день Всѣхъ Святыхъ къ роковому Эльдойскому древу, гдѣ на разсвѣтѣ молодцы слышатъ нетерпѣливое ржаніе твоего быстраго копя; скажи кто пробудитъ отъ заколдованнаго сна прошедшіе вѣка, кто огласитъ своды Эльдонской пещеры громовыми звуками рога, который воскреситъ къ жизни неподвижныхъ черныхъ рыцарей, кто могучей рукой возьметъ магическій мечъ и вызоветъ изъ волшебной страны гордаго, храбраго Артура?

Въ той же конторкѣ, гдѣ скрывался предыдущій, отрывокъ, была найдена между disjecta membra^[8] еще слѣдующая рукопись. Эта попытка совершенію иного рода и относится, судя по вступленію, къ концу XVIII столѣтія; но этотъ новый романъ былъ брошенъ съ первыхъ его страницъ.

Лордъ Энердэль.

Отрывокъ изъ письма Джона Б… Эсквайра къ Вильяму Д…

— Налейте кубки, сказалъ баронетъ, — дамы насъ еще подождутъ.. За здравіе эрцгерцога Карла.

Все общество радушно приняло тостъ хозяина.

— Успѣхъ эрцгерцога увеличить шансы нашихъ переговоровъ въ Парижѣ, замѣтилъ пасторъ, и…

— Извините, что я васъ перебью, произнесъ худощавый, испитый джентльменъ съ иностраннымъ акцентомъ; — но зачѣмъ вы сопоставляете эти событія; развѣ вы надѣетесь, что храбрость и побѣды нашихъ союзниковъ уничтожатъ необходимость заключить позорный трактатъ?

— Мы начинаемъ сознавать, г. абатъ, отвѣчалъ пасторъ съ нѣкоторой колкостью, что континентальная война, предпринятая для защиты союзника, самъ не желающаго себя защищать, и для возстановленія правъ династіи, духовенства и аристократіи, которыя почти безъ боя отказались отъ нихъ, составляетъ слишкомъ тяжелое бремя даже для нашей страны.

— Развѣ война была предпринята Англіею изъ одного чувства милосердія? замѣтилъ абатъ, — развѣ къ этому не побудило се быстрое распространеніе повсюду страшнаго духа нововведеній? Развѣ аристократія не дрожала за свою собственность, духовенство за религію, а всѣ вѣрноподданные за конституцію? Развѣ не было признано необходимымъ уничтожить загорѣвшееся зданіе, чтобъ помѣшать распространенію огня на сосѣднія жилища?

— Однако, возразилъ пасторъ, — если стѣны загорѣвшагося зданія оказались слишкомъ твердыми и всѣ паши усилія не могли ихъ разнести, то благоразумно ли продолжать этотъ неблагодарный трудъ среди дымящихся развалинъ?

— Что вы говорите! воскликнулъ баронетъ: — или вы забыли вашу недавнюю проповѣдь, въ которой вы увѣщевали васъ надѣяться на Бога побѣдъ, всегда сопровождающаго нашу армію, и не сомнѣваться въ пораженіи нашихъ враговъ, хулящихъ имя Господне.

— Самый добрый отецъ иногда наказываетъ любимыхъ дѣтей, произнесъ пасторъ.

— Подобными же соображеніями, сказалъ одинъ изъ джентльменовъ, сидѣвшихъ на дальнемъ концѣ стола, — кажется ковенантеры объясняли неудачу ихъ предсказаній объ исходѣ битвы при Дунбарѣ, при началѣ которой легкомысленные проповѣдники побудили осторожнаго Лесли устремиться на филистимлянъ.

Пасторъ бросилъ проницательный и недружелюбный взглядъ на собесѣдника, неожиданно вмѣшавшагося въ разговоръ. Это былъ молодой человѣкъ невысокаго роста и очень скромной наружности. Раннія и серьезныя занятія согнали съ его лица обычную веселую улыбку юности и придали ему задумчивый видъ. Его глаза однако метали искры, и во всѣхъ его движеніяхъ замѣтна была необыкновенная энергія. Пока онъ молчалъ, никто не обращалъ на него вниманія, но при первыхъ его словахъ онъ приковалъ къ себѣ всѣ взоры присутствовавшихъ.

— Кто этотъ молодой человѣкъ! спросилъ пасторъ въ полголоса у своего сосѣда?

— Шотландецъ, по имени Максвелъ; онъ теперь гоститъ у ссра Генри.

— Я такъ и полагалъ по его выговору и манерамъ.

Здѣсь кстати замѣтить, что обитатели сѣверной Англіи сохранили въ гораздо большей степени, чѣмъ ихъ южные соотечественники, старинную, наслѣдственную ненависть къ сосѣдямъ. Между тѣмъ другіе изъ присутствовавшихъ вступили въ разговоръ, который, благодаря политическомъ страстямъ и выпитому вину, началъ принимать все болѣе и болѣе воинственный характеръ, такъ что предложеніе хозяина перейти въ гостиную было встрѣчено сочувственно всѣми трезвыми гостями.

Мало по малу общество разъѣхалось, и наконецъ остались только пасторъ и молодой шотландецъ, не считая баронета, его жены, дочерей и меня. Пасторъ по видимому не могъ забыть сравненія его съ ложными пророками Дунбара, ибо при нерпой возможности онъ сказалъ, обращаясь къ мистеру Максвелю:

— Гм! вы кажется, соръ, упомянули о междоусобіяхъ прошлаго столѣтія. Вы должны имѣть очень основательныя познанія о той эпохѣ, если рѣшаетесь сравнивать ее съ нашилъ временемъ, которое, я готовъ утверждать, есть самый мрачный періодъ въ исторіи Англіи.

— Боже избави, чтобы я сравнивалъ наше время съ эпохой, о которой вы говорите; я слишкомъ живо сознаю всѣ наши преимущества надъ предками. Правда, самолюбіе и духъ партій разъединяютъ насъ, по все же мы неповинны въ ужасномъ преступленіи междоусобной войны со всѣми ея гибельными послѣдствіями. Наши враги, серъ, не внутренніе, а внѣшніе; и пока намъ нечего бояться чужестраннаго непріятеля, какъ бы могущественъ и искусенъ онъ ни былъ.

— Нашли ли вы, мистеръ Максвель, что нибудь интересное въ запыленомъ архивѣ? спросилъ серъ Генри, видимо боявшійся политическихъ преній.

— Изученіе этихъ старинныхъ бумагъ навело меня на только что высказанное замѣчаніе, отвѣчалъ Максвелъ, — и я полагаю, что его справедливость вполнѣ подтверждается повѣстью, которую я пишу на основаніи вашихъ семейныхъ документовъ.

— Вы можете воспользоваться ими, какъ вамъ угодно, произнесъ соръ Генри: — они долго валялись въ пыли, и я часто желалъ чтобы кто нибудь, столь же знающій въ древностяхъ какъ вы, разсказалъ мнѣ ихъ содержаніе.

— Документы, о которыхъ я только что упомянулъ, отвѣчалъ Максвелъ, — относятся до одного довольно необыкновеннаго изъ эпизодовъ вашей семейной исторіи, и если желаете, я могу прочесть нѣсколько отрывковъ, которые познакомятъ васъ съ драгоцѣнностью подлинныхъ документовъ.

Это предложеніе было принято съ удовольствіемъ всѣми присутствовавшими. Серъ Генри, отличавшійся родовой гордостью, интересовался всѣмъ что касалось его предковъ. Лэди Ратклифъ и ея примѣрныя дочери съ жадностью поглощали модные, современные романы; онѣ взбирались по горамъ, посѣщали развалины, заглядывали въ подземелья и прислушивались къ стопамъ, вмѣстѣ съ знаменитой героиней изъ Удольфа. Однако, онѣ не разъ замѣчали, что извѣстный эпизодъ Чернаго Покрывала очень походилъ на старинную сказку, такъ что онѣ очевидно не только восторгались этимъ романомъ, но и критиковали его. Кромѣ того, онѣ мужественно скакали по лѣсамъ Богеміи сидя на конѣ Пражскаго Всадника, и зорко отыскивали слѣды Мавра. Наконецъ ходилъ слухъ, но очень таинственный, что въ правомъ ящикѣ индійскаго рабочаго столика лэди Ратклифъ скрывалось любопытное произведеніе въ трехъ частяхъ, подъ названіемъ Монахъ. Поэтому неудивительно, что лэди Ратклифъ и ея нимфы, пододвинувшись къ камину, ожидали съ нетерпѣніемъ чтенія Максвеля. Я также подошелъ къ пылавшему огню, отчасти желая погрѣться, отчасти чтобъ лучше слышать, такъ какъ тебѣ извѣстно, любезный другъ, что я нѣсколько оглохъ послѣ экспедиціи принца Карла Эдуарда, а мое любопытство было сильно возбуждено, ибо какъ тебѣ извѣстно, представители рода Ратклифовъ всегда отличались преданностью законнымъ королямъ. Пасторъ также приблизился къ камину, покойно усѣвшись въ креслѣ и очевидно намѣреваясь доказать дремотой свое презрѣніе къ разскащику и разсказу. Подлѣ Максвеля (скажу мимоходомъ, что я по могъ добиться, родственникъ ли онъ владѣтелямъ Нитсдэля) былъ поставленъ небольшой столикъ и двѣ свѣчи, при свѣтѣ которыхъ онъ прочелъ слѣдующее:

Дневникъ Яна-Ванъ-Эйлена.

«Шестаго ноября 1645 года, я, Ванъ-Эйленъ, Ротердамскій купецъ, отправился съ моей единственною дочерью на добромъ амстердамскомъ кораблѣ Вригейдѣ, въ несчастное, обуреваемое смутами королевство Англіи. 7-е ноября: сильный вѣтеръ; дочь страдаетъ морскою болѣзнью; самъ я не въ состояніи окончить несчастный расчетъ о количествѣ наслѣдства Джени Лаизачъ изъ Карлайля, сестры моей покойной жены; для принятія этого наслѣдства я именно и предпринялъ настоящее путешествіе. 8-е ноября: сильная буря; едва не случилось ужасное несчастье; мою бѣдную дочь смыло съ палубы въ море; не надо забыть, что изъ первыхъ денегъ, которыя я получу въ счетъ наслѣдства ея тетки Ланзачъ, слѣдуетъ выдать награду спасшему ее молодому моряку. 9-е ноября: тихо — легкій, сѣверо-западный вѣтеръ. Бесѣдовалъ съ капитаномъ о наслѣдствѣ Джени Ланзачъ. Онъ сказалъ, что на сколько ему извѣстно, оно не превышаетъ тысячи фунтовъ. Онъ родственникъ семьѣ Петерсонъ, такъ звали мужа сестры моей покойной жены, такъ что вѣроятно онъ нарочно уменьшаетъ цифру. 10-е ноября, 10 часовъ утра: — Господи, прости наши согрѣшенія! Насъ преслѣдуетъ англійскій фрегатъ подъ парламентскимъ флагомъ. 11 часовъ: фрегатъ быстро приближается, и нашъ капитанъ готовится къ бою. Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!»…

— Здѣсь неожиданно кончается дневникъ, которымъ я начинаю свой разсказъ, сказалъ Максвель.

— Какъ я рада, произнесла лэди Ратклифъ.

— Неужели, мистеръ Максвель, мы не узнаемъ чѣмъ кончилась морская битва! воскликнулъ юный Франкъ, внукъ сера Генри.

Я право не помню, любезный другъ, упоминалъ ли я о замѣчательномъ талантѣ молодаго Франка Ратклифа: нѣтъ сраженія, происшедшаго между войсками принца и англійскаго правительства въ 1745 — 4G годахъ, которое онъ не могъ бы разсказать со всѣми подробностями. Правда, я старался частыми повтореніями моихъ разсказовъ вкоренить въ его памяти событія этой важной эпохи.

— Нѣтъ, мой милый, отвѣчалъ Максвель Франку Ратклифу. — я не могу разсказать вамъ всѣхъ подробностей этой битвы, по ея послѣдствія ясно видны изъ слѣдующаго письма дочери Ванъ-Эйлена, Гарбопеты, къ одному родственнику въ Англію, въ которомъ она просила его о помощи. Разсказавъ въ общихъ чертахъ о цѣли ихъ путешествія и о морскомъ сраженіи, она продолжаетъ:

"Едва окончилась канонада, какъ звуки невѣдомаго мнѣ языка и смятеніе на нашемъ кораблѣ убѣдили меня, что враги пошли на абордажъ и взяли насъ въ плѣнъ. Я вышла на палубу, и первое что представилось моимъ глазамъ было ужасное зрѣлище: побѣдители спускали за бортъ въ лодку молодаго моряка, закованнаго въ цѣпи, не смотря на то что онъ покрытъ былъ ранами и истекалъ кровью. Начальниками нашихъ враговъ были по видимому двое: одинъ высокаго роста, худощавый, съ коротко обстриженными волосами и длиннымъ галстухомъ; другой --.старикъ въ морскомъ мундирѣ и съ открытымъ, добродушнымъ лицемъ. «Дружнѣе, дружнѣе, ребята», кричалъ послѣдній, и лодка съ несчастнымъ молодымъ человѣкомъ направилась къ фрегату. Быть можетъ вы осудите меня за то, что я упоминаю объ этомъ обстоятельствѣ; но вспомните, что этотъ человѣкъ спасъ мнѣ жизнь, и не смотря на опасность, которой мы подвергались съ отцомъ, его судьба не могла меня не тревожить.

— Помянемъ того, сказалъ первый…

Cetera desunt *) *) Больше нѣтъ.

II.
Окончаніе романа Струта,
КВИНГОСК1Й ЗАМОКЪ.

СОЧИНЕННОЕ АВТОРОМЪ ВЭВЕРЛЕЯ.

ГЛАВА IV.
Охота. — Приключеніе. — Спасеніе.

На слѣдующее утро на разсвѣтѣ звуки роговъ во дворѣ замка лорда Ботелера возвѣстили всѣмъ его обитателямъ о великолѣпной охотѣ, которою баронъ хотѣлъ угостить своего сосѣда Фицадена и благороднаго гостя Сент-Клера. Сокольничій Питеръ Ланаретъ явился съ соколами для рыцарей и ястребами для дамъ, если бы имъ вздумалось заняться для развлеченія охотой этого рода. Здоровенные лѣсники въ зеленой, охотничьей одеждѣ, съ рогами на перевязи, охотничьими ножами за поясомъ и большими дубинами въ рукахъ, держали на сворахъ ищеекъ, которыя должны были поднять звѣря, и борзыхъ для травли. Кромѣ того, тутъ толпились пажи, оруженосцы и прочіе феодальные слуги въ праздничномъ, охотничьемъ нарядѣ, верховые или пѣшіе, смотря по ихъ должности, съ луками, самострѣлами и копьями.

Многочисленные фермеры, составлявшіе въ то время свиту рыцарей и получавшіе ежегодно ливрейную пару и небольшой пенсіонъ за то что слѣдовали за рыцарями въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ, были въ голубыхъ полукафтанахъ съ гербами лорда Ботелера. Это были самые видные и рослые люди сосѣднихъ селеній, и каждый изъ нихъ былъ вооруженъ щитомъ и блестящимъ палашомъ на кожаной портупеѣ. Во время охоты они дѣлали облаву и поднимали звѣря. Всѣ эти феодальные васалы лорда Ботелера совершенно наполняли дворъ замка, не смотря на его обширность.

Извнѣ на зеленомъ лугу собрались всѣ окрестные поселяне, привлеченные слухами о предстоящей великолѣпной охотѣ: тутъ были наши старые знакомцы изъ таверны Тевипа и веселые собесѣдники Гоба Фильчера. Шутъ Грегори послѣ недавняго своего несчастья конечно не желалъ явиться въ публику, по дворецкій Освальдъ, величайшій формалистъ во всемъ что касалось внѣшняго блеска его господина, строго приказалъ ему исполнять свою обязанность.

— Какъ! воскликнулъ онъ: — въ такой торжественный день у лорда Ботелера не будетъ шута? Добрый лордъ Сент-Клеръ и его красавица сестра пожалуй скажутъ, что мы такіе же скряги, какъ ихъ родственникъ владѣтель Гэ-Боэрса, который отослалъ въ больницу отцовскаго шута, продалъ его бубенчики и сдѣлалъ себѣ ночной колпакъ изъ его шапки съ ослиными ушами. И смотри дуракъ, ври хорошо, умно и весело, а не такъ тупо и мрачно, какъ въ послѣднее время, а то вѣдь я прикажу тебѣ задать такую порку твоимъ же деревяннымъ мечомъ, что спина у тебя будетъ такая же пестрая, какъ твоя куртка.

На эту угрозу Грегори ничего не отвѣчалъ, точно такъ же какъ на любезное предложеніе Альберта Драслота, старшаго лѣсничаго, который совѣтовалъ ему влить въ носъ немного уксусу, чтобъ освѣжить умъ, какъ онъ сдѣлалъ въ то утро со старой ищейкой Брагеръ, чутье которой почти пропало. Впрочемъ не было и времени отвѣчать, такъ какъ въ эту минуту звуки роговъ умолкли. Перетто подошелъ къ окнамъ комнатъ, отведенныхъ гостямъ, и затяпулъ пѣсню; ей вторили хоромъ лѣсники и сокольничіе:

Waken, lords and ladies gay!

On the mountain dawns the day;

All the jolly chase is here,

With hawk and horse and hunting spear,

Haunds are in their couples yelling,

Hawks are whistling, horns are knelling,

Merrily, merrily, mingle they,

«Waken, lords and ladies gay!»

Waken lords and ladies gay!

The mist has left the mountain grey;

Springlets in the dawn are streaming,

Diamonds on the brake are gleaming,

And foresters have busy been

To track the buck in thicket green;

Now we come to chant our lay,

«Waken, lords and ladies gay!»

Waken, lords and ladies gay!

To the green-wood haste away;

We can show you where he lies,

Fleet of foot, and tall of size,

We can show the marks he made,

When’gainst the oak bis antlers frayed;

You shall see him brought to bay;

«Waken, lords and ladies gay!»

Louder, louder, chant the lay,

Waken, lords and ladies gay!

Tell them, youth and mirth and glee,

Run а course as well as we;

Time, stern huntsman! who can baulk,

Staunch as hound and fleet as hawk?

Think of this, and rise with day,

Genlle lords and ladies gay! ¹)

¹) Вставайте, веселые лорды и лэди. Свѣтаетъ уже на горныхъ вершинахъ, охота васъ ждетъ съ соколами, конями, копьями; свистать сокола! вставайте, веселые лорды и лэди!

Вставайте, веселые лорды и лэди. Туманъ исчезаетъ въ горныхъ ущельяхъ, ручьи сладко журчатъ, бриліантами блещутъ капли росы; лѣсничіе въ чащѣ загнали оленя! Вставайте, веселые лорды и лэди!

Вставайте, веселые лорды и лэди, спѣшите въ зеленую дубраву. Мы вамъ покажемъ, гдѣ скрывается быстрый, могучій звѣрь, мы вамъ покажемъ на деревьяхъ слѣды роговъ, мы его затравимъ на вашихъ глазахъ! Вставайте, веселые лорды и лэди!

Громче и громче пѣснь раздавайся! Вставайте, веселые лорды и лэди! Вѣдь юность, радость и веселье также скоротечны, какъ часы охоты. Кто остановитъ время? Оно быстрѣе сокола, неутомимѣе гопчей! Помните это и вставайте съ разсвѣтомъ, веселые лорды и нѣжныя лэди!

При послѣднихъ словахъ этой пѣсни, лордъ Ботелеръ, его дочь, родственникъ Фицаленъ изъ Мардена и другіе благородные гостя сѣли на коней, и охота началась. Ловчій замѣтивъ наконецъ слѣды крупнаго оленя по знакамъ, вырѣзаннымъ имъ на деревьяхъ, быстро повелъ охотниковъ къ чащѣ, въ которой звѣрь провелъ ночь. Коппые охотники оцѣпили чащу со всѣхъ сторонъ, а Драслотъ съ своей громадной ищейкою вошелъ въ кусты.

Но случайно въ той же чащѣ, гдѣ скрывался звѣрь, желанный предметъ охоты, находился и двухгодовалый олень, на слѣдъ котораго собака напала прежде всего, и онъ выскочилъ на поляну передъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ стояли лэди Эмма и ея братъ. Неопытный слуга, бывшій подлѣ нихъ, въ туже минуту спустилъ двухъ борзыхъ, которыя стали преслѣдовать оленя съ быстротою вѣтра. Грегори, возбужденный окружавшей его суетой, бросился за собаками съ громкимъ крикомъ: «ату его! эту его!» за что ловчіе и баронъ стали осыпать его громкими проклятіями и бранью.

— Чортъ его возьми! воскликнулъ Альбертъ Драслотъ: — пусть дьяволъ верхомъ со шпорами и мечомъ проскачетъ черезъ его глотку. Клянусь св. Губертомъ! я ему задамъ трезвону! Но, милорды и джентльмены, благородный звѣрь въ нашихъ рукахъ, и слава Богу, у насъ собакъ довольно.

Облава сходясь ближе и ближе наконецъ выбила изъ чащи звѣря, который долженъ былъ искать спасенія въ бѣгствѣ. Три гончія были спущены на него, но онъ скрылся отъ ихъ преслѣдованія въ густомъ кустарникѣ, покрывавшемъ горный скатъ. Охотники тогда спустили нѣсколько ищеекъ, чтобъ выбить звѣря изъ его убѣжища, и когда это имъ удалось, то звѣрь снова далъ тягу. Преслѣдованіе продолжалось на протяженіи нѣсколькихъ миль, причемъ бѣдный олень всячески старался избѣгнуть своихъ враговъ: онъ то перебѣгалъ взадъ и впередъ черезъ пыльную дорогу, желая скрыть свои слѣды, то ложился на землю поджавъ ноги и сунувъ морду въ траву, такъ чтобъ собаки не слыхали даже его дыханія. Когда всѣ его усилія оказались тщетными и онъ почувствовалъ, что силы ему измѣняютъ, а собаки близки, онъ неожиданно обернулся внѣ себя отъ отчаянія съ пѣной у рта il со слезами на глазахъ; собаки въ изумленіи остановились и громкимъ поемъ звали себѣ на помощь своихъ двуногихъ союзниковъ. Впереди всѣхъ скакала лэди Элеонора. которая находила въ охотѣ болѣе удовольствія, чѣмъ Матильда, и была легче для лошади, чѣмъ толстый лордъ Ботелеръ. Увидавъ передъ собою звѣря, она выхватила лукъ у одного изъ охотниковъ и выстрѣлила. Раненый звѣрь бѣшенно бросился на лэди Элеопору, и она сильно раскаялась бы въ своей смѣлости, еслибъ въ эту минуту не подскакалъ молодой Фицаленъ, который цѣлый день не отставалъ отъ нея и теперь однимъ ударомъ меча уложилъ звѣря.

Альбертъ Драслотъ, со страхомъ видѣвшій издали опасность, которой подвергалась молодая дѣвушка, подъѣхалъ теперь и разсыпался въ похвалахъ о ловкости Фицалена.

— Клянусь св. Губертомъ! славный ударъ, и во время! воскликнулъ онъ, снимая шапку и отирая рукавомъ потъ съ загорѣлаго лица: — ну ребята, долой шапки и труби отбой. Къ громкимъ звукамъ роговъ присоединились побѣдоносные возгласы охотниковъ и лай собакъ, и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ глухой гулъ раздавался по всей окрестности. Когда подъѣхалъ лордъ Ботелеръ, ловчій подалъ ему охотничій ножъ, по баронъ любезно уступилъ Фицалену честь совершить церемонію, оканчивавшую всякую охоту. Мало по малу подъѣхали лэди, Матильда и всѣ остальные гости, только не видать было Сент-Клера и его сестры, что возбудило не малое удивленіе, такъ какъ охота уже совершенно кончилась. Лордъ Ботелеръ приказалъ снова протрубить отбой и замѣтилъ Фицалену:

— Мнѣ кажется, что Сен-Клеру, столь отличившемуся на войнѣ, слѣдовало бы и на охотѣ быть впереди.

— Я подозрѣваю причину отсутствія благороднаго лорда, сказалъ Питеръ Лапарстъ: — когда дуракъ Грегори натравилъ собакъ на двухгодовалаго оленя, вмѣсто настоящаго звѣря, и самъ побѣжалъ за нимъ, то лошадь лэди Эммы понесла по тому же направленію, и вѣроятно ея братъ послѣдовалъ за пей, боясь чтобъ не случилось несчастья. Да вотъ и самъ Грегори идетъ на расправу.

Въ эту минуту Грегори въѣзжалъ въ кружокъ, составившагося изъ охотниковъ около убитаго звѣря; онъ остановился едва переводя дыханіе, лице его было покрыто кровью и оглашая воздухъ невнятными восклицаніями, онъ въ какомъ-то паническомъ страхѣ указывалъ рукою на чащу не въ далекѣ отъ того мѣста, гдѣ убили оленя.

— Клянусь честью! воскликнулъ баронъ: — Я бы желалъ знать кто посмѣлъ такъ отдѣлать бѣднаго дурака! Дорого онъ поплатится, кто бы онъ ни былъ.

— Помогите, помогите! произнесъ наконецъ Грегори съ усиліемъ произнося слова: — спасите лэди Эмму и ея брата; ихъ рѣжутъ въ Брокенгурстской чащѣ!

Все тотчасъ пришло въ движеніе. Лордъ Ботелеръ приказалъ нѣсколькимъ охотникамъ остаться для защиты дамъ, а самъ съ Фицалсномъ и всѣми остальными поскакалъ къ чащѣ въ сопровожденіи Грегори, который въ качествѣ проводника отправился съ ними сидя на лошади сзади Фабіана. Первое представившееся имъ зрѣлище на узкой тропинкѣ въ чащѣ былъ распростертый человѣкъ небольшаго роста, котораго душили двѣ собаки, сопровождавшія Грегори въ началѣ охоты. Немного далѣе, на небольшой, открытой полянѣ виднѣлись три мертвыхъ или раненныхъ человѣка, а подлѣ лежала безъ чувствъ лэди Эмма, которую тщетно старались привести въ себя братъ ея и какой-то молодой человѣкъ. Черезъ нѣсколько минутъ она очнулась, и тогда лордъ Ботелеръ, изумленный этой необыкновенной сценой, спросилъ Сент-Клера что случилось, и миновалась ли опасность?

— Теперь кажется опасности нѣтъ, отвѣчалъ молодой воинъ, который, какъ замѣтили присутствовавшіе, былъ слегка равенъ; — по прошу васъ, милордъ, прикажите обыскать лѣсъ: на васъ напало четверо убійцъ, а я вижу здѣсь на землѣ только трехъ.

Въ эту минуту, слуги привели несчастнаго, котораго они спасли отъ собакъ, и Генри къ своему изумленію, ужасу и стыду, узналъ въ немъ своего родственника, Гастона Сент-Клера. Онъ шопотомъ сообщилъ объ этомъ лорду Ботелеру, который приказалъ отвести плѣнника въ Квингоскій замокъ и содержать тамъ подъ стражей; потомъ онъ спросилъ съ большимъ участіемъ сильно ли раненъ Сент-Клеръ?

— Нѣтъ, это пустяки, просто царапина, отвѣчалъ Сент-Клеръ: — я даже не думаю о перевязкѣ, у меня есть дѣло гораздо важцѣе: позвольте мнѣ представить вамъ моего избавителя. Но гдѣ же онъ?

— Здѣсь, благородный лордъ, воскликнулъ Грегори, соскакивая съ лошади: — я готовъ принять всѣ награды, которыя вы ему пожалуете.

— Конечно, другъ Грегори, отвѣчалъ молодой воинъ, — я тебя не забуду: ты очень скоро сбѣгалъ за помощью и громко кричалъ; безъ тебя вѣроятно никто бы насъ не нашелъ; но гдѣ же храбрый лѣсникъ, отбившій меня отъ трехъ разбойниковъ, которые едва меня не одолѣли?

Всѣ оглянулись, и дѣйствительно молодой человѣкъ исчезъ: въ первую минуту всѣ его видѣли, и потому вѣроятно онъ удалился въ то время, когда всеобщее вниманіе было сосредоточено на Гастонѣ, приведенномъ слугами.

— Поищите его, произнесла лэди Эмма, которая теперь нѣсколько пришла въ себя: — людямъ его не отыскать, развѣ онъ самъ снова явится.

Полагая, что страхъ отуманилъ на время ея разсудокъ, баронъ не сталъ далѣе разспрашивать молодую дѣвушку, а сдалъ ее Матильдѣ и Элеонорѣ, которыя между тѣмъ подоспѣли. Черезъ нѣсколько минутъ все общество уже было на пути къ замку.

Однако разстояніе было довольно большое, и на дорогѣ случилось обстоятельство, возбуждавшее снова опасенія. Охотники, ѣхавшіе впереди, вдругъ остановились я объявили лорду Ботелеру, что приближался отрядъ вооруженныхъ людей. Свита барона была многочисленна, по вооруженная для охоты, а не для боя; поэтому онъ съ большимъ удовольствіемъ замѣтилъ на вооруженіи впереди ѣхавшихъ воиновъ гербъ не Гастопа, какъ онъ могъ опасаться, а Фицосборна изъ Дигсвеля, его молодаго друга, выѣзжавшаго на майскія игры съ Фицаленомъ. Самъ рыцарь, въ латахъ и забралѣ, подъѣхалъ къ лорду Ботелеру и заявилъ, что узнавъ о коварномъ нападеніи разбойниковъ на его гостей, онъ вооружилъ своихъ васаловъ и явился къ нему на помощь, предлагая проводить его до Квингоскаго замка. Лордъ Ботелеръ тотчасъ пригласилъ его къ обѣду, и молодой человѣкъ, принявъ приглашеніе, присоединился къ охотникамъ, которые продолжали теперь путь уже совершенно безопасно и достигли замка безъ всякихъ дальнѣйшихъ приключеній.

ГЛАВА V.
Слѣдствіе. — Открытіе. — Мужество Грегори. — Судьба Гастона Сент-Клера. — Заключеніе.

Когда охотники достигли замка лорда Ботелера, лэди Эмма просила позволенія удалиться въ свою комнату, чтобъ придти въ себя отъ недавняго испуга, а Генри Сент-Клеръ въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ случившееся съ ними необыкновенное происшествіе.

— Увидавъ, что лошадь моей сестры, началъ онъ, — не смотря на всѣ ея усилія понеслась за собаками, которыхъ натравилъ на звѣря почтенный Грегори, я тотчасъ послѣдовалъ за нею. Мы долго скакали, и когда собаки затравили звѣря, то мы были такъ далеко отъ остальныхъ охотниковъ, что не слыхали вашихъ роговъ; взявъ собакъ на свору, я отдалъ ихъ шуту, и всѣ вмѣстѣ отправились отъискивать остальное общество. Вдругъ проѣзжая мимо чащи, гдѣ вы насъ нашли, я съ удивленіемъ услыхалъ какъ стрѣла со свистомъ пролетѣла надъ моей головой. Я выхватилъ мечъ и бросился въ чащу, но въ ту же минуту на меня кинулись два разбойника, а другіе два побѣжали къ тому мѣсту, гдѣ стояли сестра и Грегори. Бѣдный дуракъ пустился бѣжать со всѣхъ ногъ, оглашая воздухъ жалобными криками и преслѣдуемый моимъ коварнымъ родственникомъ, теперь вашимъ плѣнникомъ; второй разбойникъ конечно убилъ бы Эмму, еслибъ не явился храбрый лѣсникъ и однимъ ударомъ не положилъ его на землю. Потомъ онъ подоспѣлъ на мою помощь: я уже былъ слегка раненъ, и разбойники почти одолѣвали меня, но съ помощью моего неожиданнаго спасителя я справился съ однимъ изъ нихъ, а онъ уложилъ другаго. Въ эту минуту вы, лордъ Ботелеръ, явились съ своей свитой; этимъ и кончается мой разсказъ, но клянусь рыцарствомъ, я далъ бы графскій выкупъ за возможность поблагодарить храбраго лѣсника, которому обязанъ жизнью.

— Не бойтесь, отвѣчалъ лордъ Ботелеръ: — мы его найдемъ, если онъ только скрывается въ сосѣднихъ четырехъ графствахъ. Не угодно ли вамъ, лордъ Фицосборнъ, снять свое вооруженіе, которое вы такъ любезно надѣли, чтобъ подать намъ руку помощи. Пора уже и обѣдать.

Между тѣмъ лэди Матильда и ея двоюродная сестра посѣтили красавицу Эмму Дарси въ отведенной ей комнатѣ; онѣ нашли ее въ очень спокойномъ, но грустномъ настроеніи. Она прямо объявила, что перенеся много несчастій въ жизни, найдя теперь брата, и видя что онъ имѣетъ намѣренье жениться на красавицѣ, которая совершенно замѣнитъ ее, она твердо рѣшилась посвятить свою остальную жизнь Небу, которое столько разъ чудесно ее спасало. При этихъ словахъ Матильда вспыхнула, а ея двоюродная сестра стала горячо возставать противъ подобнаго плана.

— Нѣтъ, лэди Элеонора, сказала Эмма, — я видѣла сегодня сверхъестественное чудо, и не могу его иначе объяснить, какъ знаменіемъ, повелѣвающимъ мнѣ посвятить свою жизнь Богу. Поселянинъ, который провелъ меня въ Ваддо, чрезъ Данбюрійскій паркъ, и нѣсколько разъ являлся мнѣ въ различныхъ видахъ, сегодня спасъ меня въ лѣсу, облекшись въ одежду простаго лѣсника. Сообразивъ всѣ эти сверхъестественныя появленія, и вспоминая призракъ видѣнный мною въ Гэй-Боэрсѣ, я убѣждена, что Небо дозволило моему ангелу хранителю принять человѣческій образъ.

Собесѣдницы Эммы со страхомъ переглянулись между собою, боясь не помѣшалась ли отъ испуга бѣдная лэди Эмма, по ничего не отвѣчали, а успокоивъ ее какъ умѣли повели съ собою въ столовую. Тамъ въ дверяхъ онѣ увидали барона Фицосборна, снявшаго уже свое вооруженіе и шлемъ съ забраломъ.

— Это онъ! воскликнула лэди Элма, поблѣднѣвъ какъ полотно и падая безъ чувствъ въ объятія Матильды.

— Она слишкомъ потрясена сегодняшними приключеніями, и мы дурно сдѣлали что привели ее сюда.

— А я виноватъ! воскликнулъ Фицосборнъ, — что безъумно, безъ всякаго приготовленія, явился къ ней на глаза, такъ какъ мои черты напоминаютъ ей самыя страшныя минуты жизни.

Дамы поспѣшно увели Эмму въ ея комнату, а лордъ Ботелеръ и Сент-Клеръ просили Фицосборна объяснить его непонятныя слова.

— Вѣрьте мнѣ, благородные лорды, я вамъ все объясню, отвѣчалъ баронъ; — дайте мнѣ только узнать, что лэди Эмма Дарси не пострадала отъ моей неосторожности.

Въ эту минуту возвратилась лэди Матильда и объявила, что Эмма, придя въ себя утверждаетъ, что она видѣла лорда Фицосборна въ самый критическій моментъ ея жизни.

— Я боюсь, прибавила она, — что ужасы, которыхъ она была свидѣтельницей, помрачили ея умъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Фицосборнъ: — если благородный Сент-Клеръ проститъ мнѣ то участіе, которое съ честной и безкорыстной цѣлью я принялъ въ судьбѣ его сестры, то я могу объяснить всѣ таинственныя событія, произведшія на нее такое сильное впечатлѣніе.

Затѣмъ онъ разсказалъ, что путешествуя по странѣ онъ однажды остановился въ гостиницѣ «Драконъ», близъ Баддо, и тамъ встрѣтилъ старую кормилицу лэди Эммы Дарси, которую только что выгнали изъ Гай-Боэрса. Она была внѣ себя отъ горя и негодованія, громко разсказывала о притѣсненіяхъ, которымъ подвергали ея питомицу, и въ такихъ блестящихъ краскахъ описывала ея красоту, что Фицосборнъ заинтересовался судьбою молодой особы. Это чувство еще болѣе усилилось въ немъ, когда онъ, подкупивъ стараго слугу Гонта, увидалъ лэди Эмму въ саду. Старикъ отказался впустить его въ замокъ, по намекнулъ, что молодая дѣвушка находилась въ опасности и было бы хорошо, еслибъ она уѣхала. По словамъ Гонта, владѣтель замка узналъ, что братъ Эммы живъ и что потому ему нельзя купить ея помѣстье…. однимъ словомъ, по мнѣнію Гонта, молодой дѣвушкѣ слѣдовало бѣжать. «Если съ ней здѣсь что нибудь случится, прибавилъ онъ, — то намъ всѣмъ не сдобровать. Я старался съ помощью небольшой хитрости заставить ее покинуть замокъ: я просунулъ въ дверь ея комнаты фигуру въ родѣ призрака и гробовымъ голосомъ предупреждалъ ее объ опасности, но она упряма, и ея погибель неизбѣжна». Хотя Гонтъ былъ болтливъ и падокъ на деньги, но его преданность къ своему господину не дозволяла ему предпринять что либо противъ него; тогда Фицосборнъ обратился къ старой Урзели, и она оказалась сговорчивѣе. Узнавъ отъ нея о преступныхъ замыслахъ Гастона, который хотѣлъ лишить жизни свою родственницу, Фицосборнъ рѣшился се спасти; по зная въ какомъ щекотливомъ положеніи находилась Эмма, онъ просилъ Урзели скрыть отъ нея участіе, принятое имъ въ ея бѣгствѣ, а самъ слѣдилъ за нею, переодѣвшись поселяниномъ. Этимъ и объясняются таинственныя видѣнія во время путешествія молодой дѣвушки, такъ какъ онъ не выпускалъ ее изъ вида и всегда имѣлъ при себѣ четырехъ мужественныхъ тѣлохранителей, которые при звукахъ его рога тотчасъ явились бы на помощь. Когда лэди Эмма нашла безопасный пріютъ въ замкѣ, то Фицосборнъ намѣревался уговорить сестеръ взять ее подъ свое покровительство, по ихъ не было въ Дигсвелѣ; онѣ гостили у одного стараго родственника въ другомъ графствѣ и только возвратились наканунѣ дня, когда происходили майскія игры, и съ тѣхъ поръ обстоятельства, быстро слѣдовавшія одно за другимъ, помѣшали Фицосборну привести въ исполненіе свой планъ. Въ день охоты, переодѣвшись лѣсникомъ, онъ рѣшился охранять лэди Эмму отъ всякой опасности, а главное, въ чемъ конечно онъ теперь не признался, желалъ убѣдиться въ справедливости распространившихся въ графствѣ толковъ, что она оказываетъ предпочтеніе его другу и товарищу Фицалену. Послѣ схватки съ разбойниками, онъ дождался прибытія лорда Ботелера со свитою, и все еще сомнѣваясь въ дальнѣйшихъ намѣреніяхъ Гастона, поспѣшилъ въ свой замокъ, вооружилъ отрядъ васаловъ и явился на помощь.

По окончаніи разсказа Фицосборна, всѣ присутствующіе заявили ему свое сочувствіе и благодарность, особливо же Сент-Клеръ, который живо сознавалъ все благородство его поведенія относительно сестры. Лэди Эммѣ передали немедленно все что разсказалъ ея мужественный избавитель, и я оставляю читателямъ отгадать, сожалѣла ли она, что Небо прибѣгло къ простому, не сверхъестественному способу спасенія ея отъ опасности и что ея ангелъ хранитель оказался красивымъ, храбрымъ, влюбленнымъ рыцаремъ.

Общая радость и веселье, царившія теперь въ великолѣпной столовой лорда Ботелера, отразились на общемъ настроеніи слугъ въ людской. Шутъ Грегори хвалился такими подвигами, совершенными имъ на охотѣ, что ему могъ бы позавидовать Бевисъ или самъ Гай Барвикъ, По его словамъ, гигантскій баронъ лично накинулся на него, и предоставилъ своимъ. слугамъ покончить съ Сент-Клеромъ и Фицосборномъ.

— Но, прибавлялъ шутъ, — я выбилъ мечъ изъ его рукъ своей палкой и нанесъ ему такой ударъ подъ третье ребро, что онъ упалъ на землю и просилъ пощады у невооруженнаго противника.

— Не ври, дуракъ! сказалъ, Драслотъ, — ты забываешь своихъ союзпиковъ-собакъ! Вѣрь мнѣ, что еслибъ онѣ не заступились за тебя по старой памяти, то горбатый баронъ задалъ бы тебѣ трезвону. Я едва могъ оторвать ихъ отъ несчастнаго; онѣ такъ впились въ него, что у нихъ въ зубахъ остались куски его одежды; а что касается до тебя, то какъ только онѣ повалили его на землю, ты далъ тягу какъ заяцъ.

— И какой же великанъ этотъ баронъ, замѣтилъ Фабіанъ: — онъ скорѣе похожъ на паука.

— Не правда! воскликнулъ Грегори: — датчанинъ Кольбрандъ былъ карликъ въ сравненіи съ нимъ.

— Это также вѣрно какъ то, что Ральфъ тебѣ на зло женится на хорошенькой Марджери.

— Плевать мнѣ на эту дрянь! отвѣчалъ шутъ: а ты мальчишка былъ бы радъ, еслибъ подходилъ барону подъ мышки.

— Чортъ возьми! Я желалъ бы посмотрѣть на этого молодца, произнесъ Питеръ Ланаретъ, и выйдя изъ комнаты отправился въ башню, гдѣ былъ заключенъ Гастонъ Сент-Клеръ.

Вооруженный часовой, стоявшій у двери темницы, объяснилъ ему, что узникъ но видимому заснулъ, такъ какъ онъ долго шумѣлъ, топалъ ногами и бранился, а теперь все тихо. Сокольничій осторожно отодвинулъ одну доску, закрывавшую отверстіе надъ дверью, устроенное для того, чтобъ часовые могли наблюдать за узниками. Черезъ это отверстіе, онъ увидалъ бездыханное тѣло Гастона, висѣвшее на желѣзномъ кольцѣ, вбитомъ подъ потолкомъ темницы; несчастный, внѣ себя отъ стыда и злобы, покончилъ съ своею жизнью. Тѣло его еще было тепло, но въ немъ не оставалось никакихъ признаковъ жизни. Лордъ Ботелеръ узнавъ объ этомъ, приказалъ составить актъ о самоубійствѣ Гастона Сент-Клера, и въ тотъ же вечеръ, въ виду его высокаго происхожденія, несчастный былъ похороненъ въ часовнѣ замка. Капеланъ Фицаленъ совершилъ отпѣваніе, и на слѣдующее воскресенье произнесъ прекрасную проповѣдь на текстъ: Radix malor um est cupiditas^[9].

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Здѣсь рукопись, съ которой мы съ большимъ трудомъ списали нашъ разсказъ, часто исполняя должность не переписчика, а переводчика, становится такъ неразборчива, что мы рѣшительно ничего не можемъ понять въ слѣдовавшей за тѣмъ проповѣди капелана, кромѣ восклицаній и отрывочныхъ фразъ въ родѣ опредѣленія корыстолюбія: «неутолимой жаждой земныхъ благъ». Нѣсколько далѣе но видимому описывается веселая свадьба Марджера и Ральфа, веселыя игры и сельскія забавы, сопровождавшія въ то время подобныя событія. Кромѣ. того, можно нѣсколько разобрать шуточную рѣчь, произнесенную шутомъ Грегори и начинающуюся словами: "Любезныя и проклятыя собаки! Жилъ-былъ однажды король, и женился онъ на молодой старухѣ-королевѣ и родила она ребенка, и этого ребенка послалъ король къ Соломону, прося его благословить ребенка такъ, какъ благословила его Эпдорская волшебница, укусившая его за пятку. А все это случилось потому, какъ говоритъ достопочтенный патеръ Радигундусъ, что не служатъ de profundis о тѣхъ рыбахъ, которыя съѣдаетъ король за обѣдомъ, ибо спросилъ св. Петръ у Адама: «Адамъ! Адамъ! зачѣмъ ты съѣлъ яблоко, не очистивъ кожи?^[10] и т. д. и т. д.»

Весь этотъ безсмысленный наборъ словъ, доказывавшій однако остроуміе Грегори, возбудилъ громкій хохотъ присутствовавшихъ и произвела, такое впечатлѣніе на Розу, дочь горшечника, что по общему мнѣнію шуту стоило только сказать слово, чтобъ получить ея руку. Мы пропускаемъ описаніе того, какъ молодую отвели въ спальню, какъ уложили въ постель, какъ бросали чулокъ, какъ раздѣвали молодаго, какъ дѣлили его одежду, и т. д., потому что рѣшительно нельзя возстановить слишкомъ темнаго, непонятнаго текста. Послѣ неимовѣрныхъ усилій намъ удалось только извлечь слѣдующую свадебную пѣсню, которую впослѣдствіи заимствовалъ извѣстный авторъ «Исторіи Монаха Закона». Эту пѣснь по видимому пѣли хоромъ гости, сопровождавшіе домой молодую.

Bridal Song.

And did you not hear of а mirth befell

The morrow after the wedding day,

And carrying а bride at home to dwell?

And away to Tewin, away, awayl

The quintain was set, and the garlands were made;

'Tis pity old customs should ever decay;

And woe be to him that was horsed on а jade,

For he carried no credit away, away.

We met concert of fliddle-de-decs;

We set them а cockhorse, and made them play

The winning of Bullen and Upsey-frees,

And away to Tewin, away, awayl

There was ne’er а lad in all the parish

That would go to the plough that day;

But on his fore-horse his wench he carries,

And away to Tewin, away, away!

The butler was quick, and the ale be did tap;

The maidens did make the chamber full gay;

The servants did give me а fuddling cup,

And I did carry’t away, away!

The smith of the town his liquor so took,

That he was persuaded that the ground looked blue;

And I dare boldly be sworn on а book.

Such smiths as he there’s but а few.

А posset was made, and the women did sip,

And simpering said, they could eat no more;

Full many а maiden was laid on the lip, —

I’ll say no more, but giv o’er (give o’er *).

*) СВАДЕБНАЯ ПѢСНЯ.

Слыхалъ ли ты, какое было веселье на другой день послѣ свадьбы, когда провожали домой молодую въ Тевинъ, далеко, далеко!

Сказали мы вѣнки и играли мы въ игры, не слѣдъ забывать старшій, и горе тому кто скакалъ на тихой лошалкѣ, не прославился онъ, далеко, далеко!

Встрѣтили мы скрипачей, заставили играть ихъ всякія пляски и потащили съ собою въ Тевинъ, далеко, далеко!

Ни одинъ молодецъ въ тотъ день земли не пахалъ, а взявъ красавицу свою быстро скакалъ въ Тевинъ, далеко, далеко!

Дворецкій все устроилъ отлично, дѣвицы сердце веселили, вино слуги подливали и унесло же меня оно далеко, далеко!

Кузнецъ такъ напился, что сталъ увѣрять, что земля голуба, и клянусь, мало на свѣтѣ такихъ кузнецовъ.

И пили и ѣли, доколѣ дѣвицы сказали: больше нельзя; какъ цѣловали мы ихъ, — по больше не скажу я ни единаго слова.

Но вѣроятно, мои прелестныя читательницы пожалѣютъ главнымъ образомъ потерю трехъ объясненій въ любви: Объясненіе Сент-Клера и отвѣтъ Матильды занимаютъ цѣлыхъ пятнадцать мелко исписанныхъ страницъ рукописи; объясненіе Фицосборна съ Эммою немного короче; по Фи. цалепу и Элеонорѣ, не отличавшимся столь романтичнымъ настроеніемъ, посвящено только три страницы. Всѣ эти свадьбы были сыграны въ одинъ день, въ Квингоскомъ замкѣ, въ двадцатое воскресенье послѣ Пасхи. Въ рукописи находится подробное описаніе свадебнаго пира, но мы можемъ понять изъ него только названіе нѣкоторыхъ блюдъ, напримѣръ: оленина, лебеди, лососина, журавли и пр. и пр. Мы можемъ также заключить, что Перетто сложилъ по этому случаю новую пѣсню… Мы сожалѣемъ, что не можемъ подробно разсказать читателямъ всѣ эти диковины, по надѣемся представить самую рукопись болѣе искуснымъ антикваріямъ какъ только она будетъ выставлена въ рамкѣ, подъ стекломъ, тѣмъ самымъ артистомъ, который уже оказалъ подобную же услугу рукописямъ Шэкспира, а теперь, любезный читатель, не чувствую себя въ состояніи писать инымъ слогомъ, какъ тѣмъ, къ которому привыкло наше перо. Прощай, мы желаемъ тебѣ всякаго благополучія.

III.
ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ,
на которомъ Томасъ Скоттъ хотѣлъ основать романъ.

Всѣмъ извѣстно, что въ шотландскихъ школахъ почти не существуетъ бокса, но сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, къ стыду полиціи и къ великой опасности школьниковъ, на улицахъ Эдинбурга дозволялись правильныя драки, почти сраженія. Юное населеніе одного квартала выходило на бой противъ своихъ товарищей сосѣдняго квартала, такъ что часто дѣти аристократовъ сражались съ дѣтьми низшихъ классовъ, каждый мальчикъ въ своей арміи, по мѣсту своего жительства. Однако, насколько я помню, эти драки никогда не выражали борьбы между демократіей и аристократіей, и вообще враждебныя партіи не питали другъ къ другу злобы или ненависти; это въ сущности была только игра въ грубой формѣ, хотя драка была не шуточная, сопровождалась бросаніемъ камней, и въ дѣло употреблялись кулаки и палки. Конечно, эти сраженія иногда приводили къ несчастнымъ случаямъ, и говорятъ оставались, бывало, убитые на полѣ брани, но во всякомъ случаѣ, какъ могутъ удостовѣрить современники, часто папосились серьезныя раны.

Отецъ автора жилъ на сквэрѣ Св. Георгія, и его сыновья, вмѣстѣ съ другими мальчиками околотка, составляли особый отрядъ, которому одна знатная дама собственноручно вышила знамя. Этотъ отрядъ или полкъ естественно вступалъ каждую недѣлю въ бой съ мальчиками, жившими въ сосѣднихъ предмѣстьяхъ. Особливо обитатели предмѣстья Потерро, принадлежа къ рабочему классу, были страшными врагами: они ловко бросали каменья и отличались чрезвычайной силой въ рукопашной схваткѣ. Сраженія продолжались цѣлые вечера, пока одна изъ партій не одерживала рѣшительной побѣды; тогда, если мы оставались побѣдителями, то преслѣдовали своихъ противниковъ до ихъ предмѣстья, откуда насъ выпроваживали старшіе ихъ братья; если же напротивъ мы обращались въ бѣгство, что бывало часто, то на сквэрѣ къ намъ выходили на помощь старшіе члены нашихъ семействъ, слуги, и т. д.

Въ виду нашихъ частыхъ встрѣчъ, хотя мы и не знали но именамъ нашихъ противниковъ, по прекрасно знали ихъ въ лице, и роздали всѣмъ важнѣйшимъ изъ нихъ особыя клички. Особеннымъ значеніемъ въ арміи предмѣстій пользовался одинъ храбрый, видный мальчикъ, котораго мы и считали ихъ предводителемъ. Ему было по видимому лѣтъ тринадцать или четырнадцать, и прекрасно сложенный, высокаго роста, съ голубыми глазами, съ длинными русыми волосами онъ представлялъ образецъ юнаго германца. Онъ всегда былъ первымъ въ атакѣ и послѣднимъ въ отступленіи, въ одно и тоже время Ахиллесъ и Аяксъ эдинбургскихъ предмѣстій. Онъ былъ для насъ слишкомъ опаснымъ врагомъ, чтобъ не заслужить прозвища, и потому, подобно стариннымъ рыцарямъ, онъ былъ прозванъ, по важнѣйшей части его одежды, Зеленые-Брюки, такъ какъ, подобно Пентаполину, въ разсказѣ Донъ-Кихота, онъ всегда сражался съ голыми руками и босой.

Однажды, въ жару боя, этотъ плебейскій боецъ повелъ такую быструю атаку, что все бѣжало передъ нимъ. Онъ шелъ впереди своихъ товарищей на нѣсколько шаговъ и уже схватилъ знамя аристократовъ, какъ вдругъ одинъ изъ нашихъ, вооруженный по глупому усердію друзей охотничьимъ ножемъ, вздумалъ отстоять честь своего отряда во что бы то ни стало и ударилъ Зеленые-Брюки изо всей силы ножемъ по головѣ. При видѣ этого случая, подобнаго которому никогда мы ничего не видали, обѣ партіи разбѣжались во всѣ стороны, а бѣдный Зеленые-Брюки, пстекая кровью, остался на рукахъ городскаго стража, который (честный человѣкъ) не подумалъ удостовѣриться кто нанесъ роковой ударъ. Окровавленный ножъ былъ брошенъ въ канаву, и съ обѣихъ сторонъ всѣ поклялись хранить въ тайнѣ это несчастье, по ужасъ и раскаяніе невольнаго злодѣя были безпредѣльны. Раненый герой пролежалъ въ больницѣ только нѣсколько дней, такъ какъ рана была не тяжелая; и не смотря на всѣ разспросы и увѣщеванія отъ ни за что не желалъ сказать имя виновнаго, хотя конечно оно было ему хорошо извѣстно. Когда онъ совершенно выздоровѣлъ и вышелъ изъ больницы, авторъ и его братья вступили съ нимъ въ переговоры чрезъ посредство разносчика, у котораго обѣ партіи покупали пряники. Мы. предложили ему за вредъ и убытки извѣстную сумму, которая, еслибъ я ее упомянулъ, вѣроятно возбудила бы смѣхъ читателей, но въ карманѣ Зеленыхъ-Брюкъ конечно никогда не бывало такихъ денегъ. Однако, онъ отказался, говоря что не продаетъ своей крови, и въ то же время просилъ насъ не безпокоиться, такъ какъ онъ никогда не унизится до роли доносчика. Послѣ долгихъ увѣщеваній и просьбъ, онъ наконецъ согласился принять только фунтъ нюхательнаго табаку для своей старой тетки или бабки, у которой жилъ. Послѣ этого, хотя мы и не стали друзьями, такъ какъ драка была для насъ пріятнѣе всякой мирной забавы, но уже всегда вступали въ бой со всевозможными знаками уваженія другъ къ другу.

Таковъ былъ герой, котораго Томасъ Скоттъ хотѣлъ мысленно переселить въ Канаду и сдѣлать центральной фигурой, среди длиннаго ряда приключеній поселенцевъ и туземцевъ Новаго Свѣта. Быть можетъ благородство этого юноши не покажется столь замѣчательнымъ читателямъ, какъ оно казалось лицамъ, которыхъ оно спасало отъ наказаній. Но всѣ, до кого касалось это дѣло, считали поступокъ юноши необыкновеннымъ, и авторъ убѣжденъ, что еслибъ судьба поставила столь благородно выказавшаго себя юношу въ положенія, требующія рыцарскихъ доблестей, онъ достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ вполнѣ осуществилъ бы надежды, возбужденныя имъ въ юности. Впослѣдствіи, когда мы разсказали объ этомъ событіи отцу, онъ сдѣлалъ намъ строгій выговоръ за то, что мы скрыли отъ него истину и лишили его возможности оказать покровительство достойному молодому человѣку; но мы въ то время слишкомъ опасались ужасныхъ послѣдствій нашей неосторожности, чтобъ выказать столько благородства и человѣколюбія.

Быть можетъ мнѣ не слѣдовало разсказывать этого эпизода изъ моей школьной жизни; но это событіе произвело на меня очень сильное впечатлѣніе, и вообще все что касается того времени составляетъ для меня отрадное, хотя грустное воспоминаніе. Изъ всѣхъ героевъ, принимавшихъ участіе въ этой потѣшной войнѣ, почти никто не остался въ живыхъ: одни промѣняли игрушечное оружіе на настоящее, и умерли защищая отечество; другіе уѣхавъ въ дальнія страны никогда болѣе не возвращались на родину; третьи исчезли изъ моихъ глазъ на многообразной человѣческой аренѣ. Я пережилъ пять братьевъ, превосходившихъ меня здоровьемъ, такъ какъ я въ дѣтствѣ страдалъ тяжкимъ недугомъ, и впослѣдствіи мое здоровье долго казалось очень ненадежнымъ. Любимый и достойный человѣкъ, намѣревавшійся основать на этомъ эпизодѣ художественный романъ, давно умеръ на чужбинѣ, и потому неудивительно, что этотъ разсказъ для меня дорогъ: всякая мелочь, напоминающая намъ о любимыхъ погибшихъ людяхъ, принимаетъ въ нашихъ глазахъ необыкновенную важность.

Введеніе.

Есть знаки и слова — ихъ тайный звукъ

Въ урочный часъ духомъ повелѣваетъ;
Но я боюсь вступить въ завѣтный кругъ,
Опасный даръ меня не привлекаетъ.
Пѣснь Послѣдняго Пѣвца,

сера Вальтера Скотта.

Повѣсть или романъ Вэверлей сначала распространялся въ публикѣ очень медленно, но впослѣдствіи достигъ такой популярности, что авторъ ободренный успѣхомъ рѣшился на вторую, подобную же попытку. Поэтому онъ сталъ искать подходящаго названія и сюжета для новаго произведенія; по чтобы объяснить читателю какимъ образомъ авторъ сочинилъ свой романъ, лучше всего привести простой разсказъ первоначально служившій основою Гая Маннеринга, хотя въ дальнѣйшемъ развитія моего труда не осталось ни малѣйшаго сходства съ его источникомъ. Разсказъ этотъ я слышалъ отъ стараго слуги моего отца, отличнаго шотландца, котораго ни въ чемъ нельзя было упрекнуть, за исключеніемъ развѣ предпочтенія, оказываемаго имъ горной росѣ^[11] передъ всѣми прочими менѣе крѣпкими напитками. Онъ вѣрилъ въ эту исторію такъ же твердо, какъ въ любой догматъ своей религіи.

Одинъ почтенный, пожилой господинъ, по словамъ стараго Макъ-Кинлэя, путешествуя по пустынной части Галовэя, былъ застигнутъ ночью на большой дорогѣ. Съ трудомъ доѣхалъ онъ до какого-то помѣщичьяго дома, гдѣ былъ принятъ съ радушнымъ гостепріимствомъ, по обычаю того времени и страны. Владѣлецъ дома, довольно богатый джентльменъ, былъ пораженъ почтеннымъ видомъ гостя и извинился за тотъ безпорядокъ въ домѣ, котораго путешественникъ не могъ не замѣтить; при этомъ хозяинъ объяснилъ, что его жена больна, и каждую минуту ожидаетъ, что она подаритъ ему первенца, хотя они были въ супружествѣ уже десять лѣтъ. Въ виду этихъ-то обстоятельствъ, лэрдъ выразилъ опасеніе, чтобы пріемъ гостя не показался ему слишкомъ небрежнымъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, серъ, отвѣчалъ незнакомецъ; — я доволенъ немногимъ, и надѣюсь даже, что этотъ случай доставитъ мнѣ возможность отблагодарить васъ за ваше гостепріимство. Увѣдомьте меня только о минутѣ рожденія вашего ребенка, и я постараюсь сообщить вамъ нѣкоторыя свѣденія, могущія имѣть важное вліяніе на судьбу новорожденнаго, являющагося въ этотъ перемѣнчивый и полный треволненій міръ, Я не скрою отъ васъ, что обладаю извѣстнымъ искуствомъ объяснять движенія планетъ, имѣющихъ вліяніе на судьбу смертныхъ. Я занимаюсь этой наукой не за награды, какъ многіе другіе, называющіе себя астрологами; у меня обезпеченое состояніе, и я примѣняю свое знаніе лишь на пользу тѣхъ, которыми интересуюсь.

Лэрдъ поклонился почтительно и съ видимой благодарностью, послѣ чего пріѣзжаго проводили въ приготовленную для него комнату, изъ которой видно было звѣздное небо.

Большую часть ночи гость посвятилъ на опредѣленіе истиннаго положенія небесныхъ тѣлъ и вычисленіе ихъ вѣроятнаго вліянія; наконецъ, результатъ этихъ наблюденій заставилъ его послать за хозяиномъ, котораго онъ сталъ торжественно заклинать: если только возможно, задержать рожденіе ребенка хоть на пять минутъ. Отецъ отвѣчалъ, что это невозможно, и почти въ ту же минуту принесли извѣстіе, что жена его родила сына.

На слѣдующее утро астрологъ явился къ завтраку съ такимъ мрачнымъ, зловѣщимъ видомъ, что совершенно перепугалъ отца, бывшаго внѣ себя отъ радости, что благодаря рожденію сына, его родовыя помѣстія не перейдутъ къ дальнимъ родственникамъ изъ другаго колѣна. Поэтому онъ поспѣшно отвелъ незнакомца въ другую комнату.

— Я вижу по вашему лицу, сказалъ онъ, — что вы должны сообщить мнѣ нерадостную вѣсть о моемъ сынѣ. Можетъ быть Богу угодно лишить насъ этого небеснаго дара, прежде чѣмъ ребенокъ достигнетъ совершеннолѣтія, или ему суждено сдѣлаться недостойнымъ той любви, которою естественно мы окружимъ нашего первенца.

— Ни то, ни другое, отвѣчалъ гость. — Если мои знанія не обманываютъ меня вполнѣ, то сынъ вашъ переживетъ дѣтскій возрастъ, и въ отноніепіи характера и способностей совершенно удовлетворитъ всѣмъ желаніямъ своихъ родителей. Но хотя многое въ его гороскопѣ сулитъ ему счастье, въ немъ есть одно преобладающее злое вліяніе, которое грозитъ подвергнуть его несчастному и нечестивому искушенію въ ту самую эпоху, когда онъ достигнетъ двадцати одного года. Этотъ періодъ, какъ видно изъ положенія созвѣздій, будетъ кризисомъ его жизни. Въ какомъ видѣ явится это искушеніе или какого характера оно будетъ, мои знанія не могутъ опредѣлить.

— Такъ ваши знанія не могутъ доставить намъ защиты отъ грозящей бѣды? спросилъ съ безпокойствомъ отецъ.

— Извините, отвѣчалъ незнакомецъ: — мои знанія могутъ оказать вамъ эту услугу. Вліяніе созвѣздій могущественно; но Создавшій небо могущественнѣе всего, если взывать къ Нему о помощи съ вѣрой и любовью. Вы должны посвятить этого ребенка всецѣло на служеніе его Создателя съ такою же ревностью, какъ Самуилъ былъ посвященъ своими родителями на служеніе святому храму. Вы должны смотрѣть на него, какъ на существо, не имѣющее ничего общаго съ остальнымъ міромъ. Въ дѣтствѣ и юности вы должны окружать его только людьми набожными, добродѣтельными, и насколько возможно удалять отъ него всякую мысль о преступленіи, такъ что ему не только не слѣдуетъ видѣть, но, и слышать что либо преступное. Его необходимо воспитывать въ самыхъ строгихъ религіозныхъ и нравственныхъ принципахъ. Не дозволяйте ему узнать свѣтъ съ его заблужденіями и пороками. Словомъ, сохраните его насколько возможно отъ всякаго грѣха. Когда ему минетъ двадцать одинъ, годъ, то наступитъ роковой кризисъ его судьбы. Если онъ переживетъ его, то будетъ пользоваться счастіемъ и благоденствіемъ на землѣ, а также займетъ мѣсто въ ряду избранниковъ Неба. Если же случится иначе…

Астрологъ умолкъ и глубоко вздохнулъ.

— Серъ, отвѣчалъ отецъ еще болѣе встревоженный, — ваши слова дышатъ такой добротою, а ваши совѣты такъ важны, что я обращу на нихъ самое серьезное вниманіе. Но не можете ли вы оказать мнѣ еще больше помощи въ этомъ дѣлѣ? Будьте увѣрены, что я не окажусь неблагодарнымъ.

— Я не заслуживаю и не требую никакой благодарности за доброе дѣло, сказалъ незнакомецъ, — особливо за усилія спасти отъ ужасной участи безпомощнаго ребенка, родившагося въ прошлую ночь подъ такимъ страннымъ соединеніемъ планетъ. Вотъ мой адресъ: вы можете сообщать мнѣ время отъ времени извѣстія объ успѣхахъ ребенка въ религіозныхъ познаніяхъ. Если онъ будетъ воспитанъ какъ я совѣтую, то мнѣ кажется всего лучше прислать его ко мнѣ, когда наступитъ роковой рѣшительный періодъ, т. е. прежде чѣмъ минетъ ему двадцать одинъ годъ. Если вы пришлете его такимъ, какимъ я надѣюсь его увидѣть, то Господь защититъ своего вѣрнаго слугу, какимъ бы сильнымъ искушеніямъ ни подвергла его судьба.

Потомъ онъ назвалъ хозяину помѣстье, гдѣ онъ жилъ и которое находилось близъ одного почтоваго города въ Южной Англіи, и затѣмъ распростился съ нимъ очень сердечно.

Таинственный гость уѣхалъ, но его слова глубоко врѣзались въ умѣ встревоженнаго отца. Онъ лишился жены, когда еще сынъ находился въ дѣтствѣ. Это несчастье, предсказанное кажется астрологомъ, утвердило довѣріе отца къ наукѣ, въ которую почти всѣ вѣрили въ то время. Поэтому съ величайшимъ стараніемъ былъ приведенъ въ исполненіе строгій, почти аскетическій планъ воспитанія, предложенный мудрецомъ. Ребенокъ былъ отданъ подъ надзоръ наставника самыхъ строгихъ правилъ: онъ былъ окружена, слугами безукоризненнаго поведенія, и самъ отецъ заботливо и тщательно слѣдилъ за его воспитаніемъ.

Младенчество, дѣтство и отрочество протекли такъ, какъ желалъ отецъ. Юный назарянинъ не могъ быть воспитанъ съ большею строгостью. Всякое зло тщательно устранялось отъ его взоровъ; онъ слышалъ только возвышенныя истины и видѣлъ только достойные примѣры.

Но когда онъ достигъ юности, то внимательно слѣдившій за нимъ отецъ возимѣлъ серьезныя опасенія. Какая-то грусть овладѣла имъ, и съ каждымъ днемъ онъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе. Невольныя слезы, безсонница, скитанія въ лунныя ночи и меланхолія, причины которой онъ не могъ объяснить, угрожали его физическому здоровью и даже умственнымъ способностямъ. Испуганный отецъ обратился за совѣтомъ къ астрологу, и тотъ отвѣчалъ, что это болѣзненное состояніе ума было только началомъ испытанія, предстоявшаго бѣдному юношѣ, и что онъ долженъ еще выдержать съ злымъ духомъ борьбу, все болѣе и болѣе отчаянную. По его мнѣнію оставалось только одно средство противъ этого бѣдствія: прилежное изученіе Св. Писанія. «Онъ страдаетъ, прибавлялъ мудрецъ въ своемъ письмѣ, — отъ пробужденія тѣхъ чудовищъ-страстей, спавшихъ въ немъ до этого возраста, какъ и въ другихъ людяхъ. Но лучше, сто разъ лучше, страдать въ борьбѣ съ ними, чѣмъ раскаиваться въ преступномъ удовлетвореніи ихъ.»

Однако благодаря добрымъ наклонностямъ молодаго человѣка, онъ успѣшно боролся съ припадками мрачной меланхоліи, прибѣгая за помощью къ разуму и религіи, и только на двадцать первомъ году эти припадки приняли характеръ, заставившій отца опасаться за послѣдствія. По видимому самый мрачный видъ душевной болѣзни принималъ форму религіознаго отчаянія. Но юноша всегда былъ кротокъ, обходителенъ, нѣженъ къ отцу и покоренъ его волѣ; онъ всѣми силами боролся съ мрачными мыслями, навѣваемыми, какъ казалось, злымъ духомъ, который побуждалъ его, какъ нѣкогда нечестивую жену Іова, произнести хулу на Бога и умереть.

Между тѣмъ наступило время совершить долгое и опасное по понятіямъ того времени путешествіе къ старому другу его отца, составившему его гороскопъ. Путь лежалъ чрезъ нѣсколько очень любопытныхъ мѣстностей, и эта поѣздка доставила юношѣ гораздо болѣе наслажденія, чѣмъ онъ ожидалъ. Но вслѣдствіе этого онъ достигъ жилища астролога только утромъ наканунѣ дня своего рожденья. Его какъ будто увлекалъ за собою быстрый потокъ непривычныхъ пріятныхъ ощущеній, и онъ отчасти забылъ слова его отца о цѣли путешествія. Наконецъ онъ остановился передъ виднымъ, во уединеннымъ старымъ домомъ, гдѣ жилъ другъ его отца.

Слуги, принявшіе лошадь, объявили, что его уже ждутъ два дня, и провели его прямо въ кабинетъ, гдѣ незнакомецъ, нѣкогда посѣтившій его отца и теперь сдѣлавшійся почтеннымъ старцемъ, встрѣтилъ его очень серьезно и съ оттѣнкомъ неудовольствія.

— Молодой человѣкъ, сказалъ онъ, — зачѣмъ вы такъ медлили въ столь важномъ путешествіи?

— Я полагалъ, отвѣчалъ юноша краснѣя и потупивъ взоры, — я полагалъ, что не было ничего дурнаго въ медленной ѣздѣ и въ удовлетвореніи моего любопытства, если только я достигну вашего жилища сегодня, какъ мнѣ приказывалъ отецъ.

— Эта медленность достойна порицанія, продолжалъ мудрецъ; — потому что врагъ человѣческаго рода гнался за вами. Но вы наконецъ прибыли, и будемъ надѣяться, что все кончится благополучно, хотя борьба будетъ тѣмъ страшнѣе, чѣмъ она долѣе отложена. Прежде всего вамъ надо закусить, полить съ цѣлью утоленія голода, а не пресыщенія.

Съ этими словами старикъ повелъ гостя въ столовую, гдѣ былъ приготовленъ самый скромный завтракъ. Прежде чѣмъ они сѣли за столъ, въ комнату вошла молодая дѣвушка лѣтъ восемнадцати и столь прелестная, что юноша мгновенно забылъ о своей странной, таинственной судьбѣ, и все его вниманіе сосредоточилось на словахъ и движеніяхъ красавицы. Она говорила немного, и только о серьезныхъ предметахъ. Потомъ по приказанію отца она пропѣла нѣсколько гимновъ, акомпанируя себѣ на фортепьяно. Наконецъ, по знаку отца, она вышла изъ комнаты, бросивъ на юношу взглядъ, полный невыразимаго безпокойства и участія.

Затѣмъ старикъ повелъ гостя въ кабинетъ и началъ съ нимъ бесѣду о важнѣйшихъ религіозныхъ вопросахъ, стараясь убѣдиться въ томъ, что юноша можетъ дать себѣ отчетъ въ своихъ вѣрованіяхъ. Во время этого экзамена молодой человѣкъ, какъ бы невольно задумывался, и передъ его глазами возставалъ образъ прелестной красавицы. Въ подобныя минуты невниманія, астрологъ мрачно взглядывалъ на него, качая головой, но вообще онъ остался доволенъ его отвѣтами.

Передъ захожденіемъ солнца, гостя повели въ баню, послѣ чего его облекли въ одежду, походившую на платье армянъ. Въ подобномъ нарядѣ, съ распущенными волосами и обнаженными руками, ногами и шеей, онъ былъ отведенъ въ отдаленную комнату, въ которой не было ничего, кромѣ стола, стула, лампы и Библіи.

— Здѣсь, сказалъ астрологъ, — я долженъ васъ оставить однимъ въ самую критическую минуту вашей жизни. Если вы, вспоминая великія истины, о которыхъ мы только что говорили, отразите нападенія на ваши принципы и мужество, то вамъ нечего бояться. Но испытаніе будетъ тяжелое. Милое дитя мое, прибавилъ старикъ патетическимъ тономъ, со слезами на глазахъ и дрожащимъ голосомъ, — въ минуту вашего рожденія я предвидѣлъ это роковое испытаніе; дай Богъ, чтобъ вы перенесли его съ твердостью.

Юноша остался одинъ, и почти въ ту же минуту въ умѣ его воскресло воспоминаніе о всѣхъ его грѣхахъ словомъ и дѣйствіемъ; его строгое воспитаніе только усиливало нестерпимый гнетъ этихъ воспоминаній, которыя терзали его, какъ фуріи съ огненными хлыстами, намѣреваясь по видимому довести его до отчаянія. Съ твердой рѣшимостью, по съ взволнованными чувствами боролся онъ противъ этихъ роковыхъ воспоминаній; по вскорѣ онъ убѣдился, что на его аргументы какой-то невѣдомый голосъ отвѣчаетъ софизмами. Злой духъ, принявъ тѣлесный образъ, находился съ нимъ въ одной комнатѣ, и пользуясь своей мрачной силой указывалъ ему всю безнадежность его положенія и убѣждалъ, что самоубійство лучшій способъ покончить съ грѣшной жизнью. Въ особенно мрачномъ видѣ представлялъ онъ юношѣ его ненужное замедленіе въ пути ради удовольствія, и вниманіе, обращенное имъ на красоту женщины, когда онъ долженъ былъ всецѣло сосредоточиваться на религіозныхъ увѣщеваніяхъ ея отца. Вообще ему доказывали, что онъ согрѣшилъ противъ источника свѣта, и потому теперь былъ вполнѣ въ рукахъ князя тьмы.

Чѣмъ болѣе приближалась критическая, роковая минута, тѣмъ болѣе ужасъ ненавистнаго присутствія злаго духа смущалъ несчастную жертву, и узелъ проклятыхъ софизмовъ, казалось, затягивался все туже и туже. У него не хватало силы объяснить принципъ прощенія, въ который онъ вѣровалъ, или вымолвить имя Того, на Кого онъ возлагалъ всѣ свои надежды. Но вѣра не оставляла его, хотя онъ на время лишился силы выказать ее.

— Говори что хочешь, сказалъ онъ искусителю, — а я знаю, что въ этой книгѣ находится все: и прощеніе моихъ грѣховъ и спасеніе моей души.

Въ эту минуту часы пробили роковой часъ, когда юношѣ исполнился двадцать первый годъ. Испытаніе было окончено, и ему мгновенно возвратилась сила слова и ума; онъ тотчасъ въ пламенной молитвѣ выразилъ всю свою вѣру въ истину и ея небеснаго Творца. Демонъ удалился побѣжденный, убитый; а старый астрологъ войдя въ комнату со слезами на глазахъ поздравилъ своего гостя съ побѣдою въ роковой борьбѣ.

Впослѣдствіи молодой человѣкъ женился на прелестной красавицѣ, сдѣлавшей на него такое впечатлѣніе при первомъ своемъ появленіи, и они долго жили очень счастливо. Такъ кончается легенда, разсказанная Джономъ Макъ-Кинлэемъ^[12].

Автору Вэверлея пришла въ голову мысль, что можно написать интересную и быть можетъ поучительную повѣсть изъ жизни человѣка, котораго судьба заранѣе предопредѣлена и всѣ стремленія къ добру постоянно рушатся роковымъ вмѣшательствомъ злаго духа, во который наконецъ выходитъ побѣдителемъ изъ этой страшной борьбы. Словомъ онъ составилъ себѣ планъ романа, похожаго на повѣсть «Спитрамъ и его Товарищи», барона де ла Мотъ-Фуке, хотя авторъ не зналъ этого произведенія, если оно и въ то время можетъ быть уже существовало.

Предположенный авторомъ планъ можно ясно различить въ первыхъ трехъ или четырехъ главахъ романа, по дальнѣйшія соображенія побудили его отказаться отъ своего намѣренія. Послѣ здраваго обсужденія онъ увидѣлъ, что астрологія, хотя ея значеніе было нѣкогда признано самимъ Бакономъ, не сохранила въ настоящее время достаточнаго вліянія на умы людей, чтобы составить главную основу романа. Къ тому же, для развитія подобнаго сюжета потребовалось бы болѣе таланта, чѣмъ тотъ, который сознаетъ въ себѣ авторъ, и онъ вызвалъ бы разсужденія слишкомъ серьезныя для его цѣли и для подобнаго разсказа. Планъ автора былъ измѣненъ только во время печатанія романа, а потому первые листы сохранили слѣды первоначальнаго содержанія, такъ что теперь они составляютъ ненужный и неестественный наростъ. Причина этого явленія теперь вполнѣ объяснена.

Здѣсь кстати замѣтить, что хотя астрологія стала предметомъ всеобщаго презрѣнія и замѣнилась суевѣріями болѣе грубыми и не столь величественными, но даже и въ послѣднее время являлись приверженцы ея.

Одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ адептовъ этой забытой и всѣми презираемой науки былъ недавно умершій знаменитый фокусникъ или професоръ магіи. По видимому такой человѣкъ, зная тысячи способовъ обмануть человѣческій глазъ, долженъ былъ бы менѣе всѣхъ поддаваться суевѣрію, по быть можетъ постоянное занятіе сложными вычисленіями, на которыхъ основаны многіе фокусы съ картами и пр., изумляющіе даже самого артиста, побудили его предаться изученію различныхъ сочетаній звѣздъ и планетъ въ надеждѣ этимъ путемъ узнать будущее.

Онъ начертилъ схему своего рожденія, вычислилъ ее по всѣмъ правиламъ искуства, составленнымъ лучшими писателями по астрологіи. Результатъ этихъ вычисленій относительно прошедшаго совершенно согласовался съ событіями его жизни, но въ наиболѣе важномъ предсказаніи будущаго встрѣтилось затрудненіе. Въ гороскопѣ ему представились два года, о которыхъ онъ никакъ не могъ ясно опредѣлить, будетъ ли онъ живъ или мертвъ въ продолженіи ихъ. Встревоженный такимъ поразительнымъ обстоятельствомъ, онъ передалъ схему своему собрату по астрологіи, который также не могъ ничего открыть опредѣленнаго. Былъ моментъ, когда предметъ схемы безспорно находился въ живыхъ, и другой моментъ, когда онъ безспорно былъ мертвымъ, во между этими двумя моментами, въ теченіе двухъ лѣтъ, невозможно было опредѣлить, живъ онъ или умеръ.

Астрологъ внесъ это замѣчательное обстоятельство въ свой дневникъ и продолжалъ показывать фокусы въ разныхъ мѣстахъ государства, до окончанія періода, впродолженіе котораго его судьба была положительно опредѣлена. Однажды онъ восхищалъ многочисленное общество своимъ искуствомъ, и вдругъ руки, своимъ проворствомъ такъ часто обманывавшія самыхъ зоркихъ наблюдателей, потеряли всякую силу; онъ выронилъ карты и упалъ пораженный параличемъ. Въ этомъ безпомощномъ состояніи онъ прожилъ два года и наконецъ умеръ. Говорятъ, что вскорѣ появится въ свѣтъ дневникъ этого астролога.

Вышеприведенный фактъ, если онъ вѣренъ, представляетъ одно изъ тѣхъ необыкновенныхъ совпаденій, такъ рѣзко отличающихся отъ обычнаго хода вещей, но безъ которыхъ человѣческая жизнь не представляла бы людямъ того непроницаемаго мрака, какимъ угодно было Творцу скрыть ихъ будущность. Еслибъ въ жизни все шло обыкновеннымъ порядкомъ, то будущую судьбу каждаго человѣка можно бы было подвести подъ ариѳметическія правила, подобно случайностямъ картежной игры. Но необыкновенныя событія и удивительные случаи издѣваются надъ всѣми человѣческими расчетами и набрасываютъ непроницаемый покровъ на все грядущее.

Къ только что разсказанному анекдоту можно еще прибавить фактъ, случившійся очень недавно. Авторъ получилъ недавно письмо отъ человѣка, вполнѣ посвященнаго въ таинства астрологіи; онъ любезно предлагалъ составить гороскопъ автора Гая Маннеринга, по видимому сочувствовавшаго его наукѣ. Но невозможно было доставить свѣденія, необходимыя для составленія гороскопа, еслибъ даже авторъ этого и желалъ, такъ какъ никого не было въ живыхъ, кто могъ бы сказать въ какой день, часъ и минуту онъ родился.

Объяснивъ такимъ образомъ первую идею или канву романа, отъ которой авторъ впослѣдствіи значительно отступилъ, онъ долженъ, согласно плану настоящаго изданія, упомянуть еще о прототипахъ главнѣйшихъ дѣйствующихъ лицъ въ Гаѣ Манисрингѣ.

Нѣкоторыя мѣстныя обстоятельства во время молодости автора доставили ему случай видѣть уничиженный классъ людей, называемый цыганами, а еще болѣе слышать о нихъ. Они составляютъ большею частью смѣшанное племя, происшедшее отъ древнихъ егнитяпъ, переселившихся въ Европу въ началѣ XV столѣтія, и бродягъ со всѣхъ странъ Европы. Цыганка, послужившая образцомъ при созданіи характера Мегъ Мерилизъ, была хорошо извѣстна въ половинѣ прошедшаго столѣтія подъ именемъ Джаны Гордонъ, жившей въ селеніи Киркъ-Іетгольмѣ въ Чевіотскихъ горахъ, близъ англійской границы. Авторъ сообщилъ публикѣ нѣкоторыя свѣденія объ этой замѣчательной личности въ одномъ изъ первыхъ нумеровъ Вlackwооd’s Magazine. Мы приведемъ выписки изъ этой статьи:

"Отецъ мой помнилъ старую Джану Гордонъ изъ Іетгольма, имѣвшую большое значеніе въ своемъ племени. Она была совершенная Мегъ Мерилизъ и точно также была одарена добродѣтелью дикарей — преданностью. Она часто пользовалась гостепріимствомъ на Лохсайдской фермѣ близъ Іетгольма, и потому тщательно воздерживалась отъ всякаго воровства на землѣ фермера; по ея сыновья (числомъ десять) не были такъ деликатны и украли свинью у ихъ добраго покровителя. Джана была такъ огорчена этой черной неблагодарностью, что въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ отъ стыда не показывалась въ Лохсайдъ. Наконецъ, лохсайдскому фермеру случилось однажды отправиться въ Ньюкаслъ, чтобъ занять денегъ для уплаты ренты. Денегъ онъ досталъ, но возвращаясь черезъ Чевіотскія горы былъ застигнутъ ночью и сбился съ дороги.

"Свѣтъ, мерцавшій въ окнѣ большой заброшенной риги, пережившей ферму, къ которой она нѣкогда принадлежала, привелъ его къ жилищу; на его стукъ дверь отворила Джана Гордонъ. Ея замѣчательная фигура (она была ростомъ почти въ шесть футовъ), черты лица и одежда были такъ замѣчательны, что фермеръ не могъ не узнать ее въ ту же минуту, хотя не видалъ ее впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ. Но встрѣтиться съ такою личностью въ пустынномъ мѣстѣ, и вѣроятно неподалеку отъ ея табора, было не весело бѣдному фермеру, который имѣлъ при себѣ такую сумму денегъ, что ея потеря повлекла бы за собою полное его разореніе.

— "О! это почтенный лохсайдскій фермеръ, воскликнула Джана, радостно узнавая гостя, — слѣзайте, слѣзайте! нельзя дальше ѣхать ночью, когда передъ вами жилище друга.

"Фермеръ принужденъ былъ соскочить съ лошади и не могъ отказаться отъ ужина и ночлега, предложенныхъ цыганкой. Въ ригѣ было много съѣстныхъ припасовъ, какого бы ни были они происхожденія, и фермеръ съ возрастающимъ безпокойствомъ замѣчалъ, что ужинъ готовился на десять или двѣнадцать человѣкъ, вѣроятно походившихъ на хозяйку.

"Джана подтвердила его подозрѣніе. Она напомнила ему о покражѣ свиньи, и сказала, какъ мучилъ и терзалъ ее этотъ гнусный поступокъ. Подобно другимъ философамъ она замѣтила, что міръ съ каждымъ днемъ становился хуже, и какъ всегда дѣлаютъ родители жаловалась на непослушаніе дѣтей и нарушеніе ими старинныхъ цыганскихъ правилъ — уважать собственность благодѣтелей. Въ заключеніе всего этого она спросила, имѣетъ ли фермеръ при себѣ деньги и посовѣтовала или скорѣе приказала ему отдать ей свой кошелекъ, такъ какъ ея дѣти должны были вскорѣ возвратиться домой. Старый фермеръ волей неволей разсказалъ свою исторію и передалъ ей все бывшее у него золото. Она велѣла ему оставить нѣсколько шиллинговъ въ карманѣ, потому что совершенное безденежье путешественника могло возбудить подозрѣніе ея сыновей.

"Послѣ этого фермеръ легъ спать на соломѣ, но, какъ можно легко предположить, не спалъ.

"Около полуночи шайка возвратилась съ добычей, и начался разговоръ о совершенныхъ ими подвигахъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя невольно заставляли дрожать бѣднаго фермера. Они вскорѣ замѣтили гостя и спросили Джану, кого сна пріютила.

— "Самого лохсайдскаго фермера, отвѣчала Джана. — Онъ бѣдный ѣздилъ въ Ньюкасль, чтобъ занять денегъ для уплаты аренды; по проклятые ростовщики ничего ему не дали, и онъ возвращается съ пустымъ кошелькомъ и отчаяніемъ въ сердцѣ.

— "Это можетъ быть и правда, отвѣчалъ одинъ изъ цыганъ; — по мы все же пошаримъ въ его карманахъ.

"Джана громко протестовала противъ такого нарушенія гостепріимства, но всѣ ея слова были тщетны, и вскорѣ фермеръ услыхалъ шопотъ и легкіе шаги у его постели. Онъ понялъ, что обыскиваютъ его платье. Найдя только ту небольшую сумму, которую Джана изъ предосторожности оставила въ карманѣ фермера, они стали совѣщаться, взять ли деньги или нѣтъ; но ничтожность добычи и пламенные протесты Джаны заставили ихъ рѣшить вопросъ отрицательно. Послѣ того они поужинали и легли спать. На разсвѣтѣ Джана разбудила своего гостя, вывела его лошадь, поставленную ею наканунѣ подъ навѣсъ, и проводила его нѣсколько миль, пока онъ не выбрался на большую дорогу въ Лохсайдъ. Тогда она отдала фермеру его деньги, и никакія просьбы не могли заставить ее принять хоть одну гинею.

"Я слыхалъ отъ старожиловъ Джедбурга, что всѣ сыновья Джаны были приговорены къ смертной казни въ одинъ и тотъ же день. Говорятъ, что голоса присяжныхъ раздѣлились поровну; по одинъ другъ правосудія, спавшій во все время преній, вдругъ проснулся и подалъ голосъ протавъ несчастныхъ, восклицая: всѣхъ повѣсить! Для приговора шотландскихъ присяжныхъ не требуется единогласія ихъ, и потому цыгане были признаны виновными. Джана была въ судѣ и только произнесла: «Господи! помилуй невинныхъ!» Ея же собственная смерть сопровождалась такими дикими жестокостями со стороны толпы, которыхъ бѣдная Джана вовсе не заслуживала. Однимъ изъ ея недостатковъ или достоинствъ, какъ угодно рѣшить читателю, была преданность іаковитской партіи. Однажды, находясь въ Карлайлѣ на ярмаркѣ послѣ событій 1746 года, она открыто высказывала свои политическія мнѣнія, къ величайшему негодованію толпы. Отличаясь ревностнымъ вѣрноподданничествомъ, когда не было опасности, хотя смиренно покорились въ 1745 году горнымъ шотландцамъ, приверженцамъ Стюартовъ, жители города порѣшили утопить Джану въ Идепѣ. Эта казнь продолжалась довольно долго, такъ какъ Джана была женщина сильная и боролась съ своими убійцами, поднимая отъ времени до времени голову надъ водою и восклицая: Да здраствуетъ Карлъ! да здравствуетъ Карлъ!

"Въ дѣтствѣ я бывалъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она жила, часто слышалъ разсказы о ней и горько плакалъ о судьбѣ бѣдной Джаны.

«Прежде чѣмъ разстаться съ пограничными цыганами, упомяну еще, что дѣдъ мой, проѣзжая по Чартергаузской болотистой равнинѣ, неожиданно очутился среди большаго табора цыганъ, пировавшихъ подъ сѣнью кустарниковъ. Они тотчасъ схватили его лошадь за узду и съ восклицаніями радости требовали, чтобъ онъ раздѣлилъ съ ними обѣдъ (большинство ихъ отлично его знало), такъ какъ они часто пировали на его счетъ. Дѣдъ немного испугался, потому что, подобно лохсайдскому фермеру, имѣлъ при себѣ довольно значительную сумму денегъ. Но по природѣ смѣлый, отважный человѣкъ, онъ принялъ приглашеніе цыганъ и сѣлъ за обѣдъ, состоявшій изъ всякаго рода дичи, куръ, свинины и всякой живности, какую только можно было достать, благодаря безразличной, широкой системѣ грабежа. Пиръ былъ очень веселый, по когда веселье стало принимать буйный характеръ, нѣкоторые изъ старыхъ цыганъ шепнули моему дѣду, чтобъ онъ уѣзжалъ. Онъ немедленно вскочилъ на лошадь и не простившись ускакалъ, чему ни мало не противились цыгане. Я полагаю, что на этомъ пиру присутствовала и Джана Гордонъ»^[13].

Не смотря на погибель дѣтей Джаны, одна изъ ея внучекъ пережила ее; я помню эту женщину, т. е. такъ, какъ докторъ Джонсонъ смутно помнилъ королеву Анну. Въ его глазахъ мелькалъ образъ высокой женщины въ черномъ платьѣ, съ множествомъ брилліантовъ, а въ моей памяти воскресаетъ торжественная фигура цыганки необыкновеннаго роста, въ длинномъ красномъ плащѣ, которая при первомъ знакомствѣ со мною дала мнѣ яблоко; тѣмъ не менѣе я смотрѣлъ на нее съ такимъ же страхомъ, какъ будущій докторъ, сторонникъ Высокой Церкви и торизма смотрѣлъ на королеву Анну. Я полагаю, что эта женщина была Маджъ Гордонъ, о которой помѣщены интересныя свѣденія въ той же статьѣ «Blackwood’s Magazine», но они доставлены не авторомъ Гая Маннеринга.

"Покойная Маджъ Гордонъ была въ то время признана королевою іетгольмскихъ клановъ. Она была, кажется, внучкой знаменитой Джаны Гордонъ, и говорятъ очень на нее походила. Слѣдующій очеркъ этой интересной личности заимствовавъ изъ письма человѣка, который впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ имѣлъ случай наблюдать нравы и обычаи іетгольмскихъ цыганъ: «Маджъ Гордонъ происходила съ материнской стороны изъ семейства Фаасъ и была за мужемъ за Юнгомъ. Это была очень замѣчательная особа, высокаго роста, почти въ шесть футовъ, и поражала своей повелительной осанкой. Носъ у нея былъ большой, орлиный; глаза блестящіе, проницательные даже въ старости; волосы густые, низпадавшіе на плечи изъ-подъ соломенной цыганской шляпы; она всегда ходила въ длинномъ плащѣ особаго покроя и съ большой палкой почти въ ея ростъ. Я помню ее очень хорошо; каждую недѣлю она приходила къ моему отцу за милостынею, когда я былъ еще ребенкомъ, и я смотрѣлъ на нее съ великимъ страхомъ и трепетомъ. Она говорила очень энергично, громко жалуясь на притѣсненія и часто ударяла палкой по полу, принимая позы, невольно возбуждавшія опасенія. Она говорила, что могла призвать друзей изъ отдаленнѣйшихъ частей страны, которые помогли бы ей отомстить своимъ врагамъ, тогда какъ она оставалась бы спокойной въ своей хижинѣ; кромѣ того она часто хвалилась, что было время когда она имѣла еще большее значеніе, такъ какъ на ея свадьбѣ было пятьдесятъ осѣдланныхъ ословъ и безчисленное количество неосѣдланныхъ. Если Джана была прототипомъ характера Мегъ Мерилизъ, то я полагаю, что Маджъ служила неизвѣстному автору образцомъ для ея фигуры»^[14].

На сколько былъ правъ почтенный кореспопдептъ В1 а сwood’s Magazine и на сколько онъ ошибался въ своихъ предположеніяхъ, уже извѣстно читателямъ.

Перейдемъ теперь къ личности совершенно инаго рода, къ Домини Сампсону^[15]. Читатель конечно согласится, что бѣдный, скромный, смиренный ученый, проложившій себѣ дорогу чрезъ классическій міръ, но потерпѣвшій крушеніе на пути жизни, представляетъ не рѣдкость въ странѣ, гдѣ легко пріобрѣсть извѣстную долю знанія тѣмъ, которые согласны научиться греческому и латинскому языкамъ цѣлою голода и жажды. Но существуетъ совершенно опредѣленный прототипъ почтеннаго Домини Сампсона, хотя по нѣкоторымъ причинамъ я долженъ говорить о немъ только въ общихъ выраженіяхъ.

Учитель въ родѣ мистера Сампсона дѣйствительно былъ наставникомъ въ семействѣ очень богатаго джентльмена. Его воспитанники выросли и проложили себѣ дорогу въ свѣтѣ, а наставникъ продолжалъ жить въ семействѣ, что въ старину часто случалось въ Шотландіи, зажиточные землевладѣльцы которой охотно давали пріютъ и насущный хлѣбъ своимъ бѣднымъ друзьямъ и зависящимъ отъ нихъ лицамъ. Предки лэрда были неблагоразумно расточительны, а онъ самъ былъ непредпріимчивъ и несчастливъ. Смерть похитила его сыновей, успѣхи которыхъ въ свѣтѣ могли бы уравновѣсить его злую судьбу и неспособность. Долги быстро росли, доходы уменьшались, и наконецъ онъ совершенно разорился. Помѣстье его было продано, и старикъ готовъ былъ уже покинуть жилище своихъ предковъ и отправиться Богъ вѣсть куда, какъ вдругъ (подобно старой мебели, которая долго простоитъ, не тронутая въ углу, но разсыплется при малѣйшемъ прикосновеніи къ ней), упалъ на порогѣ парадной двери, пораженный апоплексическимъ ударомъ.

Учитель, какъ бы пробудился отъ сна. Его покровитель умеръ, а единственная его дочь, теперь старая дѣва, утратившая красоту и грацію, если когда нибудь ими обладала, осталась безпомощной, безпріютной сиротой. Онъ обратился къ ней почти съ тѣми же словами, которыя произнесъ Домини Сампсонъ, говоря съ мисъ Бертрамъ, и торжественно объявилъ свою рѣшимость не покидать ее. Въ немъ вдругъ пробудились долго дремавшія способности, онъ открылъ маленькую школу и поддерживалъ дочь своего покровителя до ея смерти, обращаясь съ псю такъ же почтительно, внимательно и услужливо, какъ во дни ея благоденствія.

Такова истинная исторія Домини Сампсона, въ которой нѣтъ ни романтичныхъ приключеній, ни сантиментальныхъ эпизодовъ; но можетъ быть прямота и чистосердечіе этой личности тронутъ сердце и вызовутъ слезы на глаза читателей, подобію несчастіямъ болѣе возвышенной и утонченной души.

Эти предварительныя замѣчанія о романѣ «Гай Маннерингъ» и о нѣкоторыхъ выведенныхъ въ немъ дѣйствующихъ лицахъ избавятъ автора и читателей отъ скучнаго труда писать и читать длинный рядъ отдѣльныхъ примѣчаній.

Считаю не лишнимъ еще замѣтить, что эпиграфъ этого романа взятъ изъ «Пѣсни Послѣдняго Пѣвца» съ цѣлью устранить выводы нѣкоторыхъ лицъ, которыя, замѣчая, что авторъ Вэверлея никогда не приводилъ цитатъ изъ сочиненій сера Вальтера Скотта, указывали на тождество этихъ двухъ авторовъ, какъ на самое вѣроятное объясненіе подобнаго факта.

Аботсфордъ, 1 августа 1829 г.

ГАЙ МАННЕРИНГЪ
или
АСТРОЛОГЪ

ГЛАВА I.

Оглядывая мрачную страну, и не видя ничего, кромѣ пустынныхъ нолей и голыхъ деревьевъ, холмовъ покрытыхъ туманомъ и долинъ, залитыхъ водою, онъ долженъ былъ сознаться, что чувствуетъ тоску, и пожелалъ быть дома. Путешествіе Вильяма Марвеля, Idler, № 49.

Въ началѣ ноября 17** года, молодой англичанинъ, только что окончившій курсъ наукъ въ Оксфордскомъ университетѣ, посвятилъ свое свободное время на путешествіе по сѣверной части Англіи, а любопытство завлекло его и за границу сосѣдней страны. Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, онъ посѣтилъ развалины монастыря въ графствѣ Думфризъ, и такъ долго срисовывалъ ихъ, что когда онъ снова сѣлъ на лошадь, настали уже недолгія, осеннія сумерки. Путь его лежалъ по мрачной, болотистой равнинѣ, далеко разстилавшейся во всѣ стороны. Кое-гдѣ только на небольшихъ возвышеніяхъ виднѣлись поля ржи, еще зеленой даже въ это время года, и хижины или фермы, окруженныя ивами или бузиной. Между этими хижинами извивались по болоту тропинки, доступныя только привыкшимъ къ пилъ туземцамъ. Большая дорога была однако порядочна и безопасна. Впрочемъ путешествовать одному ночью и по незнакомой сторонѣ вообще непріятно, и воображенію Маннеринга было отъ чего разыграться.

Чѣмъ болѣе блѣднѣли дневные лучи и чѣмъ чернѣе становилась окрестность, тѣмъ обстоятельнѣе нашъ путникъ разспрашивалъ всякаго кого встрѣчалъ, далеко ли до деревни Кипльтринганъ, гдѣ онъ намѣревался переночевать. На его вопросы обыкновенно отвѣчали другимъ вопросомъ: откуда онъ? Пока свѣтъ позволялъ еще различать одежду и наружность джентльмена, этотъ вопросъ дѣлался обыкновенно въ видѣ предположенія: «А вы, конечно, изволили быть въ старинномъ Галикроскомъ абатствѣ? Господа англичане часто его посѣщаютъ…» или: «Вы вѣроятно ѣдете изъ замка Пудерлупатъ?» Но когда во мракѣ ничего нельзя было разсмотрѣть, а слышенъ былъ только голосъ путешественника, то большею частью отвѣчали вопросомъ: «Откуда вы ѣдете въ такую позднюю пору?» или: «Вы вѣрно не здѣшній, пріятель»? — Прямые отвѣты, если онъ ихъ и получалъ, были неопредѣленны и противорѣчивы. Сначала до Кипльтрингана было «не далеко»; потомъ это «не далеко» опредѣлялось точнѣе: «мили три»; три мили скоро уменьшились въ «милю съ небольшимъ», и вслѣдъ за этимъ растянулись на «четыре мили или около того». Наконецъ женскій голосъ, унявъ плачъ груднаго ребенка, увѣрялъ Маннеринга, что до Кипльтрингана еще ужасно далеко, и что дорога тяжела, особенно для пѣшеходовъ. Бѣдная лошадь Маннеринга полагала кажется, что и для нея дорога не лучше, потому что она пошла медленнѣе, отвѣчая на каждое прикосновеніе шпоръ чѣмъ то въ родѣ стона и спотыкаясь на дорогѣ о камни, которыхъ было не мало.

Терпѣнье Маннеринга начало истощаться. Иногда дрожащій огонекъ ласкалъ его обманчивой надеждой, что близокъ конецъ путешествія; по подъѣхавъ ближе, онъ грустно разочаровывался: свѣтъ выходилъ изъ какой нибудь фермы, возвышавшейся среди обширнаго болота. Наконецъ, къ довершенію его отчаянія, дорога вдругъ раздѣлилась на двѣ. Еслибъ свѣтъ и позволилъ разглядѣть стоявшій тамъ указательный столбъ, то и это принесло бы мало пользы: по похвальному обычаю Сѣверной Британіи надпись была уничтожена немедленно послѣ того, какъ былъ поставленъ столбъ. Путешественникъ, подобно древнему странствующему рыцарю, принужденъ былъ довѣриться смѣтливости своего коня, который тотчасъ поворотилъ налѣво и пошелъ какъ будто живѣе, чѣмъ и подалъ надежду на близость ночлега. Надежда эта однакоже долго не осуществлялась, и Маннерингъ, которому отъ нетерпѣнія каждый шагъ казался за три, начиналъ уже думать, что Кипльтринганъ уходитъ отъ него по мѣрѣ того какъ онъ къ нему приближался.

Облака заволакивали небо, хотя звѣзды и бросали изрѣдка дрожащій, невѣрный свѣтъ. До сихъ поръ ничто не нарушало окружающаго его безмолвія, кромѣ глухаго крика цапли, жужжанія ночныхъ жуковъ и воя вѣтра, гулявшаго по пустынному болоту. Теперь вдали послышался шумъ моря, къ которому путникъ по видимому быстро приближался, а это нисколько не было утѣшительно. Многія изъ дорогъ этой страны шли вдоль берега и затоплялись приливомъ, подымавшимся очень высоко и набѣгавшимъ съ неимовѣрною быстротою; другія пересѣкались маленькими заливами и губами, черезъ которые можно переправиться безопасно только въ извѣстное время отлива. Ни то, ни другое, не благопріятствовало путешественнику, ѣхавшему по незнакомой дорогѣ, на усталомъ конѣ, въ темную ночь. Маннерингъ окончательно рѣшился переночевать въ первомъ попавшемся жилищѣ, какъ бы бѣдно оно ни было, если не найдетъ проводника до Кипльтрингана.

Убогая лачужка дала ему возможность исполнить это намѣреніе. Не безъ труда отыскалъ онъ дверь, и въ отвѣтъ на его стукъ, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, слышался только дуэтъ старухи съ дворовой собакой: послѣдняя страшно лаяла, словно лѣзла изъ кожи, а первая вторила ей своимъ крикомъ. Постепенно человѣческіе звуки начали брать верхъ, и лай собаки, вдругъ превратившійся въ жалобный вой, ясно показывалъ, что побѣда одержана не однимъ напряженіемъ легкихъ.

— Чтобъ тебѣ глотка засохла! произнесъ женскій голосъ: — не даетъ и разслушать чего хотятъ.

— Далеко ли до Кипльтрингана, голубушка?

— До Кипльтрингана!!! отвѣчалъ голосъ съ такимъ изумленіемъ, которое мы только слабо можемъ изобразить тремя восклицательными знаками. — Ахъ, соръ! вамъ надо было взять направо, въ Кипльтринганъ. Теперь извольте ѣхать назадъ по той же дорогѣ до ущелья Балленлона, а тамъ…

— Невозможно, милая; моя лошадь ужасно устала. Нельзя ли мнѣ переночевать у васъ?

— Какъ можно! Я одна одинехонька. Джэмсъ пошелъ въ Друмсгурлохъ продавать барановъ, и я ни за что въ свѣтѣ не пущу къ себѣ какого нибудь…

— Да чтожъ мнѣ дѣлать! Не ночевать же на дорогѣ.

— Право, не знаю; попросите ночлега въ замкѣ; а тамъ, я ручаюсь, васъ примутъ, кто бы вы ни были, джентльменъ или простякъ.

— Да, простякъ тотъ кто шляется въ такую пору, подумалъ Маннерингъ, не понимая истиннаго смысла этихъ словъ; — а какъ мнѣ доѣхать до замка?

— Возьмите налѣво по задамъ, да берегитесь ямы.

— О! если вы будете посылать меня направо, да налѣво, то я совсѣмъ пропаду! Не можетъ ли кто проводить меня до замка? Я щедро заплачу.

Слово заплачу подѣйствовало какъ талисманъ.

— Джокъ! негодяй! раздался голосъ въ хижинѣ. Или ты приросъ къ постели. Молодой господинъ спрашиваетъ дорогу въ замокъ! Вставай и провели его по задамъ. Онъ покажетъ вамъ дорогу, серъ, и я ручаюсь, что васъ тамъ хорошо примутъ. Они никогда и никому не отказываютъ. А вы еще пріѣдете туда въ веселую минуту: лакей лэрда, — то есть не камердинеръ, а его помощникъ, только что проѣхалъ за бабкой и останавливался у меня выпить пинты двѣ пива, да сказать намъ, что лэди почувствовала первые припадки родовъ.

— Можетъ быть въ такое время пріѣздъ гостя будетъ не кстати? сказалъ Маннерингъ.

— Э, нѣтъ! этого нечего опасаться. У нихъ домъ довольно великъ, а родины веселая минута.

Джокъ между тѣмъ надѣлъ дырявую куртку и такіе же штаны, и въ двери хижины появился двѣнадцатилѣтній мальчуганъ босой, бѣлокурый, долговязый, освѣщенный ночникомъ, который полунагая мать его держала такъ, чтобъ ей можно было разсмотрѣть проѣзжаго, а самой ему не показаться. — Джокъ поворотилъ за хижину налѣво, ведя лошадь Маннеринга за узду и ловко пробираясь по узкой тропинкѣ на краю роковой помойной ямы, сосѣдство которой путешественникъ вполнѣ ощущалъ. Проводникъ потащилъ потомъ усталую лошадь по дурной, каменистой дорогѣ и по вспаханному полю; далѣе по пути выбилъ нѣсколько камней изъ плохо сложенной безъ всякаго цемента стѣны, и въ эту брешь провелъ послушное животное. Наконецъ, чрезъ калитку онъ вышелъ на дорогу, похожую на аллею, хотя многихъ деревъ уже не доставало. Шумъ моря становился все слышнѣе и слышнѣе, а восходящій мѣсяцъ освѣтилъ башню большаго, по видимому разрушеннаго зданія. Маннерингъ устремилъ на нее разочарованный взоръ.

— Послушай, молодецъ, сказалъ онъ, — вѣдь это развалины, а не домъ?

— Да, лэрды жили тутъ долго; это старый Элангоанскій замокъ. Тамъ водятся привидѣнія, но не бойтесь, я никогда ихъ не видалъ. А вотъ мы и у дверей новаго замка.

Дѣйствительно, оставивъ развалины вправо, проводникъ черезъ нѣсколько шаговъ очутился съ лошадью передъ фасадомъ небольшаго дома и сталъ сильно стучать въ дверь. Маннерингъ объяснилъ свое положеніе слугѣ, а хозяинъ, слышавшій разсказъ изъ залы, вышелъ къ нему на встрѣчу и любезно привѣтствовалъ незнакомца, прося его войти въ Элангоанъ. Джокъ, получивъ полкроны, былъ отпущенъ домой, усталая лошадь отведена въ конюшню, а Маннерингъ черезъ нѣсколько минутъ очутился передъ хорошимъ ужиномъ, за который послѣ долгаго, утомительнаго путешествія онъ и принялся съ большимъ апетитомъ.

ГЛАВА II.

Взгляни какъ врѣзалась сюда рѣка и отдѣлила

отъ моей земли полкруга лучшихъ десятинъ.

Шекспиръ.— Генрихъ IV, часть I.

Кромѣ самого лэрда, въ залѣ Элангоанскаго замка находился еще какой-то человѣкъ, нѣчто въ родѣ деревенскаго учителя или дьячка; ибо платье на немъ было такъ поношено, что его невозможно было принять за пастора, пришедшаго въ гости къ лэрду.

Лэрдъ былъ одинъ изъ тѣхъ дюжинныхъ лицъ, какія часто встрѣчаются въ графствахъ. Фильдингъ назвалъ ихъ: feras consuineie nati^[16]; но любовь къ охотѣ доказываетъ еще нѣкоторую дѣятельность духа, совершенно утраченную Бертрамомъ, если онъ когда нибудь и владѣлъ ею. Въ чертахъ его лица, впрочемъ довольно красиваго, можно было прочесть только беззаботное добродушіе и полную безхарактерность, которую онъ выказывалъ во всю свою жизнь. Пока онъ читаетъ Маннерингу длинное разсужденіе о пользѣ и удобствѣ обертывать стремена пучкомъ соломы, если случится ѣхать въ холодный вечеръ, я дамъ читателямъ краткое понятіе о его положеніи и образѣ жизни.

Годфрей Бертрамъ изъ Элангоана, подобно многимъ лэрдамъ своего времени, былъ потомокъ длиннаго ряда предковъ, но получилъ въ наслѣдство мало денегъ. Списокъ его праотцевъ былъ такъ длиненъ, что терялся въ варварскихъ вѣкахъ независимости Галовэя^[17]. Родословное древо его, кромѣ христіанскихъ и рыцарскихъ именъ: Годфреевъ, Джильбертовъ, Денисовъ и Роландовъ, приносило и языческіе нлоды временъ болѣе отдаленныхъ: Артовъ, Кyартовъ, Донагильдовъ и Ганлоновъ. Когда-то; они въ самомъ дѣлѣ были грозными владѣльцами пустынныхъ, но обширныхъ помѣстій, и вождями многочисленнаго племени Макъ-Дингавэ, хотя послѣ и приняли норманское имя Бертрамовъ. Впродолженіе многихъ столѣтій они вели войны, затѣвали бунты, были разбиваемы и казнены, какъ подобало членамъ знатнаго рода. Но мало по малу они потеряли свое значеніе, и изъ вожаковъ измѣнъ и тайныхъ заговоровъ, Бертрамы или Макъ-Дингавэ изъ Элангоана низошли наконецъ на степень второстепенныхъ соучастниковъ. Самыя несчастныя предпріятія ихъ въ этомъ отношенія совершились въ XVII-мъ столѣтіи; вѣчный врагъ человѣчества какъ будто вдохнулъ въ нихъ духъ противорѣчія, постоянно побуждавшій ихъ къ борьбѣ съ господствующею партіею. Спи вели себя прямо противоположно правиламъ извѣстнаго пастора Брэя^[18], и такъ же упорно держались слабой стороны, какъ почтенный пасторъ держался сильной партіи. За то и результаты были неодинаковы.

Алланъ Бертрамъ изъ Элангоана, процвѣтавшій tempore Caroli Primi^[19], былъ, какъ говоритъ соръ Робертъ Дугласъ въ своей «Исторіи шотландскихъ бароновъ», откуда я почерпаю эти свѣденія (смотри статью Элангоанъ), непоколебимый роялистъ, исполненный преданности къ священной особѣ короля, для защиты котораго онъ соединился съ маркизомъ Монтрозомъ и другими ревностными и благородными патріотами, и понесъ за то большія потери. Онъ имѣлъ честь быть возведеннымъ въ баронеты его величествомъ, и лишенъ титула и помѣстій парламентомъ въ 1642 году, какъ злонамѣренный, и вторично въ 1648 г., какъ резолюціонистъ^[20]. Эти два несчастные эпитета: злонамѣренный и резолюціонистъ, стоили бѣдному Аллану половину его родоваго наслѣдія.

Сынъ его, Денисъ Бертрамъ, женился на дочери знатнаго фанатика, члена государственнаго совѣта, и спасъ этимъ союзомъ остатокъ отцовскаго состоянія. Но злой судьбѣ угодно было, чтобъ онъ влюбился не только въ красоту, но и въ политическія мнѣнія своей жены, — и вотъ что говоритъ о немъ Дугласъ: «Онъ былъ человѣкъ даровитый и рѣшительный, почему западныя графства избрали его въ числѣ джентльменовъ, которымъ было поручено представить въ тайный совѣтъ Карла II жалобу на опустошенія, производимыя шотландскимъ войскомъ въ 1678 году. За такой патріотическій подвигъ Денисъ былъ присужденъ къ штрафу, для уплаты котораго онъ долженъ былъ заложить половину доставшагося ему родоваго имѣнія. Строгая экономія могла бы вознаградить потерю; но когда вспыхнулъ бунтъ Аргайля, Денисъ Бертрамъ былъ арестованъ, сосланъ въ замокъ Дунотаръ, на берегу Мериса, и сломалъ себѣ шею, покушаясь уйти изъ подземелья, называвшагося Пещерою Виговъ, гдѣ былъ заключенъ съ восемнадцатью соучастниками. Заимодавецъ, которому заложено было имѣніе, вступилъ тогда во владѣніе, и врѣзался, по выраженію Готспура, въ остатокъ помѣстья Бертрамовъ, отдѣливъ себѣ огромный кусокъ земли.

Уменьшившемуся элангоанскому помѣстью наслѣдовалъ Доноо Бертрамъ, нѣсколько ирландецъ по имени и характеру. Онъ выгналъ изъ дома Аарона Макбранара, капеллана своей матери (говорятъ, что они поссорились изъ-за какой-то молочницы); ежедневно напивался до пьяна въ честь короля, совѣта и епископовъ; постоянно пировалъ съ лэрдами Лаггомъ, Теофиломъ Оглеторпомъ и серомъ Джэмсомъ Турперомъ, и наконецъ, вскочивъ на сѣраго копя, присоединился къ Клаверсу при Килликранки. Въ схваткѣ при Дункельдѣ, въ 1689 году, какой-то камеронецъ застрѣлилъ его серебряною пуговицею, потому что дьяволъ, какъ думали, предохранялъ его отъ свинца и желѣза. Могилу его доселѣ называютъ порою нечестиваго лэрда.

Сынъ его Люисъ былъ благоразумнѣе, чѣмъ можно было ожидать отъ члена этого семейства. Онъ употребилъ всѣ старанія, чтобъ сохранить то что еще досталось отъ родоваго состоянія, которое столько же пострадало отъ разгула Доноо, сколько отъ конфискацій и штрафовъ. Хотя онъ не избѣжалъ злаго рока, побуждавшаго по видимому владѣтелей Элангоана вмѣшиваться въ политическія дѣла; по передъ выступленіемъ въ походъ съ лэрдомъ Кенморомъ, по время возстанія 1715 года, онъ благоразумно передалъ въ руки опекуновъ свои помѣстій, во избѣжаніе штрафовъ и конфискацій, на случай еслибъ графу Мару не удалось низверженіе протестантской династіи; по Сцилла и Харибда (одного слова достаточно мудрецу), онъ спасъ свое достояніе только тяжбой, которая снова раздробила родовое имѣніе. Однакожъ это былъ человѣкъ рѣшительный; онъ продалъ часть оставшейся у него земли и покинулъ старый замокъ, гдѣ его семейство со времени упадка жило, но выраженію стараго фермера, какъ крысы на старомъ чердакѣ; онъ употребилъ часть этихъ почтенныхъ развалинъ на постройку небольшаго дома въ три этажа, съ фронтономъ, походившимъ на гренадерскую шапку, съ круглымъ слуховымъ окномъ въ срединѣ, подобно единственному глазу Циклопа, съ двумя окнами съ каждой стороны, и съ дверью, которая вела въ гостиную и очень свѣтлую залу.

Въ этотъ-то новый Элангоанскій замокъ, гдѣ мы оставили нашего героя, скучающаго, быть можетъ, менѣе нашихъ читателей, переселился Люисъ Бертрамъ, съ твердой рѣшимостью возстановить прежнее благосостояніе своего рода. Онъ самъ обработывалъ часть принадлежавшей ему земли и бралъ поле въ аренду у сосѣднихъ владѣльцевъ, покупалъ и продавалъ рогатый скотъ, чевіотскихъ овецъ, ѣздилъ на ярмарки и базары, торговался до нельзя и всѣми силами отдалялъ отъ себя нужду. Но на сколько онъ выигрывалъ въ финансовомъ отношеніи, на столько терялъ въ общественномъ мнѣніи; сосѣди лэрды смотрѣли съ презрѣніемъ на его земледѣльческія и торговыя занятія, ибо сами думали лишь объ охотѣ, пѣтушьихъ бояхъ, скачкахъ и дуэляхъ. Но ихъ мнѣнію, образъ жизни Элангоана былъ униженіемъ его дворянскаго достоинства, и мало по малу онъ былъ принужденъ отказаться отъ ихъ общества, снизойдя до роли (въ то время очень незавидной) джентльмена-фермера. Смерть пресѣкла всѣ его проекты, и скромные остатки нѣкогда громаднаго состоянія достались теперешнему владѣтелю, Годфрею Бертраму, его единственному сыну.

Опасность отцовскихъ спекуляцій вскорѣ обнаружилась. Безъ личнаго и дѣятельнаго надзора лэрда Люиса всѣ его предпріятія лопнули, и не обладая ни малѣйшей энергіей для предотвращенія бѣдствій, Годфрей положился во всемъ на дѣятельность другаго лица. Онъ не держалъ ни собакъ, ни лошадей, ни всего того что можно назвать первыми ступенями къ разоренію; но какъ многіе изъ его соотечественниковъ онъ имѣлъ повѣреннаго по дѣламъ, который съ равнымъ успѣхомъ велъ къ погибели. Подъ руководствомъ этого дѣльца, маленькіе долги стали большими, проценты наросли на капиталы, временныя обязательства перешли въ наслѣдственныя, а судебныя издержки по тяжбамъ достигали громадной цифры. Годфрей Элангоанъ былъ однако вовсе не сутяга, и даже два раза ему пришлось платить судебныя издержки по тяжбамъ, о которыхъ онъ никогда прежде и не слыхивалъ. Между тѣмъ всѣ сосѣди предсказывали ему окончательное разореніе. Люди высшаго класса смотрѣли на него отчасти съ злобной радостью, какъ на падшаго собрата, а низшее сословіе, не находя завиднымъ его настоящее положеніе, сожалѣли о разстройствѣ его дѣлъ. Онъ даже былъ любимцемъ простаго народа, и при раздѣлѣ общинной земли, при поимкѣ бѣднаго человѣка за недозволительную ловлю рыбы или охоту, вообще при всякомъ случаѣ, когда поселяне считали себя обиженными со стороны землевладѣльцевъ, они постоянно говорили: „Ахъ! еслибъ честный Элангоанъ обладалъ еще достояніемъ своихъ предковъ, то онъ не потерпѣлъ бы, чтобъ бѣдныхъ такъ угнетали!“ Впрочемъ это доброе мнѣніе не мѣшало имъ пользоваться его простотой при всякомъ удобномъ случаѣ. Они пасли свои стада на его выгонахъ, воровали его лѣсъ, стрѣляли его дичь. „Добрый лэрдъ не узнаетъ“, говаривали они, „ему все равно что дѣлаютъ бѣдняки“. Разнощики, цыгане, мѣдники и всевозможные бродяги наполняли его людскія и угощались въ его кухнѣ, а лэрдъ, „славный малый“, по большой сплетникъ подобно всѣмъ безхарактернымъ людямъ, за оказываемое имъ гостепріимство находилъ награду въ передаваемыхъ его гостями новостяхъ.

Одно обстоятельство остановило Элангоана на пути къ окончательному разоренію — именно женитьба на молодой дѣвицѣ, обладавшей четырьмя тысячами фунтовъ стерлинговъ. Никто изъ сосѣдей не могъ понять, зачѣмъ она вышла за него замужъ и принесла ему такое приданое? Развѣ она плѣнилась его рослой, статной фигурой, довольно красивыми чертами, пріятнымъ обхожденіемъ и добрымъ уживчивымъ характеромъ? Къ этому надо прибавить, что ей уже было двадцать восемь лѣтъ, и у нея не было родни, которая могла бы контролировать ея дѣйствія или ея выборъ. Для этой именно лэди (рожавшей въ первый разъ) въ ночь прибытія Маннеринга былъ посланъ за бабкой въ Кипльтринганъ проворный и ревностный нарочный, о которомъ говорила старуха въ хижинѣ.

Мы такъ много распространились о самомъ лэрдѣ, что намъ теперь необходимо познакомить нашихъ читателей съ его собесѣдникомъ. Это былъ Абель Сампсонъ, за свою педагогическую дѣятельность, обыкновенно называемый Домини Сампсонъ. Онъ былъ изъ простаго званія, но съ самаго дѣтства отличался такими серьезными наклонностями, что его бѣдные родители тѣшили себя надеждой о возвышеніи ихъ дѣтища до пасторскаго сана. Въ виду этой честолюбивой цѣли они отказывали себѣ во всемъ: вставали рано и ложились поздно, ѣли черствый хлѣбъ и пили холодную воду, чтобы доставить Абелю средства къ хорошему воспитанію. Между тѣмъ, его долговязая, нескладная фигура, молчаливость, серьезныя манеры и нелѣпая привычка, говоря урокъ, покачиваться и гримасничать, сдѣлали бѣднаго Сампсона посмѣшищемъ его школьныхъ товарищей. Эти качества доставили ему подобную же извѣстность въ Гласгоскомъ университетѣ, куда онъ впослѣдствіи перешелъ. Половина университетской молодежи постоянно собиралась въ извѣстный часъ полюбоваться, какъ Домини Сампсонъ (онъ уже тогда пріобрѣлъ этотъ почетный титулъ) сходитъ съ лѣстницы изъ греческаго класса, держа лексиконъ подъ мышкой, перестанавливая свои длинныя уродливыя ноги и едва поспѣвая за быстрыми движеніями своихъ выдающихся плечъ, которыя то поднимали, то опускали его широкій, Поношенный сюртукъ, составлявшій его постоянную и единственную одежду. Когда онъ говорилъ, то всѣ усилія професоровъ (хотя бы то и былъ професоръ богословія) удержать студентовъ отъ смѣха и даже самимъ удержаться отъ улыбки были тщетны. Длинное, блѣдное лице, выпученные глаза, громадная нижняя челюсть, которая открывалась и закрывалась какъ бы не по его волѣ, а по дѣйствію скрытаго внутри сложнаго механизма, рѣзкій, фальшивый голосъ, доходившій до крикливыхъ нотъ филина, когда Сампсона просили говорить повнятнѣе — все это невольно возбуждало смѣхъ вмѣстѣ съ его одеждой въ лохмотьяхъ и изорванными сапогами, служившими предметомъ насмѣшекъ надъ бѣдными учеными со временъ Ювенала. Однако не было примѣра, чтобы выходки товарищей разсердили Сампсона или возбудили въ немъ желаніе отомстить споимъ мучителямъ. Онъ уходилъ изъ университета самыми уединенными тропинками и скрывался въ жалкомъ жилищѣ, въ которомъ за восемнадцать пенсовъ въ недѣлю пользовался соломеннымъ матрацомъ и могъ повторять лекціи у камина хозяйки, когда она была въ духѣ. Не смотря на всѣ эти неудобства, онъ хорошо изучилъ латинскій и греческій языки и получилъ нѣкоторыя свѣденія въ наукахъ.

Съ теченіемъ времени Абель Сампсонъ, кандидатъ богословія, получилъ право быть проповѣдникомъ; но увы! частью отъ застѣнчивости, частью отъ непреодолимаго смѣха, овладѣвшаго слушателями при первомъ его появленіи на церковной каѳедрѣ, онъ рѣшительно не могъ произнести ни одного слова своей проповѣди; онъ кашлялъ, скалилъ зубы, дико водилъ глазами, которые словно хотѣли выскочить; наконецъ онъ закрылъ Библію и быстро спустился по лѣстницѣ съ каѳедры, причемъ едва не передавилъ старухъ, сидѣвшихъ на ступеняхъ. Его прозвали нѣмымъ проповѣдникомъ, и онъ возвратился на родину съ поблекшими надеждами и съ скромной цѣлью раздѣлить бѣдность своихъ родителей. Такъ какъ у него не было ни друзей, ни пріятелей, то никто не зналъ какъ перенесъ бѣдный Сампсонъ эту неудачу, которая на цѣлую недѣлю доставила потѣху всему городу. Невозможно пересказать всѣхъ шутокъ, возбужденныхъ этимъ событіемъ, начиная отъ баллады „Загадка Сампсона“, сочиненной однимъ остроумнымъ студентомъ, до колкаго замѣчанія ректора, выразившаго радость, что бѣглецъ не унесъ съ собою университетскихъ воротъ подобно своему тезкѣ, силачу Сампсону.

Не смотря на все это, спокойствіе Сампсона нисколько не поколебалось. Стараясь помочь своимъ родителямъ, онъ завелъ школу; вскорѣ у него набралось достаточно учениковъ, но доходъ онъ имѣлъ очень незначительный. Сампсонъ училъ дѣтей фермеровъ за ту плату, которую ихъ отцы желали ему платить, а съ бѣдныхъ онъ ничего не бралъ; такимъ образомъ, къ стыду фермеровъ, учитель вырабатывалъ менѣе простаго пахаря. Впрочемъ, онъ имѣлъ отличный почеркъ и пріобрѣтай, кое-что за переписку счетовъ и писемъ лэрда. Мало по малу Элангоанъ, совершенно отставшій отъ общества сосѣдей, очень полюбилъ Домини Сампсона. Конечно, о бесѣдѣ съ нимъ не могло быть и рѣчи, но онъ отлично слушалъ и довольно ловко поправлялъ огонь въ каминѣ. Онъ пытался даже снимать со свѣчей, по неудачно, и принужденъ былъ отказаться отъ этой лестной обязанности, дважды погрузивъ залу въ совершенныя потемки. Поэтому обязанность его ограничивалась тѣмъ, что онъ подносилъ къ губамъ свой стаканъ пива одновременно съ лэрдомъ, отпивалъ ровно столько же, сколько лэрдъ, и какими-то неопредѣленными звуками выражалъ свое одобреніе, когда лэрдъ оканчивалъ какой нибудь длинный, несвязный разсказъ.

Въ исполненіи этихъ обязанностей засталъ его впервые Маннерингъ, и онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на его длинную, неловкую, костлявую фигуру въ поношенномъ, черномъ сюртукѣ и цвѣтномъ, не очень чистомъ галстухѣ на сухой, жилистой шеѣ. Сѣрые брюки, темносипіе чулки и башмаки, подбитые гвоздями и съ маленькими мѣдными пряжками, дополнили нарядъ Домини Сампсона.

Вотъ краткій очеркъ жизни и судьбы двухъ людей, въ обществѣ которыхъ неожиданно очутился Маннерингъ.

ГЛАВА III.

И не всегдаль, во всѣхъ вѣкахъ,

Бывали чудо-предсказанья
О неожиданныхъ дѣлахъ?
Чудесной силою гаданья
Ихъ предвѣщатель узнавалъ
И въ альманахѣ возвѣщалъ?

Бутлеръ.— Гудибрасъ.

Объяснивъ положеніе своей жены, лэрдъ просилъ гостя извинить ея отсутствіе и не пенять если безъ хозяйки онъ будетъ принятъ не такъ радушно, какъ бы требовали всѣ правила гостепріимства. Той же причиной онъ пояснилъ появленіе на столѣ лишней бутылки дорогаго вина.

— Я не усну, сказалъ лэрдъ съ тревожнымъ чувствомъ отца въ подобную минуту, — пока все не кончится благополучно; если вы не очень устали, то сдѣлайте мнѣ и Домини честь посидѣть съ нами; я увѣренъ, что мы васъ долго не задержимъ. Луки Гоатсонъ очень ловка и проворна; одна дѣвушка была въ такомъ же положеніи… она жила неподалеку… нечего ворчать и качать головой Домини, она съ церковью потомъ сочлась, чего же больше, такъ ужъ, вѣрно у нея на роду написано, и человѣкъ, за котораго она вышла замужъ, нисколько не уважаетъ ее менѣе за это несчастье. Они живутъ, мистеръ Маннерингъ, на берегу въ Ананѣ; славная парочка съ полдюжиной прехорошенькихъ дѣтокъ; старшій, кудрявый Годфрей, подаетъ большія надежды; онъ теперь на таможенной яхтѣ. У меня, вотъ видите, есть родственникъ по таможенной части, комисаръ Бертрамъ; онъ получилъ это мѣсто во время великаго спора за представительство графства; вы вѣрно объ этомъ слышали, потому что жалоба была подана въ палату общинъ… Я долженъ былъ подать голосъ въ пользу лэрда Бальрудери, но мой отецъ былъ іаковитъ, участвовалъ въ, возстаніи Кенмора и никогда не принималъ присяги. Право не знаю, какъ это случилось, но не смотря на все что я говорилъ и дѣлалъ, меня исключили изъ списка избирателей, хотя моему управляющему позволили подать голосъ въ пользу стараго сера Китлькорта. Но о чемъ я говорилъ?… Да, Луки Гоатсонъ очень проворна, и когда эта дѣвушка…

Въ эту минуту длинный, несвязный разсказъ лэрда былъ прерванъ какимъ-то голосомъ, распѣвавшимъ во все горло на лѣстницѣ изъ кухни. Верхнія ноты были слишкомъ визгливы для мужчины, а нижнія слишкомъ грубы для женщины. Слова пѣсни, насколько могъ разслышать Маннерингъ, были слѣдующія:

Вотъ счастливыя мгновенья,

Лэди сыномъ насъ даритъ!

Счастливъ часъ его рожденья,

Богъ его благословитъ.

— Это Мегъ Мерилизъ, цыганка, клянусь головою, сказалъ Бертрамъ.

Домини глубоко вздохнулъ и передвинулъ свои длинныя ноги, причемъ одну изъ нихъ поставилъ перпендикулярно, а другую положилъ на нее, пуская во все время большіе клубы табачнаго дыма.

— Зачѣмъ вы вздыхаете, Домини? спросилъ лэрдъ: — пѣсни Мегъ не причиняютъ зла.

— Ни добра, отвѣчалъ Домини Сампсонъ, рѣзкимъ голосомъ, дисонансъ котораго вполнѣ соотвѣтствовалъ его уродливой фигурѣ.

Это были первыя слова, которыя Маннерингъ услышалъ изъ его устъ, и такъ какъ онъ съ любопытствомъ ожидалъ минуты, когда этотъ двигавшійся, ѣвшій, пившій и курившій автоматъ заговоритъ, то его немало потѣшили рѣзкіе звуки его голоса. Въ это мгновеніе дверь отворилась, и въ комнату вошла Мегъ Мерилизъ.

При ея появленіи Маннерингъ вздрогнулъ. Это была женщина ростомъ въ шесть футовъ: сверхъ платья у нея былъ надѣтъ мужской плащъ, въ рукѣ она держала толстую, терновую палку, и вообще вся ея одежда, за исключеніемъ юпокъ, походила скорѣе на мужскую, чѣмъ на женскую. Ея черные волосы, подобно змѣямъ Горгоны, выбивались длинными прядями изъ-подъ старомодной шапочки и еще рельефнѣе выставляли рѣзкія черты ея загорѣлаго лица, которое они частью скрывали, а ея глаза Дико блуждали, сверкая дѣйствительнымъ или притворнымъ безуміемъ.

— Хорошо, Элангоанъ, сказала она: — лэди слегла, а я на друмсгурлохской ярмаркѣ объ этомъ ничего не знала и не вѣдала. Кто же безъ меня отогналъ бы злыхъ духовъ отъ малютки? Благослови его Небо! Кто пропѣлъ бы ему заклинаніе св. Кольма?

И не дожидаясь отвѣта, она запѣла:

Кто въ Андреевъ день постится

И сбираетъ сонъ-траву,

Тому нечего страшиться,

Пусть смѣется колдовству.

Домъ его храпятъ Брчтта

Святый Кельмъ съ своимъ котомъ,

А враговъ его сражаетъ

Михаилъ своимъ копьемъ.

Она пропѣла это дикое заклинаніе высокимъ, пронзительнымъ голосомъ, и сдѣлавъ три прыжка съ такой силой и ловкостью, что едва не коснулась потолка, быстро прибавила:

— А теперь, лэрдъ, не дадите ли мнѣ стаканъ водки?

— Конечно; вамъ дадутъ водки, Мегъ. Что новаго вы слышали на ярмаркѣ?

— Тамъ недоставало только васъ и подобныхъ вамъ людей, а были добрыя женщины помимо меня, которыхъ преслѣдовалъ дьяволъ.

— Ну, а сколько цыганъ посажено въ тюрьму?

— Всего трое; ихъ только и было трое на ярмаркѣ, кромѣ меня, а я тотчасъ удалилась, такъ какъ не люблю ссоръ. Я Дунбогъ приказалъ удалиться со своей земли Джону-Юнгу и Роду Роттену; будь онъ проклятъ, онъ не дворянинъ, не дворлиская въ немъ кровь! Развѣ можно лишать несчастныхъ жилища только потому, что они нарвали репейника по дорогѣ или набрали полусгнившей коры, чтобы сварить себѣ похлебку! Но есть нѣкто выше его! Посмотримъ, не пропоетъ ли когда нибудь до зари красный пѣтухъ на его богатой житницѣ.

— Шш! Мегъ, шш! нельзя такъ говорить.

— Что она хочетъ сказать! спросилъ въ полголоса Маннерингъ у Сампсона.

— Пожаръ, лаконически отвѣтилъ Домини.

— Кто это такая?

— Цыганка, колдунья, воровка, отвѣтилъ Домини.

— Правда, лэрдъ, продолжала Мегъ, во время разговора Маннеринга съ Сампсономъ; — только съ такими людьми какъ вы можно отвести свое сердце; а Дуибогъ столько же дворянинъ, сколько послѣдній грумъ на его конюшнѣ. Вотъ вы, лэрдъ, дѣло другое: вы настоящій джентльменъ, сколько сотенъ лѣтъ — и никогда вы, ни предки ваши не гоняли несчастныхъ людей съ вашей земли словно бѣшеныхъ собакъ; поэтому никто изъ нашихъ не тронетъ вашего добра, хотя бы у васъ было столько каплуновъ, сколько листьевъ на деревѣ. Ну, положите кто нибудь изъ васъ свои часы на столъ и скажите мнѣ въ какую именно минуту родится ребенокъ; я предскажу его судьбу.

— Мы обойдемся и безъ васъ, Мегъ; вотъ оксфордскій студентъ: онъ лучше вашего предскажетъ судьбу ребенка по звѣздамъ.

— Конечно, серъ, отвѣчалъ Маннерингъ, поддерживая шутку хозяина: — я вычислю его гороскопъ по закону тройственности, какъ учатъ Пиѳагоръ, Гипократъ, Діоклесъ и Авицены; или я начну ab hora questiones, по теоріи Гали, Месагала, Ганвепса и Гвидо Боната.

Одной изъ главныхъ причинъ постоянной благосклонности Бертрама къ Сампсону было то, что онъ никогда не отгадывалъ самой грубой шутки, а принималъ скромное остроуміе лэрда за чистую монету. Правда, онъ никогда не смѣялся и не вторилъ смѣху, возбужденному его простотой; говорятъ вообще, онъ смѣялся только разъ въ жизни, и при этомъ достопамятномъ событіи квартирная хозяйка его вскрикнула отъ изумленія и испуга, ибо этотъ необычайный смѣхъ сопровождался самыми чудовищными гримасами; но когда открывалась одна изъ подобныхъ мистификацій, которыя такъ тѣшили лэрда, Домини только произносилъ лаконически „удивительно“, или „очень забавно“.

Въ настоящемъ случаѣ онъ взглянулъ на молодаго астролога съ недоумѣніемъ, какъ бы сомнѣваясь, правильно ли онъ понялъ его слова.

— Я боюсь, серъ, продолжалъ Маннерингъ, обращаясь къ Домини, — что вы принадлежите къ тѣмъ несчастнымъ людямъ, слабое зрѣніе которыхъ не можетъ проникнуть въ звѣздныя сферы; не умѣя сами читать небесныя повелѣнія, эти люди сковываютъ свои сердца предразсудками, не дозволяющими имъ чистосердечно убѣдиться въ ложности ихъ возрѣнія.

— Точно, отвѣчалъ Сампсонъ, широко раскрывая свои челюсти, — я вмѣстѣ съ серомъ Исаакомъ Ньютономъ, баронетомъ и директоромъ монетнаго двора его величества, признаю такъ называемую науку астрологіи суетной, пустой и неудовлетворительной.

— Мнѣ очень жаль, произнесъ путешественникъ, — что такой ученый джентльменъ, какъ вы, погруженъ въ столь мрачное заблужденіе и слѣпоту. Неужели вы даете перевѣсъ обыкновенному, современному, и такъ сказать мѣстному имени Исаака Ньютона надъ знаменитыми, звучными авторитетами Даріота, Баната, Птолемея, Гали, Эцлера, Дитерика, Найбоба, Гарфурта, Заэля, Таустетора, Агриппы, Дурета, Магина, Оригена и Арголя? Вѣдь всѣ, христіане и язычники, евреи и идолопоклонники, поэты и ученые, признаютъ вліяніе небесныхъ тѣлъ.

— Communis error, т. е. всеобщее заблужденіе, отвѣчалъ непоколебимый Домини.

— Напротивъ, возразилъ молодой англичанинъ, — это всеобщее, основательное убѣжденіе.

— Уловка мошенниковъ и шарлатановъ, произнесъ Сампсонъ.

— Abusus non tollitusum, т. е. злоупотребленіе не уничтожаетъ факта.

Впродолженіе этого спора Элангоанъ походилъ на охотника, попавшаго въ свой собственный силокъ. Онъ поглядывалъ то на одного, то на другаго изъ собесѣдниковъ, и видя, какъ серьезно и учено Маннерингъ опровергалъ своего противника, онъ началъ думать, что эта ученая полемика была шуткой только на половину. Что же касается до Мегъ, то она дико уставилась на астролога, пораженная тарабарщиной, еще болѣе таинственной, чѣмъ ея слова.

Маннерингъ воспользовался своимъ преимуществомъ и сталъ сыпать всѣми странными терминами науки, которые сохранились еще въ его памяти, а нѣкогда въ ранней молодости составляли предметъ его занятій, благодаря обстоятельствамъ, о которыхъ мы разскажемъ впослѣдствіи.

Созвѣздія и планеты въ ихъ третичномъ, четверномъ и шестерномъ соединеніи или противостояніи, Зодіакъ съ его знаками, часами и минутами; Альмутенъ, Альмоходенъ, Анахибазонъ, Катахибазонъ и тысячи другихъ одинаково звучныхъ и непонятныхъ терминовъ градомъ посыпались на неустрашимаго Домини, который въ своемъ упорномъ невѣріи мужественно вынесъ эту грозу.

Наконецъ, радостное извѣстіе, что лэди подарила мужу прелестнаго сына и чувствуетъ себя хорошо, прервало бесѣду. Бертрамъ поспѣшилъ къ женѣ, Мегъ Мерилизъ отправилась въ кухню, чтобы не прогулять своей доли гронингъ-мальта и кенъ-но^[21], а Маннерингъ, посмотрѣвъ на часы и замѣтивъ часъ и минуту рожденія ребенка, попросилъ съ подобающей торжественностью, чтобъ Домини. провелъ его въ такое мѣсто, откуда онъ могъ бы сдѣлать наблюденіе надъ небесными тѣлами.

Сампсонъ, не отвѣчая ни слова, всталъ и отворилъ стеклянную дверь, которая вела на старинную терасу за новымъ домомъ; она сообщалась съ площадкой, гдѣ возвышались развалины стараго замка. Поднявшійся вѣтеръ разогналъ облака, застилавшія весь вечеръ небо; полная лупа была высоко, и звѣзды сверкали въ безоблачномъ пространствѣ. Картина, представившаяся Маннерингу, поразила его неожиданностью и красотой.

Мы уже говорили, что Маннерингъ въ концѣ своего путешествія приблизился къ морю, хотя не зналъ навѣрно, насколько оно отъ него отстояло. Теперь онъ увидалъ, что Элангоанскій замокъ находился на мысу или выдающемся утесѣ, образовавшемъ одну сторону небольшой тихой бухты на морскомъ берегу. Новый домъ находился ниже, хотя и въ близкомъ разстояніи отъ развалинъ, а за нимъ утесъ опускался къ морю зелеными естественными терасами, покрытыми травою и нѣсколькими старыми деревьями. На противоположной сторонѣ, выдававшаяся въ море коса представлялась заросшею мелкимъ лѣсомъ почти до самой воды. Между деревьями мелькала хижина рыбака. Даже въ этотъ глухой часъ ночи на берегу виднѣлись огни: вѣроятно выгружали контрабанду съ судна, пришедшаго съ острова Манъ. Но какъ только показался свѣтъ въ отворенныхъ дверяхъ Элангоанскаго замка, на суднѣ раздался крикъ: „Берегись, ястреба!“ или „огонь“ — и огни на берегу мгновенно исчезли.

Былъ часъ ночи, и разстилавшаяся вокругъ панорама тѣшила взоръ своею прелестью. Сѣрыя башни старыхъ развалинъ, частью цѣлыя, частью разрушенныя, тутъ покрытыя плесенью отъ времени, а тамъ обвитыя плющемъ, простирались по закраинѣ мрачнаго утеса, возвышавшагося вправо отъ Маннеринга. Прямо впереди лежала немирная бухта; легкая зыбь волновала ея поверхность, сверкая при лунномъ свѣтѣ и разбиваясь съ нѣжнымъ журчаніемъ о серебристый берегъ. Налѣво, далеко въ море, простирались лѣса, представляя тѣ переливы свѣта и тѣни, тѣ интересныя сочетанія чащъ и просѣкъ, которыя такъ плѣняютъ глазъ, стремящійся всегда проникнуть въ самую глубь лѣсной панорамы. Надъ головою Маннеринга вращались планеты, отличающіяся своей орбитой свѣта отъ меньшихъ и болѣе отдаленныхъ звѣздъ. Воображеніе такъ сильно можетъ обманывать даже тѣхъ, которые старались вызвать его, что Маннерингъ, смотря на небесныя свѣтила, былъ почти готовъ повѣрить вліянію ихъ на человѣческія дѣла, приписываемому имъ суевѣріемъ. Но Маннерингъ былъ влюбленный юноша, и можетъ быть находился подъ вліяніемъ чувствъ, такъ прекрасно выраженныхъ однимъ изъ современныхъ поэтовъ:

Любовь довѣрчива; ее питаютъ

И грезы сновъ, и вѣра въ талисманы;

Она божественна, и вѣритъ въ міръ,

Живой таинственными божествами,

Поэтовъ древности пластическія формы,

Ихъ свѣтлый міръ, въ которомъ все дышало

Присутствіемъ божественныхъ существъ, —

Въ лѣсу незримый хоръ сатировъ и Дріадъ,

Далекій плескъ волны подъ грудью Нереиды,

И Фавна громкій смѣхъ среди ущелья горъ.

Изчезло все! Все истребилъ разсудокъ!..

Но сердце ищетъ словъ, и съ старой простотою

Лепечетъ имена потерянныхъ боговъ.

Ихъ нѣтъ, слетавшихъ встарину на землю,

Дѣлить веселье и труды людей;

Но сердце любящее и теперь

Находитъ ихъ, и съ видимаго неба

На насъ слетаютъ ихъ дары; и нынѣ

Все тотъ же Зевсъ, источникъ грозной силы,

И та-жъ подательница красоты — Венера.

Но эти мысли вскорѣ уступили мѣсто другимъ:

— Увы! подумалъ онъ, — мой добрый, старый наставникъ, такъ глубоко вдававшійся въ полемику объ астрологіи между Рейдономъ и Чамберсомъ, смотрѣлъ бы на эту сцену другими глазами и серьезно постарался бы открыть изъ взаимнаго положенія свѣтилъ вѣроятное ихъ вліяніе на судьбу новорожденнаго, какъ будто теченіе или соотношеніе звѣздъ можетъ замѣнить волю Провидѣнія, или по крайней мѣрѣ соотвѣтствовать ей. Миръ праху твоему! ты передалъ мнѣ достаточно познаній, чтобъ составить гороскопъ, и я теперь займусь этимъ.

Замѣтивъ положеніе главнѣйшихъ планетъ, Маннерингъ вернулся въ замокъ. Лэрдъ встрѣтилъ его въ залѣ и объявилъ ему съ радостью, что родившійся мальчикъ былъ здоровенный молодецъ, и высказалъ намѣреніе продолжать попойку. Однако же онъ призналъ уважительность ссылки Маннеринга на усталость, и проводивъ его въ спальню пожелалъ ему доброй ночи.

ГЛАВА IV.

Взгляни сюда! Повѣрь своимъ глазамъ:

Ужасный знакъ стоитъ въ жилищѣ жизни,
И близокъ врагъ; чудовище таится
За свѣтлой орбитой твоей звѣзды.—
Остерегись!

Шиллеръ.— Валленштейнъ.

Вѣрованіе въ астрологію было почти всеобщимъ въ половинѣ XVII столѣтія; оно начало колебаться къ концу этого періода, а въ началѣ XVIII эта наука сдѣлалась предметомъ общаго недовѣрія и даже насмѣшекъ. Однакожъ у нея были еще приверженцы, даже между учеными. Людямъ серьезнымъ и трудолюбивымъ не хотѣлось разстаться съ вычисленіями, сдѣлавшимися съ давнихъ поръ главнымъ предметомъ ихъ занятій; имъ не хотѣлось сойдти съ той высоты, на которую ставило ихъ въ глазахъ всѣхъ предполагаемое искуство узнавать будущее по вліянію и сочетанію звѣздъ.

Между непоколебимо-вѣровавшими въ это мнимое искуство, былъ одинъ старый пасторъ, у котораго воспитывался Маннерингъ. Онъ проглядѣлъ глаза наблюдая звѣзды, и изсушилъ мозгъ вычисляя ихъ различныя сочетанія. Воспитанникъ его естественно усвоилъ себѣ въ первой молодости часть его энтузіазма и нѣсколько времени старался самъ сдѣлаться професоромъ въ астрологической техникѣ, такъ что прежде чѣмъ онъ убѣдился въ ея нелѣпости, самъ Вильямъ Лилли призналъ бы въ немъ замѣчательное воображеніе и проницательность ума, необходимыя для составленія гороскопа.

На слѣдующее утро Маннерингъ всталъ чѣмъ свѣтъ и принялся вычислять схему рожденія молодаго наслѣдника Элангоана. Онъ взялся за дѣло secundum artem, желая отчасти выдержать свою роль, и отчасти узнать, помнитъ ли онъ и можетъ ли практически примѣнить правила воображаемой науки; онъ начертилъ планъ или схему неба, раздѣлилъ его на 12 знаковъ, расположилъ въ нихъ планеты по эфемеридамъ, и повѣрилъ положеніе ихъ согласно часу и минутѣ рожденія ребенка. Не утомляя вниманія читателей общими предсказаніями, какія астрологія могла извлечь изъ данныхъ обстоятельствъ, скажемъ только, что въ схемѣ была одна черта, сильно заинтересовавшая нашего астролога. Марсъ, господствуя въ это время надъ двѣнадцатымъ знакомъ, угрожалъ новорожденному плѣномъ или внезапною, насильственною смертью; а изъ дальнѣйшихъ вычисленій, опредѣляющихъ ближе, по мнѣнію предсказателей, силу этого враждебнаго вліянія, Маннерингъ вывелъ, что три періода будутъ особенно опасны для новорожденнаго: пятый, десятый и двадцать-первый годы его жизни.

Этотъ результатъ очень поразилъ Маннеринга, такъ какъ однажды онъ уже сдѣлалъ шутя подобное исчисленіе, по просьбѣ Софи Бельвудъ, молодой, любимой имъ лэди, и подобное же сочетаніе планетныхъ явленій угрожало ей смертью или плѣномъ на 39 году жизни. Теперь ей было 18 лѣтъ, и согласно выводу схемы, въ обоихъ случаяхъ, одинъ и тотъ же годъ угрожалъ ей и новорожденному одинакимъ несчастіемъ. Изумленный этимъ стеченіемъ случайностей, Маннерингъ повторилъ свои вычисленія, и оказалось, что одинъ и тотъ же мѣсяцъ, одинъ и тотъ же день этого мѣсяца грозили обоимъ одинаковыми опасностями.

Конечно, упоминая объ этомъ обстоятельствѣ, мы не придаемъ никакого значенія мнимому знанію, достигнутому такимъ путемъ. Но часто случается (такова ужъ врожденная въ насъ любовь къ чудесному), что мы добровольно обманываемъ свой здравый разсудокъ или содѣйствуемъ подобному обману. Было ли упомянутое совпаденіе одною изъ тѣхъ странныхъ случайностей, которыя встрѣчаются вопреки всякой вѣроятности, или Маннерингъ, запутавшись въ ариѳметическомъ лабиринтѣ и въ техническихъ терминахъ астрологіи, незамѣтно слѣдовалъ два раза одному пути, стараясь выйдти изъ затрудненія, или наконецъ воображеніе его, увлеченное сходствомъ нѣкоторыхъ обстоятельствъ, помогло установить тождество двухъ результатовъ, — этого рѣшить невозможно; но онъ находился подъ самымъ живымъ и неизгладимымъ впечатлѣніемъ, что это совпаденіе дѣйствительно существовало.

Онъ не могъ не удивляться такому странному, неожиданному факту.

— Неужели дьяволъ мѣшается въ это дѣло и мститъ за шутку съ наукой, которая, говорятъ, магическаго происхожденія? Или дѣйствительно, какъ допускаютъ Баковъ и серъ Томасъ Браунъ, въ здравой, правильной астрологіи есть доля правды, и нельзя отрицать вліянія звѣздъ, хотя практическое примѣненіе этой науки большею частію возбуждаетъ сомнѣніе?

Однако, послѣ минутнаго размышленія, онъ отказался отъ такого мнѣнія, какъ слишкомъ фантастическаго и раздѣляемаго этими знаменитыми учеными потому только, что они не осмѣлились идти противъ общихъ предразсудковъ своего вѣка, или потому, что сами подчинялись заразительному вліянію господствующаго заблужденія. Однакожъ, результатъ его вычисленій въ этихъ двухъ случаяхъ сдѣлали» такое непріятное на него впечатлѣніе, что онъ, какъ Просперо, мысленно бросилъ свою науку и рѣшился никогда не заниматься астрологіей ли въ шутку, ни серьезно.

Онъ долго колебался что сказать лэрду о гороскопѣ его первенца, и наконецъ рѣшился подробно передать ему полученный выводъ, указавъ ему въ то же время на несостоятельность науки, на которой онъ основанъ. Вслѣдъ затѣмъ онъ вышелъ на терасу.

Если мѣстность, окружавшая Элангоанъ была живописна при лунномъ свѣтѣ, то она нисколько не утратила красоты своей при утреннемъ солнцѣ. Согрѣтыя его лучами, поля зеленѣли даже въ ноябрѣ. Крутая тропинка вела съ терасы къ сосѣднему возвышенію, и Маннерингъ дошелъ по ней до стараго замка. Онъ состоялъ изъ двухъ масивныхъ круглыхъ башенъ, мрачно возвышавшихся по угламъ соединявшей ихъ куртины или гладкой стѣны; онѣ защищали главный входъ, который находился въ центрѣ стѣны, и украшенный красивой аркой велъ во внутренній дворъ замка. Родовой гербъ, высѣченный на квадратномъ камнѣ, грозно виднѣлся надъ воротами, и замѣтны были мѣста, устроенныя архитекторомъ для опусканія рѣшетки и поднятія моста. Грубыя ворота, сколоченныя изъ молодыхъ сосенъ, составляли теперь единственную защиту нѣкогда-грозной твердыни. Съ эспланады передъ замкомъ видъ былъ великолѣпный.

Мрачная пустынная равнина, но которой наканунѣ ѣхалъ Маннерингъ, была скрыта изъ вида возвышеніемъ почвы; пейзажъ представлялъ пріятное разнообразіе холмовъ и долинъ, пересѣченныхъ рѣчкою, которая то показывалась, то исчезала въ высокихъ лѣсистыхъ берегахъ. Шпиль церкви и нѣсколько хижинъ обозначали селеніе близъ впаденія рѣки въ море. Поля казались хорошо обработанными; изгороди, раздѣлявшія ихъ на участки, окаймляли подошву холмовъ и кое-гдѣ взбирались на ихъ скаты. Надъ ними виднѣлись зеленые луга, на которыхъ паслись стада, составлявшія главное богатство страны, и ихъ отдаленное мычаніе оживляло картину. Далѣе, холмы становились мрачнѣе, а на горизонтѣ горы, покрытыя верескомъ, составляли естественную границу воздѣланной страны, пробуждая отрадную мысль о мирномъ уединеніи. Морской берегъ, явившійся теперь Маннерингу во всемъ его протяженіи, красотою и разнообразіемъ вполнѣ соотвѣтствовалъ общей картинѣ. Мѣстами онъ возвышался крутыми утесами, увѣнчанными развалинами старинныхъ зданій, башенъ или маяковъ, которые, какъ говоритъ преданіе, были расположены одинъ въ виду другаго, для подачи сигналовъ о взаимной помощи во время нашествія или междоусобной войны. Элангоанскій замокъ далеко превосходилъ всѣ развалины, и подтверждалъ своей громадой и положеніемъ преданіе о первенствѣ его основателей среди дворянства окрестной страны. Въ другихъ мѣстахъ берегъ былъ отложе и иззубренъ небольшими заливами, а кое-гдѣ въ море вдавались небольшіе мысы, покрытые лѣсомъ.

Эта картина, столь противоположная тому что онъ думалъ увидѣть судя, по вчерашнему путешествію, произвела большое впечатлѣніе на Маннеринга. Передъ нимъ былъ новый домъ, зданіе неуклюжее, относительно архитектуры, но за то стоявшее на прекрасной веселой мѣстности.

— Какъ счастливо, подумалъ герой нашъ, — протекла бы жизнь въ такомъ уединеніи! Съ одной стороны здѣсь поразительные остатки древняго величія, возбуждающіе сознаніе родовой гордости; съ другой — довольно современнаго комфорта и изящества для удовлетворенія умѣренныхъ желаній. Здѣсь бы отрадно жить съ тобою, Софи!

Мы не послѣдуемъ однако за мечтами влюбленнаго. Маннерингъ остановился на минуту, со сложенными на груди руками, а потомъ пошелъ въ разрушенный замокъ.

Войдя въ ворота онъ увидѣлъ, что грубое великолѣпіе внутренняго двора совершенно соотвѣтствовало величію внѣшняго фасада. Съ одной стороны тянулся рядъ высокихъ и широкихъ окопъ, освѣщавшихъ нѣкогда большія сѣни замка; съ другой были зданія разной величины и разныхъ временъ, но сгруппированныя такъ, что взору представлялось какое-то общее единство фасада. Двери и окна были украшены грубыми изваяніями и рѣзьбою, частію еще цѣлыми, частію поломанными и покрытыми вьющимися растеніями, роскошно змѣившимися между развалинами. На сторонѣ двора, противуположной входу, также прежде возвышались строенія; по разрушенная, какъ говорятъ, во время междоусобной войны ядрами парламентскихъ кораблей подъ командою Дина, эта часть развалинъ была повреждена гораздо больше прочихъ и представляла брешь, сквозь которую Маннерингъ могъ видѣть море и небольшое судно, все еще стоявшее посреди залива^[22]. Оглядывая развалины Маннерингъ услыхалъ внутри одного изъ покоевъ, по лѣвую руку, голосъ цыганки, видѣнной имъ наканунѣ вечеромъ. Скоро нашелъ онъ отверстіе, сквозь которое могъ наблюдать за нею, самъ оставаясь незамѣченнымъ; при этомъ Маннерингъ не могъ не сознаться, что ея фигура, занятіе и положеніе наводили на мысль о древней сивиллѣ.

Цыганка сидѣла на обломкѣ камня въ углу мощеной комнаты, часть которой она чисто вымела, чтобъ поставить прялку. Яркій лучъ солнца падалъ сквозь высокое, узкое окно на дикую ея одежду и лице, и освѣщалъ ея работу; остальная часть комнаты была очень темна. Одежда ея представляла смѣсь чего-то восточнаго съ національнымъ костюмомъ шотландской поселянки; она пряла нитку изъ шерсти трехъ цвѣтовъ: чернаго, бѣлаго и сѣраго, употребляя веретено и кудель, теперь уже большею частію вышедшія изъ употребленія. Она пряла и пѣла вѣроятно какое нибудь заклинаніе: Маннерингъ тщетно старался разобрать слова ея нѣнія, но потомъ изъ немногихъ понятыхъ имъ фразъ составилъ слѣдующее содержаніе ея пѣсни:

Вейтесь, нити! Такъ плетутся

Въ нашей жизни свѣтъ и тѣнь!

Такъ надъ нами здѣсь несутся

Часъ веселья, черный день.

Нить волшебную сплетая

Вижу много лѣтъ впередъ:

Сколько онъ, не ожидая,

Дней отрадныхъ проживетъ!

Страсти бурныя, сомнѣнье,

Трудъ тяжелый и покой,

Страхъ, надежда, заблужденье,

Вижу — мчатся предо мной,

Учится пестрой чередою

Жребій равный для насъ всѣхъ!

Такъ надъ жизнію людскою

Пролетаютъ плачъ и смѣхъ.

Прежде, чѣмъ нашъ переводчикъ, или правильнѣе вольный подражатель, устроилъ въ умѣ своемъ эти строфы, и пока онъ еще трудился надъ пріисканіемъ риѳмы къ «чередою», работа сивиллы была окончена и шерсть выпрядена. Тогда она взяла веретено, омотанное ея произведеніемъ, и разматывая постепенно нитку вымѣрила ее, натягивая на руку отъ локтя до перста. Покончивъ съ этимъ, она промолвила: Клубокъ, да не цѣлый; — полныя 70 лѣтъ, но три раза порвано и три раза связано; счастливый будетъ мальчикъ, если проскользнетъ трижды.

Нашъ герой только что хотѣлъ заговорить съ прорицательницей, какъ вдругъ голосъ, хриплый, какъ ревъ волнъ, произнесъ дважды съ возрастающимъ нетерпѣніемъ:

— Мегъ! Мегъ! Мерилизъ! цыганка! вѣдьма! — тысяча чертей!

— Иду, иду, капитанъ, отвѣчала Мегъ; и чрезъ минуту или двѣ нетерпѣливый капитанъ явился изъ бреши въ развалинахъ.

Съ виду это былъ морякъ, ниже средняго роста, съ лицомъ загорѣвшимъ отъ тысячи встрѣчъ съ сѣверовосточнымъ вѣтромъ. Сложенія онъ былъ чрезвычайно мускулистаго и крѣпкаго, такъ что могъ легко справиться съ человѣкомъ гораздо большаго роста. Онъ производилъ очень непріятное впечатлѣніе, и, что гораздо хуже, на лицѣ его не было и слѣда безпечности, беззаботной веселости и празднаго любопытства, которыми отличаются матросы на сушѣ. Эти качества можетъ быть не менѣе другихъ причиною популярности нашихъ моряковъ, и пріобрѣтаютъ имъ всеобщее расположеніе. Ихъ отвага, стойкость, смѣлость доставляютъ имъ уваженіе и можетъ быть унижаютъ, въ ихъ присутствіи, мирныхъ жителей суши; а уваженіе и сознаніе униженія не возбуждаютъ любви къ тому, кто ихъ внушаетъ. Но дѣтская веселость и шутливость матроса на берегу умѣряютъ грозныя стороны его характера. Ничего подобнаго не было видно на лицѣ этого человѣка; напротивъ, угрюмый и даже дикій взглядъ омрачалъ черты, которыя и безъ того были рѣзки и непривлекательны.

— Гдѣжъ ты, старая чертовка? сказалъ онъ съ иностраннымъ выговоромъ, хотя говорилъ по англійски совершенно правильно: — Denner und Blizen! мы ждемъ ужъ полчаса. Ступай, благослови въ путь корабль, а потомъ убирайся къ чорту.

Въ эту минуту онъ замѣтилъ Маннеринга, который въ своей засадѣ, откуда онъ слѣдилъ за Мегъ Мерилизъ, казался человѣкомъ, прятавшимся для какой нибудь тайной цѣли. Капитанъ (такъ величалъ онъ себя) вдругъ остановился и поспѣшно сунулъ правую руку за пазуху, какъ будто въ намѣреніи выхватить оружіе. «А что, братъ? ты, кажется, подсматриваешь, — а?»

Маннерингъ, нѣсколько озадаченный его движеніемъ и дерзкимъ тономъ, не успѣлъ еще отвѣтить, какъ цыганка выскочила изъ-подъ свода и подошла къ незнакомцу, а онъ спросилъ ее вполголоса, указывая на Маннеринга:

— Акула? а?

Мегъ также отвѣчала ему вполголоса, и на цыганскомъ нарѣчіи:

— Держи языкъ за зубами: это гость изъ замка!

Мрачное лице капитана прояснилось.

— Добраго утра, серъ, сказалъ онъ, — я слышу, вы гость моего друга, Бертрама; извините, я счелъ васъ за человѣка другаго рода.

— А вы, отвѣчалъ Маннерингъ, — вѣроятно хозяинъ судна, стоящаго въ заливѣ?

— Да, да, я Диркъ Гатерайкъ, капитанъ люгера «Jungfrau Hagenslaapen», довольно извѣстнаго на этомъ берегу; я не стыжусь ни своего имени, ни судна, а тѣмъ болѣе груза.

— Я увѣренъ, что къ этому нѣтъ причины.

— Нѣтъ, Tausend Donnell я лихо торгую: только что нагрузился въ Дугласѣ, на островѣ Манѣ; коньякъ безъ примѣси, настоящій китайскій чай; мехельнскія кружева, если вамъ угодно. Прекрасный коньякъ. Мы выгрузили 100 тоннъ въ эту ночь.

— Я простой путешественникъ, и мнѣ теперь ничего не нужно изъ вашихъ товаровъ.

— Ну, такъ желаю вамъ добраго утра; надо подумать о дѣлахъ. Или, можетъ быть, не зайдете ли вы ко мнѣ на люгеръ выпить водки, — я вамъ дамъ съ собою и чаю. Диркъ Гатерайкъ умѣетъ жить на свѣтѣ.

Въ этомъ человѣкѣ видна была смѣсь безстыдства, отваги и подозрительнаго страха, что вселяло къ нему невольное отвращеніе. Понимая, что его личность возбуждала подозрѣніе, онъ старался подавить это чувство въ своихъ собесѣдникахъ притворно смѣлою и безпечною короткостью въ обращеніи. Маннерингъ сухо отказался отъ его предложеній. Проворчавъ: «добраго утра!» Гатерайкъ удалился съ цыганкою въ ту часть развалинъ, откуда онъ вышелъ. Оттуда къ берегу вела очень узкая лѣстница; вѣроятно она была сдѣлана для гарнизона замка на случай осады. По ней сошла къ морю эта парочка, столь же привлекательная по виду, сколько почтенная по своему ремеслу. Капитанъ сѣлъ въ небольшую лодку, въ которой ожидали его двое гребцовъ; а цыганка, оставшись на берегу, запѣла пѣсню, сопровождая ее сильными жестами.

ГЛАВА V.

Вы пировали здѣсь моимъ богатствомъ,

Мои лѣса и парки истребили,
Мой древній гербъ сорвали съ оконъ замка,
И стерли мой девизъ; но мнѣ осталось
Людское мнѣнье и моя живая кровь,
Чтобъ благородство доказать.

Шэкспиръ.— Ричардъ II.

Лодка высадила капитана на бортъ люгера, и вслѣдъ за тѣмъ на немъ подняли паруса, а послѣ трехъ пушечныхъ выстрѣловъ въ честь Элангоанскаго замка люгеръ быстро полетѣлъ, по вѣтру.

— А-га! воскликнулъ лэрдъ, подходя къ Маннерингу, котораго искалъ уже нѣсколько времени, — вотъ они, вотъ полетѣли вольные торговцы, полетѣлъ капитанъ Диркъ Гатерайкъ на своемъ люгерѣ, — полуманецъ^[23], полуголандецъ, получортъ! Опусти бугспритъ! подыми гротъ! впередъ! — догоняй кто можетъ! Этотъ молодецъ, мистеръ Маннерингъ, ужасъ всѣхъ таможенныхъ крейсеровъ; они ничего съ нимъ не могутъ сдѣлать: онъ ихъ или поколотитъ, или уйдетъ отъ нихъ. Да, кстати о таможнѣ: я пришелъ звать васъ завтракать; попотчую васъ чаемъ, который…

Маннерингъ между тѣмъ замѣтилъ, что мысли почтеннаго мистера Бертрама не вязались между собою какъ жемчугъ въ «кое-какъ нанизанной восточной нити», и потому, пока еще потокъ словъ не унесъ его отъ первоначальнаго предмета, Маннерингъ сдѣлалъ ему нѣсколько вопросовъ о Гатерайкѣ.

— О! онъ, онъ… негодяй перваго сорта! съ нимъ никто не связывается: контрабандистъ, когда пушки его служатъ баластомъ, пиратъ, когда онѣ заряжены. Онъ насолилъ таможеннымъ больше всѣхъ разбойниковъ съ острова Мана.

— Однако, серъ, если таково его ремесло, то почему же онъ находитъ на этомъ берегу защиту и покровительство?

— Охъ, мистеръ Маннерингъ! людямъ нужны чай и водка, а сюда они этимъ путемъ только и попадаютъ; да къ тому-жъ съ нимъ счетъ коротокъ: онъ выбросить вамъ у воротъ боченка два водки или дюжину другую фунтовъ чаю; а попробуйте связаться съ Дунканомъ Робомъ, кипльтринганскимъ купцомъ, такъ къ Рождеству явится чертовски длинный счетъ, и давай ему чистыя денежки или вексель на короткій срокъ. А Диркъ Гатерайкъ беретъ въ уплату дрова, лѣсъ, ячмень, все что есть водъ рукой. Да вотъ я разскажу намъ одинъ случай. Былъ здѣсь когда-то лэрдъ Макфи изъ Гудженфорда, у него было много оброчныхъ куръ, т. е. такихъ, которыми фермеры платятъ своему хозяину родъ натуральной повинности; у меня онѣ всегда ужасно тощи; Луки Финистонъ прислала мнѣ на прошлой недѣлѣ трехъ такихъ куръ, что смотрѣть стыдно; а у нея довольно земли для посѣва; мужъ ея, Дунканъ Финистонъ, царство ему небесное! (мы всѣ должны умереть, мистеръ Маннерингъ, это непреложная истина!)… но пока будемъ жить… завтракъ на столѣ, и Домини готовъ уже произнести молитву.

Домини произнесъ молитву, которая, по количеству словъ превосходила все что Маннерингъ слышалъ до сихъ поръ изъ его устъ. Чай, доставленный благороднымъ капитаномъ Гатерайкомъ, оказался превосходнымъ. Однакожъ Маннерингъ замѣтилъ, впрочемъ очень вѣжливо, какъ опасно поощрять такихъ негодяевъ.

— Я думаю, сказалъ онъ, — что еслибъ это нарушало только интересы таможеннаго сбора…

— А! господа таможенные, прервалъ его Бертрамъ (онъ никогда не усвоивалъ себѣ общей, отвлеченной идеи, и понятіе о таможенныхъ сборахъ было для него олицетворено въ комисіонерахъ, досмотрщикахъ и контролерахъ, съ которыми ему случалось имѣть дѣло) — господа таможенные пусть сами не зѣваютъ; никто не обязанъ имъ помогать, да кромѣ того они могутъ брать себѣ въ помощь солдатъ; а что касается правосудія, вы удивитесь тому что я скажу вамъ, мистеръ Маннерингъ: — я не мировой судья.

Маписрнигъ выразилъ ожидаемое удивленіе, хотя и подумалъ втайнѣ, что почтенное общество судей лишилось немногаго, не видя въ средѣ своей добродушнаго лэрда. Бертрамъ напалъ на одинъ изъ немногихъ близкихъ его сердцу предметовъ и продолжалъ довольно энергически:

— Нѣтъ! имени Годфрея Бертрама изъ Элангоана нѣтъ въ спискѣ судей нашего графства, хотя едва ли сыщется какая нибудь дрянь, владѣлецъ одной сохи, который не имѣлъ бы права присутствовать въ трехмѣсячныхъ сесіяхъ и прибавлять къ имени своему буквы М. С. Я очень хорошо знаю, кому я этимъ обязанъ. Серъ Томасъ Китлькортъ сказалъ мнѣ почти на-прямки, что отомститъ мнѣ, если на выборахъ я не подамъ голоса въ его пользу; но такъ какъ я предпочелъ стать за кровнаго, за троюроднаго брата моего, лэрда Балрудери, то они и выключили меня изъ списка свободныхъ владѣльцевъ; теперь снова наступаютъ выборы, а я пропущенъ! Выдумали, будто это сдѣлано за то, что я позволялъ Давиду Макъ-Гуфогу, констаблю, писать исполнительные листы и вести дѣла, какъ ему угодно, какъ будто я восковая кукла, что впрочемъ чистая клевета. Въ жизнь свою я выдалъ только семь исполнительныхъ листовъ, и всѣ ихъ писалъ Домини. Не будь несчастнаго дѣла съ Санди Макъ-Грутаромъ, котораго констабли дня два или три держали въ заперти въ старомъ замкѣ, вмѣсто того, чтобъ отослать его въ тюрьму графства… О! мнѣ это стоило денегъ! Впрочемъ, я очень хорошо знаю, чего добивается серъ Томасъ: точь въ точь тоже было и относительно мѣста въ кильмагирдльской церкви. Но скажите, пожалуйста, кто имѣлъ болѣе права занимать первое мѣсто противъ священника: я, или Макъ-Кроски изъ Креохстона, сынъ старосты Макъ-Кроски, думфризскаго ткача?

Маннерингъ отвѣтилъ, что вполнѣ признаетъ всю справедливость этихъ жалобъ.

— Да еще, кромѣ того, мистеръ Маннерингъ, была исторія о дорогѣ и пограничной плотинѣ. Я знаю, что серъ Томасъ приложилъ тамъ ручку; я и сказалъ прямо, что чую, откуда дуетъ вѣтеръ. Возможно ли, чтобъ джентльменъ вздумалъ провести дорогу какъ разъ черезъ уголъ плотины, и отрѣзать, какъ замѣтилъ мой управитель, десятины двѣ прекраснаго пастбища?.. Да еще была исторія при избраніи сборщика податей…

— Конечно, серъ, больно испытывать такое невниманіе въ странѣ, гдѣ предки ваши, судя по ихъ жилищу, должны были имѣть важное значеніе.

— Истинно такъ, мистеръ Маннерингъ; но я — человѣкъ простой и не обращаю на это вниманія; даже скажу вамъ — легко забываю обиды. Вотъ, еслибъ вы слышали какъ отецъ мой разсказывалъ о старинныхъ битвахъ Макъ-Дингавэ, нынѣшнихъ Бертрамовъ, съ ирландцами и горцами, которые приходили сюда съ Айлэя и Кантайра; какъ ходили они въ Святую землю, т. е. въ Іерусалимъ и Іерихонъ, съ цѣлымъ кланомъ; какъ принесли они съ собою святыни, какъ у католиковъ, и знамя что теперь на чердакѣ… Но что же вы не завтракаете, мистеръ Маннерингъ? вы ничего не кушаете, отвѣдайте вотъ этой стерляди. Ее поймалъ Джонъ Гэй, въ суботу будетъ три недѣли, въ рѣкѣ, за Гемпсидскимъ Бродомъ, и проч. и проч.

Негодованіе удерживало лэрда нѣсколько времени на одномъ предметѣ, но теперь онъ снова пустился въ безсвязныя, нескончаемыя разглагольствованія, что дало Маннерингу время подумать о непріятностяхъ положенія, которое часъ тому назадъ казалось ему достойнымъ зависти. Передъ нимъ былъ провинціальный джентльменъ, лучшее качество котораго состояло въ добродушіи, и этотъ человѣкъ былъ недоволенъ своимъ жребіемъ, ворчалъ на другихъ за мелочи, которыя въ сравненіи съ истинными несчастіями легче пылинки на вѣсахъ жизни. Но таково уже мудрое распредѣленіе Провидѣнія: тѣ, которые не встрѣчаютъ на своемъ пути большихъ несчастій, сталкиваются съ небольшими непріятностями, достаточными для нарушенія ихъ спокойствія; и конечно всякій изъ читателей замѣтилъ, что ни врожденная апатія, ни усвоенная философія не избавляютъ провинціальныхъ джентльменовъ отъ непріятностей во время выборовъ, трехмѣсячныхъ сесій и собраній опекуновъ.

Желая узнать обычаи страны, Маннерингъ воспользовался минутою, когда порвалась нить разсказовъ почтеннаго хозяина, и спросилъ его, не знаетъ ли онъ чего такъ настоятельно требовалъ капитанъ Гатерайкъ отъ цыганки?

— Вѣроятно онъ просилъ благословить его корабль. Надо вамъ сказать, мистеръ Маннерингъ, что эти вольные купцы, которыхъ законъ называетъ контрабандистами, не имѣютъ никакой религіи и замѣняютъ ее суевѣріемъ. У нихъ тьма заклинаній, талисмановъ и всякаго вздора!

— Суета суетъ! произнесъ Домини, — это значитъ имѣть дѣло съ дьяволомъ. Заклинанія, талисманы — его выдумки, отборныя стрѣлы изъ колчана дьявола.

— Да замолчите же, Домини! Вы готовы вѣчно болтать (замѣтьте, что это были первыя слова, произнесенныя имъ въ то утро, за исключеніемъ молитвы предъ завтракомъ). Вы по даете мистеру Маннерингу и слова вымолвить. Такъ какъ рѣчь зашла объ астрономіи, талисманахъ и т. п., то были ли вы такъ добры и сдѣлали то, о чемъ мы говорили вчера вечеромъ?

— Я начинаю думать, мистеръ Бертрамъ, согласно съ вашимъ почтеннымъ другомъ, что игралъ, кажется острымъ ножомъ, я хотя ни вы, ни я, ни какой либо другой благоразумный человѣкъ не можетъ вѣрить предсказаніямъ астрологія, однакоже случалось не разъ, что стараніе прозрѣть въ будущность, сдѣланное въ шутку, влекло за собою серьезные результаты и имѣло дурное вліяніе на дѣла и характеръ людей. Вотъ почему я желалъ бы не отвѣчать на вашъ вопросъ.

Легко понять, что такой уклончивый отвѣтъ только раздражилъ любопытство лэрда. Маннерингъ однако рѣшился не подвергать ребенка непріятностямъ, которыя могли для него возникнуть отъ дурнаго предсказанія. Поэтому онъ отдалъ Бертраму гороскопъ въ запечатанномъ конвертѣ, прося его не вскрывать ранѣе пяти лѣтъ. По истеченіи этого срока, именно въ ноябрѣ мѣсяцѣ, онъ можетъ прочесть предсказаніе; Маннерингъ надѣялся, что первый роковой періодъ пройдетъ благополучно, и слѣдовательно исчезнетъ вѣра и въ остальное предсказаніе. Бертрамъ охотно далъ слово исполнить его желаніе; для большей же вѣрности Маннерингъ прибавилъ еще, что ребенка можетъ постигнуть несчастіе, если отецъ не послѣдуетъ его наставленію. Остатокъ дня, проведенный Маннерингомъ но просьбѣ Бертрама въ Элангоанѣ, не представилъ ничего замѣчательнаго, и на слѣдующее утро путешественникъ сѣлъ на копя, любезно простился съ гостепріимнымъ хозяиномъ и товарищемъ его, пожелалъ счастія всему семейству, и поворотивъ коня на югъ исчезъ изъ виду жителей Элангоана. Онъ также на время исчезнетъ изъ вида нашихъ читателей, потому что настоящій разсказъ имѣетъ отношеніе съ другимъ, позднѣйшимъ періодомъ его жизни.

ГЛАВА VI.

Потомъ судья съ почтеннымъ круглымъ брюхомъ,

Съ обстриженной но формѣ бородой,—
Въ красивой шапочкѣ, во взглядомъ строгимъ,
Съ рѣчами мудрыми и поступью степенной,
Свою разыгрываетъ роль.

Шэкспиръ.— "Какъ вамъ угодно."

Когда мисисъ Бертрамъ оправилась и была уже вѣсостояніи выслушивать разсказы о томъ, что происходило во время ея болѣзни, комната ея огласилась тысячью подробностями о прекрасномъ. молодомъ студентѣ изъ Оксфорда, предсказавшемъ по звѣздамъ будущую судьбу молодаго лэрда, «благослови, Господи, его милое личико!» — Наружность, голосъ, манеры гостя были тщательно описаны, не были забыты ни его лошадь, ни сѣдло, ни уздечка, ни стремена. Все это сдѣлало сильное впечатлѣніе на мисисъ Бертрамъ, которая была довольно суевѣрна.

По совершенномъ выздоровленіи, первымъ ея дѣломъ было зашить въ небольшой бархатный мѣшечекъ гороскопъ сына, полученный ею отъ мужа. Ужасно хотѣлось ей сломать печать; но суевѣріе пересилило, и она съ рѣдкой твердостью духа зашила предсказаніе во всей его цѣлости, окруживъ двумя кусками пергамента, для предохраненія печати. Потомъ она повѣсила этотъ бархатный мѣшечекъ какъ талисманъ на шею ребенка и рѣшилась оставить его тамъ, пока не настанетъ установленный срокъ для удовлетворенія ея любопытства.

Отецъ съ своей стороны также рѣшился пополнить свой долгъ въ отношеніи ребенка, доставивъ ему хорошее воспитаніе, для чего онъ безъ большаго труда уговорилъ Домини Сампсона отказаться отъ должности деревенскаго учителя и совершенно поселиться въ замкѣ. За жалованіе, не превышавшее плату лакея даже тогдашняго времени, Домини обязался передать будущему лэрду Элангоана всѣ знанія, которыми опъ дѣйствительно обладалъ, и свѣтскія манеры, которыми онъ не отличался, хотя онъ самъ никогда не подозрѣвалъ этого. Въ такомъ распоряженіи лэрдъ находилъ и собственную выгоду: онъ обезпечивалъ себѣ постояннаго и терпѣливаго слушателя, которому могъ разсказывать наединѣ свои исторіи, и надъ которымъ безопасно могъ подтрунивать при гостяхъ.

Спустя четыре года послѣ этого событія, въ графствѣ, гдѣ находился Элангоанскій замокъ, произошли большія перемѣны.

Всѣ слѣдившіе за политикой уже давно ожидали паденія министерства, и наконецъ, послѣ долгихъ отсрочекъ, надеждъ и опасеній, послѣ всевозможныхъ основательныхъ и неосновательныхъ слуховъ, послѣ многочисленныхъ попоекъ въ клубахъ, ври крикахъ: «да здравствуетъ такой то»! или: «долой такого то», послѣ страшной суеты и нескончаемыхъ поѣздокъ, адресовъ и протестовъ, ударъ наконецъ былъ нанесенъ: министерство пало и вслѣдъ затѣмъ естественно былъ распущенъ парламентъ.

Серъ Томасъ Китлькортъ, подобію другимъ депутатамъ, находившимся въ одинаковомъ съ нимъ положеніи, поспѣшилъ въ свое графство, по былъ принятъ очень холодно. Онъ былъ сторонникъ стараго министерства, а друзья новаго дѣятельно собирали уже голоса въ пользу сера Джона Фетергеда, имѣвшаго лучшихъ борзыхъ собакъ и егерей въ цѣломъ графствѣ. Въ числѣ прочихъ, присоединившихся къ новому знамени, былъ Джильбертъ Глосинъ, клеркъ въ *** и завѣдовавшій дѣлами лэрда Элангоана. Этотъ достопочтенный джентльменъ или получилъ отказъ въ какой либо просьбѣ отъ бывшаго депутата, или напротивъ получилъ черезъ него уже все что было возможно, и потому ожидалъ новыхъ выгодъ только отъ присоединенія къ другой партіи. Онъ имѣлъ голосъ по элангоанскому имѣнію, и теперь рѣшился доставить голосъ и своему патрону, не сомнѣваясь, къ какой сторонѣ примкнетъ Бертрамъ во время избирательной борьбы. Онъ легко увѣрилъ Элангоана, что для него будетъ очень выгодно стать главою многочисленной партіи, и немедленно занялся подбираніемъ голосовъ, по способу, извѣстному всѣмъ законовѣдцамъ Шотландіи, состоящему въ подраздѣленіи большаго помѣстья на мелкіе участки, фиктивные владѣтели которыхъ пользовались избирательными правами. Баронство было такъ обширно, что отрѣзывая тамъ и прирѣзывая тутъ, они создали десять новыхъ избирателей, которые выступили на политическую арену, подъ предводительствомъ Элангоана. Это сильное подкрѣпленіе рѣшило сомнительную борьбу. Лэрдъ и агентъ его раздѣлили славу; награда же досталась исключительно послѣднему. Джильбертъ Глосинъ былъ сдѣланъ секретаремъ мироваго суда, а Годфрей увидѣлъ имя свое внесеннымъ въ новый списокъ судей немедленно послѣ открытія парламента.

Сдѣлаться мировымъ судьей было любимѣйшей мечтой Бертрама — не потому, чтобъ ему правились заботы и отвѣтственность этой должности, нѣтъ! но онъ думалъ, что имѣетъ на нее неоспоримыя права, и что его лишали до сихъ поръ этой почести по злобнымъ проискамъ. Старая шотландская пословица говоритъ однакоже: «не давай дураку ножа въ руки». Едва только Бертрамъ получилъ давно желанное мѣсто судьи, какъ началъ выказывать излишнюю строгость, и это быстро поколебало его репутацію добраго человѣка. Намъ случилось прочесть гдѣ-то исторію о мировомъ судьѣ, который только что вступивъ въ должность написалъ книгопродавцу, чтобы онъ выслалъ ему статуты, относящіеся до его судебной дѣятельности, и желая сказать: please send the acts relative to justice of peace^[24] — написалъ: please send the ax relating to Augustus Pease^[25]. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что если бы этотъ мудрый судья получилъ сѣкиру, то употребилъ бы ее на изуродованіе закона. Бертрамъ былъ не такой невѣжда въ граматикѣ, какъ его достопочтенный предшественникъ, но и самъ гороховый судья не могъ бы употребить съ меньшимъ разборомъ оружія, безразсудно ему предоставленнаго.

Онъ не шутя считалъ полученную имъ должность за знакъ личнаго къ нему довѣрія монарха, забывая какъ еще недавно онъ увѣрялъ, что лишился этой почести, подобающей всѣмъ людямъ его званія, но проискамъ партіи. Онъ приказалъ своему вѣрному адъютанту, Домини Сампсону, прочитать вслухъ указъ объ утвержденіи его въ должности, и разсыпался въ благодарности королю за оказанную ему милость.

Вслѣдствіе этого, не желая ограничить своей благодарности словами, онъ рѣшился доказать неусыпною дѣятельностью, какъ живо чувствуетъ оказанную ему честь. Новая метла, говорятъ, хорошо мететъ, и я самъ могу засвидѣтельствовать, что при появленіи новой служанки быстро обращаются въ бѣгство древніе, наслѣдственные обитатели моей библіотеки: пауки, заткавшіе паутиной во время мирнаго царствованія ея предшественницы верхнія полки, гдѣ стоятъ только юридическія и богословскія книги. Точно также и лэрдъ Элангоанъ неутомимо принялся за исполненіе своихъ служебныхъ обязанностей, на бѣду многимъ, уже обжившимся и постарѣвшимъ въ этой мѣстности мошенникамъ и ворамъ, его сосѣдямъ въ продолженіи полувѣка. Онъ дѣлалъ чудеса, какъ второй герцогъ Гумфрей^[26], и съ помощію своего судейскаго жезла возвращалъ хромымъ ноги, слѣпымъ глаза, разбитымъ параличемъ руки; ловилъ всѣхъ, которые нарушали законы объ охотѣ и ловлѣ рыбы. Наградою ему была похвала его товарищей и слава дѣятельнаго судьи.

Но кромѣ добра эта дѣятельность новаго судьи приносила и долю зла. Старое, укоренившееся зло нельзя истребить вдругъ. Рвеніе нашего почтеннаго друга довело до несчастія многихъ, тунеядство и праздношатательство которыхъ онъ самъ когда-то поощрялъ. Укоренившаяся привычка дѣлала ихъ неспособными начать новый образъ жизни, и лишенные возможности трудиться, они были достойны, по собственному ихъ выраженію, милосердія всякаго истиннаго христіанина. Старый знакомый, нищій, впродолженіе двадцати лѣтъ регулярно обходившій все сосѣдство, и принимаемый скорѣе какъ пріятель, чѣмъ за предметъ состраданія, былъ отданъ въ ближайшій рабочій домъ. Старуха, путешествовавшая по околотку въ тачкѣ, какъ потертый шиллингъ, который всякій старается поскорѣе сбыть другому, и требовавшая носильщиковъ даже громче, чѣмъ требуютъ лошадей на почтовой станціи, — испытала ту же плачевную участь. Дурачокъ Джокъ полунегодяй, полуидіотъ, служившій забавою многимъ поколѣніямъ мальчишекъ впродолженіе половины столѣтія, былъ заточенъ въ исправительный домъ графства, гдѣ лишенный свѣжаго воздуха и солнечныхъ лучей, единственныхъ благъ, которыми онъ могъ наслаждаться, зачахъ и умеръ черезъ полгода. Старый матросъ, уже нѣсколько лѣтъ оживлявшій законченна стѣны кухонь пѣснями о капитанѣ Вардѣ и храбромъ адмиралѣ Бенбо, былъ выславъ изъ графства лишь по причинѣ его предполагаемаго ирландскаго выговора. Наконецъ, усердіе новаго судьи дошло до того, что онъ запретилъ ежегодное появленіе странствующихъ торгашей.

Все это не обошлось безъ замѣчаній осужденія. Мы созданы не изъ дерева и не изъ камня; что срослось съ Нашимъ сердцемъ и обратилось въ привычку, не можетъ быть оторвано безъ боли, какъ мохъ отъ скалы или кора отъ дерева. Жены фермеровъ чувствовали недостатокъ сплетенъ и были лишены удовольствія раздавать милостыню въ видѣ пригоршней овсяной муки нищимъ, передававшимъ имъ всѣ мѣстныя новости. Хижины нуждались въ тысячѣ бездѣлокъ, доставляемыхъ разнощиками. Дѣти оставались безъ лакомствъ и игрушекъ; молодыя женщины были лишены булавокъ, лентъ, гребней и балладъ; старухи не могли уже попрежнему мѣнять яйца на соль и табакъ. Всѣ эти обстоятельства породили неудовольствіе противъ лэрда, тѣмъ болѣе, что прежде онъ пользовался любовью народа. Даже на его предковъ ссылались какъ на живой укоръ покой дѣятельности Элангоана.

— Нечего смотрѣть, говорили многіе, — на то что дѣлаютъ Грписайды, Буривплли, или Бьюфорты; они здѣсь пришельцы. Но Элангоану, имя котораго извѣстно съ тѣхъ поръ какъ свѣтъ стоитъ, не приходится притѣснять бѣдныхъ! Дѣда его прозвали нечестивымъ лэрдомъ; но хотя онъ и буйствовалъ въ пьяной компаніи, а все же не дѣлалъ бы такихъ несправедливостей. Нѣтъ! большой очагъ стараго замка не остывалъ въ его время, и на дворѣ его глодало кости столько же бѣдныхъ, сколько знатныхъ пировало въ залѣ. Милэди каждый годъ наканунѣ Рождества раздавала бѣднымъ по двѣнадцати серебряныхъ монетъ, въ честь двѣнадцати апостоловъ. Говорили, что это папистскій обычай; да нашимъ господамъ не мѣшало бы поучиться у папистовъ. Они помогали бѣднымъ не такъ, какъ водится нынче, когда бросаютъ имъ шесть пенсовъ въ суботу и подвергаютъ всевозможнымъ истязаніямъ въ продолженіе остальныхъ шести дней недѣли.

Такъ поговаривалъ народъ за кружкой пива, въ корчмахъ, на разстояніи трехъ или четырехъ миль отъ Элангоана, что составляло діаметръ орбиты, гдѣ другъ нашъ Годфрей Бертрамъ разыгрывалъ роль главнаго свѣтила. Но злые языки нашли еще болѣе пищи, когда онъ изгналъ изъ Элангоана таборъ цыганъ, жившихъ тамъ съ давнихъ лѣтъ, и съ однимъ изъ членовъ котораго читатель уже познакомился.

ГЛАВА VII.

Сюда, вожди растрепанныхъ полковъ,

Лохмотьевъ кровные князья! Сюда,
Вождь грозный, Оторви-башка,
Ты, Горе-молодецъ, и вы,
Кулакъ и Трынь-трана и Лыко,—
Я всѣхъ зову.

Кустъ Нищаго.

Хотя всѣмъ извѣстенъ характеръ цыганскихъ шаекъ, наполнявшихъ нѣкогда большую часть европейскихъ націй и отчасти существующихъ еще и теперь какъ отдѣльный народъ, по прошу читателя дозволить мнѣ сказать нѣсколько словъ о положеніи цыганъ въ Шотландіи.

Извѣстно, что цыгане были признаны однимъ изъ шотландскихъ королей^[27] за отдѣльное независимое племя, но въ послѣдствіи обстоятельства измѣнились: на вѣсахъ правосудія имя цыгана стало равносильно вору, — и законъ подвергалъ того и другаго одинаковому наказанію. Не смотря однакоже на строгость этого и другихъ постановленій, цыгане процвѣтали среди бѣдствій страны, и даже число ихъ. значительно увеличилось присоединеніемъ людей, которыхъ голодъ, преслѣдованіе или война лишили обыкновенныхъ способовъ существованія. Въ смѣшеніи съ этими новобранцами цыгане утратили изъ значительной степени свой національный характеръ и сдѣлались какимъ-то смѣшаннымъ племенемъ, отличавшимся лѣностью и разбойническимъ духомъ ихъ восточныхъ предковъ, и суровостью, заимствованною вѣроятно отъ уроженцевъ сѣвера. Они кочевали отдѣльными таборами и поставили между собою за правило, чтобъ каждая шайка не переходила за предѣлы избранной ею мѣстности. Малѣйшій набѣгъ за условленные предѣлы производилъ отчаянныя, кровопролитныя схватки.

Патріотъ Флетчеръ изъ Салтуна, лѣтъ сто тому назадъ, описалъ этихъ разбойниковъ слѣдующимъ образомъ:

«Теперь въ Шотландіи (не считая большаго числа бѣдныхъ семействъ, скудно поддерживаемыхъ церковными сборами, и другихъ, подвергающихся различнымъ недугамъ отъ дурной пищи) находятся двѣсти тысячъ несчастныхъ, просящихъ милостыни. Они не только не приносятъ никакой пользы, по просто въ тягость странѣ, и безъ того очень бѣдной. Хотя можетъ быть число ихъ удвоилось противъ прежняго, благодаря настоящему бѣдствію, по всегда можно было насчитать тысячъ сто бродягъ, не подчиняющихся никакимъ законамъ, ни человѣческимъ, ни божескимъ, ни естественнымъ… Ни одинъ чиновникъ не можетъ добиться, крестятъ ли они своихъ дѣтей и какъ они умираютъ. Между ними часто случаются убійства, и они по только ужасный бичъ для бѣдныхъ поселянъ, которыхъ безжалостно разоряютъ за отказъ въ хлѣбѣ или въ другихъ припасахъ шапкѣ, простирающейся иногда до сорока человѣкъ, — по и грабятъ многихъ бѣдняковъ, живущихъ одиноко. Въ урожайные годы они тысячами сходятся въ горахъ и пируютъ по нѣскольку дней. На свадьбахъ, похоронахъ, ярмаркахъ и другихъ публичныхъ собраніяхъ можно видѣть какъ они, мужчины и женщины, пьютъ, бранятся, богохульствуютъ и дерутся между собою».

Не смотря на эту жалкую картину, представляемую Флетчеромъ, который, хотя и былъ энергическимъ, краснорѣчивымъ другомъ свободы, считалъ лучшимъ средствомъ противъ этого зла введеніе системы домашняго рабства, — развитіе народнаго богатства и усиленіе власти закона, слономъ успѣхи времени улучшили постепенно это страшное положеніе. Шайки цыганъ уменьшились, а нѣкоторыя изъ нихъ вовсе исчезли. Все же однако ихъ осталось достаточное количество, служившее постояннымъ источникомъ тревогъ и опасеній для жителей страны. Нѣкоторыя грубыя ремесла были исключительно предоставлены имъ, особенно искуство дѣлать дерепяппыя тарелки, роговыя ложки и мѣдную посуду; къ этому присоединили они еще торговлю гончарными издѣліями низкаго сорта. Таковы были видимыя средства ихъ существованія. Каждая шайка обыкновенно имѣла постоянное мѣсто сборища вблизи котораго цыгане удерживались отъ грабежа и безчинства. Они обладали даже нѣкоторыми способностями и талантами. Многіе съ успѣхомъ занимались музыкой, и нерѣдко любимый скрипачъ или волынщикъ окрестныхъ селеній былъ житель цыганскаго табора. Они были искусные рыболовы и охотники, особенно на выдру и дичь. Они лучше всѣхъ обучали барсучьихъ собакъ и торговали иногда лягавыми. Зимою женщины гадали, мужчины показывали фокусы, чѣмъ въ скучный или ненастный вечеръ доставляли пріятное развлеченіе семействамъ фермеровъ. Ихъ дикій характеръ и неукротимая гордость, съ которою они презирали всякій трудъ, внушали къ нимъ всеобщій страхъ, тѣмъ болѣе, что эти бродяги были очень мстительны, и ни страхъ, ни совѣсть не удерживали ихъ отъ жестокаго возмездія за обиду. Однимъ словомъ, это была каста паріевъ, жившихъ среди европейцевъ подобно дикимъ индѣйцамъ, и о нихъ судили скорѣе но ихъ собственнымъ обычаямъ и мнѣніямъ, чѣмъ по правиламъ образованной части жителей страны. Нѣсколько цыганскихъ таборовъ существуетъ еще и доселѣ, преимущественно въ такихъ мѣстахъ, откуда имъ легко скрыться въ пустынныя, уединенныя мѣстности, или перебѣжать въ другой судебный округъ. Черты ихъ характера не смягчились, по число ихъ уменьшилось до такой степени, что вмѣсто ста тысячъ, насчитанныхъ Флетчеромъ, теперь нѣтъ ихъ и пяти сотъ во всей Шотландіи.

Шайка этихъ бродягъ, къ которому принадлежала Мегъ Мерилизъ, уже давно имѣла постоянное пребываніе (на сколько допускали это ихъ правы) въ небольшой долинѣ, въ помѣстьѣ Элангоана. Они выстроили нѣсколько хижинъ, называемыхъ ими своимъ убѣжищемъ, и жили тутъ, за исключеніемъ времени своихъ набѣговъ, не тревожимые никѣмъ, какъ вороны на окрестныхъ ясеняхъ. Цыгане поселились здѣсь такъ давно, что ихъ считали нѣкоторымъ образомъ владѣльцами этого уединеннаго уголка земли. Въ старину за покровительство лэрда они платили помощью во время воины, по чаще грабили и разоряли земли сосѣднихъ бароновъ, съ которыми онъ находился въ ссорѣ. Въ послѣдствіи времени, услуги ихъ приняли болѣе мирный характеръ. Женщины вязали перчатки для лэди и носки для лэрда, и подносили эти подарки съ большимъ торжествомъ на Рождество. Старыя сивиллы благословляли брачное ложе лэрда и колыбель новорожденнаго его наслѣдника. Мужчины чинили для лэди фарфоровую посуду, прислуживали лэрду на охотѣ, лечили его собакъ и рѣзали имъ уши. Дѣти собирали для замка орѣхи, бруснику, грибы. За эту добровольную службу и признаніе себя въ зависимости, они пользовались въ нныхъ случаяхъ покровительствомъ лэрда, въ другихъ снисхожденіемъ; когда же обстоятельства вынуждали лэрда выказать свою щедрость, то имъ раздавались пища, пиво и водка. Эти взаимныя услуги, продолжавшіяся по крайней мѣрѣ лѣтъ двѣсти, сдѣлали жителей Дернклюга какъ бы привилегированными обитателями на элангоанской землѣ. Разбойники были добрыми пріятелями лэрда, и онъ часто защищалъ ихъ отъ преслѣдованій закона или мѣстныхъ чиновниковъ. По эта дружба должна была скоро окончиться.

Цыгане заботились только о себѣ, и строгость, выказываемая къ другимъ бродягамъ, нисколько не безпокоила ихъ: они были увѣрены, что Элангоанъ рѣшился оставить въ графствѣ только нищихъ и бродягъ, живущихъ на его землѣ и занимающихся своимъ ремесломъ по его ясно выражаемому или безмолвному разрѣшенію. Да и Бертрамъ не спѣшилъ примѣнять своей власти противъ этихъ старинныхъ поселенцевъ. Но въ послѣдствіи обстоятельства понудили его къ этому.

На одной изъ судебныхъ сесій какой-то джентльменъ противной партіи публично упрекнулъ Бертрама, что выказывая большое рвеніе къ сохраненію общественнаго порядка, и желая по видимому пріобрѣсть славу дѣятельнаго судьи, онъ покровительствуетъ шайкѣ величайшихъ мошенниковъ въ странѣ и позволяетъ имъ жить близъ своего замка. Отвѣчать было нечего, потому что фактъ былъ всѣмъ извѣстенъ. Лэрдъ проглотилъ пилюлю, и возвращаясь домой раздумывалъ какъ бы избавиться отъ негодяевъ, пятнавшихъ его судейскую репутацію. Лишь только рѣшился онъ воспользоваться первымъ поводомъ къ ссорѣ съ цыганами, какъ случай представился самъ собою.

Послѣ своего назначенія блюстителемъ мира, Бертрамъ велѣлъ исправить ворота при входѣ въ аллею; до тѣхъ поръ они имѣли одну только петлю и всегда были гостепріимно растворены; теперь ихъ повѣсили вновь и великолѣпно раскрасили. Палисадникъ изъ колючаго терна загородилъ бреши въ изгороди, чрезъ которыя ходили всѣ, не спрашивая ни у кого позволенія; цыганята являлись сюда разорять птичьи гнѣзда, старики — чтобъ пройдти къ своимъ жилищамъ прямымъ путемъ, молодцы и молодицы на вечернія свиданія. Но наступилъ конецъ этимъ блаженнымъ днямъ, и грозная надпись на одной сторонѣ воротъ гласила о «наказаніи по закону» всякаго, кого поймаютъ за оградой. Съ другой стороны, ради симетріи, красовалось предостереженіе отъ силковъ и капкановъ такой ужасной силы, что «если попадется человѣкъ, то они переломаютъ ноги лошади».

Не смотря на эти угрозы, въ тотъ вечеръ, когда Бертрамъ возвращался съ судебной сесіи, шесть довольно взрослыхъ цыганскихъ мальчиковъ и дѣвочекъ сидѣли верхомъ на новыхъ воротахъ и плели цвѣты, очевидно нарванные за оградою. Лэрдъ со всѣмъ гнѣвомъ, къ какому только былъ способенъ, приказалъ имъ сойдти, но они и не подумали повиноваться; тогда онъ началъ сталкивать ихъ одного за другимъ, но они сопротивлялись и держались какъ можно крѣпче, или снова взлѣзали такъ же проворно, какъ падали внизъ.

Лэрдъ наконецъ позвалъ на помощь слугу, грубаго парня, который немедленно прибѣгнулъ къ плети. Нѣсколько ударовъ разогнали толпу, и такимъ образомъ впервые былъ нарушенъ миръ между элангоанскимъ домомъ и цыганами. Послѣдніе долго не хотѣли вѣрить, что борьба дѣйствительно началась. Между тѣмъ дѣтей ихъ сѣкли, когда находили за оградой; ословъ, пасшихся въ паркѣ или даже по опушкѣ дороги въ противность шосейнымъ законамъ, забирали, и констабль началъ дѣлать странныя справки о способахъ пропитанія цыганъ, и изъявилъ удивленіе, что они спали весь день въ хижинахъ, а большую часть ночи бывали въ отлучкѣ.

Когда дѣло дошло до этого, то цыгане не задумались отплатить зломъ за зло. Они стали грабить птичій дворъ Элангоана, красть со двора бѣлье, развѣшанное для сушки, ловить рыбу въ прудахъ, угонять собакъ, рубить молодыя деревья. Весь этотъ вредъ причинялся очевидно нарочно. Съ другой стороны выдавались безпощадные приказы о розыскахъ и арестахъ, такъ что по смотря на ловкость хищниковъ, одинъ или двое изъ цыганъ не могли укрыться. Одинъ юноша, когда-то ловившій рыбу въ морѣ, былъ отданъ въ матросы на таможенное судно; двухъ дѣтей крѣпко высѣкли, и одну старую цыганку посадили въ смирительный домъ.

Цыгане не думали однако покинуть мѣсто, гдѣ они такъ давно жили, и самому Бертраму не хотѣлось лишить ихъ древняго убѣжища, такъ что эта мелочная война продолжалась нѣсколько мѣсяцевъ, не усиливаясь и не ослабѣвая ни съ той, ни съ другой стороны.

ГЛАВА VIII.

Такъ, житель Индіи, покрытый кожей барса,

Задумчиво стоитъ у онтарійскихъ подъ;
Съ тоскою смотритъ онъ, какъ возникаетъ городъ
Народа бѣлаго подъ сѣнію деревъ.
Онъ покидаетъ тѣнь отеческихъ лѣсовъ,
Знакомый плескъ волны и скалы береговъ,
Бѣжитъ, съ досадою, куда не проникала
Ничья нога, и остановится лишь тамъ,
Гдѣ вѣчный мракъ, среди нѣмаго лѣса
Со дня созданія царитъ.

Лейденъ.— Сцены Дѣтства,

Описывая начало и ходъ этой маронской^[28] войны въ Шотландіи, мы должны упомянуть и о томъ, что годы между тѣмъ летѣли, и что Гарри Бертраму, одному изъ самыхъ смѣлыхъ и живыхъ дѣтей, когда либо носившихъ деревянный мечъ и картонный киверъ, вскорѣ должно было минуть пять лѣтъ. Рано развившаяся смѣлость характера сдѣлала изъ него маленькаго путешественника: онъ превосходно зналъ каждый лужокъ и холмъ въ окрестностяхъ Элангоана, и могъ разсказать на своемъ дѣтскомъ языкѣ въ какомъ оврагѣ растутъ лучшіе цвѣты и въ какой чащѣ самые спѣлые орѣхи. Онъ часто пугалъ своихъ родителей, карабкаясь по развалинамъ стараго замка, и не разъ посѣщалъ въ тайнѣ цыганскія жилища.

Въ подобныхъ случаяхъ, его обыкновенно приносила назадъ Мегъ Мерилизъ. Хотя она не могла принудить себя войдти въ замокъ съ тѣхъ поръ, какъ племянника ея отдали въ матросы, по ея ненависть по видимому не простиралась на ребенка. Напротивъ, она часто старалась встрѣтить его во время прогулки, пѣла ему цыганскія пѣсни, катала его на своемъ ослѣ и приносила ему пряники или яблоки. Старинная привязанность этой женщины къ семейству Бертрамъ, подавленная преслѣдованіями, какъ бы съ покой силой сосредоточивалась на этомъ ребенкѣ. Она сто разъ повторяла, что молодой Гарри будетъ честью и гордостью своего рода; что старый дубъ не пускалъ такого отростка со смерти Артура Макъ-Днигавэ, убитаго въ сраженіи при Блудійской бухтѣ; что теперешній дубъ годенъ только на топку. Однажды, когда ребенокъ былъ боленъ, она всю ночь просидѣла подъ окномъ его комнаты, напѣвая заклинаніе, которое по ея мнѣнію могло прогнать лихорадку; но ее не могли уговорить ни войдти въ замокъ, ни уйти, пока ребенку не стало легче.

Привязанность этой женщины къ Гарри стала предметомъ подозрѣнія — не для лэрда, никогда не торопившагося подозрѣвать зло, но для его жены, женщины слабой, ограниченной. Она снова была беременна и не могла много ходить; няня Гарри была молода и вѣтрена; поэтому она просила Домини Сампсона принять на себя трудъ присматривать за ребенкомъ во время его прогулокъ. Домини любилъ своего воспитанника и былъ восхищенъ его успѣхами, такъ какъ онъ дошелъ до тройныхъ складовъ. Мысль, что это юное чудо знанія можетъ быть украдено цыганами, какъ второй Адамъ Смитъ^[29], была для него невыносима, и хотя прогулки противорѣчили всѣмъ его привычкамъ, но онъ началъ ходить съ Гарри. Съ математической задачей въ головѣ онъ не спускалъ глазъ съ пятилѣтняго ребенка, который не разъ вводилъ его въ затруднительное положеніе. Дна раза охотилась за Домини бодливая корова, однажды упалъ онъ въ ручей, переходя по камнямъ, а въ другой разъ завязъ по поясъ въ болотѣ, стараясь сорвать молодому лэрду водяную лилію. Поселянки, спасшія Домини въ послѣднемъ случаѣ, говорили, «что лэрдъ также хорошо могъ бы поручить своего сына огородному чучелѣ». Но почтенный Домини переносилъ всѣ эти непріятности съ равнодушіемъ и достоинствомъ. Только восклицаніе: «у-ди-ви-тельно!» норою вырывалось изъ его устъ.

Лэрдъ рѣшился между тѣмъ разомъ покончить съ дернклюгскими цыганами. Узнанъ объ этомъ намѣреніи, старые слуги качали головою, и даже Домини Сампсонъ рискнулъ выразить неодобреніе. Но такъ какъ изреченіе оракула: не moveas Camerinam^[30], ни по содержанію, ни по языку своему не было доступно Бертраму, то изгнаніе цыганъ началось по всѣмъ правиламъ. Приставъ отмѣтилъ всѣ жилища цыганъ мѣломъ, въ знакъ того, что они должны быть очищены къ опредѣленному сроку. Не было однакоже и признака, чтобъ цыгане думали повиноваться. Наконецъ насталъ срокъ, роковой день св. Мартина, и началось насильственное выселеніе. Сильный отрядъ полицейскихъ, дѣлавшій всякое сопротивленіе безполезнымъ, объявилъ жителямъ, чтобъ они выбрались къ полудню; но такъ какъ они не повиновались, то полицейскіе начали снимать кровли съ хижинъ и отрывать двери и окна, — вѣрный способъ выселенія упорнаго жильца, употребляемый и теперь еще въ нѣкоторыхъ отдаленныхъ частяхъ Шотландіи. Нѣсколько времени цыгане смотрѣли на это разрушеніе съ безмолвнымъ удивленіемъ; потомъ стали навьючивать своихъ ословъ и собираться въ путь. Вскорѣ все было готово у людей, привычныхъ къ кочевой жизни, и они отправились искать новаго мѣста, гдѣ бы землевладѣлецъ не былъ мировымъ судьею.

Какое-то тайное угрызеніе совѣсти не допустило Элангоана присутствовать при изгнаніи цыганъ. Онъ предоставилъ исполненіе этого дѣла полиціи, подъ непосредственнымъ распоряженіемъ Франка Кеннеди, таможеннаго чиновника, недавно сблизившагося съ семействомъ Бертрама, и о которомъ мы поговоримъ подробнѣе въ слѣдующей главѣ. Самъ же лэрдъ избралъ этотъ день для посѣщенія одного изъ своихъ пріятелей-сосѣдей. Но не смотря на его предосторожность, случаю угодно было, чтобъ онъ встрѣтился со. своими старыми друзьями, во время ихъ переселенія.

Бертрамъ встрѣтилъ на дорогѣ шествіе цыганъ, тянувшееся но лощинѣ, близъ вершины крутаго ската, на границѣ элапгоаискаго помѣстья. Четыре или пять человѣкъ составляли авангардъ; они были закутаны въ длинные, широкіе плащи, скрывавшіе ихъ длинныя, худыя фигуры, а шляпы съ широкими полями, надвинутыя на брови, скрывали дикія, загорѣлыя лица и черные глаза. У двоихъ были ружья, у третьяго сабля безъ ноженъ, и у всѣхъ шотландскіе кинжалы, которые они носили не на виду. За ними слѣдовала цѣпь навьюченныхъ ословъ и небольшихъ телѣгъ, — въ нихъ ѣхали больные и безпомощные, старики и дѣти изгнаннаго табора. Женщины въ своихъ красныхъ плащахъ и соломенныхъ шляпахъ, и болѣе взрослыя дѣти, босыя, съ открытою головою, полунагія, присматривали за маленькимъ караваномъ. Дорога была узкая и шла между двумя песчаными возвышеніями; слуга Бертрама поѣхалъ впередъ, грозно хлопая бичомъ и давая знакъ чтобъ очистили дорогу. Но никто не обратилъ вниманія на его знаки, и онъ принужденъ былъ крикнуть: — «Посторонитесь, дайте дорогу лэрду!»

— Полдороги дадимъ, отвѣчалъ цыганъ, шедшій впереди, — больше не зачѣмъ; дорога сдѣлана для нашихъ ословъ такъ же какъ и для его лошадей.

Эти слова были сказаны твердымъ и даже угрожающимъ голосомъ. Бертрамъ счелъ за лучшее спрятать въ карманъ свое достоинство и смиренно проѣхать мимо шествія по оставленной ему довольно узкой части дороги. Желая скрыть подъ видомъ равнодушія неудовольствіе, пробужденное въ немъ этою непочтительностью, онъ обратился къ одному изъ цыганъ, который шелъ мимо какъ бы не узнавая Бертрама и не кланяясь ему:

— Джайльсъ Бэльи, сказалъ онъ, — слышали ли вы, что сынъ вашъ очень доволенъ своимъ положеніемъ? (Дѣло шло о молодомъ человѣкѣ, взятомъ въ матросы).

— Услышь я другое, отвѣчалъ старикъ, бросая на лэрда мрачный, грозный взглядъ — такъ и вы скоро бы объ этомъ узнали.

И онъ пошелъ своей дорогой, не ожидая другаго вопроса^[31]. Проѣхавъ съ трудомъ мимо ряда знакомыхъ лицъ, которыя когда-то встрѣчали его съ почтеніемъ, и на которыхъ теперь прочелъ онъ только ненависть и презрѣніе, лэрдъ невольно оборотилъ лошадь и взглянулъ назадъ на шествіе цыганъ. Эта сцена была бы превосходнымъ сюжетомъ для кисти Калота. Шедшіе впереди были уже за небольшимъ густымъ лѣсомъ, виднѣвшимся у подошвы горы, и все шествіе исчезло за нимъ постепенно, пока не скрылись и послѣдніе путники.

Горько было на сердцѣ у Бертрама. Правда, люди, изгнанные имъ изъ ихъ древняго убѣжища, были праздные и порочные, во попытался ли онъ измѣнить ихъ къ лучшему? Они не стали хуже, чѣмъ въ то время, когда считались васалами его рода, или его возвышеніе на степень судьи должно было перемѣнить его поведеніе въ отношеніи къ нимъ? Во всякомъ случаѣ ему слѣдовало принять какія либо средства для ихъ исправленія, прежде чѣмъ пустить по міру семь семействъ, лишивъ ихъ тѣхъ способовъ пропитанія, которые удерживали ихъ по крайней мѣрѣ отъ важныхъ преступленій? Кромѣ того Бертраму было просто грустно разставаться съ знакомыми лицами, тѣмъ болѣе что онъ какъ человѣкъ ограниченный особенно привыкалъ ко всему его окружавшему. Когда онъ поворотилъ лошадь, чтобъ продолжать путь, передъ нимъ внезапно явилась Мегъ Мерилизъ, отставшая отъ своего табора.

Стоя на одномъ изъ крутыхъ утесовъ, окаймлявшихъ дорогу, она значительно возвышалась надъ Элангоаномъ, сидѣвшимъ на конѣ, и высокая фигура ея, обрисовываясь въ воздушной лазури, казалась роста сверхъестественнаго. Мы уже замѣтили, что въ ея одеждѣ было что-то чужеземное, можетъ быть искусно придуманное для усиленія эфекта предсказаній, а можетъ быть представлявшее лишь воспоминаніе о предкахъ. На головѣ ея красовалось нѣчто въ родѣ тюрбана изъ красной матеріи; ея длинные всклоченные волосы въ безпорядкѣ выбивались изъ подъ складокъ этого страннаго головнаго убора, а глаза сверкали необыкновеннымъ огнемъ. Она «стояла въ позѣ вдохновенной сивиллы, простирая правую руку съ только что сорванной вѣткой.

— Чортъ меня возьми, сказалъ слуга, — если она не срѣзала вѣтку въ Дукитскомъ паркѣ!

Лэрдъ не отвѣчалъ ни слова и продолжалъ смотрѣть на эту фигуру, возвышавшуюся надъ нимъ.

— Ступайте своей дорогой, произнесла цыганка; — ступайте своей дорогой, владѣтель Элангоана, — ступайте своей дорогой, Годфрей Бертрамъ! Ни погасили сегодня семь очаговъ, — смотрите, будетъ ли отъ этого теплѣе въ вашемъ домѣ! Вы сорвали крыши съ семи хижинъ — смотрите, будетъ ли отъ этого крѣпче вашъ собственный кровъ? Вы можете поставить свой скотъ въ развалинахъ Дернклюга, — смотрите, какъ бы зайцы не завелись на развалинахъ замка! Ступайте своей дорогой, Годфрей Бертрамъ, — что смотрѣть на нашъ таборъ? — Вотъ тридцать живыхъ существъ, которыя охотно терпѣли бы голодъ, чтобы исполнить какую нибудь изъ вашихъ прихотей, и Пролили бы всю свою кровь, только бы вы не оцарапали себѣ пальца. Да! Вотъ тридцать человѣкъ отъ столѣтней старухи до младенца, рожденнаго на прошлой недѣлѣ, которыхъ вы выгнали изъ ихъ жилищъ и которые теперь должны жить съ лягушками въ болотѣ. Ступайте же своей дорогой, Элангоанъ! ваши дѣти висятъ у насъ за усталой спиной, — смотрите лучше ли будетъ отъ этого красоваться люлька въ вашемъ домѣ. — Не подумайте чтобъ я желала зла малюткѣ Гарри, или ребенку, который еще родится — храни ихъ Боже, и создай ихъ сострадательными къ бѣднымъ. Да будутъ они лучше своего отца! — Теперь ступайте своей дорогой; это послѣднія слова, которыя вы слышите отъ Мегъ Мерилизъ, и вотъ послѣдняя вѣтвь, срѣзанная мною въ благословенныхъ лѣсахъ Элангоана.

Съ этими словами она переломила вѣтвь и бросила ее на дорогу. Маргарита Лижу, проклиная своихъ торжествовавшихъ враговъ, не могла отвернуться отъ нихъ съ болѣе гордымъ презрѣніемъ. Лэрдъ хотѣлъ заговорить съ цыганкой, и опустилъ было руку въ карманъ за золотой монетой, по цыганка не дождалась ни отвѣта его, ни подарка, и поспѣшно удалилась.

Элангоанъ въ раздумьи поѣхалъ домой и не сказалъ объ этой встрѣчѣ никому изъ домашнихъ. Слуга былъ не такъ молчаливъ: съ чрезвычайною подробностью разсказалъ онъ эту исторію въ кухнѣ всѣмъ слугамъ и заключилъ ее словами, что вѣроятно самъ дьяволъ говорилъ устами Могъ Мерилизъ.

ГЛАВА IX.

И вотъ Шотландія: пустыня терну,

Разбитой кружки черепокъ — вдали
Толпа акцизныхъ торжествуя
Разноситъ безпатентный ларь.

Бурнсъ.

Мистеръ Бертрамъ при пополненіи своихъ судейскихъ обязанностей не забывалъ и о доходахъ государства. Контрабанда, дли которой островъ Манъ представлялъ большія удобства, была общимъ занятіемъ всего юго-западнаго берега Шотландіи. Почти все низшее сословіе принимало дѣятельное участіе въ этой торговлѣ; джентльмены смотрѣли сквозь пальцы на это нарушеніе закона, а таможеннымъ чиновникамъ часто препятствовали въ исполненіи ихъ обязанностей именно тѣ, которые должны были имъ покровительствовать.

Нѣкто Франкъ Кеннеди былъ въ эту эпоху таможеннымъ инспекторомъ въ околоткѣ, гдѣ находился Элангоанъ. Это былъ человѣкъ мужественный, дѣятельный; отважный, и ему нѣсколько разъ удавалось конфисковать значительные транспорты контрабанды, что возбудило къ нему ненависть всѣхъ, принимавшихъ участіе въ свободной торговлѣ, какъ тогда называли ремесло контрабандистовъ.

Франкъ Кеннеди, побочный сынъ одной знатной особы, былъ веселымъ собутыльникомъ, знавшимъ много веселыхъ пѣсенъ; всѣ эти преимущества открыли ему двери въ хорошее общество графства и клубы, гдѣ въ атлетическихъ играхъ онъ не имѣлъ себѣ равныхъ.

Кеннеди часто бывалъ въ Элангоанскомъ замкѣ, гдѣ его принимали очень радушно. Его живой характеръ избавлялъ Бертрама отъ скучнаго придумыванія предмета разговора и послѣдовательнаго развитія идеи, а ихъ бесѣды постоянно вращались на смѣлыхъ, опасныхъ подвигахъ Кеннеди при исполненіи его обязанностей; удовольствіе, доставляемое лэрду этими бесѣдами, понудило его предложить инспектору свою поддержку въ опасныхъ экспедиціяхъ, вызываемыхъ его службою.

— Франкъ Кеннеди джентльменъ, говаривалъ Бертрамъ, — хотя и съ лѣвой стороны. Его семья въ родствѣ съ Элангоапами по Гленгублямъ. Послѣдній лэрдъ Гленгубль долженъ былъ передать помѣстія Элангоанамъ; но въ Гаригэтѣ онъ встрѣтилъ мисъ Джэнъ Гадавэ. — Мимоходомъ замѣчу, что Зеленый Драконъ самый лучшій трактиръ во всемъ Гаригэтѣ. — Но возвратимся къ Франку Кеннеди; съ одной стороны онъ джентльменъ, и стыдно было бы не поддержать его противъ этихъ мошенниковъ контрабандистовъ.

Вскорѣ послѣ заключенія подобнаго союза между судебной и административной властями капитанъ Диркъ Гатерайкъ выгрузилъ неподалеку отъ Элангоана грузъ спиртныхъ напитковъ и другой контрабанды. Полагаясь на равнодушіе, съ которымъ лэрдъ доселѣ смотрѣлъ на его торговлю, онъ не заботился скрыть свое прибытіе, но спѣшилъ продать свой товаръ. Слѣдствіемъ этого было, что получивъ исполнительный листъ отъ Элангоана, Кеннеди съ нѣсколькими изъ людей лэрда, отлично знавшихъ мѣстность, и отрядомъ хорошо вооруженныхъ солдатъ, вдругъ явился на берегъ, гдѣ были сложены товары, и послѣ отчаянной борьбы онъ успѣлъ наложить королевскую печать на боченки, тюки и мѣшки, и съ торжествомъ отправилъ все это въ ближайшую таможню. Диркъ Гатерайкъ божился на англійскомъ, голландскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, что онъ всѣмъ отомститъ, и знавшіе его не сомнѣвались въ исполненіи его клятвы.

Вскорѣ послѣ удаленія цыганъ изъ Элангоана мистеръ Бертрамъ однажды за утреннимъ завтракомъ сказалъ своей женѣ: — Не правда ли, сегодня день рожденія Гарри?

— Сегодня вечеромъ ему будетъ пять лѣтъ, отвѣчала она, — и мы можемъ прочесть бумагу англичанина.

— Нѣтъ, моя милая, сказалъ мистеръ Бертрамъ, любившій выказывать свой авторитетъ въ мелочахъ, надо подождать до завтрашняго утра. Въ послѣдней сесіи шерифъ намъ сказалъ, что dіes… что dies inceрtus…. впрочемъ ты не знаешь латыни, но это значитъ, что день срока начинается только по его окончаніи.

— Но, вѣдь это кажется, мой другъ, безсмыслица!

— Быть можетъ, но таковъ истинный смыслъ закона. Кстати о срокахъ: Я получилъ письмо отъ Джени Кэрнсъ, она откладываетъ уплату аренды, и ни одинъ не уплатилъ еще аренды…. и не уплатитъ ранѣе Срѣтенія…. Но, къ слову о Кеннеди. Я увѣренъ, что онъ нынче пріѣдетъ, потому что онъ отправился въ Бигтонъ предупредить таможенный корабль, находящійся въ заливѣ, о новомъ появленіи Дирка Гатерайка. Когда онъ вернется мы выпьемъ за здоровье Гарри бутылочку бордоскаго.

— Я очень желала бы, чтобы Кеннеди оставилъ въ покоѣ Дирка Гатерайка. Къ чему онъ суетится болѣе всѣхъ? Почему ему не пѣть пѣсенъ, не нить вина и получать свое жалованье, какъ сборщикъ Снэль? Этотъ славный человѣкъ никогда не причинилъ никому вреда. Я даже удивляюсь, что ты вмѣшиваешься въ эти дѣла! Когда Диркъ Гатерайкъ покойно торговалъ въ нашей бухтѣ, намъ не надо было посылать въ городъ за водкой или чаемъ.

— Ты въ этомъ дѣлѣ ничего не смыслишь, моя милая. Неужели ты находишь приличнымъ для мироваго судьи превратить свой домъ въ складъ контрабанды? Франкъ Кеннеди покажетъ тебѣ законы, воспрещающіе это подъ страхомъ наказанія, а тебѣ вѣдь извѣстно, что капитанъ складывалъ свои товаръ въ старомъ Элангоаискомъ замкѣ.

— Ну, такъ что-жъ, если отъ времени до времени находились тюки съ чаемъ или бочки съ водкой въ погребахъ стараго замка! Мы могли не знать этого. Или ты полагаешь, что королю большой убытокъ оттого, что ты пьешь рюмку водки, а я чашку чаю за умѣренную цѣну? Стыдно, что эти необходимые предметы обложены такими пошлинами. А какія кружева присылалъ мнѣ Диркъ Гатерайкъ изъ Антверпена! Долго придется ждать чего нибудь отъ короля! или Франка Кеннеди! Я точно также не понимаю вашей ссоры съ цыганами, и ежедневно жду, что они подожгутъ паши житницы.

— Еще разъ повторяю, моя милая, ты ничего не понимаешь въ этихъ дѣлахъ. Но вотъ и Кеннеди скачетъ по аллеѣ.

— Хорошо, хорошо, Элангоанъ! сказала жена, возвышая голосъ, когда мужъ выходилъ изъ комнаты: — дай Богъ, чтобъ ты понималъ больше меня!

Покончивъ съ радостью разговоръ съ женою, лэрдъ пошелъ на встрѣчу къ Франку Кеннеди.

— Ради Бога, Элангоанъ, воскликнулъ Франкъ съ жаромъ, — поспѣшимъ въ старый замокъ. Гончія его величества травятъ старую лису Дирка Гатерайка.

Съ этими словами онъ слѣзъ съ лошади, отдалъ поводья слугѣ и побѣжалъ къ старому замку въ сопровожденіи лэрда и нѣкоторыхъ изъ его домашнихъ, привлеченныхъ пушечною пальбою, ясно доносившеюся съ моря.

Взобравшись на ту часть развалинъ, съ которой можно было обнять однимъ взглядомъ всю бухту, они не въ далекомъ разстояніи отъ берега увидѣли люгеръ, бѣжавшій на всѣхъ парусахъ отъ военнаго корвета; съ обѣихъ сторонъ перестрѣлка была жаркая.

— Они еще далеко другъ отъ друга, воскликнулъ Кеннеди, — но скоро сблизятся. Вонъ, проклятый бросаетъ грузъ въ море, и летятъ за бортъ боченки съ живительной влагой. Охъ! чорта возьми! Это не хорошо, Гатерайкъ! и я вамъ это припомню. Вотъ молодцы стали подъ вѣтеръ. Такъ! такъ! мои гончіе. Ату его! Ату!

— Экъ мечется! словно передъ смертью, сказалъ старый садовникъ одной изъ служанокъ.

Между тѣмъ погоня продолжалась: люгеръ ловко управляемый прибѣгалъ ко всѣмъ уловкамъ морскаго искуства. чтобъ избѣгнуть поимки, и уже готовился обогнуть мысъ, выступавшій въ море, какъ ядро ударилось въ рею, и гротъ-мачта упала на палубу. Но послѣдствія этого происшествія не были видны зрителямъ, потому что люгеръ въ туже минуту исчезъ за мысомъ. Корветъ на всѣхъ парусахъ полетѣлъ за нимъ; по идя слишкомъ близко къ берегу онъ побоялся сѣсть на мель при поворотѣ, а потому принужденъ былъ выдти въ море и тамъ уже обогнуть мысъ.

— Они упустятъ и судно, и грузъ, чортъ возьми! воскликнулъ Кеннеди. — Мнѣ надо поскакать на Варохскую стрѣлку и знаками указать имъ, куда удалился люгеръ. Прощайте, Элангоанъ; я верпусъ черезъ часокъ, приготовьте чашу для пунша и побольше лимоновъ; въ своей стороны я берусь доставить французскаго товара^[32]. Мы выпьемъ за здоровье Генри изъ чаши, въ которой могла бы плавать таможенная шлюпка!

Съ этими словами онъ сѣлъ на лошадь и ускакалъ. Въ милѣ отъ замка, на опушкѣ лѣса, покрывавшаго, какъ мы уже сказали, мысъ, оканчивающійся Варохской стрѣлкой, Кеннеди встрѣтилъ маленькаго Генри, гулявшаго съ его наставникомъ Сампсономъ. Франкъ не разъ обѣщалъ покатать мальчика на своей галовэйской лошадкѣ и вообще пользовался его любовью, благодаря тому, что съ нимъ игралъ, пѣлъ и плясалъ. Увидавъ его Генри тотчасъ сталъ приставать, чтобъ онъ исполнилъ свое обѣщаніе. Не находя никакой опасности въ удовлетвореніи желанія ребенка и желая въ тоже время помучитъ Домини, на лицѣ котораго онъ уже читалъ выговоръ мальчику, Кеннеди схватилъ Генри, посадилъ его передъ собою на лошадь и продолжалъ свой путь. Сампсонъ началъ протестовать, но его слова: „Однако, мистеръ Кеннеди“?.. были заглушены шумомъ лошадиныхъ подковъ. Потомъ онъ думалъ бѣжать за ними, но лошадь летѣла какъ стрѣла, къ тому же все семейство вполнѣ довѣряло Кеннеди, а Домини не очень дорожилъ его обществомъ за богохульныя шутки его, и потому онъ медленными шагами возвратился въ замокъ.

Зрители, оставшіеся на развалинахъ стараго замка, все еще глядѣли на корветъ, который, потерявъ много времени, наконецъ вышелъ въ море и обогнувъ Варохскую стрѣлку исчезъ изъ глазъ за ея лѣсистой поверхностью. Черезъ нѣсколько времени спопа послышалась пальба, вслѣдъ за которой раздался взрывъ, подобію треску взлетѣвшаго на воздухъ корабля. Въ ту же минуту показался изъ-за деревьевъ густой дымъ, поднимавшійся къ небу. Послѣ этого всѣ разошлись, разсуждая различно о судьбѣ люгера, по вполнѣ убѣжденные, что поимка его была неизбѣжна, если только море уже не поглотило его.

— Пора обѣдать, другъ мои, сказала мисисъ Бертрамъ мужу когда онъ возвратился домой; — скоро ли же пріѣдетъ Кеннеди.

— Я ожидаю его каждую минуту, моя милая. Быть можетъ, онъ приведетъ нѣсколькихъ офицеровъ съ корвета.

— Господи! Отчего же, мистеръ Бертрамъ, ты мнѣ не сказалъ этого ранѣе? Я приказала бы накрыть большой столъ. Да къ тому же этимъ господамъ уже наскучила солонина, а у насъ сегодня не будетъ ничего другаго. Наконецъ, я бы пріодѣлась; и тебѣ не лишне надѣть бѣлый галстухъ. Но ты любишь дѣлать мнѣ сюрпризы и суматоху. Право, я этого не вынесу!.. Впрочемъ людямъ узнаютъ цѣну только когда ужъ ихъ нѣтъ.

— Ну, ну! къ чорту платье, обѣдъ и галстухъ! все сойдетъ. Но гдѣ же Домнии? Джонъ, спросилъ онъ у человѣка накрывавшаго столъ: — гдѣ Домини и Генри?

— Мистеръ Сампсонъ возвратился уже часа два назадъ, но безъ мистера Генри.

— Безъ Генри! воскликнула мисисъ Бертрамъ. — Попросите тотчасъ мистера Сампсона ко мнѣ.

— Мистеръ Сампсонъ! начала она, какъ только тотъ показался въ дверяхъ, — слыханное ли это дѣло? Вы получаете столъ, освѣщеніе, отопленіе и двѣнадцать фунтовъ стерлинговъ въ годъ за попеченіе о ребенкѣ, и вы оставляете его одного по цѣлымъ часамъ!..

При каждомъ словѣ разгнѣванной лэди, Сампсонъ почтительнымъ наклоненіемъ головы признавалъ справедливость ея упрековъ и отвѣтилъ тономъ, котораго мы не намѣрены передавать, что мистеръ Франкъ Кеннеди самовольно схватилъ ребенка, вопреки его воли.

— Если мистеръ Кеннеди расчитываетъ на мою благодарность, гнѣвно сказала лэди, — то онъ ошибается; онъ можетъ уронить ребенка и сломать ему ногу, или ядро съ кораблей можетъ убить его, или…

— Или, продолжалъ Элангоанъ, — и это гораздо вѣроятнѣе — онъ сѣлъ съ Генри на корветъ и съ приливомъ войдетъ въ бухту.

— И они еще потонутъ! проговорила мисисъ Бертрамъ.

— Признаюсь, промолвилъ Сампсонъ, — я думалъ, что мистеръ Кеннеди возвратился. Я слышалъ лошадиный топотъ.

— Это Гризель выгоняла изъ сада комолую корову, сказалъ Джонъ съ усмѣшкой.

Мистеръ Сампсонъ покраснѣлъ до ушей, но не отъ дерзости слуги, а отъ внезапной мысли, родившейся въ его умѣ:

— Дѣйствительно, подумалъ онъ, — мнѣ слѣдовало подождать ребенка. И въ туже минуту, взявъ палку и шляпу, онъ пошелъ по направленію къ Варохскому лѣсу такъ поспѣшно, какъ никогда не хаживалъ ни прежде, ни послѣ.

Лэрдъ продолжалъ спорить съ женою, доказывая неосновательность ея безпокойства. Наконецъ онъ снова увидалъ корветъ, который шелъ въ открытомъ морѣ на всѣхъ парусахъ, держась къ западу, и не только не приближался къ берегу, но вскорѣ исчезъ даже изъ глазъ. Опасенія мисисъ Бертрамъ были до того свойственны ея характеру, что они нисколько не подѣйствовали на Элангоана, но очевидное смущеніе прислуги его встревожило. Одинъ изъ слугъ вызвалъ его въ другую комнату и доложилъ, что лошадь мистера Кеннеди возвратилась одна въ конюшню, съ порванной уздечкой и сѣдломъ подъ брюхомъ; что по разсказамъ только что пришедшаго фермера, судно контрабандистовъ горѣло какъ овинъ по ту сторону Барохской стрѣлки, а главное — что хотя онъ обошелъ весь лѣсъ, но не видалъ ни Франка Кеннеди, ни молодаго лэрда. Одинъ мистеръ Сампсонъ бѣгалъ по лѣсу какъ сумасшедшій, отыскивая ихъ.

Въ Элангоанѣ все поднялось на ноги. Лэрдъ со слугами и служанками поспѣшно отправился въ Варохскій лѣсъ. Сосѣдніе поселяне и фермеры присоединились къ нимъ, одни изъ любопытства, другіе изъ усердія. Кромѣ того нѣсколько лодокъ вышло въ море, съ цѣлью осмотрѣть противоположный мысу берегъ, окаймленный крутыми утесами, съ которыхъ, какъ боялись многіе, ребенокъ могъ упасть въ море.

Наступила ночь, когда Элангоанъ со слугами проникъ въ лѣсъ. Всѣ разсыпались въ разныя стороны, отыскивая ребенка и его спутника. Темнота, ежеминутно возраставшая, свистъ осенняго вѣтра между обнаженными деревьями, трескъ сухихъ сучьевъ подъ йогами искателей и ихъ ауканья придавали грустный, роковой характеръ всей этой сценѣ.

Наконецъ, напрасно обыскавъ лѣсъ, всѣ собрались и мрачно сообщили другъ другу результатъ своихъ поисковъ. Отецъ не могъ болѣе скрывать своего отчаянія, по едва ли оно равнялось отчаянію Сампсона.

— Зачѣмъ, говорилъ этотъ добрый человѣкъ тономъ невыразимаго горя, — зачѣмъ не угодно было Господу призвать къ Себѣ меня, вмѣсто ребенка!

Болѣе хладнокровные зрители шумно разсуждали о вѣроятной судьбѣ пропавшихъ. Каждый заявлялъ свое мнѣніе и оспаривалъ мнѣніе другихъ. Одни полагали, что Кеннеди и ребенокъ находились на корветѣ; другіе, что они отправились въ селеніе, отстоявшее на три мили; третьи говорили шопотомъ, что они могли находиться на люгерѣ, остатки котораго еще доселѣ море выбрасываетъ на берегъ.

Въ эту минуту съ морскаго берега послышался крикъ, до того пронзительный, до того страшный, что никто не усомнился признать его за роковую вѣсть о новомъ несчастьи. Всѣ бросились по тому направленію, откуда несся крикъ, и спустившись по крутымъ тропинкамъ, по которымъ въ другое время никто не посмѣлъ бы ходить, очутились у подножія утеса, гдѣ причалила одна изъ лодокъ.

— Сюда, кричали изъ лодки, — сюда! ради Бога! сюда, сюда!

Элангоанъ пробрался сквозь собравшуюся уже толпу и съ ужасомъ увидалъ безжизненный трупъ Кеннеди. При первомъ взглядѣ казалось, что его смерть произошла отъ паденія съ вершины утеса, возвышавшагося болѣе чѣмъ на сто футовъ. Его тѣло лежало частью на землѣ, частью въ водѣ. Приливъ, набѣгая, поднималъ его руки и одежду, почему издали онъ казался еще живымъ, по подойдя ближе всѣ убѣдились, что въ немъ не было признаковъ жизни.

— А ребенокъ мой! мое дитя! воскликнулъ пораженный отецъ, — гдѣ онъ?

Десятки голосовъ старались внушить ему надежды, которыхъ никто уже не раздѣлялъ. Наконецъ кто-то сказалъ: а цыгане! Въ то же мгновеніе Элангоанъ взобрался снова на утесъ, вскочилъ на первую попавшуюся лошадь и какъ безумный поскакалъ къ дернклюгскимъ хижинамъ.

Тамъ все было мрачно, пусто, безмолвію. Бертрамъ слѣзъ съ лошади, чтобы лучше осмотрѣть мѣстность, и безпрестанно спотыкался на обломки крышъ, дверей, оконъ, которыя были разрушены по его приказанію. Въ эту минуту ему припомнилось пророчество или проклятіе Мегъ Мерилизъ, ея грозныя слова: — „вы сорвали крыши съ семи хижинъ — посмотрите, будетъ ли отъ этого крѣпче вашъ собственный кровъ?“

— Возвратите мнѣ моего сына! воскликнулъ Бертрамъ, — возвратите мнѣ сына, и все будетъ забыто, все прощено!

Произнеся эти слова въ какомъ-то изступленіи, онъ вдругъ замѣтилъ слабый свѣтъ въ одной изъ полуразрушенныхъ хижинъ, гдѣ именно жила нѣкогда Мегъ Мерилизъ. Огонь, походившій на пламя въ печи, свѣтился не только въ окно, но и сквозь остатки крыши.

Бертрамъ бросился къ этой хижинѣ, но она была заперта. Отчаяніе придало несчастному отцу силу десяти человѣкъ, и онъ съ такой яростью толкнулъ дверь, что она тотчасъ отворилась. Въ хижинѣ никого не было; но видно было, что ее только что покинули. Въ печи былъ еще огонь, надъ нимъ висѣлъ котелъ, и кое-гдѣ валялись съѣстные припасы. Пока Бертрамъ смотрѣлъ по всѣ стороны въ надеждѣ найдти доказательства, что сынъ его еще живъ, хотя и во власти негодяевъ, кто-то вошелъ въ хижину; это былъ старый садовникъ.

— Ахъ! мистеръ Бертрамъ, началъ старикъ; — зачѣмъ я дожилъ до подобной ночи? Скорѣй идите въ замокъ.

— Развѣ нашли моего сына? Онъ живъ? Скажите мнѣ Андрю, узнали что о моемъ сынѣ? Нашли ли Генри Бертрама?

— Нѣтъ, серъ, но…

— Его украли, Андрю, я въ томъ убѣжденъ. Цыганка его похитила! Я не выйду отсюда, пока она его не возвратитъ мнѣ!

— Но вы должны идти домой, серъ, и идти сейчасъ. Мы послали за шерифомъ, и стража будетъ здѣсь караулить всю ночь, авось возвратятся цыгане; по идите, ради Бога, идите. Милэди кончается.

Бертрамъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на старика, принесшаго такое страшное извѣстіе; онъ повторилъ слово кончается, какъ бы не понимая его смысла, и молча пошелъ за старикомъ. По дорогѣ онъ только произносилъ отъ времени до времени:

— Жена и ребенокъ! Мать и сынъ! Оба! Это жестоко.

Считаемъ ненужнымъ останавливаться на раздирающей сценѣ, ожидавшей его въ Элангоанѣ. Вѣсть о судьбѣ Кеннеди дошла до мисисъ Бертрамъ безъ всякаго приготовленія. Разкащики сочли даже нужнымъ прибавить, что молодой лэрдъ тоже упалъ съ утеса вмѣстѣ съ нимъ, хотя трупа ребенка не отыскали, по бѣдняжка такъ легокъ, что волны вѣроятно унесли его въ море.

Несчастная мать была на исходѣ беременности; этотъ ужасный ударъ причинилъ преждевременные роды; и прежде чѣмъ Элангоанъ успѣлъ придти въ себя и понять весь ужасъ своего положенія, онъ уже былъ вдовцомъ: мисисъ Бертрамъ умерла, подаривъ его дочерью.

ГЛАВА X.

Смотри: лице чернѣетъ кровью,

Глаза на выкатѣ, въ ихъ тускломъ блескѣ
Движенья нѣтъ, какъ будто задушенъ.
Власа растрепаны и ноздри вздуты,
И руки врозь, какъ будто онъ боролся
На жизнь и смерть, и силой побѣжденъ.

Шэкспиръ.— Генрихъ IV, Часть I.

На слѣдующій день, чѣмъ свѣтъ, прибылъ въ Элангоанъ шерифъ графства. Шотландскіе законы даютъ этому судебному лицу значительную власть въ провинціи, обязывая его производить слѣдствіе о всѣхъ совершающихся преступленіяхъ, арестовывать подозрѣваемыхъ, и пр., и пр.

Шерифъ графства ***^[33] былъ человѣкъ хорошаго происхожденія, образованный, и не смотря на нѣкоторую педантичность пользовался всеобщимъ уваженіемъ, какъ дѣятельный и благоразумный судья. Первымъ дѣломъ его было допросить всѣхъ свидѣтелей, которые могли пролить какой либо свѣтъ на это таинственное событіе, и составить протоколъ или актъ дознанія, замѣняющій въ Шотландіи слѣдствіе англійскаго коронера. Подробные и искусные разспросы шерифа обнаружили нѣсколько обстоятельствъ, которые противорѣчили общему предположенію, что Франкъ Кеннеди случайно упалъ съ утеса. Мы приведемъ въ краткихъ словахъ нѣкоторыя подробности этого слѣдствія.

Трупъ несчастнаго Кеннеди былъ отнесенъ въ хижину рыбака и оставленъ въ томъ же положеніи, въ какомъ его нашли. На это прежде всего обратилъ вниманіе шерифъ. Тѣло было истерзано и носило очевидные слѣды паденія съ большой высоты, на головѣ у него была глубокая рана, которая по опредѣленію искуснаго хирурга могла только произойти отъ удара палаша или ножа. Опытный докторъ нашелъ на немъ и другіе подозрительные признаки. Лице было черно, глаза были на выкатѣ, жилы на шеѣ были раздуты; цвѣтной галстухъ не былъ повязанъ, какъ обыкновенно, а чрезвычайно слабо, узелъ же очень стянутый былъ не на мѣстѣ, складки его казались очень смятыми, какъ будто трупъ тащили за галстухъ до пропасти.

Съ другой стороны кошелекъ бѣднаго Кеннеди былъ не тронутъ; и, явленіе еще удивительнѣе, два пистолета, которые онъ всегда имѣлъ при себѣ, найдены въ карманѣ заряженными. Это было тѣмъ непонятнѣе, что всѣ контрабандисты боялись его какъ человѣка храбраго, и не разъ доказавшаго на дѣлѣ какъ искусно онъ владѣетъ оружіемъ. На вопросъ шерифа имѣлъ ли Кеннеди привычку носить при себѣ другое оружіе, многіе изъ слугъ мистера Бертрама припомнили, что онъ нерѣдко имѣлъ при себѣ охотничій ножъ, по никто не зналъ взялъ ли онъ съ собою этотъ ножъ въ день смерти.

На трупѣ не было другихъ признаковъ, которые могли бы указать на причину его смерти. Одежда была въ большомъ безпорядкѣ, и тѣло изувѣчено, но первое было вѣроятнымъ, а второе необходимымъ слѣдствіемъ паденія съ высоты; руки его были сжаты и полны землею; но и это обстоятельство ничего положительно не доказывало.

Послѣ этого судья отправился на мѣсто, гдѣ было найдено тѣло, и допросилъ свидѣтелей о точномъ положеніи, въ которомъ они его находили. Огромный осколокъ утеса казалось сопровождалъ его паденіе или послѣдовалъ тотчасъ за нимъ: онъ былъ до того твердъ, что хотя падалъ съ такой возвышенности, совершенно уцѣлѣлъ, за исключеніемъ отлетѣвшихъ отъ него очень небольшихъ кусковъ. Поэтому шерифъ могъ опредѣлить его вѣсъ, измѣривъ величину, и различить сторону осколка, которой онъ прилегалъ къ скалѣ, такъ какъ она была другаго цвѣта, чѣмъ мѣста давно подвергнутыя вліянію воздуха и солнца. Потомъ шерифъ взобрался на утесъ и убѣдился, что недостаточно было тяжести одного человѣка для низверженія подобнаго камня, и онъ по видимому былъ такъ легко прислоненъ къ утесу, что можно было его сдвинуть и скинуть внизъ рычагомъ или соединенными усиліями трехъ или четырехъ сильныхъ людей. Трава на окраинахъ пропасти была недавно притоптана, точно ногами лицъ боровшихся на жизнь и на смерть. Такіе же, но не столь ясные слѣды провели ловкаго слѣдователя по тропинкамъ, которыя могъ избрать лишь человѣкъ, желавшій скрыться въ чащѣ лѣса, покрывавшаго утесъ.

Тутъ глазамъ шерифа представились несомнѣнныя доказательства насилія и борьбы: у деревьевъ были оторваны вѣтки, словно за нихъ хватался кто нибудь, когда его насильно тащили по землѣ, а въ нѣкоторыхъ сырыхъ мѣстахъ виднѣлись ясные отпечатки ногъ; наконецъ, кое-гдѣ можно было различать нѣсколько кровяныхъ пятенъ. Очевидно, нѣсколько человѣкъ пробирались тутъ сквозь чащу дубовъ и орѣшника; а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ казалось, что тащили что нибудь тяжелое, мѣшокъ съ зерномъ или мертвое тѣло. Въ одномъ мѣстѣ чащи была небольшая, болотистая впадина бѣловатаго цвѣта, вѣроятно отъ примѣси къ почвѣ мергеля. На спинѣ сюртука Кеннеди были пятна подобнаго же цвѣта.

Наконецъ, въ четверти мили отъ роковой пропасти слѣды вывели ихъ на небольшую поляну, сильно притоптанную и обагренную кровью, хотя видимо старались скрыть сухими листьями слѣды жестокой борьбы. Здѣсь у самой поляны найденъ былъ охотничій ножъ несчастнаго Кеннеди, а въ другой сторонѣ перевязь и ножны, старательно спрятанныя подъ хворостомъ.

Шерифъ велѣлъ смѣрить и изслѣдовать какъ можно тщательнѣе слѣды, оставленные на землѣ. Одни изъ нихъ совершенно соотвѣтствовали величинѣ ноги жертвы, другіе были больше, третьи меньше, что несомнѣнно свидѣтельствовало о бывшихъ тамъ четырехъ или пяти человѣкъ. Но всего важнѣе были слѣды дѣтской ноги, попадавшіеся только на этомъ мѣстѣ; а такъ какъ въ двухъ шагахъ отсюда проходила дорога, просѣкавшая Варохскій лѣсъ, то естественно было предположить, что ребенокъ спасся по ней во время схватки. Однако о немъ нигдѣ не было ни слуха, ни духа, и потому шерифъ внесъ въ протоколъ даже самыя мелкія подробности своихъ розысканій, изъ которыхъ онъ вывелъ заключеніе, что Кеннеди былъ коварно убитъ, и убійцы, кто бы они ни были, похитили юнаго Гарри Бертрама.

Для открытія виновныхъ были приняты всевозможныя мѣры. Подозрѣнія пали на контрабандистовъ и цыганъ. Судьба люгера Дирка Гатерайка была внѣ сомнѣнія. Два человѣка видѣли, хотя издали съ противуположнаго берега Варохской бухты (такъ называется гавань на южной сторонѣ Варохской стрѣлки), какъ люгеръ обогнувъ мысъ направился къ востоку въ очень плохомъ положеніи. Вскорѣ онъ сталъ на мель; на немъ показался густой дымъ и наконецъ онъ загорѣлся. Люгеръ былъ уже весь, объятъ пламенемъ, когда они увидали корветъ, приближавшійся къ нему на всѣхъ парусахъ. Пушки люгера стрѣляли сами собою по мѣрѣ приближенія къ ппмъ огня, и подъ конецъ съ ужаснымъ трескомъ люгеръ взлетѣлъ на воздуха… Корветъ, державшійся вдали для своей собственной безопасности, ушелъ послѣ взрыва въ открытое море, направляясь къ югу. Шерифъ спросилъ у этихъ людей, не спускалъ ли люгеръ лодки, но они не могли дать опредѣленнаго отвѣта. Они ничего подобнаго не видали; во дымъ, несомый вѣтромъ въ ихъ сторону, легко могъ скрыть лодку отъ ихъ взоровъ.

Не могло быть никакого сомнѣнія, что этотъ люгеръ принадлежалъ Дирку Гатерайку. Онъ былъ извѣстенъ всему берегу, и его прибытія ожидали. Письмо капитана корвета, къ которому отнесся шерифъ, вполнѣ подтверждало это предположеніе. Къ письму была приложена выписка изъ его логъ-бука, свидѣтельствовавшая, что по требованію Франка Кеннеди, состоявшаго въ таможенной службѣ его величества, онъ крейсировалъ въ виду берега, поджидая люгеръ Дирка Гатерайка, нагруженный контрабандой; а Кеннеди съ своей стороны долженъ былъ наблюдать съ берега за контрабандистомъ, который какъ человѣкъ отважный и бывшій уже нѣсколько разъ подъ судомъ, могъ посадить люгеръ на мель. Около девяти часовъ утра, онъ увидалъ судно, походившее по описанію на люгеръ Гатерайка, а потому погнался за нимъ, и давъ нѣсколько тщетныхъ сигналовъ остановиться и поднять флагъ онъ открылъ огонь. Тогда люгеръ поднялъ гамбургскій флагъ и отвѣтилъ залпомъ; бой продолжался три часа и наконецъ, когда люгеръ огибалъ Варохскую стрѣлку, то капитанъ замѣтилъ, что гротъ-мачта была у него сбита и все судно повреждено. Впродолиспіе нѣкотораго времени корветъ не могъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, потому что слишкомъ близко подошелъ къ берегу, и чтобъ обогнуть мысъ долженъ былъ выдти въ открытое море. Когда же онъ возобновилъ погоню, то люгеръ былъ въ огнѣ и по видимому покинутъ экипажемъ. Судно это горѣло такъ страшно отъ боченковъ съ водкой и другихъ горючихъ матеріаловъ, выставленныхъ вѣроятно съ намѣреніемъ на палубу, что лодкамъ подойти къ нему было невозможно, тѣмъ болѣе что заряженныя пушки стрѣляли отъ жара сами собой. Капитанъ вполнѣ былъ увѣренъ, что экипажъ люгера поджегъ его и спасся на лодкѣ, а потому дождавшись взрыва судна онъ направился къ острову Ману, чтобъ захватить тамъ контрабандистовъ, которые вѣроятно послѣ двухъ или трехъ дней, проведенныхъ на берегу, станутъ искать спасенія въ своемъ обычномъ убѣжищѣ. Но ожиданія были тщетны: никто изъ контрабандистовъ не появлялся на островѣ Манѣ.

Таково было донесеніе Вильяма Причарда, капитана корвета его величества „Акула“, и въ концѣ онъ заявлялъ сожалѣніе, что ему не удалось захватить негодяевъ, дерзнувшихъ стрѣлять по королевскому флагу, и клялся, что если когда нибудь онъ встрѣтитъ Дирка Гатерайка, то немедленно представитъ его на берегъ для достойнаго возмездія.

Такимъ образомъ было почти достовѣрно, что экипажъ люгера спасся, а слѣдовательно можно было легко объяснить смерть Кеннеди встрѣчею въ лѣсу съ контрабандистами, приведенными въ отчаяніе потерею своего судна, главнымъ виновникомъ чего былъ онъ — Кеннеди. Также было очень возможно, что они въ своемъ изступленіи убили и ребенка, отцу котораго Гатерайкъ не разъ угрожалъ за преслѣдованіе контрабандистовъ.

Противъ этого предположенія возражали, что пятнадцать или двадцать человѣкъ не могли скрыться на берегу при тщательныхъ обыскахъ, произведенныхъ тотчасъ послѣ взрыва люгера; если же и допустить, что имъ удалось найдти убѣжище въ лѣсу, то ихъ лодки должны были остаться на берегу; наконецъ, нельзя было предположить, чтобъ въ такомъ затруднительномъ положеніи, когда бѣгство было трудно и почти невозможно, они рѣшились бы на безполезное убійство, изъ одной только мести. Лица, раздѣлявшія это мнѣніе, полагали, что вѣроятно лодки были спущены съ люгера незамѣтно для наблюдающихъ за пожаромъ на суднѣ и отплыли съ экипажемъ уже далеко, когда корветъ обогнулъ мысъ, или что во время боя лодки были уничтожены выстрѣлами, и экипажъ мужественно рѣшился погибнуть съ люгеромъ. Послѣднее предположеніе было тѣмъ вѣроятнѣе, что ни Дирка Гатерайка, ни. одного изъ его матросовъ, хорошо извѣстныхъ на берегу, не было видно ни въ окрестностяхъ, ни на островѣ Манѣ, гдѣ также были произведены тщательные поиски. Однако съ другой стороны море выбросило только трупъ одного матроса, убитаго ядромъ. И такъ оставалось только изготовить поименный списокъ, съ обозначеніемъ примѣтъ всѣхъ матросовъ Гатерайка и объявить награду за ихъ поимку; та же награда была обѣщана всякому, за исключеніемъ самихъ злодѣевъ, кто откроетъ убѣжище убійцъ Кеннеди.

Другое предположеніе также было довольно основательно: оно приписывало это преступленіе прежнимъ жителямъ Дернклюга. Всѣмъ были извѣстны ихъ злоба къ Элангоану и произносимыя ими угрозы, къ исполненію которыхъ они были вполнѣ способны; къ тому же похищеніе ребенка было преступленіемъ болѣе подходящимъ къ ихъ правамъ, чѣмъ къ обычаямъ контрабандистовъ, а Кеннеди могъ погибнуть, защищая дитя. Наконецъ всѣ помнили, что за нѣсколько дней передъ тѣмъ Франкъ игралъ важную роль въ изгнаніи цыганъ изъ Дернклюга и что нѣкоторые изъ старшинъ табора грозились ему отомстить.

Шерифъ снялъ также показанія съ несчастнаго отца и его слуги относительно встрѣчи Элангоана съ цыганскимъ таборомъ, удалявшимся изъ Дернклюга. Слова Мегъ Мерилизъ въ особенности возбуждали подозрѣніе. Она угрожала несчастьемъ, какъ замѣтилъ шерифъ, damnum mіnatum, а предсказанныя несчастья не замедлили осуществиться — in аlum secutum. Молодая поселянка, ходившая за орѣхами въ Варохскій лѣсъ въ этотъ роковой день, увѣряла, хотя и отказываясь отъ присяги, что видѣла Мегъ Мерилизъ, вдругъ вышедшую изъ чащи; по крайней мѣрѣ ростъ и фигура этой женщины вполнѣ напоминали цыганку; но такъ какъ она не отвѣчала на ея окликъ и тотчасъ исчезла, то свидѣтельница не могла ручаться, была ли это цыганка или ея тѣнь, такъ какъ подойти ближе она не посмѣла. Этотъ разсказъ отчасти подтверждался тѣмъ фактомъ, что въ тотъ вечеръ, по удостовѣренію Элангоана и его садовника, топилась печь въ покинутой цыганкой хижинѣ. Но если Мегъ принимала участіе въ такомъ преступленіи, то трудно было повѣрить, чтобы она посмѣла черезъ нѣсколько часовъ воротиться на мѣсто, гдѣ всего вѣроятнѣе стали бы искать ее.

Однако Мегъ Мерилизъ арестовали и допросили. Она утверждала, что не была ни въ Дернклюгѣ, ни въ Варохскомъ лѣсу въ день смерти Кеннеди, и нѣсколько цыганъ подтвердили подъ присягой, что она цѣлый день не покидала ихъ табора, расположеннаго въ десяти миляхъ отъ Элангоана. На ихъ показанія конечно нельзя было полагаться, но какія же были противъ нея улики? Одинъ только фактъ, но очень замѣчательный, свидѣтельствовалъ противъ нея. На рукѣ у нея была рапа, по видимому отъ остраго оружія, и рана эта была перевязана платкомъ, принадлежавшимъ Генри Бертраму. Но старѣйшина табора объявилъ, что въ тотъ день онъ нанесъ ударъ Мегъ Мерилизъ своимъ кинжаломъ; она сама и другіе цыгане подтвердили это показаніе; а что касается платка, то въ Элангоанѣ столько крали бѣлья въ послѣднее время пребыванія цыганъ на его земляхъ, что легко можно было объяснить простой кражей нахожденіе платка въ рукахъ этой женщины, не обвиняя ее въ болѣе ужасномъ злодѣяніи.

При ея допросѣ было замѣчено, что она отвѣчала очень равнодушно на вопросы о смерти Кеннеди или „таможеннаго“, какъ она его называла; но съ негодованіемъ возставала противъ лицъ, полагавшихъ, что она была въ состояніи сдѣлать зло маленькому Генри Бертраму. Ее продержали довольно долго въ тюрьмѣ, въ надеждѣ, что время прольетъ свѣтъ на это таинственное событіе; но такъ какъ ничего не открылось, то ее наконецъ освободили, выгнавъ изъ графства, какъ воровку и бродягу. О ребенкѣ не было никакихъ слуховъ, и это несчастье, надѣлавшее столько шума, въ концѣ концовъ причислено было къ непостижимымъ явленіямъ. Память о немъ сохранилась только въ названіи утеса, съ котораго упалъ или былъ сброшенъ несчастный Франкъ Кеннеди. Народъ прозвалъ его „Скачкомъ Таможеннаго“.

ГЛАВА XI.

Входить Время, въ видѣ Хора.

Я — другъ инымъ, и опытность для всѣхъ,
Для злыхъ и добрыхъ ужасъ и утѣха,
Начало и развязка заблужденій,
Во имя времени лечу впередъ.
Не ставьте же въ вину ни мнѣ, ни быстрымъ крыльямъ,
Что я скользну черезъ шестнадцать лѣтъ,
И не скажу объ нихъ ни слова.

Шэкспиръ.— Зимняя Сказка.

Мы теперь сдѣлаемъ большой скачокъ и пропустимъ около семнадцати лѣтъ, въ теченіе которыхъ не случалось ничего замѣчательнаго въ отношеніи нашего разсказа. Промежутокъ великъ; но если читатель можетъ взглянуть назадъ за столько же лѣтъ, то ему покажется, что это время пролетѣло такъ же быстро, какъ перевернута эта страница.

Итакъ, однажды въ ноябрѣ, лѣтъ семнадцать спустя послѣ описаннаго въ предыдущей главѣ роковаго событія, въ холодную, бурную ночь, нѣсколько человѣкъ сидѣло вокругъ очага „Гордонова Щита“, небольшой, но удобной гостиницы, содержимой мисисъ Макъ-Каyдлишъ въ Кипльтринганѣ. Завязавшійся между ними разговоръ избавитъ меня отъ труда передать тѣ немногія событія, случившіяся въ этотъ промежутокъ времени, съ которыми читателю необходимо познакомиться.

Мисисъ Макъ-Кандлишъ, возсѣдая на просторныхъ, обитыхъ черною колеею креслахъ, угощала себя и двухъ кумушекъ-сосѣдокъ чаемъ, что не мѣшало ей строго присматривать за прислугою, исполнявшей свои обязанности и ея приказанія. Приходскій дьячокъ, онъ же и пѣвческій регентъ, курилъ поодаль свою суботнюю трубку, запивая чаркою водки пополамъ съ водою. Дьяконъ Берклифъ, человѣкъ значительный въ селеніи, соединялъ оба удовольствія — и трубку и чай съ водкой. На приличномъ разстояніи отъ нихъ двое поселянъ пили пиво.

— Приготовила ли ты для нихъ залу? Да смотри, топится ли печь, и не дымитъ ли? сказала хозяйка одной изъ служанокъ.

Отвѣтъ былъ утвердительный.

— Мнѣ не хотѣлось бы дурно принять ихъ, особенно въ такомъ несчастій, сказала хозяйка, обращаясь къ дьякону.

— Конечно такъ, мисисъ Макъ-Кандлишъ; конечно такъ. Еслибъ имъ понадобилось забрать у меня въ лавкѣ фунтовъ на семь, на восемь, или даже на десять, я повѣрю имъ въ долгъ такъ же, какъ первому богачу. Что? они пріѣдутъ въ старой каретѣ?

— Врядъ ли, сказалъ регентъ: — мисъ Бертрамъ пріѣзжаетъ въ церковь каждый день на бѣлой лошадкѣ, — она ни разу не пропуститъ обѣдни; а какъ ноетъ псалмы, заслушаешься! Прелестное созданіе!

— Да, и молодой лэрдъ Гэзльвудъ провожаетъ ее послѣ проповѣди до полдороги, замѣтила одна изъ кумушекъ. — Удивляюсь, какъ это терпитъ старый Гэзльвудъ!

— Не знаю, какъ теперь, — нравится это ему или нѣтъ, возразила другая гостья, — а было время, когда Элангоану подобное знакомство дочери было бы по по сердцу.

— Да, было, отвѣчала первая значительнымъ тономъ.

— Я увѣрена, сосѣдка Овенсъ, сказала хозяйка, — что Гэзльвуды, хоть они принадлежатъ къ славному, старому роду въ нашемъ графствѣ, лѣтъ сорокъ назадъ и не подумали бы равняться съ Элангоанами! Знаете ли: вѣдь Бертрамы изъ Элангоана старинные Дингавэ; о бракѣ одного изъ нихъ съ дочерью майскаго короля сложена пѣсня, какъ бишь она начинается?

Бертранъ за море поѣхалъ,

Тамъ жену себѣ добылъ.

Вѣроятно мистеръ Скрейгъ споетъ вамъ ее.

— Талантъ, отвѣчалъ Скрейгъ, торжественно осушая чарку водки, — данъ намъ не для того, чтобъ пѣть старыя пѣсни подъ воскресенье.

— Полноте, мистеръ Скрейгъ, я не разъ слыхала, какъ вы пѣли въ суботу вечеромъ. А что касается до кареты, дьяконъ, то ее не выдвигали изъ сарая съ тѣхъ поръ, какъ мисисъ Бертрамъ скончалась, вотъ уже лѣтъ шестнадцать или семнадцать… Джокъ Джабосъ поѣхалъ за ними въ моемъ экипажѣ. Странно, что онъ еще не вернулся! Темно, хоть глазъ выколи, по дорога только въ двухъ мѣстахъ дурна; мостъ чрезъ Варохскій ручей порядочный, только надо держаться правой руки, — а потъ Гависайдскій спускъ просто смерть для почтовыхъ лошадей; впрочемъ, Джокъ славно знаетъ дорогу.

Вдругъ раздался громкій стукъ въ дверь.

— Это не они; кареты не слышно… Гризель, да поворачивайся же, отвори двери!

— Это пріѣзжій джентльменъ, сказала Гризель изъ-за двери; — провести его въ залу?

— Чтобъ тебя… какой нибудь заѣзжій англичанинъ! Пріѣхать безъ слуги въ такую пору!.. Что, конюхъ взялъ лошадь? Подай огня въ красную комнату.

— Позвольте мнѣ, сударыня, сказалъ путешественникъ, входя въ комнату, — погрѣться здѣсь; ночь ужасно холодная.

Наружность, голосъ и манеры его мгновенно расположили всѣхъ въ его пользу. Сброшенный плащъ обнаружилъ красиваго, высокаго мужчину въ черной одеждѣ; ему казалось отъ сорока до пятидесяти лѣтъ. Черты лица были серьезныя, а выразительная осанка напоминала военнаго. Вся особа его и обращеніе дышали благородствомъ джентльмена. Долгій навыкъ развилъ въ мисисъ Макъ-Кандлишъ способность узнавать достоинство своихъ посѣтителей и принимать ихъ сообразно этому достоинству.

Для каждаго была особенная встрѣча,

И всѣмъ услуживали по чинамъ;

Однимъ съ почтеніемъ, другимъ слегка, съ улыбкой.

Въ настоящемъ случаѣ она низко присѣла гостю и разсыпалась въ любезностяхъ, а когда онъ попросилъ присмотрѣть хорошенько за его лошадью, то она сама пошла распорядиться.

— Такого добраго коня не бывало еще у насъ въ конюшнѣ, замѣтилъ конюхъ, и замѣчаніе его еще болѣе усилило почтеніе хозяйки къ пріѣзжему.

Возвратясь назадъ и услышавъ, что онъ не желаетъ удалиться въ другую комнату (въ которой, какъ призналась хозяйка, было холодно и каминъ дымилъ, пока огонь не разгорался), она заботливо усадила гостя близъ очага, предлагая ему чего нибудь съѣсть или выпить.

— Чашку чаю, сударыня, если позволите.

Мисисъ Макъ-Кандлишъ встала, положила въ чайникъ свѣжаго чаю, и граціозно подала гостю чашку.

— У насъ прекрасная зала, серъ, сказала она: — тамъ все устроено по-барски; но на эту ночь она отдана одному джентльмену и его дочери; они выѣзжаютъ изъ нашихъ мѣстъ, и я послала уже за ними свой экипажъ; теперь имъ не такъ хорошо живется, какъ бывало прежде; но всѣ мы идемъ въ этой жизни то въ гору, то подъ гору, какъ вамъ извѣстно. Однакоже, по безпокоитъ ли васъ табачный дымъ?

— Нисколько, сударыня; я старый солдатъ и привыкъ къ нему. Позвольте мнѣ разспросить васъ объ одномъ семействѣ, живущемъ въ вашемъ сосѣдствѣ.

Въ эту минуту послышался стукъ кареты, и хозяйка поспѣшила къ дверямъ встрѣтить ожидаемыхъ гостей; но она тотчасъ же воротилась въ сопровожденіи посланнаго ею кучера.

— Нѣтъ, сказалъ онъ, — они никакъ не могутъ пріѣхать: лэрду очень худо.

— Но, Господи Боже мой! воскликнула хозяйка, — завтра срокъ, послѣдній день, имъ болѣе нельзя оставаться въ своемъ домѣ, — все будетъ продано!

— Повторяю, они не пріѣдутъ: мистеръ Бертрамъ не можетъ двинуться.

— Что? Бертрамъ? спросилъ незнакомецъ. — Надѣюсь, не Бертрамъ изъ Элангоана?

— Именно онъ, серъ; и если вы его пріятель, такъ прибыли не въ добрый часъ.

— Я нѣсколько лѣтъ былъ заграницею. Неужели здоровье его такъ разстроено?

— Да, и дѣла тоже, сказалъ дьяконъ. — Кредиторы овладѣли его помѣстьемъ, и оно будетъ продано. Всего болѣе тѣснятъ его люди, которые ему обязаны многимъ, — я никого не называю, но мисисъ Макъ-Кандлишъ понимаетъ меня (хозяйка значительно кивнула головой). Онъ и мнѣ долженъ немного, но я скорѣе потеряю эти деньги, чѣмъ выгоню умирающаго старика изъ дома.

— Да, да, замѣтилъ дьячокъ. — Глосинъ только и думаетъ какъ бы отдѣлаться отъ стараго лэрда и настаиваетъ на продажѣ, опасаясь, чтобъ не появился мужской наслѣдникъ старика; мнѣ говорили, что еслибъ былъ наслѣдникъ мужскаго пола, то имѣніе нельзя было бы продать за долги Элангоана.

— У него былъ сынъ, сказалъ путешественникъ, — онъ вѣроятно умеръ?

— Никто этого не знаетъ, таинственно отвѣчалъ дьячокъ.

— Умеръ, сказалъ дьяконъ. — Конечно умеръ; вотъ уже двадцать лѣтъ какъ объ немъ ничего по слышно.

— Двадцати лѣтъ еще нѣтъ, замѣтила хозяйка: — будетъ только семнадцать въ концѣ этого мѣсяца. Исторія его надѣлала много шума. Ребенокъ пропалъ въ самый день смерти таможеннаго чиновника Кеннеди. Если вы бывали здѣсь въ старые годы, то конечно знали Франка Кеннеди. Веселый, прекрасный былъ человѣкъ, принятъ въ лучшемъ обществѣ графства; не разъ кутилъ онъ въ нашей гостиницѣ. Я была тогда молода, серъ, и только что вышла за мужъ за Макъ-Кандлиша, царство ему небесное! (Она вздохнула). Сколько шутили мы, бывало, съ Кеннеди! Онъ былъ смѣльчакъ, и умѣлъ сдерживать контрабандистовъ! Вотъ видите ли, серъ, въ Вигтонскомъ заливѣ стоялъ королевскій корветъ, и Франкъ Кеннеди приказалъ ему поймать люгеръ Дирка Гатерайка. Вы помните Дирка Гатерайка, дьяконъ! У васъ были съ нимъ дѣлишки (дьяконъ кивнулъ головою въ знакъ согласія и сказалъ: гм!). Онъ былъ человѣкъ рѣшительный и защищалъ корабль свои, пока тотъ не взлетѣлъ на воздухъ какъ каштанъ въ золѣ; Франкъ Кеннеди первый взошелъ на палубу, и его отбросило на четверть мили въ воду, подъ утесъ Варохскаго мыса, который съ тѣхъ поръ называютъ „Скачкомъ Таможеннаго“.

— Я сынъ Бертрама, что же имѣетъ общаго съ этой исторіей? спросилъ незнакомецъ.

— Ребенокъ былъ съ нимъ, съ Кеннеди, серъ, и всѣ думаютъ, что онъ попалъ съ нимъ и на люгеръ; дѣти всегда попадаютъ на бѣду.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ дьяконъ, — вы не то говорите, Дуки! Молодаго лэрда украла цыганка Мегъ Мерилизъ, — я хорошо помню ее. Она хотѣла отомстить Элангоану за то, что тотъ приказалъ наказать ее въ Кипльтринганѣ за кражу серебряной ложки.

— Извините, дьяконъ, сказалъ регентъ: — вы также ошибаетесь, какъ и почтенная хозяйка.

— Какъ же по вашему было дѣло? спросилъ незнакомецъ, оборачиваясь къ нему съ любопытствомъ.

— Объ этомъ пожалуй не слѣдовало бы говорить, торжественно произнесъ регентъ.

Уступивъ однакоже просьбѣ незнакомца, онъ выпустилъ предварительно два или три облака дыма, окружившія его ореоломъ, кашлянулъ раза два и разсказалъ слѣдующую легенду, подражая сколько могъ краснорѣчію, еженедѣльно гремѣвшему съ каѳедры подъ его головой.

— То, о чемъ мы будемъ теперь бесѣдовать, братія, — гм! — гм! — т. е. друзья мои, случилось не подъ спудомъ и можетъ служить лучшимъ возраженіемъ всѣмъ поборникамъ вѣдьмъ, атеистамъ и невѣрующимъ. Вамъ конечно не безизвѣстно, что почтенный лэрдъ Элангоанъ не съ надлежащимъ рвеніемъ очищалъ свои владѣнія отъ вѣдьмъ (о нихъ же сказано: не оставь въ живыхъ чародѣя), отъ имѣющихъ сношенія съ духами, отъ гадальщицъ и колдуновъ, каковы были цыгане и другіе нечестивые въ странѣ сей. Лэрдъ уже три года былъ женатъ, но не имѣлъ дѣтей, по сему онъ обратился къ Мегъ Мерилизъ, извѣстнѣйшей колдуньѣ въ Галовеѣ и Думфризкомъ графствѣ.

— Тутъ есть правда, сказала мисисъ Макъ-Кандлишъ, — помню, какъ онъ приказалъ поднести ей два стакана водки.

— Правда, хозяйка; вы видите, что я не лгу. Наконецъ, лэди дѣлалась беременою, и въ самую ночь родовъ въ двери дома, т. е. Элангоаискаго замка, какъ его называютъ, постучался старикъ странно одѣтый, и просилъ его впустить. Голова, ноги и руки его были обнажены, не смотря на то, что стояла зима, а сѣдая борода его была въ локоть длины. Его впустили; а когда лэди родила, онъ попросилъ, чтобъ ему точно сказали минуту рожденія ребенка, и вышелъ на терасу опредѣлять его судьбу по звѣздамъ. Возвратившись онъ объявилъ лэрду, что нечистый духъ будетъ имѣть вліяніе на новорожденнаго, и посовѣтовалъ ему воспитывать дитя въ страхѣ Божіемъ и приставить къ нему благочестиваго наставника, который молился бы съ нимъ и за него. Старикъ исчезъ, и никто съ тѣхъ поръ о немъ ничего не слыхалъ.

— Нѣтъ, это не такъ, сказалъ Джокъ, слушавшій разсказъ въ почтительномъ отдаленіи. — Не во гнѣвъ будь сказано вамъ, мистеръ Скрейгъ и всей компаніи, — на лицѣ этого колдуна было столько же волосъ, сколько у регента; на ногахъ у него была пара самыхъ лучшихъ сапогъ, а на рукахъ перчатки.

— Полно, Джокъ, сказала хозяйка.

— Что? Да что ты объ этобъ знаешь, дружище? презрительно спросилъ регентъ.

— Немного, мистеръ Скрейгъ; только то, что я жилъ тогда въ двухъ шагахъ отъ аллеи, ведущей къ Элангоану. Въ ту самую ночь, когда родился молодой лэрдъ, постучался кто-то къ намъ въ дверь, и матушка послала меня проводить проѣзжаго въ замокъ; а если бъ онъ былъ колдунъ, онъ самъ бы зналъ дорогу. Онъ былъ молодой человѣкъ, молодецъ собою и прекрасно одѣтъ, какъ всѣ англичане. Увѣряю васъ, что на немъ были и шляпа, и сапоги, и перчатки. Правда, онъ страшно посмотрѣлъ на старый замокъ (а тамъ, слышалъ я, не совсѣмъ чисто); но онъ не исчезъ, а я самъ ему держалъ стремя, когда онъ уѣзжалъ, и онъ далъ мнѣ полкроны. Лошадь у него была гнѣдая по имени Самъ, отъ Джоржа, что въ Думфризѣ, — я сколько разъ видѣлъ ее и прежде и послѣ.

— Такъ, такъ, Джокъ, отвѣчалъ мистеръ Скрейгъ совершенно другимъ тономъ: — твой разсказъ въ сущности не разнится отъ моего; но я не зналъ, что ты видѣлъ этого господина. И такъ, друзья моц, колдунъ предсказалъ ребенку злую судьбу, и отецъ нанялъ хорошаго наставника для присмотра за нимъ денно и нощно.

— Да, сказалъ Джокъ, это Домини Сампсонъ.

— Безсловесное животное, замѣтилъ дьяконъ. — Мнѣ говорили, что онъ и пяти словъ не сказалъ съ каѳедры, съ тѣхъ поръ какъ его посвятили въ пасторы.

— Положимъ, продолжалъ регептъ, махнувъ рукой, — но онъ смотрѣлъ за молодымъ лэрдомъ денно и нощно. Когда ребенку было почти пять лѣтъ, лэрдъ позналъ свое заблужденіе и рѣшился изгнать цыганъ изъ своихъ владѣній; онъ велѣлъ имъ удалиться, и ихъ изгнаніе поручилъ Франку Кеннеди, человѣку очень суровому. Онъ ругалъ и осыпалъ ихъ проклятіями, они отвѣчали ему тѣмъ же; а Мегъ Мерилизъ, первѣйшій другъ нечистаго, поклялась, что прежде трехъ дней онъ будетъ во власти ея душою и тѣломъ. Я знаю изъ вѣрныхъ рукъ, отъ самаго конюха лэрда, Джона Вильсона, что Мегъ явилась лэрду на дорогѣ изъ Синглсайда, и угрожала ему тѣмъ что впослѣдствіи исполнила. По была ли то Мегъ, или ея призракъ — Джонъ не могъ сказать, а ростомъ она была выше всѣхъ смертныхъ.

— Можетъ быть и такъ, сказалъ Джокъ, — противъ этого я спорить не буду; меня не было, тогда въ графствѣ, но Джонъ Вильсонъ былъ хвастунъ, трусъ хуже курицы.

— Чѣмъ же все это кончилось? спросилъ путешественникъ съ нетерпѣніемъ.

— Конецъ былъ тотъ, произнесъ регентъ, — что пока народъ смотрѣлъ, какъ королевскій корветъ гнался за контрабандистами, Кеннеди вдругъ, безъ всякой причины, ускакалъ во весь опоръ къ Варохскому лѣсу; дорогой встрѣтилъ онъ молодаго лэрда съ его наставникомъ и схватилъ ребенка, говоря, что если его погубятъ чары, то пусть и ребенокъ раздѣлитъ его судьбу. Учитель побѣжалъ за нимъ, и долго не отставалъ: онъ удивительно шибко бѣгалъ! Вдругъ колдунья Могъ, или самъ дьяволъ въ ея образѣ, появилась изъ земли и выхватила ребенка изъ рукъ Кеннеди; Франкъ обнажалъ мечъ, — вѣдь нечестивые люди не боятся дьявола!

— Это правда, прибавилъ Джокъ.

— Да, серъ, по Мегъ схватила его и какъ камень сбросила со скалы Варохской стрѣлки, у подошвы которой опъ и былъ найденъ въ тотъ же вечеръ; но что сталось съ ребенкомъ, этого л, говоря откровенно, не знаю. Вывшій у насъ тогда пасторъ (теперь у него лучшее мѣсто) полагалъ, что онъ на время перенесенъ въ страну волшебницъ.

Слушая этотъ разсказъ, незнакомецъ не разъ улыбался, но онъ еще не успѣлъ ничего сказать, какъ послышался лошадиный топотъ, и ловкій, хорошо одѣтый слуга, съ кокардою на шляпѣ, вошелъ въ кухню, говоря громко: „посторонитесь-ка, молодцы!“ По замѣтивъ незнакомца, своего господина, онъ тотчасъ присмирѣлъ, снялъ шляпу и почтительно подалъ ему письмо.

— Семейство Элангоана въ большомъ горѣ, серъ, сказалъ. онъ и по можетъ пронять никого посторонняго.

— Знаю, отвѣчалъ незнакомецъ, который былъ его господинъ. — Теперь, сударыня, позвольте мнѣ занять вашу залу, потому что ваши гости не будутъ.

— Конечно, серъ, сказала мисисъ Макъ-Кандлишъ и проводила его со всей торопливостью, обыкновенно выказываемой хозяйками въ подобныхъ случаяхъ.

— Послушай, молодецъ, обратился дьяконъ къ слугѣ, наполняя стаканъ, — съ дороги не мѣшаетъ выпить.

— Правда, серъ, благодарю васъ, — за ваше здоровье.

— А кто твой господинъ, дружище?

— Который сейчасъ былъ здѣсь? Да это знаменитый полковникъ Маннерингъ, изъ Остъ-Индіи.

— Какъ? тотъ, о которомъ писали въ газетахъ?

— Тотъ самый. Онъ освободилъ Кудибурнъ, защитилъ Чингалоръ и разбилъ главнаго начальника Маратовъ, Рама Джолли Бундлемана; я былъ съ нимъ почти во всѣхъ его походахъ.

— Боже мой! воскликнула хозяйка. — Побѣгу спросить что ему угодно поужинать! А я приняла его здѣсь!.

— О, онъ не разборчивъ; нѣтъ человѣка проще нашего стараго полковника. Впрочемъ, иногда… и чортъ ему не братъ.

Остальный разговоръ въ комнатѣ былъ незанимателенъ, и съ позволенія читателя мы перейдемъ въ залу вслѣдъ за полковникомъ Маннерингомъ.

ГЛАВА XII.

Людское мнѣнье?— Этотъ идолъ смертныхъ

Заставилъ насъ возстать и на Творца.
Законъ Его гласитъ намъ: не убей,
А мнѣнье общества вопитъ: стрѣляйся!
Къ чему бы честному его бояться?
Къ чему пятнать другихъ? Прекрасно жить
Безъ клеветы, безъ недостойныхъ дѣлъ;
Обиду перенесть — еще прекраснѣй.

Бенъ Джонсонъ.

Полковникъ въ раздумьи ходилъ взадъ и впередъ по залѣ, когда услужливая хозяйка вошла къ нему за приказаніями. „Заказавъ ужинъ на славу и для вящшаго блага заведенія хозяйки“, онъ попросилъ ее остаться на минуту.

— Если я хорошо понялъ, сказалъ онъ, — то мистеръ Бертрамъ лишился сына на пятомъ году его жизни?

— Да, серъ, это не подлежитъ сомнѣнію, къ это случилось, и болтаютъ много вздора; это старая исторія, и каждый разсказываетъ ее по своему у домашняго очага. Но ребенокъ достовѣрно пропалъ на пятомъ году, какъ ваша милость изволили сказать; вѣсть объ этомъ слишкомъ неосторожно передали матери, которая была тогда беременна, и она умерла въ ту же ночь. Съ того дня, лэрдъ уже ни о чемъ не заботился. Хотя дочь его, мисъ Люси, какъ выросла, старалась держать все въ порядкѣ, но куда ей было, бѣдняжкѣ! И вотъ они лишаются теперь и дома, и земли.

— Не можете ли вы вспомнить въ какое время года пропалъ ребенокъ?

— Навѣрное помню, серъ: это случилось въ это время года, отвѣчала хозяйка, подумавъ немного и потомъ, припомнивъ еще кое-какія мѣстныя обстоятельства, прибавила: да, это было въ началѣ ноября 17***.

Путешественникъ прошелся молча раза три по комнатѣ, по знакомъ просилъ мисисъ Макъ-Кандлишъ не уходить пока изъ залы.

— Такъ ли я понялъ? спросилъ онъ. Вы говорите, что помѣстіе Элангоанъ продается?

— Продается… Завтра утромъ отдадутъ его тому, кто дастъ больше. Нѣтъ, не завтра; прости Господи! Завтра воскресенье; а въ понедѣльникъ, первый буднишній день. И продадутъ не только землю, но и мебель, и всю утварь. Весь околотокъ полагаетъ, что позоръ дѣлать продажу въ такое время, когда въ Шотландіи мало денегъ, — по случаю войны съ Америкой, — по кое-кому хочется купить помѣстье за безцѣнокъ. Пропади онъ, прости Господи, прибавила добрая женщина, взбѣшенная несправедливостью.

— А гдѣ будетъ продажа?

— Въ объявленіи сказало: на мѣстѣ; это, ваша милость, я думаю, значитъ, въ Элангоанскомъ замкѣ.

— Ау кого документы, приходо-расходныя книги и планы?

— Все это у прекраснаго человѣка, серъ, у помощника шерифа графства, уполномоченнаго отъ суда. Онъ здѣсь, если вамъ угодно его видѣть; онъ больше всѣхъ можетъ разсказать вамъ о пропажѣ ребенка; мнѣ говорили, что шерифъ (т. е. его начальникъ) всѣми силами старался выяснить это дѣло.

— Какъ его зовутъ?..

— Макъ-Морланъ, серъ; онъ человѣкъ съ характеромъ, его всѣ хвалятъ.

— Пошлите ему сказать, что полковникъ Маннерингъ кланяется и проситъ его къ ужину, а также желаетъ взглянуть на документы замка. Но прошу васъ, не говорите объ этомъ никому ни слова.

— Я, серъ? Никому ни слова. Дай Богъ владѣть этой землей вашей милости (тутъ мисисъ присѣла), или всякому другому, кто сражался за отечество (она въ другой разъ присѣла), если старымъ владѣльцамъ уже суждено ея лишиться (она вздохнула). Лишь бы она не попала въ руки мошенника Глосина, который хочетъ разбогатѣть, пользуясь несчастьемъ лучшаго своего друга. Я сейчасъ одѣнусь и сама схожу къ мистеру Макъ-Морлану; онъ теперь дома, два шага отсюда.

— Пожалуйста, добрая хозяюшка; благодарю васъ. А между тѣмъ прикажите моему человѣку принести сюда портфель.

Минуты черезъ двѣ, полковникъ Маннерингъ уже спокойно сидѣлъ за столомъ и писалъ письмо. Пользуясь правомъ смотрѣть черезъ его плечо, мы охотно сообщимъ читателю содержаніе этого посланія». Оно было адресовано на имя Артура Мервина, эсквайра изъ Мервинъ-Гала, въ Вестморландѣ. Описывая свое путешествіе послѣ разлуки съ Артуромъ, Маннерингъ продолжалъ:

"Зачѣмъ ты все бранишь меня за мою меланхолію, Мервинъ? Неужели ты думаешь, что черезъ двадцать-пять лѣтъ, переживъ раны, сраженія, плѣнъ, несчастія всякаго рода, я могу быть все тѣмъ же веселымъ, беззаботнымъ Гаемъ-Маннерингомъ, который когда-то лазилъ съ тобою на Скиддау, и стрѣлялъ дичь на Кросфеллѣ? Если же ты, живя въ лонѣ семейнаго счастія, измѣнился мало и сохранилъ легкую походку и веселость юности — то это слѣдствіе здоровья и темперамента, а также спокойной жизни. Мой жизненный путь былъ усѣявъ трудами, сомнѣніями, заблужденіями. Съ самаго дѣтства я былъ игрушкою судьбы, и хотя вѣтеръ часто заносилъ меня въ гавань, но рѣдко въ ту, куда направлялъ свою ладью кормчій. Позволь припомнить тебѣ, хотя въ короткихъ словахъ, странную участь моей молодости и несчастія моей послѣдующей жизни.

"Начало жизни, скажешь ты, было не грозное. Не все было въ дѣтствѣ привлекательно, по все споено. Отецъ мой, старшій представитель древняго, по обѣднѣвшаго рода, оставилъ мнѣ немного, кромѣ титула главы рода и покровительства своихъ болѣе счастливыхъ братьевъ. Привязанность ихъ ко мнѣ была такъ сильна, что они едва изъ-за меня не ссорились. Мой дядя епископъ желалъ, чтобъ я вступилъ въ духовное званіе, и предлагалъ мнѣ приходъ; другой, купецъ, хотѣлъ помѣстить меня въ контору и сдѣлать меня участникомъ фирмы Маннерингъ и Маршалъ, въ Ломбардъ-Стритѣ. Я проскользнулъ между этими двумя покойными, мягкими сидѣніями и очутился на драгунскомъ сѣдлѣ. Далѣе: епископъ хотѣлъ женить меня на племянницѣ и наслѣдницѣ, линкольнскаго декана; а дядя-купецъ прочилъ за меня единственную дочь старика Слотгорпа, богача-виноторговца, который могъ бы играть въ орлянку моидорами^[34] и зажигать трубку банковыми билетами. Я и тутъ миновалъ обѣ петли, и женился на бѣдной… бѣдной Софи Вэльвудъ.

"Ты скажешь, что моя военная карьера въ Индіи, куда я отправился съ своимъ полкомъ, должна была отчасти вознаградить меня, — оно такъ и было. Ты скажешь еще, что если я обманулъ надежды моихъ покровителей, то не навлекъ на себя неудовольствія ихъ; что епископъ, умирая, завѣщалъ мнѣ свое благословеніе, рукописныя проповѣди и любопытный портфель, съ портретами знаменитѣйшихъ богослововъ англійской церкви, а дядя серъ Поль Маннерингъ оставилъ мнѣ все свое огромное состояніе. Но что мнѣ въ этомъ? Я уже сказалъ тебѣ, что на сердцѣ у меня камень, который сойдетъ со мною въ могилу, — капля яда отравила чашу моей жизни. Причину этого горя я разскажу тебѣ теперь подробнѣе, такъ какъ будучи у тебя въ гостяхъ у меня на это не хватило духа. Ты вѣроятно слышалъ уже эту исторію не разъ, и можетъ быть съ невѣрными подробностями. Выскажу теперь все; но съ тѣмъ, чтобы никогда не возобновлять разговора объ этомъ предметѣ и о навѣянной имъ на меня меланхоліи.

"Ты знаешь, что Софи уѣхала со мною въ Индію. Она была такъ же невинна какъ весела, но къ несчастію для насъ обоихъ, такъ же весела, какъ невинна. Мои привычки вслѣдствіе ученыхъ занятій и уединенной жизни не совсѣмъ согласовались съ положеніемъ полковаго командира въ странѣ, гдѣ каждый поселенецъ, если онъ имѣетъ притязаніе быть джентльменомъ, принимаетъ всякаго радушно, и ожидаетъ того же отъ другихъ. Однажды, въ критическое время (ты знаешь, какъ намъ иногда трудно было набирать европейскихъ рекрутъ), одинъ молодой человѣкъ, по имени Браунъ, вступилъ въ нашъ полкъ какъ волонтеръ, и находя военную службу болѣе по сердцу чѣмъ торговля, которою занимался до тѣхъ поръ, остался въ немъ въ качествѣ юнкера. Надо отдать справедливость моей несчастной жертвѣ: онъ велъ себя постоянно такъ мужественно и храбро, что первая офицерская ваканція-по праву принадлежала ему.

"Въ то время я отлучился на нѣсколько, недѣль въ далекую экспедицію, и возвратясь нашелъ Брауна другомъ моего дома и постояннымъ спутникомъ жены и дочери. Это не нравилось мнѣ во многихъ отношеніяхъ, хотя поведеніе его не заслуживало никакого порицанія. Я можетъ быть и примирился бы съ его короткостью въ моемъ семейномъ кругу, еслибъ другое лице не вмѣшалось въ дѣло. Если ты перечтешь «Отелло», на страницы котораго я уже никогда не рѣшусь заглянуть, ты поймешь отчасти что случилось: я говорю о моихъ чувствахъ, хотя поступки мои, благодаря Бога, были не такъ ужасны. У насъ былъ другой юнкеръ, также мѣтившій на офицерскую ваканцію. Онъ обратилъ мое вниманіе на кокетство, какъ онъ выразился, жены моей съ этимъ молодымъ человѣкомъ. Софи была добродѣтельная женщина, по гордилась своею добродѣтелью, и раздраженная моею ревностью она неблагоразумно стала поддерживать дружескія отношенія съ Брауномъ, которыя возбуждали мое подозрѣніе и неудовольствіе. Я и Браунъ стали питать другъ къ другу тайное отвращеніе. Софи раза два^-пыталась разрушить мое предубѣжденіе; но я приписалъ это корыстнымъ цѣлямъ. Видя, что я его отталкиваю съ презрѣніемъ, Браунъ отказался отъ желанія сблизиться со мною.

"Странно признаться, какихъ терзаній мнѣ стоитъ это письмо. Мнѣ хочется даже бросить его, точно это устранитъ катастрофу, отравившую всю мою жизнь. Но я долженъ разсказать ее, и разскажу какъ можно короче.

"Жена моя была хотя уже не молода, но очень хороша собой, и — прибавлю въ собственное оправданіе — любила чтобъ за нею ухаживали. Однако же повторяю что сказалъ прежде, — я ни одного мгновенія не сомнѣвался въ ея вѣрности; но раздражаемый ехидными намеками Арчера, я думалъ, что она пренебрегаетъ моимъ спокойствіемъ и что молодой Браунъ ухаживалъ за нею на зло мнѣ. Онъ съ своей стороны видѣлъ во мнѣ можетъ быть гордаго аристократа, пользующагося своимъ положеніемъ въ свѣтѣ и въ арміи для угнетенія тѣхъ, кого судьба поставила ниже. Если же онъ замѣчалъ мою глупую ревность, то вѣроятно растравлялъ эту душевную рану, изъ мести за мелочныя оскорбленія, которыя я могъ наносить ему по службѣ. Врочемъ одинъ проницательный пріятель изъяснялъ его поведеніе съ другой, болѣе невинной, или по крайней мѣрѣ не столько оскорбительной точки зрѣнія: онъ полагалъ, что предметъ его страсти — Джулія, хотя онъ видимо ухаживалъ за матерью, желая снискать ея расположеніе. Эта любовь молодаго человѣка безъ имени къ моей дочери не была для меня очень лестна, но подобное безуміе не оскорбило бы меня такъ сильно, какъ то чувство, которое я подозрѣвалъ въ немъ. Какъ бы то ни было, я былъ оскорбленъ, и оскорбленъ глубоко.

"Малѣйшая искра производитъ пламя, когда горючій матеріалъ готовъ. Я рѣшительно забылъ за что именно мы поссорились: помню только, что за какой-то вздоръ за карточнымъ столомъ; мы обмѣнялись крупными словами, и я вызвалъ его на дуэль. На другое утро мы сошлись на площадкѣ за валомъ крѣпости, которой я былъ комендантомъ, на границѣ нашихъ владѣній. Мы распорядились такъ для безопасности Брауна, на случай, если онъ останется побѣдителемъ. Увы, отчего этого не случилось! Но онъ палъ при первомъ выстрѣлѣ. Мы бросились къ нему на помощь, но въ ту же минуту ринулось на насъ нѣсколько лутіевъ, родъ индійскихъ разбойниковъ, не пропускающихъ случая подстеречь добычу. Арчеръ и я едва успѣли вскочить на лошадей и проложить себѣ дорогу сквозь ихъ толпу послѣ упорнаго боя, въ которомъ Арчеръ получилъ нѣсколько тяжелыхъ ранъ. Судьбѣ было угодно сдѣлать этотъ день вполнѣ несчастнымъ: жена моя, подозрѣвая зачѣмъ я оставилъ крѣпость, послѣдовала за мной въ паланкинѣ, и едва не попалась въ плѣнъ другой шайкѣ разбойниковъ. Хотя вскорѣ освободилъ ее отрядъ нашей конницы; но я не могу не сознаться, что происшествія этого утра жестоко потрясли ея здоровье, и безъ того слабое. Ни признаніе умирающаго Арчера, что онъ выдумалъ нѣкоторыя изъ разсказанныхъ мнѣ обстоятельства., а другія истолковалъ въ худую сторону изъ личныхъ видовъ, ни послѣдовавшее затѣмъ объясненіе и полное примиреніе мое съ женою не могли остановить ея недуга. Она скончалась мѣсяцевъ чрезъ восемь послѣ этого происшествія, оставивъ мнѣ дочь, которую добрая мисисъ Мервинъ взяла теперь на время къ себѣ. Джулія также сильно занемогла; для нея я долженъ былъ выйдти въ отставку и возвратиться въ Европу, гдѣ время, воздухъ родины и развлеченія возстановили ея здоровье.

"Теперь, зная мою исторію, ты не будешь болѣе добиваться причины моей грусти, и позволишь мнѣ предаваться ей вволю. Изъ моего разсказа ты можешь понять, какъ горька, хотя не совершенно отравлена чаша моей жизни, которую военная слава, столь часто упоминаемая тобою, обѣщала сдѣлать отрадной на старости лѣтъ.

"Я могъ бы прибавить обстоятельства, которыя нашъ старый наставникъ призналъ бы доказательствомъ фатализма; по ты засмѣешься, если я стану говорить о вещахъ, которымъ самъ не вѣрю. Однакожъ, пріѣхавъ въ домъ, откуда пишу тебѣ, я узналъ одно странное стеченіе обстоятельствъ, и если оно окажется справедливымъ, то подастъ намъ поводъ, къ интересному разговору. По теперь я умолчу объ этомъ; ожидаю у себя человѣка, съ которымъ мнѣ надо поговорить о продающемся здѣсь помѣстій. Я питаю къ этому помѣстью глупую слабость, и надѣюсь владѣльцы его будутъ рады, если я куплю его, потому что кажется его хотятъ присвоить себѣ за подцѣпи.

"Низко кланяюсь "пенсъ Мервинъ; а тебя прошу поцѣловать за меня Джулію, хотя ты и тянешься въ молодые люди… Прощай, любезный Мервинъ. Твой

"Маннерингъ".

Едва было окончено это письмо, какъ въ комнату вошелъ мистеръ Макъ-Морланъ. Услыхавъ извѣстное имя полковника Маннеринга, этотъ умный и честный человѣкъ сейчасъ рѣшился быть съ нимъ откровеннымъ. Онъ показалъ ему всѣ выгоды и невыгоды помѣстія.

— Оно, продолжалъ онъ, — или по крайней мѣрѣ большая его часть закрѣплена за наслѣдникомъ мужескаго пола, а покупщикъ имѣетъ право удержать за собою очень значительную часть цѣны на случай появленія исчезнувшаго ребенка до извѣстнаго срока.

— Такъ къ чему же спѣшить продажей? возразилъ Маннерингъ.

— По видимому, отвѣчалъ Макъ-Морланъ съ улыбкою, — чтобы замѣнить вѣрными процентами съ вырученнаго капитала дурно-уплачиваемые и сомнительные доходы съ разореннаго имѣнія. А въ сущности вѣроятно для того, чтобы удовлетворить желанію и видамъ одного покупщика, который сдѣлавшись главнымъ кредиторомъ ворочаетъ этимъ дѣломъ какъ ему. угодно, не разбирая средствъ, и находитъ очень удобнымъ купить помѣстіе, не платя денегъ.

Маннерингъ затѣмъ посовѣтовался съ Макъ-Морланомъ какъ уничтожить такую низкую интригу, а потомъ они долго разговаривали о загадочномъ исчезновеніи Гарри Бертрама въ тотъ самый день, когда ему исполнилось пять лѣтъ; это событіе подтвердило случайное предсказаніе Маннеринга, но онъ, какъ можно себѣ представить, не думалъ этимъ хвастаться. Макъ-Морланъ не находился еще на службѣ, когда это случилось, но онъ совершенно зналъ всѣ обстоятельства дѣла, и обѣщалъ нашему герою, что самъ шерифъ передастъ ему лично всѣ подробности дѣла, если полковникъ исполнитъ свое намѣреніе и поселится въ этой части Шотландіи. Наконецъ они разстались, очень довольные другъ другомъ и своею вечернею бесѣдой.

На другой день, въ воскресенье, полковникъ Маннерингъ пошелъ къ обѣднѣ. Въ церкви не было никого изъ семейства Элангоана, и говорили, что старому лэрду стало еще хуже. Джокъ Джабосъ, посланный за нимъ вторично, возвратился снова безъ него; но мисъ Бертрамъ надѣялась, что на другой день отцу можно будетъ выѣхать.

ГЛАВА XIII.

Они сказали мнѣ: таковъ законъ,

И намъ поручено продать имѣнье.
Передо мной стоялъ одинъ разбойникъ,
Вперяя взоръ въ серебряное блюдо,
Онъ вызывалъ скупыхъ покупщиковъ.
Другой безъ совѣсти и безъ стыда
Смѣялся надъ несчастнымъ: онъ владѣлецъ
Всей древней утвари моихъ отцовъ.

Отвэй.

Утромъ рано на другой день Маннерингъ сѣлъ на коня и отправился въ сопровожденіи своего слуги въ Элангоанъ. Ему не нужно было разспрашивать куда ѣхать. Аукціонная продажа въ провинціи — предметъ общаго любопытства и развлеченія; люди всякаго званія стекались туда со всѣхъ сторонъ.

Проѣхавъ около часа по живописнымъ мѣстамъ, Маннерингъ увидѣлъ наконецъ старыя башни развалинъ. Какъ разнились теперешнія чувства его отъ тѣхъ, съ какими нѣсколько лѣтъ назадъ онъ покидалъ эти развалины. Окрестности были все тѣ же; но какъ измѣнились чувства, надежды, желанія зрителя! Тогда любовь радужно освѣщала всю его будущность. Теперь, разочарованный въ любви, пресыщенный славою и тѣмъ что свѣтъ называетъ успѣхомъ, съ душой, отравленной горькими воспоминаніями и раскаяніемъ, онъ питалъ только одно желаніе и надежду: найдти убѣжище, гдѣ могъ бы предаваться меланхоліи, сдѣлавшейся обычной спутницею его до гроба.

«Но какъ жаловаться смертному на непрочность своихъ надеждъ и тщетность расчетовъ, думалъ онъ. — Древніе бароны, воздвигшіе эти огромныя, прочныя башни на защиту своего могущества и на житье своему роду, даже во спѣ не видали, что настанетъ день, когда послѣдній изъ ихъ потомковъ будетъ выгнанъ какъ безпріютный странникъ изъ своихъ владѣній! Неизмѣнны только благодѣянія природы. Солнце такъ же будетъ освѣщать эти развалины, сдѣлаются ли онѣ собственностью пришельца или мошенника, извращающаго законы, какъ освѣщало ихъ, когда еще развѣваллсь надъ зубцами знамена ихъ первыхъ основателей.»

Съ такими мыслями Маннерингъ подъѣхалъ къ воротамъ дома, открытымъ въ этотъ день для всѣхъ. Онъ вошелъ вмѣстѣ съ другими, ходившими по комнатамъ: одни выбирали что купить, другіе просто глазѣли изъ любопытства. Подобная сцена даже и при лучшихъ обстоятельствахъ всегда печальна! Безпорядокъ мебели, единпутой съ обычнаго мѣста чтобы покупатели могли ее видѣть со всѣхъ сторонъ, непріятенъ для глазъ. Вещи, на своемъ мѣстѣ казавшіяся хорошими, теперь принимаютъ какой-то жалкій видъ; комнаты, лишенныя всего что составляло ихъ украшеніе и удобство, походятъ на развалины. Грустно, когда семейная домашняя жизнь открыта любопытству зѣвакъ и черни; грустно слышать ихъ грубые расчеты и плоскія шутки надъ чуждыми имъ привычками и предметами комфорта, — веселый юморъ, сильно поддерживаемый водкою, безъ которой никогда не обходятся въ Шотландіи подобные аукціоны. Такое тяжелое впечатлѣніе производила сцена, происходившая въ Элангоанѣ; по сознаніе, что въ настоящемъ случаѣ этотъ аукціонъ означалъ совершенное разореніе древняго и почтеннаго рода, придавало всему окружающему еще болѣе мрачный видъ.

Долго Маннерингъ искалъ кого-нибудь кто могъ бы отвѣтить на его разспросы объ Элангоанѣ; наконецъ, старуха служанка, утирая глаза передникомъ, сказала:

— Лэрду немного лучше, и сегодня, кажется, онъ можетъ выѣхать. Мисъ Люси ждетъ кареты съ минуты на минуту, и такъ какъ сегодня хорошая погода, то мы вынесли его въ креслахъ на лужайку передъ старымъ замкомъ. Что ему смотрѣть на это грустное зрѣлище?

Маннерингъ пошелъ отыскивать его, и вскорѣ увидѣлъ небольшую группу изъ четырехъ человѣкъ. Они находились на небольшомъ холмѣ, и потому взбираясь по крутой тропинкѣ онъ могъ на свободѣ разсмотрѣть ихъ и приготовиться къ встрѣчѣ.

Бертрамъ разбитый параличемъ почти не въ состояніи былъ двигаться и сидѣлъ въ покойныхъ креслахъ въ колпакѣ и просторномъ камлотовомъ халатѣ, укрытый до колѣнъ шерстянымъ одѣяломъ. За нимъ стоялъ, скрестивъ руки и опершись на палку, Домини Сампсонъ, котораго Маннерингъ тотчасъ узналъ. Время не измѣнило его; только черный сюртукъ порыжѣлъ, и блѣдныя щеки болѣе ввалились. Возлѣ старика виднѣлся образъ сильфиды, — дѣвушка лѣтъ семнадцати. Полковникъ тотчасъ догадался, что это дочь Бертрама. По временамъ она безпокойно поглядывала на аллею, какъ будто ожидая экипажа, а между тѣмъ поправляла одѣяло, чтобъ защитить отца отъ холода, и съ улыбкой отвѣчала на его по видимому гнѣвные вопросы. Она не рѣшалась взглянуть въ ту сторону, гдѣ стоялъ ихъ домъ, хотя говоръ толпы и приковывалъ къ себѣ ея вниманіе. Четвертымъ въ этой группѣ былъ статный молодой человѣкъ, раздѣлявшій, казалось, безпокойство мисъ Бертрамъ, и помогавшій ей успокоивать старика.

Молодой человѣкъ первый замѣтилъ полковника Маннеринга и поспѣшилъ къ нему на встрѣчу, какъ будто изъ учтивости не желая допустить его къ ихъ печальному обществу. Маннерингъ остановился и объяснилъ кто онъ такой.

— Я пріѣзжій, сказалъ онъ, — мистеръ Бертрамъ почтилъ меня нѣкогда своимъ гостепріимствомъ, и я не осмѣлился бы безпокоить его въ такомъ бѣдствіи, еслибъ не замѣтилъ, что старикъ покинутъ почти всѣми; поэтому я душевно желаю предложить свои услуги мистеру Бертраму и его дочери.

Онъ остановился въ нѣкоторомъ разстояніи отъ кресла. Старикъ устремилъ на него угасшій взоръ; по видно было, что онъ не узнаетъ его. Домини былъ слишкомъ опечаленъ, чтобъ даже замѣтить его присутствіе. Молодой человѣкъ сказалъ въ полголоса нѣсколько словъ мисъ Бертрамъ, и она, робко подойдя къ Маннерингу, поблагодарила его за участіе.

— Но отецъ мой, прибавила она со слезами на глазахъ, едвали васъ узнаетъ.

Она возвратилась къ креслу съ полковникомъ.

— Батюшка, сказала она, — мистеръ Маннерингъ, вашъ старый пріятель, пріѣхалъ навѣстить васъ.

— А! очень радъ, любезно отвѣчалъ старикъ, стараясь привстать, и на увядшемъ-лицѣ его какъ будто сверкнулъ лучъ удовольствія. — Но, Люси, душа моя, пойдемъ домой: нашему гостю тутъ холодно. Домини! возьмите-ка ключъ отъ погреба. Мистеру… не худо выпить съ дороги.

Маннерингъ былъ невыразимо тронутъ различіемъ между этимъ пріемомъ и тѣмъ, какой оказанъ былъ ему этимъ же человѣкомъ нѣсколько-лѣтъ назадъ. Онъ не могъ удержаться отъ слезъ, что немедленно пріобрѣло ему довѣріе бѣдной дѣвушки.

— Увы! сказала она, — даже и чужому здѣсь горько! Но все же лучше, что бѣдный батюшка все-таки ничего не знаетъ и не чувствуетъ.

Въ эту минуту подошелъ слуга въ ливреѣ и шопотомъ сказалъ молодому человѣку: Мистеръ Чарльсъ, милэди желаетъ, чтобъ вы сторговали для лея бюро чернаго дерева; съ ней и лэди Джени Деворгойль; онѣ просятъ васъ сейчасъ пожаловать.

— Скажи имъ, Томъ, что ты не нашелъ меня; или нѣтъ, постой… скажи, что я смотрю лошадей.

— Нѣтъ, нѣтъ, произнесла Люси съ жаромъ. — Если вы не хотите усиливать горечь этой горькой минуты, идите сейчасъ къ нимъ. Мистеръ Маннерингъ, я увѣрена, проводитъ насъ до кареты.

— Безъ сомнѣнія, мисъ, отвѣчалъ Маннерингъ: — вашъ знакомый можетъ вполнѣ на меня положиться.

— Такъ прощайте, сказалъ молодой Гэзльвудъ, и шепнувъ ей что-то на ухо, быстро сбѣжалъ съ пригорка, какъ будто боясь, что у него не хватитъ силы уйдти тихими шагами.

— Куда это побѣжалъ Чарльсъ Гэзльвудъ? сказалъ больной, вѣроятно привыкшій къ его присутствію. — Куда это онъ побѣжалъ? Что тамъ такое?

— Онъ сейчасъ вернется, отвѣчала Люси.

Изъ развалинъ послышались голоса. Читатель припомнитъ, что замокъ, откуда шли разговаривавшіе, сообщался съ берегомъ.

— Да, ваша правда, тутъ много морскихъ раковинъ для удобренія, и если вздумается строить новый домъ, — а это, кажется, необходимо, — то это чортово-гнѣздо доставитъ довольно тесаныхъ камней.

— Боже мой! воскликнула мисъ Бертрамъ, обращаясь къ Сампсону: — это голосъ негодяя Глосина! Видъ его убьетъ батюшку!

Сампсонъ повернулся на каблукахъ и большими шагами пошелъ на встрѣчу Глосину, показавшемуся подъ аркою развалинъ. — Отыди! сказалъ онъ, — отыди! Или ты хочешь ограбить и разомъ убить старика?

— Полно, Домини Сампсонъ! нагло возразилъ Глосинъ; — если вамъ не удалась проповѣдь съ каѳедры, такъ здѣсь она неумѣстна. За насъ законъ, любезнѣйшій; за вами пусть останется библія.

Уже одно имя этого человѣка раздражало въ послѣднее время бѣднаго больнаго. Звуки его голоса страшно подѣйствовали на него. Онъ всталъ безъ посторонней помощи и произнесъ сильнымъ, громкимъ голосомъ, рѣзко противорѣчившимъ его страдальческому лицу: — Прочь съ глазъ моихъ, змѣя! проклятая змѣя, которую я отогрѣлъ на своей груди! И ты не боишься, что потолокъ въ жилищѣ отцовъ моихъ упадетъ и сотретъ тебя въ прахъ? что порогъ дверей элангоанскихъ раскроется и поглотитъ тебя? Не былъ ли ты безъ друзей, безъ крова, безъ денегъ, когда я подалъ тебѣ руку помощи? И ты выгоняешь меня — меня и это невинное созданіе, безъ друзей, безъ крова, безъ денегъ, безъ дома, укрывавшаго меня и родъ мой тысячу лѣтъ?

Если бы Глосинъ былъ одинъ, то онъ вѣроятно удалялся бы молча; по присутствіе незнакомца и бывшаго съ нимъ землемѣра удержало его. Однакожъ онъ, при всей своей наглости, немного смутился. — Серъ, серъ, мистеръ Бертрамъ! промолвилъ онъ, — вы не должны меня обвинять… ваше собственное неблагоразуміе, серъ…

— Милостивый государь, воскликнулъ Маннерингъ, который не могъ болѣе сдержать своего негодованія — не входя въ дальнѣйшія разсужденія объ этомъ предметѣ, скажу вамъ, что вы очень не кстати выбрали мѣсто и время для объясненій. Вы обяжете меня удалясь отсюда, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ.

Глосинъ, человѣкъ высокаго роста, крѣпкій и сильный, предпочиталъ помѣриться съ человѣкомъ, котораго надѣялся одолѣть, чѣмъ защищать свой низкій поступокъ въ отношеніи своего стараго благодѣтеля.

— Не знаю кто вы, сказалъ онъ, — по я никому не позволяю дерзко обращаться со мною.

Маннерингъ былъ горячъ; глаза его сверкнули, онъ закусилъ нижнюю губу такъ, что выступила кровь, и подойдя къ Глосину произнесъ стиснувъ зубы: — Что вы меня не знаете, не бѣда. Я васъ знаю; и если вы не уйдете молча сію же минуту, клянусь Небомъ, я сброшу васъ съ этого утеса въ море.

Повелительный топъ Маннеринга смутилъ негодяя; онъ бистро повернулся, и ворча что-то сквозь зубы избавилъ всѣхъ отъ своего ненавистнаго присутствія.

Кучеръ мисисъ Макъ-Кандлишъ, подоспѣвшій какъ разъ во время этого разговора, произнесъ громко:

— Заупрямься онъ только, я бы ему, мошеннику, задалъ пинка!

Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ доложилъ, что лошади готовы для больнаго и его дочери.

Но лошадей ужъ было ненужно. Остатокъ силъ Бертрама истощился съ послѣднею вспышкою гнѣва, и упавъ въ кресла онъ испустилъ духъ безъ малѣйшаго стона? Смерть такъ мало измѣнила его наружность, что только крикъ дочери, замѣтившей съ ужасомъ, что глаза его уже не смотрятъ и пульсъ не бьется, извѣстилъ окружавшихъ о его кончинѣ.

ГЛАВА XIV.

Пробило часъ.— Мы время вспоминаемъ,

Когда его ужъ нѣтъ. И мудро было
Дать времени языкъ. Ему внемлю я,
Какъ слову ангела.

Юнгъ.

Нравоученіе, выводимое поэтомъ изъ обыкновеннаго мѣрила времени, можетъ быть вполнѣ примѣнено къ нашимъ чувствамъ относительно того краткаго мгновенія, которое называютъ человѣческой жизнью. Мы хладнокровно смотримъ на стариковъ, больныхъ, и всѣхъ находящихся въ опасности, мы не сознаемъ, что они стоятъ на краю бездны, и только когда они переступаютъ за предѣлы мрачной неизвѣстности, мы хоть на секунду сознаемъ превратность жизни; тогда

Встаютъ надежды, опасенія и смотрятъ

За предѣлы бытія; — на что? — На пропасть

Безъ дна, на вѣчность мрачную — но нашу!

Толпа праздныхъ зѣвакъ собралась въ Элангоанъ позабавиться, или по ихъ выраженію, за дѣломъ, мало обращая вниманія на чувства тѣхъ, которые горько страдали въ эту минуту. Правда, очень немногіе знали семейство Элангоанъ. Отецъ, благодаря несчастью, уединенной жизни и идіотству, въ которое онъ впалъ въ послѣднее время, уже нѣсколько лѣтъ какъ изгладился изъ памяти современниковъ, — а съ дочерью его никто не былъ знакомъ. Но когда разнеслась вѣсть въ толпѣ, что несчастный мистеръ Бертрамъ умеръ, покидая жилище своихъ предковъ, то въ сердцѣ каждаго пронеслось состраданіе, и хлынуло бурнымъ потокомъ, какъ нѣкогда воды изъ скалы подъ жезломъ пророка. Всѣ стали вспоминать древность и неукоризненную честность его рода, отдавая священную дань уваженія несчастію, никогда не взывающему напрасно въ Шотландіи.

Мистеръ Макъ-Морланъ поспѣшно объявилъ, что онъ прекращаетъ аукціонъ и оставляетъ помѣстье со всѣмъ находящимся въ немъ имуществомъ во владѣніи молодой лэди, пока она не посовѣтуется съ своими друзьями и не похоронитъ отца.

Глосинъ притихъ на нѣсколько минутъ при всеобщемъ изъявленіи сожалѣнія; но замѣтивъ, что въ народѣ не высказывается противъ него негодованія, потребовалъ продолженія аукціона.

— Я беру остановку продажи на себя, сказалъ помощникъ шерифа, — и отвѣчаю за послѣдствія. О днѣ аукціона будетъ возвѣщено въ свое время. Общая польза требуетъ, чтобъ имѣніе было продано какъ можно дороже, а теперь на это нельзя надѣяться. Я беру на себя отвѣтственность.

Глосинъ быстро и незамѣтно удалился изъ дома. И хорошо сдѣлалъ, потому что Джокъ Джабосъ уже подбивалъ группу оборванныхъ молодцовъ вытолкать его изъ дома.

Нѣсколько комнатъ наскоро были приведены въ порядокъ для покойника и его дочери. Маннерингъ рѣшилъ, что ему тутъ нечего дѣлать и что дальнѣйшее его присутствіе можетъ показаться навязчивымъ. Онъ замѣтилъ, кромѣ того, что нѣсколько родственниковъ Элангоана заявили готовность отдать послѣдній долгъ человѣку, родство съ которымъ составляло главную опору ихъ знатности, по о чемъ они не помнили въ годину его несчастія. За честь распоряжаться похоронами Годфрея Беттрама заспорили теперь, какъ семь городовъ за право считаться родиной Гомера, семь знатныхъ богачей, изъ которыхъ ни одинъ не предложилъ ему убѣжища, когда онъ былъ живъ. И такъ видя, что его присутствіе безполезно, Маннерингъ положилъ уѣхать недѣли на двѣ. Аукціонъ былъ назначенъ по истеченіи этого срока.

Но передъ отъѣздомъ онъ хотѣлъ повидаться съ Домини Сампсономъ, который узнавъ, что какой-то джентльменъ желаетъ съ нимъ говорить, явился съ выраженіемъ удивленія на его исхудаломъ лицѣ, которому новое горе придавало еще болѣе мрачное выраженіе. Онъ раза три низко поклонился Маннерингу и вытянулся, терпѣливо ожидая его приказаній.

— Вы вѣроятно не догадываетесь, мистеръ Сампсонъ, о томъ что можетъ вамъ сказать незнакомецъ?

— Да; впрочемъ, можетъ быть, вы желаете, чтобъ я преподавалъ кому нибудь словесность и филологію; но я не могу, — у меня есть дѣло.

— Нѣтъ, мистеръ Сампсонъ, я не такъ честолюбивъ. Сына у меня нѣтъ, а дочь моя вѣроятно недостойна быть вашей ученицей.

— Конечно, отвѣчалъ простодушный Домини, — однакоже, я училъ паукамъ мисъ Люси, тогда какъ ключница учила ее только безполезнымъ знаніямъ — хозяйству и шитью.

— О мисъ Люси, сказалъ Маннерингъ, я и хотѣлъ съ вами поговорить. Вы, конечно, меня не помните?

— Сампсонъ, всегда разсѣянный, не могъ припомнить теперь по только астролога давно минувшихъ лѣтъ, но и незнакомца, подавно защитившаго его патрона отъ дерзостей Глосина, — такъ перемѣшались въ его головѣ всѣ мысли отъ внезапной смерти друга.

— Но все равно, продолжалъ полковникъ, — я старый пріятель покойнаго мистера Бертрама, и желаю помочь его дочери въ теперешнихъ ея затруднительныхъ обстоятельствахъ. Сверхъ того я намѣренъ купить это помѣстье, и желаю, чтобъ все было въ немъ въ порядкѣ. Будьте такъ добры, возьмите эту небольшую сумму на необходимыя издержки для семейства. И онъ положилъ въ руку Домини кошелекъ съ золотомъ.

— Уди-вы-тель-но! воскликнулъ Домини, — но если вамъ угодно обождать…

— Невозможно, невозможно! отвѣчалъ Маннерингъ, быстро удаляясь.

— Удивительно! повторилъ Домини, преслѣдуя его по лѣстницѣ, съ кошелькомъ въ рукѣ, — Но эти деньги…

Маннерингъ сбѣжалъ съ лѣстницы какъ только могъ скорѣе.

— Удивительно! воскликнулъ Домини въ третій разъ остановись въ дверяхъ. — Но эти мопсты…

Маннерингъ былъ уже на конѣ и не могъ его слышать. Домини отроду не видавшій въ рукахъ своихъ и четверти такой суммы, хотя она состояла всего изъ двадцати гиней, «искалъ совѣта», по его собственному выраженію, «о томъ, какъ приличнѣе вести себя относительно сего ввѣреннаго ему злата». Къ счастію, онъ нашелъ безкорыстнаго совѣтника въ Макъ-Морланѣ, который указалъ ему лучшее средство употребить его на пользу мисъ Бертрамъ, для чего оно, конечно, и предназначалось.

Многіе изъ джентльменовъ-сосѣдей радушно и искренно предложили мисъ Бертрамъ убѣжище у нихъ; по ей естественно не хотѣлось вступить на первое время въ кругъ чужаго семейства скорѣе какъ предметъ благодѣянія, чѣмъ гостепріимства. Поэтому она рѣшилась попросить совѣта у ближайшей родственницы отца, мисисъ Маргариты Бертрамъ изъ Снигльсайда, старой дѣвы, къ которой и писала подробно о своемъ плачевномъ положеніи.

Бертрама похоронили тихо, по прилично. Бѣдная дѣвушка понимала, что она теперь только временная жилица дома, гдѣ родилась, и гдѣ ея терпѣливыя и нѣжныя заботы такъ долго убаюкивали преклонную старость. Макъ-Морланъ однако обнадеживалъ ее, что ея не лишатъ неожиданно и безжалостно этого убѣжища. По судьба устроила иначе.

Два дня до срока, назначеннаго для продажи элангоанскаго помѣстій, Макъ-Морланъ съ минуты на минуту ждала, появленія Маннеринга, или по крайней мѣрѣ письма съ довѣренностью. Но никто не являлся. Въ самый день аукціона Макъ-Морланъ всталъ рано и пошелъ на почту, — но письма къ нему не было. Онъ старался увѣрить себя, что Маннерингъ явится къ завтраку, и велѣлъ женѣ пріодѣться и вынуть хорошую посуду, но всѣ приготовленія были напрасны.

— Еслибъ я это могъ предвидѣть, сказалъ онъ женѣ, — я исходилъ бы всю Шотландію, а ужъ нашелъ бы кого нибудь кто отбилъ бы это помѣстіе у Глосина.

Но увы! было уже поздно! Насталъ назначенный часъ, и народъ сошелся въ Масонсъ-Лоджъ въ Кипльтринганѣ, гдѣ назначенъ былъ аукціонъ. Макъ-Морланъ растягивалъ предварительныя распоряженія сколько могъ и медленно прочелъ опись вещамъ, словно это былъ смертный приговоръ. Каждый разъ, какъ отворялась дверь, онъ поглядывалъ на все съ надеждой, которая, увы! все болѣе и болѣе угасала. Онъ прислушивался къ каждому шуму на улицѣ, стараясь разслышать звукъ копытъ или колесъ. Но все было напрасно. Вдругъ въ головѣ его мелькнула отрадная мысль: не поручилъ ли Маннерингъ покупку другому? И онъ ни на минуту не обвинилъ его въ недовѣріи къ себѣ; но и эта надежда вскорѣ исчезла. Послѣ минуты торжественнаго молчанія, Глосинъ надбавилъ цѣну на земли и баронство Элангоанъ. Всѣ молчали, никто не давалъ болѣе; и когда песочные часы повернулись, мистеръ Макъ-Морланъ принужденъ былъ объявить, что торгъ законно совершенъ и что Глосинъ законный покупщикъ сказаннаго имѣнія. Но онъ отказался отъ роскошнаго обѣда, которымъ Джильбертъ Глосинъ, теперь Джильбертъ Глосинъ эсквайръ изъ Элангоана, угостилъ всѣхъ прочихъ, и возвратясь домой въ желчномъ настроеніи разразился рѣзкимъ порицаніемъ индійскихъ набобовъ, которые никогда не знали что будетъ съ ними черезъ десять дней. Однако случай великодушно принялъ всю вину на себя и успокоилъ негодованіе Макъ-Морлана.

Въ шесть часовъ вечера пріѣхалъ нарочный совершенно пьяный, какъ доложила служанка. Онъ привезъ письмо отъ полковника Маннеринга, писанное четыре дня тому назадъ изъ города, отстоящаго миль сто отъ Кипльтрингана; въ немъ заключалась довѣренность на имя Макъ-Морлана на покупку помѣстія. Сверхъ того полковникъ извѣщалъ, что важныя семейныя обстоятельства требуютъ его присутствія въ Вестморландѣ, куда и просилъ адресовать письма на имя Артура Мервина въ Мервинъ-Галь.

Въ пылу гнѣва Макъ-Морланъ бросилъ довѣренность въ лице служанки ни въ чемъ не повинной, и съ трудомъ его удержали отъ своеручной расправы съ негодяемъ нарочнымъ, медленность и пьянство котораго погубили все дѣло.

ГЛАВА XV.

Червонцевъ пѣть, карманъ мой пустъ,

Настала очередь земли.
Дай денегъ мнѣ, любезный Скэльсъ,
И всѣ владѣнія твои.
И Джонъ полѣзъ въ скупой карманъ,
И Джонъ досталъ свои рубли,
И Джонъ стянулъ на каждый рубль
На три рубля земли.

Наслѣдникъ Линна.

Галовэйскій Джонъ Скэльсъ былъ смышленѣе своего прототипа. Онъ нашелъ средство получить наслѣдіе Линна безъ непріятнаго «отыскиванія червоннаго золота». Узнавъ эту непріятную и неожиданную новость, мисъ Бертрамъ поспѣшила окончить приготовленія къ выѣзду изъ отцовскаго дома. Макъ-Морланъ помогалъ ей въ этихъ сборахъ, и такъ радушно, такъ неотступно просилъ ее переѣхать къ нему до полученія отвѣта отъ ея родственницы, или до избранія ею какого нибудь опредѣленнаго образа жизни, что отказъ съ ея стороны былъ бы оскорбленіемъ. Мисисъ Макъ-Морланъ, женщина хорошаго происхожденія и образованная, могла сдѣлать пребываніе въ ея домѣ пріятнымъ для бѣдной молодой дѣвушки. Найдя такимъ образомъ кровъ и радушный пріемъ, Люси вышла съ облегченнымъ сердцемъ проститься съ немногими слугами отца.

Разставаніе господъ со слугами, соединенными долгими узами привычки и привязанности, всегда тяжело, по при настоящихъ обстоятельствахъ оно было вдвое тяжело. Слуги получили должную имъ плату, даже съ небольшою прибавкою, и со слезами простились съ своей госпожой, благодаря ее и желая ей счастья. Въ залѣ остались только Макъ-Морланъ, пріѣхавшій за Люси, она и Домини Сампсонъ.

— Теперь, сказала бѣдная дѣвушка, — я должна проститься съ однимъ изъ лучшихъ и старѣйшихъ моихъ друзей. Богъ да благословитъ васъ, мистеръ Сампсонъ; да воздастъ Онъ вамъ за добрыя попеченія о вашей воспитанницѣ, и за дружбу къ тому, кого уже нѣтъ между нами. Я надѣюсь часто получать отъ васъ извѣстія.

Она положила ему въ руку нѣсколько золотыхъ монетъ и встала чтобъ выйдти изъ комнаты.

Домини также всталъ, но остановился въ страшномъ изумленіи. Мысль о разлукѣ съ мисъ Люси, гдѣ бы она ни была, никогда еще не приходила ему въ голову. Онъ положилъ деньги на столъ.

— Конечно, тутъ мало, сказалъ Макъ-Морланъ, превратно понимая это движеніе: по обстоятельства…

— Не въ деньгахъ дѣлоі сказалъ Сампсонъ, нетерпѣливо махая рукой. — Не въ деньгахъ. Но чтобъ я, который двадцать лѣтъ ѣлъ хлѣбъ и пилъ вино ея отца, — чтобъ я теперь покинулъ ее? Покинулъ въ горѣ и несчастій? Нѣтъ, мисъ Люси, не думайте этого! Вы не оттолкнете и собаки вашего отца; а развѣ я хуже собаки? Нѣтъ, мисъ Бертрамъ, пока живъ, я не оставлю васъ. Я не буду вамъ въ тягость, и я уже обдумалъ-какъ все устроить. Помните, Русь сказала Нееміи: «Не приказывай мнѣ уйдти и разстаться съ тобою — пойду куда ты пойдешь, и стану, гдѣ ты станешь. Твой народъ будетъ моимъ народомъ, и твой Богъ моимъ Богомъ. Гдѣ ты умрешь, тамъ умру я, и тамъ, меня похоронятъ. Такъ угодно Богу: насъ разлучитъ только смерть.»

Впродолженіе этой рѣчи, самой длинной изъ всѣхъ рѣчей, произнесенныхъ когда либо Сампсономъ, слезы катились изъ глазъ этого любящаго созданія. Люси и Макъ-Морланъ невольно были тронуты этой неожиданною вспышкою пламеннаго чувства.

— Мистеръ Сампсонъ! сказалъ Макъ-Морланъ, прибѣгая поперемѣнно то къ табакеркѣ, то къ носовому платку, — домъ мой довольно просторенъ, и если вамъ угодно жить съ нами, пока мисъ Бертрамъ почтитъ насъ своимъ обществомъ, мнѣ будетъ очень лестно принять у себя столь достойнаго человѣка. Опасаясь же, чтобъ мисъ Бертрамъ не возстала противъ столь неожиданной свиты, онъ поспѣшилъ прибавить: Дѣла мои часто заставляютъ меня искать помощи, человѣка знающаго счетную часть лучше моихъ секретарей, и я буду очень радъ, если вы согласитесь мнѣ помочь.

— Конечно, конечно! отвѣчалъ поспѣшно Сампсонъ, — д знаю двойную и итальянскую бухгалтерію.

Между тѣмъ кучеръ доложилъ, что лошади готовы. Онъ былъ свидѣтелемъ всей этой необыкновенной сцены, и увѣрялъ потомъ мисисъ Макъ-Кандлишъ, что въ жизнь свою не видалъ ничего трогательнѣе: «смерть сѣрой кобылы ничего не значила въ сравненіи съ этимъ!» Это ничтожное обстоятельство имѣло для Домини важныя послѣдствія.

Мисисъ Макъ-Морланъ приняла гостей очень радушно. Мужъ объявилъ ей и всѣмъ домашнимъ, что пригласилъ Домини Сампсона привести въ порядокъ кой-какіе запутанные счеты, для чего ему придется погостить нѣсколько времени у нихъ въ домѣ. Макъ-Морланъ хорошо зналъ людей, и счелъ необходимымъ представить дѣло въ этомъ свѣтѣ; привязанность Домини дѣлала честь ему и семейству Элангоанъ, во наружность его вовсе не соотвѣтствовала дамскому кавалеру и дѣлала его смѣшной свитой для семнадцатилѣтней красавицы.

Домини съ жаромъ исполнялъ работу, которую ему давалъ Макъ-Морланъ; по вскорѣ замѣтили, что онъ акуратно исчезаетъ въ одинъ и тотъ же часъ послѣ завтрака, и является опять къ обѣду. Вечеромъ онъ сидѣлъ за своими дѣлами. Въ суботу явился онъ къ Макъ-Морлану съ сверкающими глазами, и торжественно положилъ на столъ двѣ золотыя монеты.

— Что это значитъ Домини? спросилъ Макъ-Морланъ.

— Это плата за квартиру и столъ, а остальное для мисъ Люси.

— Но ваши труды болѣе чѣмъ вознаграждаютъ меня, мистеръ Сампсонъ. Я вашъ должникъ.

— Такъ отдайте все мисъ Люси.

— Хорошо; однакожъ, эти деньги, Домини…

— Честно заработаны, мистеръ Макъ-Морланъ. Это плата за уроки: я учу словесности одного молодаго человѣка и занимаюсь съ нимъ по три часа въ день.

Двумя или тремя ловкими вопросами Макъ-Морланъ выпыталъ отъ него, что щедрый ученикъ Домини былъ молодой Гэзльвудъ, и что они сходятся ежедневно въ домѣ мисисъ Макъ-Кандлишъ, разсказы которой о безкорыстной привязанности Сампсона къ мисъ Бертрамъ доставили ему этого неутомимаго, великодушнаго ученика.

Макъ-Морлана поразило такое открытіе. Конечно Домини Сампсонъ былъ хорошій учитель, прекрасный человѣкъ, и классики, безспорно, достойны чтенія; по чтобы двадцатилѣтній молодой человѣкъ ежедневно дѣлалъ два конца въ семь миль для трехчасоваго tête-à-tête подобнаго рода, — это было немного подозрительно. Разузнать все что угодно у Домини было не трудно: этой честной душѣ были доступны только самыя прямыя и простыя идеи.

— Скажите, любезный другъ: мисъ Люси знаетъ о вашихъ занятіяхъ?

До сихъ поръ нѣтъ: мистеръ Гэзльвудъ просилъ не говорить ей объ этомъ, опасаясь что она откажется отъ этого небольшаго пособія, узнавъ откуда деньги. Но долго нельзя будетъ скрываться, потому что мистеръ Чарльсъ намѣренъ брать уроки здѣсь.

— Здѣсь! сказалъ Макъ-Морланъ. — Да, да, понимаю. И эти три часа совершенно посвящены синтаксису и переводу?

— Конечно нѣтъ; для пріятнаго разнообразія мы соединяемъ ученіе съ разговоромъ — nequе semper arcum tendit Apollo^[35].

Макъ-Морланъ продолжалъ разспрашивать галовэйскаго Феба, о чемъ они обыкновенно разговариваютъ.

— О томъ какъ, бывало, проводили время въ Элангоанѣ; мы очень часто говоримъ о мисъ Люси; Чарльсъ Гэзльвудъ похожъ въ этомъ отношеніи на меня, мистеръ Макъ-Морланъ: когда я начну говорить о ней, такъ конца нѣтъ, и она (какъ я говорю въ шутку) крадетъ у насъ половину урока.

— О-го! подумалъ Макъ-Морланъ: — вотъ откуда дуетъ вѣтеръ! Я что-то объ этомъ уже слыхалъ.

И онъ сталъ размышлять какъ лучше поступить въ этомъ случаѣ относительно его protégée и его самого, такъ какъ старикъ Гэзльвудъ, могущественный, богатый, гордый, мстительный человѣкъ, желалъ для сына блестящей партіи. Наконецъ, вполнѣ полагаясь на благоразуміе и проницательность своей гостьи, Макъ-Морланъ рѣшился при первомъ случаѣ сообщить ей наединѣ эту новость. Такъ онъ и сдѣлалъ, какъ можно проще и естественнѣе.

— Поздравляю васъ, мисъ Бертрамъ, съ выгодной аферой нашего пріятеля, Сампсона, сказалъ онъ: — Домини нашелъ себѣ ученика, который платитъ ему по двѣ гинеи за 12 уроковъ греческаго и латинскаго языковъ.

— Право?.. я очень рада; по удивляюсь кто этотъ щедрый человѣкъ. Развѣ возвратился полковникъ Маннерингъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, это не Маннерингъ, а вашъ знакомый Чарльсъ Гэзльзвудъ? Онъ думаетъ брать уроки здѣсь. Это можно устроить.

— Ради Бога, мистеръ Макъ-Морланъ, сказала Люси краснѣя — не дѣлайте этого. Чарльсу Гэзльвуду и то уже довольно досталось.

— За латынь? возразилъ Макъ-Морланъ, какъ бы не понимая ее. — Конечно, въ дѣтствѣ это со многими случается, но теперь онъ учится добровольно.

Мисъ Бертрамъ прекратила разговоръ, и ея собесѣдникъ не возобновилъ его, замѣтивъ что молодая дѣвушка серьезно задумалась.

На другой день, мисъ Бертрамъ улучила минуту поговорить съ Сампсономъ. Ласково изъявивъ ему благодарность за его безкорыстную дружбу, и радость, что онъ нашелъ такого щедраго ученика, она замѣтила, что для пользы ученика Сампсону лучше бы рѣшиться на временную разлуку съ нею и жить или вмѣстѣ съ Чарльсомъ Гэзльвудомъ или какъ можно ближе къ нему. Сампсонъ, какъ она и ожидала, отказался на отрѣзъ; онъ сказалъ, что не оставитъ ее, хотя бы его сдѣлали наставникомъ самого принца Балійскаго.

— Но я вижу, прибавилъ онъ, — вы стыдитесь пользоваться моей трудовой копѣйкой, или можетъ быть я вамъ въ тягость?

— О, нѣтъ! Вы старый, почти единственный другъ моего отца. Мнѣ нечего стыдиться — видитъ Богъ! и во всемъ вы можете поступать какъ вамъ угодно; но сдѣлайте мнѣ одолженіе, скажите Чарльсу Гэзльвуду, что вы говорили со мною о его урокахъ, и что по моему мнѣнію ему нельзя брать ихъ здѣсь въ домѣ; объ этомъ нечего и думать.

Домини Сампсонъ ушелъ повѣсивъ голову, и затворяя дверь невольно проговорилъ varium et mutabile Виргилія. На другой день онъ явился съ плачевнымъ лицомъ и подалъ мисъ Бертрамъ письмо.

— Мистеръ Гэзльвудъ, сказалъ онъ, — не будетъ продолжать уроковъ, хотя великодушно вознаградилъ меня за ихъ потерю, но чѣмъ вознаградитъ онъ потерю знаній, которыя пріобрѣлъ бы подъ моимъ руководствомъ? Даже вотъ и на счетъ письма: онъ цѣлый часъ сидѣлъ надъ этой бумажкой, начиналъ нѣсколько разъ, испортилъ четыре пера я десть прекрасной бѣлой бумаги, — а въ три недѣли я выучилъ бы его писать твердо, скоро, четко и красиво; я сдѣлалъ бы изъ него калиграфа, — но, да будетъ воля Божья.

Письмо состояло только изъ нѣсколькихъ строкъ, въ которыхъ Чарльсъ жаловался на жестокость мисъ Бертрамъ, запретившей ему не только видѣть ее, по освѣдомляться о ея здоровьѣ и оказывать ей самую ничтожную услугу. Въ заключеніе онъ увѣрялъ, что эта строгость напрасна, и что ничто не можетъ поколебать его привязанность въ пей.

При дѣятельномъ покровительствѣ мисисъ Макъ-Кандлишъ, Сампсонъ нашелъ другихъ учениковъ, — конечно, не столь знатныхъ какъ Гэзльвудъ, и потому платившихъ гораздо меньше. Но все же онъ заработывалъ что нибудь, и съ торжествомъ приносилъ деньги каждую недѣлю Макъ-Морлану, оставляя для себя только нѣсколько пенсовъ на табакъ.

Оставимъ на время Кипльтринганъ и посмотримъ что дѣлаетъ нашъ герой. Иначе читатель можетъ подумать, что мы снова разстались съ нимъ на четверть столѣтія.

ГЛАВА XVI.

Дивлюсь, кому придетъ охота

Имѣть въ семействѣ дочерей!
Учи, заботься, воспитай,
Лелѣй, хоть плачь, и наряжай,—
А тамъ глядишь — и улетѣла.

Гэй.

Тотчасъ послѣ смерти Бертрама, Маннерингъ предпринялъ небольшое путешествіе, намѣреваясь вернуться въ Элангоанъ къ аукціону. Онъ посѣтилъ Эдинбургъ и другіе города, и на возвратномъ пути въ югозападную Шотландію, гдѣ происходитъ нашъ разсказъ, въ почтовомъ городкѣ миль за сто отъ Кипльгрингана, куда просилъ своего друга Мервина адресовать письма, онъ получилъ отъ него довольно непріятное извѣстіе. Мы уже присвоили себѣ право проникать въ его тайны, и потому представимъ читателю отрывокъ изъ этого письма:

"Прости мнѣ, любезный другъ, что въ послѣднемъ письмѣ я заставилъ тебя раскрыть глубокія раны твоего сердца. Я всегда слышалъ (хотя можетъ быть и несправедливо), что предметомъ страсти Брауна была мисъ Маннерингъ. Какъ бы то ни было, ты естественно долженъ былъ обратить вниманіе на его дерзость и не могъ оставить се безъ наказанія. Умные люди говорятъ, что мы уступаемъ обществу свое естественное право самозащиты съ тѣмъ только условіемъ, чтобъ насъ охранялъ законъ. Но сдѣлка нарушенная съ одной стороны теряетъ свою силу. Никто конечно не предполагаетъ, чтобъ я не имѣлъ права защищать кошелекъ и свою жизнь противъ разбойника на большой дорогѣ, наравнѣ съ дикимъ индѣйцемъ, не знающимъ ни закона, ни суда. Вопросъ о сопротивленіи или покорности рѣшается только обстоятельствами и средствами защиты. Если вооруженный и равный по силѣ моему противнику я перенесу обиду или насиліе отъ кого бы то ни было, знатнаго или бѣдняка, врядъ ли кто нибудь припишетъ подобный поступокъ моимъ религіознымъ или нравственнымъ чувствамъ, если я не квакеръ. Оскорбленіе чести по моему представляетъ то же явленіе. Обида, какъ бы она ни была маловажна сама по себѣ, имѣетъ гораздо важнѣйшія послѣдствія въ жизни, чѣмъ насиліе разбойника на большой дорогѣ, и общественное правосудіе располагаетъ гораздо меньшими средствами для удовлетворенія оскорбленнаго или лучше сказать не располагаетъ никакими. Если кто нибудь вздумаетъ ограбить Артура Мервина, и у Артура для самозащиты не хватитъ средствъ или храбрости, то ланкастерскій или карлайльскій судъ защититъ его, наказавъ грабителя. Но кто же скажетъ, что я долженъ дожидаться правосудія и позволить сначала ограбить себя, если я могу и хочу защитить свою собственность? А когда мнѣ нанесли обиду, которая, если я ее стерплю, навсегда запятнаетъ мою честь, и которой не загладятъ всѣ двѣнадцать судей Англіи вмѣстѣ съ лордомъ-канцлеромъ, какой законъ или какой силогизмъ мѣшаетъ мнѣ защитить то что для всякаго дороже его состоянія? О религіозномъ взглядѣ на этотъ предметъ я не скажу ни слова, пока не встрѣчу пастора, который осудилъ бы самозащиту въ случаѣ насильственнаго нападенія на жизнь или собственность. Если же подобная самозащита дозволительна, то какое же различіе между защитою жизни или собственности, и защитою чести? Конечно мою честь могутъ оскорблять люди высокаго званія, очень нравственные и прекрасные; по это не уменьшаетъ моего права самозащиты. Я могу сожалѣть, что обстоятельства заставили меня сразиться съ такимъ человѣкомъ, по точно также я сожалѣлъ бы о благородномъ непріятелѣ, павшемъ въ битвѣ отъ моего меча. Впрочемъ, предоставимъ этотъ вопросъ казуистамъ; замѣчу только, что я нисколько не защищаю ярыхъ дуэлистовъ или зачинщиковъ ссоръ, приводящихъ къ дуэли, но оправдываю людей, выходящихъ на поединокъ изъ-за обиды, спокойно перенести которую значило бы утратить уваженіе общества.

"Жалѣю, что ты хочешь поселиться въ Шотландіи; радъ, однакоже, что ты будешь не очень далеко отъ насъ, а главное на сѣверѣ, такъ какъ пушествіе изъ Девоншира въ Вестморландъ могло бы ужаснуть жителя Восточной Индіи, пріѣхать же къ намъ изъ Галовэя или Думфризшира значитъ хоть однимъ шагомъ приблизиться къ солнцу. Сверхъ того если, какъ я подозрѣваю, помѣстіе, которое у тебя въ виду, находится по сосѣдству съ старымъ замкомъ, гдѣ лѣтъ двадцать тому назадъ ты игралъ роль астролога, то судя по твоимъ постояннымъ восторженнымъ разсказамъ о немъ, ты не откажешься отъ такой покупки. Надѣюсь, однако же, что радушный болтунъ лэрдъ самъ не сѣлъ на мель, и что его капелланъ, надъ которымъ мы такъ часто смѣялись, еще in rerum natura^[36].

"Я желалъ бы на этомъ остановиться, любезный Маннерингъ, ибо мнѣ очень тяжело досказать остальное: хоть я готовъ поручиться, что ваша дочь не виновна ни въ какомъ умышленномъ нарушеніи приличій, но я долженъ поддержать репутацію прямаго человѣка, какъ меня называли въ университетѣ; словомъ, вотъ въ чемъ дѣло:

"Въ характерѣ твоей дочери много романтизма, заимствованнаго ею у отца, и она очень любитъ чтобъ ею восхищались какъ вообще всѣ хорошенькія женщины. Далѣе, она твоя наслѣдница, — обстоятельство, ничтожное для тѣхъ, которые смотрятъ на Джулію моими глазами, но весьма важное для ловкаго негодяя. Ты знаешь, какъ часто я подшучивалъ надъ ея мечтательностью, надъ прогулками на разсвѣтѣ, когда еще никто не вставалъ, и ночью при лунѣ, когда люди спятъ или сидятъ за картами, что все равно. Слѣдующее происшествіе также можно обратить въ шутку, но я предпочитаю чтобъ въ этомъ случаѣ смѣялся надъ нею ты, а не я.

"Въ послѣднія двѣ недѣли, раза два или три, поздно ночью или рано утромъ, я слышалъ, что кто-то игралъ на флажолетѣ любимую индійскую мелодію Джуліи. Сначала я думалъ, что какой нибудь лакей-меломанъ, не имѣя времени днемъ, выбралъ этотъ тихій часъ для музыкальныхъ упражненій, и повторяетъ мотивъ, подслушанный имъ въ гостиной; но въ прошлую ночь я долго засидѣлся въ своемъ кабинетѣ, находящемся подъ самой комнатою мисъ Маннерингъ, и къ удивленію не только ясно услышалъ звуки флажолета, но и увѣрился, что они несутся съ озера, куда выходятъ паши окна.

"Желая узнать кто даетъ серенаду въ такое необыкновенное время, я тихо подошелъ къ окну. Но я не былъ единственнымъ слушателемъ. Ты помнишь, что мисъ Маннерингъ предпочла эту комнату другимъ, ради балкона, выходящаго на озеро. Что же? Я услыхалъ, какъ отворилось ея окно и какъ она заговорила съ кѣмъ-то, отвѣчавшимъ ей снизу. Это не «Много шума изъ за пустяковъ»: я но могъ ошибиться въ голосѣ: онъ звучалъ такъ мягко, нѣжно, и сказать правду, мужской голосъ вполнѣ гармонировалъ своимъ пламеннымъ, страстнымъ выраженіемъ. Но словъ нельзя было разслышать. Я открылъ окно, и не смотря на всю мою осторожность, этотъ шумъ испугалъ разговаривавшихъ. Окно Джуліи въ ту же минуту затворилось, а плескъ веселъ возвѣстилъ объ отплытіи ея собесѣдника. Я видѣлъ, какъ легко и ловко управляемая лодка летѣла но волнамъ, словно двѣнадцативесельный катеръ. На другое утро, я какъ будто случайно разспросилъ слугъ, и оказалось, что караульный во время обхода два раза видѣлъ близъ дома лодку съ какимъ-то человѣкомъ, и слышалъ звуки флажолета. Я не разспрашивалъ больше, опасаясь возбудить въ слугахъ подозрѣнія насчетъ Джуліи. За завтракомъ я вскользь упомянулъ о вчерашней серенадѣ, и мисъ Маннерингъ то краснѣла, то блѣднѣла. Я тотчасъ же перемѣнилъ разговоръ, такъ чтобъ она сочла слова мои совершенно случайными. Съ тѣхъ воръ, я приказалъ зажигать въ кабинетѣ ночникъ и открывать окно, чтобъ отогнать полнаго гостя, а приближеніе зимы и сырые туманы я выставилъ мисъ Маннерингъ какъ причину прекратить ея уединенныя прогулки. Она согласилась на это очень спокойно, что вовсе не въ ея характерѣ, и признаюсь тебѣ, это мнѣ болѣе всего не понравилось. Джулія слишкомъ упряма, но примѣру отца, чтобъ не отстаивать своего каприза, и потому если она уступила, то лишь отъ сознанія, что вступать въ споръ было опасно.

"Разсказъ мой оконченъ; обдумай что тебѣ дѣлать. Я ничего не говорилъ объ этомъ женѣ; она, какъ вѣрная заступница слабостей своего пола, конечно стала бы доказывать, что тебѣ не нужно это знать, и можетъ быть вздумала бы испытать свое краснорѣчіе на мисъ Маннерингъ. Краснорѣчіе ея очень сильно дѣйствуетъ на меня, ея законнаго слушателя; но въ этомъ случаѣ оно сдѣлало бы, я думаю, больше зла, чѣмъ добра. Можетъ быть ты и самъ сочтешь за лучшее притвориться, что ничего не знаешь. Джулія очень похожа на одного изъ моихъ друзей: живое воображеніе и пламенныя чувства преувеличиваютъ въ ея глазахъ все доброе и дурное въ жизни. Впрочемъ, она прелестная молодая дѣвушка, умная, добрая. Я отъ всего сердца передалъ ей посланный тобою поцѣлуй и получилъ въ отпѣтъ такое же сердечное пожатіе руки. Пріѣзжай, пожалуйста, какъ можно скорѣе. Между тѣмъ, можешь положиться на твоего

"Артура Мервина".

— «P. S. Ты конечно желаешь знать, подозрѣваю ли я кого нибудь въ этихъ серенадахъ? Никого. Ни одинъ изъ нашихъ молодыхъ людей, которые по имени и состоянію могли бы расчитывать на бракъ съ Джуліей, не способенъ по моему мнѣнію къ подобной выходкѣ. Но по ту сторону озера, почти противъ Мервинъ-Галя, находится діавольская гостиница, притонъ всякаго сорта путешественниковъ, поэтовъ, актеровъ, живописцевъ, музыкантовъ, которые сходятся мечтать, сочинять и декламировать среди нашихъ живописныхъ мѣстъ. Но намъ эти красоты природы обходятся немного дорого; онѣ привлекаютъ сюда цѣлыя стаи этихъ шутовъ. Если бы Джулія была моею дочерью, я боялся бы для пся именно знакомства такихъ людей. Она отличается романтизмомъ, и каждую недѣлю посылаетъ подругѣ своей письмо въ шесть листовъ. Въ такомъ случаѣ недостатокъ предмета для игры фантазіи или для пера очень опасенъ. Прощай еще разъ. Говоря объ этомъ серьезнѣе, я поступилъ бы несправедливо въ отношеніи къ тебѣ, а умолчавъ — я поступилъ бы безчестно.»

Вслѣдствіе этого письма, полковникъ Маннерингъ отправилъ человѣка къ Макъ-Морлану, съ довѣренностью на покупку Элангоана, а самъ нигдѣ не останавливаясь поѣхалъ прямо на югъ, къ своему другу мистеру Мервину, жившему на берегу одного изъ живописныхъ озеръ Вестморланда.

ГЛАВА XVII.

Письмо внушилъ намъ благодатный геній

Въ отраду любящихъ сердецъ,
Иль автора, который очень нагло
Разсказываетъ вслухъ чужія тайны.

Попъ.

о возвращеніи въ Англію, первымъ дѣломъ Маннеринга было помѣстить дочь свою въ одинъ изъ лучшихъ женскихъ пансіоновъ; но замѣтивъ, что ея успѣхи не идутъ такъ быстро, какъ хотѣлось бы его нетерпѣливому характеру, онъ черезъ три мѣсяца взялъ ее изъ пансіона. Такимъ образомъ она тамъ успѣла только подружиться съ мисъ Матильдою Марчмонтъ, ея ровесницею, молодой дѣвушкой лѣтъ восьмнадцати. Къ ней-то летѣли на крыльяхъ почти безконечныя посланія изъ Мервинъ-Галя, пока тамъ гостила Джулія. Нѣсколько краткихъ извлеченій изъ этихъ писемъ необходимы для поясненія нашего разсказа.

Первый отрывокъ.

Увы, милая Матильда! Какъ плачевна моя судьба! Злой рокъ преслѣдуетъ твою подругу отъ самой колыбели! Насъ разлучили за пустяки, за граматическую ошибку въ итальянской фразѣ, за три фальшивыя поты въ сонатѣ Паэзіелло! Но таковъ ужъ характеръ моего отца, и я право не могу рѣшить, больше ли я люблю, уважаю, или боюсь его. Успѣхи въ жизни и на войнѣ, его привычка преодолѣвать всякое, даже непреодолимое препятствіе, придали его характеру необыкновенную рѣшительность и упорство: онъ не можетъ снести противорѣчія, не можетъ простить недостатка; къ тому же онъ самъ почти совершенство. Знаешь ли ты, что носились слухи (и нѣсколько таинственныхъ словъ покойной матушки отчасти ихъ подтверждаютъ), будто онъ владѣетъ знаніемъ, потеряннымъ для свѣта, и посредствомъ котораго можно вызывать темные, неопредѣленные образы будущихъ событій? Одна мысль о такомъ могуществѣ или о высокихъ дарованіяхъ и силѣ ума, его замѣняющихъ, придастъ, не правда ли милая Матильда, какое-то таинственное величіе тому кто ими обладаетъ? Ты назовешь это романтизмомъ; но вспомни, что я родилась въ странѣ волшебства и талисмановъ, и что дѣтство мое убаюкивали сказки, съ которыми ты можешь познакомиться только въ мишурномъ французскомъ переводѣ. О, Матилдаі Какъ желала бы я, чтобъ ты видѣла темныя лица моихъ индіанокъ, въ безмолвномъ благоговѣніи внемлющихъ волшебной сказкѣ, которую полупрозой-нолустихами передастъ вдохновенный рапсодъ! Не удивительно, что вымыслы европейцевъ кажутся холодны и бѣдны, послѣ поразительнаго эфекта, какой на своихъ слушателей производятъ восточные сказочники.

Второй отрывокъ.

Ты знаешь, милая Матильда, тайну моего сердца; ты знаешь чувства мои къ Брауну, не скажу: къ его памяти, — я увѣрена, что онъ живъ и не измѣнилъ мнѣ. Покойная матушка покровительствовала его любви, можетъ быть неблагоразумно, зная предразсудки отца на счетъ рожденія и положенія въ свѣтѣ. Я тогда была почти ребенкомъ и конечно не могла быть благоразумнѣе той, попеченіямъ которой отдала меня сама природа. Отецъ мой былъ постоянно занятъ своею должностью; я видѣла его только изрѣдка и смотрѣла на него скорѣе со страхомъ, чѣмъ съ любовью. О, еслибъ это было иначе! Намъ всѣмъ было бы теперь лучше.

Третій отрывокъ.

Ты спрашиваешь, почему я не говорю отцу, что Браунъ живъ, или по крайней мѣрѣ пережилъ свою рану и писалъ къ матушкѣ, извѣщая ее о своемъ выздоровленіи и надеждѣ скоро освободиться изъ плѣна? Старый воинъ, убившій много людей на полѣ брани, вѣроятно спокойно вспоминаетъ о катастрофѣ, едва не стоившей мнѣ жизни, а еслибъ я показала ему письмо, доказывающее, что Браунъ живъ и упорствуетъ въ своей любви къ твоей бѣдной подругѣ, за что мой отецъ и покусился на его жизнь, — то конечно это извѣстье нарушило бы душевный покой полковника Маннеринга гораздо болѣе воспоминанія о его мнимой смерти. Если онъ вырвется изъ рукъ разбойниковъ, то я увѣрена, Браунъ тотчасъ же пріѣдетъ въ Англію, и тогда будетъ время обдумать, какъ безопаснѣе все сказать отцу. Но если, увы! моя надежда не сбудется, какая польза открыть ему тайну, связанную со столь многими тягостными воспоминаніями? — Матушка до того боялась разоблаченія этой тайны, что предпочла оставить въ заблужденіи отца, полагавшаго что Браунъ ухаживаетъ за нею; но, Матильда, сколько бы я ни чтила память покойной, я должна же отдать справедливость отцу и вполнѣ осудить ея двуличное поведеніе, которое было недостойно отца и очень опасно для насъ обѣихъ. — Но миръ праху ея! Сердце скорѣе чѣмъ разсудокъ управляло всѣми ея поступками. Дочери ли, наслѣдницѣ всѣхъ ея слабостей, обличать ея недостатки?

Четвертый отрывокъ.

Мервинъ-Гиль.

Если Индія страна чудесъ, то здѣсь, милая Матильда, страна романтизма. Эта мѣстность создана природою въ минуту высочайшаго ея вдохновенія. Шумные водопады, обнаженныя вершины горъ, уносящіяся въ голубое небо, озера, скалы, извивающіяся въ тѣнистыхъ долинахъ и увѣнчанныя облаками, напоминаютъ величественную дикость видовъ Сальватора и всю волшебную прелесть картинъ Клода. Я счастлива, что нашла хоть одинъ предметъ, которымъ отецъ можетъ восхищаться вмѣстѣ со мною. Онъ поклонникъ природы, какъ поэтъ и какъ артистъ, и я была въ восторгѣ, слушая его замѣчанія о характерѣ и эфектѣ этихъ чудесъ природы. Какъ бы я желала чтобъ онъ поселился въ этой очаровательной странѣ; но онъ кажется предпочитаетъ сѣверъ, и теперь поѣхалъ въ Шотландію осматривать какое-то продающееся тамъ номѣстіе, съ намѣреніемъ тамъ поселиться. Онъ очень привязанъ къ этой странѣ но стариннымъ воспоминаніямъ. Такимъ образомъ я буду еще далѣе отъ тебя, милая Матильда, пока не заживу своимъ домомъ. О, какъ буду я рада сказать: пріѣзжай, Матильда, и будь гостьей у твоей вѣрной Джуліи!

Я теперь гощу у мистера и мисисъ Мервинъ, старыхъ пріятелей моего отца. Мисисъ Мервинъ предобрая женщина, настоящая лэди и прекрасная хозяйка; по что касается до талантовъ и воображенія… Боже мой! подруга твоя, милая Матильда, также легко могла бы ихъ найдти къ какой-нибудь мисисъ «Учи-насъ!» --Ты видишь, я не забыла еще школьныхъ прозваній. Мервинъ нисколько не походитъ на моего отца, но онъ меня забавляетъ, и мы отлично ладимъ. Это толстый, добрый человѣкъ, и не безъ юмора; съ молоду онъ былъ вѣроятно хорошъ собою, и все еще имѣетъ притязаніе на красоту и на титулъ образцоваго земледѣльца. Я заставляю его карабкаться на вершины горъ и гулять у подножія водопадовъ, за то и я въ свою очередь восхищаюсь его рѣпой и тимофеевой травой. Онъ кажется считаетъ меня простенькой романтической дѣвицей, и недурной собой (надо это сказать). Мой почтенный хозяинъ кажется знаетъ толкъ въ красотѣ женщинъ, по врядъ ли способенъ проникнуть въ мои чувства. Онъ остритъ, смѣется, хромаетъ (у него подагра) и разсказываетъ старыя исторіи о большомъ свѣтѣ, который онъ знаетъ вдоль и поперегъ. Я слушаю, улыбаюсь, смотрю весело и спроста какъ только могу, — и мы большіе друзья.

Но, увы, милая Матильда! Какъ долго тянулось бы время даже въ этомъ очаровательномъ раю, обитаемомъ четою, столь мало гармонирующею съ окружающими ихъ чудесами природы, если бъ ты не отвѣчала такъ акуратно на мои скучныя письма! Пожалуйста, пиши мнѣ хоть три раза въ недѣлю — у тебя есть что разсказывать.

Пятый отрывокъ.

Какъ разсказать тебѣ что случилось! Рука дрожитъ, сердце бьется: я право не могу такъ писать! Не говорила ли я, что онъ живъ? Не права ли я, что не отчаивалась? Ты напрасно предполагала, милая Матильда, что такъ какъ я разсталась съ нимъ почти дѣвочкой, то мои чувства къ нему поддерживались болѣе воображеніемъ чѣмъ сердцемъ? О! я была увѣрена, что истинно люблю, не смотря на обманчивость сердечныхъ стремленій! Но къ дѣлу, — и разсказъ мой будетъ священнѣйшимъ и чистосердечнѣйшимъ залогомъ нашей дружбы!

Здѣсь ложатся спать очень рано, и я удаляюсь въ свою комнату и читаю обыкновенно часъ или два. Кажется, я уже говорила тебѣ, что изъ моей комнаты выходитъ балконъ на прекрасное озеро, видъ котораго я тебѣ уже послала. Мервинъ-Галь, старое зданіе, выстроенное въ видѣ крѣпости, стоитъ въ самомъ берегу. Камешекъ, брошенный съ балкона, исчезаетъ въ водахъ озера, довольно глубокаго даже для плаванія кораблей. Сегодня я только вполовину прикрыла ставни, чтобъ но обыкновенію прежде чѣмъ ложиться спать полюбоваться отраженіемъ луннаго свѣта на озерѣ, и совершенно предалась чтенію той сцены въ «Венеціанскомъ купцѣ», гдѣ двое влюбленныхъ наслаждаются прелестью лѣтней ночи, указывая другъ другу ея красоты; по вдругъ я услышала на озерѣ звуки флажолета… Я говорила тебѣ, что это любимый инструментъ Брауна. Кто могъ играть на немъ среди ночи, тихой и ясной, но холодной, осенней, когда никто не станетъ гулять ради одного удовольствія? Подойдя къ окну, я слушала не переводя дыханія. Звуки умолкли, но затѣмъ стали повторяться все ближе и ближе. Наконецъ, я ясно разслышала индійскую пѣсенку, которую ты называла моею любимою. Я говорила тебѣ, отъ кого я ей научилась… Да, это былъ его флажолетъ! Но на землѣ ли раздавались эти звуки или неслись они но небу, возвѣщая его кончину?..

Нѣсколько времени я не могла собраться съ духомъ выйдти на балконъ. Я никогда и не рѣшилась бы на это, если бъ не была совершенно убѣждена, что онъ живъ и что мы опять увидимся. Это убѣжденіе придало мнѣ смѣлости, и я вышла, хотя съ трепещущимъ сердцемъ. Передо мною былъ челнокъ и въ челнокѣ, Матильда, — онъ! Я узнала его послѣ столь долгой разлуки даже въ темнотѣ, какъ будто мы разстались съ нимъ вчера. Онъ приблизился къ самому балкону и заговорилъ со мной; не помню что онъ говорилъ и что я отвѣчала: я едва могла вымолвить слово отъ слезъ, — но это были слезы радости. Насъ встревожилъ лай собаки, и онъ удалился, умоляя назначить ему свиданіе на слѣдующую ночь, здѣсь же и въ этотъ же часъ.

Но чѣмъ это все кончится? — Почемъ я знаю? — Нѣтъ! Небо, спасшее его отъ смерти и плѣна, Небо, спасшее отца моего отъ убійства человѣка, который не коснулся бы его волоса, выведетъ и меня изъ этого лабиринта. Знаю только одно, что Матильда не покраснѣетъ за своего друга, мой отецъ за дочь, и Браунъ за свою Джулію.

ГЛАВА XVIII.

Разговаривать съ мужчиной въ окно!— Прекрасно!
Шэкспиръ.— "Много шума изъ за пустяковъ".

Мы будемъ продолжать извлеченія изъ писемъ мисъ Маннерингъ, такъ какъ они бросаютъ яркій свѣтъ на ея здравый смыслъ, правила и чувства, нѣсколько извращенныя плохимъ воспитаніемъ и безумными заблужденіями матери, называвшей своего мужа тираномъ до тѣхъ поръ, пока она въ самомъ дѣлѣ не начала его бояться, и читавшей романы до тѣхъ поръ, пока не влюбилась въ ихъ запутанныя интриги и не вздумала разыграть нѣчто подобное въ кругу своего семейства, сдѣлавъ героинею свою дочь, шестнадцати лѣтнюю дѣвочку. Она блаженствовала среди мелочныхъ тайнъ, интригъ и секретовъ, по трепетала передъ негодованіемъ мужа на эти мелочи. Не разъ завязывала она интригу просто изъ любви къ искуству или къ противорѣчію, и запутавшись болѣе чѣмъ желала, старалась вывернуться новыми уловками, или скрыть свою ошибку притворствомъ; такимъ образомъ она попадалась въ собственныя свои сѣти, и боясь обнаруженія ея продѣлокъ, часто была принуждена продолжать интригу, начатую только въ шутку.

Къ счастію, молодой человѣкъ, котораго она такъ необдуманно ввела въ свой семейный кругъ и любви котораго покровительствовала, отличался благородствомъ и твердыми правилами, сдѣлавшими его менѣе опаснымъ, чѣмъ могла ожидать мисисъ Маннерингъ. Его единственнымъ недостаткомъ была неизвѣстность происхожденія, во всѣхъ же другихъ отношеніяхъ

Ему широкій открывался путь;

Былъ онъ правдивъ, любилъ глубоко,

И стоило лишь на него взглянуть,

Чтобъ предсказать, что онъ пойдетъ далеко.

Но нельзя было ожидать, чтобъ онъ избѣгнулъ сѣтей, разставленныхъ ему неосторожною мисисъ Маннерингъ, или не влюбился въ молодую дѣвушку, красота и привлекательность которой оправдали бы его страсть не только въ отдаленной крѣпости нашихъ англійскихъ владѣній, но и въ блестящемъ обществѣ. Въ письмѣ Маннеринга къ Мервину разсказаны отчасти слѣдствія этой любви, и говорить объ этомъ болѣе значило бы злоупотреблять терпѣніемъ читателя.

И такъ, мы будемъ продолжать обѣщанныя извлеченія изъ переписки мисъ Маннерингъ съ ея подругою.

Шестой отрывокъ.

Я снова его видѣла, Матильда, — видѣла два раза. Всѣми средствами старалась я убѣдить его, что эти тайныя свиданія опасны для насъ обоихъ, и просила его искать счастія въ свѣтѣ, не думая больше обо мнѣ; вмѣстѣ съ тѣмъ увѣряла его, что совершенно успокоилась сознаніемъ, что онъ не палъ отъ руки моего отца. Онъ отвѣчалъ… но какъ пересказать тебѣ все что онъ отвѣчалъ? — Онъ говорилъ, что имѣетъ право на осуществленіе тѣхъ надеждъ, которыя бѣдная матушка дозволила ему питать, и хотѣлъ уговорить меня на безумный поступокъ: на бракъ безъ благословенія отца. Но этому не бывать, Матильда! Я боролась — и побѣдила опасныя чувства, говорившія въ его пользу. Но какъ выпутаться изъ этого несчастнаго лабиринта, въ который вовлекли насъ обоихъ судьба и неосторожность!

Я думала объ этомъ такъ много, что голова кружится, и не могу найти ничего лучшаго, какъ во всемъ признаться отцу. Онъ вполнѣ достоинъ этого признанія, потому что неизмѣримо добръ, и мнѣ кажется, насколько я могла замѣтить ближе наблюдая его характеръ, что суровость возбуждаютъ въ немъ только подозрѣніе, обманы или притворство; въ этомъ отношеніи та, которую онъ такъ много любилъ, совершенно его не понимала. Сверхъ того въ немъ есть много романтическаго: такъ я часто видала въ глазахъ его слезы при разсказахъ о великодушномъ поступкѣ, героическомъ подвигѣ или благородномъ самоотверженіи, — а повѣсть объ истинномъ горѣ или несчастій часто не возбуждаетъ въ немъ сочувствія. Но Браунъ утверждаетъ, что они личные враги… А неизвѣстность его происхожденія дѣйствительно камень преткновенія. О, Матильда! надѣюсь, что никто изъ твоихъ предковъ не сражался при Поатье и Азенкурѣ! Не благоговѣй отецъ предъ памятью сера Майльса Маннеринга, я бы гораздо менѣе боялась во всемъ признаться ему.

Седьмой отрывокъ.

Только что получила я твое письмо — твое милое письмо! — Благодарю тебя, другъ мой, за сочувствіе и добрые совѣты; я могу отплатить за нихъ только безграничной откровенностью.

Ты спрашиваешь меня, какого же происхожденія Браунъ, если оно до такой степени ненавистно моему батюшкѣ? Исторія его коротка. Онъ родомъ шотландецъ, но оставшись сиротою былъ воспитанъ родственниками, жившими въ Голландіи. Изъ него хотѣли сдѣлать купца и очень рано послали въ ваши восточныя колоніи, гдѣ его воспитатель имѣлъ агента. Но когда онъ пріѣхалъ въ Индію, этого агента уже не было въ живыхъ, и Брауну оставалось только поступить прикащикомъ въ какую-нибудь контору. Война и наши стѣсненныя обстоятельства при ея началѣ открыли доступъ въ армію всѣмъ, желавшимъ вступить въ нее. Браунъ, отличавшійся всегда наклонностью къ военному дѣлу, одинъ изъ первыхъ промѣнялъ путь къ богатству на путь къ славѣ. Остальную его жизнь ты хорошо знаешь. Но вообрази себѣ негодованіе батюшки, который презираетъ торговлю (хотя мимоходомъ сказать большая часть его состоянія пріобрѣтена его дядею этимъ путемъ) и имѣетъ особенную антипатію къ голландцамъ! Подумай только, какъ выслушалъ бы онъ предложеніе Ванъ-Бэстъ-Брауна, воспитаннаго Христа ради домомъ Ванъ-Бэстъ и Ванъ-Бруггенъ! О, Матильда! этому не бывать. И какое ребячество! я сама едва ли не раздѣляю его аристократическихъ предразсудковъ! Мисисъ Ванъ-Бэстъ-Браунъ! Не очень благозвучно!.. Какія мы дѣти, однако!

Восьмой отрывокъ.

Все кончено, Матильда! У меня не станетъ духа сказать объ этомъ батюшкѣ; я даже боюсь, не узналъ ли онъ мою тайну отъ другаго, — а это совершенно уничтожитъ всю цѣну моего признанія и убьетъ послѣднюю мою надежду. Вчера ночью Браунъ явился по обыкновенію, и звуки флажолета извѣстили о его прибытіи. Мы условились, чтобъ онъ всегда подавалъ этотъ сигналъ. Живописныя озера привлекаютъ множество посѣтителей, гуляющихъ во всякое время дня и ночи, и мы надѣялись, что если Брауна и замѣтятъ, то примутъ за одного изъ этихъ поклонниковъ природы; звуки флажолета оправдали бы и мое появленіе на балконѣ. Но вчера, въ то самое время, какъ я доказывала необходимость открыться во всемъ отцу, противъ чего ужасно возстаетъ Браунъ, мы вдругъ услышали какъ тихо отворилось окно въ кабинетѣ мистера Мервина, находящемся какъ разъ подъ моею комнатой. Я знакомъ попросила Брауна удалиться, а сама поспѣшно ушла къ себѣ, все же надѣясь, что нашего свиданія не замѣтили.

Но увы, Матильда! Эта надежда исчезла, когда за завтракомъ на другой день я взглянула на Мервина. Раза два я замѣтила, что онъ старается прочитать мои мысли и подсмотрѣть выраженіе моего лица. Онъ смотрѣлъ на меня такъ выразительно и такъ ясно намекалъ на шипи свиданія, что я ужасно разсердилась бы, еслибъ только смѣла; но я должна была притвориться, что ничего не понимаю и согласиться на все; теперь мои прогулки ограничены предѣлами фермы, и почтенный хозяинъ всегда ковыляетъ за мною. Онъ постоянно заговариваетъ о флажолетѣ, хвалитъ злость своихъ собакъ и бдительность караульнаго, который каждую ночь ходитъ дозоромъ съ заряженнымъ ружьемъ. Онъ какъ-то упомянулъ даже о капканахъ. Мнѣ нельзя ссориться съ стариннымъ другомъ отца въ его домѣ; по мнѣ очень хотѣлось бы доказать ему, что я дочь своего отца, и конечно мистеръ Мервинъ въ этомъ убѣдится, если я когда нибудь рѣшусь отвѣтить на его намеки. Однако же я очень ему благодарна, что онъ ничего не говорилъ мисисъ Мервинъ, которая узнавъ мою тайну преслѣдовала бы меня проповѣдями объ опасностяхъ любви и сырыхъ тумановъ на озерѣ, о пользѣ бузины и закрытыхъ ставень!.. Не могу не шутить, Матильда, хоть и горько на сердцѣ. Не знаю что дѣлаетъ теперь Браунъ, но полагаю что онъ прекратитъ свои посѣщенія. Онъ живетъ въ гостиницѣ на противоположномъ берегу озера, подъ именемъ Дасона, — надо признаться, онъ дурно выбираетъ имена. Онъ кажется состоитъ еще на службѣ, по ничего не говорилъ мнѣ о своихъ будущихъ планахъ.

Къ довершенію моего безпокойства, батюшка пріѣхалъ совершенно неожиданно, и очень не въ духѣ. Моя добрая хозяйка, какъ я узнала изъ ея разговора съ ключницею, ожидала его не ранѣе какъ черезъ недѣлю. Но для Мервина пріѣздъ моего отца кажется не былъ сюрпризомъ. Обхожденіе отца со мною было такъ холодно и принужденно, что уничтожило мою рѣшимость во всемъ ему признаться. Свое дурное расположеніе духа онъ объясняетъ тѣмъ, что ему не удалось купить въ юго-западной Шотландіи помѣстье, которое ему очень нравилось. Но я все думаю, что это только предлогъ, такой вздоръ его никогда не разстроилъ бы. Первымъ его дѣломъ по пріѣздѣ было отправиться въ лодкѣ Мервина черезъ озеро въ упомянутую мною гостиницу. Ты можешь себѣ вообразить, съ какимъ безпокойствомъ я ожидала его возвращенія. Страшно подумать о послѣдствіяхъ, еслибъ онъ узналъ Брауна! Онъ возвратился однако же, не узнавъ по видимому ничего. Вслѣдствіе неудачной покупки, онъ хочетъ нанять домъ вблизи Элангоана, которымъ въ послѣднее время прокричали мнѣ уши. Отецъ кажется расчитываетъ, что это помѣстіе вскорѣ снова поступитъ въ продажу. Не отошлю этого письма, пока не узнаю положительнѣе его намѣренія.

У меня былъ разговоръ съ батюшкой, откровенный, т. е. на сколько онъ находилъ это нужнымъ. Сегодня послѣ завтрака онъ позналъ меня въ библіотеку. Колѣни мои дрожали, и я, — говорю безъ преувеличенія, — едва могла идти за нимъ. Я боялась сама не знаю чего. Съ дѣтства я привыкла видѣть, что все трепещетъ, когда онъ хмуритъ брови. Онъ приказалъ мнѣ сѣсть, и никогда еще не повиновалась я такъ охотно, потому что, право, едва стояла. Самъ онъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Ты видѣла отца, и конечно помнишь какъ выразительны его черты. Когда онъ сердится или его что нибудь волнуетъ, то его свѣтлые глаза темнѣютъ и мечутъ искры, а стиснутыя губы всегда доказываютъ въ немъ борьбу между врожденнымъ пыломъ и привычкой владѣть собою. Я въ первый разъ была съ нимъ наединѣ съ тѣхъ поръ какъ онъ возвратился изъ Шотландіи, и но этимъ признакамъ душевнаго волненія я заключила, что онъ намѣренъ говорить со мною о предметѣ, котораго я всего болѣе боялась.

Къ моей невыразимой радости, я ошиблась. Знаетъ ли онъ или нѣтъ о подозрѣніяхъ Мервина, но онъ вовсе не объ этомъ хотѣлъ говорить со мною. Мнѣ стало очень легко, тѣмъ болѣе что еслибъ батюшка и вздумалъ повѣрить дошедшіе до него слухи, то дѣйствительные факты не подтвердили бы его подозрѣній. Избѣгнувъ опасности я стала гораздо смѣлѣе, но все же не имѣла духа сама начать разговоръ и молча ждала его приказанія.

— Джулія, сказалъ онъ, — мой повѣренный пишетъ изъ Шотландіи, что онъ можетъ нанять мнѣ домъ, хорошо меблированный и со всѣми удобствами въ трехъ миляхъ отъ того помѣстья, которое я хотѣлъ купить.

Тутъ онъ остановился и казалось ждалъ отвѣта.

— Гдѣ бы вы ни захотѣли жить, серъ, я всегда буду довольна вашимъ выборомъ.

— Гм! Но я не намѣренъ, Джулія, лишать тебя всякаго общества.

— Конечно, мистеръ и мисисъ Мервинъ будутъ жить съ нами, подумала я, и сказала вслухъ: — Избранное вами общество всегда будетъ для меня пріятно.

— О, слишкомъ много покорности! Покорность хороша на дѣлѣ; но это вѣчное повтореніе условныхъ фразъ напоминаетъ мнѣ безконечные поклоны вашихъ восточныхъ рабовъ. Словомъ, Джулія, я знаю, ты любишь общество, и намѣренъ пригласить къ намъ на нѣсколько мѣсяцевъ одну молодую дѣвицу, дочь покойнаго моего друга.

— Ради Бога, только не гувернантку, батюшка, воскликнула я, ибо страхъ пересилилъ на минуту мое благоразуміе.

— Нѣтъ, не гувернантку, мисъ Маннерингъ, возразилъ отецъ довольно рѣзко, — но молодую лэди, воспитанную въ школѣ несчастія и у которой вы можете научиться владѣть собою.

Отвѣчать на это значило бы ступить на слишкомъ опасную почву. Наступила минута молчанія.

— Эта дѣвица шотландка, батюшка?

— Да, отвѣчалъ онъ сухо.

— И она картавитъ, соръ?

— Стану я, чортъ возьми, замѣчать кто какъ выговариваетъ букву а или е! Это дѣло серьезное, Джулія, а не шутка. Ты очень падка на дружбу или на то что ты называешь дружбой (не жестокъ ли этотъ намекъ, Матильда?), такъ я хочу доставить тебѣ возможность найдти истиннаго друга. Дѣвица эта сдѣлается членомъ нашего семейства на нѣсколько мѣсяцевъ, и надѣюсь, ты окажешь ей все вниманіе, подобающее добродѣтели к несчастно.

— Конечно, серъ. А что, будущая подруга моя, рыжая?

Онъ бросилъ на меня суровый взглядъ. Ты скажешь можетъ быть, что я вполнѣ его заслужила; по что дѣлать! какой-то злой духъ подстрекаетъ меня иногда дѣлать такіе вопросы.

— Она столько же превосходитъ тебя красотою, сколько благоразуміемъ и привязанностью къ своимъ друзьямъ.

— Боже мой! Неужели вы думаете, что превосходство надо мною что нибудь значитъ? — Полноте, батюшка, я вижу, вы принимаете мои слова слишкомъ серьезно. Какова бы она ни была, будьте увѣрены, что если она пользуется вашимъ расположеніемъ, то никогда не пожалуется на мою невнимательность (Молчаніе). Есть ли у нея прислуга? Если нѣтъ, такъ надо объ этомъ позаботиться.

— Н-н-нѣтъ, прислуги собственно нѣтъ; по у отца ея жилъ капелланъ, добрый человѣкъ, и кажется я приму его къ себѣ въ домъ.

— Капелланъ? Боже мой!

— Да, мисъ Маннерингъ, капелланъ; что-жъ тутъ новаго? Развѣ у насъ не было капеллана въ Индіи?

— Былъ, батюшка; но вы были тогда командиромъ.

— И здѣсь я буду командиромъ, мисъ Маннерингъ, — по крайней мѣрѣ въ своемъ семействѣ.

— Безъ сомнѣнія. Но будетъ этотъ капелланъ служить по правиламъ англійской церкви?

Притворная простота, съ которой я сдѣлала этотъ вопросъ, побѣдила его серьезность.

— Полно, Джулія, сказалъ онъ, — ты злая дѣвчонка, по бранью съ тобой ничего не возмешь. Изъ этихъ двухъ незнакомцевъ, молодую дѣвицу ты конечно полюбишь; а особа, которую я, за недостаткомъ лучшаго термина назвалъ капелланомъ, человѣкъ истинно достойный, хотя и немного смѣшной. Но онъ никогда не замѣтитъ, что ты надъ нимъ смѣешься, развѣ ужъ ты захохочешь во все горло.

— Какъ я рада! Скажите, батюшка, нашъ домъ находится въ такой же прелестной мѣстности какъ Мерлинъ-Гаузъ?

— Окрестности нашего новаго жилища быть можетъ тебѣ не такъ поправятся. Подъ окнами нѣтъ озера, и тебѣ придется наслаждаться музыкой только въ домѣ.

Это послѣднее coup de main прекратило наше единоборство. Ты можешь себѣ представить, Матильда, что я уже не имѣла духа отвѣчать.

Однакожъ, какъ ты вѣрно замѣтила изъ этого разговора, я стала гораздо смѣлѣе. Браунъ живъ, свободенъ и въ Англіи! Затрудненія и опасенія я могу и должна переносить. Черезъ два дня мы ѣдемъ въ наше новое мѣстожительство. Я тотчасъ напишу тебѣ что думаю о шотландской парочкѣ, которая мнѣ кажется будетъ разыгривать по желанію отца роль благородныхъ шпіоновъ, нѣчто въ родѣ Розенкранца въ юпкѣ и Гильденштерна въ рясѣ. Какая разница съ тѣмъ обществомъ, какимъ я желала бы себя окружить! Тотчасъ по пріѣздѣ я извѣщу мою дорогую Матильду о дальнѣйшей судьбѣ ея

Джуліи Маннерингъ.

ГЛАВА XIX.

Вокругъ — зеленый скатъ холмовъ;

Подъ тѣнью кленовъ и дубовъ.
Журчатъ рѣки серебряныя волны
И думаешь, какой-то нѣги полный,
Смотря на эти берега:
Какъ жизнь прекрасна и тиха!

Вартонъ.

Вудбурнъ, нанятый для Маннеринга Макъ-Морланомъ, былъ большой и удобный домъ при подошвѣ лѣсистой горы, защищавшей его съ сѣвера и востока. Передъ домомъ разстилалась небольшая долина, оканчивавшаяся рощею старыхъ деревьевъ; позади обработанныя поля тянулись до рѣки, которая виднѣлась изъ оконъ дома. Изрядный, хотя и въ старинномъ вкусѣ, садъ, полная голубятня и достаточное количество земли дѣлали это мѣсто во всѣхъ отношеніяхъ, какъ гласило объявленіе, «удобнымъ для благороднаго семейства».

Здѣсь-то Маннерингъ рѣшился поселиться, по крайней мѣрѣ на нѣкоторое время. Хотя онъ и долго жилъ въ Восточной Индіи, но не любилъ выказывать своего богатства. Гордость не позволяла ему быть тщеславнымъ. И такъ, онъ рѣшился жить провинціальнымъ джентльменомъ, не дозволяя ни себѣ ни своимъ домашнимъ обнаруживать великолѣпія, всегда считавшагося отличительнымъ признакомъ набоба.

Маннерингъ все еще надѣялся на покупку Элангоана, такъ какъ по мнѣнію Макъ-Морлана Глосинъ долженъ былъ вскорѣ продать его, потому что нѣкоторые изъ кредиторовъ оспаривали его право удержать такую значительную часть покупной суммы, а внести самъ эти деньги онъ не могъ. Макъ-Морланъ былъ увѣренъ, что въ такомъ случаѣ онъ охотно уступитъ Элангоанъ за небольшую надбавку противъ той суммы, которую онъ обязался заплатить. Можетъ быть читателю покажется страннымъ, что Маннерингъ былъ такъ привязана, къ этому мѣсту, имѣвъ случай видѣть его только однажды, и то на короткое время въ юные годы. Но то что произошло съ нимъ въ Элангоанѣ сдѣлало на него сильное впечатлѣніе. Какая-то судьба связывала, казалось, участь его семейства съ жителями Элангоана, и онъ чувствовалъ непреодолимое желаніе назвать своею терасу, съ которой прочелъ въ книгѣ небесъ судьбу, страшно исполнившуюся надъ ребенкомъ, наслѣдникомъ этого древняго рода, и такъ тѣсно связанную съ несчастіемъ, поразившимъ его собственное семейство. Сверхъ того онъ не могъ вспомнить равнодушно, что этотъ планъ ему не удался по милости такого человѣка, какъ Глосинъ. Такимъ образомъ гордость подоспѣла на помощь капризу, и онъ твердо рѣшился во что бы то ни стало купить это помѣстіе.

Но отдадимъ Маннерингу справедливость: желаніе принести пользу несчастнымъ послужило однимъ изъ поводовъ, побудившихъ его переселиться въ окрестности Элангоана. Онъ понялъ какую пользу можетъ принести Джуліи общество Люси Бертрамъ, на врожденное благоразуміе и осторожность которой онъ могъ вполнѣ положиться. Эта мысль утвердилась въ немъ еще болѣе съ тѣхъ поръ какъ Макъ-Морланъ разсказалъ ему подъ величайшею тайною о поведеніи Люси въ отношеніи молодаго Гэзльвуда. Предложить ей поселиться въ его домѣ было бы неделикатно, если бы ей надо было для этого удалиться отъ мѣстности, гдѣ она провела свое дѣтство, и покинуть немногихъ друзей; по приглашеніе погостить нѣсколько мѣсяцевъ въ Вудбурнъ не ставило ее на степень смиренной компаньонки. Люси Бертрамъ, поразсмысливъ немного, согласилась провести нѣсколько недѣль въ обществѣ мисъ Маннерингъ, вполнѣ понимая, что хотя полковникъ и скрывалъ истину изъ деликатности, но главнѣйшимъ поводомъ къ его приглашенію было великодушное желаніе доставить ей свое покровительство, которое по его сильнымъ связямъ и извѣстности много значило въ графствѣ.

Почти въ то же время сирота получила письмо отъ мисисъ Бертрамъ, старой родственницы, къ которой она писала о своемъ положеніи. Письмо было очень холодно и неутѣшительно. Правда къ нему была приложена небольшая сумма денегъ, но старуха увѣщевала Люси соблюдать экономію и поселиться въ какомъ-нибудь приличномъ семействѣ въ Кипльтрингацѣ или его окрестностяхъ; въ заключеніе, мисисъ Бертрамъ увѣряла, что хотя средства ея очень ограничены, но она не допуститъ своей родственницы до нужды. Люси проронила нѣсколько слезъ надъ этимъ бездушнымъ письмомъ; при жизни матери, эта родственница гостила въ Элангоанѣ около трехъ лѣтъ, и простилась съ его гостепріимнымъ кровомъ только получивъ въ наслѣдство имѣніе въ 400 фунтовъ годоваго дохода, иначе семейство Бертрамъ имѣло бы честь содержать ее до самой смерти Годфрея. Люси очень хотѣлось отослать скудный подарокъ, на который старуха рѣшилась послѣ тяжелой борьбы между гордостью и скупостью. Но послѣ нѣкотораго размышленія она написала ей, что принимаетъ деньги какъ заемъ, и надѣется скоро возвратить ихъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ просила старуху сообщить ея мнѣніе о приглашеніи полковника Маннеринга и его дочери. На этотъ разъ отвѣтъ былъ полученъ съ первой почтой: такъ сильно опасалась мисисъ Бертрамъ, чтобъ «ложная деликатность», или, какъ выразилась она, «глупость» не побудила молодую дѣвушку, отказавшись отъ предложенія, сдѣлаться въ тягость родственникамъ. И такъ у Люси не было выбора; развѣ остаться у почтеннаго Макъ-Морлана, бывшій слишкомъ щедръ, чтобъ быть богатымъ. Дальніе родственники, сначала предлагавшіе Люси поселиться у нихъ, позабыли о ней или разсердились на нее за оказанное ею предпочтеніе Макъ-Морлану.

Судьба Домини Сампсона была бы очень печальна, еслибъ она зависѣла не отъ Маннеринга, почитателя всего оригинальнаго, ибо разлука съ мисъ Маннерингъ сокрушила бы его сердце. Макъ-Морланъ подробно объяснилъ полковнику благородное поведеніе Сампсона въ отношеніи къ дочери его стараго патрона, и Маннерингъ спросилъ: по прежнему ли Домини отличается великимъ искуствомъ молчать? Макъ-Морланъ отвѣчалъ утвердительно. «Скажите мистеру Сампсону» — написалъ тогда полковникъ, «что я прошу его составить каталогъ и привести въ порядокъ библіотеку моего дяди-епископа, которую я уже приказалъ доставить моремъ. Мнѣ нужно также, чтобъ онъ переписалъ кое-какія бумаги. Опредѣлите ему жалованье, какое найдете приличнымъ. Позаботьтесь также, чтобъ бѣдняга былъ хорошо одѣтъ, и пусть онъ проводитъ молодую лэди въ Вудбурнъ».

Честный Макъ-Морланъ съ величайшею радостью прочелъ это письмо, но очень затруднился исполнить порученіе на счетъ новаго костюма для Сампсона. Онъ посмотрѣлъ повнимательнѣе на его настоящую одежду и увидѣлъ, что она съ каждымъ днемъ приходитъ все болѣе и болѣе въ жалкій видъ. Дать ему денегъ на покупку платья, значило бы сдѣлать его предметомъ всеобщаго смѣха: когда съ Сампсономъ случалось такое необыкновенное событіе, какъ пріобрѣтеніе покой одежды, то вещи купленныя имъ сообразно съ его собственнымъ вкусомъ заставляли мальчишекъ всего селенія показывать на него пальцами въ продолженіе цѣлой недѣли. Съ другой стороны, призвать портнаго, чтобъ онъ снялъ съ него мѣрку и прислалъ ему платье на домъ, какъ школьнику, было бы для него обидно. Наконецъ, Макъ-Морланъ рѣшился посовѣтоваться съ мисъ Бертрамъ и попросить ея посредничества. Она отвѣчала, что конечно не можетъ распоряжаться мужскимъ гардеробомъ, по что нѣтъ ничего легче какъ одѣть за-ново Домини.

— Въ Элангоанѣ, сказала она, — когда, бывало, отецъ замѣтитъ, что надо перемѣнить одежду Домини, то пошлетъ ночью къ нему въ комнату слугу; и такъ какъ Домини спитъ какъ соня, то слуга возьметъ старое платье, и на мѣсто его положитъ новое. Никто у насъ никогда не замѣчалъ въ Домини ни малѣйшаго сознанія такой перемѣны.

Согласно наставленію мисъ Бертрамъ, Макъ-Морланъ призвалъ искуснаго портнаго, который посмотрѣвъ внимательно на Домини взялся сдѣлать ему двѣ пары платья, одну черную и одну сѣрую, обѣщая, что они будутъ сидѣть на немъ такъ хорошо, «какъ только можетъ сидѣть платье, шитое человѣческими руками на особѣ такого страннаго сложенія». Когда портной кончилъ работу и платье было принесено, Макъ-Морланъ приказалъ подмѣнить вечеромъ одни брюки, а видя на другой день, что Домини этого не замѣтилъ, онъ рискнулъ перемѣнить вслѣдъ затѣмъ жилетъ, а потомъ и кафтанъ. Когда Домини былъ совершенно преображенъ и въ первый разъ въ жизни явился въ приличной одеждѣ, онъ какъ будто неясно и смутно сознавалъ какую-то перемѣну въ своей наружности. Но когда окружающіе замѣчали изумленіе на его лицѣ, сопровождаемое взглядомъ на рукавъ или колѣно, гдѣ онъ вѣроятно искалъ старое знакомое пятно или заплатку, то немедленно старались отвлечь его вниманіе, пока наконецъ новая одежда болѣе или менѣе не обносилась. Вообще же онъ сдѣлалъ на счетъ этого одно только замѣчаніе, «что кипльтринганскій воздухъ очень полезенъ для ношенія платья, ибо ему кажется, что его сюртукъ такъ же новъ, какъ въ тотъ день, когда онъ его надѣлъ въ первый разъ, то есть когда онъ собирался выдержать пасторскій экзаменъ.»

Домини, услыхавъ о предложеніи полковника Маннеринга, устремилъ боязливый взоръ на мисъ Бертрамъ, какъ будто подозрѣвая, что проектъ этотъ скрываетъ въ себѣ ихъ разлуку; по когда Макъ-Морланъ объяснилъ, что и Люси погоститъ въ Вудбурнѣ нѣсколько мѣсяцевъ, Домини потеръ отъ удовольствія руки и разразился громкимъ хохотомъ, какъ Афритъ въ сказкѣ о Калифѣ Ватекѣ. Послѣ такого необыкновеннаго взрыва радости, онъ уже въ продолженіе всего разговора оставался совершенно пасивнымъ.

Было рѣшено, что мистеръ и мисисъ Макъ-Морланъ поѣдутъ въ Вудбурнъ за нѣсколько дней до пріѣзда Маннеринга и приведутъ тамъ все въ порядокъ; такимъ образомъ переходъ мисъ Бертрамъ изъ одного семейства въ другое могъ совершиться удобно и почти незамѣтно. Они по этому и переселились въ Вудбурнъ въ началѣ декабря.

ГЛАВА XX.

Это былъ гигантскій геній, боровшійся съ цѣлыми библіотеками.
Босвель.— Жизнь Джонсона.

Насталъ день, когда ожидали въ Вудбурнъ полковника Маннеринга съ дочерью. Часъ пріѣзда приближался, и каждый изъ ожидающихъ имѣлъ поводы къ тревогѣ. Макъ-Морланъ естественно желалъ пріобрѣсти покровительство и расположеніе человѣка съ такимъ значеніемъ и богатствомъ, какъ Маннерингъ. Зная хорошо свѣтъ, онъ замѣтилъ, что Маннерингъ, великодушный и добрый человѣкъ, имѣлъ слабость требовать, чтобы его приказанія исполнялись въ точности. Поэтому его безпокоило — все ли устроено согласно желанію и предписаніямъ полковника, и тревожимый этою мыслію онъ бѣгалъ по всему дому, отъ чердака до конюшни. Мисисъ Макъ-Морланъ вращаясь въ меньшей орбитѣ, состоявшей изъ столовой, кладовой и кухни, боялась только одного — чтобъ не испортился обѣдъ и тѣмъ не пошатнулась ея репутація хорошей хозяйки. Даже обыкновенное хладнокровіе Домини было нарушено до такой степени, что онъ два раза подходилъ къ окну и два раза воскликнулъ: «зачѣмъ медлятъ колеса ихъ экипажа?» Люси, казавшаяся на взглядъ спокойнѣе всѣхъ, была погружена однако въ грустныя мысли: она теперь будетъ подъ покровительствомъ или лучше сказать будетъ пользоваться милостями чужихъ людей, которыхъ она едва знала, хотя и слышала о нихъ. И такъ, минуты ожиданія были для всѣхъ тревожны.

Наконецъ послышались лошадиный топотъ и стукъ колесъ. Слуги, пріѣхавшіе прежде, бросились встрѣчать господъ съ такою заботливостью и поспѣшностью, что Люси, не привыкшая къ обществу и не знавшая обычаевъ такъ называемаго большаго свѣта, нѣсколько встревожилась. Макъ-Морланъ побѣжалъ къ дверямъ встрѣтить хозяевъ, и черезъ нѣсколько минутъ они вошли въ залу.

Маннерингъ, пріѣхавшій по обыкновенію верхомъ, велъ свою дочь подъ руку. Она была средняго роста, или даже меньше средняго, по прекрасно сложена. Черные, пронзительные глаза и длинные, черные какъ уголь волосы соотвѣтствовали живому, умному выраженію ея лица, въ которомъ можно было прочесть немного гордости и немного робости, много лукавства и нѣсколько саркастическаго юмора. — «Я не полюблю ее», подумала Люси, съ перваго взгляда, по взглянувъ вторично прибавила: «нѣтъ, кажется полюблю…»

Зимній холодъ заставилъ мисъ Маннерингъ закутаться въ шубу, полковникъ же былъ въ своемъ военномъ плащѣ. Онъ поклонился мисисъ Макъ-Морланъ; Джулія также ее привѣтствовала, но присѣла не очень низко. Потомъ полковникъ подвелъ дочь къ мисъ Бертрамъ, и взявъ за руку Люси, сказалъ дружескимъ, почти родительскимъ тономъ:

— Джулія! Вотъ молодая лэди, которую добрые друзья уговорили сдѣлать намъ честь погостить у насъ. Я буду очень радъ, если ты сдѣлаешь пребываніе въ Вудбернѣ столь же пріятнымъ для мисъ Бертрамъ, сколько для меня было пріятію посѣщеніе въ Элангоанѣ, когда я въ первый разъ былъ въ этой мѣстности.

Джулія молча кивнула головой и протянула руку покой подругѣ. Маннерингъ обратился къ Домини, который не переставалъ кланяться съ тѣхъ поръ, какъ вошелъ полковникъ, шаркалъ ногою и сгибалъ спину подобно автомату, повторяющему одно и то же движеніе, пока его не остановятъ.

— Вотъ мой пріятель, мистеръ Сампсонъ, сказалъ Маписритъ, подводя его къ дочери и бросая на нее суровый взглядъ, хотя самъ готовъ былъ вторить ея неожиданному смѣху. — Онъ приведетъ въ порядокъ мои книги, Джулія, и я надѣюсь почерпнуть многое изъ его обширныхъ познаній.

— Конечно, мы очень ему обязаны, батюшка, и, выражаясь по министерски, я никогда не забуду произведеннаго на меня впечатлѣнія. Однакоже, мисъ Бертрамъ, продолжала она поспѣшно, замѣтивъ, что отецъ ея хмуритъ брови, — мы пріѣхали издалека; позвольте мнѣ переодѣться къ обѣду?

Эти слова разсѣяли все общество. Остался только Домини. Мысль объ одѣваніи и раздѣваніи посѣщала его только по утру, когда онъ вставалъ, и ввечеру, когда ложился. Онъ задумался надъ рѣшеніемъ какой-то математической задачи и углубился въ нее до тѣхъ поръ, пока всѣ не собрались снова въ залѣ и не пошли оттуда въ столовую.

Вечеромъ Маннерингъ нашелъ случай поговорить съ дочерью наединѣ.

— Какъ тебѣ правятся паши гости, Джулія?

— О, мисъ Бертрамъ — очень; но этотъ оригиналъ, — никто не можетъ смотрѣть на него безъ смѣха!

— Однакожъ пока онъ въ моемъ домѣ, Джулія, никто не долженъ надъ нимъ смѣяться.

— Помилуйте, батюшка; даже лакеи не могутъ удержаться отъ смѣха, да и послѣдній лакей не выдержитъ.

— Такъ пусть снимутъ мою ливрею, сказалъ полковникъ, — и смѣются сколько имъ угодно. Мистеръ Сампсонъ человѣкъ, котораго я уважаю за простоту, доброту и благородство.

— О, я увѣрена, что онъ также очень щедръ! воскликнула веселая болтунья. — Онъ не донесетъ до рта ложки съ супомъ, чтобъ не подѣлиться съ сосѣдями.

— Джулія, ты неисправима; но помни: ты должна ограничить свою страсть смѣяться, и я надѣюсь ты никогда не оскорбишь ни этого почтеннаго человѣка, ни мисъ Бертрамъ, которую насмѣшка надъ нимъ огорчила бы болѣе, чѣмъ его самого. Прощай, душа моя, и не забивай, что хотя Сампсонъ и не очень граціозенъ, однако на свѣтѣ есть много такого что заслуживало бы большаго осмѣянія, чѣмъ простота и неловкость.

Дня черезъ два, мистеръ и мисисъ Макъ-Морланъ уѣхали изъ Вудбурна, съ сожалѣніемъ разставшись съ своею бывшей гостьей. Все въ домѣ мало по милу пришло въ порядокъ. Молодыя лэди занимались и проводили время вмѣстѣ. Полковникъ Маннерингъ былъ пріятно удивленъ, когда ему сообщили, что мисъ Бертрамъ хорошо знаетъ итальянскій и французскій языки, благодаря стараніямъ Сампсона, цѣною неусыпнаго труда научившагося многимъ новымъ и старымъ языкамъ. Музыки она почти не знала, по Джулія взялась ее учить; взамѣнъ чего сама училась у Люси ходить безъ устали, ѣздить верхомъ и смѣло пренебрегать непогодой. Маннерингъ заботливо доставлялъ имъ книги, которыя приносили имъ не только удовольствіе, но и пользу, а такъ какъ онъ прекрасно читалъ вслухъ, то зимніе вечера пролетали незамѣтно.

Вскорѣ въ Вудбурнѣ составился свой маленькій кружокъ. Многіе изъ сосѣдей посѣтили Маннеринга, и онъ выбралъ изъ нихъ только тѣхъ, которые были ему но сердцу. Чарльсъ Гэзльвудъ былъ его любимцемъ и часто посѣщалъ Вудбурнъ, не безъ согласія и одобренія своихъ родителей. Кто знаетъ, думали они: что выйдетъ изъ этого знакомства? прекрасная мисъ Маннерингъ, знатнаго рода, и съ индійскими сокровищами, лакомый кусочекъ. Очарованные мыслью о подобномъ бракѣ для ихъ сына, они забыли объ опасности, прежде такъ безпокоившей ихъ, что юная, безрасчетная любовь Чарльса можетъ остановиться на бѣдной Люси, имѣвшей только хорошенькое личико, знатное происхожденіе и прекрасное сердце. Маннерингъ былъ благоразумнѣе. Онъ считалъ себя какъ бы опекуномъ мисъ Бертрамъ, и не находя нужнымъ совершенно прекратить ея знакомство съ молодымъ человѣкомъ, которому она была подъ пару во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ богатства, онъ нечувствительно поставилъ между ними такія преграды, что Гэзльвудъ не могъ сдѣлать предложенія или объясниться до тѣхъ поръ, пока не ознакомится покороче со свѣтомъ и не достигнетъ того возраста, когда уже самъ будетъ въ состояніи разрѣшить вопросъ, отъ котораго зависѣло счастье всей его жизни.

Между тѣмъ Домини Сампсонъ душою и тѣломъ предался приведенію въ порядокъ библіотеки покойнаго епископа, присланной моремъ изъ Ливерпуля и привезенной съ береговъ Вудбурнъ на тридцати или сорока подводахъ. Невыразима была радость Сампсона, когда онъ увидѣлъ на полу обширной комнаты множество ящиковъ, изъ которыхъ онъ долженъ былъ перенести всѣ эти сокровища на полки библіотеки. Онъ осклаблялся какъ ягуаръ, взмахивалъ руками, словно крыльями мельницы, и восклицаніе: непостижимо! разносилось по всему замку. Онъ, объявилъ что нигдѣ не видывалъ такого количества книгъ, кромѣ университетской библіотеки; удовольствіе и честь быть распорядителемъ этой коллекціи возвышали его въ собственномъ мнѣніи почти до степени академическаго библіотекаря, котораго онъ почиталъ величайшимъ и счастливѣйшимъ человѣкомъ на землѣ. Восторгъ его не уменьшился и тогда, когда онъ бросилъ бѣглый взглядъ на содержаніе книгъ. Правда, нѣкоторыя изъ нихъ, — произведенія изящной словесности: поэмы, драмы, мемуары, — онъ съ презрѣніемъ отбросилъ въ сторону, приговаривая: вздоръ! но большая часть библіотеки была совершенно въ иномъ родѣ. Покойный епископъ, человѣкъ стариннаго ученаго закала, наполнилъ полки своей библіотеки почтенными томами, такъ хорошо описанными новѣйшимъ поэтомъ:

Пергаментомъ обтянутыя доски

Смыкаютъ мѣдные крючки; вѣка

Прошли надъ порыжѣвшими листами,

Поблекло золото заглавныхъ буквъ…

Книги по богословію и религіозной полемикѣ, коментаріи, полиглоты, творенія святыхъ отцовъ, проповѣди, каждой изъ которыхъ стало бы на десять новѣйшихъ духовныхъ бесѣдъ, древнія и новыя сочиненія но разнымъ частямъ наукъ, лучшія;і рѣдчайшія изданія классиковъ, — вотъ что составляло библіотеку достопочтеннаго епископа, и этимъ сокровищемъ любовался Домини Сампсонъ. Онъ вносилъ книги въ каталогъ съ величайшею тщательностью, выводя каждую букву съ стараніемъ влюбленнаго, пишущаго къ своей милой въ день св. Валентина, и каждую книгу ставилъ на полку съ такою осторожностью, съ какою дама ставитъ на столъ вазу стариннаго фарфора. Но не смотря на все рвеніе, дѣло Сампсона подвигалось очень медленно. Часто взобравшись по лѣстницѣ къ верхнимъ полкамъ, онъ на полдорогѣ раскрывалъ книгу, и не чувствуя своего неловкаго положенія, углублялся въ чтеніе интереснаго мѣста, пока его не звали къ обѣду. Тогда онъ появлялся въ столовой, отправлялъ въ широкую свою глотку куски мяса дюйма въ три, отвѣчалъ на удачу дай нѣтъ, и убѣгалъ въ библіотеку, едва успѣвая спять салфетку, а иногда и съ салфеткой, забывъ вынуть ее изъ-за галстуха.

«Такъ счастливо дни Талабы текли!»

Но оставимъ главнѣйшія лица нашего разсказа въ этомъ спокойномъ и слѣдовательно вовсе неинтересномъ для читателя положеніи, и обратимся, къ исторіи человѣка, о которомъ мы упомянули лишь вскользь, по который заслуживаетъ полнаго вниманія своей таинственностію и несчастіями.

ГЛАВА XXI.

Что скажешь ты, мудрецъ?— Любовь сильна?

Вражду судьбы легко ей побѣдить?
И что тутъ страннаго, что гордый родомъ
И гордый геніемъ сошлись въ любви?

Крае.

В** Браунъ, — не хочу вполнѣ выговорить это трижды несчастное имя, — былъ съ самаго дѣтства мячикомъ фортуны; по природа одарила его такою эластичностью духа, что отъ каждаго удара онъ поднимался выше прежняго. Это былъ человѣкъ высокаго роста, мужественный, дѣятельный, и черты лица соотвѣтствовали его фигурѣ: онѣ не были правильны, но въ нихъ виднѣлись умъ и доброта, а когда онъ говорилъ или былъ одушевленъ, лице его отличалось чрезвычайною привлекательностью. Манеры его обнаруживали военнаго, и на этомъ поприщѣ, избранномъ имъ по собственной волѣ, онъ дослужился уже до капитанскаго чина, такъ какъ преемникъ полковника Маннеринга старался загладить его несправедливость къ Брауну. Но это повышеніе и освобожденіе его изъ плѣна случились уже послѣ отъѣзда Маннеринга изъ Индіи, Вскорѣ потомъ полкъ, въ которомъ служилъ Браунъ, былъ отозванъ въ Англію, и Браунъ возвратился вмѣстѣ съ нимъ. Первою заботою его было разспросить о семействѣ Маннеринга; узнавъ, что оно отправилось на сѣверъ, онъ поѣхалъ туда съ намѣреніемъ отыскать Джулію. На ея отца, думалъ онъ, нечего обращать вниманія; а не зная какими ядовитыми намеками терзали полковника, Браунъ видѣлъ въ немъ тирана-аристократа, который какъ начальникъ пользовался своею властью, чтобъ лишать его заслуженнаго производства, и который вызвалъ его на дуэль за то только, что онъ ухаживалъ за молодой дѣвушкой, между тѣмъ какъ это ухаживаніе было пріятно ей самой и дозволялось ея матерью. И такъ, онъ рѣшился покинуть Джулію только въ случаѣ ея личнаго отказа, считая что ея отецъ, бывшій причиной его страннаго плѣна, не заслуживалъ съ его стороны никакого уваженія. На сколь онъ успѣлъ въ своихъ намѣреніяхъ, когда его ночныя посѣщенія были открыты Мервиномъ, — читатель уже знаетъ.

Послѣ этого непріятнаго случая, капитанъ Браунъ выѣхалъ изъ гостиницы, гдѣ жилъ подъ именемъ Дасона, и всѣ старанія полковника Маннеринга найти его, остались тщетны. Не смотря на всѣ затрудненія, Браунъ рѣшился однакоже не отставать отъ своей цѣли, пока Джулія еще подаетъ ему лучъ надежды. Она не скрывала своихъ чувствъ къ нему, и это еще болѣе усиливало его романтическую любовь. Но читатель вѣроятно предпочтетъ узнать образъ мыслей и намѣренія молодаго человѣка изъ его переписки съ своимъ другомъ, капитаномъ Деласеромъ, швейцарцемъ, служившимъ въ одномъ съ нимъ полку.

Отрывокъ изъ письма Брауна.

"Пиши ко мнѣ скорѣе, любезный Деласеръ. Помни, что полковыя новости могутъ доходить до меня только чрезъ тебя, и мнѣ очень хотѣлось бы знать, чѣмъ кончился судъ Айра, и произведенъ ли Эліотъ; также, успѣшно ли идетъ наборъ, и какъ правится молодымъ офицерамъ военная жизнь. о нашемъ другѣ, подполковникѣ, не спрашиваю: проѣзжая чрезъ Нотингамъ я видѣлъ его счастливымъ среди семейства. Какое счастье, Филиппъ, для насъ бѣдняковъ, что мы можемъ найдти мѣстечко отдыха между полемъ брани и могилою, если намъ удастся ускользнуть отъ болѣзни, свинца или желѣза. Старый солдатъ въ отставкѣ — почтенная и всѣми любимая личность. Онъ иногда не въ духѣ, но ему позволено ворчать; а попробуй судья, лекарь, пасторъ пожаловался на неудачу въ жизни — и сотни голосовъ закричатъ, что онъ самъ виноватъ, ибо не умѣлъ взяться за дѣло. Напротивъ, ветеранъ, разсказывая въ сотый разъ исторію объ осадѣ, сраженіи или застольныхъ подвигахъ, увѣренъ, что его почтительно слушаютъ, и когда, потрясая сѣдыми волосами, онъ съ негодованіемъ разсказываетъ какъ предпочли ему какого-нибудь молокососа, то всѣ ему сочувствуютъ. Мы съ тобою, Деласеръ, иностранцы (правда, я родомъ шотландецъ, по еслибъ мнѣ и удалось доказать это, такъ англичанинъ едва-ли признаетъ меня за земляка), мы можемъ похвалиться, что завоевали свое званіе, и шпагою заработали то, чего не могли купить золотомъ. Англичане мудрый народъ. Превознося себя и притворяясь, что всѣхъ другихъ цѣнятъ гораздо ниже, они къ счастію оставляли намъ иностранцамъ лазейки, чрезъ которыя мы, не столь одаренные природою, можемъ проникнуть въ ихъ среду. Они похожи въ этомъ на хвастуна-хозяина, который хвалитъ отмѣнный вкусъ и сочность своей баранины, съ восторгомъ надѣляя ею всю компанію. Однимъ словомъ, мы искатели приключеній, ты благодаря гордости твоего семейства, а и но милости злой судьбы можемъ утѣшаться тѣмъ что, служа въ британской арміи, если и не пойдемъ далѣе, то не потому чтобъ путь намъ былъ запрещенъ, но потому только что нѣтъ у насъ денегъ на путевыя издержки. Въ виду этого, если можешь, то уговори маленькаго Вейшеля купить себѣ офицерскій патентъ; пусть онъ живетъ съ расчетомъ и исполняетъ свою обязанность, а повышеніе предоставитъ на волю судьбы.

"Я думаю, тебѣ очень хочется знать окончаніе моего романа. Я уже писалъ тебѣ, что отправился бродить на нѣсколько дней по Вестморландскимъ горамъ, съ новымъ моимъ знакомцемъ Дудлсемъ, молодымъ англійскимъ артистомъ. Этотъ даровитый юноша прекрасно рисуетъ, недурно пишетъ, краснорѣчиво говоритъ, хорошо играетъ на флейтѣ, и имѣя столько талантовъ онъ человѣкъ очень скромный, безъ всякихъ претензій. Возвратясь изъ нашего небольшаго путешествія, я узналъ, что непріятель произвелъ рекогносцировку. Хозяинъ доложилъ мнѣ, что мистеръ Мервинъ пріѣзжалъ въ своей лодкѣ съ какимъ-то посѣтителемъ.

— "Что за человѣкъ этотъ посѣтитель? спросилъ я хозяина.

— "Серьезный баринъ, и какъ-будто военный; они называли его полковникомъ. Мистеръ Мервинъ допрашивалъ меня, какъ въ судѣ. Я догадался, мистеръ Дасонъ (ты знаешь, что это мое вымышленное имя), и ни словечка не сказалъ о вашихъ прогулкахъ и о катаньи ночью по озеру. Если я самъ не могу забавляться, то другимъ не стану портить забаву. А мистеръ Мервинъ такой чудакъ! Непремѣнно хотѣлъ знать, зачѣмъ мои гости ѣздятъ къ его дому, хотя это мѣсто считается второстепеннымъ между здѣшними видами. Да нѣтъ же! пусть себѣ ломаютъ голову, а Джо Годжесу какое дѣло?

"Ты видишь, мнѣ осталось только расплатиться съ Годжесомъ и уѣхать, или повѣрить ему мою тайну, къ чему я не чувствовалъ ни малѣйшаго расположенія. Сверхъ того я узналъ, что нашъ ci-devant полковникъ ретируется въ Шотландію и беретъ съ собой бѣдную Джулію. Отъ людей, везущихъ тяжелый багажъ, я узналъ что онъ проживетъ зиму въ замкѣ Вудбурнѣ, въ *** ширѣ, въ Шотландіи. Онъ теперь на сторожѣ, и надо дать ему спокойно занять позицію. Но тогда берегитесь, любезный полковникъ, у насъ съ вами старые счеты.

"Я думаю, Деласеръ, что мой пылъ поддерживается встрѣчаемыми преградами. Мнѣ пріятнѣе заставить этого гордеца назвать свою дочь мисисъ Браунъ, чѣмъ жениться на ней съ его согласія и съ позволенія короля принять имя и гербъ Маннеринга, даже еслибъ это доставило мнѣ все его богатство. Одно только обстоятельство заставляетъ меня призадуматься: Джулія молода и мечтательна, и мнѣ не хотѣлось бы побудить ее на такой шагъ, который она можетъ быть осудитъ въ болѣе зрѣлыхъ лѣтахъ; я не хочу, чтобъ она хоть взглядомъ упрекнула меня когда нибудь въ своей бѣдности или сказала мнѣ (подобно многимъ женамъ), что еслибъ я далъ ей время для размышленія, она разсудила бы умнѣе и поступила бы лучше. Нѣтъ, Деласеръ, этого я не допущу. Я знаю. что дѣвушка въ положеніи Джуліи не имѣетъ яснаго и точнаго понятія о приносимой ею жертвѣ: бѣдность она знаетъ только по имени, и если мечтаетъ о любви въ хижинѣ, то эта хижина подразумѣваетъ такую хижину, которую встрѣтить можно только въ поэзіи или въ паркѣ милліонера. Она слишкомъ мало приготовлена къ лишеніямъ, неразлучнымъ съ жизнью въ настоящей швейцарской хижинѣ, о которой мы такъ часто говорили, и къ тѣмъ затрудненіямъ, которыя мы неизбѣжно должны испытать прежде чѣмъ достигнемъ этой цѣли нашихъ мечтаній. Необходимо привести все это въ ясность. Хотя красота Джуліи и нѣжныя чувства ея ко мнѣ сдѣлали неизгладимое впечатлѣніе на на мое сердце, по прежде чѣмъ соединить съ нею свою судьбу я хочу, чтобы она вполнѣ понимала свое положеніе и знала чѣмъ она жертвуетъ выходя за меня замужъ.

"Скажи, Деласеръ, слишкомъ ли я самолюбивъ, думая что и въ такомъ же случаѣ мои желанія будутъ исполнены? Слишкомъ ли я тщеславенъ, думая что мои личныя достоинства, скромныя средства и рѣшимость посвятить свою жизнь счастію Джуліи, вознаградятъ ее за нее, чѣмъ она должна для меня пожертвовать? Или перемѣна образа жизни, болѣе скромный туалетъ и недостатокъ удовольствій перевѣсятъ въ душѣ ея счастье домашняго очага и блаженство взаимной неизмѣнной любви?.. Я ничего не говорю о ея отцѣ: хорошія и дурныя качества перемѣшаны въ немъ такъ странно, что одни уничтожаютъ другія. Конечно она будетъ сожалѣть о немъ, по вмѣстѣ съ тѣмъ будетъ рада избавиться отъ него, благодаря многимъ его непріятнымъ свойствамъ, а потому разлука не будетъ имѣть для нея большаго значенія. Между тѣмъ, я не унываю. Я испыталъ слишкомъ много несчастій чтобъ самонадѣянно расчитывать на успѣхъ, но съ другой стороны слишкомъ часто преодолѣвалъ всѣ затрудненія чтобъ отчаиваться.

"Жаль, что ты не видалъ этой мѣстности! Она восхитила бы тебя; по крайней мѣрѣ я на каждомъ шагу вспоминаю твои одушевленныя описанія родины. Все здѣсь для меня имѣетъ еще прелесть новизны. О шотландскихъ горахъ, хоть я и родился въ нихъ, какъ меня увѣряли, осталось во мнѣ очень смутное воспоминаніе, но чувство пустоты, которое пробуждали равнины Зеландіи въ моей дѣтской душѣ, живѣе, и самыя раннія воспоминанія приводятъ къ тому убѣжденію, что горы и скалы, окружая меня въ дѣтствѣ, произвели неизгладимое впечатлѣніе на мое дѣтское воображеніе. Я помню когда мы переходили въ первый разъ чрезъ знаменитое горное ущелье въ Мизорѣ, то большая часть офицеровъ смотрѣла съ изумленіемъ на величественную панораму, но я съ тобою и Камерономъ почувствовалъ не одно изумленіе, а болѣе нѣжное чувство, ощущаемое при видѣ дорогаго, роднаго предмета. Не смотря и а мое голландское воспитаніе, голубая вершина горы мнѣ кажется старымъ другомъ, и шумъ водопада звучитъ для меня какъ знакомая пѣсня, которою убаюкивали мое дѣтство. Нигдѣ я не чувствовалъ этого такъ сильно, какъ здѣсь, въ странѣ озеръ и горъ. Какъ жаль, что служба не позволяетъ тебѣ сопутствовать мнѣ въ моихъ экскурсіяхъ. Я пробовалъ снять нѣсколько видовъ, но неудачно. Дудлей напротивъ рисуетъ превосходно; карандашъ его словно волшебный жезлъ; а я тружусь, переправляю… и все же одно выходитъ слишкомъ темно, другое слишкомъ свѣтло, а все вмѣстѣ — уродливо. Нѣтъ, я долженъ придерживаться только одной музыки; это единственное искуство, которое сколько нибудь мнѣ улыбается.

"Зналъ ли ты, что полковникъ Маннерингъ отлично рисуетъ? Не думаю, потому что гордость не позволяла ему выказывать подчиненнымъ свои таланты. А онъ рисуетъ превосходно! Послѣ его отъѣзда съ Джуліей, Дудлея пригласили въ Мервинъ-Галь. Серу Артуру хотѣлось имѣть коллекцію картинъ, изъ которыхъ Маннерингъ сдѣлалъ четыре первыя, но за поспѣшнымъ отъѣздомъ не окончилъ остальныхъ. Дудлей говорилъ, что онъ рѣдко встрѣчалъ такіе мастерскіе эскизы; и къ каждому изъ нихъ прибавлено еще поэтическое описаніе. Полковникъ Маннерингъ пишетъ стихи!… Этотъ человѣкъ кажется старался съ такимъ рвеніемъ утаить свои таланты, съ какимъ другіе стараются выказать ихъ. Помнишь его скрытность и недоступность, его нежеланіе вступать съ нами въ какой бы то ни было неслужебный разговоръ. А дружба его къ презрѣнному Арчеру, во всѣхъ отношеніяхъ стоявшему ниже его, основывалась только на томъ, что тотъ былъ братъ виконта Арчерфильда, бѣднаго шотландскаго пэра. Я думаю, что если бы Арчеръ пережилъ раны, полученныя имъ въ Кудиборамскомъ дѣлѣ, то онъ разсказалъ бы многое, объясняющее характеръ этого оригинальнаго человѣка. Онъ повторялъ мнѣ не разъ: я могу вамъ кое-что разсказать, послѣ чего вы перемѣните свое мнѣніе о полковникѣ. По смерть помѣшала его признаніямъ.

"Погода стоитъ ясная, холодная, и я намѣренъ предпринять еще одну экскурсію; Дудлей, любящій не менѣе меня ходить пѣшкомъ, отправится со много. Мы разстанемся на границахъ Кумберланда; онъ возвратится въ Лондонъ, чтобъ заняться, какъ онъ говоритъ, комерческою частью своего искуства. По его словамъ ни чья жизнь не дѣлится на два столь различные періода, какъ жизнь художника, разумѣется любящаго свое искуство; лѣтомъ, говоритъ, онъ свободенъ, какъ дикій индѣецъ, и наслаждается вволю среди грапдіозныхъ сценъ природы, отыскивая сюжеты для своихъ картинъ, а зимой и весной не только прозябаетъ въ бѣдной комнатѣ, по осужденъ еще на несносное прислуживаніе чужимъ прихотямъ, на выслушиваніе глупыхъ критикъ богатыхъ любителей. Я обѣщалъ познакомить его съ тобою, Деласеръ. Тебѣ, я знаю, поправятся его картины, а ему придется по сердцу твоя швейцарская любовь къ горамъ и ручьямъ.

«Разставшись съ Дудлеемъ я отправлюсь въ Шотландію, куда, говорятъ, очень недалеко; стоитъ только пройти чрезъ дикую страну на сѣверѣ Кумберланда. Я избираю этотъ путь, чтобъ дать полковнику время укрѣпиться въ своей позиціи прежде чѣмъ я начну свою рекогносцировку. Прощай, Деласеръ! Врядъ ли буду я писать тебѣ еще до прибытія въ Шотландію.»

ГЛАВА XXII.

Впередъ! Впередъ! тропинка вьется,

Съ веселымъ сердцемъ пѣсня льется —
Идти легко.
А чуть лишь грусть въ душѣ проснется —
И путникъ шагомъ проплетется
Недалеко.

Шэкспиръ.— Зимняя Сказка.

Пусть читатель представитъ себѣ въ ясное, морозное ноябрское утро открытую степь, кончающуюся высокою цѣпью горъ, съ выдающимися вершинами Скида и Садльбака. На ней видна тропинка, слегка обозначенная стонами пѣшеходовъ, такъ что издали ее можно отличить только по особому оттѣнку зелени среди окружающаго темнаго вереска, и которая какъ бы исчезаетъ подъ ногами путника. По этой едва замѣтной дорожкѣ идетъ нашъ герой. Твердая походка и военная осанка вполнѣ гармонируютъ съ его высокимъ ростомъ и прекраснымъ сложеніемъ. Его одежда до того проста, что не обнаруживаетъ его положенія въ обществѣ: это можетъ быть и джентльменъ, путешествующій для своего удовольствія, и поселянинъ, который не знаетъ другаго наряда. Что же касается до его багажа, то онъ состоялъ изъ двухъ томиковъ Шэкспира въ карманахъ и небольшаго узелка за плечами, съ одной перемѣною бѣлья, и дубовой палки въ рукахъ.

Браунъ разстался въ это утро съ Дудлеемъ и началъ свое одинокое путешествіе въ Шотландію.

Первыя двѣ или три мили показались ему очень скучными, потому что съ нимъ не было товарища, къ которому онъ привыкъ. Но это расположеніе духа скоро уступило мѣсто его природной веселости, пробужденной движеніемъ и освѣжающимъ дѣйствіемъ холоднаго воздуха. Онъ громко посвистывалъ, не отъ того чтобъ ему не о чемъ было думать, но по неимѣнію другаго способа излить свои чувства. Для каждаго встрѣчавшагося ему поселянина у него былъ радушный привѣтъ или веселая шутка; добрые кумберландцы улыбались, говоря: «славный малый, благослови его Господь!» — а дѣвушки, идя на рынокъ, не разъ оглядывались на его атлетическую фигуру, такъ хорошо соотвѣтствовавшую его свободному обращенію. Небольшая собака, его постоянный спутникъ, была весела не менѣе своего господина; она бѣгала по степи и возвращаясь прыгала на него съ громкимъ лаемъ какъ бы говоря, что ей очень нравится это путешествіе. Докторъ Джонсонъ полагалъ, что скорая ѣзда въ почтовой коляскѣ одно изъ самыхъ пріятныхъ ощущеній въ жизни; по кто въ молодости путешествовалъ пѣшкомъ, въ хорошую погоду и по живописнымъ мѣстамъ, тотъ конечно не согласится съ этимъ ученымъ.

Избравъ эту мало посѣщаемую дорогу изъ Кумберланда въ Шотландію, Браунъ имѣлъ въ виду осмотрѣть остатки знаменитаго римскаго вала, всего лучше видимаго съ этой стороны. Воспитаніе его было неосновательное и неполное, но онъ постоянно пополнялъ его пробѣлы, чему не могли препятствовать ни служба, ни удовольствія, ни несчастія.

— Такъ вотъ онъ, римскій валъ! воскликнулъ молодой человѣкъ, взобравшись на возвышенность, съ которой видно было все протяженіе знаменитой древней постройки. Что за народъ, работа котораго даже и на этомъ рубежѣ своихъ владѣній представляетъ такіе исполинскіе размѣры! Въ будущіе вѣка, когда измѣнится военное искуство, какіе бѣдные слѣды останутся отъ трудовъ Вобана и Кегорна! а памятники этого чудеснаго народа все еще будутъ удивлять и интересовать потомство! Укрѣпленія, водопроводы, театры, фонтаны, всѣ публичныя зданія римлянъ носитъ на себѣ печать ихъ мужественнаго, прочнаго и величественнаго языка. А наши новѣйшія постройки также какъ нашъ языкъ, состоятъ изъ ихъ обломковъ.

Среди этихъ размышленій Браунъ почувствовалъ однакоже голодъ и отправился къ небольшой тавернѣ, намѣреваясь позавтракать.

Эта таверна или просто корчма стояла въ глубинѣ небольшой долины, среди которой протекалъ ручеекъ. Хижина была осѣнена высокимъ ясенемъ, къ которому прислонялось нѣчто въ родѣ навѣса, служившаго конюшнею. Подъ нимъ виднѣлась осѣдланная лошадь. Хижины этой части Кумберланда такъ-же неизящны, какъ и въ Шотландіи. Наружность таверны мало говорила въ пользу внутренности, не смотря на вывѣску, гдѣ пиво добровольно лилось изъ боченка въ кружку, а подъ нимъ іероглифическая надпись обѣщала хорошій пріемъ для коня и сѣдока. Браунъ однакожъ былъ не разборчивый путешественникъ, и потому вошелъ въ таверну^[37].

Первый предметъ, привлекшій его вниманіе, былъ высокій, здоровенный поселянинъ, въ длиннополомъ кафтанѣ, владѣлецъ коня, стоявшаго подъ навѣсомъ; онъ былъ занятъ уничтоженіемъ огромнаго куска холодной говядины и поглядывалъ иногда въ окно на свою лошадь. Большая кружка стояла возлѣ блюда съ говядиной, и онъ часто подносилъ ее къ своимъ губамъ. Хозяйка хлопотала у огня, который по мѣстному обычаю былъ разложенъ на каменномъ очагѣ, подъ необъятнымъ колпакомъ, прикрывавшимъ также двѣ скамьи. На одной изъ нихъ сидѣла женщина замѣчательно высокаго роста, въ красномъ плащѣ и надвинутой на брови шляпѣ, съ виду похожая на нищую. У нея во рту была маленькая черная трубка.

Браунъ попросилъ чего нибудь поѣсть. Хозяйка отерла уголъ стола мучнистымъ передникомъ, поставила передъ путешественникомъ деревянную тарелку съ ножомъ и вилкой, указала на говядину, и пригласивъ его послѣдовать примѣру мистера Динмонта, палила въ темную кружку домашняго пива. Браунъ, не теряя минуты, принялся за то и за другое. Нѣсколько времени онъ и сосѣдъ его были слишкомъ запиты чтобъ обратить вниманіе другъ на друга, только слегка кивали головою, поперемѣнно поднося кружку ко рту. Наконецъ, когда нашъ путникъ сталъ кормить свою собаку, Васпъ, шотландскій фермеръ (таково было общественное положеніе мистера Динмонта) вступилъ съ нимъ въ разговоръ.

— Славная такса у васъ! Она вѣрно хорошо ходитъ на дичь, т. е. если хорошо обучена, такъ какъ все зависитъ отъ дресировки.

— Она получила небрежное воспитаніе, отвѣчалъ Браунъ: — ея главное достоинство заключается въ томъ, что она веселый спутникъ.

— Право? А жаль, очень жаль. По моему, и скотину, и человѣка необходимо воспитать. У меня дома шесть таксъ не считая другихъ собакъ: старый Перецъ и старая Горчица, молодой Перецъ и молодая Горчица, маленькій Перецъ и маленькая Горчица; я всѣхъ ихъ выучилъ ходить на крысъ, на хорька, на барсука, на лисицу, такъ что теперь онѣ не побоятся никакого звѣря.

— Охотно вѣрю, что онѣ превосходно воспитаны. Но скажите, пожалуйста, у васъ такъ много собакъ, отчего же клички ихъ такъ однообразны?

— А! это я придумалъ нарочно, чтобъ отличить ихъ породу. Самъ герцогъ присылалъ въ Чарлизъ-Гопъ за однимъ изъ динмонтовскихъ Перцовъ и Горчицъ. Онъ присылалъ своего сторожа Тама Гудсона, и мы охотились въ тотъ день на лисицъ и выдръ; такой потѣхи послѣ ужъ не бывало! То-то выдалась ноченька!

— У васъ вѣрно много дичи?

— Пропасть! Мнѣ кажется, въ моей фермѣ зайцевъ больше, чѣмъ овецъ. А куликовъ и дроздовъ — какъ голубей въ голубятпѣ. Охотились ли вы когда-нибудь на тетерева?

— Я даже не имѣлъ удовольствія видѣть его живаго, — видалъ только въ Кесвикскомъ Музеѣ.

— Ну, такъ! Да я могъ бы догадаться по вашему южному выговору… Странно! сколько англичанъ сюда ни пріѣзжаетъ, почти никто изъ нихъ не видалъ тетерева… Знаете что? Вы кажется славный малый; заѣзжайте ко мнѣ, Данди Динмонту, въ Чарлизъ-Гопъ; вы увидите тетерева, застрѣлите его и скушаете.

— Да, конечно; скушавъ дичь можно быть увѣренымъ, что убилъ ее. Я съ удовольствіемъ воспользуюсь вашимъ приглашеніемъ, если улучу минутку.

— Улучите, минутку? Да что жъ вамъ мѣшаетъ отправиться теперь же со много? Вы верхомъ?

— Нѣтъ, пѣшкомъ. И если этотъ славный копь вашъ, то мнѣ за нимъ не поспѣть.

— Да; развѣ что станете дѣлать 14 миль въ часъ. Но вы можете поспѣть къ ночи въ Рикартонъ; тамъ гостиница. Или остановитесь у Джока Грива: онъ будетъ радъ васъ видѣть; я по дорогѣ заѣду къ нему выпить рюмочку и скажу ему, что вы будете, — или лучше всего — хозяйка! не можете ли вы одолжить свою лошадь? Завтра утромъ я пришлю ее назадъ.

Хозяйская лошадь оказалась въ полѣ, и поймать ее было не легко.

— Ну, дѣлать нечего, продолжалъ фермеръ, — а завтра все же милости просимъ ко мнѣ. — Прощайте, хозяйка! пора въ дорогу. Надо засвѣтло доѣхать до Лидля; ваша степь имѣетъ дурную славу, сами знаете.

— Какъ вамъ не грѣхъ, мистеръ Динмонтъ, такъ говорить о нашихъ мѣстахъ! Вотъ ужъ два года, какъ Ролея Овердиса и Джока Пенни повѣсили въ Карлайлѣ за ограбленіе въ степи разнощика Сапея Куплоха; съ тѣхъ поръ у насъ ничего не слышно. Теперь никто въ Бьюкаслѣ не пустится на такое дѣло. Мы народъ все честный теперь.

— Такъ, такъ, Тябъ! здѣшній народъ будетъ честепъ, когда чортъ ослѣпнетъ, а у него еще и глаза не болятъ. Вотъ видите, голубушка, я объѣздилъ большую часть Галовэ и Думфризшира, былъ въ Карлайлѣ, и теперь возвращаюсь съ Стэншибанкской ярмарки; неловко, какъ ограбятъ у самаго дома, — и потому пора ѣхать.

— Вы были въ Думфризѣ и Галовэ! воскликнула старуха, до сихъ поръ молча курившая у очага.

— Былъ, милая; порядочно покатался.

— Такъ вы конечно знаете мѣсто, называемое Элангоанъ?

— Элангоанъ, принадлежавшій прежде мистеру Бертраму? Конечно знаю. Лэрдъ, слышно, недѣли двѣ какъ умеръ.

— Умеръ! воскликнула старуха, роняя трубку и вскакивая съ мѣста. — Умеръ! И вы это знаете навѣрно?

— Навѣрно, отвѣчалъ Динмонтъ; — его смерть надѣлала много шума въ околоткѣ. — Онъ умеръ въ тотъ самый день; когда продавали его домъ и мебель. Продажа остановилась, и многіе повѣсили носы. Говорятъ, онъ былъ послѣднимъ представителемъ стариннаго рода, и его очень сожалѣютъ. Благородная кровь встрѣчается въ Шотландіи все рѣже и рѣже.

— Умеръ! повторила старуха, въ которой читатель конечно узналъ старинную свою знакомку Мегъ Мерилизъ. — Умеръ! Наши счеты кончены. И вы говорите, что онъ умеръ безъ наслѣдника?

— Да; потому-то и продали его имѣніе. Говорятъ, что еслибъ былъ наслѣдникъ, такъ помѣстья нельзя было бы продать.

— Продали! повторила цыганка пронзительнымъ голосомъ. — Кто же посмѣлъ купить Элангоанъ, если въ немъ не течетъ кровь Бертрамовъ? И кто можетъ сказать, что ребенокъ не воротится за своимъ наслѣдствомъ? Кто осмѣлился купить замокъ и помѣстье Элангоанъ?

— Да, говорятъ, какой-то сутяга; вѣдь они все скупаютъ! Кажется, его зовутъ Глосинъ.

— Глосинъ! Джиби Глосинъ!.. Я носила его на рукахъ, мать его была незнатнѣе меня, и онъ осмѣлился купить Элангоанское баронство!.. Нехорошія дѣла творятся на свѣтѣ, прости Господи!.. Я пожелала ему зла… но не такого несчастія! Горько, горько подумать объ этомъ!

Она умолкла на минуту и рукой загородила дорогу Динмонту, который послѣ каждаго отвѣта покушался выйдти, по добродушно останавливался, видя какъ сильно интересовали старуху его слова.

— Его увидятъ, его услышатъ! земля и небо не будутъ болѣе молчать!.. Не можете ли вы мнѣ сказать: шерифъ графства, гдѣ находится Элангоанъ, все прежній?

— Нѣтъ; онъ, говорятъ, получилъ другое мѣсто въ Эдинбургѣ. Однакоже, прощайте, моя милая; мнѣ пора ѣхать.

Мегъ вышла за нимъ, и пока онъ подтягивалъ подпруги, привязывалъ чемоданъ и надѣвалъ узду, она продолжала осыпать его вопросами о смерти Бертрама и участи его дочери; но объ этомъ фермеръ могъ сказать ей очень немногое.

— Видѣли ли вы мѣстечко, называемое Дернклюгомъ, въ милѣ отъ Элангоана?

— Видѣлъ; дикая лощина, съ хижинами въ развалинахъ. Я видѣлъ его, когда ѣздилъ съ знакомымъ, который хотѣлъ нанять тамъ ферму.

— Когда-то оно было счастливымъ мѣстомъ! сказала Мегъ, какъ бы говоря сама съ собою. — Замѣтили ли вы тамъ старую иву? Стволъ почти свалился, по корень еще живетъ, и вѣтви осѣняютъ маленькій ручеекъ. Сколько разъ я сидѣла тамъ согнувшись за своимъ чулкомъ.

— Вотъ помѣшалась на ивахъ, на чулкахъ и на Элангоанѣ! Пустите-ка, голубушка; прощайте! Вотъ вамъ шесть пенсовъ. Лучше выпейте чарку, чѣмъ толковать о пустякахъ.

— Благодарствуйте. А за то, что вы отвѣчали на мои вопросы, не спрашивая зачѣмъ я ихъ дѣлаю, я дамъ вамъ добрый совѣтъ, только также послѣдуйте совѣту, не спрашивая зачѣмъ. Тибъ Мумисъ вынесетъ вамъ прощальную чарку и спроситъ васъ какой дорогой вы поѣдете: чрезъ Вилли или чрезъ Конскотартъ. Скажите ей что угодно, по пожалуйста, прибавила она съ таинственнымъ шопотомъ: — поѣзжайте по противуположной дорогѣ!..

Фермеръ со смѣхомъ обѣщалъ послѣдовать ея совѣту, и цыганка ушла.

— Послушаетесь вы ея? спросилъ Браунъ.

— Конечно нѣтъ. Ужъ лучше сказать Тибъ Мумисъ куда я ѣду, чѣмъ ей, хоть и на Тибъ мудрено положиться. Да и вамъ не совѣтую здѣсь ночевать.

Чрезъ минуту хозяйка вышла съ прощальной чаркой, отъ которой Динмонтъ не отказался. Она спросила, какъ предупреждала его Мегъ, гдѣ онъ поѣдетъ — горой или степью. Онъ отвѣчалъ, что степью. Затѣмъ повторивъ Брауну, что онъ ждетъ его въ Чарлизъ-Гопѣ завтра утромъ, фермеръ уѣхалъ крупной рысью.

ГЛАВА XXIII.

Висѣлица и драка не диво на большой дорогѣ.
Шэкспиръ.— Зимняя Сказка.

Браунъ не забылъ предостереженія гостепріимнаго фермера, по расплачиваясь съ хозяйкой онъ невольно устремилъ глаза на Мегъ Мерилизъ. Она во всѣхъ отношеніяхъ такъ же походила на вѣдьму, какъ въ Элангоанскомъ замкѣ, гдѣ читатель впервые съ ней познакомился. Время убѣлило ея черные волосы и провело морщины по ея лицу; но осанка и живость остались у нея тѣже. Мы уже замѣтили, что эта женщина, подобно другимъ цыганкамъ, ведя жизнь дѣятельную, но не трудовую, такъ научилась владѣть своимъ лицомъ и фигурой, что всѣ ея позы были свободны, непринужденны и живописны. Теперь она стояла у окна, вытянувшись во весь ростъ; голова ея была закинута нѣсколько назадъ, такъ что шляпа, съ широкими полями, не мѣшала ей пристально смотрѣть на Брауна. Каждый жестъ и каждое слово его заставляли ее вздрагивать. Съ своей стороны Браунъ удивлялся, что не можетъ смотрѣть на эту оригинальную фигуру безъ душевнаго волненія.

«Спилось ли мнѣ когда нибудь это лице, думалъ онъ, — или дикій, странный видъ этой женщины напоминаетъ мнѣ какую нибудь фигуру индійскихъ пагодъ?»

Пока онъ размышлялъ такимъ образомъ, а хозяйка мѣняла его полгинеи, цыганка вдругъ сдѣлала два шага и схватила Брауна за руку. Онъ подумалъ сначала, что она хочетъ показать свое искуство въ хиромантіи; по ее по видимому волновали другія чувства.

— Скажите мнѣ, сказала она, — скажите мнѣ, ради Бога, молодой человѣкъ, какъ naine имя и откуда вы?

— Мое имя Браунъ, а пріѣхалъ я изъ Восточной Индіи.

— Изъ Восточной Индіи! воскликнула она, опуская со вздохомъ его руку. Такъ это не можетъ быть… Я старая дура, — на что ни взгляну, все мнѣ кажется, что вижу то что хочется увидѣть… Восточная Индія! Это невозможно. Но кто бы вы ни были, ваше лице и голосъ напоминаютъ мнѣ старое время. Счастливаго вамъ пути, — не медлите; и если встрѣтите кого нибудь изъ вашихъ, не обращайте на нихъ вниманія, не вмѣшивайтесь въ ихъ дѣла, и они васъ не тронутъ.

Получивъ сдачу, Браунъ далъ ей шиллингъ, простился съ хозяйкой и пошелъ большими шагами но дорогѣ, по которой только что поѣхалъ фермеръ, такъ что онъ видѣлъ еще свѣжіе слѣды копытъ его лошади. Мегъ Мерилизъ нѣсколько времени смотрѣла ему вслѣдъ и сказала потомъ про себя:

«Мнѣ надо его еще повидать и потомъ отправиться въ Элангоанъ. Лэрдъ умеръ; смерть кончаетъ всѣ счеты; а онъ былъ добрый человѣкъ въ свое время… Шерифа нѣтъ; можно прятаться въ кустахъ, не рискуя попасть въ тюрьму. Хочется еще разъ взглянуть передъ смертью на славный Элангоанъ».

Между тѣмъ Браунъ шелъ скорымъ шагомъ на сѣверъ, но такъ называемой Кумберландской степи. Онъ прошелъ мимо уединеннаго дома, куда проѣхавшій передъ нимъ всадникъ по видимому заѣзжалъ, какъ доказывали слѣды его лошади. Немного дальше онъ опять, казалось, выѣхалъ на дорогу. Динмонтъ вѣроятно посѣтилъ этотъ домъ по дѣлу или для удовольствія.

«Жаль, подумалъ Браунъ, — что добрый фермеръ здѣсь не дождался меня. Мнѣ бы хотѣлось поразспросить его о дорогѣ, которая становится все пустыннѣе».

Въ самомъ дѣлѣ, природа, назначая эту страну границею двухъ враждебныхъ народовъ, какъ бы наложила на нее печать дикости и запустѣнія. Холмы здѣсь не высоки и не скалисты, а вся страна — степь и болото; хижины бѣдны, немногочисленны и разсыпаны далеко одна отъ другой. Вблизи жилищъ замѣтны попытки обработать землю; но виднѣющіеся мѣстами жеребята съ завязанными задними ногами, за неимѣніемъ конюшенъ, показываютъ, что главнѣйшій промыслъ поселянъ составляютъ лошади. Народъ здѣсь менѣе развитъ и менѣе гостепріименъ, чѣмъ въ остальномъ Кумберлайдѣ, и это происходитъ частью отъ характера жителей, частью отъ смѣшенія съ бродягами и преступниками, избравшими себѣ эту дикую страну убѣжищемъ отъ правосудія. Обитатели этого уголка были въ старые годы до того подозрительны и презрѣнны въ глазахъ ихъ болѣе образованныхъ сосѣдей, что въ Ньюкаслѣ существовалъ, а можетъ быть и теперь еще существуетъ законъ, запрещавшій мастеровымъ этого города брать къ себѣ въ подмастерья уроженцевъ этихъ долинъ. Пословица говоритъ: «если хочешь убить собаку, прославь ее бѣшеной». Къ этому можно прибавить, что если очернятъ человѣка или сословіе, то онъ или оно, по всей вѣроятности, совершитъ нѣчто, заслуживающее висѣлицы. Обо всемъ этомъ Браунъ кое-что слышалъ, а разговоръ хозяйки, Динмонта и цыганки возбудилъ его подозрѣніе; но онъ былъ отваженъ, не имѣлъ при себѣ ничего что могло бы соблазнить разбойника, и надѣялся пройдти степь еще за-свѣтло. На счетъ послѣдняго онъ ошибался. Дорога оказалась длиннѣе, чѣмъ онъ предполагалъ, и горизонтъ началъ темнѣть когда онъ только вышелъ на обширное болото.

Ступая осторожно, Браунъ медленно шелъ по тропинкѣ, которая то погружалась въ черную иловатую землю, покрытую мхомъ, то пересѣкала узкія, по глубокія рытвины, наполненныя водою и грязью, то извивалась среди песку и камней, снесенныхъ водою съ ближайшихъ горъ. Онъ начиналъ удивляться какъ можно было верхомъ проѣхать по такой неудобной тропинкѣ; но слѣды подковъ все еще были видны. Ему показалось даже, что онъ слышитъ въ нѣкоторомъ разстояніи лошадиный топотъ, и убѣжденный, что Динмонтъ долженъ былъ подвигаться по этой дорогѣ гораздо тише его, Браунъ рѣшился прибавить шагу, надѣясь догнать его и воспользоваться его знаніемъ мѣстности. Въ эту минуту его собака бросилась впередъ съ ужаснымъ лаемъ.

Браунъ поспѣшилъ за нею, и выйдя на небольшую возвышенность увидѣлъ причину этой тревоги. Въ лощинѣ, на ружейный выстрѣлъ отъ него, человѣкъ, въ которомъ онъ сейчасъ узналъ Динмонта, отчаянно боролся съ двумя другими. Онъ былъ уже сбитъ съ лошади и защищался какъ могъ рукояткою тяжелаго бича. Браунъ поспѣшилъ къ нему на помощь; но прежде чѣмъ онъ успѣлъ подойдти, ударъ свалилъ фермера на землю, и одинъ изъ разбойниковъ, пользуясь побѣдой, далъ ему еще нѣсколько немилосердныхъ ударовъ въ голову. Другой, спѣша на встрѣчу Брауну, звалъ товарища, говоря, что «тотъ уже доволенъ», т. е. вѣроятно, что онъ не можетъ уже ни противиться, ни жаловаться. Одинъ изъ негодяевъ былъ вооруженъ охотничьимъ ножомъ, другой короткимъ кистенемъ. Но тропинка была очень узка, и Браунъ подумалъ, что если у нихъ нѣтъ огнестрѣльнаго оружія, то онъ съ ними справится. Они бросились на него, оглашая воздухъ ужасною бранью и угрозами. Вскорѣ однакоже они замѣтили, что новый противникъ ихъ силенъ и смѣлъ, и обмѣнявшись съ ними нѣсколькими ударами, одинъ изъ нихъ сказалъ:

— Ну тебя къ чорту, убирайся; намъ съ тобою толковать нечего!

Браунъ не удовольствовался этимъ, и не хотѣлъ оставить въ ихъ рукахъ несчастнаго, котораго они могли ограбить или убить. Схватка началась снова, но Динмонтъ, неожиданно опомнившись, всталъ и поспѣшилъ къ мѣсту драки съ своимъ оружіемъ. Мошенники не легко съ нимъ справились, напавъ на него одного и въ расплохъ, а потому не стали теперь и дожидаться, чтобъ онъ соединился съ человѣкомъ, который самъ справился съ ними; они поспѣшно бросились въ кустарники, преслѣдуемые собакой, которая отлично дѣйствовала во время схватки, и не разъ, кусая ихъ за пятки, дѣлала удачную диверсію.

— Чортъ возьми! Вижу, что ваша собака умѣетъ ходить на дичь, произнесъ фермеръ, подойдя съ окровавленною головою и узнавъ своего избавителя и его собаку.

— Надѣюсь, вы не опасно ранены?

— Кой-чортъ! — моя голова устоитъ противъ какого угодно удара. Впрочемъ, разбойниковъ благодарить не за что, а вамъ большое спасибо.

— Однакожъ теперь помогите мнѣ схватить коня, и поѣдемьте на немъ вдвоемъ. Надо поспѣшить, пока не явилась вся шайка: они вѣрно недалеко отсюда.

Лошадь къ счастію была тотчасъ схвачена, по Браунъ не соглашался принять предложеніе Динмонта, говоря, что лошади будетъ тяжело везти двоихъ.

— Кой-чортъ! сказалъ фермеръ: — Думпль повезъ бы и шестерыхъ, еслибъ спина у него была подлиннѣе. Но, ради Бога, поспѣшите, я вижу, тамъ ужъ идутъ; нечего ихъ дожидаться.

Браунъ подумалъ, что появленіе пяти или шести человѣкъ, бѣжавшихъ къ нимъ по степи вмѣстѣ съ первыми разбойниками, должно положить конецъ церемоніямъ; онъ вскочилъ на Думпля, и ретивый конь понесъ двухъ рослыхъ, здоровыхъ всадниковъ, какъ двухъ шестилѣтнихъ дѣтей. Динмонтъ, которому всѣ тропинки были хорошо извѣстны, пришпорилъ еще лошадь, выбирая съ большою ловкостью лучшую дорогу, въ чемъ немало помогалъ и инстинктъ лошади. Но не смотря на всѣ эти преимущества, дорога была такъ неровна, и они такъ часто должны были сворачивать въ сторону отъ разныхъ препятствій, что недалеко ушли отъ своихъ преслѣдователей.

— Лишь бы намъ добраться до Витершинскаго ручья, сказалъ неустрашимый шотландецъ, — тамъ пойдетъ дорога потверже, и мы имъ покажемъ себя.

Вскорѣ они прибыли къ этому мѣсту; по узкому руслу скорѣе сочился, чѣмъ текъ узкій, почти стоячій ручей, заросшій ярко-зеленымъ мхомъ. Динмонтъ направилъ лошадь къ такому мѣсту, гдѣ вода текла по видимому свободнѣе по болѣе твердому грунту. Но Думпль попятился, нагнулъ голову, какъ будто желая разсмотрѣть воду поближе, уперся передними ногами, и сталъ какъ вкопаный.

— Не лучше ли намъ сойдти и предоставить лошадь своей судьбѣ? сказалъ Браунъ. Пли не можете ли вы заставить ее перейдти черезъ ручей?

— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчалъ фермеръ, — Думплю противорѣчить не надо; онъ смыслитъ больше инаго человѣка.

Говоря такимъ образомъ онъ опустилъ поводья.

— Ну, дружище, выбирай самъ дорогу; посмотримъ, гдѣ ты переправишься.

Думпль, предоставленный самому себѣ, побѣжалъ къ другому мѣсту, гдѣ переправа черезъ ручей была, по мнѣнію Брауна, хуже; но инстинктъ или опытность животнаго выбрала его какъ наилучшее, и спустившись съ берега, копь достигъ противоположной стороны безъ большаго труда.

— Слава Богу! Выбрались! сказалъ Динмонтъ. Теперь мы на Дѣвичьей-Дорогѣ, и все пойдетъ ладно.

Въ самомъ дѣлѣ, они скоро достигли до каменистой дороги, остатки римскаго шосе, проведеннаго по этой пустынѣ прямо на сѣверъ. Здѣсь они поѣхали отъ девяти до десяти миль въ часъ, и Думпль отдыхалъ только перемѣняя галопъ на рысь.

Я могъ бы заставить его бѣжать поскорѣе, сказалъ Динмонтъ; — да вѣдь на немъ два длинноногіе молодца, и жаль понуждать Думпля; такого коня не было на всей Стэшинбанкской ярмаркѣ.

Браунъ также совѣтовалъ пожалѣть лошадь, и прибавилъ, что такъ какъ они избѣгли разбойниковъ, то Динмонту не мѣшало бы теперь перевязать голову, а то холодный воздухъ только раздражалъ рану.

— Къ чему? возразилъ фермеръ. — Пусть кровь засохнетъ, такъ не нужно будетъ пластыря.

Браунъ часто видѣлъ на войнѣ раненыхъ, но никогда ему не случалось еще замѣчать, чтобъ такіе жестокіе удары переносились столь равнодушно.

— Вздоръ! Не раскиснуть же отъ царапины въ головѣ! Но черезъ пять минутъ мы въ Шотландіи, и вы должны заѣхать въ Чарлизъ-Гопъ; это дѣло рѣшенное.

Браунъ охотно принялъ его приглашеніе. Была уже ночь когда передъ ними открылась красивая рѣчка, змѣившаяся по живописной мѣстности. Холмы были зеленые и круче тѣхъ, которые они только что миновали. Они не имѣли притязанія ни на высоту, ни на романтическіе виды; мягко волнистая линія ихъ не выказывала ни скалъ, ни лѣсовъ; но они представили уединенную, дикую, пастушескую картину. Нигдѣ не видно было ни плетня ни дороги, ни пашни — такое мѣсто избралъ бы, казалось, патріархъ для своихъ стадъ. Кое-гдѣ остатки разрушенной башни свидѣтельствовали, что здѣсь жили когда-то люди, вовсе отличные отъ теперешнихъ обитателей, удальцы, памятные своими подвигами во время войнъ Англіи съ Шотландіей.

Спустившись по дорогѣ къ знакомому броду, Думпль перешелъ узкую рѣчку, прибавилъ шагу, пробѣжалъ около мили вдоль берега и приблизился къ двумъ или тремъ неправильно стоявшимъ зданіямъ, крытымъ соломою. Это была Чарлизгопская ферма, или, по мѣстному выраженію, городокъ. При приближеніи путниковъ, три поколѣнія Перцевъ и Горчицъ вмѣстѣ съ своими товарищами, неизвѣстными по имени, подняли ужасный лай. Фермеръ возвысилъ знакомый имъ голосъ, и дверь одной изъ хижинъ растворилась, оттуда выглянула полуодѣтая скотница, доившая въ это время коровъ, и снова захлопнула дверь восклицая: хозяйка, хозяйка! хозяинъ пріѣхалъ и еще кто-то съ нимъ. Думпль, отпущенный на волю, побѣжалъ въ свою конюшню, застучалъ ногами и заржалъ, чтобъ его впустили; въ отвѣтъ ему раздалось внутри конюшни ржаніе его товарищей, Браунъ среди этой суматохи былъ занятъ охраненіемъ своего Васна отъ другихъ собакъ, которыя готовы были принять его вовсе неласково и съ жаромъ, соотвѣтствовавшимъ больше ихъ названію, чѣмъ радушному гостепріимству хозяина.

Черезъ минуту, здоровый малый ввелъ Думпля въ конюшню, а мисисъ Динмонтъ, женщина пріятной наружности, привѣтствовала мужа съ непритворною радостью, восклицая: Долго же ты проѣздилъ, душенька^[38].

ГЛАВА XXIV.

Донынѣ Лидель не воспѣтъ никѣмъ,

Живетъ лишь въ пѣсняхъ пастуховъ,
А онъ свѣтлѣй и чаще многихъ рѣкъ,
Текущихъ въ океанъ.

Искусство сохранять здоровье.

Нынѣшніе фермеры Южной Шотландіи ведутъ жизнь гораздо утонченнѣе, чѣмъ ихъ предки, и описываемые мною обычаи уже вовсе исчезли, или значительно измѣнились. Не утративъ сельской простоты нравовъ, они усвоили себѣ знанія, невѣдомыя предшествовавшему поколѣнію; они улучшили не только способъ обработыванія земли, но и удобства жизни. Домы ихъ гораздо болѣе уютны, нравы и обычаи походятъ на жизнь остальнаго образованнаго міра, и лучшая роскошь — просвѣщеніе сильно распространилось въ ихъ горахъ въ послѣднее тридцатилѣтіе. Пьянство, главнѣйшій ихъ порокъ въ старые годы, почти вовсе уничтожено, и гостепріимство, не утративъ своего радушія, стало гораздо утонченнѣе и не выходитъ изъ границъ благоразумія.

— Ну, что ты бѣсишься, жена! воскликнулъ Данди Динмонтъ, нѣжно освобождаясь изъ объятій супруги и глядя на нее съ любовью. — Отвяжись, Эли! развѣ ты не видишь гостя?

— Право, я такъ обрадовалась увидя мужа… начала извиняться Эли. — Но, Боже мой! что это съ вами?

Они были въ это время уже въ маленькой гостиной, и на одеждѣ обоихъ она увидала пятна крови, струившейся изъ раны Динмонта.

— Ты опять, Данди, подрался съ какимъ-нибудь бьюкасльскимъ барышникомъ! Женатый человѣкъ, отецъ семейства долженъ больше дорожить своею жизнью.

Слезы выступили у нея на глазахъ.

— Нѣтъ! Нѣтъ! сказалъ Динмонтъ, цѣлуя ее съ чувствомъ, но безъ церемоніи. Это пустяки! Вотъ онъ разскажетъ тебѣ: только что я простился съ Лури Лотеромъ, у котораго выпилъ чарки двѣ, и выѣхалъ въ степь, какъ два мошенника незамѣтно выскочили изъ-за кустовъ, свалили и побили меня, такъ что я не успѣлъ даже поподчивать ихъ кнутомъ. Еслибъ вотъ онъ не подоспѣлъ на помощь, я получилъ бы болѣе ударовъ, чѣмъ желалъ, и потерялъ бы болѣе денегъ, чѣмъ можно потерять въ моемъ положеніи. Поблагодари же гостя хорошенько.

Съ этими словами Динмонтъ вынулъ изъ кармана толстый засаленный кожаный бумажникъ и отдалъ его на сохраненіе хозяйкѣ.

— Да наградитъ его Господь Богъ! Но намъ чѣмъ благодарить его? Принять и угостить его? — Но въ этомъ мы не отказываемъ и послѣднему бѣдняку; развѣ поблагодарить иначе, сказала она, глядя на бумажникъ.

Браунъ понялъ ея намекъ и вполнѣ оцѣнилъ смѣсь простоты и великодушной благодарности, выраженныхъ такъ прямо, но вмѣстѣ съ тѣмъ такъ деликатно. Онъ зналъ, что его простая одежда, теперь еще порванная и въ крови, могла сдѣлать его предметомъ сожалѣнія, или даже милосердія. Потому онъ поспѣшно объявилъ, что его зовутъ Брауномъ, что онъ капитанъ к** скаго кавалерійскаго полка, путешествуетъ для собственнаго удовольствія, и идетъ пѣшкомъ потому что такъ путешествовать веселѣе и дешевле. Вслѣдъ затѣмъ онъ попросилъ хозяйку осмотрѣть раны своего мужа, чего Динмонтъ ему не позволилъ. Мисисъ Динмонтъ чаще случалось видѣть раны на головѣ своей и супруга, чѣмъ быть въ присутствіи драгунскаго капитана, и она прежде всего взглянула на грязную скатерть и на минуту задумалась объ ужинѣ, а уже потомъ попросила мужа сѣсть.

— Ты вѣчно впутаешь въ исторію и себя и другихъ! прибавила она, ударяя его по плечу.

Сдѣлавъ два-три прыжка на зло женѣ, Динмонтъ рѣшился наконецъ сѣсть и предоставилъ въ ея распоряженіе свою круглую, черную, косматую голову. Къ удивленію Брауна фермерша выказала нѣкоторое искуство въ хирургіи, а раны были такого свойства, что по мнѣнію Брауна надъ ними непремѣнно задумался бы даже полковой хирургъ. Добрая женщина отрѣзала слипшіеся отъ крови волосы, мѣшавшіе ей, положила на рану намазанный на полотно пластырь, слывшій въ околоткѣ за несомнѣнное средство (ярмарочныя драки часто доставляли случай испытывать его цѣлебныя свойства), привязала его бандажемъ, и не смотря на сопротивленіе паціента надѣла сверхъ всего этого ночной колпакъ. Потомъ она примочила водкой плечи и лобъ, посинѣвшіе отъ ушибовъ, чего впрочемъ больной не позволилъ сдѣлать прежде чѣмъ лекарство не заплатило порядочной дани его глоткѣ. Послѣ этого мисисъ Динмонтъ просто и добродушно предложила свои услуги Брауну.

Онъ отвѣчалъ, что ему нужно только умыться.

— Мнѣ надобно было бы подумать объ этомъ раньше, сказала она; — я и думала объ этомъ, да не смѣла отворить двери, тамъ дѣти, а они такъ и лѣзутъ къ отцу.

Это объяснило шумъ и пискъ за дверью, удивлявшіе нѣсколько Брауна, тѣмъ болѣе что хозяйка, услыхавъ тревогу тотчасъ заперла дверь на задвижку. Но едва отворила она дверь, чтобъ достать рукомойникъ и полотенце (ей въ голову не приходило попросить Брауна въ другую комнату), какъ цѣлая ватага бѣлоголовыхъ карликовъ ворвалась въ комнату, — кто изъ конюшни, куда сбѣгалъ повидаться съ Думплемъ и поподчивать его хлѣбомъ; кто изъ кухни, гдѣ слушалъ сказки старухи Эльспетъ, а меньшіе почти нагишомъ повыскакали изъ постели, и всѣ рвались взглянуть на отца и узнать что онъ имъ привезъ съ ярмарки. Нашъ рыцарь проломанной головы перецѣловалъ ихъ всѣхъ поочереди, и началъ раздавать свистки, дудки и пряники; наконецъ, когда шумъ и крики радости сдѣлались невыносимы, онъ замѣтилъ гостю:

— Это жена виновата, капитанъ, она позволяетъ имъ дѣлать что хотятъ.

— Я! воскликнула Эли, входя съ водою и полотенцемъ. — Чѣмъ же я виновата? Что мнѣ съ ними дѣлать?

Динмонтъ принялся за нихъ самъ. Путемъ просьбъ, угрозъ и толчковъ онъ очистилъ комнату отъ этого нашествія и оставилъ только двухъ старшихъ, сына и дочь, «которые могли», по его словамъ, «вести себя прилично». На томъ же основаніи были выгнаны, хотя съ меньшею церемоніею, всѣ собаки, исключая почтенныхъ патріарховъ, стараго Перчика и старую Горчичку, которыя благодаря частымъ наказаніямъ и своей старости выказали пасивное гостепріимство; поворчавъ только немного на Васпа, спрятавшагося подъ стулъ своего господина, собаки дозволили ему раздѣлить съ ними нестриженную баранью шкуру, замѣнявшую въ хижинѣ коверъ.

Между тѣмъ барыня, какъ называли ее слуги, или хозяйка, какъ называли ее въ залѣ гости, рѣшила участь двухъ куръ, которыя, — за недосугомъ приготовить ихъ иначе, — вскорѣ явились изжаренными. Большой кусокъ холодной говядины, яйца, масло, пироги и ячменныя лепешки составляли ужинъ, приправленный превосходнымъ домашнимъ пивомъ и бутылкою водки. Всякій солдатъ не былъ бы менѣе доволенъ такимъ столомъ послѣ тяжелаго дня трудовъ и борьбы, и Браунъ жадно принялся за пищу. Пока хозяйка отчасти помогала, отчасти приказывала высокой, здоровой деревенской дѣвушкѣ (у которой щеки были красны, какъ лепта на головѣ) прибрать со стола и принести сахару и кипятку (что она вовсе было забыла, глядя на капитана), Браунъ спросилъ у Динмонта, не раскаявается ли онъ, что не послѣдовалъ совѣту цыганки?

— Кто ихъ знаетъ! отвѣчалъ онъ. — Это просто черти; если бы я послушался ее, то я могъ бы наткнуться на другихъ! мошенниковъ. Однако нельзя этого сказать утвердительно.

Если она придетъ въ Чарлизъ-Гопъ, я дамъ ей бутылку водки и фунтъ табаку на зиму. Это просто черти, какъ говаривалъ покойный отецъ мой; лучше расположить ихъ къ себѣ любезностями. Въ этихъ цыганахъ много хорошаго и много дурнаго.

Разговаривая такимъ образомъ Динмонтъ потребовалъ другую пинту пива и третью, а также еще воды и водки, веселящихъ душу, по его выраженію. Но Браунъ рѣшительно, отказался отъ дальнѣйшей бесѣды, ссылаясь на усталость послѣ дневнаго пути и схватки: онъ зналъ слишкомъ хорошо, что безполезно было бы доказывать фермеру вредъ, который можетъ сдѣлать водка его ранамъ. Удаляясь въ очень небольшую спальню, нашъ путешественникъ нашелъ въ ней прекрасную кровать, а бѣлье оправдывало слова хозяйки: «что лучшаго бѣлья нигдѣ не найдется, потому что оно вымыто въ ключевой водѣ и выбѣлено ею и Нелли на чистомъ лугу. И что же могла бы сдѣлать женщина больше, будь она хоть королева?»

Дѣйствительно, бѣлье могло поспорить въ бѣлизнѣ со снѣгомъ, а особый способъ бѣленія сообщалъ ему какой-то пріятный запахъ. Васпъ полизалъ на прощанье руку своего господина и улегся на одѣялѣ у него въ ногахъ. Черезъ минуту Браунъ уже спалъ самымъ сладкимъ, благодатнымъ сномъ.

ГЛАВА XXV.

Такъ пусть же, браты, наша страсть къ охотѣ

Не пощадитъ ночнаго вора птицъ.
Изъ тайныхъ норъ его, сокрытыхъ подъ землею,
Пусть вызоветъ и умертвитъ его вашъ громъ.

Томсонъ.— Времена Года.

Утромъ на другой день Браунъ всталъ рано и вышелъ посмотрѣть на ферму своего новаго пріятеля. Все было дико и необработано вокругъ дома: садъ бѣдный, нигдѣ не было видно попытокъ осушить или улучшить землю; вездѣ было замѣтно отсутствіе того изящества, которое плѣняетъ взоры въ англійской фермѣ. Многое говорило однако, что все это происходило единственно отъ невѣжества и прямаго его послѣдствія — небрежности, а не отъ бѣдности. Напротивъ того, скотный дворъ съ хорошими дойными коровами и десяткомъ быковъ лучшей породы; конюшня съ четверкой славныхъ копей и порядочное количество слугъ, дѣятельныхъ и довольныхъ по видимому своею участью, доказывали зажиточность фермера. Домъ стоялъ на пригоркѣ, граціозно склонявшемся къ рѣкѣ, и это избавляло его обитателей отъ міазмовъ. Не вдалекѣ виднѣлась вся коллекція дѣтей, забавлявшихся построеніемъ домиковъ изъ земли около стараго дуба, называемаго «Убѣжищемъ Чарльса», въ память стариннаго разбойника, жившаго на этомъ мѣстѣ. Между домомъ и нагорнымъ пастбищемъ тянулось болото; оно когда-то защищало крѣпостцу, которой не осталось и слѣдовъ, но которая была, говорятъ, жилищемъ этого страшнаго героя. Браунъ попробовалъ было познакомиться съ дѣтьми, но они ускользнули отъ него какъ ртуть; двое старшихъ однакоже, отбѣжавъ нѣсколько шаговъ, остановились и уставили на него глазенки. Браунъ тогда пошелъ къ горѣ, пробираясь черезъ означенное болото по набросаннымъ камнямъ, довольно узкимъ и лежавшимъ непрочно. Онъ едва поднялся на гору, какъ встрѣтилъ сходившаго съ нея человѣка.

Браунъ тотчасъ узналъ въ немъ почтеннаго хозяина, хотя вмѣсто его вчерашней дорожной одежды на немъ красовались сѣрый пастушескій плэдъ и шапка на кошачьемъ мѣху. Браунъ, привыкшій судить о людяхъ по ихъ сложенію и мышцамъ, съ восторгомъ смотрѣлъ на его высокій ростъ, широкія плечи и твердую поступь. Динмонтъ съ тѣмъ же чувствомъ смотрѣлъ на Брауна, котораго атлетическія форцы разсмотрѣлъ онъ теперь въ первый разъ на свободѣ. Поздоровавшись, гость спросилъ хозяина, не чувствуетъ ли онъ дурныхъ послѣдствій отъ вчерашняго приключенія.

— Я объ этомъ и забылъ, отвѣчалъ фермеръ, — впрочемъ утромъ, натощакъ и съ свѣжими силами обсудивъ это происшествіе, я пришелъ къ тому убѣжденію, что еслибъ у насъ съ вами было но доброй дубинкѣ, то мы не попятились бы и отъ полдюжины разбойниковъ.

— Однако, не лучше ли бы вамъ было, сказалъ Браунъ, — отдохнуть часа два лишнихъ послѣ такихъ контузій?

— Конфузій! отвѣчалъ со смѣхомъ фермеръ. — Мою голову, капитанъ, ничто не сконфузитъ. Однажды я повелъ собакъ на лисицу, да и свалился съ Кристенбурійской скалы; можно было кажется сконфузиться, ну, а мнѣ ничего. Ботъ иногда только, какъ выпьешь лишнее, такъ и сконфузишься. Сегодня надо было утромъ обойдти стада, — вѣдь отлучись только, такъ сейчасъ пойдутъ безпорядки. Я встрѣтилъ Тамъ изъ Тодша и еще кое-кого; они собираются сегодня утромъ на лисицу, — хотите съ нами? Я дамъ вамъ Думпля, а самъ поѣду на кобылѣ.

— Я хотѣлъ было проститься съ вами сегодня утромъ, отвѣчалъ Браунъ.

— Какъ бы не такъ! воскликнулъ Динмонтъ. — Раньше двухъ недѣль мы не разстанемся. Нѣтъ! Такого пріятеля, какъ вы, не всякую ночь встрѣтишь въ Ньюкасльской степи.

Брауну нечего было торопиться, и онъ охотно принялъ радушное приглашеніе остаться въ Чарлизъ-Гопѣ на недѣлю.

Когда они возвратились домой, хозяйка уже сидѣла за сытнымъ завтракомъ. Выслушавъ извѣстіе о предполагаемой охотѣ на лисицу, она ее не одобрила, но и не выразила ни удивленія, ни безпокойства.

— Ты все тотъ же, Данди; ничто тебя не образумитъ, пока не принесутъ тебя когда нибудь домой ногами впередъ.

— Полно, душа моя! отвѣчалъ Данди; — ты сама знаешь, что послѣ моихъ приключеній я не дѣлаюсь хуже ни на волосъ.

Потомъ онъ сталъ торопить Брауна покончить скорѣе съ завтракомъ, потому что начинаетъ таять, и собаки отлично почуять звѣря.

И такъ они отправились къ Отерксону. Фермеръ ѣхалъ впередъ, чтобы показать дорогу, и вскорѣ выѣхавъ изъ небольшой долины, они углубились въ горы, крутыя, но не обрывистыя. По сторонамъ виднѣлись рытвины, въ которыхъ зимою или послѣ сильнаго дождя яростію шумѣли ручьи. Облака тумана носились еще по горнымъ вершинамъ, потому что морозъ къ утру замѣнился мелкимъ дождемъ. Сотни мгновенно образовавшихся ручейковъ серебряными нитями сверкали но скатамъ горъ. Наконецъ путники достигли мѣста охоты по узкимъ тропинкамъ, протоптаннымъ овцами вдоль овраговъ, по которымъ Динмонтъ ѣхалъ съ самымъ спокойнымъ хладнокровіемъ. Уже по дорогѣ они встрѣчали другихъ охотниковъ пѣшихъ и конныхъ. Браунъ не могъ постигнуть, какъ можно охотиться за лисицей въ горахъ, гдѣ лошадь, не привыкшая къ мѣстности, едва могла бы бѣжать рысью, и гдѣ, удалясь отъ тропинки на шагъ, можно попасть въ болото, или свалиться съ обрыва. Удивленіе его не уменьшилось и тогда когда онъ доѣхалъ до назначеннаго мѣста.

Охотники мало но малу поднялись очень высоко и очутились на гребнѣ, возвышавшемся надъ глубокою, по чрезвычайно узкою долиною. Здѣсь охотники собрались съ оружіемъ, которое ужаснуло бы любителя этой забавы. Они съѣхались не только потѣшиться охотой, но и истребить вредное животное, а потому бѣдной лисицѣ приходилось здѣсь гораздо труднѣе бороться, чѣмъ въ открытомъ полѣ, гдѣ травля происходитъ обыкновенно болѣе правильно. Впрочемъ, неприступность ея логовища и окружавшая мѣстность вознаграждали ее за недостатокъ рыцарскаго чувства въ сердцахъ враговъ, такъ какъ эту долину окружали холмы и каменистыя скалы, которыя спускались почти вплоть до маленькаго ручейка, окаймленнаго кое-гдѣ валежникомъ и верескомъ. По закраинамъ этой долины, очень узкой и глубокой, расположились охотники, пѣшіе и конные. Почти каждый изъ фермеровъ имѣлъ при себѣ хоть одну свору рослыхъ борзыхъ изъ славной породы, когда-то употреблявшейся на охоту за оленемъ и потомъ совсѣмъ почти выродившейся отъ помѣси съ простыми собаками. Ловчій, родъ провинціальнаго чиновника, получающій извѣстное жалованье мукою и особую плату за каждую истребленную имъ лисицу, былъ уже въ глубинѣ ущелья, и его клики сливались съ лаемъ двухъ или трехъ своръ собакъ. Таксы, включая три поколѣнія Перчиковъ и Горчичекъ, были также въ дѣлѣ, высланныя впередъ подъ предводительствомъ пастуха. Собаки другихъ, низшихъ по; родъ присоединялись къ общему лаю. Зрители, стоявшіе на высотахъ надъ долиною, держали своихъ борзыхъ на готовѣ и дожидались той минуты, когда охотники внизу поднимутъ лисицу.

Эта сцена, непривлекательная для любителя охоты, имѣла однакожъ какую-то дикую прелесть. Фигуры на высотахъ, чернѣвшія на голубомъ фонѣ неба, двигались какъ будто въ воздухѣ. Собаки, нетерпѣливо ждавшія травли и раздражаемыя еще лаемъ своихъ товарищей въ долинѣ, безпокойно метались во всѣ стороны. Внизу сцена была столь же поразительна. Туманъ не совсѣмъ еще разсѣялся въ долинѣ, и охотники едва виднѣлись сквозь его сѣроватую дымку. По временамъ, порывъ вѣтра очищалъ мѣсто дѣйствія, и голубой ручей ясно змѣился по пустынному руслу. Тогда можно было видѣть какъ пастухи безстрашно прыгали съ одной высоты на другую и ободряли собакъ. Издали они казались пигмеями, и снова скрытые набѣгавшимъ туманомъ, исчезали изъ. вида; только клики людей и лай собакъ, выходя какъ-будто изъ нѣдръ земли, свидѣтельствовали о томъ, что охота продолжалась. Когда лисица, преслѣдуемая изъ одного убѣжища въ другое, принуждена была наконецъ оставить ущелье, то охотники наблюдавшіе за ея движеніями съ горъ спустили своихъ борзыхъ, болѣе быстрыхъ, чѣмъ лисица, и вмѣстѣ съ тѣмъ столь же смѣлыхъ и сильныхъ. Въ короткое время звѣрь былъ затравленъ.

Такимъ образомъ, не обращая вниманія на обыкновенныя правила и изящную сторону охоты, они затравили въ это утро четырехъ лисицъ, а удовольствіе для двуногихъ и четвероногихъ было такъ же полно, какъ если бы охота совершилась но всѣмъ правиламъ искуства. Даже Браунъ, бывшій на царскихъ охотахъ въ Индіи и ѣздившій на слонѣ съ аркотскимъ набобомъ на травлю тигровъ, признался что это утро доставило ему большое удовольствіе. Когда охота кончилась, большая часть охотниковъ, по обычному гостепріимству этой страны, отправилась обѣдать въ Чарлизъ-Гопъ.

Возвращаясь домой Браунъ ѣхалъ нѣсколько минутъ подлѣ ловчаго, разспрашивая его о разныхъ подробностяхъ его обязанностей. Но ловчій, казалось, избѣгалъ его глазъ и старался поскорѣе отдѣлаться отъ его сообщества. Браунъ не могъ понять причины подобнаго страннаго поведенія. Ловчій былъ человѣкъ худощавый, смуглый, дѣятельный, какъ будто созданный для своихъ занятій; но въ чертахъ его лица не доставало откровенности веселаго охотника; глаза его смотрѣли въ землю; онъ былъ какъ будто смущенъ и избѣгалъ устремленныхъ на него взоровъ. Сдѣлавъ нѣсколько замѣчаній объ удачной охотѣ, Браунъ сунулъ ему въ руку монету и уѣхалъ съ фермеромъ. Хозяйка радушно приняла гостей, скотный и птичій дворъ доставили обильную пищу, а любезный пріемъ вполнѣ стушевывалъ недостатокъ изящества.

ГЛАВА XXVI.

Въ кружокъ веселый здѣсь сходились

Армстронги, Эліоты!

Баллада Джона Армстронга.

Слѣдующіе два дня прошли въ обыкновенныхъ деревенскихъ забавахъ — въ стрѣльбѣ и верховой ѣздѣ; эти забавы не могутъ интересовать читателя, и потому не будемъ говорить о нихъ. Но мы не обойдемъ молчаніемъ ловлю семги, имѣющую свои особенности въ Шотландіи, гдѣ эту рыбу преслѣдуютъ и убиваютъ зубчатымъ копьемъ (острогою) или трезубцемъ съ длинною рукояткою, называемымъ вастеромъ Онъ также называется лейстеръ. Длиннымъ копьемъ рыбу бьютъ, а другое, короткое, опытный охотникъ съ удивительною ловкостью вонзаетъ въ нее, бросай его изъ руки. Авторъ.{}. Это орудіе особенно въ употребленіи при устьѣ Эека и въ другихъ рѣкахъ Шотландіи, изобилующихъ семгою. Ловля производится днемъ и ночью, но гораздо чаще ночью, и тогда рыбу отыскиваютъ посредствомъ горящихъ лучинъ, или желѣзныхъ рѣшотокъ, на которыхъ зажигаютъ куски осмоленаго дерева: огонь не далеко, по ярко освѣщаетъ воду. Въ настоящемъ случаѣ, главная партія рыболововъ поплыла въ старой лодкѣ къ тому мѣсту, гдѣ рѣка была шире и глубже потому, что здѣсь ее замыкала мельничная плотина; другіе, словно въ пляскѣ древнихъ вакханалій, бѣгая по берегу, и размахивая факелами и острогами, преслѣдовали семгу, то спасавшуюся вверхъ по рѣкѣ, то скрывавшуюся подъ корнями деревьевъ, обломками камней и выступами скалъ. Плывшіе въ лодкѣ открывали семгу по малѣйшимъ примѣтамъ: одного сверканія рыбьяго пера или появленія пузырька на водѣ было достаточно, чтобъ указать этимъ искуснымъ рыболовамъ куда направить свое орудіе.

Ловля эта была чрезвычайно занимательна для привыкшихъ къ пей; по Брауну, не умѣвшему владѣть острогою, скоро наскучили его неудачныя попытки. Орудіе его, вмѣсто семги, попадало въ камни на днѣ рѣки. Кромѣ того онъ не могъ примириться съ непріятнымъ чувствомъ (хотя и скрывалъ его, потому что никто бы его не понялъ) при видѣ агоніи рыбы, бьющейся въ лодкѣ, наполненной ея кровью. Онъ попросилъ, чтобъ его высадили на берегъ, и съ высоты крутой скалы смотрѣлъ на сцену съ большимъ удовольствіемъ. Часто думалъ онъ о пріятелѣ своемъ Дудлеѣ, глядя на эфектъ, произведенный краснымъ пламенемъ факеловъ, отражавшимся на романтическихъ берегахъ, возлѣ которыхъ скользила лодка. Иногда свѣтъ уменьшался и казался далекой звѣздою, дрожавшею надъ волнами, какъ будто водные духи, согласно преданію народа, зажгли его надъ влажною могилою своихъ жертвъ. Огонь, то приближаясь расширялся и освѣщалъ скалы, деревья и берега, окрашивая ихъ своимъ багровымъ цвѣтомъ, то снова удаляясь погружалъ ихъ въ темноту или въ блѣдный свѣтъ луны. Этотъ огонь также освѣщалъ въ лодкѣ фигуры съ поднятыми копьями, готовыя нанести ударъ или стоявшія неподвижно какъ бронзовыя статуи съ краснымъ отливомъ Пандемоніума.

Насладившись нѣсколько времени переливами свѣта и тѣни, Браунъ пошелъ домой, глядя по дорогѣ на береговыхъ охотниковъ рыбной ловли. Они стояли обыкновенно по двое и по трое вмѣстѣ; одинъ изъ нихъ держалъ факелъ, а другіе, съ острогами въ рукахъ, пользуясь его свѣтомъ, высматривали добычу. Замѣтивъ, что одинъ изъ нихъ поймалъ на копье огромную семгу, но не могъ вытащить ее изъ воды, Браунъ подошелъ къ нему посмотрѣть чѣмъ это кончится. Державшій факелъ былъ тотъ самый охотникъ, котораго угрюмая уклончивость уже удивила Брауна. «Подите сюда, серъ! Подите сюда! Посмотрите, какая семга! Она ворочается какъ кабанъ!» Такъ кричали замѣтившіе приближеніе Брауна.

— Держи крѣпче острогу! Держи крѣпче! Тащи рыбу на берегъ, — вѣдь у тебя не кошачья сила!.. кричали съ берега тому, кто поймалъ семгу. А тотъ но-поясъ стоялъ въ водѣ, среди поломаннаго льда, и борясь съ рыбою и теченіемъ рѣки не зналъ какъ окончательно овладѣть своей добычей. Браунъ, подойдя къ самому краю берега, воскликнулъ: «Держи факелъ лучше, пріятель-охотникъ!» Онъ узналъ его по мрачнымъ чертамъ, освѣщеннымъ яркимъ свѣтомъ. Но едва только охотникъ услышалъ его голосъ и увидѣлъ, или лучше догадался, что это былъ Браунъ, какъ вмѣсто того, чтобъ посвѣтить ближе, напротивъ уронилъ огонь въ воду, будто нечаянно.

— Видно бѣсъ вселился въ Габріеля, сказалъ рыбакъ, глядя какъ поплыло но водѣ горѣвшее дерево, сверкая и треща, но которое вскорѣ совсѣмъ угасло. — Чортъ тебя толкнулъ! Теперь безъ огня съ ней не совладаешь, а такой штуки еще никогда не очутилось на сошилѣ!^[39] Нѣсколько человѣкъ прыгнули въ воду помочь рыбаку, и рыба, въ которой оказалось фунтовъ 30 вѣсу, была наконецъ вытащена.

Поведеніе охотника удивило Брауна; онъ не могъ припомнить, видалъ ли его когда-нибудь въ прежнія времена и не могъ понять, почему онъ такъ явно избѣгаетъ его взглядовъ. Или онъ былъ изъ числа тѣхъ молодцовъ, съ которыми Браунъ повстрѣчался нѣсколько дней назадъ?.. Это предположеніе не было невѣроятно, хотя онъ и не могъ подкрѣпить его какой-нибудь примѣтою на лицѣ или вообще въ фигурѣ охотника. Тѣ мошенники были въ надвинутыхъ на брови шляпахъ, въ широкихъ кафтанахъ, и фигуры ихъ не были настолько замѣчательны, чтобъ онъ могъ ихъ припомнить и разрѣшить, что охотникъ былъ въ числѣ ихъ. Браунъ рѣшился поговорить объ этомъ съ Динмонтомъ, отложивъ разговоръ по очень основательнымъ причинамъ до трезвой минуты поутру.

Рыбаки воротились обремененные добычею: около ста рыбъ было убито на этой ловлѣ. Лучшія были отобраны для главнѣйшихъ фермеровъ, а остальныя раздѣлены между пастухами, крестьянами, работниками и другими людьми низшаго класса. Семга, высушенная въ дыму хижинъ, составляла вмѣстѣ съ картофелемъ и лукомъ главнѣйшую пищу этихъ людей въ продолженіе зимы. Кромѣ того, щедрою рукою поднесли имъ пива и водки и приготовили ужинъ, сваривъ въ котлѣ двѣ или три рыбы. Браунъ послѣдовалъ за своимъ веселымъ хозяиномъ и его друзьями въ просторную, закопченую кухню, гдѣ это вкусное кушанье дымилось уже на дубовомъ столѣ, довольно прочномъ, чтобъ вынести даже тяжесть обѣда какого нибудь Джони Армстронга и его веселой компаніи… Все веселилось нараспашку: шутки, восклицанія, остроты сыпались со всѣхъ сторонъ. Во все это время нашъ путешественникъ искалъ глазами угрюмую физіономію охотника, по его не оказалось. Наконецъ онъ рѣшился спросить о немъ. Одинъ изъ васъ, сказалъ онъ, какъ-то неловко уронилъ огонь въ воду, когда товарищъ его боролся съ большою рыбой.

— Неловко! повторилъ оглянувшись одинъ изъ пастуховъ, именно тотъ статный малый, который поймалъ большую семгу. Его стоило бы за это поколотить. Погасить огонь, когда рыба сидитъ на острогѣ! Я увѣренъ, что Габріель бросилъ лучину нарочно… онъ не любитъ, если кому удастся дѣлать что нибудь лучше его.

— Видно, стыдно стало, подхватилъ другой — когда не пришелъ сюда. А то онъ кажется не прочь отъ добраго ужина.

— Онъ здѣшній? спросилъ Браунъ.

— Нѣтъ, онъ здѣсь недавно. Я славный охотникъ! Онъ, кажется, изъ Думфриза.

— А какъ его зовутъ?

— Габріель.

— Да по фамиліи-то какъ?

— А Господь его знаетъ! Мы не слишкомъ заботимся о фамиліяхъ. Одно прозвище на цѣлый кланъ.

— Видите, серъ, сказалъ въ полголоса старый пастухъ подойдя къ Брауну: — здѣсь это все Армстронги и Эліоты, два-три прозвища на всѣхъ^[40]. Я для различія, лэрды и фермеры называются по мѣсту жительства. Такъ напримѣръ: Тамъ изъ Тодша, Вилъ изъ Флата, Гоби изъ Сорбитри; а хозяинъ нашъ прозывается Чарлизгопъ. Простой же народъ, серъ, замѣтьте, прозывается по уличному: Кристи Дурачокъ, Дьюкъ Горбатый, или по ремеслу, какъ и этотъ Габріель: Габріель Лисица, Габріель Охотникъ. Онъ недавно здѣсь, и врядъ ли кто нибудь знаетъ его подъ другимъ именемъ. Да что говорить объ немъ дурно заглаза! Онъ славный охотникъ, хотя на семгу сыщутся и половчѣе его.

Разговоръ продолжался еще нѣсколько времени. Потомъ почетныя лица удалились, чтобъ довершить вечеръ по своему, а другимъ предоставить полную свободу веселиться не стѣсняясь ихъ присутствіемъ. Этотъ вечеръ, какъ и всѣ проведенные Брауномъ въ Чарлизъ-Гопѣ, прошелъ въ живой, дружной бесѣдѣ. И бесѣда сдѣлалась бы можетъ быть черезъ чуръ живою, еслибъ не присутствіе окрестныхъ дамъ (какъ отлично значеніе этого слова здѣсь отъ значенія его въ болѣе свѣтскомъ кругу!), которыхъ завлекло сюда любопытство узнать чѣмъ кончилась ловля рыбы. Замѣтивъ, что пуншевая чаша, наполняемая слишкомъ часто, грозитъ уничтожить память о нихъ въ сознаніи приверженцевъ Вакха, дамы подъ предводительствомъ Эли храбро атаковали мятежныхъ гулякъ, и Бейера восторжествовала надъ Вакхомъ. Въ то же время явились скрипка съ волынкой, и большая часть ночи прошла въ танцахъ.

На другой день фермеры охотились за выдрой, на третій за барсукомъ, и время проходило весело… Надѣюсь, что нашъ путешественникъ не упадетъ во мнѣніи читателя, какой бы страстный охотникъ онъ ни былъ, если я скажу ему, что къ концу охоты, когда молодой Перчикъ лишился уже передней ноги, и вторая собака, Горчица, чуть не была задушена, Браунъ выпросилъ у Динмонта, какъ личную для себя милость, чтобъ барсука, защищавшагося такъ храбро, оставили въ покоѣ въ порѣ его.

Отъ всякаго другаго фермеръ конечно принялъ бы эту просьбу съ величайшимъ презрѣніемъ; но въ этомъ случаѣ онъ удовольствовался только изъявленіемъ своего крайняго изумленія. — Чудное дѣло! сказалъ онъ. — Но ужъ если вы за него заступились, такъ самъ чортъ его не тронетъ, пока я живъ. Мы замѣтимъ это мѣсто и назовемъ его норкою капитанскаго барсука. Очень радъ, что могу вамъ служить чѣмъ нибудь. Но, Господи Боже мой, заботиться о барсукѣ!..

Послѣ цѣлой недѣли, проведенной въ сельскихъ забавахъ и угощеніяхъ въ домѣ прямодушнаго фермера, Браунъ простился съ берегами Лидьля и чарлизгопскимъ гостепріимствомъ. Всѣ дѣти, очень полюбившія Брауна, сопровождали отъѣздъ его разноголосымъ хоромъ, и онъ принужденъ былъ двадцать разъ обѣщать имъ, что скоро вернется и будетъ играть на флажолетѣ любимыя пѣсенки ихъ, пока они не выучатъ ихъ наизусть. Пріѣзжайте опять, капитанъ! сказалъ одинъ изъ нихъ: Женни выйдетъ за васъ замужъ… Женни было лѣтъ одиннадцать: она убѣжала и спряталась за своей маменькой.

— Пріѣзжайте опять, капитанъ! сказала толстенькая штучка лѣтъ шести, протягивая губки чтобъ поцѣловать его, — я сама выйду за васъ замужъ.

— Надо быть суровѣе, чѣмъ я, подумалъ Браунъ, — чтобъ равнодушно разстаться съ этими добряками. Даже и хозяйка, съ женскою скромностью и съ простотою старыхъ временъ, подставила гостю свою щеку.

— Мы немного можемъ для васъ сдѣлать, сказала она, — очень немного; однакожъ, еслибъ что нибудь…

— Вы внушаете мнѣ смѣлость обратиться къ вамъ съ просьбою, мисисъ Динмонтъ. Сдѣлайте мнѣ такой же сѣрый плэдъ, какъ у вашего мужа. Браунъ въ короткое время своего пребыванія на фермѣ изучилъ чувства и обычаи страны, и зналъ, что эта просьба доставитъ ей удовольствіе.

— Развѣ клочка шерсти у насъ не останется, тогда только не сдѣлаю, воскликнула она съ лицомъ, сіявшимъ отъ радости. Завтра же поговорю объ этомъ съ Джонни Гудсейромъ, ткачемъ въ Касльтаунѣ. Прощайте, капитанъ!.. Будьте столько же счастливы, сколько вы желаете счастья другимъ. Этого не всякому можно пожелать.

Я долженъ замѣтить, что нашъ путешественникъ оставилъ своего вѣрнаго слугу, Васпъ, погостить еще нѣсколько времени въ Чарлизъ-Гоігѣ. Онъ предвидѣлъ, что Васпъ будетъ мѣшать ему, если ему придется имѣть столкновеніе съ обстоятельствами, требующими тайны и молчанія. Браунъ отдалъ его подъ покровительство старшаго изъ дѣтей, который обѣщалъ словами старой пѣсни:

«И вмѣстѣ спать, и вмѣстѣ ѣсть!»

и не пускать его въ опасныя экспедиціи, не разъ бывшія причиною увѣчья собакъ изъ породы Перчиковъ и Горчицъ.

Браунъ на время простился съ доброю компаніею и собрался въ дорогу.

Въ горахъ, гдѣ лежалъ путь Брауна, существуетъ странное предпочтеніе въ пользу верховой ѣзды. Каждый фермеръ ѣздитъ хорошо, и ѣздитъ весь день. Вѣроятно, обширное протяженіе пастбищъ и необходимость быстраго обзора были первоначальною причиною такой привычки. Ревностный антикварій отыщетъ ее пожалуй еще во временахъ пѣсни послѣдняго менестреля, когда двадцать тысячъ всадниковъ собрались подъ свѣтомъ маячнаго огня^[41]. Вѣрно только то, что фермеры любятъ ѣздить верхомъ, и ихъ не убѣдишь, что человѣкъ можетъ идти пѣшкомъ не изъ нужды или экономіи. Динмонтъ настоялъ на томъ, чтобы Браунъ сѣлъ на лошадь, и самъ взялся проводить его верхомъ до ближайшаго городка Думфризскаго графства, куда Браунъ приказалъ доставить свои вещи и откуда онъ думалъ продолжать путешествіе къ Вудбурну, пребыванію Джуліи Маннерингъ.

Дорогою Браунъ разспрашивалъ своего спутника о Габріелѣ, по Динмонтъ могъ сказать ему немного, потому что этотъ охотникъ получилъ свое мѣсто во время поѣздки Динмонта на городскія ярмарки. — Онъ ужасно похожъ на мошенника, прибавилъ фермеръ, — и я увѣренъ, что въ жилахъ его течетъ цыганская кровь. Но его не было въ числѣ напавшихъ на насъ въ степи: я тотчасъ ихъ узнаю, если опять увижу. Впрочемъ, и между цыганами не всѣ негодяи, замѣтилъ Данди; — если придется опять увидать эту саженную бабу, я дамъ ей на табакъ — она, кажется, дала мнѣ добрый совѣтъ.

Когда наконецъ пришла пора разстаться, добрый фермеръ долго держалъ Брауна за руку, и затѣмъ сказалъ: — Шерсть пошла этотъ годъ хорошо; аренда уплачена, и намъ некуда будетъ дѣвать остальныя деньги, когда Эли сошьетъ себѣ и ребятишкамъ новыя платья. Такъ вотъ, я думалъ, куда бы отдать ихъ въ вѣрныя руки? То время уже прошло, когда можно было пріобрѣсти что нибудь на водкѣ и сахарѣ. Я слышалъ, что вы, господа военные, можете покупать себѣ чины. Если фунтовъ сто или двѣсти могутъ вамъ помочь въ этомъ дѣлѣ, то ваша росписка для меня тѣ же деньги, — а заплатите когда вамъ будетъ удобнѣе: мнѣ это очень съ руки.

Браунъ вполнѣ почувствовалъ деликатность, съ которою фермеръ хотѣлъ одолжить его, сердечно поблагодарилъ своего пріятеля, и увѣрилъ что онъ безъ церемоніи прибѣгнетъ къ его кошельку, если обстоятельства когда нибудь того потребуютъ. Затѣмъ они разстались съ изъявленіями чувствъ взаимнаго уваженія.

ГЛАВА XXVII.

О, если есть бъ тебѣ хоть капли сожалѣнья,

Открой лице мое, чтобъ могъ я умереть!

Іоанна Бальи.

Въ городкѣ, гдѣ нашъ путешественникъ разстался съ Динмонтомъ, онъ нанялъ почтовый экипажъ съ намѣреніемъ ѣхать въ Кипльтринганъ и тамъ развѣдать объ обитателяхъ Вудбурна прежде чѣмъ извѣстить мисъ Маннерингъ о своемъ пріѣздѣ. Надо было проѣхать миль восьмнадцать или двадцать по неудобной дорогѣ, а въ добавокъ къ этому началъ падать довольно густой снѣгъ. Кучеръ пустился однако же въ дорогу нѣсколько добрыхъ миль безъ особенныхъ и проѣхалъ затрудненій. Только когда уже совсѣмъ смерклось и настала ночь, онъ изъявилъ сомнѣніе — не сбился ли съ дороги. Это было тѣмъ непріятнѣе, что снѣгъ, падая кучеру въ лице и покрывая бѣлою пеленою всю окрестность, мѣшалъ ему узнать дорогу. Браунъ вышелъ самъ изъ экипажа и оглянулся вокругъ въ надеждѣ увидѣть гдѣ нибудь жилье и тамъ разспросить о дорогѣ. Но все было пусто, и ему оставалось только продолжать путь на удачу. Такъ какъ дорога шла посреди обширныхъ плантацій, то онъ заключилъ, что гдѣ нибудь недалеко долженъ быть домъ владѣльца. Наконецъ, съ трудомъ протянувшись еще съ милю, кучеръ остановился, и объявилъ, что лошади не могутъ дѣлать ни шага дальше. — Но вонъ, между деревьями свѣтится огонекъ, сказалъ онъ, — тамъ долженъ быть домъ, и надо спросить въ немъ дорогу. Онъ слѣзъ, неловко поворачиваясь въ длинномъ кафтанѣ и такихъ сапогахъ, которые своею толщиною могли бы поспорить съ семь разъ обтянутымъ щитомъ Аякса. Но едва тронулся онъ въ путь для новыхъ открытій, какъ Браунъ не вытерпѣлъ, выскочилъ изъ экипажа и отправился самъ въ домъ, къ удовольствію кучера, которому онъ велѣлъ остаться у лошадей.

Браунъ пошелъ вдоль ограды, изъ-за которой свѣтился огонь, надѣясь найдти возможность приблизиться къ нему. Пройдя нѣсколько саженъ онъ нашелъ въ плетнѣ запоръ и тропинку, проложенную чрезъ очень пространную въ этомъ мѣстѣ плантацію, покрытую лѣсомъ. Она, казалось, вела на огонь — предметъ его исканій, и потому Браунъ отправился по этой дорожкѣ; но скоро свѣтъ вовсе исчезъ за деревьями. Тропинка, казавшаяся широкою и хорошо проложенною при входѣ въ лѣсъ, черезъ который она вилась, стала не такъ примѣтна, хотя бѣлизна снѣга и освѣщала слегка путь Брауна. Пробираясь сколько возможно по болѣе открытымъ мѣстамъ лѣса, онъ прошелъ съ милю, не видя ни огня, ни чего либо похожаго на жилище. Онъ счелъ однакоже за лучшее продолжать дорогу въ томъ же направленіи. Свѣтъ по всей вѣроятности выходилъ изъ хижины какого нибудь лѣсничаго, такъ какъ для блуждающаго огонька онъ свѣтился слишкомъ постоянно. Наконецъ, мѣстность стала неровною и склонялась внизъ, а тропинка сдѣлалась очень узкою, почти незамѣтною, и такъ какъ снѣгъ скрывалъ эти неровности, то Браунъ упалъ два раза. Оттого онъ началъ подумывать о возвратномъ пути, тѣмъ болѣе, что снѣгъ, котораго онъ до сихъ пора, почти не замѣчалъ въ своемъ нетерпѣніи, падалъ все гуще и чаще.

Желая однакожъ испытать послѣднее усиліе, онъ подался еще немного впередъ, и къ большому удовольствію своему увидѣлъ огонь не въ дальнемъ разстояніи, и притомъ какъ ему казалось, на одной высотѣ съ мѣстомъ гдѣ стоялъ. Но онъ тотчасъ же убѣдился, что послѣднее обстоятельство было обманомъ: почва продолжала понижаться такъ быстро, что дала ему поводъ предполагать между собою и огнемъ глубокій оврагъ или ровъ. Ступая со всевозможною осторожностью, Браунъ продолжалъ спускаться, пока не достигъ два глубокаго и узкаго ущелья, въ которомъ змѣилась узенькая ручка, прерываемая въ теченіи своемъ грудами снѣга. Вдругъ онъ очутился посреди развалившихся хижинъ, которыхъ черные, еще уцѣлѣвшіе щипцы рѣзко отличались отъ бѣлой поверхности земли; боковыя части давно уже сдѣлались добычею времени, и безобразные обломки, покрытые снѣгомъ, затрудняли шаги нашего путника. Онъ однакожъ не отказался отъ своего намѣренія, перешелъ рѣчку не безъ труда, и наконецъ съ усиліемъ и опасностью взобравшись на противоположный крутой берегъ, очутился у самаго строенія, изъ котораго свѣтился огонь.

При такомъ слабомъ освѣщеніи трудно было разсмотрѣть что это было за зданіе. Казалось, это былъ узкій четвероугольникъ, верхняя часть котораго была совершено разрушена. Въ старые годы это было можетъ быть жилище владѣльца средней руки, или притонъ, гдѣ могло спрятаться и защищаться болѣе важное лице. Но отъ этого зданія осталась только нижняя половина, и сводъ ея образовалъ теперь потолокъ. Браунъ сначала подошелъ къ мѣсту, откуда исходилъ свѣтъ: это была длинная, узкая разсѣлина или бойница, какія дѣлались въ старинныхъ замкахъ. Любопытствуя познакомиться съ внутренностью этого страннаго убѣжища прежде чѣмъ войдти въ него, Браунъ взглянулъ въ отверстіе. Нельзя было вообразить себѣ болѣе мрачной сцены! На полу разложенъ былъ огонь, и дымъ, взвиваясь по комнатѣ, уходилъ въ дыру, продѣланную въ сводѣ. Стѣны, освѣщенныя этимъ дымнымъ свѣтомъ, имѣли суровый видъ развалинъ, существовавшихъ по кранной мѣрѣ уже лѣтъ триста. По комнатѣ были разбросаны двѣ три бочки, нѣсколько мѣшковъ и разбитые ящики. Но вниманіе Брауна преимущественно привлекали лица, находившіяся въ этой комнатѣ. На соломенной постели, покрытой одѣяломъ, лежалъ человѣкъ до того неподвижно, что будь на немъ саванъ, Браунъ непремѣнно принялъ бы его за мертвеца. Посмотрѣвъ пристальнѣе, онъ замѣтилъ, что лежащій еще живъ, но готовъ былъ сдѣлаться трупомъ, потому что до слуха Брауна долетѣлъ одинъ изъ тѣхъ тяжкихъ, глубокихъ вздоховъ, которые предшествуютъ разрушенію, когда въ организмѣ много живучести. Женская фигура, въ длинномъ плащѣ сидѣла на камнѣ возлѣ этого жалкаго ложа, облокотясь руками на колѣни съ лицомъ обращеннымъ къ умиравшему. Возлѣ нея горѣла желѣзная лампа. Отъ времени до времени она смачивала губы умиравшаго какою-то жидкостью, и глухимъ, монотоннымъ напѣвомъ произносила одну изъ молитвъ, или лучше сказать заклинаній, считаемыхъ простымъ народомъ въ нѣкоторыхъ частяхъ Шотландіи и Сѣверной Англіи за средство облегчить освобожденіе отъ тѣла улетающей души, какъ такимъ же средствомъ считался колокольный звонъ во времена католицизма. Мрачные звуки свои она сопровождала раскачиваніемъ тѣла то въ ту, то въ другую сторону, какъ будто обозначая имъ тактъ напѣва. Слова были почти слѣдующія:

Бѣдный духъ! пора домой!

Позабудь же прахъ земной.

Вѣчный ждетъ его покой, —

Чу! звонятъ къ вечернѣ!..

Твой конецъ да будетъ тихъ,

Съ крѣпкой помощью снятыхъ!

Слышишь, въ воздухѣ затихъ

Колоколъ вечерній.

Не страшись за бѣдный прахъ:

Онъ уснетъ и при громахъ,

Въ волнахъ моря и снѣгахъ

Сномъ непробудимымъ.

Улетай! Пора! Пора!

На поляхъ витаетъ тьма,

Улетай же до утра

Въ путь неисходимый.

Пѣвица умолкла, и въ отвѣтъ на ея пѣсню послышались два глухіе вздоха — звуки послѣдней агоніи. Нѣтъ, не хочетъ, проговорила она, — душа не хочетъ улетѣть съ этимъ… это ее удерживаетъ здѣсь.

Земля его не принимаетъ

И небо душу не впускаетъ *)

• ) См. Приложеніе VI, Суевѣріе цыганъ.

Надо отворить дверь. Она встала и пошла къ дверямъ, тщательно стараясь не оборачивать головы назадъ. Отодвинувъ два засова (не смотря на ветхость жилища, дверь была заперта накрѣпко), она растворила двери и сказала:

Двери настежь! Другъ, кончай,

Смерть пойди! Жизнь, вылетай!

Браунъ, оставившій между тѣмъ постъ свой, очутился передъ нею въ то время, когда она отворила двери. Женщина отступила на шагъ, а онъ вошелъ, и не безъ непріятнаго чувства, тотчасъ узналъ въ ней цыганку, съ которой встрѣтился въ Бьюкаслѣ. Она тоже узнала его съ перваго взгляда, и положеніе ея, безпокойство въ чертахъ лица, вся фигура выразили собою жену людоѣда изъ волшебной сказки, совѣтующую страннику не входитъ въ опасный замокъ ея мужа. Первыя слова, которыя она произнесла, поднявъ руки съ видомъ упрека, были: — «Не говорила ли я вамъ, чтобы вы не вмѣшивались въ чужія дѣла и остерегались примирительнаго удара»^[42]? Вы вступили подъ кровъ, гдѣ не умираютъ естественнымъ путемъ. — Говоря такимъ образомъ она взяла лампу и освѣтила ею лице умиравшаго; суровыя черты его обезображивались конвульсіями послѣдней агоніи. Холщевая повязка на головѣ его была въ крови, проникшей также сквозь одѣяло и солому. Было ясно, что онъ умеръ не своею смертью. Брауна отшатнуло это ужасное зрѣлище, и обращаясь къ цыганкѣ онъ воскликнулъ: «Несчастная! Кто это сдѣлалъ?»

— Тотъ, кому было позволеній, отвѣчала Мегъ Мерилизъ, устремивъ острый взглядъ свой на умиравшаго. — Трудно ему было, по теперь все кончено… Я знала, когда вы вошли, что онъ скончается. То было смертное хрипѣніе, — онъ умеръ.

Вдали послышались какъ будто голоса. — Они идутъ, сказала она Брауну — и вы погибли, хоть будь у васъ столько жизней, сколько волосъ на головѣ. — Браунъ торопливо оглянулся, чтобы отыскать какое нибудь оружіе для своей защиты, по ничего не нашелъ. Онъ бросился къ дверямъ, думая скрыться въ лѣсу и ускользнуть изъ этого притона разбойниковъ. Но Мегъ Мерилизъ остановила его съ мужскою силой. Останьтесь здѣсь, сказала она — будьте смирны, и тогда вы спасены. Что бы вы ни видѣли, что бы ни слышали, не трогайтесь съ мѣста, и вамъ ничего не сдѣлаютъ дурнаго.

Въ этомъ отчаянномъ положеніи Браунъ вспомнилъ о совѣтѣ, данномъ ужъ однажды этою женщиной, и подумалъ, что ему остается только одно средство къ спасенію — повиноваться ей. Она велѣла ему залѣзть въ солому, лежавшую въ противоположной сторонѣ отъ умершаго, затѣмъ тщательно закрыла его и набросила сверху два или три валявшіеся на полу мѣшка. Желая видѣть что будетъ дальше, Браунъ постарался какъ могъ устроить щелку въ своемъ убѣжищѣ, и съ бьющимся сердцемъ ожидалъ чѣмъ кончится это странное и весьма непріятное приключеніе. Старая цыганка между тѣмъ хлопотала около тѣла усопшаго, распрямляя его и укладывая руки вдоль боковъ. Лучше сдѣлать это пока онъ еще не остылъ, бормотала она. Затѣмъ Могъ поставила на грудь умершаго тарелку съ солью и зажгла по свѣчѣ въ головахъ и въ ногахъ; потомъ снова начала свою пѣсню и стала ждать прибытія людей, голоса которыхъ слышались снаружи.

Браунъ былъ солдатъ, и солдатъ храбрый; но онъ была, и человѣкъ: страхъ овладѣлъ имъ въ эту минуту до такой степени, что его охватило холоднымъ потомъ. Мысль быть открытымъ въ этомъ жалкомъ вертепѣ презрѣнными ночными убійцами, не имѣя для защиты своей ни оружія, ни другаго хотя бы малѣйшаго средства, кромѣ просьбъ, надъ которыми они станутъ смѣяться, или крика о помощи, который достигнетъ только до ихъ же слуха, — мысль, что спасеніе его зависитъ отъ сомнительнаго состраданія существа, столь близкаго злодѣямъ, въ которомъ всякое человѣческое чувство конечно загрубѣло среди грабежа и убійствъ, — эта горькая мысль потрясла его до глубины души. Онъ старался при свѣтѣ лампы прочесть въ морщинахъ мрачнаго лица цыганки хоть какой нибудь оттѣнокъ сострадательнаго чувства, рѣдко угасающаго въ женщинѣ даже и въ самомъ низкомъ ея состояніи; по такой черты человѣколюбія незамѣтно было въ лицѣ этой женщины. Доброе расположеніе ея къ нему проистекало, казалось, не изъ состраданія, по изъ какого-то внутренняго, капризнаго столкновенія чувствъ, котораго онъ не могъ себѣ изъяснить. Оно основывалось можетъ быть на воображаемомъ сходствѣ, какое лэди Макбетъ находила въ спящемъ королѣ съ отцомъ своимъ. Таковы были мысли, быстро мелькнувшія въ умѣ Брауна, когда онъ смотрѣлъ изъ своей щелки на эту необыкновенную женщину. Между тѣмъ никто еще не являлся; Браунъ былъ почти готовъ исполнить прежнее свое намѣреніе — попробовать убѣжать изъ хижины, и внутренно проклиналъ свою нерѣшимость, заставившую его согласиться залѣзть въ такое мѣсто, откуда нельзя было ни бѣжать, ни защищаться.

Мегъ Мерилизъ, казалось, тоже была на сторожѣ. Она прислушивалась къ каждому звуку, потомъ опять обращалась къ трупу и поправляла его. — Славное тѣло, шептала она сама съ собою: — стоитъ позаботиться о немъ. Мрачное занятіе ея какъ будто доставляло ей родъ художническаго удовольствія:, съ видомъ знатока входила она во всѣ мелочи разсматриваемаго ею предмета. Длинный, черный плащъ, вытащенный изъ угла, былъ наброшенъ вмѣсто савана; лице же оставила она непокрытымъ. Она сомкнула ротъ и глаза умершаго, и воротникомъ плаща скрыла окровавленныя повязки, «чтобъ дать тѣлу, шептала она, пристойный видъ».

Вдругъ три или четыре человѣка, мошенники по лицу и по платью, ворвались въ комнату. — Могъ! Чертовка! Почему дверь не заперта? — Таково было ихъ привѣтствіе.

— Да кто жъ запираетъ двери, когда человѣкъ кончается? Что вы думаете, душа улетитъ сквозь этакія стѣны?

— Такъ онъ умеръ? спросилъ одинъ изъ нихъ, подходя къ постели, чтобъ взглянуть на мертваго.

— Да, да, умеръ какъ слѣдуетъ, сказалъ другой. — А нуте за тризну! — Съ этими словами онъ вытащилъ изъ угла комнаты боченокъ съ водкой; Мегъ между тѣмъ набивала и подавала имъ трубки. Поспѣшность, съ которого она это дѣлала, подала Брауну надежду, что она ему не измѣнитъ. Было ясно, что она хотѣла ускорить начало оргіи, чтобъ предупредить открытіе Брауна. А это легко могло бы случиться, еслибъ кто нибудь изъ нихъ невзначай подошелъ слишкомъ близко къ его убѣжищу.

ГЛАВА XXVIII.

У насъ нѣтъ ни амбаровъ, ни стола, ни кровли, ни дверей. Насъ убаюкиваетъ лунный свѣтъ въ долинѣ, и ночь сдѣлалась нашимъ днемъ. Вставайте же, добрые молодцы! Пользуйтесь ею какъ умѣете. Іоанна Бальи.

Браунъ могъ пересчитать своихъ непріятелей: ихъ было пятеро. Двое изъ нихъ были дюжіе люди, съ виду моряки, или бродяги въ костюмѣ моряковъ. Трое другихъ, старикъ и два молодые парня, были сложены не такъ крѣпко; черные волосы и смуглый цвѣтъ лица ихъ говорили, что они соплеменники Мегъ. Они передавали другъ другу чашку съ водкой. «Счастливой ему дороги», сказалъ опоражнивая ее одинъ изъ моряковъ, «бурную ночь выбралъ онъ для поѣздки на небо!» Мы пропустимъ разнообразныя крупныя выраженія, служившія украшеніемъ ихъ разговору, и передадимъ ихъ бесѣду съ менѣе выразительными прикрасами.

— Теперь ему и вѣтеръ и волны ни почемъ. А не разъ встрѣчался онъ съ сѣверовосточнымъ вѣтромъ.

— Вчера въ послѣдній разъ, сказалъ другой угрюмо. — Старая Мегъ можетъ помолиться за послѣдній для него попутный вѣтеръ, какъ дѣлала уже не разъ.

— Ни для него, ни для тебя, негодяя! отвѣчала Мегъ. — Время измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ я была еще въ дѣвкахъ. Молодцы были тогда молодцами: дрались въ чистомъ полѣ, а не душили въ потьмахъ. Господа были тогда милосерды, бѣдному цыгану не отказывали въ кускѣ хлѣба и чаркѣ водки, и ни одна душа, отъ честнаго Джони Фаа^[43] до малютки Кристи за моей спиной, не смѣла бы украсть у нихъ и тряпки. Вы бросили нашу старую честную жизнь, такъ что жъ мудренаго, что васъ то и дѣло сажаютъ въ тюрьму да вѣшаютъ? Да! Вы позабыли старое житье. Вамъ бы поѣсть, да попить, да поспать, а хозяину перерѣзать за то горло, да зажечь его домъ! У васъ на душѣ больше крови, чѣмъ у всякаго, кто сражался честно. Смотрите же, какъ вы умираете: онъ скончался не разомъ; онъ мучился, мучился долго, не могъ ни жить, ни умереть; А вы… весь свѣтъ увидитъ, какъ вы будете болтаться на висѣлицѣ!

Грубый смѣхъ былъ отвѣтомъ на предсказаніе Мегъ.

— Чего жъ ты вернулась старая вѣдьма? сказалъ одинъ изъ цыганъ. — Осталась бы гадать кумберландскимъ болванамъ. Ступай, старая чертовка, посмотри, не шатается ли кто нибудь около дома. Ты только на это и годна теперь.

— Только на это? сказала раздраженная старуха. Да, когда наши дрались съ таборомъ Патрика Сальмона, я была годна и на кое что другое: еслибъ я не подоспѣла съ этими руками, Жанъ Вальи задушилъ бы тебя какъ курицу.

Раздался новый смѣхъ, но уже на счетъ героя, спасеннаго амазонкой.

— На-ка, тётка, выпей! полно ссориться! сказалъ одинъ изъ моряковъ.

Мегъ выпила водку и удерживаясь отъ дальнѣйшаго разговора, сѣла тамъ гдѣ скрывался Браунъ, такъ что къ нему трудно было подойти, не трогая ея съ мѣста. Впрочемъ, никто не показывалъ желанія безпокоить ее.

Цыгане усѣлись около огня и о чемъ-то серьезно совѣщались, но условный языкъ ихъ и слова, произносимыя вполголоса, не позволяли Брауну понять много изъ ихъ разговора. Онъ вообще замѣтилъ въ нихъ только сильное негодованіе противъ кого-то. «Ему достанется на кашу», сказалъ одинъ изъ нихъ и шепнулъ еще что-то на ухо своему товарищу.

— Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, прибавилъ другой.

— Ты, видно, сталъ мокрой курицей, Джакъ?

— Столько же, какъ и ты, — а просто не хочу; лѣтъ пятнадцать или двадцать назадъ, такая же штука остановила весь торгъ… Слыхали вы о Скачкѣ Таможеннаго?

— Да, вотъ онъ мнѣ разсказывалъ, отвѣчалъ одинъ указывая головою на умершаго. — Господи! сколько онъ хохоталъ, разсказывая какъ тащилъ его до самой пропасти!

— Это-то и пріостановило торговлю на нѣкоторое время, повторилъ Джакъ.

— Какъ такъ? спросилъ другой.

— Да такъ, отвѣчалъ Джакъ. — Народъ перепугался, не хотѣли покупать, а тутъ еще носыпалось столько разныхъ предписаній…

— Пусть такъ, сказалъ другой, — а все-таки надо отблагодарить дружка подъ темный вечерокъ; пусть бережется.

— Мегъ уже вздремнула, сказалъ другой — она начинаетъ бредить и пугается собственной тѣни. Она проврется, если не присмотрѣть за нею.

— Не бойтесь! сказалъ старый цыганъ. — Мегъ доброй породы. Она выдастъ послѣдняя. Но у нея свои странности и странныя рѣчи.

Разговоръ ихъ продолжался на томъ же нарѣчіи, темномъ даже для нихъ самихъ: сопровождая слова свои киваньями головы и другими знаками, они никогда не выражали ясно въ чемъ дѣло. Наконецъ, одинъ изъ нихъ замѣтивъ, что Мегъ совсѣмъ заснула (она можетъ быть притворилась спящею), сказалъ одному изъ молодцовъ, чтобъ онъ принесъ чернаго Петрушу, котораго надобно распороть. Тотъ вышелъ и воротился съ чемоданомъ; Браунъ тотчасъ увидѣлъ, что это его чемоданъ. Мысли его обратились къ несчастному кучеру, оставшемуся при экипажѣ. Въ умѣ его мелькнула ужасная мысль, не убили ли они его? Онъ началъ внимательно прислушиваться, и пока мошенники съ радостью вынимали его платье и бѣлье, онъ тревожно старался изъ ихъ словъ узнать судьбу кучера. Но разбойники были такъ довольны своей добычей и такъ заняты разсматриваніемъ вещей, что и не заикнулись о томъ, какъ имъ досталось все это. Въ чемоданѣ были разныя принадлежности туалета, пара пистолетовъ, кожаный бумажникъ съ нѣсколькими документами, немного денегъ, и т. п. Во всякомъ другомъ случаѣ Браунъ не вытерпѣлъ бы, видя какъ воры запросто обращаются съ его собственностью и подсмѣиваются еще надъ хозяиномъ. Но минута была слишкомъ опасная, и опъ принужденъ былъ думать только о своемъ спасеніи.

Окончивъ тщательный разборъ чемодана и раздѣливъ между собою вещи, разбойники усерднѣе принялись за попойку, въ которой и прошла большая часть ночи. Браунъ сначала надѣялся, что они будутъ пить пока не лишатся чувствъ, и въ такомъ случаѣ ему легко будетъ уйдти. Но опасное ремесло ихъ требовало предосторожности, несогласной съ такимъ пьянствомъ, и они прекратили попойку не совершенно пьяными. Трое изъ нихъ легли спать, между тѣмъ какъ четвертый сталъ на стражѣ. Черезъ два часа его смѣнилъ другой. Когда и вторые два часа прошли, сторожевой разбудилъ всѣхъ, и къ невыразимому удовольствію Брауна они какъ будто начали собираться въ дорогу, связывая доставшіяся имъ вещи. Однакожъ имъ оставалось еще кое-что сдѣлать. Двое изъ нихъ, пошаривъ въ комнатѣ, — что не мало встревожило Брауна, — достали заступъ и лопату, а другой вытащилъ топоръ изъ подъ соломы, на которой лежалъ умершій. Послѣ того двое вышли съ этими инструментами, а трое другихъ, изъ которыхъ два были сильные моряки, остались дома на сторожѣ.

Чрезъ полчаса, одинъ изъ ушедшихъ воротился и шепнулъ что-то другимъ. Затѣмъ они завернули тѣло въ плащъ, служившій ему саваномъ, и вынесли съ собою изъ комнаты. Тогда старая сивилла проснулась, или перестала притворяться спящею. Прежде всего она вошла къ дверямъ, какъ будто для того, чтобъ посмотрѣть на ушедшихъ гостей своихъ; потомъ воротилась, и тихимъ, но твердымъ голосомъ велѣла Брауну немедленно слѣдовать за нею. Онъ повиновался; по оставляя комнату хотѣлъ взять свои деньги, или по крайней мѣрѣ бумаги, но она рѣшительно этого не позволила. Ему сейчасъ же пришло на умъ, что подозрѣніе на счетъ пропажи вещей, если бъ онъ ихъ унесъ, пало бы на эту женщину, по всей вѣроятности спасшую жизнь его. Онъ тотчасъ же отказался отъ своего намѣренія и захватилъ только тесакъ, брошенный въ солому однимъ изъ мошенниковъ. На ногахъ и съ оружіемъ, онъ почувствовалъ себя вполовину освобожденнымъ отъ окружавшей его опасности. Все же ему было еще какъ-то неловко отъ холода и неподвижнаго положенія, въ какомъ вынужденъ былъ оставаться въ продолженіе ночи. Но когда онъ вышелъ за цыганкой изъ комнаты, свѣжій утренній воздухъ и ходьба возвратили его одеревенѣлымъ членамъ прежнюю ихъ дѣятельность и свободное обращеніе крови.

Блѣдный свѣтъ зимняго утра былъ ярче отъ снѣга, покрывшаго землю и прибитаго сильнымъ морозомъ. Браунъ бросилъ быстрый взглядъ на окрестность, чтобъ быть въ состояніи узнать это мѣсто въ другой разъ. Маленькая башня, отъ которой оставался только одинъ сводъ, образовавшій комнату, гдѣ провелъ онъ эту замѣчательную ночь, торчала на самой закраинѣ скалы, висѣвшей надъ рѣчкою. Къ ней можно было подойти только со стороны рва и ущелья. Съ трехъ остальныхъ сторонъ была отвѣсная скала и Браунъ увидѣлъ, что во вчерашній вечеръ онъ миновалъ не одну опасность, потому что если бы онъ пошелъ вокругъ зданія, какъ это сначала было его намѣреніе, то убился бы до смерти. Ровъ былъ такъ узокъ, что деревья, росшія по его бокамъ, часто сходились надъ нимъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ. Покрытыя снѣгомъ вмѣсто листьевъ, они образовали родъ ледянаго свода надъ рѣчкою, тянувшеюся темною лентою сквозь груды снѣга. Въ одномъ мѣстѣ, гдѣ ущелье было шире, и между рѣчкою и скалою простирался узкій участокъ плоской земли, лежали развалины деревни, гдѣ блуждалъ Браунъ въ прошедшій вечеръ. Покачнувшіяся стропила, закопченныя снаружи торфянымъ дымомъ, казались еще чернѣе, выступая изъ окрестной бѣлой равнины и изъ сугробовъ снѣга, нанесеннаго вѣтромъ.

Браунъ успѣлъ бросить только бѣглый взглядъ на эту зимнюю пустынную картину: его проводница, остановись на мгновеніе, какъ будто за тѣмъ чтобъ удовлетворить его любопытству, быстро начала спускаться по тропинкѣ въ ровъ. Не безъ чувства подозрѣнія онъ замѣтилъ, что на тропинкѣ были слѣды многихъ ногъ, — а эти слѣды могли быть оставлены только разбойниками, ночевавшими съ нимъ въ башнѣ. Впрочемъ, минутное размышленіе уничтожило эти подозрѣнія. Нельзя было предполагать, чтобъ женщина, которая могла его выдать своей шайкѣ въ то время когда онъ былъ вовсе не въ состояніи защищаться, отложила такое предательство до той минуты, когда онъ успѣлъ вооружиться и былъ въ открытомъ полѣ, слѣдовательно имѣлъ гораздо больше средствъ къ защитѣ и бѣгству. И такъ, онъ пошелъ за цыганкой молча и съ увѣренностью. Они перешли узкую рѣчку, въ томъ же мѣстѣ, гдѣ перешли его тѣ, которые отправились передъ ними. Слѣды шли по развалинамъ деревни, а оттуда по долинѣ, снова съузившейся до простаго ущелья. Но тутъ цыганка не шла далѣе по этой дорогѣ: она поворотила въ сторону и начала подыматься по очень неровной тропинкѣ до высоты, господствовавшей надъ деревнею. Хотя спѣтъ во многихъ мѣстахъ скрывалъ дорогу, и идти было скользко и опасно, но Мегъ шла твердою поступью, изобличавшею близкое знакомство съ этимъ участкомъ земли. Наконецъ они взошли на вершину по такой крутой и извилистой тропинкѣ, что хотя Браунъ и былъ увѣренъ, что онъ по ней же спускался въ прошедшую ночь, но дивился, какъ удалось ему не сломать себѣ шею. Отсюда въ одну сторону простиралась открытая равнина мили на двѣ, а по другую сторону виднѣлись обширныя густыя плантаціи.

Могъ однакожъ продолжала идти по возвышенности вдоль рва, изъ котораго они вышли, пока не услышала внизу звуки голосовъ. Тогда она указала Брауну на пустой паркъ въ нѣкоторомъ разстояніи, и сказала: Дорога въ Кипльтринганъ за этими оградами. Спѣшите какъ только можете; ваша жизнь дороже другихъ… Но у васъ ничего нѣтъ; постойте (Тутъ она пошарила въ огромномъ карманѣ и вытащила засаленный кошелекъ). Ваше семейство но разъ подавало милостыню Мегъ и ея роднѣ. Я дожила до того, что могу уплатить намъ частицу. И съ этими словами она положила кошелекъ въ руку Брауна.

— Эта женщина сошла съ ума, подумалъ Браунъ. Но спорить было некогда: голоса, слышавшіеся изъ рва, вѣроятно произошли отъ разбойниковъ. — Какъ отдамъ я эти деньги, спросилъ онъ, — какъ мнѣ благодарить за услугу?

— У меня къ вамъ двѣ просьбы, отвѣчала сивилла, говоря тихо и быстро. — Первая, чтобъ вы никогда не разсказывали о томъ что видѣли сегодня ночью; вторая, чтобъ вы не оставили этой страны не повидавшись опять со мною, и въ гостиницѣ подъ вывѣскою Гордонова Щита оставили свой адресъ; а когда я васъ позову опять — гдѣ бы вы тогда ни были, въ церкви или на рынкѣ, на свадьбѣ или на похоронахъ, въеуботу это будетъ или въ воскресенье, на тощій или на сытый желудокъ — бросьте все и идите за мною!

— Отъ этого тебѣ, матушка, мало, будетъ пользы.

— За то много будетъ вамъ; а я объ этомъ только и думаю. Я не сумасшедшая, хоть мнѣ и было отчего сойдти съ ума. Нѣтъ, я не безумна, не пьяна. Я знаю, что я требую, и знаю, что воля Божія сохранила васъ среди многихъ опасностей, и что мнѣ суждено возвратить васъ подъ кровъ отцовъ вашихъ. — Обѣщайте же, и помните, что мнѣ обязаны вы сохраненіемъ жизни въ эту благословенную ночь.

— Въ ней много дикаго, подумалъ Браунъ, — но это похоже больше на дикость энергіи, нежели безумства.

— Пожалуй, сказалъ онъ, — если ты требуешь такой бездѣлицы, изволь, я обѣщаю. По крайней мѣрѣ это доставитъ мнѣ случай возвратить тебѣ твои деньги, и съ прибавкою. Конечно, ты необыкновенный заимодавецъ, однакожъ…

— Ступайте же, ступайте! сказала Мегъ, давая знакъ рукою. — Не думайте о кошелькѣ, эта ваша собственность; но помните свое обѣщаніе и не позволяйте себѣ ни слѣдовать за мною, ни смотрѣть куда я пойду. — Сказавъ это она быстро спустилась въ ровъ, и вслѣдъ за ней посыпались лѣдники и клочки снѣга.

Не смотря на ея запрещеніе, Браунъ старался отыскать гдѣ нибудь на вершинахъ мѣстечко, съ котораго могъ бы незамѣтно заглянуть въ ущелье. И онъ достигъ своей цѣли, хотя и съ трудомъ, потому что, какъ можно себѣ вообразить, такое предпріятіе требовало много осторожности. Мѣсто, которое онъ нашелъ удобнымъ для своей цѣли, былъ выступъ скалы, отвѣсно возвышавшейся посреди деревьевъ. Опустившись на снѣгъ и осторожно выдвинувъ голову, онъ могъ видѣть что дѣлается внизу. Какъ и ожидалъ, онъ увидѣлъ товарищей прошедшей ночи и еще двухъ или трехъ другихъ. Они очистили отъ снѣга подошву скалы, и вырывъ глубокую яму опускали туда что-то завернутое въ плащъ моряка. Браунъ сейчасъ же заключилъ, что это тѣло человѣка, умершаго въ его присутствіи. Съ полминуты эти люди простояли молча, какъ будто жалѣя о потерѣ товарища. Но если они и чувствовали что либо подобное, то чувство это было мимолетно, потому что они тотчасъ же принялись зарывать могилу. Браунъ, видя что работа ихъ скоро кончится, счелъ за лучшее послѣдовать совѣту цыганки, и пошелъ какъ могъ поспѣшнѣе, чтобъ скрыться въ плантаціи, покрытой лѣсомъ.

Достигнувъ тѣни деревьевъ, первое что пришло ему на мысль былъ кошелекъ цыганки. Онъ принялъ его не колеблясь, но съ какимъ-то чувствомъ униженія, проистекавшимъ вѣроятно отъ того, что получилъ его отъ такой особы. Однакожъ это выручало его изъ кратковременнаго, но серьезнаго затрудненія. Всѣ деньги Брауна, за исключеніемъ нѣсколькихъ шиллинговъ, были въ чемоданѣ, и слѣдовательно во власти пріятелей Мегъ. Требовалось время, чтобъ написать къ своему агенту, или даже прибѣгнуть къ чарлизгопскому пріятелю, который охотно помогъ бы ему; поэтому онъ рѣшился воспользоваться подаркомъ Мегъ, надѣясь, что скоро найдетъ случай возвратить его съ прибавкою. «Тутъ конечно должна быть бездѣлица», сказалъ онъ самъ себѣ, «и эта добрая женщина найдетъ себѣ вознагражденіе въ моихъ банковыхъ билетахъ».

Съ этой мыслью Браунъ раскрылъ кожаный кошелекъ, ожидая найдти много-много три или четыре гинеи. Но какъ былъ онъ удивленъ, когда кромѣ значительнаго количества золотыхъ монетъ разныхъ странъ и штемпелей, сумма которыхъ составляла вѣрныхъ фунтовъ сто, онъ нашелъ въ кошелькѣ также различные драгоцѣнные перстни и украшенія съ каменьями, очень дорогія, какъ можно было заключить съ перваго взгляда.

Браунъ былъ изумленъ и позналъ что дѣлать въ такомъ затруднительномъ положеніи. Онъ сдѣлался обладателемъ такой суммы, которая была гораздо больше его собственной, и по всей вѣроятности досталась Мегъ тѣмъ же незаконнымъ путемъ, какъ его вещи попали въ руки ея товарищей. Первою мыслью его было пойдти къ ближайшему мировому судьѣ, вручить ему сокровище, доставшееся ему такъ неожиданно, и въ то же время разсказать свое замѣчательное приключеніе. Но минутное размышленіе устранило это намѣреніе. Во первыхъ, онъ этимъ нарушилъ бы обѣщаніе молчать и подвергъ бы опасности независимость, можетъ быть даже жизнь женщины, спасавшей его подъ страхомъ лишиться собственной жизни и добровольно подарившей ему сокровище, — а такимъ поступкомъ съ его стороны великодушіе Мегъ могло сдѣлаться причиною ея гибели. Такимъ образомъ объ этомъ нечего было и думать. Кромѣ того онъ былъ здѣсь чужой, и по крайней мѣрѣ въ продолженіе нѣкотораго времени не могъ бы доказать своего знанія къ удовлетворенію судьи, если случился, что онъ упрямый и необразованный человѣкъ. «Я подумаю объ этомъ повнимательнѣе», сказалъ онъ, «можетъ быть гдѣ нибудь въ городкѣ стоитъ полкъ; въ такомъ случаѣ мое знаніе службы и знакомство со многими офицерами арміи непремѣнно должны привести въ ясность и положеніе мое, и званіе, чего я можетъ быть не достигну посредствомъ гражданскаго чиновника. Начальникъ отряда конечно не откажетъ мнѣ устроить дѣло такъ, чтобъ оградить отъ обиды эту несчастную, ошибка или предубѣжденіе которой были для меня такъ полезны. Гражданскій чиновникъ можетъ считать своею обязанностью арестовать ее, и въ такомъ случаѣ послѣдствія очевидны. Нѣтъ, будь она самъ дьяволъ, она поступила со мною благородно, и я поступлю съ нею также. Пусть пользуется она привилегіею военнаго суда, предъ которымъ чувство чести смягчаетъ законъ. Сверхъ того, я могу увидѣть ее въ этой деревнѣ, Кипль… Купль… какъ бишь она ее назвала? — и могу возвратить ей кошелекъ; а тамъ законъ пусть себѣ ищетъ свое, если угодно. Между тѣмъ, для имѣющаго честь состоять на службѣ его величества, роль принимающаго краденыя вещи не очень красива.»

Раздумывая такимъ образомъ, Браунъ взялъ три или четыре гинеи для необходимыхъ издержекъ, и всыпая остальное обратно въ кошелекъ рѣшился открыть его не иначе, какъ только за тѣмъ, чтобъ возвратить его цыганкѣ, или вручить какому нибудь чиновнику. Вслѣдъ затѣмъ онъ вспомнилъ о тесакѣ, и первымъ побужденіемъ его было бросить оружіе среди поля. Но вспомнивъ, что опять можетъ встрѣтиться съ тѣми же негодяями, онъ не рѣшился разстаться съ нимъ. Дорожное платье его, хотя очень простое, было военнаго покроя, и оружіе при немъ было кстати. Хотя неимѣвшіе мундира переставали уже носить шпагу, но обыкновеніе это не было еще вовсе забыто, и никто не обращалъ особеннаго вниманія на тѣхъ, которые придерживались этого стариннаго обычая. Такимъ образомъ, оставивъ при себѣ тесакъ и спрятавъ кошелекъ цыганки въ карманъ, нашъ путешественникъ бодро продолжалъ идти по лѣсу, надѣясь выйдти на указанную ему большую дорогу.

ГЛАВА XXIX.

Иль все забыто?

И дружба дѣтскихъ лѣтъ, и ихъ невинность?
Часы блаженные, когда вдвоемъ съ тобою,
О Гермія, волшебною иглою
Одинъ цвѣтокъ мы создавали вмѣстѣ?
Тогда сидѣли на одной скамьѣ
И пѣснь одну однимъ напѣвомъ пѣли.
Какъ-будто руки, грудь, сердца и голосъ
Срослись въ одно!
Шэкспиръ.— Сонъ Въ Лѣтнюю Ночь.

Джулія Маннерингъ къ Матильдѣ Марчмонтъ.

Какъ можешь ты, милая Матильда, упрекать меня въ охлажденіи моей дружбы къ тебѣ и въ непостоянствѣ моей привязанности? Могу ли я забыть подругу, избранную моимъ сердцемъ, когда ей одной бѣдная Джулія довѣряетъ всѣ чувства, о которыхъ она позволяетъ себѣ думать? Также несправедливо упрекаешь ты меня, будто я предпочитаю тебѣ Люси Бертрамъ. Увѣряю тебя, что въ ней нѣтъ того, чего я ищу въ сердцѣ друга. Она мила, это правда, и я очень люблю ее; признаюсь даже, что утреннія и вечернія занятія паши оставляютъ мнѣ меньше времени для писемъ, чѣмъ сколько требовала бы предположенная нами акуратность въ перепискѣ. Но Люси совершенно чужда тонкой образованности. Всѣ ея свѣтскія познанія ограничиваются французскимъ и итальянскимъ языками, которымъ она выучилась у самаго оригинальнаго чудовища, какое ты только можешь себѣ вообразить. Отецъ мой пригласилъ его къ себѣ въ родѣ библіотекаря, и покровительствуетъ ему вѣроятно чтобъ выказать свое презрѣніе къ общественному мнѣнію. Полковникъ Маннерингъ кажется рѣшился настоять на томъ, чтобъ никто не считалъ смѣшнымъ того что принадлежитъ ему или вообще находится въ какомъ-нибудь къ нему отношеніи. Я помню, что въ Индіи онъ досталъ гдѣ-то маленькую собачонку съ кривыми ногами, длинною шеею и отвислыми ушами. И это гадкое твореніе ему угодно было сдѣлать своимъ любимцемъ, на зло общему вкусу и мнѣнію. Помню, онъ считалъ Брауна человѣкомъ дерзкимъ, и въ подтвержденіе своего мнѣнія однажды привелъ и то, что тотъ осмѣлился какъ-то порицать кривыя ноги и висячія уши Бинго. Увѣряю тебя, Матильда, высокое мнѣніе Маннеринга объ этомъ учителѣ Люси, объ этомъ нелѣпѣйшемъ изъ педантовъ, проистекаетъ изъ того же источника. Онъ сажаетъ это чудовище за столъ, и оно произноситъ молитву голосомъ разнощика рыбы, кричащаго на улицѣ; затѣмъ оно бросаетъ себѣ въ горло куски кушанья, какъ извощикъ поклажу на возъ, по видимому нисколько не сознавая что оно глотаетъ, — потомъ опять произноситъ благодарственную молитву, но уже на другой, столько же необыкновенный ладъ, наконецъ выходитъ изъ комнаты и зарывается въ груду изъѣденныхъ червями фоліантовъ, столько же неуклюжихъ, какъ самъ этотъ уродъі Присутствіе этого созданія не было бы мнѣ противно, еслибъ было съ кѣмъ надъ нимъ посмѣяться; но чуть только я начну какую нибудь шутку на счетъ мистера Сампсона (таково ужасное имя этого ужаснаго человѣка), какъ Люси Бертрамъ посмотритъ на меня такъ жалобно, что я рѣшительно теряю духъ продолжать шутку, а папенька нахмуритъ брови, закуситъ губу, сверкнетъ глазами и скажетъ что нибудь такое что вовсе мнѣ не по сердцу.

"Впрочемъ, я не объ этомъ уродцѣ собиралась говорить тебѣ. Я хотѣла только сказать, что онъ отличію знаетъ древніе и новые языки, и что ему удалось выучить Люси говоритъ по французски и по итальянски. Только здравый тактъ или упрямство спасли ее, кажется, отъ греческой, латинской и еврейской премудрости. Она дѣйствительно обладаетъ многими познаніями, и я каждый день имѣю случай удивляться, какое она находитъ удовольствіе въ пересматриваніи старыхъ уроковъ. Мы читаемъ вмѣстѣ каждое утро, и итальянскій языкъ нравится мнѣ теперь гораздо больше, нежели тогда, когда васъ мучилъ надутый пѣтухъ Чичипичи; фамилію его надо произносить такъ, а не Сисиписи. Видишь, я дѣлаю успѣхи.

"Можетъ быть мисъ Бертрамъ нравится мнѣ больше тѣмъ, чего въ ней нѣтъ, чѣмъ своими познаніями. Она ничего не смыслитъ въ музыкѣ, а въ танцахъ понимаетъ столько же, сколько всякая здѣшняя крестьянка, — а здѣшнія крестьянки танцуютъ, замѣчу мимоходомъ, съ жаромъ и преусердно. Такимъ образомъ и я въ свою очередь дѣлаюсь учителемъ. Она съ удовольствіемъ учится у меня на арфѣ, и я передала ей уже нѣкоторые на, которымъ я выучилась у Ла Пика, говорившаго что я обѣщаю много въ искуствѣ танцовать.

"По вечерамъ папа намъ читаетъ, и увѣряю тебя, что лучше его никто не читаетъ стиховъ. Онъ не подражаетъ декламатору, который смѣшиваетъ чтеніе съ мимикой, таращитъ глаза, морщитъ лобъ, коверкаетъ лице и дѣлаетъ жесты, какъ будто онъ на сценѣ и въ полномъ костюмѣ. Совсѣмъ нѣтъ: отецъ мой читаетъ съ чувствомъ, со вкусомъ, и производитъ впечатлѣніе измѣненіями голоса, а не жестами или мимикой. Люси Бертрамъ превосходно ѣздитъ верхомъ, и я могу теперь кататься вмѣстѣ съ нею, потому что она придаетъ мнѣ смѣлость своимъ примѣромъ. Не смотря на холодъ, мы гуляемъ довольно долго. Изъ всего этого ты видишь, что у меня нѣтъ уже теперь столько времени для письма, какъ бывало прежде.

"Кромѣ того, душа моя, я должна прибѣгнуть къ оправданію всѣхъ лѣнивыхъ: писать нечего. Мои надежды и страхъ мой на счетъ Брауна уже не такъ интересны съ тѣхъ поръ какъ я знаю, что онъ свободенъ и здоровъ. И признаюсь тебѣ, мнѣ кажется онъ долженъ былъ извѣстить меня о томъ что онъ намѣренъ дѣлать. Наши свиданія были можетъ быть неблагоразумны, по для меня ничуть не лестно, чтобъ Ванъ-Бэстъ Браунъ замѣтилъ это первый, и вслѣдствіе того прервалъ всякія сношенія со мною. Мнѣнія наши будутъ согласны, если онъ думаетъ такъ; мнѣ уже не разъ приходило въ голову, что я поступала очень безразсудно. Но я слишкомъ хорошаго мнѣнія о Браунѣ, и думаю что причиною его молчанія что нибудь необыкновенное.

"Но возвратимся къ Люси Бертрамъ. Нѣтъ, милая Матильда, никогда, никогда не можетъ она быть твоею соперницею! Безпокойная ревность твоя вовсе неосновательна. Она безспорно очень мила, чувствительна, добродушна, и я думаю немного сыщется лицъ, къ утѣшительной дружбѣ которыхъ я прибѣгла бы охотнѣе въ случаяхъ, называемыхъ истиннымъ несчастіемъ жизни. Но эти несчастія встрѣчаются рѣдко, а между тѣмъ ищешь друга, который сочувствовалъ бы душевному горю столько же какъ дѣйствительной бѣдѣ. Богу извѣстно, и тебѣ также, милая Матильда, что эти сердечныя раны также жаждутъ бальзама любви и симпатіи, какъ болѣе серьезныя и опредѣленныя страданія. А въ Люси Бертрамъ нѣтъ этой нѣжной симпатіи, нѣтъ и слѣда сердечнаго сочувствія, милая Матильда! Будь у меня лихорадка, она станетъ просиживать возлѣ меня ночи съ величайшимъ терпѣніемъ; по что касается до горячки сердца, которую такъ часто врачевала моя Матильда, то она ей сочувствуетъ не больше своего стараго учителя… И что мнѣ всего досаднѣе, у этой скромницы есть свой поклонникъ, и во взаимной привязанности ихъ (я увѣрена въ этой взаимности) много романтической запутанности. Надо тебѣ знать, что Люси была когда-то богатою наслѣдницею; теперь же она бѣдна, благодаря расточительности отца и подлости одного ужаснаго человѣка, которому онъ довѣрялъ. Одинъ изъ прекраснѣйшихъ молодыхъ людей нашего околотка влюбленъ въ нее; но такъ какъ онъ наслѣдникъ большаго имѣнія, то Люси не подаетъ ему надежды, видя разность ихъ состояній.

"Но не смотря на всю эту умѣренность, на это самоотверженіе, эту скромность, и такъ далѣе, Люси плутовка. Я увѣрена, что она любитъ Гэзльвуда, и онъ объ этомъ догадывается; онъ безъ сомнѣнія заставилъ бы ее въ этомъ признаться, еслибъ папенька или она доставили ему къ тому случай. Но я должна тебѣ сказать, что полковникъ самъ оказываетъ мисъ Бертрамъ то мелочное вниманіе, которое доставило бы тысячу удобныхъ случаевъ къ объясненію молодому человѣку, находящемуся въ положеніи Гэзльвуда. Не худо бы папенькѣ поберечься, чтобъ не пришлось поплатиться за вмѣшательство. Право, будь я Гэзльвудъ, я не безъ подозрѣнія смотрѣла бы на эти любезности, поклоны, прислуживанье и рукопожатія; да мнѣ кажется, что Гэзльвудъ иногда-таки и ревнуетъ… Представь же себѣ какую жалкую роль разыгрываетъ въ такихъ случаяхъ твоя бѣдная Джулія! Батюшка ухаживаетъ за моей пріятельницею; Гэзльвудъ ловитъ каждое слово ея, каждый взглядъ, а я не имѣю даже слабаго утѣшенія интересовать кого бы то ни было, — ни даже заморское чудовище-учителя, ибо и онъ сидитъ съ открытымъ ртомъ, и выпучивъ глаза дивится на мисъ Бертрамъ.

"Все это иногда раздражаетъ мои нервы, и я дѣлаюсь зла. Недавно, исключивъ меня вовсе изъ своего общества и даже изъ мыслей, папенька и эти два голубка такъ меня раздосадовали, что я повела на Гэзльвуда атаку, отъ которой онъ не могъ отдѣлаться, не нарушая обыкновенныхъ приличій. Защищаясь онъ мало по малу разгорячился. Право, Матильда, онъ чудо какъ уменъ и хорошъ собою, и я еще ни разу не видала, чтобъ онъ былъ такъ хорошъ какъ въ ту минуту. Вдругъ, въ самомъ пылу разговора, легкій вздохъ мисъ Люси коснулся моего слуха. Я была такъ великодушна, 'fro не преслѣдовала далѣе своей побѣды, еслибъ даже и не боялась батюшки. Къ счастію для меня онъ былъ въ это время занятъ длиннымъ описаніемъ нравовъ и обычаевъ какого-то индійскаго племени, и объяснялъ разсказъ свой рисунками восточныхъ одеждъ, которымъ принесъ въ жертву три узора мисъ Бертрамъ. Но она кажется была въ это время такъ же мало занята своимъ собственнымъ платьемъ, какъ и индійскими тюрбанами. Во всякомъ случаѣ хорошо, что батюшка не замѣчалъ, какъ удачно я произвела свой маленькій маневръ: глазъ его зорокъ, какъ у сокола, и онъ заклятый врагъ даже малѣйшей тѣни кокетства.

"Гэзльвудъ также услышалъ этотъ едва замѣтный вздохъ, и въ ту же минуту почувствовалъ раскаяніе, что расточилъ нѣсколько мгновеній и свое вниманіе такому недостойному предмету, какъ твоя Джулія. Съ истинно комическимъ выраженіемъ сознанія вины своей, Гэзльвудъ придвинулся къ рабочему столику Люси. Онъ сдѣлалъ какое-то пустое замѣчаніе, и только острый слухъ поклонника, или любопытнаго наблюдателя, подобно мнѣ, могъ различить въ ея отвѣтѣ какой-то холодный и сухой тонъ, не похожій на обыкновенный. Онъ былъ упрекомъ герою, обвинявшему самого себя, и совершенно погрузилъ его въ уныніе. Согласись, великодушіе требовало, чтобъ я сдѣлалась посредникомъ! И такъ, я вмѣшалась ш. разговоръ съ спокойнымъ тономъ равнодушнаго собесѣдника, не игравшаго роли наблюдателя, и возстановила между ними прежній дружескій тонъ. Послуживъ имъ нѣсколько времени посредникомъ для размѣна мыслей, я засадила ихъ за глубокомысленную шахматную игру, и отправилась помучить папеньку, все еще занятаго рисунками. Игроки сидѣли у камина, за маленькимъ столикомъ, на которомъ были шашки, а полковникъ занимался вдали за книжнымъ столомъ; все это происходило въ большой залѣ стариннаго устройства, со многими углубленіями, обвѣшанными такою странною драпировкою, что самъ художникъ не зналъ бы какъ объяснить что на ней изображено.

— "Шахматы интересная игра, папенька?

— "Говорятъ, отвѣчалъ онъ коротко.

— "Глядя, какъ мистеръ Гэзльвудъ и Люси заняты этою игрою, надо полагать такъ.

"Онъ быстро поднялъ голову, и карандашъ его на минуту остановился. Вѣроятію онъ не замѣтилъ ничего подозрительнаго, потому что преспокойно продолжалъ отдѣлывать складки маратскаго тюрбана. Я опять начала разговоръ.

— "Сколько лѣтъ мисъ Бертрамъ, папа?

— "Почему мнѣ знать? Я думаю, она твоихъ лѣтъ.

— "Нѣтъ, вѣрно старше. Вы всегда говорите мнѣ, что она гораздо лучше меня распоряжается за чайнымъ столикомъ. Боже мой! Отчего же вамъ не предоставить ей это право однажды навсегда?

— "Джулія, моя милая, отвѣчалъ папенька, — или ты сошла съ ума, или ты злѣе, чѣмъ я предполагалъ.

— "Нѣтъ, ужъ пожалуйста, я все что вамъ угодно, только не сумасшедшая; на это я ни за что не согласна.

— "Къ чему же говорить такой вздоръ? сказалъ папенька.

— "Мнѣ кажется, тутъ еще нѣтъ ничего безумнаго. Всякій знаетъ, что вы хороши собою (тутъ онъ улыбнулся), т. е. для вашихъ лѣтъ (онъ нахмурилъ брови), еще вовсе не преклонныхъ, и я не вижу, почему вамъ не поступить такъ,

— 237 какъ желается. Сознаюсь: я вѣтрена, и если болѣе серьезная подруга могла бы упрочить ваше счастье…

"Онъ взялъ меня за руку съ видомъ отца, огорченнаго любимою дочерью, и это было для меня жестокимъ упрекомъ за то, что я вздумала шутить его чувствами. — Джулія, сказалъ онъ, — я переношу много твоихъ выходокъ, и думаю, что заслужилъ ихъ въ нѣкоторой степени, не довольно пристально слѣдивъ за твоимъ воспитаніемъ. Но тебѣ не слѣдовало бы шутить предметомъ столь щекотливымъ. Если ты не уважаешь чувствъ отца къ памяти той, которую ты потеряла, не нарушай по крайней мѣрѣ священныхъ правъ несчастья. Помни, что малѣйшій звукъ подобной шутки, коснувшись слуха мисъ Бертрамъ, непремѣнно заставитъ ее отказаться отъ нашего гостепріимства и опять безъ покровителя пуститься въ свѣтъ, непріязнь котораго она уже довольно испытала.

"Что мнѣ было сказать на это, Матильда? Я попросила прощенія и обѣщала вести себя впередъ лучше. И вотъ я нейтрализована. Честь и совѣсть не позволяютъ мнѣ занимать Гэзльвуда и тѣмъ мучить бѣдную Люси, не смотря на ея слабую довѣрчивость ко мнѣ; также не могу я и съ папенькой завести рѣчь о такомъ деликатномъ предметѣ, послѣ его отвѣта. Мнѣ остается только жечь бумажки, рисовать турковъ обгорѣлымъ уголкомъ визитной карты (вчера удался мнѣ чудесный Гайдеръ-Али), бренчать на несчастной арфѣ, или попавъ на серьезную книгу читать ее съ конца до начала.

"Молчаніе Брауна начинаетъ меня безпокоить. Еслибъ онъ былъ принужденъ оставить эти окрестности, то я увѣрена онъ написалъ бы мнѣ… неужели папенька перехватилъ его письма? Нѣтъ, это совершенно противно его правиламъ; онъ не вскрылъ бы письма, адресованнаго ко мнѣ и полученнаго къ вечеру, еслибъ даже зналъ, что на утро я ускользну въ окно. Какое выраженіе у меня вырвалось! Мнѣ совѣстно даже передъ тобою, Матильда. Впрочемъ, я не горжусь своимъ строгимъ поведеніемъ; мистеръ Ванъ-Бэстъ Браунъ вовсе не такой горячій поклонникъ, который увлекъ бы предметъ своей страсти въ необдуманную дорогу. Надо признаться, онъ даетъ много времени обдумать каждый шагъ. По я не обвиняю его, не услыхавъ оправданія, и не стану сомнѣваться въ мужественной твердости характера, расхваленнаго тебѣ мною же. Нудь онъ склоненъ къ сомнѣнію, къ страху, къ измѣнѣ, мнѣ немного было бы о чемъ сожалѣть.

'Зачѣмъ же, спросишь ты, требуя такой неизмѣнной вѣрности отъ поклонника своего, занимаюсь я поступками Гэзльвуда и обращаю вниманіе на то, за кѣмъ онъ ухаживаетъ? — Я и сама задаю себѣ этотъ вопросъ разъ сто на день, и нахожу только одинъ, очень невинный отвѣтъ: можно желать не быть вовсе незамѣченной, и въ то же время нисколько не поддерживать серьезной измѣны.

«Пишу тебѣ всѣ эти вздоры потому, что они тебя занимаютъ, какъ ты говоришь, чему я очень удивляюсь. Я помню, какъ во время вашихъ съ тобою путешествій въ страны воображенія, ты всегда была поклонницею великаго и романтическаго, — повѣстей о рыцаряхъ, карликахъ, угнетенныхъ красавицахъ, предсказателяхъ, видѣніяхъ, духахъ и окровавленныхъ рукахъ. Мнѣ больше нравились запутанныя интриги частной жизни, или чудесное, произведенное восточнымъ геніемъ или благодѣтельной волшебницей. Ты любила блуждать на пути жизни по далекому океану, среди его страшной тишины и ревущихъ бурь, среди пучинъ и высокихъ волнъ, а я любила плавать на своей ладьѣ по легкой зыби озера или тихаго залива, гдѣ могло бы иногда понадобиться искуство кормчаго, но не было бы большой опасности. Соображая все это, я думаю, Матильда, что тебѣ нужно было имѣть отцомъ моего папа, гордаго воинскими подвигами и рядомъ предковъ, съ его талантами, его понятіями о чести, съ его глубокимъ и таинственнымъ знаніемъ. Другомъ твоимъ должна была быть Люси Бертрамъ; предки ея, имена которыхъ камень преткновенія для памяти и орѳографіи, владѣли нѣкогда всей этой романтической страной. И сама она родилась, — какъ это дошло до меня, впрочемъ довольно неясно, — при какихъ-то особенно замѣчательныхъ обстоятельствахъ, Тебѣ слѣдовало бы жить въ нашемъ шотландскомъ помѣстьѣ, окруженномъ горами, и совершать вмѣсто насъ уединенныя путешествія по окрестнымъ развалинамъ. А мнѣ слѣдовало бы помѣняться всѣмъ этимъ съ тобою на лужайки, кустарники и бесѣдки Пайнъ-парка, на твою добрую, спокойную, снисходительную тетушку, съ ея утреннею молитвою, послѣобѣденнымъ сномъ, вечернимъ вистомъ, жирными лошадьми и еще болѣе жирнымъ кучеромъ. Извольте замѣтить впрочемъ, что Брауна я не включаю въ условіе обмѣна. Его веселость, живой разговоръ и любезность такъ же согласны съ моимъ планомъ жизни, какъ высокій ростъ, красивая наружность и возвышенная душа его не испортили бы рыцарскаго романа. Но такъ какъ мы не можемъ помѣняться, то лучше, я думаю, каждой оставаться при своемъ.»

ГЛАВА XXX.

Я не принимаю твоего вызова; если ты будешь говорить такъ дерзко, я захлопну передъ тобою двери. — Видишь ты это окно, Стормъ? — Какое мнѣ дѣло! Я служу доброму герцогу Норфольку. Веселый Чортъ изъ Эдмонтона.

Джулія Маннерингъ къ Матильдѣ Маримонтъ.

Я была больна, милая Матильда, и только что встала съ постели, желая сообщить тебѣ странныя и ужасныя приключенія послѣднихъ дней. Увы! какъ осторожно должны мы шутить съ будущимъ! Я кончила предъидущее письмо свое въ веселомъ расположеніи духа, сдѣлавъ нѣсколько замѣчаній на счетъ твоего вкуса къ романтическому и необыкновенному въ вымышленномъ разсказѣ; какъ мало ожидала я тогда, что черезъ нѣсколько дней мнѣ придется разсказывать тебѣ о подобныхъ происшествіяхъ въ дѣйствительности! Быть свидѣтелемъ ужасныхъ явленіи совсѣмъ не то, милая Матильда, что читать описаніе ихъ; такъ же какъ висѣть надъ пропастью, держась за полусгнившій сучокъ, вовсе не одно и то же что наслаждаться видомъ той же пропасти, представленной на ландшафтѣ Сальватора Розы… Но лучше разскажу все по порядку.

Первая часть моего разсказа довольно ужасна, хотя и не касается до моихъ чувствъ. Ты должна знать, что наша провинція очень благопріятна для контрабандистовъ, людей отчаянныхъ, живущихъ на противолежащемъ островѣ Манѣ. Они многочисленны, предпріимчивы и страшны; не разъ приводили они окрестности въ ужасъ, когда кто задумывалъ мѣшать ихъ торговлѣ. Мѣстное начальство, изъ страха или по другимъ еще болѣе дурнымъ причинамъ, не хочетъ противъ нихъ дѣйствовать, и потому безнаказанность сдѣлала ихъ смѣлыми и предпріимчивыми. Съ перваго взгляда все это по видимому нисколько не касается до батюшки, человѣка пріѣзжаго и не занимающаго никакой должности. Но должно согласиться, что отецъ родился, какъ онъ самъ выражается, въ минуту когда Марсъ стоялъ въ апогеѣ своей силы, — битва и смерть всегда отыщутъ его, даже въ самыхъ мирныхъ обстоятельствахъ.

Во вторникъ, часовъ въ одиннадцать утромъ, Гэзльвудъ и папа собирались пойдти мили за три къ небольшому озеру на охоту за дикими утками, а мы съ Люси обдумывали какъ распорядиться этимъ днемъ, какъ вдругъ услышали лошадиный топотъ, быстро приближавшійся къ дому. Земля окрѣпла отъ сильнаго мороза, и звонкіе удары копытъ слышались ясно. Черезъ минуту появилось на лужайкѣ человѣка три, верхомъ и вооруженные; каждый изъ нихъ велъ за поводъ навьюченную лошадь, и оставивъ дорогу, дѣлающую нѣсколько поворотовъ, они прямо спѣшили къ воротамъ нашего дома. Безпорядокъ и безпокойство видны были во всѣхъ ихъ движеніяхъ, и они часто оглядывались назадъ, какъ будто ждали близкой и страшной погони. Батюшка и Гэзльвудъ поспѣшили къ дверямъ узнать кто они и что имъ нужно. Пріѣзжіе сказали, что они таможенные чиновники, и поймали этихъ лошадей, навьюченныхъ контрабандою, мили за три отсюда; что контрабандисты получили подкрѣпленіе и преслѣдуютъ ихъ съ намѣреніемъ отнять свое добро и убить осмѣлившихся исполнить свою обязанность. Чиновники прибавили, что такъ какъ съ ними находятся навьюченныя лошади, а преслѣдователи не обременены ничѣмъ, то рѣшились искать убѣжища въ Вудбурнѣ, зная что отецъ, какъ вѣрноподданный короля, не откажетъ въ покровительствѣ угрожаемымъ смертью за исполненіе своихъ обязанностей.

Полковникъ, для котораго въ энтузіазмѣ его воинской дисциплины была бы священна и собака, если бы она прибѣжала во имя короля, быстро отдалъ приказъ спрятать товаръ, вооружиться всѣмъ, и защищать домъ въ случаѣ надобности. Гэзльвудъ очень дѣятельно помогалъ ему, и даже это страшное животное, именуемое Сампсономъ, выйдя изъ своей берлоги, схватило ружье, поставленное въ сторонѣ батюшкой, родъ карабина, которымъ на востокѣ стрѣляютъ тигровъ. Въ ловкихъ рукахъ этой особы ружье вдругъ выстрѣлило, и чуть не убило одного изъ таможенныхъ. Пораженный неожиданнымъ выстрѣломъ своего оружія, Домини — это его прозвище — воскликнулъ: у-д-и-ви-тель-но! Это обыкновенное выраженіе его изумленія. Но никакая сила не могла заставить его разстаться съ ружьемъ, и потому его оставили при немъ, но изъ предосторожности не давали ему заряда. Ты легко можешь себѣ представить, что въ то время я еще ничего не знала, и слышала только встревожившій меня выстрѣлъ. Но послѣ, разсказывая эту сцену, Гэзльвудъ очень насмѣшилъ насъ, живо представивъ неловкую, по усердную храбрость Сампсона.

Устроивъ все какъ слѣдуетъ для защиты, и разставивъ по окнамъ людей съ ружьями, батюшка хотѣлъ удалить меня съ Люси отъ опасности въ погребъ, но мы ни за что не хотѣли уйти. Хотя я и перепугалась до смерти, но во мнѣ столько отцовскаго духа, что я непремѣнно хотѣла взглянуть на устрашавшую насъ опасность; мнѣ было бы несносно чувствовать близость ея и не знать ни свойства ея, ни хода. Люси, блѣдная какъ мраморъ, устремила глаза на Гэзльвуда, и по видимому не слыхала даже его просьбъ удалиться. Но въ самомъ дѣлѣ, пока дверь была цѣла, опасность была не велика. Окна были почти наглухо забиты подушками и къ ужасу Домини фоліантами, наскоро принесенными изъ библіотеки… Между ними оставались только щели, сквозь которыя можно было стрѣлять въ осаждающихъ.

Полковникъ окончилъ свои распоряженія, и мы усѣлись въ темной комнатѣ, едва дыша отъ неопредѣленнаго ожиданія, а мужчины молча стояли на своихъ мѣстахъ, вѣроятно въ тревожномъ раздумьѣ о приближающейся опасности. Отецъ, привыкшій уже къ подобнымъ сценамъ, ходилъ отъ одного къ другому и повторялъ приказаніе не стрѣлять пока онъ не скомандуетъ. Гэзльвудъ черпалъ, казалось, мужество изъ его взоровъ, и разыгрывалъ роль его адъютанта; съ величайшею быстротою передавалъ онъ его приказанія и наблюдалъ чтобъ ихъ исполняли какъ слѣдуетъ. Нашъ гарнизонъ, считая и таможенныхъ чиновниковъ, простирался до двѣнадцати человѣкъ.

Наконецъ, эта тягостная тишина ожиданія была нарушена шумомъ, походившимъ сначала на ревъ быстраго потока; по вскорѣ мы могли различить топотъ скакавшихъ лошадей. Я устроила себѣ щелочку, въ которую могла смотрѣть на приближеніе непріятеля. Шумъ увеличивался и подвигался къ намъ; наконецъ на лугъ выскакало человѣкъ тридцать или болѣе, верхомъ. Ты никогда не видала такихъ ужасныхъ лицъ! Не смотря на суровость времени года, они почти всѣ были одѣты только въ штанахъ и рубашкахъ, съ шелковыми платками, завязанными на головѣ, и всѣ вооружены карабинами, пистолетами и тесаками. Я, дочь солдата, съ дѣтства привыкшая къ войнѣ, никогда еще не была такъ испугана, какъ при появленіи этихъ мошенниковъ, которые на лошадяхъ, дымившихся отъ быстрой скачки, бросились къ намъ съ воплями ярости оттого что отъ нихъ ускользнула добыча. Они однакожъ остановились замѣтивъ приготовленія, сдѣланныя для ихъ пріема, и съ минуту, казалось, совѣтовались между собою. Наконецъ одинъ изъ нихъ, съ лицомъ, выпачканнымъ порохомъ, чтобъ не быть узнаннымъ, подъѣхалъ ближе, привязавъ бѣлый платокъ къ концу карабина, и попросилъ позволенія переговорить съ полковникомъ Маннерингомъ. Отецъ, къ величайшему моему ужасу, растворилъ окно, возлѣ котораго стоялъ, и спросилъ что онъ хочетъ. — Мы хотимъ наше добро, отвѣчалъ онъ, которое отнято у насъ таможенными акулами. Нашъ командиръ приказалъ сказать, что если вещи будутъ возвращены, мы уѣдемъ безъ дальнѣйшаго расчета съ этими мошенниками; если же нѣтъ, то мы зажжемъ домъ, и никому не будетъ пощады. Онъ нѣсколько разъ повторялъ эту угрозу, разнообразя ее такими клятвами и выходками, какія только могла вдохнуть ему жестокость.

— Я кто нашъ командиръ? спросилъ батюшка.

— А вотъ что на сѣромъ конѣ, повязанный краснымъ платкомъ.

— Такъ скажи, пожалуйста, этому молодцу, что если онъ и всѣ его мошенники не удалятся сейчасъ же съ луга, я буду стрѣлять по нимъ безъ церемоніи. — Съ этимъ отецъ закрылъ окно и прекратилъ разговоръ.

Едва только посланный доѣхалъ обратно до отряда, контрабандисты съ громкимъ «ура!», или правильнѣе съ какимъ-то дикимъ воплемъ сдѣлали залпъ по нашему гарнизону. Всѣ стекла въ окнахъ были разбиты, но взятыя нами предосторожности охранили находившихся въ комнатѣ отъ поврежденій. Непріятели дали три такіе залпа, и ни на одинъ изъ нихъ имъ не отвѣчали ни единымъ выстрѣломъ. Тогда батюшка замѣтилъ, что они идутъ съ ломами и топорами, вѣроятно намѣреваясь ломать двери, и онъ громко отдалъ приказъ: «Не стрѣляй никто, кромѣ меня и Гэзльвуда! Гэзльвудъ, стрѣляйте въ парламентера.» Самъ онъ прицѣлился въ командира, сидѣвшаго на сѣрой лошади, и тотъ палъ въ ту же минуту. Выстрѣлъ Гэзльвуда былъ не менѣе удаченъ. Онъ свалилъ переговорщика, уже пѣшкомъ шедшаго къ дому съ топоромъ въ рукѣ. Паденіе ихъ лишило бодрости остальныхъ сообщниковъ шайки; они сѣли опять на лошадей и затѣмъ послѣ еще немногихъ выстрѣловъ удалились и увезли съ собою убитыхъ и раненыхъ. Мы не могли видѣть, потеряли ли они еще кого-нибудь. Вскорѣ послѣ ихъ отъѣзда, къ величайшему моему утѣшенію, появился отрядъ солдатъ. Они стояли на квартирахъ въ деревнѣ за нѣсколько миль отъ насъ, и выступили при первомъ извѣстіи о схваткѣ. Часть отряда проводила испуганныхъ таможенныхъ чиновниковъ и ихъ призъ до ближайшаго портоваго города, а взвода два или три остались у насъ на два дня, чтобъ охранить домъ отъ мстительности разбойниковъ.

Вотъ, милая Матильда, первое приключеніе, такъ сильно меня потревожившее. Я должна еще прибавить, что бѣглецы оставили въ одной хижинѣ у дороги человѣка съ намазаннымъ лицомъ, вѣроятно потому, что онъ не могъ вывести переѣзда. Черезъ полчаса онъ умеръ. Осматривая его тѣло, въ немъ узнали мошенника изъ сосѣдства, человѣка, прославившагося воровствомъ и контрабандою. Многіе изъ сосѣдей присылали насъ поздравить; вообще думаютъ, что нѣсколько примѣровъ такого живаго сопротивленія сильно поколебало бы дерзость негодяевъ. Батюшка роздалъ награды своимъ слугамъ и до небесъ восхвалялъ мужество и хладнокровіе Гэзльвуда. И на мою долю съ Люси достались похвалы за то, что мы твердо выдержали огонь и не мѣшали отцу ни крикомъ, ни жалобами. Что касается до Домини, то батюшка воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ попросить его обмѣняться табакерками. Это предложеніе очень понравилось почтенному джентльмену, и онъ чрезвычайно хвалилъ красоту своей новой табакерки. «Она блеститъ» говорилъ онъ, «какъ будто сдѣлана изъ чистѣйшаго офирскаго золота». — И странно было бы еслибъ она не блестѣла именно такъ, потому что въ самомъ дѣлѣ сдѣлана изъ этого металла. Должно однакожъ отдать справедливость этому доброму созданію: еслибъ онъ и зналъ настоящую цѣпу подарка, то это не возвысило бы въ его глазахъ расположенія къ нему батюшки; онъ считаетъ его не менѣе щедрымъ, принимая табакерку за позолоченный томпакъ. Онъ много трудился устанавливая на прежнія мѣста фоліанты, взятые нами для защиты, разгибая въ нихъ помятыя мѣста и исправляя поврежденія, полученныя ими на крѣпостной службѣ. Онъ принесъ намъ куски свинца и пули, попавшіе во время атаки въ эти тяжеловѣсные томи, и вынутые имъ весьма тщательно. Еслибъ я была въ веселомъ расположеніи духа, я позабавила бы тебя разсказомъ, какъ удивлялся онъ равнодушію, съ которымъ слушали мы о ранахъ и увѣчьяхъ, понесенныхъ Ѳомою Аквинскимъ и Хризостомомъ. Но мнѣ не весело, и я должна еще разсказать тебѣ другое, болѣе интересное приключеніе… Однакожъ я такъ устала отъ своего разсказа, что должна оставить продолженіе его до завтра. Впрочемъ, я удержу еще это письмо, чтобъ ты не безпокоилась о твоей

Джуліи Маннерингъ.

ГЛАВА XXXI.

Вотъ свѣтъ! Ты знаешь это дѣло?

Шэкспиръ.— Король Іоаннъ.

Джулія Маннерингъ къ Матильдѣ Маримонтъ.

Продолжаю разсказъ свой, милая Матильда, съ того, на чемъ остановилась вчера.

Дня два или три только и было разговора что объ осадѣ и ея послѣдствіяхъ. Мы прожужжали батюшкѣ уши предложеніями ѣхать въ Эдинбургъ, или по крайней мѣрѣ въ Думфризъ, гдѣ собирается прекрасное общество, и пробыть тамъ пока не уймется мстительность контрабандистовъ. Онъ отвѣчалъ намъ очень хладнокровно, что не намѣренъ оставить на произволъ судьбы нанятый домъ и собственное имущество, такъ какъ его всегда считали способнымъ принять надлежащія мѣры къ безопасности и защитѣ своего семейства, а если онъ спокойно останется дома, то пріемъ, какой встрѣтили негодяи, конечно отниметъ у нихъ всякую охоту ко вторичному посѣщенію; если же онъ выкажетъ какой нибудь признакъ безпокойства, то это будетъ вѣрнѣйшимъ средствомъ привлечь опасность, которой мы страшимся. Успокоенные его доводами и чрезвычайною хладнокровностью, съ которою онъ говорилъ о мнимой опасности, мы сдѣлались нѣсколько смѣлѣе и снова начали свои прогулки. Только провожавшіе васъ брали иногда съ собою ружья, и я замѣтила, что батюшка обращалъ особенное вниманіе на безопасность дома по ночамъ, приказавъ людямъ имѣть оружіе въ готовности на случай обороны.

Но дня три назадъ случилось происшествіе, встревожившее меня гораздо больше нападенія контрабандистовъ.

Я уже говорила тебѣ, что недалеко отъ Вудбурна есть озеро, на которое наши кавалеры ходятъ стрѣлять дикихъ утокъ. За завтракомъ какъ-то я сказала, что мнѣ хотѣлось бы взглянуть на озеро, покрытое льдомъ, и посмотрѣть какъ на немъ катаются на конькахъ. Снѣгу выпало много, но онъ окрѣпъ отъ мороза, и мнѣ казалось, что намъ съ Люси можно будетъ дойдти до озера по тропинкѣ, проложенной многими, шедшими туда же для препровожденія времени. Гэзльвудъ сейчасъ же предложилъ проводить насъ, и мы потребовали, чтобъ онъ взялъ съ собою ружье. Онъ много смѣялся надъ мыслью идти съ ружьемъ въ снѣгу, не имѣя въ виду охотиться, но чтобъ успокоить насъ онъ приказалъ слугѣ слѣдовать за нами съ ружьемъ. Что касается до полковника, то онъ не любитъ зрѣлищъ и сборищъ, гдѣ каждый себя выказываетъ, за исключеніемъ военнаго развода, и потому отказался отъ прогулки.

Мы вышли рано, въ свѣтлое, но холодное утро, и чувствовали какъ свѣжій воздухъ придавалъ бодрость духу и нервамъ. Прогулка до озера была очень пріятна, и маленькія препятствія только забавляли насъ: тамъ гдѣ намъ приходилось спускаться по скользкому склону или переходить замерзнувшій ровъ, необходима была помощь Гэзльвуда, и я думаю, что эта прогулка съ препятствіями была Люси очень по душѣ.

Видъ на озерѣ былъ прекрасенъ. Одна сторона его окружена крутымъ гребнемъ скалъ, съ которыхъ висятъ тысячи огромныхъ ледяныхъ иглъ, сверкающихъ на солнцѣ; по другую сторону тянется небольшой сосновый лѣсъ, фантастически убранный снѣгомъ. На льдяной поверхности самаго озера виднѣлось множество людей; одни летѣли прямо съ быстротою ласточки, другіе описывали красивые круги, третьи пасивно принимали во всемъ этомъ глубокое участіе, окруживъ мѣсто, гдѣ жители двухъ приходовъ состязались въ умѣньи кататься на конькахъ, — честь не малая, какъ должно было заключать изъ тревожнаго состоянія дѣйствующихъ лицъ и зрителей. Мы обошли озеро кругомъ, и каждая изъ насъ опиралась на руку Гэзльвуда, разговаривавшаго очень ласково со старымъ и малымъ, и казалось онъ былъ любимцемъ собравшейся толпы. Наконецъ, мы подумали о возвращеніи.

Но къ чему упоминаю я объ этихъ пустыхъ обстоятельствахъ? Право, не потому чтобъ они меня интересовали. Какъ утопающій хватается за соломенку, такъ и я хватаюсь за все чтобъ только отдалить страшный разсказъ… Но я должна высказать его; мнѣ нужно сочувствіе хоть одного друга въ этомъ несчастій разрывающемъ сердце.

Мы возвращались домой дорогою, идущею по сосновой рощѣ. Люси оставила руку Гэзльвуда: она пользуется ею только въ случаѣ крайней необходимости. Я шла все еще опираясь на руку Гэзльвуда. Люси слѣдовала за нами, а шагахъ въ трехъ отъ васъ шелъ слуга. Такъ двигались мы впередъ какъ вдругъ, на одномъ поворотѣ, словно выросшій изъ земли появился передъ нами Браунъ! Онъ былъ одѣтъ очень просто, даже небрежно, и вся наружность его показывала что-то дикое и встревоженное. Я вскрикнула отъ удивленія и испуга. Гэзльвудъ по понялъ причины моего безпокойства, и когда Браунъ хотѣлъ подойти ко мнѣ, какъ будто желая говорить, Гэзльвудъ громко приказалъ ему остановиться и не безпокоить меня. Браунъ возразилъ, что не ему учить его обращенію съ дамами. Я думаю, что Гэзльвудъ, принимая его за одного изъ шайки контрабандистовъ, имѣвшаго дурной умыселъ, не разслушалъ и не понялъ его хорошенько. Онъ выхватилъ ружье у поравнявшагося съ нами слуги и приложившись въ Брауна, приказала. ему остановиться, подъ опасеніемъ смерти. Отъ страха я не могла сказать ни слова, и только вскрикнула. Это ускорило катастрофу. Браунъ бросился на Гэзльвуда, началъ съ нимъ бороться, и почти уже отнималъ у него ружье, какъ вдругъ оно нечаянно выстрѣлило, и весь зарядъ влетѣлъ въ плечо Гэзльвуду, который тотчасъ же упалъ. Больше я ничего не видѣла: въ глазахъ у меня потемнѣло, и я лишилась чувствъ. Люси разсказывала, что злополучный виновникъ несчастія съ минуту смотрѣлъ неподвижно на эту сцену, пока на крикъ ея не начали сбѣгаться люди съ озера. При появленіи ихъ, онъ перескочилъ черезъ плетень, отдѣлявшій тропинку отъ плантацій, и съ тѣхъ поръ о немъ ничего не слыхали. Слуга нашъ не пробовалъ остановить его, и разсказа, его возбудилъ въ пришедшихъ желаніе лучше выказать свое человѣколюбіе, стараясь привести меня въ чувство, чѣмъ доказать храбрость преслѣдованіемъ человѣка отчаяннаго и, по словамъ слуги, необычайной силы и совершенно вооруженнаго.

Гэзльвуда благополучно доставили домой, т. е. въ Вудбурнъ. Я думаю, рана его не опасна, хотя и мучительна. Но для Брауна послѣдствія должны быть ужасны. Онъ уже былъ предметомъ ненависти отца моего, а теперь долженъ подвергнуться еще преслѣдованію закона и мщенію отца Гэзльвуда, который грозится подвигнуть и небо и землю на того кто ранилъ его сына. Какъ успѣетъ онъ избѣжать преслѣдованія и мести? Если онъ будетъ взятъ, какъ съумѣетъ онъ избавиться отъ строгости закона, угрожающаго, какъ я слышала, даже его жизни? Гдѣ найти мнѣ средства, чтобъ извѣстить его объ опасности? Человѣкъ, любимый Люси, раненъ, и тайная печаль ея служитъ новымъ источникомъ моей скорби, и все окружающее какъ будто обвиняетъ меня въ нескромности, бывшей причиною всѣхъ этихъ несчастій.

Два дня я была очень нездорова. Мнѣ стало лучше когда я услышала, что Гэзльвудъ выздоравливаетъ, и что ранившаго его нигдѣ не могутъ отыскать; всѣ увѣрены, что это одинъ изъ контрабандистовъ. Подозрѣніе и розыски обращены на нихъ, и это естественпо должно облегчить побѣгъ Брауна, который, я надѣюсь, уже скрылся. Однако, пѣшій и конный дозоръ снуетъ повсюду, и меня мучатъ тысячи неясныхъ и невѣрныхъ слуховъ объ открытіяхъ и арестахъ.

Между тѣмъ, лучшее для меня утѣшеніе — благородный образъ мыслей Гэзльвуда. Онъ непоколебимо утверждаетъ, что съ какимъ бы намѣреніемъ ни подошелъ къ намъ неизвѣстный, но онъ убѣжденъ, что ружье выстрѣлило во время борьбы нечаянно, и слѣдовательно рана нанесена ему неумышленно. Слуга напротивъ того говоритъ, что ружье было вырвано изъ рукъ Гэзльвуда, и разбойникъ уставилъ ему дуло въ плечо; Люси почти того же мнѣнія. Я не подозрѣваю ихъ въ добровольномъ преувеличиваніи; но какъ невѣрны иногда свидѣтельства людей! Несчастный выстрѣлъ безъ всякаго сомнѣнія сдѣланъ былъ неумышленно. Можетъ быть всего лучше было бы открыть всю истину Гэзльвуду; но онъ молодъ, и я ни за что но рѣшусь признаться ему въ своей слабости. Я хотѣла было разоблачить эту тайну передъ Люси, и начала съ того, что спросила ее что припомнитъ она о видѣ и чертахъ лица человѣка, бывшаго причиною несчастнаго приключенія; но она разразилась такимъ ужаснымъ описаніемъ разбойника, что я рѣшительно не могла собраться съ духомъ признаться ей въ любви къ такому человѣку. Мисъ Бертрамъ странно ослѣплена предубѣжденіемъ, потому что рѣдко можно встрѣтить мужчину красивѣе Брауна. Я давно не видала его, и даже при этомъ странномъ, внезапномъ появленіи, среди несчастныхъ обстоятельствъ, при самомъ невыгодномъ положеніи, весь образъ его явился мнѣ одушевленнымъ красотою, и въ чертахъ лица выражалось истинное благородство. — Встрѣтимся ли мы еще когда нибудь? Кто можетъ отвѣчать на этотъ вопросъ? — Пиши мнѣ, милая Матильда, пиши съ ласкою любви, — по когда же ты и пишешь иначе?.. Впрочемъ, еще разъ, пиши скорѣе и съ любовью. Я теперь въ такомъ состояніи, что мнѣ не принесутъ пользы ни упреки, ни наставленія, и я потеряла даже обыкновенное мое умѣнье отклонять ихъ насмѣшкою. Я испугана какъ дитя, которое изъ шалости пустило въ ходъ огромную машину: завертѣлись и застучали колеса, цѣпи, валы, и ребенокъ изумленъ страшною силою, приведенною въ движеніе его слабою рукою, и ужасается послѣдствій, которыхъ долженъ ждать, не имѣя возможности отвратить ихъ.

Я должна еще сказать тебѣ, что батюшка очень обо мнѣ заботится. Мое болѣзненное положеніе онъ приписываетъ испугу. Надѣюсь, что Браунъ ускользнулъ отъ преслѣдованія и убѣжалъ въ Англію, Ирландію, или на островъ Манъ. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ ему съ небольшимъ терпѣніемъ будетъ безопасно дождаться выздоровленія Гэзльвуда, потому что сношенія этихъ странъ съ Шотландіею, относительно судебныхъ дѣлъ, благодаря Бога, несовсѣмъ свободны. Арестованіе его въ эту минуту повлекло бы за собой ужасныя послѣдствія. Я стараюсь укрѣпитъ духъ свой всевозможными доводами противъ вѣроятности такого несчастія. Увы! какъ горе и страхъ, столь же истинные какъ и жестокіе, скоро смѣнили однообразіе и тишину жизни, на которыя я готова была жаловаться! Но я не хочу докучать тебѣ дольше своими жалобами. Прощай, милая Матильда!

Джулія Маннерингъ.

ГЛАВА XXXII.

Глазами не много разберешь на этомъ свѣтѣ. — Смотри ушами: видишь, какъ этотъ судья издѣвается надъ простякомъ-воромъ? Прислушайся же. — Помѣняйтесь! Разъ, два, три! Ну! Кто поръ, кто судья? Шэкспиръ.— Король Лиръ.

Въ числѣ лицъ, съ живѣйшимъ участіемъ старавшихся открыть кто ранилъ молодаго Гэзльвуда, былъ Джильбертъ Глосинъ, эсквайръ, бывшій писецъ въ ***, теперь же лэрдъ элангоанскій и одинъ изъ мировыхъ судей въ графствѣ ***. Причины, побуждавшія его въ этомъ случаѣ дѣлать розыски, были разнообразны. Но мы полагаемъ, что читатель, судя по тому что уже знаетъ объ этомъ человѣкѣ, не припишетъ рвенія его въ отысканіи виновника идеальной любви къ правосудію.

Дѣло въ томъ, что этотъ почтенный джентльменъ, происками завладѣвъ имѣніемъ своего благодѣтеля, не чувствовалъ себя въ новомъ своемъ положеніи такъ хорошо и ловко, какъ онъ того ожидалъ. Дома, гдѣ столь многое напоминало ему прежнее время, онъ вовсе не радовался удачному исходу своихъ интригъ. Обращая вниманіе на отношенія свои къ другимъ, онъ чувствовалъ что исключенъ изъ общества джентльменовъ графства, тогда какъ предполагалъ сравниться съ ними. Онъ не. былъ допущенъ въ ихъ клубы, а въ публичныхъ собраніяхъ, куда нельзя было запретить ему входъ, его какъ будто не замѣчали, или смотрѣли на него холодно, презрительно. Такое нерасположеніе проистекало и изъ убѣжденія и изъ предразсудка. Джентльмены презирали его за низкое происхожденіе и ненавидѣли за средства, которыми онъ достигъ богатства. Простолюдины не любили его еще больше. Они не хотѣли величать его Элангоаномъ, по имени его помѣстья, ни даже мистеромъ Глосиномъ. Они звали его просто Глосинъ, и это ничтожное обстоятельство такъ сильно трогало его тщеславіе, что однажды онъ далъ полкроны нищему за то, что тотъ три раза назвалъ его Элангоаномъ, выманивая у него подаяніе. Онъ живо чувствовалъ отсутствіе общаго уваженія, особенно сравнивая свое положеніе въ обществѣ съ значеніемъ Макъ-Морлана, который при менѣе выгодныхъ житейскихъ обстоятельствахъ былъ любимъ и уважаемъ богатыми и бѣдными, и хотя понемногу, но за то твердо упрочивалъ себѣ небольшое состояніе, при общемъ уваженіи и желаніи успѣха со стороны всѣхъ знавшихъ его.

Глосинъ, внутренно досадуя на эти такъ называемые имъ предубѣжденія и предразсудки, былъ настолько уменъ, что не жаловался на нихъ открыто. Онъ чувствовалъ, что недавнее возвышеніе его нельзя забыть такъ скоро, и что средства, которыя онъ къ тому употребилъ, такъ дурны, что ихъ не простятъ ему, Но время, думалъ онъ, заставляетъ забывать необыкновенное и сглаживаетъ проступки. Съ ловкостью человѣка, обязаннаго своимъ счастьемъ изученію слабыхъ сторовъ человѣческой природы, онъ рѣшился выжидать случая сдѣлаться полезнымъ даже для тѣхъ, которые всего болѣе ненавидѣли его. Надѣясь на свои способности, на склонность джентльменовъ къ тяжбамъ (въ этомъ случаѣ дорогъ совѣтъ знающаго законы) и на тысячу другихъ случайностей, онъ не сомнѣвался, что съ терпѣніемъ и ловкостью найдетъ возможность внушить своимъ сосѣдямъ лучшее мнѣніе о себѣ и можетъ быть возвысится до той степени, которой иногда смѣтливый, расторопный и дѣловой человѣкъ достигаетъ въ средѣ джентльменовъ, и дѣлается, какъ говоритъ Бурнсъ,

«Главною струною инструмента».

Нападеніе на домъ полковника Маннеринга и случившееся вслѣдъ затѣмъ несчастіе съ Гэзльвудомъ показались Глосину очень удобнымъ случаемъ доказать всей провинціи, какъ полезенъ можетъ быть судья дѣятельный, знающій законы (онъ былъ членомъ судебной комисіи въ продолженіе нѣкотораго времени) и всѣ тайныя лазейки контрабандистовъ. Послѣднее знаніе онъ пріобрѣлъ въ своихъ прежнихъ короткихъ сношеніяхъ съ самыми дерзкими изъ этихъ преступныхъ промышленниковъ, дѣйствуя то какъ сообщникъ ихъ, то какъ совѣтчикъ въ судебныхъ дѣлахъ. Но эти сношенія уже нѣсколько лѣтъ прекратились, и сообразивъ, какъ коротка бываетъ жизнь такихъ сорванцовъ, и какъ часто обстоятельства заставляютъ ихъ мѣнять сцену дѣйствій, онъ не нашелъ никакой причины предполагать, чтобъ теперешніе розыски его компрометировали кого-нибудь изъ старыхъ его пріятелей, которые имѣли бы средства къ мщенію. Прежнее участіе его въ ихъ торговлѣ, по его мнѣнію, не должно было помѣшать ему теперь воспользоваться своею опытностью на общую пользу, или вѣрнѣе для собственныхъ выгодъ. Пріобрѣсть хорошее мнѣніе и расположеніе полковника Маннеринга было для него не бездѣлица, а благосклонность старика Гэзльвуда, человѣка съ вѣсомъ въ обществѣ, была еще значительнѣе. Наконецъ, еслибъ ему удалось открыть, схватить и уличить виновныхъ, онъ имѣлъ бы удовольствіе кольнуть этимъ Макъ-Морлана, такъ какъ подобныя слѣдствія долженъ былъ производить собственно Макъ-Морланъ, какъ помощникъ шерифа графства, и конечно онъ потерялъ бы многое въ общемъ мнѣніи, еслибъ добровольный трудъ Глосмна имѣлъ болѣе успѣха, чѣмъ розыски Морлана.

Движимый столь побудительными причинами и хорошо знакомый съ низшими служителями закона, Глосинъ привелъ въ движеніе всѣ пружины, чтобъ открыть и схватить кого-нибудь изъ шайки, напавшей на Вудбурнъ, и въ особенности того кто ранилъ Чарльса Гэзльвуда. Онъ обѣщалъ большія награды, составлялъ разные планы и воспользовался личнымъ вліяніемъ своимъ на старыхъ знакомыхъ, помогавшихъ контрабандистамъ, убѣждая ихъ лучше пожертвовать однимъ или двумя изъ этихъ негодяевъ, чѣмъ привлечь на себя ненависть за покровительство такимъ ужаснымъ поступкамъ. Однакожъ все это нѣсколько времени было напрасно: простой народъ такъ боялся контрабандистовъ, или былъ имъ такъ приверженъ, что не рѣшался ихъ выдать. Наконецъ, дѣятельный чиновникъ нашъ узналъ, что человѣкъ, съ виду и по одеждѣ похожій на ранившаго Гэзльвуда, вечеромъ наканунѣ роковой встрѣчи останавливался въ Кипльтринганѣ, въ гостинницѣ подъ вывѣскою «Гордоновъ Щитъ». Глосинъ немедленно отправился туда, чтобъ допросить старую знакомку нашу, мисисъ Макъ-Кандлишъ.

Читатель припомнитъ, что Глосинъ, по отзывамъ этой женщины, былъ у нея не на хорошемъ счету. Она вышла но его требованію въ залу не слишкомъ торопливо, и входя, въ дверь поклонилась какъ можно холоднѣе. Тогда начался слѣдующій разговоръ:

— Сегодня славный морозъ, мисисъ Макъ-Кандлишъ.

— Да-съ, холодненько, отвѣчала хозяйка сухо.

— Мнѣ хотѣлось бы узнать, мисисъ Макъ-Кандлишъ, будутъ ли судьи по обыкновенію обѣдать у васъ во вторникъ послѣ засѣданія?

— Я думаю, — вѣроятно, какъ всегда (Тутъ она хотѣла уйдти).

— Позвольте на минуту, мисисъ Макъ-Кандлишъ. Куда это вы такъ спѣшите, почтеннѣйшая? Я думаю, еслибы разъ въ мѣсяцъ собирались у васъ обѣдать члены клуба, это было бы недурно.

— Конечно, клубъ почтенныхъ людей…

— Да, конечно, отвѣчалъ Глосинъ. — Я разумѣю помѣщиковъ, людей съ вѣсомъ. Признаюсь, мнѣ хотѣлось бы это устроить.

Сухой кашель, съ которымъ Макъ-Кандлишъ выслушала это предложеніе, вовсе не выражалъ чтобъ проектъ не нравился ей самъ но себѣ; но въ этомъ кашлѣ слышалось сомнѣніе, удастся ли проектъ подъ руководствомъ особы, его затѣявшей. Это былъ кашель, выражавшій не отрицаніе, по сомнѣніе, и Глосинъ понялъ это. Но онъ рѣшился проглотить эту обиду.

— Что? Много теперь проѣзжихъ мисисъ Макъ-Кандлишъ? Я думаю достаточно?

— Довольно-съ, но мнѣ пора въ контору.

— Нѣтъ, нѣтъ, подождите немного; развѣ нельзя обождать для стараго знакомаго? Скажите, пожалуйста, не припомните ли вы очень высокаго молодаго человѣка? Онъ ночевалъ у васъ на прошлой недѣлѣ.

— Право, не умѣю вамъ сказать. Я не замѣчаю высоки или низки мои гости, лишь бы счетъ ихъ но былъ коротокъ.

— А если и коротокъ, такъ мы умѣемъ вытянуть его, мисисъ Макъ-Кандлптъ? А? Ха! ха! ха! Но молодой человѣкъ, о которомъ я васъ спрашиваю, росту шести футовъ, въ темпомъ платьѣ съ металлическими пуговицами; волосы свѣтло-русые, не напудренные; глаза голубые; носъ длинный; путешествовалъ онъ пѣшкомъ, безъ слуги и поклажи. Вы конечно припомните, что видѣли его?

— Право, я не могу обременять свою память такими вещами, отвѣчала Макъ-Кандлишъ, стараясь не отвѣчать на его разспросы. — У меня по хозяйству есть чѣмъ заняться кромѣ волосъ, глазъ и носовъ проходящихъ.

— Такъ я долженъ сказать вамъ прямо, мисисъ Макъ-Кандлишъ, что этого человѣка подозрѣваютъ въ преступленіи, и я требую у васъ этихъ показаній какъ судья, вслѣдствіе подозрѣній. Если вы не хотите отвѣчать на мои вопросы, я долженъ буду привести васъ къ присягѣ.

— Я не имѣю права присягать^[44]; развѣ отправимся въ Антибургскую церковь. Съ тѣхъ поръ, какъ Байльи Макъ-Кандлишъ (царство ему небесное) отозванъ въ лучшее мѣсто, чѣмъ Кипльтрниганъ, я всегда совѣтуюсь съ почтеннымъ Макъ-Грайнеромъ. Вы видите, я не могу присягать, не поговоривъ со священникомъ, особенно же присягать противъ бѣднаго молодаго человѣка, чужаго, безъ друзей.

— Я можетъ быть успокою вашу совѣсть, не тревожа мистера Макъ-Грайнера, если скажу вамъ, что человѣкъ о которомъ разспрашиваю, выстрѣлилъ въ вашего пріятеля Чарльса Гэзльвуда.

— Боже мой! Кто бы могъ подумать!.. Нѣтъ, будь это за долги, или ссору съ таможней, такъ скорѣе чортъ взялъ бы языкъ Нелли Макъ-Кандлишъ, чѣмъ она стала бы говорить противъ него. Но если онъ въ самомъ дѣлѣ ранилъ мистера Гэзльвуда… Однако не вѣрится что-то, мистеръ Глосинъ! это ваши штуки… трудно подумать это о такомъ кроткомъ молодомъ человѣкѣ… Нѣтъ, нѣтъ, это опять ваши старыя штуки! Вамъ только бы схватить его.

— Я вижу, вы мнѣ не вѣрите, мисисъ Макъ-Кандлишъ. Вотъ, прочтите объявленіе, подписанное свидѣтелями преступленія и судите сами, не похожъ ли вашъ гость на описаннаго здѣсь злодѣя.

Глосинъ отдалъ ей бумагу, которую Макъ-Кандлишъ стала читать очень внимательно, часто снимая очки, чтобъ возвести глаза къ небу, или отереть слезу, потому что молодой Гэзльвудъ былъ особенно любимъ этою доброю женщиной.

— Хорошо, хорошо же! сказала она, окончивъ чтеніе, — если это такъ, я предаю его, негоднаго!.. Но, Боже мой, какъ легко ошибиться! Я никогда не видывала такого пріятнаго лица, такого кроткаго, любезнаго обращенія. Я приняла его за благороднаго человѣка, находящагося въ затрудненіи… Но я предаю его, негодяя! Выстрѣлить въ Чарльса Гэзльвуда, при дѣвицахъ… бѣдняжки!.. Я предаю его.

— И такъ, вы сознаетесь, что человѣкъ, соотвѣтствующій этому описанію, ночевалъ здѣсь наканунѣ совершеннаго преступленія?

— Конечно да, онъ всѣмъ въ домѣ такъ поправился… такой ласковый, веселый. И не то, чтобъ много забиралъ, совсѣмъ нѣтъ: потребовалъ только кусокъ баранины, кружку пива, да стаканъ вина. Я еще пригласила его пить чай со мною, и не поставила этого на счетъ, а ужинать онъ не захотѣлъ: усталъ, говоритъ, отъ дороги въ прошлую ночь. Я думаю, ходилъ на промыселъ.

— Не знаете ли какъ его зовутъ?

— Знаю, отвѣчала хозяйка, готовая теперь съ такимъ же рвеніемъ сообщить все что ей было извѣстно, какъ прежде старалась скрыть. Онъ назвалъ себя Брауномъ, и сказалъ что можетъ быть придетъ старуха, въ родѣ цыганки, и спроситъ его… Да! да! «Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знаешься, и я скажу кто ты самъ.» Негодяй! — Уходя по утру, онъ честно расплатился и подарилъ кое что служанкѣ. Я вѣдь даю ей только пару башмаковъ въ годъ, да что нибудь на Рождество. Здѣсь Глосинъ счелъ нужнымъ прервать ее и возвратить разговоръ къ прежнему предмету.

— Да, такъ если придетъ, говоритъ, такая женщина и спросятъ Брауна, скажите что я пошелъ посмотрѣть какъ катаются на конькахъ на Криранскомъ озерѣ, и къ обѣду вернусь сюда. Однако съ тѣхъ поръ и пропалъ. А я ждала его навѣрное, и сама пошла на кухню приготовить фаршироканнаго цыпленка; а это я не для всѣхъ дѣлаю, мистеръ Глосинъ. Гдѣ мнѣ было думать, что онъ затѣваетъ такое недоброе! Выстрѣлить въ Чарльса Гэзльвуда, въ эту невинную овечку!

Глосинъ, какъ умный слѣдователь, далъ ей волю высказать все свое изумленіе и негодованіе, и затѣмъ спросилъ, не оставилъ ли этотъ подозрительный человѣкъ какого нибудь имущества или бумагъ.

— Какъ же, онъ далъ мнѣ какую-то связку, небольшую связку, на сохраненіе, да далъ еще денегъ, чтобъ я заказала ему полдюжины сорочекъ съ манжетами, — Пегъ Паслей ужъ шьетъ ихъ, — чтобъ ему, негодяю, прогуляться въ нихъ по Ланмаркету^[45]. Глосинъ попросилъ взглянуть на связку, но хозяйка поморщилась.

— Не могу, сказала она, — не то чтобъ я хотѣла мѣшать правосудію, но, вотъ видите ли: коли ужъ мнѣ что нибудь дали на сохраненіе, такъ вѣдь я за это отвѣчаю; если вамъ угодно, я попрошу сюда дьякона Бэрклифа, вы составите съ нимъ опись вещей, и дадите мнѣ при немъ росписку въ полученіи ихъ, или еще лучше: можно все это запечатать и вручить Бэрклифу. Я вѣдь требую законнаго.

Глосинъ видѣлъ, что врожденная проницательность и укоренившаяся недовѣрчивость мисисъ Макъ-Кандлишъ непоколебимы, и потому послалъ за дьякономъ Бэрклифомъ, чтобъ поговорить касательно негодяя, выстрѣлившаго въ Чарльса Гэзльвуда. Дьяконъ явился съ парикомъ на сторону, что произошло отъ поспѣшности: получивъ приглашеніе судьи, онъ надѣлъ парикъ на мѣсто килмарнокскаго колпака, въ которомъ обыкновенно ожидалъ въ своей лавкѣ покупщиковъ. Мисисъ Макъ-Кандлишъ принесла связку, отданную ей Брауномъ, и въ ней нашли кошелекъ цыганки. Увидѣвъ, что заключавшіяся къ немъ вещи цѣнны, Макъ-Кандлишъ порадовалась предосторожности, взятой ею при передачѣ ихъ Глосину, между тѣмъ какъ Глосинъ, съ видомъ безкорыстной честности, первый предложилъ сдѣлать подробную опись и отдать кошелекъ на сохраненіе дьякону Бэрклифу, пока не потребуютъ кошелекъ въ судъ. — Я не могу, сказалъ онъ, взять на себя личную отвѣтственность за вещи, по видимому очень дорогія, и пріобрѣтенныя вѣроятно самымъ незаконнымъ путемъ.

Затѣмъ Глосинъ разсмотрѣлъ бумагу, въ которой былъ завернутъ кошелекъ. Это былъ клочокъ письма, отъ котораго оставался только адресъ: Ванъ-Брауну, эсквайру. Трактирщица, теперь столь же заботливо старавшаяся открыть все что касалось до бѣгства преступника, какъ прежде старалась все скрыть, еще болѣе увѣрилась въ виновности Брауна, взглянувъ на разнообразное содержаніе кошелька. Она сказала Глосину, что ея кучеръ и дворникъ оба видѣли незнакомца на льду въ тотъ самый день, когда былъ раненъ Чарльсъ Гэзльвудъ.

Старый знакомый нашъ, Джокъ Джабосъ, былъ призванъ первый. Онъ откровенно сказалъ, что видѣлъ и разговаривалъ въ то утро на льду съ господиномъ, ночевавшимъ наканунѣ въ гостиницѣ «Гордоновъ Щитъ».

— Какой оборотъ принялъ разговоръ вашъ? спросилъ Глосинъ.

— Оборотъ? Мы никуда не поворачивали, а шли прямо но льду.

— Хорошо, да о чемъ же вы говорили?

— Такъ; онъ разспрашивалъ, какъ всякій пріѣзжій, отвѣчалъ Джокъ, которымъ какъ будто овладѣлъ духъ уклончивости, оставившій его хозяйку.

— О чемъ же онъ разспрашивалъ?

— О тѣхъ, которые катались на конькахъ, о старомъ Джокѣ Стивенсонѣ, о дамахъ и о другихъ.

— О какихъ дамахъ? что онъ объ нихъ спрашивалъ? сказалъ судья.

— О какихъ дамахъ? Ну, о мисъ Джуліи Маннерингъ и мисъ Люси Бертрамъ, которую вы сами очень хорошо знаете, мистеръ Глосинъ. Онѣ гуляли по льду съ молодымъ лэрдомъ Гэзльвудомъ.

— Что-жъ ты отвѣчалъ ему? спросилъ Глосинъ.

— Я сказалъ ему, что вотъ это мисъ Люси Бертрамъ изъ Элангоана, бывшая въ старые годы богатой наслѣдницей, а вотъ это мисъ Джулія Маннерингъ, выходящая замужъ за молодаго Гэзльвуда, — вотъ та, которая идетъ съ нимъ подъ руку. Мы говорили о томъ что слышно въ народѣ, и онъ былъ такой ласковый.

— Ну, а онъ что тебѣ на это?

— Онъ пристально смотрѣлъ на нихъ, и спросилъ точно ли правда, что мисъ Маннерингъ выходитъ за Гэзльвуда. Что жъ, я и сказалъ ему, что это дѣло рѣшеное. Да и кому жъ знать это лучше? Троюродная сестра моя Джэнъ Клаверсъ (она и вамъ родственница, мистеръ Глосинъ; вы вѣдь уже давно знаете Джэнъ?) работаетъ на вудбурнскую ключницу, а та говорила ей нѣсколько разъ, что ничего не можетъ быть вѣроятнѣе.

— Что же на все это отвѣчалъ пріѣзжій? спросилъ Глосинъ.

— Что онъ отвѣчалъ? повторилъ Джокъ. — Онъ ничего не отвѣчалъ. Только когда они обходили вокругъ озера, онъ смотрѣлъ на нихъ какъ будто хотѣлъ ихъ съѣсть, не сводилъ съ нихъ глазъ и не говорилъ ни слова. На катанье онъ ужъ и не глядѣлъ, хотя въ то время вышли самые лучшіе конькобѣжцы. Потомъ онъ поворотилъ и пошелъ съ озера къ вудбурнскому парку, да такъ и пропалъ.

— Какое сердце, подумаешь, должно быть у этого человѣка! сказала мисисъ Макъ-Кандлишъ. — Задумать убить молодаго человѣка въ глазахъ невѣсты!

— О, мисисъ Макъ-Кандлишъ! сказалъ Глосинъ: — много бываетъ подобныхъ случаевъ. Безъ сомнѣнія, онъ мстилъ; а тутъ-то и было сладко отомстить.

— Помилуй Господи! воскликнулъ дьяконъ Бэрклифъ. — Бренныя мы созданія, когда предоставлены самимъ себѣ. Онъ видно забылъ, что сказано въ писаніи: «Мнѣ принадлежитъ месть, и Я воздамъ ее.»

— Все такъ, господа, сказалъ Джабосъ, котораго грубый и необразованный, по здравый разсудокъ попадалъ иногда въ птицу, когда другіе стрѣляли по кустамъ; — все это такъ, да можетъ статься, вы ошиблись. Я никогда не повѣрю, чтобъ кто нибудь вздумалъ застрѣлить человѣка его же ружьемъ. Я самъ былъ помощникомъ лѣсничаго, и право первый силачъ въ Шотландіи не отниметъ отъ меня ружья, потому что я всажу въ него прежде весь зарядъ; а вѣдь я, видите, какой худой, только и гожусь на то чтобъ торчать на лошади. Нѣтъ, пустяки, на это никто не рѣшится! Я готовъ прозакладывать лучшую пару сапогъ, — а я только-что купилъ пару на киркейдбрайтской ярмаркѣ, — что все это случилось нечаянно. Если вамъ нечего больше со мною толковать, такъ я пойду и задамъ лошадямъ овса. И онъ ушелъ.

Дворникъ сдѣлалъ тѣ же показанія. Ему, равно какъ и мисисъ Макъ-Кандлишъ, сдѣланъ былъ вопросъ не имѣлъ ли Браунъ при себѣ какого нибудь оружія въ то несчастное утро? Они отвѣчали, что онъ не имѣлъ никакого, кромѣ обыкновеннаго тесака, висѣвшаго у него съ боку.

— Однакожъ, сказалъ дьяконъ, взявъ Глосина за пуговицу (углубясь въ запутанный предметъ разговора, онъ вовсе позабылъ о новомъ званіи Глосина), — это очень сомнительно, мистеръ Джильбертъ; невѣроятно, чтобъ незнакомецъ пошелъ нападать съ такими ничтожными средствами.

Глосинъ осторожно освободился отъ руки и возраженія дьякона; настоящее положеніе его требовало, чтобъ онъ заискивалъ добраго мнѣнія во всѣхъ классахъ народа. Онъ спросилъ его о цѣнѣ сахара и чая, и сказалъ, что хочетъ купить у него годовой запасъ этихъ продуктовъ. Мисисъ Макъ-Кандлишъ онъ попросилъ приготовить хорошій обѣдъ на пять человѣкъ, которыхъ онъ пригласилъ откушатъ съ пилъ въ ея гостиницѣ въ слѣдующую суботу, и наконецъ далъ полкроны Джоку Джабосу, посланному дворникомъ подержать ему стремя.

— Вотъ, сказалъ дьяконъ мисисъ Макъ-Кандлишъ, выпивая поднесенный ему стаканъ пива, — видно чортъ не такъ черезъ, какъ его малюютъ. Пріятно видѣть, когда занимаются такъ дѣлами графства, какъ мистеръ Глосинъ!

— Конечно, отецъ дьяконъ, отвѣчала трактирщица — а все-таки мнѣ странно, что наши джентльмены предоставляютъ исполнять свои обязанности такому человѣку. Но пока звонкая монета въ ходу, никто не думаетъ о томъ, чье изображеніе на ней выбито.

— А я думаю, что Глосинъ все-таки выйдетъ подъ конецъ фальшивой асигнаціей, сказалъ Джабосъ, проходя за конторкой. — Впрочемъ, во всякомъ случаѣ эта полкрона не дурна.

ГЛАВА XXXIII.

Человѣкъ, думающій, что смерть не страшнѣе пьянаго сна, но думаетъ и не боится ни прошедшаго, ни настоящаго, ни будущаго; не сознающій смертности, онъ безнадежно смертный. Шэкспиръ.— Мѣра за Мѣру.

Глосинъ тщательно сообразилъ всѣ эти показанія. Они по видимому мило объяснили случившіяся обстоятельства; но читатель, знающій больше, видитъ изъ этихъ разспросовъ что дѣлалъ Браунъ съ тѣхъ поръ, какъ мы оставили его идущаго въ Кипльтринганъ, до той несчастной минуты, когда терзаемый ревностью онъ такъ нежданно предсталъ предъ Джуліей Маннерингъ и попалъ въ роковую ссору.

Глосинъ медленно возвращался въ Элангоанъ, размышляя о томъ что слышалъ, и все болѣе и болѣе утверждаясь въ мысли, что дѣятельное и успѣшное изслѣдованіе этого таинственнаго происшествія доставить ему прекрасный случай пріобрѣсть расположеніе Гэзльвуда и Маинернига, а это было дѣло немаловажное. Можетъ быть онъ былъ заинтересованъ и какъ судья, такъ какъ успѣхъ зависѣлъ отъ его проницательности. Пріѣхавъ домой изъ Кипльтрингана, онъ съ радостью увидѣлъ, какъ слуги спѣшили доложить ему, что сыщикъ Макъ-Гуфогъ съ двумя или тремя помощниками поймалъ какого-то человѣка и ждетъ въ кухнѣ. его возвращенія.

Онъ мгновенно соскочилъ съ лошади и поспѣшилъ въ домъ. «Пошлите мнѣ сію минуту моего писца; онъ въ зеленой комнатѣ переписываетъ опись имѣнія. Приберите въ кабинетѣ, придвиньте кожаныя кресла къ письменому столу, да поставьте стулъ для мистера Скро.

— Скро, сказалъ онъ вошедшему писцу, — возьмите сочиненіе сера Джорджа Макензи о преступленіяхъ, откройте главу Vis Publica et privata и загните листокъ на параграфѣ „объ употребленіи противозаконнаго оружія“. Теперь помогите мнѣ спять сюртукъ, повѣсьте его въ передней, да скажите чтобъ привели арестанта. Я его узнаю. Постойте, пошлите ко мнѣ прежде Макъ-Гуфога… Ну, Макъ-Гуфогъ, гдѣ ты поймалъ молодца?

Макъ-Гуфогъ, здоровый, кривоногій парень, съ шеей быка, съ лицомъ, похожимъ на головню, страшно косящій лѣвымъ глазомъ, сдѣлалъ нѣсколько ужимокъ, желая поклониться судьѣ, и началъ разсказъ, кивая головою и дѣлая различные знаки, свидѣтельствовавшіе, что разскащикъ и слушатель давно привыкли сообщать такимъ образомъ другъ другу свои мысли. — Вотъ изволите видѣть, я пошелъ туда, знаете, куда ваша милость говорили, — гдѣ содержательница та женщина, которую ваша милость изволите знать, тамъ на берегу моря. — Ну, что ты? говоритъ она, что тебѣ нужно? Купить что нибудь для Элангоана? — Да, развѣ самъ чортъ придетъ оттуда за покупкой, сказалъ я, — ты знаешь, говорю я: самъ мистеръ Бертрамъ въ старые годы…

— Хорошо, хорошо, прервалъ Глосинъ, — не нужно подробностей, разсказывай дѣло.

— Слушаю-съ. Вотъ мы и сѣли толковать о водкѣ, которую я будто хочу купить. А я ждалъ только, чтобъ онъ пришелъ.

— Кто?

— Онъ! отвѣчалъ Макъ-Гуфогъ, указывая большимъ пальцемъ въ сторону кухни, гдѣ былъ плѣнный. — Онъ вошелъ закутанный въ широкій плащъ и не съ пустыми руками, такъ я думалъ, что лучше пока поболтать. Онъ подумалъ, что я съ острова Мана, а я все оставался между имъ и хозяйкой, знаете, чтобъ не шепнула обо мнѣ. Потомъ мы начали пить; и я бился съ нимъ объ закладъ, что не выпьетъ кварты голландской водки не переводя духу — а онъ выпилъ. Въ ту же минуту вошли Слоунджпигъ Джокъ и Дикъ Спуремъ; мы надѣли ему манжеты и взяли какъ барашка. Теперь онъ проспался, свѣжъ какъ майскій цвѣтокъ, и можетъ отвѣчать на вопросы вашей милости.

Въ заключеніе разсказа, сопровождавшагося множествомъ жестовъ и гримасъ, разскащикъ получилъ ожиданную имъ похвалу и благодарность.

— Было при немъ оружіе? спросилъ судья.

— Да, да; вѣдь они всегда съ саблею и пистолетами.

— А бумагъ не было?

— Вотъ эти, отвѣчалъ Гуфогъ, подавая грязный бумажникъ.

— Ступай же, приведи арестанта, да будь на сторожѣ. Макъ-Гуфогъ ушелъ.

Вслѣдъ затѣмъ послышался на лѣстницѣ звонъ цѣпей, и минуты чрезъ двѣ ввели человѣка, скованнаго по рукамъ и по ногамъ. Это былъ крѣпкій, мускулистый мужчина, и хотя просѣдь въ волосахъ его свидѣтельствовала уже о преклонныхъ лѣтахъ, и ростъ его былъ почти менѣе средняго, однакожъ наружность его была такова, что немногіе захотѣли бы съ нимъ побороться. Грубыя и дикія черты лица его отличались свѣжимъ цвѣтомъ, а въ глазахъ еще видны были слѣды попойки, предавшей его въ руки помощника правосудія. Но краткій сонъ, съ дозволенія Макъ-Гуфога, и еще болѣе сознаніе опаснаго положенія возвратили ему полное употребленіе умственныхъ силъ. Почтенный судья и по менѣе достойный уваженія арестантъ долгое время смотрѣли другъ на друга молча и пристально. Глосинъ какъ будто узналъ его, но стоялъ въ недоумѣніи и не зналъ какъ приступить къ допросу. Наконецъ онъ нарушилъ молчаніе. — Такъ это вы, капитанъ? Давненько не видать васъ на этомъ берегу.

— Давненько? отвѣчалъ арестантъ. — Странно! Чортъ меня побери, если я здѣсь не въ первый разъ.

— Ну, этому не повѣрятъ, капитанъ.

— Должны повѣрить, господинъ судья — sapperment!

— Такъ какъ же вамъ угодно назваться, спросилъ Глосинъ, — пока я представлю вамъ людей, которые напомнятъ вамъ кто вы такой, или по крайней мѣрѣ, кто вы были?

— Кто я? Donner and Blizen! Я Япсъ Янсонъ изъ Куксганена. Кѣмъ мнѣ быть еще?

Глосинъ досталъ изъ ящика пару карманныхъ пистолетовъ и зарядилъ ихъ съ видимымъ стараніемъ. — Вы можете уйти, сказалъ онъ своему писцу, — и взять съ собою стражу. Только останьтесь въ передней и слушайте, если я позову.

Писецъ хотѣлъ было представить, что опасно оставаться одному съ такимъ отчаяннымъ человѣкомъ, хотя онъ и закованъ такъ что ничего не можетъ сдѣлать; но Глосинъ нетерпѣливо приказалъ ему выйдти. Когда они остались одни, Глосинъ раза два прошелся по комнатѣ, потомъ поставилъ кресло прямо противъ арестанта, такъ чтобъ вполнѣ можно было его видѣть, положилъ передъ собою пистолеты и твердымъ голосомъ сказалъ: — Вы Диркъ Гатерайкъ изъ Флисингена, не такъ ли? Арестантъ инстинктивно обратилъ взоръ свой на двери, какъ будто замѣчая, что кто-то подслушиваетъ. Глосинъ всталъ, отворилъ дверь, такъ что арестантъ могъ видѣть съ мѣста, на которомъ сидѣлъ, что никто не можетъ ихъ слышать; потомъ опять затворялъ двери, сѣлъ въ кресла, и повторилъ вопросъ свой: — Вы Диркъ Гатерайкъ, бывшій капитанъ Юнгфрау Гаагенслаанена, не такъ ли?

— Тысячу чертей! Да если вы это знаете, къ чему же спрашивать? отвѣчалъ арестантъ.

— Потому что я удивленъ видя васъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ вамъ никакъ бы не слѣдовало быть, еслибъ вы думали о своей безопасности, хладнокровно замѣтилъ Глосинъ.

— Der deyvil! Тотъ вѣрно не думаетъ о своей безопасности, кто такъ говоритъ со мною.

— Какъ? Безоружный и въ оковахъ!… Браво, капитанъ! отвѣчалъ Глосинъ иронически. — Но угрозы безполезны, капитанъ. Вамъ трудно будетъ уйдти отсюда, не расчитавшись за маленькое происшествіе, случившееся нѣсколько лѣтъ тому назадъ близъ Варохской скалы.

Лице Гатерайка сдѣлалось мрачно, какъ полночь.

— Что касается до меня, продолжалъ Глосинъ, — я не имѣю особеннаго желанія принимать жестокія мѣры со старымъ знакомымъ; но я долженъ пополнить свою обязанность, и сегодня же отослать васъ по почтѣ въ Эдинбургъ.

— Potz Donner! Вы не хотѣли быть жестокимъ? сказалъ Гатерайкъ тише и болѣе покорнымъ голосомъ. — Вѣдь я вамъ отдалъ полгруза въ билетахъ на Ванъ-Бэста и Ванъ-Бруггена.

— Это было такъ давно, капитанъ Гатерайкъ, отвѣчалъ Глосинъ надменно, — что я, право, позабылъ какъ былъ награжденъ за свои труды,

— Ваши труды? Ваше молчаніе хотите вы сказать.

— Да, тогда у меня были дѣла, сказалъ Глосинъ, — теперь я ихъ бросилъ.

— Однако я думаю, что могу опять толкнуть васъ на старую дорогу, отвѣчалъ Диркъ Гатерайкъ, — и чортъ меня возьми, если я не думалъ повидаться съ вами, чтобъ сообщить вамъ кое-что для васъ интересное.

— О ребенкѣ? спросилъ Глосинъ торопливо.

— Такъ точно, Mynheer, хладнокровно отвѣчалъ капитанъ.

— Онъ умеръ? Или живъ?

— Живъ, какъ мы съ вами, сказалъ Гатерайкъ!

— Господи! Но онъ въ Индіи? воскликнулъ Глосинъ.

— Нѣтъ, тысячу чертей, онъ здѣсь, на вашемъ берегу! отвѣчалъ арестантъ.

— Но, Гатерайкъ, если это правда, чему я не могу однакожъ повѣрить, то это погубитъ насъ обоихъ. Невозможно, чтобъ онъ забылъ вашу послѣднюю работу, и для меня также выйдутъ изъ этого самыя дурныя послѣдствія! Я говорю вамъ, это погубитъ насъ обоихъ.

— А я говорю вамъ, отвѣчалъ морякъ, — что это погубитъ только васъ, потому что я уже и безъ того попался. А если повѣсятъ, такъ всему конецъ.

— Чортъ возьми! сказалъ судья нетерпѣливо: — что занесло васъ опять на этотъ берегъ, какъ сумасшедшаго?

— Денегъ не было, компанія пошатнулась, и я думалъ, что этотъ случай забытъ, отвѣчалъ почтенный капитанъ.

— Постой… что жъ тутъ можно сдѣлать? сказалъ въ волненіи Глосинъ. — Я не могу отпустить васъ: нельзя ли вамъ освободиться въ дорогѣ?… Прекрасно… напишите словечко поручику Брауну, а я прикажу вести васъ но морскому берегу.

— Нѣтъ, нѣтъ! Этого нельзя; Браунъ умеръ, убитъ, похороненъ.

— Умеръ?.. Убитъ?.. Вѣроятно въ Вудбурнѣ? спросилъ Глосинъ.

— Точно такъ, Mynheer.

Глосинъ замолчалъ. Потъ выступилъ у него на лицѣ отъ разныхъ волновавшихъ его чувствъ, между тѣмъ какъ арестантъ сидѣлъ противъ него съ лицемъ совершенно спокойнымъ, хладнокровно жевалъ табакъ и выплевывалъ сокъ въ каминъ.

— Это погубитъ меня, сказалъ Глосинъ самому себѣ, — рѣшительно погубитъ, если явится наслѣдникъ; и какія послѣдствія выйдутъ изъ моихъ связей съ этимъ народомъ? Но теперь остается такъ мало времени, чтобъ принять мѣры… Послушайте, Гатерайкъ! Я не могу выпустить васъ на свободу, по могу засадить васъ въ такое мѣстечко, откуда вы сами можете выбраться. Мнѣ хочется помочь старому другу. Я запру васъ на ночь въ старый замокъ и дамъ сторожамъ двойную порцію водки. Макъ-Гуфогъ попадется въ ту же ловушку, въ которую онъ васъ поймалъ. Рѣшетка въ окнѣ этой комнаты полуобвалилась, и оттуда до земли не больше двѣнадцати футовъ; а снѣгъ глубокъ.

— А кружева? сказалъ Гатерайкъ, взглянувъ на оковы.

Глосинъ подошелъ къ шкафу, и доставъ маленькую пилу сказалъ: — Вотъ вамъ добрый пріятель, а дорога къ морю но лѣстницѣ вамъ знакома. — Гатерайкъ въ восторгѣ потрясъ цѣпями, какъ будто былъ уже на свободѣ, и старался протянуть скованную руку къ своему покровителю. Глосинъ приложилъ палецъ къ губамъ, взглянувъ значительно на дверь, и продолжалъ давать наставленія:

— Когда вы уйдете, вамъ лучше всего спрятаться въ Дериклыогѣ.

— Donner! Это убѣжище небезопасно.

— Чортъ возьми!… Такъ возьмите мою лодку, находящуюся у берега, и маршъ. Но вамъ надо подождать у Варохскаго мыса, пока я съ вами не повидаюсь.

— У Варохскаго мыса? сказалъ Гатерайкъ съ омрачившимся лицомъ. — Въ пещерѣ, конечно? По моему ужъ лучше во всякомъ другомъ мѣстѣ. Es spuckt da! Разсказываютъ за вѣрное, что онъ приходитъ… Но, громъ и молнія! я не боялся его живаго, не побоюсь и мертваго. Strafe mich Helle! Никто не скажетъ, чтобъ Диркъ Гатерайкъ побоялся собаки или дьявола! — Такъ дожидаться пока вы не придете?

— Да, да, отвѣчалъ Глосинъ. — Теперь мнѣ надо позвать людей. И онъ позвалъ ихъ.

— Я ничего не могу сдѣлать съ капитаномъ Янсономъ, какъ онъ называетъ себя, Макъ-Гуфогъ, и теперь уже поздно отправить его въ тюрьму графства. Нѣтъ ли какой нибудь крѣпкой комнаты въ старомъ замкѣ?

— Есть, серъ. Мой дядя, констабль, содержалъ тамъ арестанта три дня, еще при старомъ Элангоанѣ. Но съ тѣхъ поръ тамъ вѣрно много набралось ныли; это было въ 1715 году.

— Все это я знаю; да вѣдь ему тутъ не долго быть — всего только переночевать. Его нужно продержать только до дальнѣйшаго допроса. Возлѣ есть небольшая комнатка; вы можете тамъ разложить себѣ огонь, и я пришлю вамъ кое-чего повеселиться. Но смотрите: хорошенько запереть двери въ арестантской; да истопите ему комнату, теперь время холодное. Завтра, можетъ быть, онъ оправдается.

Съ такими наставленіями и съ щедрою провизіею съѣстнаго и водки, судья отправилъ свою команду на ночь въ старый замокъ, съ полною надеждою, что они не проведутъ ночи ни въ бодрствованіи, ни въ молитвѣ.

Трудно было ожидать, чтобъ Глосинъ самъ хорошо заснулъ въ эту ночь. Его положеніе было чрезвычайно опасно: всѣ козни его преступной жизни, казалось, готовы были вдругъ обратиться на него же. Онъ легъ, но долго и напрасно ворочался въ постели. Наконецъ онъ заснулъ, но какъ будто только за тѣмъ, чтобъ увидѣть во снѣ своего благодѣтеля, сначала съ смертною блѣдностью на лицѣ, какъ видѣлъ онъ его въ послѣдній разъ, потомъ во всемъ цвѣтѣ юности, подходящаго чтобъ выгнать его изъ жилища своихъ предковъ. Спилось ему также, что долго блуждая по дикой степи, онъ подошелъ наконецъ къ гостиницѣ, въ которой слышались голоса пирующихъ, и вотъ онъ входитъ и видитъ Франка Кеннеди, израненнаго и окровавленнаго, какимъ лежалъ онъ у Варохскаго мыса, по съ чашею дымящагося пунша въ рукѣ. Потомъ сцена перемѣнилась и представляла тюрьму. Диркъ Гатерайкъ, приговоренный уже къ смерти, исповѣдывался передъ священникомъ. Совершивъ кровавое дѣло, говорилъ преступникъ, мы спрятались въ пещеру подъ скалою, мѣсто извѣстное только одному человѣку во всемъ околоткѣ. Мы разсуждали что дѣлать съ ребенкомъ, и думали отдать его цыганамъ, какъ вдругъ услышали перекличку нашихъ преслѣдователей. Одинъ только человѣкъ пришелъ прямо въ нашу пещеру — это былъ именно тотъ, который зналъ тайну этой пещеры; но мы привлекли его на свою сторону за полсуммы всѣхъ спасенныхъ вещей. По его наставленію мы увезли ребенка въ Голландію, въ шлюпкѣ, пріѣхавшей за нами на слѣдующую ночь, и человѣкъ этотъ былъ…

— Нѣтъ, неправда, не я! вскричалъ Глосинъ полувнятно, и усиливаясь въ душевной тревогѣ яснѣе. выразить это отрицаніе, онъ проснулся.

Совѣсть была источникомъ этой фантасмагоріи. Зная лучше всякаго другаго всѣ норки контрабандистовъ, онъ дѣйствительно, въ день пропажи Гарри, пошелъ прямо къ пещерѣ, когда прочіе бросились дѣлать поиски въ другія стороны. Онъ не зналъ еще объ убійствѣ Кеннеди, и думая, что найдетъ его плѣннымъ, пришелъ къ контрабандистамъ съ мыслью быть посредникомъ, по засталъ ихъ въ страхѣ преступнаго сознанія; ярость побудившая ихъ къ убійству прошла, и всѣ кромѣ Гатерайка начинали чувствовать ужасъ и угрызеніе совѣсти. Глосинъ былъ тогда бѣденъ и въ долгахъ, по пользовался довѣренностью мистера Бертрама; зная его беззаботность онъ не видѣлъ никакихъ затрудненій обогатиться на его счетъ, если у него не будетъ наслѣдника, ибо въ такомъ случаѣ имѣніе будетъ совершенно въ распоряженіи слабаго и расточительнаго отца. Подстрекаемый настоящею выгодою и будущимъ обогащеніемъ, онъ принялъ взятку, предложенную ему въ страхѣ контрабандистами, ободрилъ или лучше сказать уговорилъ ихъ увезти съ собою сына его благодѣтеля, который былъ уже въ такомъ возрастѣ, что могъ разсказать видѣнную имъ кровавую сцену. Единственное оправданіе, которымъ изобрѣтательный умъ Глосина могъ убаюкивать свою совѣсть, была громадность искушенія, вдругъ ему представившагося: всѣ выгоды, о которыхъ онъ мечталъ такъ давно, приходились ему разомъ и освобождали его отъ всѣхъ бѣдъ, бывшихъ готовыми скоро на него обрушиться. Кромѣ того онъ старался увѣрить себя, что такое поведеніе было необходимо для его самосохраненія. Онъ былъ до нѣкоторой степени во власти этихъ разбойниковъ, и доказывалъ своей совѣсти, что еслибъ отказался отъ ихъ предложенія, то помощь, которую онъ могъ призвать, хоть и была близка, но не поспѣла бы можетъ быть во время, чтобъ спасти его отъ людей, только что совершившихъ убійство, имѣя къ тому гораздо слабѣйшій поводъ.

Встревоженный предчувствіями преступной совѣсти, Глосинъ всталъ и подошелъ къ окну. Мѣстность, описанная нами въ началѣ этого романа, была теперь покрыта снѣгомъ, и блестящая бѣлизна пустынныхъ полей еще мрачнѣе оттѣняла равнину моря. Ландшафтъ, покрытый снѣгомъ, самъ по себѣ можетъ быть прекраснымъ; по холодъ, безплодіе, пустынность придаютъ ему дикій, непріятный характеръ. Предметы, очень знакомые намъ въ ихъ обыкновенномъ состояніи, или исчезаютъ подъ снѣгомъ, или измѣняются такъ странно, что кажется смотришь на міръ совершенно неизвѣстный. Не такія мысли шевелились однакожъ въ умѣ порочнаго Глосина. Взоръ его былъ устремленъ на исполинскіе, мрачные очерки стараго замка; тамъ, въ боковой башнѣ, неимовѣрно высокой и толстой, сверкали два огонька, — одинъ въ окнѣ тюрьмы Гатерайка, другой въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ была его стража. Ушелъ ли онъ? Съумѣетъ ли онъ уйдти? Неужели они, не сторожившіе никогда, сторожатъ теперь на мою погибель? Если утро застанетъ его здѣсь, то надо будетъ отослать его въ тюрьму, и этимъ дѣломъ займется Макъ-Морланъ или кто нибудь другой; его узнаютъ, уличатъ, и онъ изъ мести выскажетъ все.

Между тѣмъ какъ эти мучительныя мысли быстро пролетали въ умѣ Глосина, онъ замѣтилъ, что свѣтъ въ одномъ изъ оконъ вдругъ исчезъ, какъ будто заслоненный какимъ-то непрозрачнымъ тѣломъ. Какое тревожное мгновеніе… Онъ освободился отъ оковъ! Онъ ломаетъ рѣшетку въ окнѣ… она и то полуразрушена, онъ вырветъ ее. О, Боже! она упала наружу, застучала по камнямъ! Этотъ стукъ разбудитъ ихъ… чтобъ чортъ взялъ его голландскую неповоротливость… Но вотъ свѣтъ опять появился, — они сорвали его съ окна и опять вяжутъ!.. Нѣтъ, онъ только на минуту спрятался вслѣдствіе шума упавшаго желѣза; вонъ онъ опять въ окнѣ, свѣтъ опять исчезъ, — онъ убѣжитъ!

Глухой шумъ, какъ бы отъ тѣла, упавшаго съ высоты въ снѣгъ, извѣстилъ Глосина, что Гатерайкъ достигъ своей цѣли, и вскорѣ затѣмъ Глосинъ примѣтилъ черную фигуру, скользившую подобно тѣни вдоль берега. Она дошла до лодки… Новый источникъ страха!

— Онъ не управится съ нею одинъ, сказалъ самъ себѣ Глосинъ… Надо пойдти на помощь этому мошеннику. Однакожъ, нѣтъ, онъ отплылъ; слава Богу, парусъ бѣлѣетъ въ лучахъ мѣсяца… онъ въ морѣ подъ вѣтромъ… О, еслибъ небо подняло бурю, чтобъ поглотить его!

Послѣ этого сердечнаго желанія, онъ продолжалъ наблюдать за движеніемъ лодки къ Варохскому мысу, пока не могъ уже различить паруса отъ мрачныхъ волнъ. Довольный, что избавился отъ предстоявшей опасности, онъ съ большимъ спокойствіемъ легъ опять въ постель.

ГЛАВА XXXIV.

Зачѣмъ не хочешь ты подать мнѣ помощь,

Спасти меня изъ-подъ кровавыхъ сводовъ?

Шэкспиръ.— Титъ Андроникъ.

Великъ былъ испугъ и сильно замѣшательство сторожей, когда на другое утро они увидѣли, что арестантъ бѣжалъ. Макъ-Гуфогъ явился къ Глосину съ головой, разстроенной отъ похмѣлья и страха, и получилъ очень строгій выговоръ за упущеніе по должности. Гнѣвъ судьи уступалъ, казалось, только обѣщанію его снова овладѣть бѣглецомъ; поимщики были разосланы за нимъ во всѣ стороны (исключая настоящую), и были очень рады удалиться съ глазъ раздраженнаго начальника. Глосинъ велѣлъ съ особеннымъ вниманіемъ осмотрѣть Дерикльюгъ, гдѣ почью обыкновенно скрываются всякаго рода негодяи. Разсѣявъ своихъ мирмидонянъ по различнымъ направленіямъ, Глосинъ поспѣшилъ окольными тропинками черезъ Варохскій лѣсъ на условленное свиданіе съ Гатерайкомъ. Теперь онъ надѣялся узнать отъ него подробнѣе, нежели въ прошлый вечеръ, все касающееся до возвращенія на родину наслѣдника элангоанскаго имѣнія.

Маневрируя подобно лисицѣ, которая хочетъ обмануть собакъ, Глосинъ старался подойдти къ условленному мѣсту такъ, чтобъ не оставить за собою ясныхъ слѣдовъ. „Дай Богъ снѣгу, чтобъ засыпало слѣды“, говорилъ онъ оглядываясь. Если кто нибудь изъ сыщиковъ нападетъ на слѣдъ, они побѣгутъ какъ гончія и застанутъ насъ. Надо сойдти къ морю и постараться проползть у подошвы скалъ».

Слѣдуя этой мысли, онъ не безъ труда спустился съ утесовъ и началъ пробираться между скалами и возвышавшимся приливомъ, поглядывая то на скалы — не наблюдаетъ ли тамъ кто за нимъ, то на море — нѣтъ ли тамъ лодки, съ которой могутъ его увидѣть.

Даже чувство эгоистическаго страха исчезло на минуту, когда Глосинъ проходилъ мимо мѣста, гдѣ было найдено тѣло Кеннеди. Это мѣсто было замѣтно по отломку скалы, упавшему съ вершины вмѣстѣ съ тѣломъ или вслѣдъ за нимъ. Камень былъ теперь покрытъ маленькими раковинами и заросъ травами и морскимъ мохомъ; но видъ и существо его все-таки отличались отъ окрестныхъ скалъ. Легко себѣ представить, что Глосинъ ни разу не приходилъ къ этому мѣсту во время прогулокъ. Когда онъ очутился здѣсь въ первый разъ послѣ ужасной катастрофы, вся эта сцена вдругъ ожила въ его памяти со всѣми ужасающими подробностями. Онъ вспомнилъ, какъ подобно преступнику выползъ онъ изъ сосѣдней пещеры, какъ проворно и осторожно вмѣшался въ толпу, въ ужасѣ окружавшую тѣло, какъ боялся, чтобъ кто нибудь не спросилъ его: откуда онъ пришелъ. Онъ вспомнилъ какъ отъ совѣсти и страха онъ не могъ взглянуть на убитаго. Дикій вопль его благодѣтеля: «дитя мое! дитя мое!» слова раздался въ ушахъ его. «Господи!» проговорилъ онъ: «стоитъ ли все мое богатство ужаса этой минуты и тревожныхъ опасеній, отравившихъ съ тѣхъ поръ жизнь мою! О! какъ желалъ бы я покоиться тамъ, гдѣ лежитъ этотъ несчастный! какъ охотно я помѣнялся бы съ нимъ жизнью!.. Но раскаянье слишкомъ поздно».

Подавивъ эти чувства, онъ поползъ къ пещерѣ, бывшей такъ близко отъ мѣста, гдѣ нашли тѣло, что спрятавшіеся въ ней контрабандисты могли слышать разныя предположенія собравшихся тамъ людей о судьбѣ ихъ жертвы. Но входъ въ ихъ убѣжище былъ скрытъ какъ нельзя лучше. Въ подошвѣ горы было небольшое отверстіе, какъ въ лисьей норѣ, заслоненное широкою черною скалою, или лучше сказать перпендикулярно стоящимъ камнемъ, который скрывалъ его отъ другихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ служилъ примѣтою для тѣхъ, которые пользовались пещерою, чтобъ въ ней скрываться. Пространство между этимъ камнемъ и горою было чрезвычайно узко и засыпано пескомъ и мелкими каменьями, такъ что самые тщательные розыски не открыли бы входа, не расчистивъ мѣсто отъ этого сора, нанесеннаго приливомъ. Чтобъ еще болѣе скрыть это убѣжище, контрабандисты, войдя въ пещеру, всегда закрывали отверстіе морскимъ мохомъ, какъ будто занесеннымъ сюда волнами. Диркъ Гатерайкъ не забылъ этой предосторожности.

Глосинъ, хоть и былъ смѣлъ, по сердце его забилось и колѣни задрожали, когда ему надо было входить въ это убѣжище преступленій для совѣщанія съ негодяемъ, котораго онъ считалъ однимъ изъ самыхъ отчаянныхъ и безсовѣстныхъ мошенниковъ. «Но ему нѣтъ никакой выгоды вредить мнѣ», утѣшалъ себя Глосинъ. Онъ осмотрѣлъ однакожъ свои карманные пистолеты прежде чѣмъ разбросалъ мохъ, и влѣзъ въ пещеру на четверенькахъ. Входъ, сначала тѣсный и низкій, такъ что въ него можно было ходить только ползкомъ, простирался черезъ нѣсколько футовъ высокимъ и обширнымъ сводомъ. Дно, постепенно возвышавшееся, было покрыто чистѣйшимъ пескомъ. Глосинъ не успѣлъ еще подняться на ноги, какъ изъ глубины пещеры послышался хриплый голосъ Гатерайка.

— Hagel and Donner! — bist du?

— А вы въ потьмахъ?

— Въ потьмахъ! Der deyvil! Да, сказалъ Диркъ Гатерайкъ. — Гдѣ мнѣ взять огня?

— Я принесъ, сказалъ Глосинъ, доставая изъ кармана трутъ и огниво, съ помощью которыхъ зажегъ небольшой фопарь.

— Надо разложить огонь, потому что hold mich der deyvil, ich bin ganz gefroren!

— Да, здѣсь холодненько, сказалъ Глосинъ, собирая кое-какіе обломки боченковъ и другіе куски дерева, лежавшіе здѣсь можетъ быть съ послѣдняго посѣщенія Гатерайка.

— Холодненько? Громъ и буря! Да тутъ просто околѣть можно; я только отъ того и живъ, что ходилъ безпрестанно подъ этимъ проклятымъ сводомъ и вспоминалъ о веселыхъ пирушкахъ, которыя мы тутъ устраивали.

Огонь начиналъ разгораться, и Гатерайкъ, склонивъ надъ нимъ свое мѣдно-желтое лице, распростеръ грубыя и жилистыя руки съ такою стремительностью, съ какою голодный бросается на пищу. Пламя освѣщало его дикія и мрачныя черты, и дымъ, въ которомъ онъ готовъ былъ задохнуться, чувствуя только холодъ, уходилъ въ вышину неровнаго потолка и проходилъ сквозь него невидимыми трещинами въ скалѣ. Вѣроятно сквозь тѣ же скважины освѣжался воз духъ въ пещерѣ во время прилива, когда входъ заливался водою.

— Я принесъ вамъ кое-что и позавтракать, сказалъ Глосинъ, доставая кусокъ холоднаго мяса и бутылку водки. Гатерайкъ проворно схватилъ ее и приложилъ къ губамъ. Выпивъ порядочно, онъ проговорилъ съ жаромъ: «Das schmecktI Славно отогрѣлъ душу!» потомъ затянулъ отрывокъ изъ нѣмецкой пѣсни:

Saufen Bier und Brantewein

Schmeissen alle die Fenstern ein;

Ich bin liederlich, Du bist liederlich;

Sind wir nicht liederlich Leute a!

— Славно сказано, любезный капитанъ! воскликнулъ Глосинъ, и поддѣлываясь подъ тонъ его затянулъ:

Пиво дождемъ идетъ,

Водка рѣкой течетъ,

Окна въ дребезги летятъ!

Трое насъ веселыхъ молодцовъ,

Трое удалыхъ головъ:

Одинъ по морю плыветъ,

Другой по лѣсу идетъ,

Третій въ кандалахъ сидитъ.

Такъ-то дружище! Что, ожилъ? Поговоримъ же о нашемъ дѣлѣ.

— О вашемъ дѣлѣ, сказалъ Гатерайкъ. — Hagel and Donner! Мое кончилось, какъ только свалились оковы.

— Имѣйте терпѣніе, любезный другъ; я докажу вамъ, что наши интересы общіе.

Гатерайкъ сухо кашлянулъ, и Глосинъ помолчавъ немного продолжалъ:

— Какъ же ускользнулъ отъ васъ молодчикъ?

— Какъ, Fluch and Blitzen! Это не мое было дѣло. Поручикъ Браунъ отдалъ его своему родственнику, служившему въ Мидльбургѣ по дѣламъ Ванъ-Бэста и Ванъ-Бруггена, сплелъ ему какую-то сказку, что будто ребенокъ взятъ въ схваткѣ съ береговыми акулами и подарилъ ему его въ лакеи. Я упустилъ его! Да онъ скорѣй пошелъ бы ко дну, чѣмъ я сталъ бы о немъ заботиться.

— Что жъ? и его сдѣлали лакеемъ?

— Nein, nein; онъ пришелъ старику по сердцу, и тотъ далъ ему свое имя, воспиталъ въ своемъ званіи и послалъ потомъ въ Индію. Кажется даже, онъ хотѣлъ его отправить опять сюда; по племянникъ сказалъ, что вольный торгъ остановится надолго, если молодчикъ возвратится въ Шотландію.

— Какъ вы думаете, много ли знаетъ онъ теперь о своемъ происхожденіи?

— Deyvil! отвѣчалъ Гатерайкъ, — какъ мнѣ сказать что онъ теперь знаетъ? Но онъ долго кое-что объ этомъ помнилъ. Когда ему было десять лѣтъ, такъ онъ уговорилъ другаго такого же англійскаго чертенка украсть лодку моего люгера — или ботикъ, какъ вы его называете — чтобъ воротиться на родину, какъ онъ говорилъ, чтобъ его!.. Пока я ихъ догналъ, они уже вышли изъ канала до Дейрлоо — я чуть не потерялъ лодку.

— Жаль, что не пропала… и вмѣстѣ съ нимъ! воскликнулъ Глосинъ.

— Что? Я самъ до того разсердился, что — sapperment! — далъ ему толчка черезъ бортъ… Да, поди съ нимъ: чертенокъ поплылъ какъ утка; чтобы проучить, я заставилъ его проплыть съ милю, и принялъ его въ лодку когда онъ ужъ утопалъ. Клянусь чортомъ, онъ вамъ насолитъ теперь! Когда онъ былъ еще вотъ такимъ маленькимъ, такъ былъ огонь и полымя?

— Какъ же воротился онъ изъ Индіи?

— А кто его знаетъ? Компанія въ Индіи обанкрутилась; это и насъ въ Мидльбургѣ покачнуло; вотъ они и послали меня, нельзя ли чего нибудь затѣять здѣсь между старыми знакомыми; мы думали, что старая исторія давно забыта. Первыя двѣ поѣздки были удачны; а теперь этотъ Hundsfootschelm Браунъ опять испортилъ все дѣло, подставивъ лобъ подъ пулю полковника.

— Почему вы не были съ ними?

— Почему! Вы знаете, sapperment, что я не трусъ, да это было слишкомъ далеко отъ берега, а меня могли узнать.

— Правда. Но на счетъ ребенка…

— Да, да, Donner and Blitzen! Вотъ въ чемъ ваше дѣло! сказалъ капитанъ.

— Почему вы знаете, что онъ здѣсь?

— Габріель видѣлъ его въ горахъ.

— Габріель? Это кто?

— Цыганъ; лѣтъ восемнадцать тому онъ былъ отданъ въ матросы на эту проклятую шлюпку Причарда. Онъ-то и предувѣдомилъ, что на насъ нападетъ акула; онъ же сказалъ, что Кеннеди извѣстилъ ее о насъ. Кромѣ того Кеннеди былъ въ ссорѣ съ цыганами. Этотъ Габріель прибылъ въ Восточную Индію на одномъ кораблѣ съ вашимъ молодцомъ, и, sapperment! очень хорошо зналъ его, хоть тотъ его и не помнилъ. Габріель все-таки отъ него прятался, потому что служилъ Голландіи противъ Англіи и былъ дезертиромъ. Вотъ кто сказалъ намъ, что онъ здѣсь, хотя это для насъ такъ же важно, какъ прошлогодній снѣгъ.

— И такъ, Гатерайкъ, по дружбѣ, онъ точно здѣсь? спросилъ Глосинъ серьёзно.

— Wetter and Donner!.Та! За кого вы меня считаете?

— За кровожаднаго, безстыднаго злодѣя, подумалъ Глосинъ, и сказалъ вслухъ: кто же изъ вашихъ выстрѣлилъ въ молодаго Гэзльвуда?

— Sturmwetter! воскликнулъ капитанъ. — Вы думаете, что всѣ мы сошли съ ума, что ли? Это былъ не изъ нашихъ. Gott! Нашему торгу и такъ приходилось круто но милости этой проклятой шутки Брауна… Напасть на Вудбурнъ!

— А мнѣ сказали, что Браунъ выстрѣлилъ въ Гэзльвуда.

— Увѣряю васъ, что не нашъ поручикъ. Онъ уже наканунѣ этого случая лежалъ на шесть футовъ въ землѣ въ Дернкльюгѣ. Tausend deyvils! Или вы думаете, что онъ встанетъ изъ могилы для того, чтобъ убить другаго?

Запутанныя мысли Глосина начали проясняться. — Вы кажется сказали, что ребенка назвали Брауномъ?

— Брауномъ? Ja — Ванъ-Бэстъ Брауномъ. Старикъ ВанъБэстъ Браунъ, изъ нашего дома Ванъ-Бэстъ и Вапъ-Бруггенъ, далъ ему свое имя — это правда.

— Такъ клянусь Небомъ, сказалъ Глосинъ, потирая руки, — это онъ совершилъ преступленіе.

— Какое же намъ до этого дѣло? спросилъ Гатерайкъ.

Глосинъ помолчалъ, и быстро сообразивъ въ изворотливомъ умѣ своемъ новый планъ, придвинулся къ контрабандисту съ довѣрчивымъ видомъ. — Вы знаете, любезный Гатерайкъ, для насъ всего важнѣе освободиться отъ этого молодаго человѣка?

— Гм! отвѣчалъ Гатерайкъ.

— Не то, продолжалъ Глосинъ, — не то, чтобъ я желалъ ему несчастья… если… если мы можемъ обойдтись и безъ этого. Вотъ видите ли: его можно взять подъ стражу, во первыхъ, какъ носящаго одно имя съ вашимъ поручикомъ, замѣшаннымъ въ вудбурнское дѣло, и во вторыхъ, какъ стрѣлявшаго по Гэзльвуду, съ намѣреніемъ убить его или ранить.

— Что-жъ вамъ изъ этого пользы? спросилъ Диркъ. — Его надо будетъ оставить, какъ скоро онъ выкинетъ другой флагъ.

— Правда, любезный Диркъ; ваше замѣчаніе справедливо, добрѣйшій Гатерайкъ! Но тутъ довольно причинъ для его временнаго заключенія, пока придутъ доказательства изъ Англіи или откуда бы то ни было. Я знаю наши законы, Диркъ Гатерайкъ, и ужъ это будетъ мое дѣло, дѣло Джильберта Глосина изъ Элангоана, мироваго судьи ***скаго графства, не принять никакой за него поруки до втораго допроса. Теперь, какъ вы думаете, куда я его засажу?

— Hagel and Wetteri Какое мнѣ дѣло?

— Позвольте, любезный другъ; вамъ до этого очень есть дѣло. Знаете ли вы, что товаръ вашъ, взятый и отвезенный въ Вудбурнъ, находится теперь въ таможенномъ магазинѣ въ Портанфери (небольшой приморскій городокъ)? Такъ я посажу этого молодца…

— Когда схватите его.

— Разумѣется, когда схвачу; этимъ, распорядиться не долго. Я посажу его въ смирительный домъ, который, вамъ извѣстно, какъ разъ возлѣ таможеннаго магазина.

— Да, рабочій домъ, знаю.

— Я позабочусь, чтобъ красныхъ кафтановъ тамъ не было. Ночью вы выйдете на берегъ съ своимъ экипажемъ, возьмете назадъ свой товаръ и увезете съ собою Брауна обратно въ Флисингенъ. Что вы на это скажете?

— Да, увезти его въ Флисингенъ, сказалъ капитанъ, — или въ Америку?

— Пожалуй, хоть и въ Америку.

— Или въ Іерихонъ?

— Куда угодно.

— Или заставить его прыгнуть черезъ бортъ?

— Нѣтъ, я не совѣтую насилія.

— Nein, nein; это вы предоставляете мнѣ. Sturmwetter! Я васъ давно зпаго. Послушайте же: что же мнѣ, Дирку Гатерайку, за все это достанется?

— Да развѣ въ этомъ нѣтъ вашей пользы, такъ же какъ и моей? сказалъ Глосинъ. Сверхъ того, я васъ освободилъ сегодня утромъ.

— Вы меня освободили? Donner and deyvil! Я самъ себя освободилъ. Да притомъ же, повторяя ваши слова, это было такъ давно… ха! ха! ха!

— Полно, полно шутить! Я не прочь отъ приличной награды; но это дѣло касается васъ такъ же какъ и меня.

— Что вы называете: до меня касается? Развѣ не вы владѣете всѣмъ имѣніемъ этого молодаго человѣка? Диркъ Гатерайкъ ли пенни не видѣлъ изъ его доходовъ.

— Да полноте! я говорю вамъ, что это дѣло общее.

— Значитъ, вы мнѣ дадите половину доходовъ?

— Какъ? половину имѣнія?.. Не думаете ли вы поселиться со мною въ Элангоанѣ и раздѣлить баронство?

— Sturmwetter! Нѣтъ! Но вы дадите мнѣ половину цѣны, половину доходовъ. Жить съ вами? Nein! я устрою свой собственный увеселительный замокъ въ Мидльбургѣ, разведу цвѣтникъ не хуже бургомистерскаго.

— И поставите деревяннаго льва у дверей, а въ саду нарисованнаго часоваго съ трубкою въ зубахъ!.. Но послушайте, Гатерайкъ, что вамъ во всѣхъ этихъ тюльпанахъ, цвѣтникахъ и увеселительныхъ замкахъ въ Нидерландахъ, если васъ повѣсятъ здѣсь, въ Шотландіи?

Лице Гатерайка омрачилось. — Der Deyvil! Повѣсятъ?

— Да, повѣсятъ, mein Herr капитанъ. Самъ чортъ не спасетъ Дирка Гатерайка, убійцу и похитителя ребенка, отъ висѣлицы, если молодой Элангоанъ останется здѣсь, и храбрый капитанъ вздумаетъ возобновить свою торговлю. Такъ какъ теперь много поговариваютъ о мирѣ, то можно даже предположить, что Голландія не подорожитъ капитаномъ, чтобъ угодить покой союзницѣ, если бы онъ и оставался на своей родинѣ.

— Potz Hagel, Blitzen and Donner! Да; это можетъ быть и правда.

Глосинъ, видя, что произвелъ желанное впечатлѣніе, продолжалъ: — Впрочемъ, я не отказываюсь отъ благодарности; и онъ сунулъ въ руку Гатерайка довольно значительный банковый билетъ.

— И это все? сказалъ контрабандистъ. — Вы получили полсуммы цѣлаго груза за то только, чтобъ смотрѣть сквозь пальцы на нашу продѣлку, да еще кромѣ того мы занялись вашимъ дѣломъ.

— Но вы забываете, любезный другъ, что въ настоящемъ случаѣ получите назадъ весь свой товаръ.

— Да, рискуя собственной головой! это мы могли бы сдѣлать и безъ васъ.

— Сомнѣваюсь, капитанъ Гатерайкъ, сухо отвѣчалъ Глосинъ, — потому что вы вѣроятно встрѣтились бы въ таможнѣ съ дюжиной солдатъ, которыхъ удалить будетъ моя забота, если мы сойдемся. Полноте, я буду щедръ, сколько могу; но будьте же и вы посовѣстливѣе.

— Straf mich der Deufell — Это невыносимо! Вы грабите и убиваете, заставляете меня грабить и убивать, и потомъ — Hagel und Sturmwind! — говорите мнѣ о совѣсти!.. Неужели вы не сыщете лучшаго средства избавиться отъ этого человѣка?

— Нѣтъ, mein Herr. Но такъ какъ я поручаю его вашей заботливости…

— Моей заботливости, — заботливости желѣза и пороха! Ну, чтожъ! Если такъ надо, — вы легко догадаетесь что изъ этого выйдетъ.

— О, я де думаю, чтобъ надо было употребить жестокія мѣры, отвѣчалъ Глосинъ.

— Жестокія мѣры! сказалъ капиталъ мрачно. — Желалъ бы я, чтобъ вамъ снилось то же что мнѣ въ этой проклятой пещерѣ, когда я попробовалъ-было уснуть на сухой травѣ. Во-первыхъ, я видѣлъ этого молодца со свернутой шеей, въ судорогахъ, точно какъ тогда, когда я его толкнулъ со скалы… Да, вы поклялись бы, что онъ лежитъ вотъ гдѣ вы теперь стоите, и движется какъ раздавленная лягушка; потомъ…

— Что это значитъ? прервалъ его Глосинъ. — Если вы стали мокрой курицей, такъ пѣсня кончена, кончена для насъ обоихъ.

— Мокрой курицей? нѣтъ! Я прожилъ такъ долго не для того, чтобъ побояться какого нибудь голландца или самого чорта.

— Выпейте-ка еще глотокъ, вы еще не отогрѣлись. Теперь скажите, есть съ вами кто нибудь изъ старыхъ пріятелей?

— Nein! Всѣ пропали, убиты, повѣшены, утонули, въ когтяхъ у чорта! Браунъ былъ послѣдній; остался только цыганъ Габріель; онъ, пожалуй, за деньги готовъ опять отсюда уйдти. Да, онъ болтать не станетъ, ради собственной безопасности, и старая Мегъ, тетка его, зажметъ ему ротъ.

— Какая Мегъ?

— Мегъ Мерилизъ, старая вѣдьма.

— Она еще жива?

— Да.

— И здѣсь?

— Здѣсь. Она была нѣсколько ночей назадъ въ Дернкльюгѣ, при смерти Брауна, съ двумя изъ моихъ молодцовъ и еще нѣсколькими цыганами.

— Новая бѣда, капитанъ! Какъ вы думаете, будетъ она молчать?

— Она? да. Ея нечего бояться. Она поклялась семгой^[46], что если мы не сдѣлаемъ никакого зла ребенку, она никогда не разскажетъ исторіи о Кеннеди. Чтожъ? Когда я поранилъ ей ножомъ руку въ жару дѣла, и ей было съ этимъ много хлопотъ, даже сидѣла въ тюрьмѣ, — der Deyvil! — старая Мегъ осталась вѣрна, какъ закаленная сталь.

— Да, это правда, возразилъ Глосинъ. — Однакожъ, если бы ее увезти въ Зеландію, или въ Гамбургъ, или… или куда нибудь, понимаете? оно бы лучше.

Гатерайкъ поднялся и осмотрѣлъ Глосина съ ногъ до головы… — Я не вижу козлиныхъ ногъ, сказалъ онъ — однакожъ это долженъ быть самъ дейвилъ! — Но Мегъ Мерилизъ все-таки дружнѣе съ сатаною, чѣмъ вы, и мнѣ никогда не приходилось выдерживать такой бури, какъ послѣ ея раны. Nein, nein, я съ ней не хочу имѣть никакого дѣла; она вѣдьма, настоящій другъ чорту, — по это ея дѣло, Donner and Wettert Я не стану въ это мѣшаться, — это ея дѣло. Что касается до остальнаго, такъ, пожалуй, если это не помѣшаетъ торговлѣ, я избавлю васъ отъ молодца, лишь бы вы извѣстили меня, когда онъ будетъ взятъ.

Вскорѣ оба почтенные союзника сошлись въ планѣ своихъ дѣйствій и условились относительно притона, гдѣ въ случаѣ надобности Глосинъ могъ бы найдти Гатерайка. Люгеръ его могъ безопасно стоять вблизи береговъ, потому что въ то время тамъ не было ни одного королевскаго судна.

ГЛАВА XXXV.

Вы изъ числа тѣхъ людей, которые не хотятъ молиться Богу, Мы пришли оказать вамъ услугу, а вы принимаете насъ за мошенниковъ. Шэкспиръ.— Отелло.

Когда Глосинъ вернулся домой, онъ нашелъ въ числѣ другихъ полученныхъ бумагъ, одно очень важное письмо. Оно было отъ эдинбургскаго адвоката, мистера Протокола, и адресовано къ Глосину, какъ агенту покойнаго Годфрея Бертрама изъ Элангоана и его уполномоченныхъ. Онъ извѣщалъ Глосина о скоропостижной смерти мисисъ Маргариты Бертрамъ изъ Сингльсайда, и просилъ его увѣдомить объ этомъ своихъ кліентовъ, чтобъ они могли, если хотятъ, назначить повѣреннаго присутствовать при вскрытіи духовной. Глосинъ сейчасъ увидѣлъ, что писавшій не знаетъ о размолвкѣ его съ его бывшимъ патрономъ. Онъ зналъ очень хорошо, что имѣніе покойной по праву должно перейдти къ Люси Бертрамъ. Но можно было держать тысячу противъ одного, что капризъ старой лэди измѣнилъ это назначеніе. Обдумавъ въ изобрѣтательномъ умѣ своемъ какую выгоду можно было бы извлечь для себя изъ этого случая, онъ нашелъ, что можетъ имъ воспользоваться только для способствованія своимъ планамъ о созданіи себѣ извѣстнаго положенія, въ которомъ онъ такъ нуждается. «Надо стать на твердую ногу», думалъ онъ; «если предпріятіе Гатерайка не удастся, то на моей сторонѣ будетъ по крайней мѣрѣ хорошее общественное мнѣніе». Кромѣ того надо отдать Глосину справедливость: какъ ни былъ онъ низокъ, онъ все-таки желалъ, не теряя собственныхъ выгодъ, хоть слегка вознаградить мисъ Бертрамъ за безконечное зло, нанесенное имъ ея семейству. Потому онъ рѣшился рано утромъ на другой день ѣхать въ Вудбурнъ.

Глосинъ долго колебался прежде чѣмъ рѣшился на этотъ шагъ. Ему очень было по понутру встрѣтиться съ полковникомъ Маннерингомъ; инстинктъ вѣроломства и низости отталкивалъ его отъ человѣка честнаго и прямодушнаго. Но онъ много надѣялся на свое умѣніе вести дѣло. Природа одарила его талантами, которые не ограничивались только тѣмъ, чего требовало его званіе. Онъ въ разныя времена довольно долго проживалъ въ Англіи, и въ обращеніи его уже не было ни деревенской грубости, ни судейскаго педантства. Онъ былъ ловокъ въ обращеніи, имѣлъ даръ убѣждать, и къ этому присоединялось еще непоколебимое безстыдство, которое онъ старался скрыть подъ видомъ простодушія. Полный самоувѣренности, онъ явился въ Вудбурвѣ около десяти часовъ, и былъ впущенъ какъ лице, желавшее видѣть мисъ Бертрамъ.

Онъ не велѣлъ о себѣ докладывать, пока не дошелъ до дверей столовой. Тогда только слуга, по его приказанію, доложилъ громко, что мистеръ Глосинъ желаетъ видѣть мисъ Бертрамъ. Люси, вспомнивъ послѣднюю сцену изъ жизни отца, поблѣднѣла какъ смерть, и едва не упала со стула. Джулія Маннерингъ поспѣшила ей на помощь, и онѣ вмѣстѣ вышли изъ комнаты. Остались полковникъ Маннерингъ, Чарльсъ Гэзльвудъ съ подвязанною рукою, и Домини, котораго блѣдное лице и впавшіе глаза приняли страшно враждебное выраженіе, когда онъ узналъ Глосина,

Благородная Особа эта, нѣсколько озадаченная впечатлѣніемъ, произведеннымъ его появленіемъ, приблизилась однакожъ съ самоувѣренностью и изъявила надежду, что присутствіе его не обезпокоило молодыхъ дамъ. Полковникъ Маннерингъ твердымъ и холоднымъ тономъ спросилъ его, чему онъ обязанъ честью видѣть у себя мистера Глосина?

— Гм! Я осмѣлился, полковникъ Маннерингъ, прійдти къ мисъ Бертрамъ, чтобы поговорить съ нею объ одномъ дѣлѣ.

— Если вы можете сообщить что нужно мистеру Макъ-Морлану, ея повѣренному, то я думаю это будетъ для мисъ Бертрамъ гораздо пріятнѣе.

— Извините, полковникъ, отвѣчалъ Глосинъ, тщетно стараясь обращаться свободно. — Вы знаете свѣтъ… есть дѣла, въ которыхъ гораздо лучше объясняться безъ посредниковъ.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ Маннерингъ съ видомъ человѣка, чуждающагося говорить, — если мистеру Глосину угодно будетъ взять на себя трудъ изложить дѣло письменно, я могу его увѣрить, что мисъ Бертрамъ обратитъ на это все должное вниманіе.

— Конечно, проговорилъ Глосинъ, — по есть случаи, въ которыхъ совѣщаніе viva voce… гм! Я вижу… знаю… полковникъ Маннерингъ раздѣляетъ съ другими нѣкоторыя предубѣжденія, вслѣдствіе которыхъ появленіе мое можетъ показаться неделикатнымъ. Но я ссылаюсь на васъ самихъ: скажите, можно ли отказаться выслушать меня, не зная зачѣмъ я пріѣхалъ и какъ важно можетъ быть дѣло для молодой особы, которую вы почтили своимъ покровительствомъ?

— Конечно, я вовсе этого не думаю, отвѣчалъ полковникъ. — Я скажу объ этомъ мисъ Бертрамъ, и дамъ отвѣтъ мистеру Глосину, если ему угодно немного подождать. Съ этими словами онъ вышелъ.

Глосинъ остался посреди комнаты. Полковникъ Маннерингъ даже малѣйшимъ намекомъ не пригласилъ его сѣсть, и самъ оставался на ногахъ въ продолженіе ихъ краткаго разговора. Когда онъ вышелъ, Глосинъ взявъ стулъ сѣлъ съ видомъ, среднимъ между замѣшательствомъ и безстыдствомъ. Но онъ чувствовалъ, что молчаніе оставшихся съ нимъ тягостно и непріятно, почему рѣшился прервать его.

— Прекрасная погода, мистеръ Сампсонъ!

Домини отвѣчалъ какимъ-то неяснымъ звукомъ, въ которомъ слышалось нѣчто среднее между утвердительнымъ отвѣтомъ и негодованіемъ.

— Что это вы никогда не придете повидаться съ старыми знакомыми въ Элангоанѣ, мистеръ Сампсонъ? — Многіе изъ прежнихъ арендаторовъ все еще живутъ тамъ. Я такъ уважаю фамилію бывшихъ владѣльцевъ, что не безпокою старыхъ фермеровъ, даже подъ предлогомъ улучшеній. Къ тому же, это вообще не въ моихъ правилахъ, я не люблю этого. Да и священное писаніе, мистеръ Сампсонъ, всего болѣе осуждаетъ притѣснителей бѣдныхъ и тѣхъ кто передвигаетъ границы.

— И тѣхъ кто отнимаетъ хлѣбъ у сиротъ, прибавилъ Домини. — Анаѳема!.. Съ этими словами онъ всталъ, захлопнулъ фоліантъ, который читалъ, сдѣлалъ на право кругомъ и вышелъ изъ комнаты гренадерскою поступью.

Глосинъ, нисколько не смѣшавшись, или по крайней мѣрѣ чувствуя, что не слѣдуетъ обнаруживать смущенія, обратился къ молодому Гэзльвуду, углубившемуся по видимому въ чтеніе газеты. — Что новаго, серъ? — Гэзльвудъ поднялъ глаза, посмотрѣлъ на него, подвинулъ ему газету, какъ подвигаютъ ее незнакомому въ кофейной, всталъ и хотѣлъ уйдти. «Извините, мистеръ Гэзльвудъ, но я не могу не изъявить вамъ моей радости, что вы такъ благополучно отдѣлались отъ того ужаснаго случая.» Отвѣтомъ на его слова было наклоненіе головы, легкое и холодное, какъ только можно себѣ вообразить. Однако это ободрило почтеннаго судью, и онъ продолжалъ: «Смѣю васъ увѣрить, мистеръ Гэзльвудъ, что немногіе приняли въ этомъ такое участіе, какъ я, — какъ для общаго блага всей страны, такъ равно и изъ особеннаго уваженія, которое питаю къ вашему семейству, столь значительному въ нашемъ графствѣ. Мистеръ Фетергедъ уже старъ, съ нимъ опять былъ ударъ, и поговариваютъ, что онъ недолго проживетъ; а вы такой знатной фамиліи, что вамъ не худо было бы подумать объ этомъ впередъ. Я говорю какъ желающій вамъ добра и понимающій дѣло; и если соединенное стараніе»…

— Извините, но я право не вижу, какъ ваша помощь можетъ быть мнѣ полезна.

— Да, конечно, вы можетъ быть правы; времени еще много, и мнѣ очень пріятно видѣть такую осторожность въ молодомъ человѣкѣ. Но на счетъ вашей раны, — мнѣ кажется я напалъ на слѣдъ. Надѣюсь, что негодяй получитъ заслуженное наказаніе.

— Еще разъ прошу извинить меня, отвѣчалъ Гэзльвудъ; — по вы обнаруживаете тутъ больше рвенія, чѣмъ сколько бы я желалъ. Я совершенно убѣжденъ, что рана моя была дѣломъ случая, и выстрѣлъ произошелъ неумышленно. Неблагодарность же и расчитанную измѣну, если вы найдете, что кто нибудь въ нихъ виновенъ, я готовъ ненавидѣть такъ же горячо, какъ и вы.

— Другой щелчокъ! подумалъ Глосинъ. Надо зайдти съ другой стороны. — Вы правы; ваша мысль благородна! Неблагодарный не заслуживаетъ въ моихъ глазахъ никакого сожалѣнія, какъ дикая утка… Кстати объ охотѣ этимъ переходамъ рѣчи Глосинъ выучился у своего бывшаго патрона): я часто вижу васъ съ ружьемъ, и вѣроятно вы скоро опять будете въ состояніи ходить за дичью. Я замѣтилъ, что вы никогда не переходите за границы гэзльвудскаго владѣнія. Прошу, не поцеремоньтесь охотиться и на элангоанской землѣ: тамъ вы найдете еще больше дичи, хотя и у васъ ея немало.

Гэзльвудъ отвѣчалъ только холоднымъ и принужденнымъ поклономъ, и Глосинъ долженъ былъ замолчать. Полковникъ Маннерингъ вывелъ его изъ затруднительнаго положенія.

— Извините, я задержалъ васъ немного, сказалъ онъ, обращаясь къ Глосину. — Я старался уговорить мисъ Бертрамъ повидаться съ вами и доказывалъ ей, что непріятныя чувства должны уступить мѣсто необходимости самой выслушать дѣло для нея важное, какъ вы говорите. Но недавнія еще и нелегко забываемыя происшествія сдѣлали на нее такое сильное впечатлѣніе, что она не можетъ заставить себя лично поговорить съ мистеромъ Глосиномъ. Настаивать долѣе было бы жестоко. Она поручила мнѣ выслушать ваши желанія, или предложенія, — словомъ, все что бы вы ни имѣли сказать ей.

— Гм! гм! Мнѣ очень жаль, конечно… мнѣ очень жаль, полковникъ, что мисъ Бертрамъ можетъ предполагать… что какое нибудь предубѣжденіе… или мысль, что я съ своей стороны…

— Васъ ни въ чемъ не обвиняютъ, сказалъ непоколебимый полковникъ, — слѣдовательно вамъ не въ чемъ оправдываться и не въ чемъ объясняться. Можетъ быть, вы находите какія нибудь затрудненія сообщить мнѣ, какъ временному опекуну мисъ Бертрамъ, дѣло о которомъ желали говорить съ нею?

— Нисколько, полковникъ; она не могла выбрать покровителя болѣе достойнаго уваженія, и я не желаю ни съ кѣмъ, такъ какъ съ вами, объясниться откровенно.

— И такъ, не угодно ли вамъ сказать въ чемъ дѣло.

— Это однакоже… не такъ то легко; — но мистеру Гэзльвуду не зачѣмъ выходить изъ комнаты, — я желаю столько добра мисъ Бертрамъ, что желалъ бы, чтобъ весь свѣтъ слышалъ слова мои.

— Мистеръ Гэзльвудъ безъ сомнѣнія нисколько не желаетъ слышать того что вовсе до него не касается. Теперь мы одни, и позвольте попросить васъ сказать мнѣ коротко и ясно что вамъ угодно? Я солдатъ, и не люблю введеній и обиняковъ. — Съ этими словами полковникъ сѣлъ и ждалъ что скажетъ Глосинъ.

— Не угодно ли вамъ прочесть это письмо? сказалъ Глосинъ, подавая Маннерингу письмо Протоколя. Это былъ кратчайшій путь къ изъясненію дѣла.

Полковникъ прочелъ письмо и возвратилъ его, записавъ имя адвоката въ памятную кни;Лсу. — Тутъ, кажется, нечего много говорить. Я позабочусь объ интересахъ мисъ Бертрамъ.

— Однакоже… однакоже, полковникъ, прибавилъ Глосинъ, — тутъ есть еще обстоятельства, которыя я могу изъяснить только вамъ. Покойница, мисисъ Маргарита Бертрамъ, сдѣлала завѣщаніе въ пользу мисъ Люси Бертрамъ когда жила еще въ Элангоанѣ съ моимъ старымъ другомъ, мистеромъ Бертрамомъ. Домини, — такъ звалъ почтеннаго мистера Сампсона мой покойный другъ, — Домини и я, мы были свидѣтелями. Она имѣла полное право сдѣлать такое завѣщаніе, потому что уже тогда владѣла Синглсайдскимъ помѣстьемъ, хотя оно и отдано было въ распоряженіе старшей сестрѣ ся на всю жизнь. Но это была причудливая воля стараго Синглсайда. Онъ стравилъ своихъ дочерей, какъ двухъ кошекъ, — ха, ха, ха!

— Прекрасно, отвѣчалъ Маннерингъ, не показывая ни малѣйшей наклонности раздѣлять смѣхъ Глосина, — но къ дѣлу. Вы говорите, что покойница имѣла право завѣщать свое имѣніе мисъ Бертрамъ и что она это сдѣлала?

— Точно такъ, полковникъ, отвѣчалъ Глосинъ. — Могу сказать, что я знаю законы; я изучалъ ихъ довольно долго, и хотя оставилъ ихъ, чтобъ насладиться немного отдыхомъ, но не намѣренъ оставить знанія законовъ, которое дороже земель и замковъ. Вы знаете, одинъ изъ поэтовъ сказалъ:

Законъ и купитъ, и продастъ,

Отниметъ и отдастъ.

Да, я еще съумѣю прихлопнуть бичомъ; мы знаемъ немножко законы, и можемъ еще услужить друзьямъ своимъ.

Глосинъ распространился объ этомъ предметѣ, полагая что произвелъ выгодное впечатлѣніе на Маннеринга. И точно, полковникъ сообразивъ, что это обстоятельство можетъ быть чрезвычайно важно для мисъ Бертрамъ, рѣшился пожертвовать въ ея пользу своимъ сильнымъ желаніемъ выбросить Глосина въ окно или дверь..Онъ насильно подавилъ въ себѣ это чувство, и рѣшился слушать Глосина, хотя и не съ особенною вѣжливостью, но по крайней мѣрѣ терпѣливо. И такъ, онъ до конца выдержалъ похвальное слово Глосина самому себѣ и спросилъ его, не знаетъ ли онъ гдѣ теперь завѣщаніе?

— Знаю… то есть, я думаю… мнѣ кажется, что я могу отыскать его. Въ такихъ случаяхъ душеприкащики дѣлаютъ иногда нѣкоторыя условія, требованія…

— За этимъ дѣло не станетъ, сказалъ полковникъ, — вынимая бумажникъ.

— Нѣтъ, вы прервали меня слишкомъ рано. Я сказалъ, что кое-кто могъ бы сдѣлать подобное требованіе, — то есть просить вознагражденія за издержки, хлопоты по дѣлу, и пр. — Что касается до меня, я желаю только, чтобъ мисъ Бертрамъ и друзья ея увѣрились, что я дѣйствую въ отношеніи къ ней благородно. Впрочемъ вотъ завѣщаніе, полковникъ! Я желалъ бы вручить его самой мисъ Бертрамъ и поздравить ее съ лучшею будущностью; но такъ какъ ея предубѣжденіе на этотъ счетъ непобѣдимо, то мнѣ остается только просить васъ, полковникъ, передать ей мое искреннее поздравленіе, и сказать, что я охотно засвидѣтельствую эту духовную, если будетъ нужно. Честь имѣю пожелать вамъ добраго дня, серъ.

Эта прекрасная рѣчь была такъ хорошо сложена и сказана съ такимъ чувствомъ достоинства, несправедливо подозрѣваемаго, что даже полковникъ Маннерингъ поколебался въ своемъ мнѣніи. Онъ проводилъ Глосина до второй ступеньки, и простился съ нимъ учтивѣе, чѣмъ принялъ его, хотя все же холодно и церемонно. Глосинъ вышелъ изъ Вудбурна вполовину довольный впечатлѣніемъ, которое произвелъ, вполовину огорченный холоднымъ и гордымъ пріемомъ. «Полковникъ Маннерингъ могъ бы быть учтивѣе», думалъ онъ: «не всякій принесетъ дѣвушкѣ, у которой нѣтъ ни пенни, вѣроятность получать 400 фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Синглсайдъ долженъ приносить теперь фунтовъ 400 дохода, — Рейледжганбегъ, Джиллифиджетъ, Ловерлесъ, Лнэлонъ и Спинстерсно — да, все это вмѣстѣ составитъ 400 фунтовъ въ годъ. Другой на моемъ мѣстѣ воспользовался бы этимъ, — хоть правду сказать, подумавъ хорошенько, я не вижу, какъ это было бы возможно».

Какъ только уѣхалъ Глосинъ, полковникъ послалъ за Макъ-Морланомъ, и показавъ ему завѣщаніе спросилъ, можетъ ли оно быть полезно для Люси Бертрамъ. Макъ-Морланъ прочелъ его съ сверкающими отъ удовольствія глазами и прищелкивая пальцами; потомъ сказалъ: Полезно? Да это приходится какъ перчатка на руку; никто не сработаетъ чище Глосина, если онъ не хочетъ испортить дѣло съ намѣреніемъ. Но старая вѣдьма, прибавилъ онъ уже не съ столь веселымъ лицомъ — могла измѣнить это завѣщаніе!

— Какъ же узнать не сдѣлала ли она этого?

— Надо, чтобъ кто нибудь присутствовалъ со стороны мисъ Бертрамъ при вскрытіи оставленныхъ бумагъ.

— Можете вы отправиться для этого? спросилъ полковникъ.

— Нѣтъ, мнѣ нельзя, отвѣчалъ Макъ-Морланъ: — я долженъ присутствовать при рѣшеніи одного дѣла присяжными въ нашемъ судѣ.

— Такъ я самъ поѣду, сказалъ полковникъ, — и завтра же утромъ. Сампсонъ поѣдетъ со мною; онъ былъ свидѣтелемъ завѣщанія. Но къ кому мнѣ обратиться за совѣтомъ?

— Бывшій шерифъ нашего графства пользуется, какъ адвокатъ, большою славой; я дамъ вамъ къ нему письмо.

— Мнѣ больше всего въ васъ правится, мистеръ Макъ-Морланъ, сказалъ полковникъ, — что вы всегда идете прямо къ цѣли. Напишите же сейчасъ. Какъ вы думаете, сказать мисъ Люси, что она можетъ быть получитъ наслѣдство?

— Конечно: вы должны имѣть отъ нея довѣренность, которую я сейчасъ и напишу. Сверхъ того я готовъ поручиться за ея благоразуміе: она будетъ смотрѣть на все это только какъ на возможность.

Макъ-Морланъ былъ правъ. Изъ словъ мисъ Бертрамъ было видно, что она не основываетъ воздушныхъ замковъ на возможности неожиданно получить наслѣдство. Правда, она въ теченіе вечера какъ бы случайно спросила Макъ-Морлана, какъ великъ доходъ съ гэзльвудскаго имѣнія; по слѣдуетъ ли изъ этого заключать навѣрное, что она хотѣла узнать, можетъ ли наслѣдница 400 фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода быть невѣстою достойнаго молодаго лэрда?

ГЛАВА XXXVI.

Дай мнѣ стаканъ грогу; надо чтобъ глаза покраснѣли: — я хочу говорить съ жаромъ, въ родѣ царя Камбиза. Шэкспиръ.— Генрихъ IV, часть I.

Манненрингъ, въ сопровожденіи Сампсона, поспѣшилъ отправиться въ Эдинбургъ. Они поѣхали въ дорожной коляскѣ полковника, который, зная разсѣянность своего спутника, не хотѣлъ спускать его съ глазъ и тѣмъ болѣе не рѣшался поѣхать съ нимъ верхомъ, такъ какъ можно было ожидать, что какой нибудь плутишка-жокей усадитъ его на лошади лицомъ къ хвосту. Съ помощію слуги, провожавшаго ихъ верхомъ, ему удалось привезти Сампсона на постоялый дворъ въ Эдинбургѣ (хорошихъ гостиницъ тогда еще тамъ не знали) безъ вреда и безъ особенныхъ приключеній, если не считать то, что Домини два раза пропадалъ на дорогѣ. Въ первый разъ онъ былъ отысканъ Барисомъ, знавшимъ его привычку, у деревенскаго учителя въ Мофатѣ, съ которымъ Домини завязалъ споръ о количествѣ словъ въ VII-й одѣ ІІ-й книги Горація, и потомъ о настоящемъ значеніи слова malcbathro въ той же одѣ. Въ другой разъ онъ исчезъ, осматривая Руліонгринское поле, которое было дорого его пресвитеріанскимъ чувствамъ. Вышедши изъ коляски на минуту, Домини осмотрѣлъ памятникъ убитыхъ, за милю отъ дороги, и былъ остановленъ Барисомъ уже на пути къ Пентландскимъ горамъ: онъ совершенно позабылъ о своемъ патронѣ и спутникѣ, какъ будто бы тотъ былъ въ Восточной Индіи. Когда ему напомнили, что полковникъ Маннерингъ ждетъ его, онъ по обыкновенію воскликнулъ «Удивительно! Я было позабылъ», и пошелъ назадъ къ коляскѣ. Барисъ удивился терпѣнію своего господина въ этихъ двухъ случаяхъ, зная по опыту, какъ полковникъ не любитъ медленности и неакуратности. Но Домини былъ во всѣхъ отношеніяхъ особа привилегированная. Полковникъ и онъ ни въ чемъ не были сходны, но, казалось, созданы были жить всегда вмѣстѣ. Если Маннерингу нужна была какая нибудь книга, Домини приносилъ ее; нужно ли было свести или повѣрить счетъ, онъ также всегда былъ готовъ къ услугамъ; желалъ ли онъ вспомнить, какое нибудь мѣсто въ класическомъ авторѣ, онъ могъ обратиться къ Домини, какъ къ лексикону. Ко всему этому, живая статуя эта по гордилась когда была въ ней надобность и не обижалась, когда ее забывали. Для гордаго, холоднаго человѣка, какимъ былъ Маннерингъ во многихъ отношеніяхъ, такой родъ живаго каталога или одушевленнаго автомата имѣлъ всѣ выгоды нѣмаго и ученаго слуги.

Пріѣхавъ въ Эдинбургъ, они остановились въ Георгіевскомъ постояломъ дворѣ близъ Бристопорта, содержавшемся тогда старымъ Кокбурномъ (я люблю разсказывать подробно). Маннерингъ тотчасъ нанялъ человѣка чтобы проводить его къ адвокату Плейделю, къ которому у него было письмо отъ Макъ-Морлана. Затѣмъ приказалъ Барнсу присматривать за Домини, а самъ пошелъ съ проводникомъ къ адвокату.

Это было къ концу американской войны. Въ столицѣ Шотландіи по чувствовали еще сильной потребности въ просторѣ, чистомъ воздухѣ и удобномъ помѣщеніи. Въ южной части города дѣлали попытки строить до мы въ домахъ, по эмфатическому выраженію того времени. Новый городъ, на сѣверѣ, теперь столь обширный, тогда только что начинался. Большая часть лучшаго общества, особенно же принадлежавшіе къ званію законовѣдцевъ, жили въ низменныхъ мѣстахъ стараго города. И самый образъ жизни нѣкоторыхъ ветерановъ-законниковъ не допускалъ нововведеній. Одинъ или два адвоката имѣли еще свиданія съ своими кліентами постоянно въ тавернахъ, какъ это водилось пятьдесятъ лѣтъ назадъ. Хотя молодые адвокаты считали этотъ обычай уже устарѣлымъ, однако старые стряпчіе не отставали отъ привычки мѣшать серьёзное дѣло съ виномъ и пирушкой; они шли себѣ прежнею дорогой, любя ее или за то что она стара, или за то что имъ хорошо было по пой идти. Между этими приверженцами стараго времени, которые съ видимымъ упорствомъ придерживались обычаевъ минувшаго поколѣнія, былъ Павелъ Плейдель, впрочемъ хорошій ученый, искусный юристъ и человѣкъ достойный уваженія.

Слѣдуя за своимъ проводникомъ, Маннерингъ прошелъ два темные, глухіе переулка и вышелъ на Гай-Стритъ, гдѣ раздавались въ то время крики бабъ, продававшихъ устрицы, и колокольчики пряничниковъ, такъ какъ на Тройской башнѣ только что пробило восемь часовъ, какъ увѣрялъ проводникъ. Маннерингъ уже давно не бывалъ на улицѣ многолюдной столицы, гдѣ торговый шумъ и крики промышленниковъ, веселье и распущенность, разнообразіе освѣщенія и сотни людей представляютъ, особенно ночью, зрѣлище хотя и составленное изъ самыхъ грубыхъ матеріаловъ, если разсматривать ихъ отдѣльно, но въ общей массѣ дѣлающее сильное впечатлѣніе на душу. Въ окнахъ необыкновенно высокихъ домовъ блистали огни неправильно расположенныхъ свѣчей, изъ которыхъ самыя высшія, казалось, мѣшались со звѣздами неба. Эта картина, которую отчасти можно видѣть и теперь, была тогда гораздо величественнѣе: рядъ строеній тянулся на каждой сторонѣ безъ перерыва, исключая то мѣсто, гдѣ Сѣверный мостъ, касаясь главной улицы, образуетъ прекрасную правильную площадь, простирающуюся отъ фасада Лукенбута до Канонгэта, и обширностью своею соотвѣтствуетъ необыкновенной вышинѣ окружающихъ ее зданій.

Маннерингу почти некогда было смотрѣть и удивляться. Проводникъ быстро увлекалъ его среди этой сцены и вдругъ поворотилъ въ очень узкую мощенную улицу. Повернувъ направо, они пошли по парадной лѣстницѣ, на которой одно изъ пяти чувствъ Маннеринга сильно пострадало. Поднявшись осторожно на значительную высоту, они услыхали сильный стукъ въ дверь, раздававшійся еще двумя этажами выше. Послѣдняя отворилась, и вслѣдъ затѣмъ раздался пронзительный лай собаки, крикъ женщины, визгъ и фырканье защищавшейся кошки и сильный мужской голосъ, кричавшій повелительно: «Прочь, Горчица! сюда! сюда!»

— Господи, Боже мой! говорилъ женскій голосъ, — если она задушила нашу кошку, мистеръ Плейдель ни за что не проститъ мнѣ этого.

— Успокойся, милая; кошкѣ ничего не сдѣлается. Такъ его нѣтъ дома, говоришь ты?

— Да, мистеръ Плейдель никогда не бываетъ дома по вечерамъ въ суботу, отвѣчалъ женскій голосъ.

— Ни по утрамъ въ воскресенье, конечно, говорилъ пришедшій. — Не знаю право что мнѣ дѣлать.

Въ это время Маннерингъ подошелъ и увидѣлъ высокаго и здороваго мужчину, съ виду — фермера, одѣтаго въ кафтанъ цвѣта перца съ солью, съ большими металическими пуговицами, въ блестящей шляпѣ и сапогахъ, и съ огромнымъ бичомъ подъ мышкой. Онъ разговаривалъ съ горничной, обутой въ туфли; одна рука ея не выпускала ручки дверей, а въ другой она держала ведерко съ водою для мытья, вѣрный признакъ суботняго вечера въ Эдинбургѣ.

— Такъ, мистеръ Плейдель не у себя, моя милая? спросилъ Маннерингъ.

— Нѣтъ, онъ у себя, да только не дома: онъ всегда выходитъ въ суботу вечеромъ.

— По я пріѣзжій, моя милая, и мое дѣло не терпитъ отсрочки. Не можешь ли ты мнѣ сказать гдѣ его найдти?

— Его милость вѣрно теперь въ тавернѣ Клеріюгѣ, сказалъ проводникъ. Горничная очень хорошо могла бы это вамъ сказать, да вѣрно думаетъ, что вы хотите видѣть домъ его

— Такъ веди меня въ эту таверну. Я думаю, онъ меня приметъ? Я пріѣхалъ по довольно важному дѣлу.

— Не знаю, серъ, отвѣчала служанка. Онъ не любитъ, чтобъ его безпокоили дѣлами въ суботу. Впрочемъ, онъ очень внимателенъ къ пріѣзжимъ.

— Пойду же и я въ таверну, сказалъ нашъ пріятель Динмонтъ; — я тоже пріѣзжій,.и у меня есть тоже дѣльцо.

— Да, сказала служанка, — ужъ если онъ приметъ джентльмена, такъ приметъ и простолюдина. Только, ради Бога, не говорите, что я васъ къ нему послала.

— Правда, я простолюдинъ, сказалъ съ гордостью честный фермеръ, — но не отниму у него времени даромъ. Маннерингъ, спустившись по лѣстницѣ вслѣдъ за Динмонтомъ, не могъ не удивляться рѣшительности, съ которою онъ раздвигалъ толпу, и силѣ его поступи, такъ что отъ одного натиска его летѣли въ сторону и пьяный и трезвый. «Это вѣрно какой нибудь тевіотдэльскій баранъ», сказалъ проводникъ, «только такъ онъ далеко не пройдетъ: съ кѣмъ нибудь да сцѣпится».

Это предсказаніе, однакожъ, не исполнилось. Глядя на колосальный ростъ и масивность Динмонта, каждый заключалъ, что неловко столкнуться съ человѣкомъ, по видимому вылитымъ изъ металла, и фермеръ спокойно продолжалъ путь свой. Пользуясь этимъ удобствомъ, Маннерингъ шелъ за нимъ слѣдомъ, пока фермеръ не остановился, и глядя на проводника, спросилъ: "Кажется тутъ таверна, дружище, а?

— Да, отвѣчалъ Дональдъ, — это таверна.

Динмонтъ смѣло пошелъ впередъ, повернулъ въ темный проходъ, взошелъ по темной лѣстницѣ и наконецъ въ отворенную дверь. Въ то время какъ онъ свисталъ, чтобъ кто нибудь вышелъ, — подобно тому какъ зовутъ собаку, — Маннерингъ оглядывался, и съ трудомъ могъ себѣ представить какъ дѣловой, образованный человѣкъ избралъ такое мѣсто для своихъ удовольствій. Не говоря уже о жалкомъ входѣ, самый домъ казался дрянною развалиной. Въ концѣ комнаты, гдѣ находились пришедшіе, было окно, проводникъ слабаго свѣта въ продолженіе дня и разнообразныхъ зловоній во всякое время, особенно вечеромъ. Напротивъ этого окна было другое въ противоположной стѣнѣ; оно вело въ кухню, не имѣвшую непосредственнаго сообщенія съ наружнымъ воздухомъ и освѣщенную въ теченіе дня невѣрнымъ полусвѣтомъ, проходившимъ въ первое окно. Въ эту минуту внутренность кухни была освѣщена собственнымъ яркимъ огнемъ: это былъ родъ Пандемоніума, гдѣ полунагіе мужчины и женщины пекли, варили, приготовляли устрицъ и жарили говядину на вертелѣ. Хозяйка, въ туфляхъ, съ волосами, всклоченными и вырывавшимися какъ у мегеры изъ-подъ круглой шапочки, хлопотала, бранилась, получала и отдавала приказанія, и казалась всемогущею волшебницею въ мрачной и огненной области.

Громкіе, многократные взрывы смѣха, раздававшіеся въ разныхъ частяхъ дома, доказывали, что труды хозяйки не пропадали даромъ и были благосклонно принимаемы великодушнымъ обществомъ. Съ трудомъ упросили одного изъ слугъ указать полковнику Маннерингу и Динмонту комнату, въ которой пріятель ихъ, Плейдель, отправлялъ еженедѣльно свой праздникъ. Сцена, представившаяся ихъ взорамъ, и особенно положеніе самого адвоката, игравшаго въ ней главную роль, поразила обоихъ его кліентовъ.

Плейдель былъ человѣкъ живой, съ быстрымъ взглядомъ; по и во взорахъ и пріемахъ его проглядывали строгость и формальность представителя правовѣденія. Въ суботу же вечеромъ, въ компаніи веселыхъ собесѣдниковъ, онъ откладывалъ ихъ въ сторону вмѣстѣ съ треххвостымъ парикомъ и черною мантіею. Въ этотъ день пирушка началась уже съ четырехъ часовъ, и наконецъ, подъ предводительствомъ почтеннаго собутыльника, раздѣлявшаго пиры трехъ поколѣній, веселая компанія принялась за старую, забытую теперь игру high jinks^[47]. Эту игру исполняли различнымъ образомъ. Большею частью бросали жребій, и тотъ, кому выпадалъ онъ, былъ обязанъ въ продолженіе извѣстнаго времени принять и разыгрывать роль какого нибудь вымышленнаго лица, или проговорить извѣстное число бѣлыхъ стиховъ въ особенномъ порядкѣ. Если кто нибудь выходилъ изъ назначенной роли, или забывалъ заданные стихи, тотъ долженъ былъ въ наказаніе или выпить лишній стаканъ вина, или выкупиться за небольшую плату. Этой-то игрой было занято веселое общество, когда Маннерингъ вошелъ въ комнату.

Адвокатъ Плейдель, таковъ какъ мы его описали, возсѣдалъ въ то время въ качествѣ монарха на креслѣ, поставленномъ на столъ, въ парикѣ на сторону, въ коронѣ изъ бутылочныхъ пробокъ, съ глазами блестящими отъ веселья и вина. Дворъ окружалъ его, и вельможи декламировали вирши, подобныя слѣдующимъ:

И гдѣ Герунто нашъ? Каковъ его удѣлъ?

Онъ утонулъ, понеже плавать не умѣлъ, и пр.

Такъ, о Ѳемида, забавлялись въ старину шотландскіе сыны твои!

Динмонтъ первый вошелъ въ комнату. На минуту онъ остановился въ изумленіи, потомъ воскликнулъ: — Это онъ, это онъ! Чортъ возьми! Я никогда не видалъ его такимъ!

Когда слуга доложилъ, что мистеръ Динмонтъ и полковникъ Маннерингъ желаютъ поговорить съ нимъ, Плейдель оглянулся и немного покраснѣлъ, увидѣвъ благородную фигуру пріѣзжаго англичанина. Однакоже, благоразумно разсудивъ, что лучше всего не показывать смущенія, онъ придержался мнѣнія Фальстафа; «Вонъ, мошенники! дайте доиграть пьесу!». — «Гдѣ наши тѣлохранители?» воскликнулъ второй Юстиніанъ: «развѣ вы не видите, что странствующій рыцарь издалека прибылъ къ голирудскому двору нашему? Съ нимъ и нашъ храбрый Андрю Динмонтъ, смотритель королевскихъ стадъ нашихъ въ Джедвудскомъ Лѣсу, гдѣ, благодаря нашимъ царскимъ попеченіямъ, они пасутся такъ же безопасно, какъ въ Файфѣ. Гдѣ наши служители, герольды, нашъ Лейонъ, нашъ Марчмоунтъ, нашъ Каррикъ, нашъ Сноудонъ? Пусть сядутъ странники за нашъ столъ, и да угостятъ ихъ сообразно ихъ званію и священному дню вашего торжества. Завтра мы выслушаемъ ихъ просьбы».

— Позвольте замѣтить, государь, что завтра воскресенье, сказалъ одинъ изъ собесѣдниковъ.

— Воскресенье? Право? Такъ мы не оскорбимъ святыни церкви; аудіенція будетъ дана въ понедѣльникъ.

Маннерингъ, остановившійся сначала въ нерѣшимости — подойдти или удалиться, рѣшилъ теперь дѣйствовать въ духѣ этой сцены, хотя и бранилъ внутренно Макъ-Морлана, давшаго ему въ совѣтники человѣка съ такимъ страннымъ юморомъ. И такъ, низко поклонившись три раза, онъ попросилъ позволенія повергнуть къ стопамъ шотландскаго монарха свои довѣрительныя грамоты на усмотрѣніе его величества, когда ему будетъ угодно. Важность, съ которою онъ раздѣлилъ юморъ этой минуты, и низкій, почтительный поклонъ, съ которымъ онъ сперва отказался, а потомъ принялъ стулъ, предложенный ему оберъ-церемоніймейстеромъ, доставили ему троекратныя рукоплесканія.

— Чортъ меня возьми, если они не сошли всѣ съ ума! сказалъ Динмонтъ, садясь съ меньшею церемоніею на нижнемъ концѣ стола. Или они начали масляницу заранѣе, и перерядились?

Маннерингу поднесли большой стаканъ бордоскаго вина, и онъ выпилъ его за здравіе царствующаго государя. «Вы, безъ сомнѣнія», сказалъ монархъ, «знаменитый серъ Джайлсъ Маннерингъ, столь прославившійся въ войнахъ во Франціи, и конечно можете сказать намъ, теряютъ ли гасконскія вина букетъ свой въ нашихъ сѣверныхъ странахъ».

Маннерингу пріятно польстилъ намекъ на славу его знаменитаго предка; онъ отвѣчалъ, что онъ только дальній родственникъ славнаго рыцаря, и что вино, но его мнѣнію, превосходно.

— Немножко холодно для моего желудка, замѣтилъ Динмонтъ, ставя на столъ стаканъ, выпитый до дна, не смотря на это замѣчаніе.

— Мы исправимъ этотъ недостатокъ, сказалъ король Павелъ Плейдель, первый этого имени: — мы не забыли, что сырой воздухъ нашей лидедэльской долины требуетъ болѣе горячихъ напитковъ. Сенешаль! Подай вѣрному слугѣ нашему стаканъ водки: это будетъ ближе къ цѣли.

— Мы довольно неучтиво помѣшали вашему величеству въ минуту, избранную для веселья, сказалъ Маннерингъ, — и потому почтительнѣйше прошу объявить, когда вы назначите аудіенцію пріѣхавшему въ сѣверную столицу по важнымъ дѣламъ.

Монархъ раскрылъ письмо Макъ-Морлана, и быстро пробѣжавъ его, воскликнулъ своимъ обыкновеннымъ голосомъ: «Люси Бертрамъ изъ Элангоана, бѣдняжка!»

— Штрафъ! Штрафъ! закричало съ дюжину голосовъ. Его величество забылъ свою царскую роль.

— Нисколько! Нисколько! отвѣчалъ монархъ. Пусть этотъ рыцарь будетъ моимъ судьею. Развѣ царствующее лице не можетъ любить дѣвушку низшаго происхожденія. Развѣ примѣръ короля Кофетуа и нищей дѣвушки не говоритъ въ мою пользу?

— Судейскіе крючки! Другой штрафъ! воскликнула благородная компанія.

— Не были ли у предшественниковъ нашихъ, продолжалъ монархъ, возвышая царскій голосъ свой, чтобъ подавить буйные крики, — не были ли у нихъ свои Дженни Лоджи, свои Бесси Кармичель, свои Олифанты, свои Сендилендъ, свои Веръ? И развѣ намъ не позволено даже и назвать ту, которую мы любимъ? О, тогда погибни государство! прочь власть монарха! Какъ второй Карлъ V, мы отрекаемся отъ престола, и въ тиши частной жизни найдемъ удовольствія, въ которыхъ отказано тропу.

Съ этими словами онъ сбросилъ корону и соскочилъ съ возвышеннаго тропа своего съ большимъ проворствомъ, чѣмъ можно было ожидать отъ его лѣтъ: потомъ онъ велѣлъ подать въ другую комнату свѣчи, рукомойникъ и чай, и сдѣлалъ Маннерингу знакъ слѣдовать за нимъ. Менѣе чѣмъ въ двѣ минуты онъ умылъ лице и руки, поправилъ передъ зеркаломъ парикъ, и къ большому удивленію Маннеринга явился совсѣмъ не тѣмъ человѣкомъ, который за минуту участвовалъ въ дѣтской вакханаліи.

— Есть люди, мистеръ Маннерингъ, сказалъ онъ, — передъ которыми надо остерегаться въ шуткахъ, потому что они или очень злы, или очень глупы, какъ говоритъ поэтъ. Лучшимъ доказательствомъ моего уваженія къ полковнику Маннерингу пусть будетъ то, что я не постыдился явиться передъ нимъ въ смѣшномъ видѣ — и кажется я сегодня передъ вами не очень церемонился… Но что нужно этому долговязому молодцу?

Динмонтъ, вошедшій въ комнату за Маннернигомъ, началъ переминаться съ ноги на ногу и почесывать затылокъ. — Я Данди Динмонтъ изъ Чарлизгопа, лидсдэльскій фермеръ, вы меня помните? — Вы мнѣ выиграли большой процесъ.

— Какой процесъ, пустая голова? сказалъ адвокатъ. — Или ты думаешь, я могу помнить всѣхъ дураковъ, которые мнѣ докучаютъ?

— Какъ же! а процесъ-то о пастбищѣ на Лангтегедѣ? сказалъ фермеръ.

— Провались ты, не помню. Давай твои бумаги и приходи въ понедѣльникъ въ десять часовъ, отвѣчалъ Плейдель.

— Да у меня нѣтъ никакихъ бумагъ, серъ.

— Какъ, никакихъ?

— Нѣтъ, никакихъ, отвѣчалъ Данди. — Вы припомните, мистеръ Плейдель, ваша милость изволили тогда сказать, что нашему брату, деревенщинѣ, лучше объяснять дѣло на словахъ.

— Будь проклятъ языкъ мой, если онъ сказалъ это! За то достанется же ушамъ моимъ… Ну, говори, да короче; ты видишь, этотъ джентльменъ ждетъ.

— Да если имъ угодно, пусть они говорятъ прежде. Для Данди это все равно.

— Ты видно не понимаешь, что твое дѣло для полковника Маннеринга ничего но значитъ, а ему, можетъ быть, вовсе не хочется угостить твои длинныя уши своимъ разсказомъ.

— Извольте, какъ вамъ и имъ угодно, сказалъ Данди, нисколько не сконфуженный грубымъ пріемомъ. — Вотъ въ чемъ мое дѣло: я и Джокъ изъ Дастопклыога, мы все по старому споримъ за межу. Вотъ видите ли, наша межа идетъ поверху Тутопритги, какъ перейдешь за Поморагрепъ; а Поморагренъ, Слакенспуль и Влудиласъ сходятся тамъ и принадлежатъ Пилю; а какъ перейдешь за Поморагренъ у того камня, что похожъ на голову съ обрубленными ушами и называется Чарлизчуки, тутъ начинается межа Дастонкльюга и Чарлизгопа. Я говорю, что она идетъ по самой вершинѣ, а Джокъ стоитъ на томъ, что она идетъ ниже по старой дорогѣ, мимо Нот-о-Гэта до самого Кильдарварда — это большая разница!

— А какъ велика эта разница? спросилъ Плейдель. — Сколько овецъ можно пасти на спорномъ мѣстѣ?

— Оно, конечно, немного, сказалъ Данди, почесывая затылокъ: — земля на высокомъ мѣстѣ и больно плоха, она можетъ прокормить овечку, много двухъ въ хорошій годъ.

— И за это пастбище, которое стоитъ въ годъ шиллинговъ пять, ты хочешь бросить на вѣтеръ сто или двѣсти фунтовъ?

— Нѣтъ, серъ, тутъ не въ травѣ дѣло, а въ справедливости, отвѣчалъ Динмонтъ.

— Послушай, любезный, сказалъ Плейдель, — справедливость, какъ и благотворительность, должно прежде всего соблюдать у себя дома. Будь же справедливъ къ женѣ и дѣтямъ, и выбрось это дѣло изъ головы.

Динмонтъ все еще стоялъ, вертя въ рукахъ шляпу. — Не въ томъ дѣло, серъ… что-жъ онъ передо мною хвастаетъ, — говоритъ: «я представлю двадцать свидѣтелей и больше»? ли знаю, столько же присягнутъ и за меня, всѣ старожилы чарлизгопскіе, которые не захотятъ, чтобъ неправильно отнимали у меня землю.

— Чортъ возьми! Если дѣло касается чести, сказалъ адвокатъ, — что-жъ не разберутъ его ваши лэрды?

— Не знаю-съ, сказалъ Динмонтъ, опять принявшись чесать голову, — выборовъ и ссоръ давно не было, лэрды сосѣди… ни Джокъ, ни я не могли уговорить ихъ, чтобъ они насъ разобрали. Но если вы думаете, что я могу удержать аренду…

— Вздоръ! вздоръ! сказалъ Плейдель; — вамъ бы взять по дубинѣ и рѣшить дѣло.

— Три раза уже брали, отвѣчалъ фермеръ: — два раза на самомъ мѣстѣ, и разъ на локербейской ярмаркѣ. Да не знаю… мы оба хорошо деремся, и дѣло не рѣшается.

— Такъ возьмитесь за шпаги, и чтобъ васъ чортъ побралъ! сказалъ ученый законовѣдецъ.

— Что-жъ, если вы думаете, что это не противъ закона, такъ по мнѣ все равно.

— Постой! воскликнулъ Плейдель. — Пойми меня пожалуйста: я хочу только доказать тебѣ, какой ничтожный и дурацкій процесъ ты затѣваешь.

— Какъ-съ? сказалъ Данди смущеннымъ голосомъ. — Такъ вамъ не угодно заняться моимъ дѣломъ?

— Мнѣ? Нѣтъ. Ступай домой, возьми пинту водки и уладь все какъ слѣдуетъ.

Данди съ полунедовольнымъ видомъ все еще не двигался съ мѣста.

— Ну, что тебѣ еще нужно?

— Да вотъ еще на счетъ наслѣдства этой барыни, что умерла, старой мисъ Маргариты Бертрамъ изъ Сингльсайда.

— Какъ? Что-жъ тамъ? спросилъ адвокатъ, немного удивленный.

— О! Мы ст. Бертрамами не родня, сказалъ Данди: — они намъ не подъ пару. Но Дженни Лильтунъ, ключница стараго Сингльсайда и мать двухъ умершихъ молодыхъ барынь — вторая-то умерла уже въ зрѣломъ возрастѣ, — Дженни Лильтунъ была родомъ изъ Лидсдэля и приходилась двоюродною сестрою родной сестрѣ, по отцу, моей матери. Нѣтъ сомнѣнія, что она была въ связи съ Сингльсайдомъ, когда была еще его ключницей, и это не мало огорчало ея родныхъ. Однако онъ призналъ своихъ дѣтей и исполнилъ церковный обрядъ. Такъ я хотѣлъ спросить у васъ, не приходится ли и намъ чего по закону отъ наслѣдства?

— Ничего.

— Ну, что-жъ! мы отъ того не обѣднѣемъ, сказалъ Данди. — Но, можетъ быть она вспомнила объ насъ, если сдѣлала завѣщаніе. Теперь я все сказалъ. Добрый вечеръ, серъ, и позвольте… онъ полѣзъ въ карманъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, любезный; я никогда не беру за труды въ суботу вечеромъ и за дѣло безъ бумагъ. Прощай, Данди!

Данди поклонился и вышелъ.

ГЛАВА XXXVII.

Въ этомъ жалкомъ фарсѣ нѣтъ ни естественности, ни искуства. Онъ не тронетъ ни сердца, ни воображенія Сцена загромождена ненужнымъ шумомъ, чѣмъ-то мрачнымъ, но не ужасающимъ; на ней нѣтъ ничего нѣжнаго или глубокаго, и вѣетъ какимъ-то убійственнымъ холодомъ. Краббе.

— Ваше величество, сказалъ Маннерингъ улыбаясь, — ознаменовали свое отреченіе актомъ любви и милосердія. Этотъ человѣкъ вѣрно не подумаетъ теперь затѣвать тяжбу.

— О, вы очень ошибаетесь! сказалъ опытный адвокатъ. — Вся разница въ томъ, что я потерялъ кліента и доходъ. Онъ не успокоится до тѣхъ поръ, пока не отыщетъ человѣка, который одобритъ затѣянную имъ глупость. Нѣтъ! нѣтъ! Я показалъ вамъ только другую слабую сторону моего нрава, — я всегда говорю правду по вечерамъ въ суботу.

— И иногда, я думаю, въ продолженіе недѣли, сказалъ Маннерингъ тѣмъ же тономъ.

— Да, иногда, сколько позволяетъ мое званіе. Я, какъ говоритъ Гамлетъ, самъ по себѣ честенъ, если кліенты мои не заставляютъ меня повторять въ судѣ ихъ дважды дистилированныя лжи. Но oportet vivere^[48]. Это печальная истина… Однако обратимся къ вашему дѣлу. Я очень радъ, что старый пріятель мой Макъ-Морланъ адресовалъ васъ ко мнѣ: онъ человѣкъ дѣятельный, честный, умный, долго служилъ помощникомъ шерифа при мнѣ, и все еще на томъ же мѣстѣ. Онъ знаетъ, сколько я уважаю несчастную фамилію Элангоановъ и бѣдную Люсп. Я не видалъ ее съ двѣнадцатилѣтняго ея возраста, и тогда она была уже хорошенькою, нѣжною дѣвочкой, жившей подъ присмотромъ отца, совершенно разстроеннаго въ своемъ здоровьѣ. Но я интересуюсь ею съ болѣе давняго времени. Бывъ шерифомъ графства, я былъ призванъ, мистеръ Маннерингъ, чтобъ произвести слѣдствіе объ убійствѣ, совершенномъ въ день ея рожденія близъ Элангоана. Это убійство, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ, котораго я къ несчастью не могъ разъяснить, повлекло за собою смерть или пропажу единственнаго брата Люси, мальчика лѣтъ пяти. Нѣтъ, полковникъ, я никогда не забуду ужаснаго положенія элангоанской фамиліи въ то утро! Отецъ, совершенно потерявшійся, мать, умершая отъ преждевременныхъ родовъ, дитя безъ помощи, почти безъ присмотра, съ крикомъ и плачемъ вступившее въ спѣтъ въ минуту ужаснаго несчастія… Мы, адвокаты, созданы не изъ мѣди, такъ же какъ вы, солдаты, не изъ стали. Мы имѣемъ дѣло съ преступленіями и зломъ цивилизованнаго общества, такъ же какъ вы съ несчастіями войны, и чтобы намъ съ нами исполнять свою обязанность, необходимо можетъ быть немного апатіи. Но пусть чортъ возьметъ солдата, у котораго сердце такъ же твердо, какъ шпага, и судью, который закалилъ грудь вмѣсто головы!.. Однакожъ, этакъ я потеряю свой суботній вечеръ; не угодно ли вамъ показать мнѣ бумаги, относящіяся къ дѣлу мисъ Бертрамъ? Постойте! Вы не откажетесь отобѣдать завтра съ старымъ холостякомъ-адвокатомъ, я настаиваю на этомъ. Въ три часа ровно, — по придите часомъ раньше. Старую лэди будутъ хоронить въ понедѣльникъ. Дѣло касается сироты, и мы займемся имъ часокъ и въ воскресенье. Боюсь однакоже, не перемѣнила ли она своего завѣщанія: тогда ничего нельзя сдѣлать, — развѣ что она не выждала шестидесяти дней; въ такомъ случаѣ, если мисъ Бертрамъ представитъ законныя права на наслѣдство… По слышите! Мои васалы негодуютъ на междуцарствіе. Я не приглашаю васъ присоединиться къ намъ, полковникъ. Это значило бы употреблять во зло вашу снисходительность, потому что вы не начали кутить вмѣстѣ съ нами и не переходили постепенно отъ благоразумія къ веселости и отъ веселости къ… къ необузданности. Покойной ночи! — Гарри! Проводи мистера Маннеринга домой. — Я жду васъ завтра въ два часа, полковникъ.

Полковникъ возвратился въ гостиницу, удивленный какъ дѣтскою шалостью, среди которой засталъ ученаго адвоката, такъ и здравымъ смысломъ, съ которымъ онъ разсуждалъ о своемъ званіи, и чувствомъ, проявившимся въ немъ когда онъ говорилъ о бѣдной сиротѣ.

Поутру, въ то время какъ полковникъ и молчаливѣйшій изъ всѣхъ спутниковъ, Домини Сампсонъ, кончали завтракъ, приготовленный Барисомъ, и Домини уже два раза успѣлъ обварить себя кипяткомъ, къ нимъ въ комнату вошелъ Плейдель. На немъ былъ тщательно причесанный парикъ, каждый волосъ котораго парикмахеръ по видимому напудрилъ отдѣльно. Одѣтъ онъ былъ въ чистое черное платье, а на ногахъ красовались блестящіе башмаки съ золотыми пряжками. Манеры его были скорѣе скромныя и формальныя, чѣмъ свободныя, по вовсе не неловкія. Выразительныя и нѣсколько комическія черты лица были совершенно спокойны. Словомъ все въ немъ показывало человѣка, вовсе не похожаго на вчерашняго весельчака. Только быстрый, проницательный огонь глазъ напоминалъ шалуна суботняго вечера.

— Я пришелъ, сказалъ онъ очень вѣжливо, — воспользоваться своимъ царскимъ авторитетомъ какъ въ духовномъ, такъ и въ свѣтскомъ отношеніи. Куда проводить васъ? Въ пресвитеріанскую или епископскую церковь? — Tros Tyriusve, адвокатъ, вы знаете, придерживается обѣихъ религій, или лучше сказать обѣихъ формъ. Или, по могу ли я помочь вамъ провести утро иначе? Извините за мою старинную навязчивость; я родился въ такую эпоху, когда шотландецъ почелъ бы негостепріимствомъ оставить пріѣзжаго одного хоть на минуту, исключая то время, когда онъ спитъ; но я надѣюсь, вы скажете мнѣ прямо если я вамъ мѣшаю.

— Нисколько, отвѣчалъ Маннерингъ. — Я очень радъ, что вы хотите быть моимъ путеводителемъ. Мнѣ хотѣлось бы послушать кого нибудь изъ вашихъ шотландскихъ проповѣдниковъ, таланты которыхъ приносятъ такъ много чести ихъ родинѣ: вашего Блэра, Роберстона или Генри. Принимаю ваше предложеніе съ истинною благодарностью. Только потъ что, продолжалъ онъ, отведя Плейделя въ сторону и указывая глазами на Сампсона: — этотъ задумчивый пріятель мой немного разсѣянъ, а слуга мой, Барисъ, который обыкновенно за нимъ присматриваетъ, но можетъ быть при немъ, потому что пойдетъ въ одну изъ самыхъ мрачныхъ и отдаленныхъ вашихъ церквей.

Адвокатъ посмотрѣлъ на Домини Сампсона. — Такую рѣдкость стоитъ беречь, сказалъ онъ: — я достану вамъ хорошаго сторожа. Послушай, продолжалъ онъ, обращаясь къ одному изъ слугъ — сходи къ Луки Финлзсонъ въ Когэтъ и скажи Майлесу Макфину, что мнѣ нужно ему кое-что сказать.

Макфинъ скоро пришелъ. — Я поручу вашего друга попеченіямъ этого человѣка, сказала. Плейдель: — онъ присмотритъ за нимъ, проводитъ его куда ему угодно, — все равно въ церковь ли, на базаръ или въ судъ, куда бы то ни было, — и въ цѣлости доставитъ его домой въ тотъ самый часъ, который вы назначите. А Барнсъ можетъ располагать своимъ временемъ какъ ему угодно.

Полковникъ согласился и предоставилъ Домини попеченію этого человѣка на время пребыванія его въ Эдинбургѣ.

— Теперь, если вамъ угодно, пойдемте въ церковь Сѣрыхъ Братьевъ послушать нашего историка Шотландіи, материка и Америки.

Но они ошиблись: Робертсонъ не говорилъ проповѣди въ это утро. Ничего, промолвилъ адвокатъ, — минута терпѣнія, и мы будемъ вознаграждены.

Товарищъ доктора Робертсона взошелъ на каѳедру^[49]. Наружность не говорила въ его пользу. Замѣчательно бѣлое лице его странно противорѣчило черному парику, на которомъ не было ни пылинки пудры; грудь у него была узкая; положеніе онъ принялъ сгорбленное; руки онъ расположилъ словно подставки по обѣимъ сторонамъ пюпитра и какъ будто болѣе для поддерживанія тѣла, чѣмъ для жестовъ во время проповѣди; на немъ не было рясы даже женевской; шею его окружалъ смятый галстухъ, и движенія были у него какъ будто невольныя. Все это поражало въ немъ съ перваго взгляда.

— Проповѣдникъ кажется не совсѣмъ ловокъ! шепнулъ Маннерингъ своему товарищу.

— Не бойтесь; это сынъ знаменитаго шотландскаго юриста^[50], и, ручаюсь вамъ, докажетъ что онъ хорошей крови.

Ученый адвокатъ сказалъ правду. Въ проповѣди были раскрыты новые поразительные интересные взгляды на священное писаніе; кальвинизмъ шотландской церкви былъ ловко защищенъ проповѣдникомъ, и въ то же время сдѣланъ имъ основаніемъ системы практической нравственности, которая не покрываетъ грѣшника мантіею умозрительной вѣры или односторонняго мнѣнія, и съ другой стороны не даетъ ему увлекаться доводами невѣрія и раскола. Его доказательства и метафоры нѣсколько отзывались старообразностью: по это придавало только особенный колоритъ его краснорѣчію. Проповѣдь была не прочитана, — на лежавшемъ передъ нимъ листкѣ бумаги были только означены главнѣйшіе отдѣлы предмета, и неясное, довольно несвободное сначала изложеніе сдѣлалось оживленнымъ и опредѣленнымъ, когда проповѣдникъ вошелъ въ свой паѳосъ. Хотя этой проповѣди нельзя было назвать образцомъ церковнаго краснорѣчія, но Маннерингу рѣдко удавалось слышать столько поучительнаго, метафизическаго остроумія и энергическихъ доводовъ въ пользу христіанства.

— Таковы, сказалъ полковникъ, выходя изъ церкви, — вѣроятно были проповѣдники, которые породили реформацію благодаря своему безстрашному духу и высокимъ, хотя иногда и грубо примѣненнымъ талантамъ.

— Притомъ, возразилъ Плейдель, — въ этомъ почтенномъ человѣкѣ, котораго я люблю изъ уваженія къ памяти отца и за личныя его качества, нѣтъ той угрюмой фарисейской гордости, въ которой упрекаютъ нѣкоторыхъ изъ старинныхъ отцовъ кальвинистской церкви въ Шотландіи. Онъ и товарищъ его не сходятся въ нѣкоторыхъ пунктахъ ученія ихъ церкви, и каждый изъ нихъ имѣетъ своихъ приверженцевъ; но они ни на мгновеніе не забываютъ взаимнаго уваженія и не допускаютъ личностей въ столкновеніи мнѣній, основанныхъ съ обѣихъ сторонъ на твердомъ убѣжденіи.

— А вы, мистеръ Плейдель, какъ вы думаете о предметѣ ихъ разногласія?

— Я? Я думаю, полковникъ, что честный человѣкъ можетъ попасть на небеса, вовсе объ этомъ не думая. Сверхъ того, inter nos, я принадлежу къ гонимой епископской церкви; — она тѣнь тѣни, и это ея счастье; но я люблю молиться тамъ, гдѣ молились мои предки, не думая, вслѣдствіе этого, ничего дурнаго о пресвитеріанскихъ формахъ, такъ какъ и онѣ не выводятъ обо мнѣ подобныхъ заключеній. — Послѣ этого замѣчанія они разстались до обѣда.

Судя по дурному входу въ убѣжище адвоката, Маннерингъ ожидалъ отъ него очень умѣреннаго угощенія. Теперь, днемъ, входъ этотъ казался еще хуже вчерашняго. Переулокъ былъ такъ узокъ, что жившіе напротивъ могли подавать другъ другу руки, и надъ этимъ узкимъ пространствомъ тянулись еще деревянныя галереи, почти закрывавшія улицу. Крыльцо и лѣстница были нечисты, а войдя въ домъ Маннерингъ былъ пораженъ тѣснотою и низостью коридора. Но библіотека, куда проводилъ его слуга, старикъ съ почтеннымъ видомъ, была совершенно противоположна мало обѣщающимъ преддверіямъ. Это была обширная комната, украшенная портретами двухъ знаменитыхъ шотландцевъ, работы Джэмисона, каледонскаго Ванъ-Дика. По стѣнамъ комнаты стояли шкафы съ книгами. Тутъ были лучшія изданія извѣстныхъ авторовъ, особенно же превосходное собраніе классиковъ.

— Здѣсь, сказалъ Плейдель, — инструменты моего ремесла. Адвокатъ, незнакомый ни съ исторіей, ни съ литера турой, похожъ на простаго работника-камепщика; зная ихъ, онъ можетъ назваться архитекторомъ.

Но болѣе всего Маннерингъ былъ восхищенъ видомъ изъ оконъ. Передъ нимъ открывалась несравненная панорама участка земли между Эдинбургомъ и моремъ: устье Форта съ его островами; заливъ, оканчивающійся Нортбервикскою скалою; на сѣверѣ разнообразный берегъ Файфа, зубчатыми вершинами врѣзывающійся въ голубое небо.

Насладившись удивленіемъ Маннеринга, Плейдель обратилъ вниманіе его на дѣло мисъ Бертрамъ. — Я надѣялся, сказалъ онъ, — хоть и слабо, отыскать какія нибудь средства, чтобъ сдѣлать права ея на Сингльсайдское помѣстье неопровержимыми; но поиски мои не увѣнчались успѣхомъ. Старая лэди имѣла полное право располагать своимъ имѣніемъ, какъ ей было угодно. Намъ остается только надѣяться, что чортъ не соблазнилъ ее измѣнить это доброе завѣщаніе. Завтра вы должны присутствовать при погребеніи этой старой дѣвы; я извѣстилъ ея повѣреннаго, что вы пріѣхали по дѣламъ мисъ Бертрамъ, и вы получите приглашеніе. Я пріѣду попозже въ домъ, гдѣ она жила, присутствовать при чтеніи духовной. При старой кошкѣ была въ родѣ рабы компаньонка-дѣвочка, сирота, дальняя ея родственница. Надѣюсь, у старухи было столько совѣсти, чтобы сдѣлать ее независимою, въ награду за тяжкое состояніе при ея жизни.

Въ это время вошли трое гостей, и они были представлены Маннерингу. Это были люди умные, веселые, образованные, и день прошелъ очень пріятно. Маннерингъ побесѣдовалъ съ ними до восьми часовъ вечера за бутылкою хозяина, которая была немаленькая.

Возвратясь домой, онъ нашелъ у себя пригласительный билетъ на похороны мисъ Маргариты Бертрамъ изъ Сингльсайда: выносъ тѣла изъ ея дома на кладбище Сѣрыхъ Братьевъ назначенъ былъ въ часъ пополудни.

Въ опредѣленный часъ, Маннерингъ отправился къ небольшому домику въ южномъ предмѣстьѣ. Онъ узналъ жилище покойницы по обыкновеннымъ въ такомъ случаѣ въ Шотландіи двумъ печальнымъ фигурамъ въ длинныхъ черныхъ мантіяхъ, со шляпами обвитыми чернымъ флеромъ, и жезлами, на которыхъ развѣвался также траурный знакъ. Двѣ другія безгласныя фигуры, которыя, судя по чертамъ ихъ лицъ, были подавлены какимъ-то особеннымъ несчастіемъ, проводили его въ столовую покойницы, гдѣ уже многіе собрались для ея погребенія..

Въ Шотландіи до сихъ поръ сохранился оставленный въ Англіи обычай приглашать на похороны родственниковъ умершаго. Часто это производитъ сильное, поразительное впечатлѣніе, по нерѣдко превращается въ пустую форму и маскарадъ, если покойный не пользовался любовью ближнихъ и умеръ неоплаканный. Англійскіе обряды при погребеніи усопшихъ способны приковывать вниманіе и сосредоточить мысли и чувства присутствующихъ на благоговѣніи и молитвѣ, соотвѣтственно случаю. Но въ обрядахъ Шотландіи нѣтъ ничего такого что могло бы возбудить вниманіе или замѣнить недостатокъ истиннаго чувства, когда его нѣтъ въ сердцахъ присутствующихъ. Чувство тягостной формальности и даже лицемѣрія ex officio закрадывается въ общество, собравшееся на печальную церемонію. Мисъ Маргарита Бертрамъ принадлежала, по несчастію, къ числу тѣхъ людей, которыхъ добрыя качества не заслужили общей любви. У нея не было близкихъ родныхъ, которые были бы печальны хотя вслѣдствіе естественнаго чувства, и потому похороны ея представляли только наружные признаки скорби.

И такъ, Маннерингъ, стоя посреди мрачнаго общества троюродныхъ, четвероюродныхъ и шестероюродныхъ братьевъ, сдѣлалъ лице, какъ и всѣ прочіе, приличное настоящему обстоятельству, и былъ по видимому огорченъ кончиною мисъ Маргариты Бертрамъ, какъ будто она ему была сестра или мать. Послѣ долгаго и мрачнаго молчанія начали понемножку говорить вполголоса, какъ въ комнатѣ умирающаго.

— Почтенная покойница, сказалъ одинъ джентльменъ важнаго вида, едва открывая ротъ изъ опасенія нарушить необходимую торжественность своего лица, шепча сквозь зубы, чуть-чуть раздвинутые: — почтенная покойница жила по крайней мѣрѣ недурно.

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ съ полуоткрытыми глазами тотъ, къ кому относилось это замѣчаніе, — бѣдная мисъ Маргарита заботилась о своемъ добрѣ.

— Нѣтъ ли чего новаго, полковникъ? спросилъ Маннеринга одинъ изъ обѣдавшихъ съ нимъ наканунѣ, по голосомъ столь глубоко-мрачнымъ, какъ будто онъ извѣщалъ его о погибели всего своего рода.

— Ничего особеннаго, отвѣчалъ Маннерингъ тономъ, который, какъ онъ замѣтилъ, былъ принятъ всѣми.

— Я слышалъ, продолжалъ первый, заговорившій съ видомъ человѣка, которому дѣло хорошо извѣстно — я слышалъ что есть завѣщаніе.

— А что достанется Дженни Джибсонъ?

— Сто фунтовъ и старые часы съ репетиціей.

— МалоІ Бѣдняжка! Ей бывало жутко при старой лэди. Но нечего расчитывать на обувь мертвыхъ.

— Я думаю, сказалъ политикъ, стоявшій возлѣ Маннеринга, — что еще не расчитались со старымъ пріятелемъ вашимъ, Типпо-Саибомъ, онъ еще насолитъ Компаніи. Я слышалъ… да вамъ это вѣрно извѣстно, что акціи Индійской Компаніи не возвышаются.

— Такъ, вѣроятно, возвысятся скоро.

— У мисъ Маргариты, сказалъ другой, вмѣшиваясь въ разговоръ, — были индійскія акціи. Мнѣ это извѣстно потому что я получалъ за нее проценты. Наслѣдникамъ и хранителямъ акцій было бы интересно узнать мнѣніе полковника, когда и какъ ихъ лучше продать. Что касается до меня, то я думаю… Но вотъ мистеръ Мортклокъ пришелъ извѣстить, что процесія сейчасъ начнется.

Мистеръ Мортклокъ, распорядитель похоронъ, съ соразмѣрно вытянувшимся лицомъ и печальною торжественностью роздалъ лицамъ, назначеннымъ нести покровъ, маленькія карточки, на которыхъ каждому означено было мѣсто, которое онъ долженъ занимать при гробѣ. Такъ какъ эту обязанность исполняли обыкновенію родственники умершаго, то распорядитель, какъ ни былъ опытенъ въ печальныхъ церемоніяхъ, не могъ устроить такъ, чтобъ никто не обидѣлся. Быть родственникомъ мисъ Бертрамъ значило имѣть наслѣдственныя права на Сингльсайдъ, и такимъ родствомъ очень дорожилъ каждый изъ присутствовавшихъ родственниковъ. Раздача билетиковъ повлекла за собою ропотъ, а пріятель нашъ Динмонтъ объявилъ свое неудовольствіе вслухъ, не будучи въ состояніи ни подавить своего негодованія, ни говорить голосомъ, сообразнымъ съ такимъ торжествомъ. «Кажется, онъ могъ бы дать мнѣ нести ногу», сказалъ онъ голосомъ гораздо болѣе громкимъ, чѣмъ позволяло приличіе; «пожалуй, я снесъ бы ее и всю одинъ, если угодно.»

Десятка два сердитыхъ глазъ обратились на фермера, который, высказавъ свое неудовольствіе, спускался съ лѣстницы вмѣстѣ съ остальнымъ обществомъ, не обращая никакого вниманія на оскорбленныхъ его выходкою.

Погребальная процесія двинулась: впереди шли печальныя фигуры съ жезлами, обвитыми старымъ бѣлымъ крепомъ, въ честь дѣвственности мисъ Маргариты. Шесть клячъ, истинныхъ эмблемъ смерти, въ перьяхъ и покрывалахъ, шагомъ тащили на кладбище колесницу съ печальными украшеніями. Впереди ихъ шелъ Джэми Дуфъ, родъ идіота, не пропускавшаго никакихъ похоронъ, съ плерезами и воротничками изъ бѣлой бумаги. За колесницей ѣхали шесть траурныхъ каретъ, наполненныхъ гостями. Многіе изъ гостей дали теперь волю языку и разсуждали съ важностью о цѣнѣ наслѣдства и о томъ, кому оно достанется. Болѣе другихъ надѣявшіеся получить его благоразумно молчали, стыдясь высказать надежды, въ которыхъ могли обмануться. Повѣренный покойной, одинъ знавшій навѣрное положеніе дѣлъ, смотрѣлъ молча съ таинственною важностью, какъ бы рѣшившись не нарушать общихъ ожиданій и тревожной неизвѣстности.

Наконецъ процесія подъѣхала къ воротамъ кладбища; среди двухъ или трехъ дюжинъ праздныхъ женщинъ съ дѣтьми на рукахъ, въ сопровожденіи десятковъ двухъ мальчишекъ, кричавшихъ и прыгавшихъ вокругъ, печальная процесія достигла мѣста, гдѣ погребались члены фамиліи Сингльсайдъ. Это былъ огороженный квадратъ на кладбищѣ церкви Сѣрыхъ Братьевъ, охраняемый съ одной стороны ветераномъ ангеломъ безъ носа и съ однимъ только крыломъ, по за то продержавшимся на одномъ мѣстѣ цѣлое столѣтіе. Товарищъ его, херувимъ, сторожившій противоположную сторону, лежалъ безъ головы и оконечностей посреди крапивы и репейника, росшихъ въ чрезвычайномъ изобиліи вокругъ мавзолея. Обросшая мхомъ и полустертая надпись возвѣщала, что въ 1650 году капитанъ Андрю Бертрамъ, первый владѣтель Сингльсайда, происходящій отъ древняго и почтеннаго дома Элангоановъ, воздвигъ этотъ монументъ для себя и своихъ потомковъ. Приличное количество песочныхъ часовъ, мертвыхъ головъ и костей, сложенныхъ на крестъ, украшали слѣдующую эпитафію въ память основателя этого мавзолея:

Коль кто когда-либо владѣлъ

Рукой Безаліеля,

Душой Натаніеля,

То всякъ, кто зналъ его, сказать бы смѣлъ:

Лежитъ подъ-камнемъ симъ,

Кто въ жизни сей былъ равенъ имъ.

Здѣсь опустили тѣло мисъ Маргариты Бертрамъ въ черную глинистую землю, прахъ ея предковъ. Какъ солдаты, возвращающіеся съ военныхъ похоронъ, ближайшіе родственики умершей, которыхъ интересовало ея завѣщаніе, погоняли кучеровъ ѣхать какъ можно быстрѣе, чтобъ скорѣе узнать развязку интереснаго дѣла.

ГЛАВА XXXVIII.

Умри и завѣщай деньги коллегіи или калѣкѣ.
Попе.

Лукіанъ разсказываетъ, что когда труппа обезьянъ, хорошо выдресированныхъ хозяиномъ, очень удачно разыгрывала какую-то трагедію, подобающее приличіе сцены было нарушено въ одно мгновеніе, и природныя страсти актеровъ высказались вдругъ вовсе не въ приличномъ соревнованій, когда какой-то повѣса бросилъ на сцену горсть орѣховъ. То же было послѣ похоронъ покойной дѣвы: приближающаяся критическая минута пробудила, въ питавшихъ надежды на наслѣдство, чувства совершенно отличныя отъ тѣхъ, выраженіе которыхъ они старались принять на себя подъ предводительствомъ мистера Мортклока. Глаза, съ благоговѣніемъ смотрѣвшіе на небо, или смиренно потупленные въ землю, забѣгали съ жаднымъ любопытствомъ по ящикамъ, сундукамъ, шкафамъ, шкатулкамъ, по всѣмъ темнымъ уголкамъ жилища старой дѣвы. Поиски эти были не безъ интереса, хотя духовнаго завѣщанія еще и не находили.

Въ одномъ ящикѣ нашли заемное письмо въ 20 фунтовъ, подписанное священникомъ неприсягающей секты, съ означеніемъ, что проценты получены сполна по день св. Мартина. Оно было завернуто въ новую пѣсню на старый напѣвъ: Over the Water to Charlie^[51]. Въ другомъ мѣстѣ открылась любопытная любовная переписка покойной съ какимъ-то поручикомъ пѣхотнаго полка, О’Киномъ; тутъ же былъ и документъ, разомъ объяснившій, почему прервана эта связь, не обѣщавшая наслѣдникамъ ничего добраго: это была росписка поручика въ полученіи 200 фунтовъ, на которой ни разу не было отмѣчено полученія процентовъ. Другіе векселя и росписки на суммы болѣе значительныя, за подписью лучшихъ лицъ (въ комерческомъ отношеніи), чѣмъ священникъ и поручикъ, были отысканы въ разныхъ мѣстахъ, не говоря уже о множествѣ монетъ разнаго чекана и цѣнности и обломкахъ серебра и золота, — серегъ, табакерокъ, оправъ съ очковъ, и т. п. Завѣщанія все еще не находили, и Маннерингъ начиналъ надѣяться, что духовная, полученная имъ отъ Глосина, заключаетъ въ себѣ послѣднее распоряженіе старой лэди. Но пріятель его, Плейдель, вошедшій въ это время въ комнату,_ посовѣтовалъ ему не слишкомъ предаваться этой надеждѣ.

— Я хорошо знаю человѣка, сказалъ онъ, — который распоряжается обыскомъ, и вижу по его пріемамъ, что ему извѣстно больше, чѣмъ всѣмъ прочимъ.

Пока продолжаются поиски, бросимъ легкій взглядъ на нѣкоторыя лица, по видимому болѣе другихъ заинтересованныя этимъ дѣломъ.

О Динмонтѣ, который съ огромнымъ бичомъ подъ мышкой выставилъ круглое лице свое черезъ плечо повѣреннаго, говорить нечего. Но вотъ другіе: этотъ тщедушный старикъ, одѣтый въ самый безукоризненный модный трауръ, Макъ-Каскиль, бывшій владѣтель Друмквага: его разорили доставшіеся ему въ наслѣдство два билета айрскаго банка. Настоящія надежды его основывались на весьма дальнемъ родствѣ, на томъ, что онъ каждое воскресенье сидѣлъ въ церкви на одной скамьѣ съ покойной, а по вечерамъ въ суботу игралъ съ нею въ карты, имѣя предосторожность никогда не выигрывать. Вотъ другой, спроста смотрящій человѣкъ, котораго собственные сѣрые волосы завязаны въ кожаный кошелекъ, еще болѣе сѣрый, — это табачный торговецъ, родственникъ матери мисъ Бертрамъ. Торговля его принесла ему большіе барыши, когда вспыхнула война за колоніи: онъ утроилъ цѣпу своего товара для всѣхъ, исключая мисъ Бертрамъ: черепаховая табакерка ея каждую недѣлю наполнялась лучшимъ pané по старой цѣнѣ, потому что горничная приходила за табакомъ съ поклономъ отъ мисъ Бертрамъ братцу ея, мистеру Квиду. Я вотъ этотъ молодой человѣкъ, который не потрудился даже изъ приличія спять калоши и шинель, былъ можетъ быть любимъ старою лэди не меньше другихъ, потому что ей было пріятно смотрѣть на красиваго молодаго человѣка. Но говорятъ, что онъ упустилъ благопріятный случай, пренебрегая иногда торжественнымъ приглашеніемъ на чай, да часто являлся къ ней пообѣдавъ въ веселой компаніи, и притомъ дважды наступилъ на хвостъ кошки мисъ Бертрамъ и разсердилъ какъ-то ея попугая.

Для Маннеринга самымъ интереснымъ лицомъ изъ всего общества показалась бѣдная дѣвушка, бывшая смиренною компаньонкою, — существомъ, надъ которымъ всегда могла разразиться мисъ Бертрамъ, когда была не въ духѣ. Дѣвочка введена была въ комнату, для формы, любимою горничною покойной, и она тотчасъ же запряталась въ уголъ, со страхомъ и изумленіемъ глядя на поиски между вещами, на которыя съ самаго дѣтства привыкла смотрѣть съ почтительнымъ благоговѣніемъ. Неблагосклонно посматривали на нее гости, исключая честнаго Динмонта, потому что всѣ видѣли въ ней опасную соперницу, требованія которой могутъ по крайней мѣрѣ уменьшить цѣнность наслѣдства. Но изъ всѣхъ присутствовавщихъ только она, казалось, и чувствовала истинную скорбь о потерѣ мисъ Маргариты. Покойная лэди была ея покровительницею, хотя и изъ эгоизма, и капризное тиранство ея было забыто въ минуту, когда слезы текли по лицу покинутой всѣми бѣдной дѣвушки.

— Тутъ слишкомъ много соленой воды, Друмквагъ, сказалъ табачникъ бывшему помѣщику: — это не предвѣщаетъ ничего добраго. Такъ плачутъ только, когда знаютъ зачѣмъ! — Макъ-Каскпль отвѣчалъ лишь наклоненіемъ головы, не желая компрометировать свое джентльменское достоинство въ присутствіи Плейделя и Маннеринга.

— Странно будетъ, однакожъ, если вовсе не найдется духовной! сказалъ повѣренному покойной Динмонтъ, начинавшій терять терпѣніе.

— Потерпите, пожалуйста; мисъ Маргарита Бертрамъ была добрая, благоразумная и разсудительная женщина. Она умѣла выбирать друзей и душеприкащиковъ. Можетъ быть, она вручила изъявленіе послѣдней воли своей, или завѣщаніе, лучше сказать распоряженіе свое mortis causa (на случай смерти), касательно наслѣдства, какому нибудь вѣрному другу.

— Держу пари, шепнулъ Плейдель полковнику, — что завѣщаніе у него въ карманѣ; потомъ, обратившись къ повѣренному, продолжалъ: — пора кончить; вотъ завѣщаніе, сдѣланное нѣсколько лѣтъ назадъ; въ немъ сингльсайдское помѣстье отказано мисъ Люси Бертрамъ изъ Элангоана. — Все общество было поражено этими словами. Вы можете, я думаю, мистеръ Протоколъ, сказать намъ, не было ли сдѣлано распоряженія позже этого?

— Позвольте, мистеръ Плейдель. Съ этими словами онъ взялъ завѣщаніе изъ рукъ адвоката и началъ его разсматривать.

— Нѣтъ, это слишкомъ равнодушно, сказалъ Плейдель; — у него въ карманѣ другая духовная.

— Такъ отчего же онъ ее не показываетъ, или пусть проваливается вмѣстѣ съ нею? сказалъ полковникъ, котораго терпѣніе начало уже истощаться.

— А почему мнѣ знать? отвѣчалъ адвокатъ. — Зачѣмъ кошка поймавъ мышь, не тотчасъ убиваетъ ее? Вѣроятно изъ сознанія собственной силы и изъ желанія помучить… Ну, что вы на это скажете, мистеръ Протоколъ?

— Это завѣщаніе написано какъ слѣдуетъ и засвидѣтельствовано по формѣ.

— Но оно уничтожается другимъ, позднѣйшимъ, которое у васъ? а? сказалъ Плейдель.

— Да, около того, мистеръ Плейдель, отвѣчалъ повѣренный, доставая пакетъ, обернутый лептою и запечатанный на каждомъ сгибѣ черною печатью. Предъявленное вами завѣщаніе, мистеръ Плейдель, сдѣлано 1 іюня 17**; а это, продолжалъ онъ, сломавъ печати и медленно развертывая бумагу, — это 20-го… нѣтъ 21-го апрѣля текущаго года, слѣдовательно десятью годами позже.

— Чтобъ ты повѣсилась! сказалъ адвокатъ, выражаясь словами сера Тоби Бельча, — какъ разъ, когда несчастіе Элангоана сдѣлалось всѣмъ извѣстно. Но послушаемъ, какъ она распорядилась.

Мистеръ Протоколъ, потребовавъ молчанія, началъ читать завѣщаніе медленно, внятно, дѣловымъ голосомъ. Окружавшая его группа людей, въ глазахъ которыхъ то загоралась, то угасала надежда, и видно было желаніе проникнуть намѣреніи завѣщательницы сквозь множества техническихъ терминовъ, была предметомъ, достойнымъ изученія Гогарта.

Содержаніе духовной было неожиданно. Покойница отдавала все сингльсайдское помѣстье съ землями Ловерлесъ, Ліэлонъ, Спинстерсно и Богъ знаетъ еще какими, въ полное и безотчетное распоряженіе (тутъ голосъ читавшаго понизился до скромнаго piano) Петра Протокола, адвоката, какъ лица, къ честности и способности котораго она имѣла полнѣйшую довѣренность (таковы были выраженія, которыя почтенная покойница хотѣла, чтобъ я непремѣнно употребилъ). Но мисъ Маргарита только ввѣряла ему имѣніе (тутъ голосъ чтеца возвысился снова, и лица нѣкоторыхъ слушателей, которыя вытянулись до такой степени, что самъ мистеръ Мортклокъ позавидовалъ бы имъ, опять замѣтно укоротились), — ввѣряла ему имѣніе для нижеизложенной цѣли и распоряженій.

Въ этой «цѣли и распоряженіяхъ» заключался весь интересъ завѣщанія. Первый пунктъ былъ родъ вступленія, въ которомъ объявлялось, что завѣщательница происходитъ отъ древней фамиліи Элангоановъ, ибо прапрадѣдъ ея, Андрю Бертрамъ, первый владѣтель Сингльсайда, — царство ему псбеспое, — былъ второй сынъ Аллана Бертрама, пятнадцатаго барона изъ Элангоана. Потомъ завѣщательница объявляла, что Генри Бертрамъ, сынъ и наслѣдникъ Годфрея Бертрама, былъ украденъ еще ребенкомъ, по что она, завѣщательница, увѣрена что онъ еще живъ въ чужихъ странахъ, и съ помощію Провидѣнія снова получитъ земли своихъ предковъ. Въ такомъ случаѣ, вышепоименованный Петръ Протоколъ обязанъ, въ чемъ онъ и самъ обязуется принимая завѣщанное въ свое управленіе, отказаться отъ Сингльсайда и другихъ помѣстій и отъ всего достающагося ему по сему завѣщанію (исключая приличное вознагражденіе за труды) въ пользу вышереченнаго Генри Бертрама, когда онъ возвратится на родину. Пока же онъ находится въ чужихъ странахъ, и въ случаѣ, если онъ никогда не возвратится въ Шотландію, Петръ Протоколъ, которому ввѣрено имѣніе, обязанъ раздѣлить доходы съ земель и проценты съ капиталовъ (также отдѣливъ себѣ приличную часть въ вознагражденіе за труды) между четырьмя поименованными въ духовной богоугодными заведеніями по равнымъ частямъ. Право управлять имѣніемъ, отдавать въ паемъ земли, занимать и давать въ займы, — словомъ, полная власть владѣльца была предоставлена Протокола), а въ случаѣ его смерти извѣстнымъ чиновнымъ лицамъ, поименованнымъ въ завѣщаніи. Только двѣ суммы были отказаны другимъ: сто фунтовъ ея любимой горничной и столько же Джанетѣ Джибсонъ (которую, какъ было сказано въ духовной, завѣщательница содержала по чувству благотворительности). Эта сумма была отказана ей съ тою цѣлію, чтобъ она могла выучиться какому нибудь честному ремеслу.

Завѣщаніе, въ силу котораго имѣніе послѣ смерти владѣльца не переходитъ изъ рукъ въ руки, а составляетъ собственность какого нибудь общества, называется въ Шотландіи мортификаціей (огорченіемъ), и въ одномъ изъ большихъ городовъ (въ Абердинѣ, если не ошибаюсь) есть чиновникъ, который наблюдаетъ за публичными доходами подобнаго рода и называется директоромъ мортификацій. Нѣкоторые полагаютъ, что названіе это произошло отъ впечатлѣнія, какое подобныя завѣщанія производятъ обыкновенно на родственниковъ умершаго. Глубока по крайней мѣрѣ была мортификація общества, выслушавшаго въ залѣ покойной Маргариты Бертрамъ неожиданное ея распоряженіе сингльсайдскимъ владѣніемъ. Мертвое молчаніе воцарилось по прочтеніи духовной.

Плейдель заговорилъ первый. Онъ попросилъ взглянуть на бумагу, и увѣрившись, что она была написана по всей формѣ, возвратилъ ее, не сдѣлавъ никакого замѣчанія, и сказавъ только потихоньку Маннерингу: «Протоколъ не хуже другихъ, я думаю; но старая лэди распорядилась такъ, что если онъ не сдѣлается мошенникомъ, то вовсе не за недостаткомъ искушенія».

Макъ-Каскиль изъ Друмквага, подавивъ половину своего неудовольствія, рѣшился высказать другую: «Истинно, по моему мнѣнію, необыкновенный случай! Хотѣлось бы мнѣ узнать отъ мистера Протоколя, который какъ единственный и неограниченный душеприкащикъ конечно былъ призванъ на совѣщаніе въ такомъ случаѣ, — хотѣлось бы мнѣ знать, говорю я, какъ мисъ Бертрамъ могла вѣрить существованію ребенка, который какъ всѣмъ извѣстно убитъ уже много лѣтъ тому назадъ?»

— Право, сказалъ мистеръ Протоколъ, — не могу вамъ объяснить этого больше самой мисъ Маргариты. Почтенная покойница была женщина добрая, набожная, и имѣла можетъ быть причины вѣрить въ существованіе ребенка, причины, которыя намъ недоступны.

— Да, сказалъ табачникъ, — я очень хорошо знаю эти причины. Вотъ мисъ Ревека (горничная) разъ сто говорила мнѣ въ собственной моей лавкѣ, что нельзя знать, какъ ея госпожа распорядится своими дѣлами, потому что какая-то старая цыганка-колдунья сказала ей въ Джильсяэндѣ, что молодой… какъ его? Генри Бертрамъ, что ли?.. возвратится когда нибудь живой. Вы не откажетесь отъ своихъ словъ, мисъ Ревека, хоть и забыли поговорить вашей госпожѣ о томъ что обѣщали, не разъ получая отъ меня полкроны. Но вы не можете не подтвердить того что я говорю.

— Я ничего объ этомъ не знаю, отвѣчала Ревека съ досадою и глядя прямо впередъ съ видомъ человѣка, рѣшившагося помнить не больше, чѣмъ сколько ему надо.

— Прекрасно, Ревека! Конечно, вы своимъ довольны! сказалъ табачный продавецъ.

Щеголь втораго разбора, о которомъ мы упоминали выше, хлопалъ хлыстикомъ по сапогамъ и походилъ на ребенка, котораго лишили ужина. Ропотъ его высказывался однакоже въ родѣ невнятнаго монолога:

— Досадно однакоже, чортъ возьми, что я съ нею возился даромъ. Дернула же меня нелегкая какъ-то оставить Книга и герцогскаго берейтора Билля Гака, и придти къ ней пить чай! А они въ это время пировали послѣ скачки. Чортъ возьми! Я могъ бы не хуже другихъ провести тогда время, оставшись съ ними, — а она не отказала мнѣ и ста фунтовъ!

— Я заплачу за всѣ издержки, сказалъ Протоколъ, не желавшій въ эту минуту увеличивать дурное къ себѣ расположеніе. Теперь, господа, вамъ кажется нечего здѣсь больше дѣлать. Завтра я представлю завѣщаніе достопочтенной покойницы въ судъ, гдѣ всякому можно будетъ прочесть его, или сдѣлать изъ него выписки, если ему угодно. Мисъ Гевека, продолжалъ онъ, замыкая комоды и шкафы гораздо проворнѣе, чѣмъ открывалъ ихъ, — вы конечно будете такъ добры, что не откажетесь присмотрѣть за порядкомъ, пока домъ не будетъ отданъ въ наймы. Сегодня утромъ уже предлагали мнѣ нанять его… т. е., если это будетъ зависѣть отъ меня.

Пріятель нашъ Динмонтъ, питавшій надежды наравнѣ съ другими, усѣлся въ креслахъ покойницы, которая не мало бы оскорбилась, увидѣвъ этотъ колосальный образчикъ мужчины растянувшимся на нихъ во всю длину свою. Онъ повертывалъ спирально на кнутовищѣ длинный ремень своего бича и потомъ ловкимъ поворотомъ руки заставлялъ его развиваться до самой средины комнаты. Первый слова его, когда онъ переварилъ свою неудачу, были выраженіемъ великодушнаго чувства, конечно безъ сознанія высказаннымъ вслухъ: «Чтожъ! Кровь не вода, — я не жалѣю о сырѣ и окорокахъ!» Но когда повѣренный покойницы сдѣлалъ вышеупомянутый намекъ, что пора разойдтись и очистить домъ, честный Динмонтъ всталъ и поразилъ все общество неожиданнымъ вопросомъ: «А что же будетъ съ бѣдняжкою Дженни Джибсонъ? Мы всѣ назывались родными, когда думали дѣлить наслѣдство, такъ конечно сдѣлаемъ для нея что нибудь общими силами». Это предложеніе мгновенно пробудило во многихъ готовность уйдти, хотя при словахъ Протокола они оставались неподвижны, какъ будто стояли вокругъ могилы надеждъ своихъ. Друмквагъ пробормоталъ что-то о собственномъ семействѣ, и какъ прилично джентльмену вышелъ первый какъ можно поспѣшнѣе. Табачный торговецъ смѣло выступилъ впередъ и объявилъ, что но его мнѣнію пташка обезпечена достаточно, и что заботиться о ней слѣдуетъ мистеру Протоколю, въ рукахъ котораго ея наслѣдство. Высказавъ свое мнѣніе твердымъ и рѣшительнымъ голосомъ, онъ вышелъ изъ комнаты. Щеголь попробовалъ было отпустить грубую и плоскую шутку на счетъ честнаго ремесла дѣвушки, о которомъ упомянула мисъ Маргарита, но грозный взоръ полковника Маннеринга, къ которому онъ, незнакомый съ тономъ хорошаго общества, обратился было съ этой шуткой, оледенилъ его до костей. Онъ почти сбѣжалъ съ лѣстницы.

Протоколъ, который дѣйствительно былъ порядочный человѣкъ, изъявилъ свое желаніе позаботиться до времени о молодой дѣвушкѣ, объяснивъ однакоже что это съ его стороны будетъ чистою благотворительностью. Но Динмонтъ подошелъ, и отряхивая свой огромный плащъ, какъ отряхивается пыофоундландская собака по выходѣ изъ воды, сказалъ: «Чортъ меня возьми, мистеръ Протоколъ, если вамъ придется объ ней безпокоиться, лишь бы она согласилась ѣхать ко мнѣ на ферму. Видите ли: намъ съ Эли очень хотѣлось бы, чтобъ, наши дурочки-то смыслили побольше насъ, поравнялись бы этакъ съ сосѣдками. А Дженни ужъ конечно привыкла къ хорошимъ манерамъ, умѣетъ и книгу прочесть и сшить кое-что; не даромъ же жила она такъ долго съ такой барыней, какъ лэди Сингльсайдъ! Да если она и ничего этого не знаетъ, мои дѣтишки все-таки ее полюбятъ. Я, мистеръ Протоколъ, ужъ позабочусь обо всемъ что ей нужно; сто фунтовъ могутъ остаться у васъ, и я прибавлю къ нимъ кое-что, когда она сыщетъ въ Лидсдэлѣ молодца, которому нужны будутъ деньги на покупку барановъ. Что вы на это скажете, моя милая? — Я возьму для васъ мѣсто въ джетартской почтовой коляскѣ, а ужъ потомъ отъ Лаймстенрига надо будетъ ѣхать верхомъ: въ Лидсдэль и самъ чортъ не проѣдетъ на колесахъ^[52]. Я буду очень радъ, если мисъ Ревека поѣдетъ съ вами и пробудетъ у насъ мѣсяца два, пока вы пообживетесь».

Между тѣмъ, какъ мисъ Ревека раскланивалась и старалась заставлять поклониться бѣдную сироту, вмѣсто того чтобъ плакать, а Дапди попросту уговаривалъ ихъ ѣхать, старикъ Плейдель обратился къ своей табакеркѣ. «Для меня настоящій праздникъ, полковникъ», сказалъ онъ, «смотрѣть на этого шута. Надо отблагодарить его на его же ладъ, помочь ему разоряться; иначе нельзя… Послушай, Лидсдэль, — Данди, — Чарлизгопъ!»

фермеръ, безконечно обрадованный уже и этими словами, оглянулся; послѣ своего владѣльца, онъ больше всего въ мірѣ уважалъ хорошаго адвоката.

— Такъ ты не хочешь бросить тяжбу за межу?

— Нѣтъ, нѣтъ-съ. Кому охота бросить права свои, чтобъ надъ нимъ смѣялись? Но если это вамъ непріятію, такъ надо поискать другаго адвоката.

— Вотъ, я говорилъ вамъ, полковникъ! — Хорошо; если ты уже рѣшился сдѣлать глупость, такъ надо по крайней мѣрѣ позаботиться, чтобъ тяжба обошлась тебѣ какъ можно дешевле, и чтобъ ты ее выигралъ, если можно. Пусть мистеръ Протоколъ пришлетъ мнѣ твои документы, я сообщу ему, какъ распорядиться этимъ дѣломъ. Впрочемъ, я и не вижу, почему бы вамъ не тягаться и не спорить въ судѣ такъ же точно, какъ отцы ваши рѣзались и поджигали другъ у друга домы.

— Конечно такъ, серъ. Мы все равно раздѣлались бы по старому, еслибъ не было закона. Но законъ насъ связываетъ, такъ законъ и развяжи. Да, кромѣ того, у насъ какъ-то больше почитаютъ того, кто бывалъ уже въ судѣ.

— Прекрасно разсудилъ, дружище! Ну, ступай же, да пришли бумаги. Пойдемте, полковникъ, намъ нечего здѣсь больше дѣлать.

— А-га! теперь посмотримъ, любезнѣйшій Джокъ Дастонъ Клюгъ! сказалъ Динмонтъ, торжественно хлопнувъ себя по ногѣ.

ГЛАВА XXXIX.

Я въ парламентъ иду: вотъ кошелекъ:

Есть у тебя какое нибудь дѣло,
Такъ говори скорѣй, и заплати.

Маленькій Французскій Адвокатъ.

— Надѣетесь ли вы выиграть дѣло этому честному человѣку? спросилъ Маннерингъ.

— Не знаю, право; сраженіе не всегда кончается въ пользу сильнѣйшаго. Но постараюсь, если можно, доставить ему торжество надъ Джокомъ Дастономъ. Я обязалъ ему кое чѣмъ. Дурно въ нашемъ званіи, что мы рѣдко видимъ хорошую сторону человѣка. Люди являются къ намъ съ раздражительнымъ чувствомъ эгоизма; ненависть и предразсудки ихъ выступаютъ наружу, какъ шипы на зимнихъ подковахъ. Часто случалось, придетъ человѣкъ — сначала такъ и выбросилъ бы его за окно, а потомъ видишь, что онъ поступаетъ точно такъ же, какъ и я поступилъ бы на его мѣстѣ: онъ разсерженъ, и слѣдовательно неразсудителенъ. Я убѣжденъ, что если наше званіе чаще другихъ имѣетъ дѣло съ людскою глупостью и мошенничествомъ, такъ это именно потому, что мы видимъ эти свойства въ такихъ каналахъ, гдѣ имъ всего свободнѣе вытекать изъ души человѣка. Въ цивилизованномъ обществѣ, законъ есть труба, въ которую вылетаетъ весь дымъ, иначе наполнившій бы комнаты и ѣвшій глаза, а потому и не удивительно, что самый капалъ иногда немного закопченъ. Я позабочусь, чтобъ дѣло лидсдэльскаго пріятеля было ведено какъ слѣдуетъ и чтобъ лишнихъ издержекъ не было; ананасъ долженъ достаться ему за настоящую цѣну.

— Сдѣлайте милость, сказалъ Маннерингъ уходя, — отобѣдайте со мною у меня въ квартирѣ. Хозяинъ увѣряетъ, что у него есть красная дичь и славное вино.

— Дичь? проворно спросилъ адвокатъ, но тотчасъ же прибавилъ: — Нѣтъ, невозможно! И къ себѣ даже не могу васъ просить. Понедѣльникъ священный день, вторникъ также; въ среду я долженъ говорить въ судѣ но одному важному дѣлу… Но постойте! Время теперь холодное, и если вы не уѣдете и дичь не испортится до четверга…

— Такъ вы отобѣдаете со мною въ четвергъ?

— Да — Прекрасно! Я и думалъ пробыть здѣсь недѣлю. Надо привести въ исполненіе эту мысль. Если дичь испортится, хозяинъ угоститъ насъ чѣмъ нибудь другимъ.

— О, дичь продержится! сказалъ Плейдель. — Кстати, вотъ вамъ нѣсколько рекомендательныхъ писемъ; отдайте ихъ, если угодно, по адресу. Я приготовилъ ихъ сегодня утромъ для васъ. Прощайте; меня ждетъ теперь секретарь для одного проклятаго допроса. — И Плейдель ушелъ очень проворно, пробираясь на Гай-Стритъ по переулкамъ и крытымъ лѣстницамъ, т. е. путемъ, который въ сравненіи съ обыкновенною дорогою былъ то же что Магелановъ Проливъ въ сравненіи съ открытымъ, по дальнѣйшимъ объѣздомъ около мыса Горна.

Маннерингъ очень обрадовался взглянувъ на данныя ему рекомендательныя письма. Они были адресованы къ первѣйшимъ литературнымъ знаменитостямъ Шотландіи: Давиду Юму, Джону Гому, доктору Фергусону, Блаку, лорду Каймсу, Гутопу, Джону Клерку, Адаму Смиту, доктору Робертсону.

— Право, у моего пріятеля славное знакомство! Эти имена извѣстны далеко. Жителю Восточной Индіи надо собраться съ мыслями и привести ихъ въ порядокъ, прежде чѣмъ онъ явится на, такое общество.

Маннерингъ съ радостью воспользовался этими письмами. Очень жаль, что мы не можемъ разсказать читателю, сколько удовольствія и пользы доставилъ ему кружокъ, который всегда открытъ для иностранца съ умомъ и которому подобнаго никогда можетъ быть не было, если взять во вниманіе глубину и разнообразіе талантовъ, его составлявшихъ.

Въ четвергъ Плейдель явился въ квартирѣ Маннеринга. Дичь оказалась превосходною, вино также; адвокатъ, артистъ по части гастрономіи, оказалъ должное вниманіе тому и другому. Не могу сказать однакожъ навѣрное что доставило ему больше наслажденія: хорошій ли столъ, или присутствіе Домини Сампсона, которымъ онъ потѣшилъ и себя и другихъ двухъ гостей Маннеринга, съ юридическою ловкостью избѣгая малѣйшаго оскорбленія. Серьезная и лаконическая простота отвѣтовъ Сампсона на лукавые вопросы адвоката выставила способности его въ такомъ яркомъ свѣтѣ, въ какомъ не видалъ ихъ до сихъ поръ и самъ Маннерингъ. При этомъ же случаѣ онъ обнаружилъ огромное количество разнообразныхъ и отвлеченныхъ свѣденій, хотя говоря вообще и безполезныхъ. Плейдель сравнилъ потомъ его голову съ кладовою человѣка, отдающаго деньги подъ закладъ, гдѣ есть всякаго сорта вещи, но набросанныя въ такомъ безпорядкѣ, что хозяинъ никакъ не можетъ найдти то что ему именно нужно.

Забавляясь надъ Сампсономъ, Плейдель задавалъ много работы уму его. Когда адвокатъ болѣе и болѣе вдавался въ шутку, и остроуміе его, отъ природы хитрое, становилось еще живѣе и проницательнѣе, Домини смотрѣлъ на него съ удивленіемъ, какъ смотритъ ручной медвѣдь на будущаго товарища своего, обезьяну, увидѣвъ ее въ первый разъ. Плейдель съ особеннымъ удовольствіемъ подкрѣплялъ сильными я оводами то положеніе, на которое ожидалъ опроверженія со стороны Домини. Съ особеннымъ наслажденіемъ смотрѣлъ онъ на работу, которая происходила внутри Домини, когда онъ для отвѣта приводилъ въ порядокъ свои мысли, и съ огромною, по неповоротливою силою выдвигалъ тяжелую артиллерію своей учености, чтобъ разрушить ересь, выдаваемую за истину. Но батарея не успѣвала еще сдѣлать залпъ, какъ непріятель исчезалъ уже съ прежняго мѣста и являлся съ тылу или на флангахъ Домини. Не разъ восклицалъ онъ: «удивительно!», когда выступивъ на непріятеля съ полною увѣренностью въ побѣдѣ, онъ находилъ поле пустымъ. И легко себѣ вообразить, что не малаго труда стоило. ему устроить новую боевую линію. «Онъ походилъ на войско природныхъ индійцевъ», говорилъ Маннерингъ, «страшное своимъ числомъ, но легко приводимое въ совершенное разстройство, если атакуютъ его съ. боку». Хотя Домини и былъ нѣсколько утомленъ этой умственной работой, требовавшей необыкновенной быстроты соображеній, но этотъ день онъ считалъ однимъ изъ лучшихъ въ своей жизни, и всегда говорилъ о Плейделѣ, какъ о человѣкѣ очень ученомъ и шутливомъ.

Мало по малу другіе гости разошлись, и Маннерингъ остался только втроемъ съ Домини и Плейделемъ. Разговоръ обратился къ завѣщанію мисъ Бертрамъ.

— Кой чортъ, сказалъ Плейдель, — внушилъ этой старой вѣдьмѣ лишать наслѣдства бѣдную Люси, подъ предлогомъ отдачи имѣнія мальчику, уже давно умершему?… Извините меня, мистеръ Сампсонъ. Я позабылъ какъ огорчилъ васъ этотъ случай. Я помню какъ отбиралъ тогда отъ васъ показаніе: никогда не приходилось мнѣ съ большимъ трудомъ добиться отъ человѣка трехъ словъ сряду. Вы можете разсказывать сколько хотите, полковникъ, о пиѳагорейцахъ и вашихъ молчаливыхъ браминахъ, — пустяки! этотъ ученый побѣдитъ ихъ своимъ молчаніемъ. По слова мудраго драгоцѣнны, и не должно тратить ихъ по-пусту.

— Да, отвѣчалъ Домини, отнимая отъ глазъ синій клѣтчатый носовой платокъ, — это былъ горькій для меня день, въ который я не радъ былъ жизни. Но Тотъ Кто низпосылаетъ бремя, дастъ и силы нести его.

Полковникъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ попросить Плейделя разсказать ему подробности пропажи ребенка. Адвокатъ, любившій разсказывать уголовные случаи, особенно касавшіеся его личнаго участія, сообщилъ все дѣло съ величайшею подробностью.

— Какое же заключеніе выводите вы изъ всего этого?

— Что Кеннеди былъ убитъ; это не разъ случалось на томъ же берегу и прежде, т. е. что контрабандисты убивали таможеннаго.

— А что вы думаете объ участи ребенка?

— Безъ сомнѣнія и онъ убитъ, отвѣчалъ Плейдель. — Онъ былъ уже довольно въ лѣтахъ и могъ разсказать то что видѣлъ. А эти мошенники не задумались бы повторить виѳлеемское кровопролитіе, еслибъ этого потребовала, ихъ расчетъ.

Домини тяжело вздохнулъ и воскликнулъ: ужасно!

— Однако, въ этомъ дѣлѣ замѣшаны цыгане, замѣтилъ полковникъ, — и изъ того что говорилъ послѣ похоронъ этотъ грубоватый человѣкъ…

— Мысль мисъ Маргариты, что мальчикъ еще живъ, основывалась на словахъ цыганки, сказалъ Плейдель, ухватись за полувысказанный намекъ. Я завидую вашему соображенію, полковникъ. Мнѣ стыдно, что я не вывелъ того же заключенія. Мы сейчасъ же займемся этимъ дѣломъ. — Послушай, любезный! продолжалъ онъ, обращаясь къ слугѣ: — сходи-ка къ Луки Вудъ, въ Когэтъ. Ты найдешь тамъ моего писца Драйвера. Онъ навѣрное играетъ теперь въ high-jinks (я и подчиненные мои, полковникъ, очень акуратны и дѣльны въ бездѣльи); скажи ему, чтобъ онъ сейчасъ пришелъ сюда, — я заплачу за него штрафъ по игрѣ.

— Явится онъ въ своей роли? спросилъ Маннерингъ.

— Ахъ, полно объ этомъ, если вы меня любите! сказалъ Плейдель. — Надо добиться какихъ нибудь вѣстей изъ Египта, если можно. Лишь бы найдти хоть какой нибудь копчикъ этого запутаннаго клубка, — посмотрите, какъ я его тогда размотаю! Я вытяну правду изъ этой цыганки лучше, чѣмъ moratoire или plainte de-Tourrelle.

Пока Плейдель хвасталъ знаніемъ своего дѣла, посланный возвратился съ Драйверомъ, который такъ поспѣшно явился на зовъ своего начальника, что ротъ его былъ еще засаленъ отъ баранины, и на нижней губѣ не высохла еще пѣна только что выпитаго пива. — Драйверъ! вы должны сію минуту сыскать бывшую горничную мисъ Маргариты Бертрамъ. Ищите ее гдѣ хотите; но если нужно будетъ обратиться къ Протоколю или Квиду, табачному торговцу, или къ кому-нибудь того же разбора, такъ не являйтесь сами, а пошлите какую-нибудь знакомую — у васъ вѣдь много пріятельницъ, готовыхъ служить вамъ. А когда найдете ее, скажите чтобъ она явилась ко мнѣ завтра ровно въ восемь часовъ утра.

— А зачѣмъ, если спроситъ? сказалъ Драйверъ.

— Зачѣмъ хотите, отвѣчалъ адвокатъ. — Развѣ я обязанъ учить васъ лгать? Но чтобъ въ восемь часовъ она была на лицо, in presentin. Писецъ улыбнулся, поклонился и вышелъ.

— Преполезный малый, продолжалъ Плейдель. — Другаго такого не сыщете, когда нужно производить слѣдствіе или вести процесъ. Онъ три ночи въ недѣлю можетъ провести безъ сна и писать подъ мою диктовку, или, что все равно, онъ во снѣ и на яву пишетъ одинаково хорошо и исправно. Притомъ, онъ человѣкъ очень постоянный: другіе безпрестанно перемѣняютъ мѣста своихъ удовольствій, такъ что двадцать человѣкъ отбѣгаютъ себѣ ноги, пока ихъ сыщешь; ихъ надо отыскивать, какъ отыскивали сера Джона Фальстафа въ истчипскихъ тавернахъ. Нѣтъ! этотъ человѣкъ основательный; онъ помѣстился на зиму у камина, на лѣто у окна въ тавернѣ Луки Вудъ, и всѣ его странствованія ограничиваются этими двумя пунктами. Тамъ всегда можно его найдти, когда онъ внѣ должности. Я думаю, онъ никогда не раздѣвается и не спитъ. Пиво замѣняетъ ему все на свѣтѣ — пищу, питье, платье, постель и умыванье.

— И онъ всегда годенъ на службу, если и неожиданно позовутъ его? Это сомнительно, судя по его квартирѣ.

— О, пиво ему никогда не мѣшаетъ, полковникъ! Потерявъ языкъ, онъ еще нѣсколько часовъ можетъ писать. Помню, какъ однажды неожиданно позвали меня составить апеляцію. Это было въ суботу вечеромъ; я уже отобѣдалъ, и мнѣ не хотѣлось приниматься за дѣло. Однакожъ меня утащили въ Клеріюгъ^[53], засадили пить, пока я по почувствовалъ у себя въ желудкѣ хохлатой курицы^[54], и потомъ уговорили приняться за бумагу. Надо было отыскать Драйвера. Двое принесли его къ намъ, такъ какъ нашли его безъ ногъ и безъ языка. Но едва только сунули ему перо въ руку и положили передъ нимъ бумагу, и едва онъ услышалъ мой голосъ, какъ началъ писать подобно нотаріусу. Мы должны были приставить къ нему человѣка, который макалъ бы перо въ чернила, потому что самъ Драйверъ никакъ не могъ разсмотрѣть гдѣ стояла чернилица; но я никогда не видалъ бумаги, написанной красивѣе.

— А какъ показалось вамъ ваше общее произведеніе на другой день утромъ? спросилъ Маннерингъ.

— Какъ? превосходно! Ни трехъ словъ не нужно было перемѣнить^[55]. Оно и было отправлено въ тотъ же день по почтѣ. — Надѣюсь, вы придете завтра позавтракать со мною и выслушать допросъ горничной?

— Да; однако вы назначили рано.

— Нельзя иначе. Если я не явлюсь въ судъ ровно въ девять часовъ, то скажутъ, что со мной случилась апоплексія, и я буду чувствовать послѣдствія этого въ продолженіе цѣлаго засѣданія.

— Постараюсь быть.

Они простились на этотъ вечеръ.

Поутру, полковникъ явился къ Плейделю, проклиная суровый воздухъ декабрскаго утра въ Шотландіи. Плейдель усадилъ мисъ Ревску передъ каминомъ, угостилъ ее чашкою шоколата, и уже разговаривалъ съ пою о дѣлѣ. «О, нѣтъ; увѣряю васъ, мисъ Ревека, никто не намѣренъ измѣнить волю вашей госпожи; даю вамъ честное слово, что вашихъ денегъ никто не тронетъ. Вы заслужили ихъ, и я желалъ бы, чтобъ сумма была вдвое больше».

— Однакожъ не годится пересказывать что слышишь. Вы слыхали, какъ этотъ погодный Квидъ отподчивалъ меня и вздумалъ повторять все что я съ нимъ ни болтала. А если еще и вамъ разскажешь, Богъ знаетъ что изъ этого выйдетъ.

— Повѣрьте, мисъ Ревека, мой нравъ и ваши лѣта ручаются за безопасность, еслибъ вы даже заговорили съ свободою любовнаго поэта.

— Ну, если вы думаете, что тутъ нѣтъ никакой опасности, такъ исторія вотъ въ чемъ: Видите ли, годъ тому назадъ… или — нѣтъ, меньше года, лэди посовѣтовали отправиться на время въ Динльсяэпдъ для развлеченія. Тогда вездѣ начинали говорить о несчастій Элангоана, и это очень ее огорчило, — она гордилась своей фамиліей. Что касается до самого Элангоана и ея, то они жили иногда ладно, а иногда, нѣтъ, въ послѣдніе же два или три года вовсе раздружились. Онъ все просилъ взаймы, а она не давала, такъ какъ боялась что онъ не отдастъ; это лэрду и не нравилось. Вотъ кто-то въ Джильсяэндѣ сказалъ ей, что Элангоанское имѣніе будетъ продаваться, и съ этого самаго времени она какъ будто разлюбила мисъ Люси Бертрамъ и даже часто говорила мнѣ: «Ахъ, Ревека, Ревека! еслибъ, вмѣсто этой безполезной дѣвчонки, что въ Элангоанѣ, которая не можетъ удержать въ границахъ дурака отца, да былъ у него сынъ, то не продали бы стариннаго наслѣдія за безсмысленные долги». И говоритъ, бывало, объ этомъ до того, что надоѣстъ; бранитъ бѣдную дѣвушку, какъ будто она не захотѣла быть мальчикомъ, и какъ будто въ ея нолѣ было перемѣнить полъ свой. Однажды, гуляя подъ горою въ Джильслэндѣ, она увидѣла цѣлую толпу дѣтей — это были дѣти Макъ-Кроски — и сказала: «Не досадно ли. что у всякой дряни есть сынъ и наслѣдникъ, а домъ Элангоановъ безъ мужскаго потомства?» Случилась тутъ цыганка; она стояла позади и слышала все — такой страшной женщины я не видывала. «Кто смѣетъ говорить», сказала цыганка, «что домъ Элангоановъ погибнетъ безъ мужскаго потомства?» Лэди обернулась къ пей; она была смѣла, и не замедлила бы отвѣчать кому бы то ни было. — Я говорю это, сказала она, — и говорю съ прискорбіемъ. — Цыганка схватила ея руку. «Я знаю васъ хорошо», промолвила она, «хоть вы меня и не знаете. Но такъ же вѣрно, какъ это солнце горитъ на небѣ и эта вода течетъ въ море, такъ же вѣрно, какъ есть глазъ, который видитъ, и ухо, которое слышитъ насъ обоихъ, — Генри Бертрамъ не погибъ у Варохскаго мыса, какъ думаютъ. Тяжело ему до двадцать перваго года — это было ему предсказано. Но если я и вы будемъ живы — вы услышите о немъ эту зиму, когда снѣгъ не пролежитъ еще и двухъ дней на поляхъ Сингльсайда… Мнѣ не нужно вашихъ денегъ; вы думаете, что я васъ обманываю? Прощайте; послѣ св. Мартина увидимся». Съ этими словами цыганка ушла.

— Она была очень высокаго роста? спросилъ Маннерингъ.

— Черные волосы, черные глаза и рубецъ на лбу? прибавилъ Плейдель.

— Я не видала женщины выше ея; волосы же у лея были черны какъ полночь, кромѣ тѣхъ мѣстъ, гдѣ пробивалась у нея сѣдина; а надъ бровью точно былъ рубецъ, такъ что въ него, я думаю, можно вложить палецъ. Кто разъ ее видѣлъ, тотъ ужъ не забудетъ; я увѣрена, что лэди сдѣлала такое завѣщаніе, вспомнивъ то что ей сказала цыганка. Да къ тому же она не любила молодой мисъ Элангоанъ, особенно съ той поры, какъ принуждена была послать ей 20 фунтовъ. «Мисъ Бертрамъ», говорила лэди, «не довольна еще тѣмъ, что она не мальчикъ и позволяетъ Элангоанскому помѣстью перейдти въ чужія руки: нѣтъ, она еще становится въ тягостьи дѣлаетъ стыдъ своею бѣдностью дому Элангоановъ». Я все-таки думаю, что завѣщаніе ея йдѣлано хорошо; мнѣ было бы тяжело потерять отказанныя мнѣ деньги. Я служила почти изъ ничего, ей Богу.

Плейдель разсѣялъ опасенія Ревеки и спросилъ о Дженни Джибсонъ. Она согласилась на предложеніе Динмонта, отвѣчала Ревека, я тоже: онъ былъ такъ учтивъ, что пригласилъ и меня. Эти Динмонты славные люди, хоть покойница и не любила вспоминать объ этомъ родствѣ; однакожъ очень жаловала чарлизгопскіе окорока, и сыръ, и утки, и чулки и перчатки изъ овечьей шерсти; все это ей присылали, и это она любила.

Плейдель отпустилъ Ревску. Когда она ушла, онъ сказалъ: «Кажется я знаю эту цыганку».

— Я только что хотѣлъ сказать тоже самое, прибавилъ Маннерингъ.

— Ее зовутъ… продолжалъ Плейдель.

— Мегъ Мерилизъ, отвѣчалъ полковникъ.

— Вамъ кто нибудь сказалъ это? спросилъ адвокатъ, глядя на полковника съ комическимъ выраженіемъ удивленія.

Маннерингъ отвѣчалъ, что онъ зналъ такую женщину, когда лѣтъ двадцать тому назадъ былъ въ Элангоанѣ. Онъ разсказалъ Плейделю всѣ замѣчательныя подробности своего перваго посѣщенія Элангоана.

Плейдель выслушалъ его съ большимъ вниманіемъ и потомъ отвѣчалъ: — Мнѣ было очень пріятно найдти глубокаго богослова въ вашемъ капеланѣ; но въ патронѣ его, признаюсь, я не ожидалъ встрѣтить ученика Альбумазара или Мссагалы. Мнѣ извѣстно однакожъ, что эта цыганка можетъ сказать намъ больше, нежели сколько ей извѣстно изъ астрологіи или втораго зрѣнія; она была уже у меня въ рукахъ, но я тогда ничего не могъ отъ нея добиться. Надо написать къ Макъ-Морлану, чтобъ онъ подвинулъ небо и землю для отысканія ея. Я охотно пріѣду самъ въ*** графство, чтобъ быть при ея допросѣ. Я все еще членъ тамошняго мироваго суда, хотя уже и не шерифъ. Во всю жизнь у меня ничего. не лежало такъ на сердцѣ, какъ раскрытіе этого убійства и полученіе свѣденій о судьбѣ несчастнаго ребенка. Надо также написать и къ роксбургскому мировому судьѣ въ Кумберландѣ.

— Надѣюсь, что пріѣхавъ къ намъ, вы расположите свою главную квартиру въ Вудбурнѣ.

— Конечно. Я только боялся не откажите ли вы мнѣ въ этомъ. Однако позавтракаемъ скорѣе, не то я опоздаю въ судъ.

На другой день новые пріятели разстались, и полковникъ возвратился домой къ своему семейству безъ всякихъ приключеній.

ГЛАВА XL.

Уже ли мнѣ нѣтъ мѣста, гдѣ укрыться?

И вѣчно ль бѣдствіямъ, какъ псамъ меня терзать?
Несчастный юноша, какой дорогой
Уйдешь отъ смерти ты?

Довольныя женщины.

Намъ надо теперь возвратиться къ тому времени, когда былъ районъ молодой Гэзльвудъ. Воображенію Брауна вдругъ представились тѣ послѣдствія, которыя могли произойти отъ этого происшествія для Джуліи и дли него самого. Легко будетъ доказать, думалъ онъ, что несчастье случилось безъ его воли; но Браунъ счелъ нужнымъ избѣгать ареста въ чужой странѣ, не имѣя средствъ доказать кто онъ и какое мѣсто занимаетъ въ арміи.

Поэтому онъ рѣшился отправиться на ближайшій англійскій берегъ, скрыться тамъ до полученія денегъ и писемъ изъ полка, и тогда уже явиться и предложить молодому Гэзльвуду и друзьямъ его всевозможныя удовлетворенія.

Оставивъ съ этимъ намѣреніемъ мѣсто несчастнаго приключенія, Браунъ безостановочно дошелъ до небольшаго городка Портанфери… Такъ назвали мы это мѣсто, по читатель напрасно, будетъ искать его на картѣ Шотландіи. Тамъ Браунъ нашелъ большую открытую барку, истовую отплыть въ Алонбійскій портъ, въ Кумберландъ, и онъ отправился туда на этой баркѣ, рѣшившись остаться тамъ до полученія писемъ и денегъ изъ Англіи.

Во время переѣзда, онъ разговорился съ рулевымъ, хозяиномъ барки. Это былъ веселый, пожилой человѣкъ, участникъ въ контрабандной торговлѣ, подобію всѣмъ прибрежнымъ рыбакамъ. Поговоривъ о разныхъ пустякахъ, Браунъ іюпробовалъ обратить разговоръ на семейство Маннеринга. Хозяинъ барки слышалъ о нападеніи на Вудбурнъ, и не одобрялъ этого поступка контрабандистовъ.

— Съ кулаками плохая шутка, говорилъ онъ. — Этакъ, чортъ возьми, имъ придется имѣть дѣло съ цѣлымъ графствомъ. Нѣтъ! Я, бывало, не такъ дѣйствовалъ противъ таможенныхъ; что взялъ, а что и отдалъ. Поймали грузъ, чтожъ! ихъ счастье; удалось провезти его — мой барышъ. Нѣтъ! Соколъ соколу не долженъ глазъ выклевывать.

— А полковникъ Маннерингъ? сказалъ Браунъ.

— И онъ не умно поступилъ, вмѣшавшись въ дѣло. Я не говорю, что не слѣдовало спасать жизнь таможенныхъ: это хорошо было сдѣлано; да не подобаетъ джентльмену драться за цыбики чаи и боченки водки съ бѣдняками. Впрочемъ, онъ знатный человѣкъ, богачъ, такъ и дѣлаетъ съ нашимъ братомъ что хочетъ.

— А дочь его, сказалъ Браунъ съ трепещущимъ сердцемъ, — говорятъ, выходитъ замужъ то же за знатнаго человѣка?

— За Гэзльвуда? спросилъ рулевой. Вздоръ, пустое болтаютъ! Гэзльвудъ каждое воскресенье провожалъ домой отъ обѣдни дочь покойнаго Элангоана! Дочь моя, Пеги, служитъ въ Вудбурнѣ; она говоритъ, и это вѣрно, что Гэзльвудъ думаетъ о мисъ Маннерингъ столько же, какъ и вы.

Горько раскаиваясь, что такъ поспѣшно повѣрилъ противоположному слуху, Браунъ съ наслажденіемъ слушалъ слова рудоваго, и началъ надѣяться, что сомнѣніе въ вѣрности Джуліи, бывшее причиною его необдуманнаго поступка, не имѣло никакого основанія. «Сколько долженъ былъ я потерять въ ея мнѣніи, сказалъ Браунъ самому себѣ. Что должна она думать о моемъ поведеніи? Внезапное мое появленіе какъ будто было расчитано, чтобъ нарушить ея душевный миръ и повредить общему интересу нашей любви». Связь рулеваго съ обитателями Вудбурна представила ему возможность начать безопасныя сношенія, и онъ рѣшился этимъ воспользоваться.

— Дочь твоя служитъ въ Вудбурнѣ? Я зналъ мисъ Маннерингъ въ Индіи, и хоть по могу равняться съ нею теперь, во думаю не безъ причинъ, что она меня не забыла. Я имѣлъ несчастіе поссориться съ отцомъ ея, который былъ тогда моимъ начальникомъ, и увѣренъ, что она не откажется отъ попытки помирить насъ. Не можетъ ли твоя дочь передать ей письмо объ этомъ, такъ чтобъ полковникъ не зналъ?

Рулевой, защитникъ всякаго рода контрабанды, охотно обѣщалъ, что письмо будетъ доставлено тайно. Прибывъ въ Алонби, Браунъ тотчасъ написалъ къ мисъ Маннерингъ. Онъ выразилъ глубочайшее раскаяніе въ необдуманномъ своемъ поступкѣ и заклиналъ ее доставить ему случай объясниться лично и выпросить прощеніе. Онъ счелъ за нужное не распространяться объ обстоятельствахъ, бывшихъ причиною его заблужденія, и вообще старался выражаться такъ двусмысленно, что еслибъ письмо и попало въ чужія руки, то трудно было бы догадаться о настоящемъ его значеніи и узнать кто писалъ его. Рулевой взялся передать это письмо своей дочери; и такъ какъ по дѣламъ своимъ ему скоро надо было возвратиться въ Алонби, то онъ и обѣщалъ доставить Брауну отвѣтъ, который дастъ мисъ Джулія.

Преслѣдуемый путникъ нашъ старался отыскать въ Алонби квартиру, соотвѣтствовавшую его минутной бѣдности и желанію остаться какъ можно менѣе замѣченнымъ. Съ этого цѣлью онъ принялъ имя и званіе своего пріятеля Дудлея, такъ какъ онъ столько умѣлъ владѣть кистью, что могъ оправдать свое мнимое знаніе въ глазахъ квартирнаго хозяина. Браунъ объявилъ, что пожитки его должны прибыть изъ Вигтона, и оставаясь какъ можно болѣе дома ждалъ отвѣта на письма, посланныя къ его агенту Деласеру и полковнику. Отъ перваго онъ требовалъ денегъ и просилъ его, если можно, пріѣхать къ нему въ Шотландію; полковника же умолялъ доставить ему свидѣтельство о его званіи и поведеніи, которое избавило бы его отъ необходимости оправдываться. Непріятное положеніе отъ недостатка денегъ безпокоило его такъ сильно, что онъ написалъ къ Динмонту, прося ссудить его небольшою суммою. Динмонтъ жилъ всего миль за шестьдесятъ или семьдесятъ, и Браунъ не сомнѣвался, что скоро получитъ благопріятный отвѣтъ. Онъ извѣщалъ въ письмѣ, что на дорогѣ ограбили его. Съ нетерпѣніемъ, хотя и безъ особеннаго страха, ждалъ онъ отвѣтовъ на всѣ эти письма.

Въ оправданіе его кореспондентовъ должно замѣтить, что почта ходила тогда гораздо медленнѣе, чѣмъ со времени остроумнаго изобрѣтенія Пальмери. Что касается до Динмонта, онъ рѣдко получалъ больше одного письма въ три мѣсяца, за исключеніемъ того времени когда былъ занятъ процесомъ; тогда онъ очень акуратно посылалъ на почту за письмами; въ другое же время, письма его торчали по мѣсяцу и но два въ почтмейстерскомъ окнѣ посреди памфлетовъ, пряниковъ, или балладъ, смотря по роду торговли содержателя почты. Сверхъ того, письмо адресованное куда нибудь миль за тридцать, возили тогда кругомъ (что и теперь не совсѣмъ еще отмѣнено) изъ города въ городъ, миль двѣсти до мѣста назначенія. Письмо провѣтривалось; къ почтовымъ доходамъ прибавлялось нѣсколько пенсовъ, и получатели упражнялись въ терпѣніи. Во этимъ причинамъ Браунъ прожилъ уже нѣсколько дней въ Алонби и все еще не получалъ отвѣта. Деньги его, не смотря на строжайшую экономію, были уже совсѣмъ въ исходѣ, когда молодой рыбакъ вручилъ ему слѣдующее письмо:

«Вы поступили жестоко и необдуманно; вы доказали мнѣ какъ мало вѣса я могу придать вашимъ увѣреніямъ, что мое счастье и покой вамъ дороги. Пылкость ваша едва не лишила жизни человѣка достойнаго и благороднаго. Сказать ли болѣе? Прибавить ли, что вслѣдствіе необдуманнаго поступка вашего я подвергалась тяжкой болѣзни? И, увы, сказать ли еще, что меня мучила мысль о вашей безопасности, хотя вы и подали мнѣ очень мало повода заботиться о васъ? II. уѣхалъ на нѣсколько дней. г. почти совсѣмъ выздоровѣлъ, и я, имѣю. причины думать, что поиски производятся вовсе не тамъ, гдѣ слѣдуетъ. Не вздумайте однакожъ появиться здѣсь. Судьба преслѣдовала насъ такъ грозно и жестоко, что я не могу думать о возобновленіи отношеній, уже не разъ угрожавшихъ плачевною катастрофой. Прощайте же и вѣрьте, что никто на свѣтѣ не можетъ желать вамъ счастья чистосердечнѣе Дж. М.»

Въ этомъ письмѣ заключалось наставленіе такого рода, которое очень часто дается именно съ тою цѣлію, чтобъ поступили совершенно наоборотъ. По крайней мѣрѣ такъ думалъ Браунъ; онъ немедленно спросилъ молодаго рыбака, не изъ Портанфери ли пріѣхалъ онъ?

— Да, отвѣчалъ онъ, — я сынъ Вили Джонстона, а письмо дала мнѣ сестра моя Пеги, прачка въ Вудбурнѣ.

— А когда ты ѣдешь, любезный?

— Вечеромъ, съ отливомъ.

— Я поѣду съ тобою, по мнѣ не хочется быть въ Портанфери, ты высадишь меня гдѣ нибудь на берегъ.

— Извольте, можно, отвѣчалъ онъ.

Хотя съѣстные припасы и т. п. были тогда очень дешевы, однакожъ плата за квартиру, издержки на разныя жизненныя потребности и новое платье, необходимое для безопасности и болѣе приличнаго вида, почти совершенно истощили кошелекъ Брауна. Онъ оставилъ на почтѣ адресъ, по которому письма на его имя должны были присылать въ Кипльтринганъ, куда онъ думалъ отправиться съ цѣлью потребовать обратно кошелекъ, отданный на сохраненіе мисисъ Макъ-Кандлишъ. Онъ чувствовалъ также, что долгъ обязывалъ его объявить свое званіе, какъ только онъ получитъ возможность доказать его, и объясниться, какъ подобаетъ офицеру королевской арміи, съ молодымъ Гэзльвудомъ. Если онъ не ослѣпленъ, думалъ онъ, то долженъ разсудить, что поступокъ мой былъ слѣдствіемъ его же надменнаго поведенія.

И такъ, Браунъ плылъ по Сольвэйскому проливу. Вѣтеръ былъ противный, шелъ дождь, и отливъ мало помогалъ бороться съ ними. Лодка была тяжело нагружена товаромъ (въ томъ числѣ вѣроятно и контрабандою) и сидѣла глубоко въ водѣ. Браунъ, воспитанный матросомъ, искусный во всѣхъ гимнастическихъ упражненіяхъ, съ силою и знаніемъ помогалъ управлять веслами и рулемъ; онъ указывалъ какъ лавировать, когда усилившійся вѣтеръ, противоположный быстрому отливу у берега, дѣлалъ плаваніе опаснымъ. Наконецъ, проплававъ всю ночь по проливу, они на утро очутились въ виду прекраснаго залива у шотландскихъ береговъ. Погода стихла. Снѣгъ, таявшій уже нѣсколько времени, исчезъ совершенно отъ теплаго вѣтра прошедшей ночи. Отдаленныя горы сохранили еще свою бѣлую одежду, по открытыя мѣста были безъ снѣга. Только кое-гдѣ бѣлыя полосы доказывали, что снѣгъ накопился тамъ до необыкновенной глубины. Но даже и при этомъ зимнемъ колоритѣ берегъ былъ чрезвычайно красивъ. Линія взморья по обѣимъ сторонамъ разсѣкалась волнами, острыми мысами и заливами, и глазъ съ наслажденіемъ преслѣдовалъ эти граціозные изгибы. Такіе же разнообразные очерки представляла и возвышенность берега: здѣсь подымался онъ крутою скалою, тамъ незамѣтно возвышался песчаною отлогостью. Строенія разнаго рода отражали лучи декабрскаго солнца, и лѣса, хотя и безлистные, придавали рельефность всему ландшафту. Браунъ почувствовалъ живой интересъ, возбуждаемый обыкновенно въ человѣкѣ съ чувствомъ и вкусомъ красотами природы, внезапно представляющимися глазамъ послѣ мрака ночнаго пути. Можетъ быть, — кто можетъ анализировать неизъяснимое чувство, привязывающее уроженца горъ къ его родной странѣ? — можетъ быть въ чувствѣ удовольствія, съ которымъ Браунъ смотрѣлъ на эту картину, таились прежнія впечатлѣнія, живыя еще въ своихъ послѣдствіяхъ, когда причина уже давно забыта!

— Какъ называется, спросилъ Браунъ, — этотъ мысъ, который вдается въ море косымъ берегомъ и лѣсистыми вершинами, направо отъ залива?

— Это мысъ Барохъ, отвѣчалъ лодочникъ.

— Â этотъ старый замокъ и новый домъ, выстроенный подъ нимъ? Судя по разстоянію, это должно быть огромное зданіе.

— Это старый замокъ; а внизу новый. Если угодно, я васъ здѣсь высажу.

— Пожалуйста. Надо взглянуть на эти развалины прежде чѣмъ я пойду дальше.

— И стоитъ, сказалъ рыбакъ. — Вотъ эта башня, которая выше другихъ, славный береговой маякъ. Она видна до Рамзая на Манѣ и мыса Айръ. Въ старые годы тутъ много дрались.

Браунъ хотѣлъ было разспросить о дальнѣйшихъ подробностяхъ, но рыбакъ рѣдко бываетъ антикваріемъ. Всѣ мѣстныя знанія лодочника, заключались въ уже сказанномъ, что башня хорошій береговой знакъ и что въ старые годы тутъ много дрались.

— Узнаю больше, подумалъ Браунъ, — когда выйду на берегъ.

Лодка продолжала плыть какъ разъ у подошвы горы, на которой стоялъ замокъ, хмурившійся съ утесистой вершины на вѣчно шумящія волны залива. «Здѣсь, я думаю, можно выйдти сухо», сказалъ рыбакъ. «Тутъ когда-то останавливались ихъ лодки и галеры; теперь ужъ этого нѣтъ: трудно таскать товары по узкой лѣстницѣ и по горамъ. И я не разъ складывалъ тутъ товары въ лунную ночь».

Говоря такимъ образомъ, они обогнули небольшой уголъ скалы и вплыли въ очень узкій заливецъ, образованный частью природою, частью неутомимыми трудами старинныхъ обитателей замка, которые, какъ замѣтилъ рыбакъ, нашли его очень удобнымъ для защиты своихъ маленькихъ лодокъ, хотя большое судно и не могло бы тутъ помѣститься. Два выступа скалъ, образовавшіе входъ, были такъ близко одинъ отъ другаго, что между ними могла проплыть только одна лодка. На каждой сторонѣ выступовъ сохранилось еще по огромному желѣзному кольцу, глубоко вдѣланному въ камень. Преданіе говоритъ, что сквозь нихъ ночью продѣвалась огромная цѣпь съ висячимъ замкомъ: она защищала гаваньи стоявшую въ ней флотилію. Изъ закраины скалы, посредствомъ. долота и сѣкиры, сдѣлали родъ набережной. Скала была необыкновенно крѣпка, и работа надъ нею шла такъ трудно, что, по словамъ рыбака, каменотесъ, проработавъ цѣлый день, могъ къ вечеру унести домой въ шапкѣ всѣ отбитые имъ осколки. Эта небольшая набережная сообщалась съ лѣстницею, о которой уже упомянуто, и которая вела въ замокъ. Было еще и другое сообщеніе между берегомъ и набережной — черезъ скалы.

— Вамъ лучше высадиться здѣсь, сказалъ рыбакъ. — У Шелликота берегъ высокъ. — Нѣтъ! нѣтъ! продолжалъ онъ, отказываясь отъ предлагаемыхъ денегъ. Вы отработали за перевозъ, и лучше чѣмъ кто нибудь изъ нашихъ. Прощайте! Счастливаго пути!

Съ этими словами онъ отчалилъ и поѣхалъ выгружать товаръ на противоположной сторонѣ залива. Браунъ остался у подошвы развалинъ, съ небольшимъ узелкомъ въ рукѣ, въ которомъ были необходимѣйшія изъ вещей, купленныхъ имъ въ Алонби.

Такъ, безвѣстнымъ странникомъ, въ тѣсныхъ, если не тревожныхъ обстоятельствахъ, не имѣя ни одного друга на сто миль вокругъ, обвиняемый въ тяжкомъ преступленіи и, что едва ли не всего хуже, почти безъ денегъ, нашъ путешественникъ вступилъ послѣ многихъ лѣтъ въ развалины замка, гдѣ предки его жили почти по королевски.

ГЛАВА XLI.

Я вижу вновь насъ, башни вѣковыя!

Но вы безлюдны и покрыты мхомъ.
Гдѣжъ звукъ роговъ, побѣдные трофеи,
Гдѣ громъ оружій и говоръ на дворѣ,
Всѣ признаки величія и силы
Моихъ отцовъ, и слабости сосѣдей?

Вальполь.— Таинственная Мать.

Бертрамъ (такъ станемъ называть Брауна съ той минуты какъ онъ вступилъ на землю своихъ предковъ) вошелъ въ Элангоанскій замокъ заднею дверью, на которой видны были признаки, что когда-то ее запирали весьма тщательно. Переходя изъ одной комнаты въ другую, онъ удивлялся масивной прочности нѣкоторыхъ частей зданія, грубому, по поразительному великолѣпію другихъ и огромности цѣлаго. Въ двухъ комнатахъ, сосѣднихъ одна съ другою, онъ нашелъ признаки недавняго житья. Въ меньшей изъ нихъ валялись пустыя бутылки, полуобглоданныя кости и ломти черстваго хлѣба. Въ другой, возвышавшейся сводомъ, съ крѣпкою, теперь открытою дверью, увидѣлъ онъ много соломы; въ обѣихъ были остатки недавно горѣвшихъ дровъ. Могъ ли Бертрамъ думать, что эти ничтожныя обстоятельства тѣсно соединены съ происшествіями, угрожавшими его счастью, чести, можетъ быть самой жизни!

Удовлетворивъ своему любопытству быстрымъ обзоромъ внутренности, Бертрамъ вышелъ изъ замка въ большія ворота и остановился взглянуть на великолѣпный ландшафтъ, раскрывшійся передъ его взорами. Напрасно старавшись нѣкоторое время опредѣлить положеніе Вудбурна, и сообразивъ приблизительно мѣсто, гдѣ находился Кипльтринганъ, онъ оборотился чтобъ въ послѣдній разъ взглянуть на величественныя развалины, изъ которыхъ только что вышелъ.

Онъ удивился масивному и живописному виду высокихъ круглыхъ башенъ, стоявшихъ по обѣимъ сторонамъ воротъ. Ихъ сосѣдство удвоивало мрачное величіе свода, протянутаго надъ воротами. На камнѣ фронтона былъ высѣченъ гербъ древней фамиліи: три волчьи головы, діагонально лежащія подъ волкомъ, пронзеннымъ стрѣлою. Съ каждой стороны, волка поддерживали фигуры въ человѣческій ростъ, или даже и больше. Онѣ изображали дикихъ, держащихъ въ рукахъ по дубу, вырванному съ корнемъ изъ земли.

«И что же теперь могущественные бароны, обладатели этихъ украшеній?» подумалъ Бертрамъ, предаваясь теченію мыслей, обыкновенному при видѣ подобныхъ развалинъ. "Владѣютъ ли еще потомки ихъ землею, которую они укрѣпили такъ сильно? Или странствуютъ они по міру, не зная ни славы, ни могущества своихъ предковъ, между тѣмъ какъ чужое поколѣніе владѣетъ ихъ наслѣдствомъ? «Отчего (думалъ онъ, слѣдуя за ходомъ мыслей, пробужденныхъ этою сценой) „отчего иные предметы пробуждаютъ въ насъ мысли, похожія какъ будто на какое-то смутное воспоминаніе, которое мой старый браминъ Мунппі приписалъ бы неясному сознанію прежняго бытія? Не возстаютъ ли туманно въ нашей памяти сонныя грезы, вызванныя видомъ истинныхъ предметовъ, похожихъ на игру нашей фантазіи? Какъ часто случается, что мы находимся въ обществѣ, никогда прежде невиданномъ, и тѣмъ не менѣе чувствуемъ какое-то тайное, неопредѣленное сознаніе, что ни мѣсто дѣйствія, ни лица, ни предметъ разговора для насъ не новы; мало того, предчувствуемъ даже о чемъ будутъ говорить! То же чувствую я и теперь, глядя на эти развалины; даже не могу освободиться отъ мысли, что эти масивныя башни, эти мрачныя ворота, охваченныя сводомъ, этотъ дворъ, свѣтлѣющій сквозь ихъ отверстіе, вовсе для меня не чужды. Неужели они знакомы мнѣ съ дѣтства? Неужели здѣсь долженъ я искать друзей, которыхъ такъ рано промѣнялъ на строгихъ господъ, но о которыхъ сохранилось еще во мнѣ нѣжное воспоминаніе? Однакоже Браунъ, не имѣвшій причины обмануть меня, говорилъ что я взятъ съ восточнаго берега послѣ стычки, въ которой былъ убитъ отецъ мой; и я помню еще какую-то страшную сцену убійства. Это подтверждаетъ слова его…“

Случилось, что мѣсто, на которомъ сталъ Бертрамъ чтобъ лучше разсмотрѣть замокъ, было почти то самое, гдѣ умеръ отецъ его. Оно было осѣнено огромнымъ старымъ дубомъ, единственнымъ на всей площадкѣ; встарину на немъ совершались казни но повелѣнію элангоанскихъ бароновъ, и потому онъ назывался „древомъ правосудія“. Случилось также, — и это довольно замѣчательно, — что Глосинъ былъ занятъ въ это утро совѣщаніемъ съ однимъ человѣкомъ, которому онъ довѣрялъ въ подобныхъ дѣлахъ, о нѣкоторыхъ поправкахъ и о большой пристройкѣ къ дому. Не очень жалуя развалины, тѣсно связанныя съ памятью о могуществѣ прежнихъ владѣтелей, Глосинъ рѣшился употребить камни стараго замка на новую постройку. Онъ всходилъ по склону холма въ сопровожденіи землемѣра, о которомъ мы уже однажды говорили, и который, въ случаѣ нужды, исправлялъ должность архитектора. Начертить планъ и пр. Глосинъ предоставлялъ самому себѣ. Бертрамъ стоялъ къ нимъ задомъ, когда они всходили, и былъ почти совершенно закрытъ вѣтвями, такъ что Глосинъ замѣтилъ его только тогда, когда очутился съ нимъ рядомъ.

— Да, старый замокъ, какъ я говорилъ вамъ, образуетъ правильный квадратъ изъ тесаныхъ камней, и общая выгода требуетъ, чтобъ его срыть, такъ какъ онъ служитъ только убѣжищемъ для контрабандистовъ. — При этихъ словахъ, Бертрамъ, стоявшій въ двухъ шагахъ, вдругъ оборотился къ Глосину и сказалъ: — Вы хотите уничтожить этотъ прекрасный замокъ?

Лице, ростъ и голосъ Бертрама были такъ схожи съ отцомъ его когда тотъ былъ молодъ, что услыхавъ этотъ вопросъ и внезапно увидѣвъ передъ собою явленіе въ образѣ своего патрона, почти на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ умеръ, Глосинъ подумалъ было, что могила возвратила мертвеца! — Онъ отступилъ шага на три, какъ человѣкъ, неожиданно раненый на смерть. Впрочемъ, Глосинъ одумался въ ту же минуту; его привела въ себя тревожная мысль, что передъ нимъ не житель инаго міра, но человѣкъ, имъ оскорбленный, человѣкъ, которому малѣйшая неловкость съ его стороны можетъ указать дорогу къ отысканію своихъ правъ и тѣмъ погубить его. Однакоже Глосинъ такъ смѣшался при неожиданной встрѣчѣ, что первый вопросъ, съ которымъ обратился къ Бертраму, высказалъ всю душевную его тревогу.

— Во имя Бога, какъ вы зашли сюда? спросилъ Глосинъ.

— Какъ я сюда зашелъ? повторилъ Бертрамъ, удивленный торжественностью вопроса. Съ четверть часа назадъ я вышелъ на берегъ у небольшой пристани подъ замкомъ, и посвятилъ свободное время обзору этихъ прекрасныхъ развалинъ. Надѣюсь, тутъ нѣтъ ничего нескромнаго?

— Нескромнаго, серъ? Нѣтъ, серъ, отвѣчалъ Глосинъ, приходя въ себя. Онъ шепнулъ что-то на ухо своему товарищу, и тотъ немедленно пошелъ къ дому. — Нескромнаго? Нисколько. Я очень радъ, если кому угодно удовлетворить своему любопытству.

— Благодарю васъ, серъ, отвѣчалъ Бертрамъ. — Этотъ замокъ называется старымъ, какъ мнѣ сказали?

— Да, серъ, для различія отъ новаго замка, моего дома, вотъ тамъ.

Надо замѣтить, что Глосинъ въ слѣдующемъ разговорѣ старался вывѣдать какія мѣстныя воспоминанія остались отъ дѣтства въ умѣ Бертрама, и въ то же время былъ чрезвычайно остороженъ въ своихъ отвѣтахъ, чтобъ какимъ нибудь именемъ, фразою, или разсказомъ не разбудить уснувшія воспоминанія. Въ продолженіе всего разговора онъ чувствовалъ такъ справедливо заслуженную имъ муку; по гордость и расчетъ заставили его, съ мужествомъ индѣйца Сѣверной Америки, выдержать пытку виновной совѣсти, ненависти, страха и подозрѣнія.

— Позвольте спросить, сказалъ Бертрамъ: — какъ зовутъ владѣльца этихъ развалинъ?

— Онѣ принадлежатъ мнѣ, серъ; мое имя Глосинъ.

— Глосинъ… Глосинъ? повторилъ Бертрамъ, какъ будто ожидалъ не такого отвѣта. Извините пожалуйста, мистеръ Глосинъ. Я бываю иногда очень разсѣянъ. Позвольте спросить, давно этотъ замокъ принадлежитъ вашей фамиліи?

— Онъ кажется построенъ давно фамиліею Макъ-Дингавэ, отвѣчалъ Глосинъ, избѣгая по весьма попятнымъ причинамъ болѣе извѣстнаго имени Бертрама. Оно могло про будить воспоминанія, которыя онъ старался усилить. Отвѣтъ Глосина былъ расчитанъ, чтобъ но отвѣчать прямо на вопросъ, давно ли онъ владѣетъ этимъ замкомъ.

— А какъ читаете вы этотъ полуистертый девизъ, написанный на фронтонѣ подъ гербомъ? спросилъ Бертрамъ.

— Я… я… право, не знаю навѣрное, отвѣчалъ Глосинъ.

— Тутъ кажется написано: „наша сила въ нашемъ правѣ“.

— Да, что нибудь въ этомъ родѣ, отвѣчалъ Глосинъ.

— Смѣю ли спросить: это девизъ вашей фимиліи, серъ?

— Н-и-нѣтъ, не нашъ. Это, кажемся, девизъ прежнихъ владѣльцевъ. Мой… мой… я писалъ объ этомъ мистеру Кумингу, служащему по герольдіи въ Эдинбургѣ; онъ увѣдомляетъ, что девизъ Глосиновъ былъ въ старину: „кто владѣетъ, тотъ и правъ“.

— Если это неизвѣстно навѣрно, сказалъ Бертрамъ, — я на вашемъ мѣстѣ выбралъ бы старый девизъ: онъ мнѣ кажется лучше.

Глосинъ, у котораго языкъ прильнулъ къ гортани, отвѣчалъ только наклоненіемъ головы.

— Странно! сказалъ Бертрамъ, глядя на гербъ и ворота и какъ будто думая вслухъ, не прямо адресуясь къ Глосину: — странно, какъ иногда играетъ нами память. Этотъ девизъ напоминаетъ мнѣ старое предсказаніе, или пѣсню, или что то подобное… позвольте… чудное сплетеніе риѳмъ:

Настанетъ свѣтъ и тьма пройдетъ,

И вновь Бертрамъ домой придетъ,

Права и силу онъ найдетъ Средь…

послѣдняго стиха не припомню — риѳма высотъ, это вѣрно; но какихъ высотъ, не знаю.

— Чтобы чортъ взялъ твою память, проворчалъ Глосинъ: — она слишкомъ хороша!

— Есть еще другая пѣсня, тѣсно связанная съ этими давнишними воспоминаніями, продолжалъ Бертрамъ. — Скажите, серъ, не въ ходу ли здѣсь одна пѣснь о дочери короля острова Мана, вышедшей замужъ за шотландскаго рыцаря?

— Я меньше всякаго другаго могу вамъ сообщить что нибудь о старыхъ легендахъ, отвѣчалъ Глосинъ.

— Въ дѣтствѣ я могъ пропѣть эту балладу отъ начала до конца, сказалъ Бертрамъ. — Я родомъ изъ Шотландіи и оставилъ свое отечество въ самой ранней молодости. Воспитывавшіе меня старались подавить во мнѣ всѣ воспоминанія о родинѣ, кажется потому, что я еще дитятей вздумалъ было бѣжать изъ-подъ ихъ опеки.

— Очень естественно, сказалъ Глосинъ шопотомъ, какъ будто съ величайшимъ усиліемъ могъ открыть ротъ только на полпальца. Этотъ лепетъ былъ совершенно противоположенъ его всегдашнему громкому, смѣлому голосу. Положеніе его въ продолженіе этого разговора какъ будто уменьшило даже его силу и ростъ; онъ сдѣлался точно тѣнью самого себя, то выдвигалъ впередъ одну ногу, то другую, то пожималъ плечами, то игралъ пуговицами своего жилета, то складывалъ руки; словомъ, онъ былъ совершенно похожъ на негодяя, который ежеминутно ждетъ, что откроютъ его подлости. Бертрамъ, углубившись въ собственныя мысли и чувства, нисколько не замѣчалъ этого. Обращаясь къ Глоеппу онъ думалъ не столько о немъ, сколько о своихъ тревожныхъ воспоминаніяхъ. — Да, говорилъ онъ, — я не забылъ языка своего въ обществѣ матросовъ, большая часть которыхъ говорила по англійски; удалясь въ какой нибудь уголокъ, я наединѣ повторялъ всѣ эти пѣсни съ начала до конца. Теперь я позабылъ ихъ; по помню еще напѣвъ, хоть и не могу себѣ изъяснить, отчего онъ въ эту минуту такъ живо представляется моей памяти.

Онъ досталъ изъ кармана флажеолетъ и заигралъ простую мелодію. Вѣроятно этотъ напѣвъ пробудилъ родственныя мысли въ дѣвушкѣ, мывшей бѣлье недалеко оттуда у чистаго источника, прежде снабжавшаго замокъ водою. Она немедленно подхватила пѣсню:

Вотъ и берегъ! Какъ ждала я, —

Скоро ль засинѣетъ?

Не Варохская Скала ли

На тебѣ чернѣетъ?

— Клянусь небомъ! воскликнулъ Бертрамъ, — это та самая баллада! Надо узнать слова отъ этой дѣвушки.

— Проклятіе! подумалъ Глосинъ. Если не прекратить этого, все пропало! Чортъ возьми всѣ баллады, и сочинителей и пѣвцовъ ихъ! И эту негодницу прежде всѣхъ! Вы еще успѣете узнать балладу, сказалъ онъ вслухъ. — Теперь же, продолжалъ онъ, видя что посланный возвращается съ двумя или тремя людьми, — теперь намъ надо поговорить кое о чемъ посерьезнѣе.

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ Бертрамъ, быстро оборотись къ Глосину, топъ котораго ему очень не нравился.

— Вотъ что хочу я сказать: васъ зовутъ, кажется, Браунъ?

— Чтожъ изъ этого?

Глосинъ взглянулъ черезъ плечо, чтобы видѣть близко ли люди: они были въ нѣсколькихъ шагахъ. Ванъ-Бэстъ Браунъ, если не ошибаюсь?

— Чтожъ изъ этого? повторилъ Браунъ съ возрастающимъ удивленіемъ и неудовольствіемъ.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Глосинъ, видя что люди совсѣмъ подошли къ нему, — я арестую васъ именемъ короля! Съ этими словами онъ схватила» Бертрама за воротникъ, а двое изъ пришедшихъ старались удержать его руки. Бертрамъ освободился однакоже отъ нихъ сильнымъ движеніемъ, и повалилъ на землю того, который нападалъ съ большимъ усердіемъ; выхвативъ свои тесакъ, онъ сталъ въ оборонительное положеніе, между тѣмъ какъ испытавшіе его силу отступили и смотрѣли на него въ почтительномъ разстояніи. — Замѣтьте, сказалъ Бертрамъ въ то же время, — что я не хочу противиться законной власти; удостовѣрьте меня, что вы имѣете предписаніе и слѣдовательно право арестовать меня, и я отдамся вамъ добровольно. Но кому жизнь дорога, пусть не подходитъ ко мнѣ, пока я не узнаю, за какую вину и по какому праву меня арестуютъ.

Глосинъ приказалъ показать ему предписаніе о взятіи подъ стражу Ванъ-Бэстъ Брауна, обвиняемаго въ томъ, что онъ выстрѣлилъ въ молодаго Чарльса Гэзльвуда съ злобнымъ намѣреніемъ убить его, и въ другихъ преступленіяхъ. Арестованнаго предписано было передавать для допроса ближайшей власти. Предписаніе сдѣлано по формѣ, и обвиненія нельзя было отрицать. Бертрамъ бросилъ свое оружіе и отдался стражамъ; Они бросились на него съ поспѣшностью, равною ихъ прежнему малодушію, и хотѣли наложить на него оковы, оправдывая такую жестокость силою и проворствомъ, выказанными арестантомъ. Глосинъ постыдился или побоялся допустить эту ненужную обиду и приказалъ обращаться съ арестантомъ со всѣмъ уваженіемъ, какое только можетъ допустить безопасность. Боясь однако ввести его въ собственный домъ, гдѣ такъ много вещей могли пробудить его воспоминанія, и желая прикрыть въ то же время свои распоряженія чужимъ авторитетомъ, онъ приказалъ приготовить карету (недавно купленную), велѣлъ подать завтракъ Бертраму и его стражамъ и отослалъ ихъ всѣхъ въ старый замокъ, гдѣ они должны были остаться, пока подсудимаго можно будетъ отправить по принадлежности для допроса.

ГЛАВА XLII.

Ввести свидѣтелей! Садись судья,

Садись и ты, неподкупной товарищъ,—
Вы оба члены одного суда.

Шэкспиръ.— Король Лиръ.

Пока закладывали карету, Глосинъ трудился надъ письмомъ, и трудился не мало. Онъ писалъ къ своему сосѣду (какъ любилъ называть его), серу Роберту Гэзльвуду изъ Гэзльвуда, постепенно наслѣдовавшему авторитетъ и значеніе Элангоановъ при ихъ паденіи. Представитель фамиліи Гэзльвуда былъ въ это время старикъ, гордый своимъ родомъ, любившій съ жаромъ свое семейство, состоявшее только изъ сына и дочери, и стоически равнодушный къ судьбѣ всякаго другаго. Впрочемъ, онъ былъ въ своихъ поступкахъ благороденъ вообще, изъ боязни потерять свѣтскую репутацію. Онъ ненавидѣлъ фамилію Элангоановъ, даже память ея когда этой фамиліи уже не было, за то что какой-то баронъ изъ этого дома, какъ говоритъ преданіе, садясь на лошадь заставилъ родоначальника Гэзльвудовъ держать ему стремя. Онъ постоянно старался облекать себя важностью и величіемъ, и выражался цвѣтистымъ краснорѣчіемъ, которое нерѣдко звучало очень смѣшно вслѣдствіе страннаго сочетанія фразъ, повторенныхъ въ различныхъ выраженіяхъ.

Къ нему-то писалъ Глосинъ, льстя его тщеславію и фамильной гордости. Вотъ письмо его:

«Джильбертъ Глосинъ (ему хотѣлось прибавить: изъ Элангоана, но благоразуміе одержало верхъ, и онъ выпустилъ титулъ владѣльца) — Джильбертъ Глосинъ имѣетъ честь засвидѣтельствовать свое глубочайшее уваженіе серу Роберту Гэзльвуду и извѣстить его, что сегодня утромъ онъ имѣлъ счастіе арестовать преступника, ранившаго мистера Чарльса Гэзльвуда. Такъ какъ серу Роберту Гэзльвуду вѣроятно угодно будетъ самому распорядиться допросомъ преступника, то Джильбертъ Глосинъ ждетъ рѣшенія сера Роберта Гэзльвуда, куда отправить арестанта, въ Кипльтринганъ или въ замокъ Гэзльвудъ? Если серу Роберту Гэзльвуду угодно будетъ дозволить, то Джильбертъ Глосинъ почтетъ за честь явиться куда серу Роберту будетъ угодно съ доказательствами и отзывами, которые онъ имѣлъ счастіе собрать по этому ужасному дѣлу».

Адресовано: Баронету серу Роберту Гэзльвуду изъ Гэзльвуда. Въ замокъ Гэзльвудъ.

Элангоанъ. Вторникъ.

Глосинъ отправилъ это письмо съ верховымъ, приказавъ ему поспѣшить, и вскорѣ послѣ его отъѣзда велѣлъ двумъ полицейскимъ сѣсть въ карету съ арестантомъ. Самъ онъ провожалъ ихъ верхомъ до того мѣста, гдѣ дороги въ Кипльтринганъ и въ Гэзльвудъ расходятся. Здѣсь дожидался онъ возвращенія посланнаго съ отвѣтомъ отъ сера Роберта, по какому направленію продолжать путь свой. Черезъ полчаса, слуга привезъ ему слѣдующее письмо, красиво сложенное и запечатанное гербовою печатью Гэзльвуда, съ знакомъ его баронетства.

«Серъ Робертъ Гэзльвудъ имѣетъ честь засвидѣтельствовать свое почтеніе мистеру Джильберту Глосину, и благодарить его за трудъ, принятый имъ въ дѣдѣ, касающемся до блага фамиліи сера Роберта. Серъ Робертъ Гэзльвудъ проситъ мистера Джильберта Глосина привезти арестанта для допроса въ Гэзльвудскій замокъ и доставить упомянутые имъ доказательства и отзывы. Серъ Робертъ и лэди Гэзльвудъ проситъ Джильберта Глосина отобѣдать съ ними вмѣстѣ по окончаніи допроса, если у него нѣтъ другаго дѣла».

Адресовано: Мистеру Джильберту Глосину.

Замокъ Гэзльвудъ Вторникъ.

— Гм! подумалъ Глосинъ, — одинъ палецъ уже засунутъ, постараюсь запустить и всю руку. Но прежде всего надо освободиться отъ этого молодца. Серомъ Робертомъ овладѣть кажется не трудно. Онъ гордъ и надутъ; что касается до судебнаго дѣла, онъ охотно будетъ слушать мои мнѣнія и дѣйствовать по нимъ, воображая что распоряжается по собственному усмотрѣнію. Мнѣ разумѣется выгоднѣе быть настоящимъ двигателемъ дѣла и притомъ ни за что не отвѣчать.

Съ этими надеждами и ожиданіями Глосинъ приближался къ Гэзльвудскому замку по прекрасной аллеѣ изъ старинныхъ дубовъ, осѣнявшихъ это старинное зданіе, походившее на абатство. Замокъ, очень обширный, былъ построенъ въ разныя времена. Часть его точно была абатствомъ; но когда оно было уничтожено въ царствованіе королевы Маріи, то правительство подарило его съ принадлежащею къ нему землею старшему въ родѣ Гэзльвудовъ. Это зданіе стояло въ живописномъ мѣстѣ парка, на берегу рѣчки, о которой мы уже упомянули выше. Окрестность носила на себѣ мрачный, торжественный, отчасти меланхолическій характеръ, гармонировавшій съ архитектурой замка. Все содержалось по видимому въ строжайшемъ порядкѣ и говорило о богатствѣ и знатности баронета.

Когда карета Глосина остановилась у воротъ, серъ Робертъ началъ разсматривать новый экипажъ въ одно изъ своихъ оконъ. Аристократическія понятія его пробудили въ немъ родъ непріязни къ этому homo novus, этому Джильберту Глосину, бывшему писцу въ *** и принимающему на себя барскій видъ; по негодованіе его смягчилось, когда онъ замѣтилъ, что на дверцахъ кареты были просто двѣ буквы: Д. Г. Впрочемъ, единственною причиною этой скромности была медленность мистера Куминга, служившаго въ герольдіи: занятый въ это время составленіемъ гербовъ для двухъ сѣвероамериканскихъ депутатовъ, трехъ англо-ирландскихъ пэровъ, и двухъ богатыхъ ямайкскихъ купцовъ, онъ не успѣлъ еще сочинить гербъ для новаго элангоанскаго лэрда. Эта медленность послужила теперь въ пользу Глосину; гордый баронетъ составилъ о немъ хорошее мнѣніе.

Стражи остались съ арестантомъ въ передней. Глосина ввели въ такъ называемую большую дубовую залу, обширную комнату, выложенную рѣзною работой и украшенную старинными портретами предковъ сера Роберта Гэзльвуда. Глосинъ, не сознававшій въ себѣ внутренняго достоинства, которое могло бы замѣнить высокое происхожденіе, чувствовалъ свою ничтожность предъ баронетомъ, и низкій покорный поклонъ его выказалъ, что лэрдъ Элангоанъ опустился на время до смиренныхъ привычекъ бывшаго писца. Онъ, правда, старался увѣрить себя, что хочетъ только польстить гордости стараго баронета для собственной же пользы, но чувства его говорили другое, и онъ сознавалъ вліяніе предразсудка, которому думалъ льстить.

Баронетъ принялъ его съ снисходительною учтивостью, расчитанною, чтобъ дать почувствовать свое безконечное превосходство и показать великодушіе и обходительность, съ которыми онъ можетъ низойдти до обыкновеннаго разговора съ обыкновеннымъ человѣкомъ. Онъ поблагодарилъ Глосина за вниманіе къ дѣлу, столь близко касавшемуся «молодаго Гэзльвуда», и указывая на фамильные портреты, сказалъ съ пріятною улыбкой: «Почтенные предки мои, мистеръ Глосинъ, благодарны вамъ такъ же, какъ и л, за труды, заботы, хлопоты паши по общему, ихъ дѣлу; я увѣренъ, что еслибъ они могли говорить, они вмѣстѣ со мною изъявили бы вамъ свою благодарность за вниманіе, оказанное вами фамиліи Гэзльвудовъ, за ваши заботы, труды, за участіе, серъ, которое вы приняли въ молодомъ джентльменѣ, имѣющемъ передать ихъ имя потомству».

Трижды поклонился Глосинъ, и каждый разъ кланялся все ниже и ниже: первый разъ изъ почтенія къ баронету,, стоявшему передъ нимъ во всемъ величіи; во второй изъ уваженія къ спокойно висѣвшимъ на стѣнѣ его предкамъ, и въ третій разъ изъ уваженія къ молодому джентльмену, который передастъ ихъ имя потомству. Серу Роберту очень польстила эта смиренная вѣжливость, и онъ продолжалъ съ дружескою любезностью: «теперь, мистеръ Глосинъ, вы должны, какъ добрѣйшій другъ мой, позволить мнѣ воспользоваться вашимъ знаніемъ законовъ въ этомъ дѣлѣ. Я не привыкъ дѣйствовать въ званіи мироваго судьи; Это легче другимъ, которыхъ домашнія и фамильныя дѣла требуютъ не столь постояннаго надзора, вниманія и заботливости, какъ мои.»

Глосинъ отвѣчалъ, что слабыя познанія его совершенно къ услугамъ сора Роберта, но онъ никакъ не думаетъ, чтобъ серъ Робертъ могъ нуждаться въ нихъ.

— Конечно; но вы понимаете, мнѣ не достаетъ практики; я не совсѣмъ знаю всѣ мелочи производства дѣла. Я учился юриспруденціи, и въ старые годы могъ похвалиться успѣхами въ спекулятивномъ, отвлеченномъ, теоретическомъ знаніи нашего муниципальнаго уложенія; но въ наше время для человѣка, озабоченнаго семействомъ и имѣющаго нѣкоторое состояніе, представляется такъ мало случаевъ отличиться въ званіи судьи, что я съ самаго начала разлюбилъ судебную практику. Первое доставшееся мнѣ дѣло совершенно раздружило меня съ нею: надо было разобрать споръ мясника съ свѣчникомъ о продажѣ сала, и они ожидали, что я стану марать уста не только ихъ простонародными прозваньями, но еще техническими терминами, фразами и словами низкаго ремесла ихъ. Увѣряю васъ честью, съ тѣхъ поръ я не могу сносить и запаха сальной свѣчи.

Сожалѣя, какъ того по видимому ожидалъ Гэзльвудъ, что высокія достоинства баронета хотѣли употребить въ такомъ непріятномъ случаѣ и на такое низкое дѣло, Глосинъ предложилъ исправлять при немъ должность секретаря, или всякую другую, какую баронетъ найдетъ полезною.

— Что касается до самаго дѣла, прибавилъ Глосинъ, — то вопервыхъ, я думаю, будетъ не трудно доказать главное, то есть, что арестантъ тотъ самый, который выстрѣлилъ изъ ружья. Еслибъ онъ вздумалъ отпираться, то мистеръ Гэзльвудъ можетъ уличить его.

— Молодаго Гэзльвуда нѣтъ теперь дома, мистеръ Глосинъ.

— Мы можемъ привести къ присягѣ бывшаго при немъ слугу, сказалъ находчивый Глосинъ. — Но я не думаю, чтобъ этотъ вопросъ сдѣлался спорнымъ. Я больше опасаюсь другаго: вашему сыну, мистеру Гэзльвуду, угодно смотрѣть на это дѣло, какъ я понялъ, слишкомъ снисходительно: онъ считаетъ нападеніе случайнымъ, оскорбленіе неумышленнымъ, и преступнику можетъ быть немедленно возвращена свобода, а вмѣстѣ съ нею и возможность надѣлать еще больше зла.

— Я де имѣю чести знать теперешняго королевскаго адвоката, отвѣчалъ важно серъ Гобертъ; — по надѣюсь, нѣтъ, я увѣренъ, онъ согласится, что рана, нанесенная молодому Гэзльвуду изъ Гэзльвуда, еслибы даже и признать ее нечаянною и смотрѣть на все это дѣло съ самой невинной и снисходительной точки, — что рана эта сама по себѣ, говорю я, есть преступленіе, за которое виновнаго мало заключить въ тюрьму, по слѣдуетъ отправить въ ссылку.

— Я совершенно согласенъ съ вашимъ мнѣніемъ, серъ Робертъ, отвѣчалъ сговорчивый его помощникъ, — по я замѣтилъ, не знаю почему, что эдинбургскіе судьи и даже королевскіе чиновники тщеславятся безпристрастнымъ исполненіемъ законовъ, не обращая вниманія на санъ и лице; поэтому я опасаюсь…

— Какъ? не обращая вниманія на санъ и лице? Не скажете ли вы, что такому правилу слѣдуютъ люди образованные и хорошаго происхожденія? Нѣтъ, мистеръ Глосинъ; воровство вещи на улицѣ есть просто мошенничество; по оно становится святотатствомъ, если вещь украдена въ церкви. Такъ точно, восходя по различнымъ ступенямъ общества, оскорбленіе дѣлается важнѣе и важнѣе, смотря по званію лица, которому оно нанесено, сдѣлано, или противъ котораго замышлено.

Глосинъ низко поклонился предъ торжественною рѣчью, и замѣтилъ, что въ худшемъ случаѣ, еслибъ судьи и вздумали придерживаться, какъ онъ сказалъ, такого неестественнаго правила, то законъ осуждаетъ Ванъ-Бэста Брауна еще и за другіе поступки.

— Ванъ-Бэстъ Браунъ! Это имя преступника? Правосудный Боже! Жизнь молодаго Гэзльвуда изъ Гезльвуда была въ опасности; ключица праваго плеча его значительно повреждена и сдвинута съ мѣста; нѣсколько большихъ дробинъ проникли въ составъ плеча, какъ донесъ намъ домашній докторъ, — и всему этому былъ причиной какой-то презрѣнный Ванъ-Бэстъ Браунъ!

— Да, серъ Робертъ, это такое дѣло, которому трудно повѣрить. Но прошу тысячу извиненій, — позвольте договорить: человѣкъ того же имени, какъ видно изъ этихъ бумагъ (онъ подалъ бумажникъ Дирка Гатерайка), былъ въ числѣ контрабандистовъ, имѣвшихъ дерзость напасть на Вудбурнъ, и я увѣренъ, что это одно и то же лице. Впрочемъ, вы сами въ этомъ легко удостовѣритесь.

— Безъ всякаго сомнѣнія это тотъ же самый. Я оскорбилъ бы самый простой народъ, еслибъ предположилъ, что даже между нимъ можно найдти двухъ, осужденныхъ носить оскорбительное для слуха имя Ванъ-Бэста Брауна.

— Конечно, серъ Робертъ, это ясно; тутъ не можетъ быть и тѣни сомнѣнія. Къ тому же, это обстоятельство объясняетъ дерзкій поступокъ его. Вы откроете, соръ Робертъ, побудительныя причины преступленія; вамъ легко будетъ открыть ихъ при разспросѣ. Что касается до меня, я думаю, главною пружиною было здѣсь мщеніе за мужество, съ которымъ мистеръ Гэзльвудъ, исполненный духа знаменитыхъ своихъ предковъ, защищалъ Вудбурнъ противъ этихъ беззаконныхъ негодяевъ.

— Я раскрою все это, отвѣчалъ ученый баронетъ. — Я и теперь думаю, что ваше толкованіе или изъясненіе этой загадки, этой тайны или мистеріи, окажется справедливымъ. Да!'это должно быть мщеніе, — и, Боже мой! чье же мщеніе и противъ кого? Задумано, умышлено, направлено противъ молодаго Гэзльвуда изъ Гэзльвуда, и отчасти достигнуто, исполнено, приведено въ дѣйствіе рукою Ванъ-Бэста Брауна! По истинѣ, настало страшное время, почтенный сосѣдъ мой! (этотъ эпитетъ свидѣтельствовалъ, что Глосинъ уже далеко вкрался въ милость къ баронету), — страшное время, когда фундаментъ общества потрясенъ, въ самомъ основаніи, и высокій сапъ, его лучшее украшеніе, смѣшанъ ст. самыми простыми частями зданія. О! добрѣйшій мистеръ Джилбертъ Глосинъ! Въ мое время шпага и пистолетъ, какъ почетное оружіе, были, принадлежностью одного благороднаго сословія, а споры простаго народа рѣшались оружіемъ, даннымъ ему природою, или палками, вырубленными, вырванными или доставленными въ ближайшемъ лѣсу. Теперь сапогъ съ гвоздями простолюдина наступаетъ на башмакъ джентльмена. И у низшихъ классовъ теперь явились ссоры за оскорбленіе чести, мщеніе, и они также дерутся на поединкѣ!.. Одна, кожъ, я теряю время; позовемъ этого Ванъ-Бэста Брауна, и покончимъ съ нимъ хоть на время.

ГЛАВА XLIII.

Обида пала на него обратно;

Петарда плохо зажжена, онъ самъ
Пораненъ ей. Но рана не опасна
И онъ оправится.

Красотка въ гостиницѣ.

Арестанта ввели къ двумъ почтеннымъ судьямъ. Глосинъ, отчасти сознавая свою несправедливость, отчасти слѣдуя благоразумному намѣренію предоставить веденіе всего допроса серу Роберту Гэзльвуду, опустилъ взоры свои на столъ и занялся разсматриваніемъ и приведеніемъ въ порядокъ бумагъ, касавшихся дѣла Бертрама. Изрѣдка только вставлялъ онъ ловкое словечко, когда замѣчалъ, что главное по видимому дѣйствующее лице становилось въ тупикъ. Серъ Робертъ Гэзльвудъ принялъ на себя суровый видъ судьи, смѣшанный съ выраженіемъ личнаго достоинства баронета и главы древней фамиліи.

— Поставьте его тамъ, у конца стола, сказалъ онъ полицейскому, и затѣмъ обращаясь къ подсудимому, прибавилъ: не угодно ли вамъ смотрѣть мнѣ прямо въ лице и внятно отвѣчать на вопросы, которые я предложу вамъ.

— Позвольте сначала узнать, кто беретъ на себя трудъ допрашивать меня? отвѣчалъ арестантъ. — Почтеннымъ особамъ, доставившимъ меня сюда, не угодно было объяснить мнѣ этого.

— Какое отношеніе, сказалъ серъ Робертъ, — имѣютъ мое имя и званіе къ допросамъ, которые я хочу вамъ сдѣлать?

— Можетъ быть никакого, отвѣчалъ Бертрамъ; — но они легко могутъ имѣть сильное вліяніе на мое желаніе отвѣчать.

— Такъ знайте же, что вы находитесь въ присутствіи сера Роберта Гэзльвуда изъ Гэзльвуда, и еще другаго мироваго судьи графства. Вотъ и все тутъ.

Это объявленіе не произвело того поразительнаго эфекта, какого ожидалъ серъ Робертъ. Онъ продолжалъ разспросы съ возрастающимъ нерасположеніемъ къ подсудимому.

— Ваше имя Ванъ-Бэстъ Браунъ?

— Да.

— Хорошо; кто же вы такой?

— Капитанъ его величества *** кавалерійскаго полка, отвѣчалъ Бертрамъ.

Эти слова поразили баронета; по недовѣрчивый взглядъ Глосина возвратилъ ему бодрость. Серъ Робертъ услышалъ какой-то неопредѣленный свистъ Глосина, выражавшій недовѣрчивость и презрѣніе, и продолжалъ: — Надѣюсь, почтеннѣйшій, что прежде нежели мы разстанемся, мы найдемъ для васъ болѣе скромный титулъ.

— Если вы его найдете отвѣчалъ Бертрамъ, — я охотно подвергнусь наказанію, какое заслуживаетъ такое самозванство.

— Посмотримъ, сказалъ серъ Робертъ. — Знаете ли вы молодаго Гэзльвуда изъ Гэзльвуда.

— Я видѣлъ его только одинъ разъ, и сожалѣю что это случилось при несчастныхъ обстоятельствахъ.

— И такъ, вы сознаетесь, сказалъ баронетъ, — что нанесли молодому Гэзльвуду изъ Гэзльвуда рану, которая грозила опасностью его жизни, повредили ему ключицу праваго плеча, какъ донесъ намъ домашній докторъ, и поранили нѣсколькими дробинами суставъ плеча?

— Я не знаю, какъ опасна рана его, по могу только сказать вамъ, что очень объ этомъ жалѣю. Я встрѣтился съ нимъ на узкой тропинкѣ; онъ шелъ съ двумя дамами и слугою, и я не успѣлъ еще пройдти мимо или сказать слово, какъ молодой Гэзльвудъ выхватилъ у слуги ружье и прицѣлившись въ меня приказалъ мнѣ надменнымъ тономъ идти назадъ. Я вовсе не былъ расположенъ слушаться его приказаній и оставить въ рукахъ его средство, которымъ онъ такъ необдуманно хотѣлъ воспользоваться противъ меня. Я бросился обезоружить его, и въ то самое время, какъ я почти уже отнялъ у него ружье, оно нечаянно выстрѣлило, и къ истинному моему сожалѣнію наказало его болѣе нежели я услалъ. Съ удовольствіемъ узналъ я, впрочемъ, что рана не опасна и была только заслуженная кара за необдуманность, вызванную не мною.

— И такъ, сударь, сказалъ баронетъ съ лицомъ, котораго каждая черта выражала оскорбленное достоинство, — и такъ, вы сознаетесь, сударь, что имѣли, сударь, намѣреніе и желаніе… имѣли, сударь, цѣлью при вашемъ нападеніи обезоружить молодаго Гэзльвуда изъ Гэзльвуда, отнять, сударь, на публичной королевской дорогѣ у него ружье, или огнестрѣльное оружіе, или какъ вамъ угодно назвать его, сударь. — Кажется этого достаточно, почтенный сосѣдъ мой? Я думаю, его можно отправить въ тюрьму?

— Вы лучше меня знаете что дѣлать, серъ Робертъ, отвѣчалъ Глосинъ вкрадчивымъ тономъ. Но позвольте напомнить, что дѣло касается еще контрабандистовъ.

— Правда. Вы, сударь, вы, Ванъ-Бэстъ Браунъ, называющійся капитаномъ королевской службы, вы просто негодный контрабандистъ.

— Вы старикъ, и поступаете подъ вліяніемъ какого-то страннаго предубѣжденія, отвѣчалъ Бертрамъ. — Это избавляетъ васъ отъ заслуженнаго отвѣта.

— Старикъ! Странное предубѣжденіе! повторилъ соръ Робертъ, краснѣя отъ негодованія. Я объявляю вамъ… Но есть ли у васъ, сударь, какія нибудь бумаги или письма, въ доказательство вымышленнаго вами званія?

— Теперь нѣтъ, отвѣчалъ Бертрамъ, — но съ первой или второй почтой…

— Если вы капитанъ королевской службы, продолжалъ баронетъ, — какъ могло случиться, что вы путешествуете по Шотландіи безъ всякаго вида, безъ всякаго багажа, однимъ словомъ безъ всего что только можетъ относиться къ принятому вами званію, чину, къ вашему, такъ сказать, значенію въ обществѣ?

— Я имѣлъ несчастіе быть ограбленнымъ, отвѣчалъ Бертрамъ. — У меня отняли всѣ мои вещи.

— О-го! Такъ это вы наняли почтовую коляску отъ *** до Кипльтрингана, оставили кучера на дорогѣ и выслали $ъ нему двухъ своихъ товарищей, чтобы поколотить его и взять чемоданы?

— Я точно ѣхалъ въ почтовой коляскѣ и долженъ былъ идти по снѣгу, чтобъ найдти дорогу въ Книльтринганъ. Хозяйка гостиницы, гдѣ я останавливался, скажетъ вамъ, что придя къ ней на другой день поутру я тотчасъ освѣдомился о кучерѣ.

— Такъ позвольте же спросить, гдѣ вы провели ночь? Надѣюсь, не въ снѣгу? Вы понимаете, что такой отвѣтъ не сойдетъ съ рукъ, не можетъ быть принятъ за истину.

— На этотъ вопросъ позвольте мнѣ не отвѣчать, сказалъ Бертрамъ, вспомнивъ цыганку и данное ей обѣщаніе.

— Я такъ и думалъ, сказалъ серъ Робертъ. — Не были ли вы въ эту ночь въ развалинахъ Дернклюгъ?… въ развалинахъ Дсриклюгъ, сударь?

— Я говорю вамъ, что не намѣренъ отвѣчать на этотъ вопросъ, возразилъ Бертрамъ.

— Прекрасно, сударь. Такъ вы будете заключены, сударь, въ тюрьму. Будьте такъ добры, взгляните на эти бумаги. Вы ли Ванъ-Бэстъ Браунъ, о которомъ здѣсь упоминается?

Надо замѣтить, что Глосинъ положилъ между другими бумагами и дѣйствительно принадлежавшія Бертраму. Ихъ нашли его служители въ развалинѣ, гдѣ мошенники дѣлили между собою багажъ Бертрама.

— Нѣкоторыя изъ этихъ бумагъ принадлежатъ мнѣ, сказалъ Бертрамъ, разсматривая ихъ. Онѣ были въ чемоданѣ, украденномъ изъ почтовой коляски. Это незначительныя замѣтки, и я вижу, что ихъ выбрали съ намѣреніемъ, какъ бумаги, изъ которыхъ не видно моего званія; между тѣмъ, тамъ же были и другія, которыя разрѣшили бы всѣ сомнѣнія. Прочія бумаги, какіе-то корабельные счеты, принадлежатъ по видимому человѣку одного со мною имени.

— И ты, дружище, хочешь увѣрить меня, сказалъ серъ Робертъ, — что въ этой странѣ, въ одно и тоже время, могутъ быть двое съ такимъ необыкновеннымъ и неблагозвучнымъ именемъ.

— Я право не вижу, почему не быть старому и молодому Ванъ-Бэсту Брауну, если есть старый и молодой Гэзльвудъ. И говоря серьезно, я воспитанъ въ Голландіи и знаю, что это имя, какъ бы странно оно ни звучало въ ухѣ англичанина…

Глосинъ, видя что подсудимый началъ говорить о предметѣ довольно для него опасномъ, вмѣшался въ разговоръ его, чтобъ отвлечь вниманіе сера Роберта. Впрочемъ, это было излишне, потому что серъ Робертъ былъ нѣмъ и недвижимъ отъ раздраженія, вызваннаго въ немъ сравненіемъ, употребленнымъ Бертрамомъ. Жилы на его шеѣ и вискахъ налились кровью, и онъ сидѣлъ въ негодованіи, не зная что дѣлать, какъ человѣкъ, смертельно обиженный такимъ лицомъ, которому отвѣчать онъ считаетъ ниже своего достоинства. Брови его были нахмурены, глаза горѣли; тяжело и величественно подымалась грудь его отъ стѣсненнаго дыханія. Глосинъ поспѣшилъ къ нему на помощь.

— Позвольте мнѣ, серъ Робертъ, со всѣмъ почтеніемъ замѣтить, что это дѣло можно уже окончить, сказалъ онъ. Кромѣ всѣхъ уже полученныхъ доказательствъ, одинъ изъ констаблей готовъ объявить подъ присягой, что тесакъ, найденный въ то утро у арестанта (не худо замѣтить мимоходомъ, что конечно онъ имѣлъ его при себѣ, чтобъ воспротивиться законному предписанію), что этотъ тесакъ былъ отнятъ у него во время схватки между таможенными чиновниками и контрабандистами, предшествовавшей нападенію на Вудбурнъ. Впрочемъ, я не желалъ бы, прибавилъ онъ, — выводить изъ этого слишкомъ поспѣшное заключеніе, можетъ быть молодой человѣкъ объяснитъ намъ какъ досталось ему это оружіе.

— И на этотъ вопросъ, сказалъ Бертрамъ, — я не стану отвѣчать.

— Есть еще одно обстоятельство, на которое должно обратить вниманіе, если серъ Робертъ найдетъ это сообразнымъ, продолжалъ Глосинъ. — Арестантъ вручилъ мисисъ Макъ-Кандлишъ въ Кипльтринганѣ кошелокъ съ золотыми монетами разныхъ штемпелей и многими драгоцѣнными вещами. Можетъ быть, вы сочтете за нужное, серъ Робертъ, спросить его какъ досталась ему такая странная собственность.

— Вы, сударь, Ванъ-Бэстъ Браунъ, вы слышите, сударь, предложенный вамъ вопросъ?

— Я имѣю особенныя причины не отвѣчать на этотъ вопросъ, отвѣчалъ Бертрамъ.

— Жаль! сказалъ Глосинъ, радуясь что довелъ дѣло до желаемой точки. — Обязанность повелѣваетъ намъ въ такомъ случаѣ дать предписаніе о заключеніи васъ въ тюрьму.

— Какъ вамъ угодно, отвѣчалъ Бертрамъ. — Но обдумайте что вы дѣлаете. Не забудьте, что я объявилъ вамъ, что я капитанъ на службѣ его величества *** полка; что я только что возвратился изъ Индіи, и потому не могъ имѣть. никакихъ сношеній съ контрабандистами; что полковникъ мой теперь въ Нотингамѣ, и маіоръ, съ офицерами моего корпуса, въ Кингстонѣ на Темзѣ. Я готовъ подвергнуться самому безчестному наказанію, если послѣ прибытія почты изъ Кингстона и Нотингама не буду въ состояніи доказать вамъ своего званія. Или напишите сами, если вамъ угодно, въ полковую канцелярію, и…

— Все это прекрасно, прервалъ его Глосинъ, опасаясь, чтобъ смѣлыя слова Бертрама не сдѣлали выгоднаго впечатлѣнія на сера Роберта, который умеръ бы отъ стыда, отославъ въ тюрьму, по ошибкѣ, кавалерійскаго капитана. — Все это прекрасно, но развѣ нѣтъ никого поближе, къ кому вы могли бы отнестись по этому дѣлу?

— Въ этомъ графствѣ есть только два человѣка, которые меня знаютъ, отвѣчалъ Бертрамъ. — Одинъ — честный лидсдэльскій фермеръ, Динмонтъ изъ Чарлизгопа; но онъ знаетъ обо мнѣ то что я говорилъ ему и что повторилъ теперь вамъ.

— Прекрасно, серъ Робертъ! сказалъ Глосинъ. — Пожалуй, онъ вздумаетъ еще представить намъ этого барана, чтобъ онъ присягнулъ въ своемъ легковѣріи. Ха! ха! ха!

— А кто же другой свидѣтель? спросилъ баронетъ.

— Джентльменъ, о которомъ мнѣ не хотѣлось бы упоминать по причинѣ нѣкоторыхъ частныхъ отношеній. Я служилъ нѣсколько времени подъ его начальствомъ въ Индіи, и онъ очень хорошо понимаетъ что такое честь, и засвидѣтельствуетъ, что я дѣйствительно состою на военной службѣ.

— Позвольте же узнать, кто этотъ важный свидѣтель? сказалъ серъ Робертъ. — Конечно, какой нибудь вахмистръ или сержантъ?

— Полковникъ Гай Маннерингъ, бывшій командиръ *** полка, въ которомъ, какъ я уже сказалъ вамъ, состою на службѣ.

— Полковникъ Гай Маннерингъ! подумалъ Глосинъ. — Кой-чортъ догадался бы объ этомъ!

— Полковникъ Гай Маннерингъ! повторилъ баронетъ. Составленное имъ понятіе объ арестантѣ сильно поколебалось при этомъ имени. — Послушайте, сказалъ онъ тихо Глосину: — этотъ молодой человѣкъ, называющійся такимъ ужаснымъ плебейскимъ именемъ, выказываетъ скромную увѣренность; кромѣ того, въ топѣ, манерахъ и чувствахъ его есть что-то благородное… по крайней мѣрѣ видно, что онъ жилъ въ хорошемъ обществѣ. Въ Индіи раздаютъ чины очень свободно, беззаботно, не обращая вниманія на лице. Я думаю, лучше будетъ дождаться пріѣзда полковника Маннеринга; онъ теперь, кажется, въ Эдинбургѣ.

— Во всякомъ случаѣ вы лучшій судья, соръ Робертъ, безспорно лучшій, отвѣчалъ Глосинъ. — Я только осмѣлюсь доложить вамъ, что едва ли мы имѣемъ право отпустить его вслѣдствіе объявленія, ничѣмъ еще не доказаннаго, и мы подвергнемся строгой отвѣтственности, удерживая его подъ частнымъ арестомъ, вмѣсто того чтобъ отослать въ публичную тюрьму. Безспорно впрочемъ, вы лучше можете объ этомъ разсудить, серъ Робертъ; но я прибавлю только, что самъ недавно навлекъ на себя неудовольствіе, заключивъ одного человѣка въ такомъ мѣстѣ, которое считалъ совершенно безопаснымъ и подъ присмотромъ вѣрныхъ слугъ: онъ бѣжалъ, и я очень понимаю, что репутація моя, какъ судьи осторожнаго и акуратнаго, пострадала отъ этого. Я это только такъ замѣтилъ, впрочемъ я согласенъ со всѣмъ, серъ Робертъ, что вы сочтете за лучшее.

Но Глосинъ былъ очень увѣренъ, что такое замѣчаніе рѣшитъ образъ дѣйствія его самолюбиваго, по вовсе не самостоятельнаго товарища. И серъ Робертъ Гэзльвудъ заключилъ дѣло слѣдующею рѣчью, основанною отчасти на предположеніи, что арестантъ дѣйствительно военнаго званія, отчасти на противоположномъ мнѣніи, что онъ мошенникъ и убійца.

— Серъ, мистеръ Ванъ-Бэстъ Браунъ… я назвалъ бы васъ: капитанъ Браунъ, еслибъ было хотя малѣйшее основаніе, причина или поводъ думать, что вы капитанъ, или командуете частью упомянутаго вами полка, или вообще какимъ-нибудь отдѣломъ королевскихъ войскъ. Объ этомъ обстоятельствѣ, прошу васъ замѣтить, я не изъявляю никакого положительнаго, утвержденнаго или неизмѣннаго мнѣнія, вывода или мысли. И такъ объявляю вамъ, серъ мистеръ Браунъ, что, принимая во вниманіе непріятное положеніе, въ которомъ вы находитесь, то есть, что вы, какъ вы говорите, ограблены — обстоятельство, о которомъ я не произношу своего мнѣнія, — и что у васъ найдено много драгоцѣнныхъ вещей и тесакъ, о которыхъ вы не хотите сказать какъ они вамъ достались, — принимая все это во вниманіе, мы, говорю я, рѣшили, опредѣлили, признали за благо заключить васъ въ тюрьму, или, лучше сказать, назначить вамъ въ ней комнату до возвращенія полковника Маннеринга изъ Эдинбурга.

— Позвольте, серъ Робертъ, сказалъ Глосинъ, — почтительнѣйше спросить: намѣрены ли вы отослать этого джентльмена въ тюрьму графства? Если вы не рѣшили этого положительно, осмѣлюсь замѣтить, что безопаснѣе будетъ отослать его въ Портанфери, въ смирительный домъ, гдѣ его заключеніе будетъ не такъ гласно; гласности, я думаю, надо стараться избѣгнуть на случай, что онъ говоритъ правду.

— Да, въ Портанфери отрядъ солдатъ охраняетъ товары въ таможнѣ. Оно кстати. Основываясь на всемъ этомъ, сообразивъ всѣ обстоятельства и находя, что это мѣсто очень удобно, однимъ словомъ — сообразивъ все, мы отсылаемъ его, или лучше сказать даемъ ему право быть заключеннымъ въ портанферискомъ рабочемъ домѣ.

Предписаніе о заключеніи Бертрама было изготовлено, и ему объявили, что на слѣдующее утро его препроводятъ въ тюрьму. Серъ Робертъ не хотѣлъ отправлять его ночью, опасаясь чтобы его не освободили друзья. Онъ долженъ былъ переночевать въ Гэзльвудѣ.

— Это заключеніе поможетъ быть тягостнѣе моего плѣна у лутіевъ въ Индіи, думалъ Бертрамъ. — Да оно и не будетъ такъ продолжительно. Чортъ бы побралъ эту старую букву и его коварнаго товарища съ его подшептываніемъ. Эти люди не понимаютъ самой простой исторіи.

Между тѣмъ Глосинъ прощался съ баронетомъ, отвѣшивая ему тысячи почтительныхъ поклоновъ; съ униженными комплиментами извинялся онъ, что не можетъ принять его приглашенія къ обѣду. Онъ надѣется, говорилъ онъ, что когда нибудь представится ему случай искупить эту вину доказательствомъ своего истиннаго уваженія къ серу Роберту, лэди Гэзльвудъ и молодому Гэзльвуду

— Конечно, отвѣчалъ баронетъ ласково, — наша фамилія всегда была учтива съ сосѣдями. Если случится быть въ вашей сторонѣ, добрѣйшій мистеръ Глосинъ, я докажу вамъ это, побывавъ у васъ запросто, — т. е., сколько можно этого надѣяться или ожидать.

— Теперь, подумалъ Глосинъ, — надо отыскать Гатерайка съ его командой, постараться удалить солдатъ отъ таможни и нанести главный ударъ. Все зависитъ отъ проворства. Какъ кстати, что Маннерингъ въ Эдинбургѣ! Его знакомство съ этимъ молодымъ человѣкомъ для меня слишкомъ опасно (Тутъ онъ позволила, лошади идти шагомъ). Не предложить ли наслѣднику сдѣлку? Онъ, вѣроятно, согласится заплатить большую сумму за возвращеніе ему помѣстья, и я могъ бы оставить Гатерайка… Но нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. На меня смотритъ слишкомъ много глазъ: сама. Гатерайкъ, матросъ-цыганъ и эта старая вѣдьма. Нѣтъ, нѣтъ! надо остаться при прежнемъ планѣ. Онъ пришпорилъ лошадь и поѣхалъ крупною рысью, спѣша привести въ исполненіе свои намѣренія.

ГЛАВА XLIV.

Тюрьма-жилище для заботъ,

Пробирный камень для друзей;
Кто въ этотъ гробъ живой зайдетъ,
Не будетъ знать веселыхъ дней.
Тутъ иногда найдешь неправду,
А рядомъ съ ней подъ-часъ и правду.
Найдешь мошенниковъ, порокъ,
И съ ними честныхъ бѣдняковъ.

Надпись на эдинбургской тюрьмѣ.

На другой день рано поутру Бертрама, былъ отправленъ, подъ надзоромъ тѣхъ же молчаливыхъ и угрюмыхъ сторожей, въ портанферискую тюрьму. Это зданіе соединялось съ таможнею небольшаго порта, и оба дома были такъ близко отъ моря, что заднюю сторону ихъ сочли нужнымъ укрѣпить брустверомъ изъ огромныхъ камней, о который часто разбивались морскія волны. Фасадъ былъ обнесешь высокою стѣною, окружавшею небольшой дворъ, гдѣ несчастнымъ узникамъ позволялось пользоваться чистымъ воздухомъ. Эта тюрьма служила вмѣстѣ и исправительнымъ домомъ, а иногда замѣняла собою и тюрьму графства, старую, неудобную по положенію своему для Кипльтринганскаго округа. Макъ-Гуфогъ, прежде прочихъ поспѣшившій схватить Бертрама, когда его арестовали, и провожавшій его теперь, былъ тюремщикомъ этого мрачнаго жилища. Онъ велѣлъ подъѣхать вплоть къ наружнымъ воротамъ, и вышелъ самъ чтобъ позвать привратниковъ. Стукъ въ ворота встревожилъ дюжины двѣ оборванныхъ мальчугановъ, пускавшихъ кораблики но лужѣ соленой воды, оставленной приливомъ. Они проворно окружили экипажъ, чтобъ посмотрѣть какого бѣдняжку высадятъ изъ славной, новой кареты Глосина. Раздался шумъ многихъ цѣпей и засововъ, и ворота отворились; явилась мисисъ Макъ-Гуфогъ, женщина, по силѣ и рѣшительности способная сохранять порядокъ между строптивыми жителями тюрьмы. Она управляла домомъ и сохраняла дисциплину во время отсутствія мужа, или когда ему случалось хватить черезъ край. Хриплый голосъ амазонки, не уступавшій гармоніи ея замковъ и задвижекъ, тотчасъ разогналъ во всѣ стороны мальчишекъ, собравшихся у входа, и она обратилась къ своей возлюбленной половинѣ.

— Скорѣе! Входи! Что? ты не можешь поторопиться?

— Молчи, убирайся къ чорту! отвѣчалъ нѣжный супругъ, прибавивъ еще два энергическія выраженія которыя позволяемъ себѣ не повторить.

Потомъ, обращаясь къ Бертраму, онъ сказалъ: — не угодно ли вамъ выйдти, любезнѣйшій? или прикажете васъ высадить?

Бертрамъ вышелъ изъ кареты, и едва только ступилъ на землю, какъ былъ схваченъ констаблемъ за воротъ, и хотя онъ вовсе не сопротивлялся, по его тѣмъ не менѣе потащили во дворъ при крикахъ маленькихъ санкюлотовъ, смотрѣвшихъ на все это въ почтительномъ разстояніи отъ мисисъ Макъ-Гуфогъ. Едва только переступилъ онъ черезъ роковой порогъ, какъ привратница тотчасъ закинула цѣпи, задвинула засовы, и повернувъ обѣими руками огромный ключъ, вынула его изъ замка и спрятала къ себѣ въ огромный карманъ изъ краснаго сукна.

Бертрамъ очутился на маленькомъ дворикѣ, о которомъ мы уже говорили. Два или три арестанта гуляли по мостовой и какъ будто освѣжились минутнымъ взглядомъ сквозь открытыя ворота на другую сторону грязной улицы. И не удивительно: взоръ ихъ былъ постоянно ограниченъ рѣшеткою ихъ темницы, высокими стѣнами двора, небомъ сверху и мостовою снизу. Это однообразіе сцены, по выраженію поэта,

Гнетущее усталые глаза

Какъ бремя тяжкое,

зараждастъ въ однихъ мрачную, суровую мизантропію, въ другихъ такое глубокое уныніе, что погребенный здѣсь заживо желаетъ переселиться въ болѣе спокойную и тихую могилу.

Когда они вошли во дворъ, Макъ-Гуфогъ позволилъ Бертраму остановиться на минуту и взглянуть на товарищей своего несчастья. Оглядѣвшись вокругъ и встрѣтивъ лица, заклейменныя преступленіемъ, отчаяніемъ и порокомъ, — расточителя, нора, банкрота, печальнаго идіота и веселаго дурака, которыхъ низкая расчетливость заключила въ это убѣжище, — Бертрамъ почувствовалъ какъ сжалось его сердце при сознаніи, что онъ хоть на минуту сдѣлается членомъ такого общества.

— Надѣюсь, сказалъ онъ тюремщику, — вы назначите мнѣ особую комнату?

— А что мнѣ за польза отъ этого?

— Я не пробуду здѣсь больше одного или двухъ дней, и мнѣ было бы очень непріятно провести это время въ такомъ обществѣ.

— Да мнѣ-то какое дѣло!

— Я скажу попятнымъ для васъ языкомъ: я охотно поблагодарю васъ за снисхожденіе.

— По когда же, капитанъ? Когда и сколько? Вотъ въ чемъ вопросъ, или, лучше сказать, два вопроса, отвѣчалъ тюремщикъ.

— Когда я буду свободенъ и получу деньги изъ Англіи, отвѣчалъ Бертрамъ.

Макъ-Гуфогъ недовѣрчиво покачалъ головой.

— Надѣюсь, вы не считаете меня въ самомъ дѣлѣ за мошенника? сказалъ Бертрамъ.

— Не знаю, отвѣчалъ Макъ-Гуфогъ. — Впрочемъ, если вы и мошенникъ, то плохой. Это ясно, какъ день.

— Почему же плохой?

— Почему! Да какой же дуракъ отдалъ бы имъ деньги, которыя вы оставили у Макъ-Кандлишъ? Чортъ меня возьми, еслибъ я не вытянулъ ихъ хоть изъ кишокъ! Они не имѣли права отнять у васъ деньги и отослать васъ въ тюрьму безъ всего, такъ что вамъ не на что купить и того что нужно. Другія вещи они могли оставить для улики. Но почему же вы, — эхъ право! — не потребовали ваши гинеи? Я вамъ и кивалъ и мигалъ, да чортъ возьми! вы ни разу на меня не взглянули!

— Если я имѣю право требовать эти деньги, отвѣчалъ Бертрамъ, — я воспользуюсь имъ; тамъ есть изъ чего заплатить вамъ.

— Ничего не знаю, отвѣчалъ Макъ-Гуфогъ. — Вы можетъ быть пробудете здѣсь долго. Можно повѣрить вамъ въ кредитъ. Однакожъ, хоть жена и говоритъ, что я все теряю отъ доброты, попы кажется добрый малый: дайте мнѣ довѣренность на полученіе платы изъ этихъ денегъ, Глосинъ ужъ выдастъ, — мнѣ кое-что извѣстно объ одномъ побѣгѣ изъ Элангоана, — да, да, онъ будетъ радъ отвязаться, поступить по пріятельски.

— Извольте, отвѣчалъ Бертрамъ, — если черезъ день или два я не получу другихъ денегъ, ядамъ вамъ довѣренность.

— Прекрасно; такъ я помѣщу васъ по королевски, сказалъ Макъ-Гуфогъ. По замѣтьте, любезнѣйшій, чтобъ послѣ не было спора: у меня за особое помѣщеніе положена такса. Тридцать шиллинговъ въ недѣлю за комнату, гинея за мебель, полгинеи за кровать и право спать одному. Вѣдь и это не все мнѣ достанется: я долженъ заплатить полкроны Дональду Лэдеру, который содержится здѣсь за кражу скота, и по правиламъ долженъ спать съ вами. Онъ еще потребуетъ свѣжей соломы и чарку водки. Такъ мнѣ-то приходится и немного.

— Согласенъ, продолжайте.

— Что касается до ѣды и питья, то я буду доставлять вамъ все лучшее, и не беру больше двадцати процентовъ выше трактирныхъ цѣпъ, лишь бы доставить удовольствіе благороднымъ господамъ. Это кажется немного; вѣдь надо посылать и туда и сюда: сколько башмаковъ наноситъ дѣвчонка! Если вамъ будетъ скучно, я сдѣлаю вамъ вечеркомъ компанію, и мы осушимъ вмѣстѣ бутылочку. Я не одну роспилъ съ Глосиномъ, хоть онъ теперь и судья. Кромѣ того, вы конечно пожелаете имѣть огонь у себя въ комнатѣ, — ночи теперь холодныя, — или захотите, чтобъ вамъ подали свѣчку; ну, это немножко дорого, потому что это вещь запрещенная. Вотъ и все, кажется; другихъ требованій нѣтъ. Впрочемъ, знаете, все-таки понадобится то то, то другое, чего впередъ не знаешь.

— Хорошо, я предоставляю все вашей совѣсти, если вамъ случалось слышать объ ней. Я не могу самъ себѣ помочь.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ осторожный тюремщикъ, — я не позволю вамъ этого сказать. Не принуждаю васъ ни къ чему. Если цѣна вамъ кажется несходною, не требуйте ничего; я никого не принуждаю. Я только изъяснилъ вамъ условія; но если вамъ угодно сообразоваться съ общими правилами, мнѣ все равно: меньше будетъ заботъ!

— Нѣтъ, почтеннѣйшій, вы легко поймете, что я вовсе не намѣренъ съ вами торговаться, отвѣчалъ Бертрамъ. Пойдемте, покажите мнѣ мою комнату; мнѣ хочется побыть одному.

— Такъ ступайте за мною, капитанъ, сказалъ Макъ-Гуфогъ съ гримасою, которая означала улыбку. Знаете что я вамъ скажу, — чтобъ доказать, что у меня есть совѣсть, какъ вы ее называете, — чортъ меня возьми, если я потребую съ васъ больше шести пенсовъ въ день за позволеніе гулять по двору. Вы можете прогуливаться три часа въ день, играть въ мячъ или во что вамъ вздумается.

Съ этимъ лестнымъ обѣщаніемъ онъ повелъ Бертрама въ домъ по крутой и узкой каменной лѣстницѣ, въ концѣ которой была крѣпкая дверь, обитая желѣзомъ. За этою дверью тянулся узкій коридоръ; съ каждой стороны его было но три жалкія комнаты, съ желѣзными кроватями и соломенной постилкой. Но въ концѣ коридора находилась маленькая комнатка лучшей наружности, то есть не столько похожая на тюрьму; еслибы не было здѣсь огромныхъ засововъ и замка у дверей, и масивпой рѣшетки въ окнѣ, ее можно было бы принять за самую дрянную комнату въ самой дрянной гостиницѣ. Эта комната служила нѣкотораго рода больницею или мѣстомъ отдохновенія для арестантовъ, здоровье которыхъ требовало нѣкоторой снисходительности. Дѣйствительно, Дональдъ Лэдеръ, съ которымъ Бертраму приходилось жить въ комнатѣ, былъ согнанъ съ одной изъ двухъ стоявшихъ здѣсь кроватей, чтобъ испытать не вылечатъ ли свѣжая солома и водка его перемежающуюся лихорадку. Процесъ изгнанія совершила мисисъ Макъ-Гуфогъ въ то время какъ супругъ ея переговаривалъ на дворѣ съ Бертрамомъ. Амазонка предчувствовала чѣмъ необходимо кончится ихъ разговоръ. По видимому, изгнаніе совершилось не безъ участія мощныхъ рукъ, потому что одна изъ подставокъ занавѣса кровати была переломлена и дерево повисло посреди маленькой комнаты, какъ знамя полководца, полусклонившееся въ пылу битвы.

— Это ничего, капитанъ, сказала мисисъ Макъ-Гуфогъ, вошедшая въ комнату за Бертрамомъ. Потомъ отвернувшись отъ него, она съ возможною деликатностью сняла съ себя шелковую подвязку и скрѣпила ею концы переломленной подпорки; затѣмъ обобрала съ себя всѣ булавки и сколола ими занавѣсъ въ видѣ фестоновъ, поправила постель, набросила на нее изорванное покрывало, и объявила, что теперь все въ порядкѣ. — А вотъ и ваша постель, капитанъ, сказала она, указывая на масивную кровать о четырехъ ножкахъ, изъ которыхъ три стояли на полу, а четвертая на воздухѣ; вся же кровать походила на слова, какого иногда рисуютъ на каретныхъ дверцахъ. Нужно замѣтить, что въ неловкомъ положеніи кровати виноватъ былъ неровный полъ: домъ хотя и былъ новый, по строенъ по подряду. — Вотъ ваша кровать и постель; но если вы желаете имѣть простыню, подушки, салфетки, или другое столовое бѣлье, или полотенце, скажите объ этомъ мнѣ, потому что это не касается моего мужа, и объ этихъ вещахъ онъ никогда не договаривается.

Макъ-Гуфогъ вы віолъ между тѣмъ изъ комнаты, вѣроятно чтобы избѣгнуть апеляціи по этому новому налогу.

— Ради Бога, отвѣчалъ Бертрамъ, — дайте мнѣ что нужно, и возьмите что хотите.

— Хорошо, хорошо, мы сойдемся. Мы не оберемъ васъ, хоть и живемъ въ сосѣдствѣ съ таможней. Будьте покойны, я достану вамъ и огня и покушать; по сегодня обѣдъ вашъ будетъ простенекъ: я не ожидала такого посѣщенія. Съ этими словами мисисъ Макъ-Гуфогъ вышли и скоро воротилась съ горячими угольями; бросивъ ихъ на заржавлѣнную желѣзную рѣшетку, уже нѣсколько мѣсяцевъ не видѣвшую огня, она не умывая рукъ начала стлать бѣлье (увы! столь отличное отъ бѣлья Эли Динмонтъ!). Занимаясь этимъ дѣломъ, она все ворчала сама съ собою, какъ будто закоренѣлое нерасположеніе заставляло ее жалѣть даже и о томъ, за что ей будутъ платить. Наконецъ она ушла, ворча сквозь зубы, что она лучше бы согласилась стеречь цѣлое войско, чѣмъ ухаживать за этими баричами, которымъ ничѣмъ не угодишь.

Бертрамъ остался одинъ, и могъ избрать только любое изъ трехъ занятій: ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, или смотрѣть на море, сколько позволяло узкое окно, загороженное толстою рѣшеткою, или читать на полубѣлыхъ стѣнахъ грубыя шутки отверженныхъ жильцовъ этой комнаты. Долетавшіе до него звуки были такъ же непріятны для слуха, какъ и сосѣдніе предметы для глазъ; глухой шумъ отлива, и но временамъ скрипъ отворявшейся двери съ полнымъ акомпаниментомъ гремящихъ засововъ и замковъ, мѣшался съ монотоннымъ ревомъ океана, удалявшагося отъ берега. Иногда слышался хриплый голосъ тюремщика или болѣе пронзительный крикъ жены его, постоянно сердитыхъ и недовольныхъ. Часто огромная цѣпная собака отвѣчала бѣшенымъ лаемъ, когда гулявшіе арестанты дразнили ее отъ нечего дѣлать.

Наконецъ, это скучное однообразіе было нарушено приходомъ грязно одѣтой женщины. Она начала дѣлать приготовленія къ обѣду, набросивъ полугрязную скатерть ни совершенно грязный столъ. Ножъ и вилка, не истертые отъ чистки, были положены возлѣ согнутой оловянной тарелки; съ одной стороны явилась почти пустая горчичница, съ другой каменная солонка съ какою-то сѣроватою или вѣрнѣе черноватою смѣсью, носившая ясные признаки недавняго употребленія. Вскорѣ потомъ та же самая Геба принесла говядину, поджаренную на сковородѣ — съ кусками жира, плававшими въ обильномъ количествѣ горячей воды. Положивъ возлѣ этого вкуснаго блюда кусокъ чернаго хлѣба, она спросила что ему угодно пить. Обѣдъ былъ непривлекателенъ, и Бертрамъ попробовалъ исправить его, потребовавъ вина. Оно оказалось сносно, и Браунъ утолилъ голодъ единственно чернымъ хлѣбомъ и сыромъ. Когда обѣдъ кончился, служанка доложила, что Макъ-Гуфогъ приказалъ ему кланяться и спросить не угодно ли ему, чтобъ онъ пришелъ провести съ нимъ вечеръ. Бертрамъ поблагодарилъ, и попросилъ вмѣсто его любезной компаніи доставить ему бумагу, перо, чернила и свѣчку. Свѣча явилась въ образѣ длинной, топкой, переломленной сосульки, склонившейся въ жестяномъ засаленномъ подсвѣчникѣ; объ остальномъ доложили, что оно будетъ доставлено завтра, если ему угодно приказать купить. Бертрамъ попросилъ служанку достать ему книгу, и подкрѣпилъ просьбу шиллингомъ. Послѣ долгаго отсутствія она явилась съ двумя разрозненными частями Ньюгэтскаго Календаря^[56], которыя заняла у Сама Сильверкиля, заключеннаго въ тюрьму задѣланіе фальшивыхъ асигнацій. Положивъ книги на столъ, она ушла и оставила Бертрама за чтеніемъ, очень приличнымъ его настоящему непріятному положенію.

ГЛАВА XLV.

Но если тебѣ суждено безчестно погибнуть на плахѣ, у тебя найдется вѣрный другъ, готовый раздѣлить съ тобою суровый жребій. Шенстонъ.

Погруженный въ мрачныя размышлнія, естественно пробужденныя печальнымъ чтеніемъ и обстоятельствами, Бертрамъ въ первый разъ въ жизни почувствовалъ, что онъ готовъ упасть духомъ. «Я бывалъ въ болѣе дурныхъ обстоятельствахъ», проговорилъ онъ, «въ болѣе опасныхъ, потому что здѣсь нѣтъ никакой опасности; будущность бывала для меня мрачнѣе, теперешнее же заключеніе мое не можетъ быть продолжительно; положеніе мое бывало несноснѣе, здѣсь же я снабженъ по крайней мѣрѣ огнемъ, нищею и кровомъ. Но читая эти повѣсти о кровавыхъ преступленіяхъ и несчастіяхъ въ такомъ мѣстѣ, которое сильно гармонируетъ съ пробуждаемыми ими мыслями, и слушая эти глухіе звуки, я чувствую теперь сильнѣе, нежели когда-нибудь, готовность впасть въ меланхолію. Но я не поддамся ей: прочь сборище пороковъ и преступленій!» прибавилъ онъ, бросая книгу на убогую постель. «Шотландская тюрьма не должна подавить сразу духа, который не палъ отъ страданій, бѣдности, болѣзни и плѣна въ чужой странѣ. Я не разъ боролся съ судьбою, и надѣюсь, она не сломитъ меня и теперь».

И онъ старался принудить себя взглянуть на свое положеніе съ лучшей точки зрѣнія. Деласеръ долженъ скоро быть въ Шотландіи; свидѣтельства также должны быть скоро получены отъ его начальника; даже если бы пришлось обратиться къ Маннерингу, кто знаетъ, не будетъ ли примиреніе ихъ слѣдствіемъ всего этого? Онъ часто замѣчалъ и вспомнила, теперь, что если бывшій полковника, его принималъ чью-нибудь сторону, то она. никогда не дѣлалъ этого вполовину, и казалось любила, всего болѣе тѣхъ, кто былъ ему обязанъ. Въ настоящемъ случаѣ, одолженіе, котораго можно было просить съ честью и которое оказать было легко, могло сдѣлаться средствомъ къ сближенію. Мысли Бертрама естественно обратились къ Джуліи. Не размѣряя разстоянія между солдатомъ., ожидающими, что свидѣтельство отца ея освободитъ его изъ темницы, и наслѣдницею богатствъ этого отца, онъ началъ строить прекраснѣйшій воздушный замокъ, осѣненный всѣми отблесками лѣтняго вечера, какъ вдругъ занятіе его было прервано громкимъ стукомъ въ ворота. На этотъ стукъ раздался лай голодной собаки, сторожившей дворъ. Съ большими предосторожностями ворота наконецъ отворились, и кто-то была, впущенъ. Вслѣдъ затѣмъ отодвинулись засовы и заскрипѣла. замока. двери, которая вела въ домъ. Послѣ того послышался визга. собаки, быстро избѣгавшей по лѣстницѣ, и потомъ. царапанье и вой ея у дверей комнаты Брауна. За нею тяжелые шаги всходили по ступенямъ, и голоса. Мака.-Гуфога говорила.: «Сюда, сюда! Смотрите, не споткнитесь здѣсь. Вотъ, комната». Дверь Бертрама отворилась, и къ величайшему удивленію и радости его въ комнату вбѣжалъ его Лиспъ и бросился къ нему съ живѣйшими ласками, а за нимъ появилась масивная фигура его чарлингопскаго пріятеля.

— Что это? воскликнула, честный фермера., оглядывая жалкую комнату и мебель. — Что это значить?

— Шутка фортуны, и только, отвѣчалъ Бертрамъ, вставъ и дружески пожимая руку пріятеля.

— По что же тутъ дѣлить? Чѣмъ можно помочь? спросилъ бравый Данди. — За долги что ли?

— Нѣтъ, не на долги, отвѣчалъ Бертрамъ, — и если вамъ есть время присѣсть, такъ я разскажу все что мнѣ извѣстно о моемъ задержаніи.

— Есть мнѣ время!воскликнулъ Данди, дѣлая насмѣшливое выраженіе на этомъ словѣ. — Да на кой же чортъ и пришелъ я, если не для того, чтобъ узнать всю исторію? Но вы, я думаю, не откажетесь перекусить чего нибудь? Теперь ужъ поздно; я приказалъ въ гостиницѣ, гдѣ оставилъ Думпля, прислать мнѣ ужинъ сюда, и Макъ-Гуфогъ согласенъ: мы съ нимъ сошлись. Ну, разскажите же вашу исторію… Тише, Васпъ! Какъ онъ радъ, бѣдняжка, что видитъ васъ!

Разсказа. Бертрама не была, длиненъ; онъ заключался весь въ происшествіи съ Гэзльвудимъ и въ томъ, что его приняли за одно лицо съ контрабандистомъ, замѣшаннымъ въ нападеніи на Вудбурнъ и носившимъ одинакое съ нимъ имя. Динмонтъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ. — Что жъ! сказалъ онъ, — тутъ еще нечего отчаиваться. Вѣдь Гэзльвудъ выздоровѣлъ? да и что такое двѣ или три дробины въ плечѣ? Еслибъ онъ лишился глаза, это было бы дѣло другое. Эхъ, еслибъ здѣсь былъ старый шерифъ нашъ, Плейдель! Онъ скоро вразумилъ бы ихъ. Вы и не видывали такого чорта.

— Однако, скажите мнѣ, любезный другъ, какъ вы узнали, что я здѣсь?

— Довольно странно, отвѣчалъ Данди. — Но я разскажу вамъ послѣ ужина; теперь говорить неловко: эта длинноухая то и дѣло шныряетъ но комнатѣ.

Любопытство Бертрама улеглось на минуту при появленіи ужина, заказаннаго фермеромъ. Блюда, довольно скромныя, возбуждали апетитъ чистотою, вовсе неизвѣстною въ кухнѣ мисисъ Макъ-Гуфогъ. Динмонтъ объявилъ, что онъ проѣхалъ весь день, ничего не ѣвши: подъ словомъ «ничего» онъ разумѣлъ фунта три холодной баранины, упрятанной имъ во время полдника. Вслѣдствіе этого онъ храбро напалъ на ужинъ, и подобно героямъ Гомера не говорилъ ничего, ни добраго ни худаго, пока не утолилъ голодъ и жажду. Наконецъ, хлебнувъ домашняго пива и глядя на жалкіе остатки того что нѣкогда было жирной птицей, онъ началъ разговоръ замѣчаніемъ, что курица недурна для городскаго предмѣстья, хотя ей и далеко до чарлизгопскихъ куръ. Я радъ, прибавилъ онъ, — что эта конура не лишила васъ апетита, капитанъ.

— Да, мистеръ Динмонтъ, обѣдъ мой не былъ такъ хорошъ, чтобъ не захотѣлось послѣ него ужинать, сказалъ Бертрамъ.

— Вѣрю, вѣрю, отвѣчалъ Данди. — Теперь, голубушка, ты принесла намъ водки, горячей воды, сахару, всего что нужно, такъ" можешь уйдти. Мы, видишь ли, хотимъ кой о чемъ переговорить.

Служанка ушла, заперла дверь и задвинула огромный засовъ.

Какъ только женщина вышла, Данди оглядѣлся вокругъ, приложилъ ухо къ замочной скважинѣ, какъ будто стерегъ выдру, и увѣрившись, что никто не подслушиваетъ, возвратился къ столу, налилъ себѣ, какъ онъ выразился, куражу, помѣшалъ въ каминѣ уголья и началъ разсказъ важнымъ и значительнымъ тономъ, совершенно отличнымъ отъ обыкновеннаго голоса его.

— Видите ли, капитанъ, я ѣздилъ дня на три въ Эдинбургъ; надо было похоронить одну родственницу, и я надѣялся, что послѣ нея достанется кое-что на мою долю; но вездѣ неудача; что будешь дѣлать? Кромѣ того, у меня были тамъ еще дѣлишки по суду, да не объ этомъ рѣчь. Словомъ, я покончилъ дѣла и возвратился домой. На другой день поутру пошелъ я посмотрѣть на стада, и думаю себѣ: дай-ка зайду на Тоутгонскую вершину, ту самую, гдѣ наша спорная межа съ Джокомъ Дастономъ. Подходя уже къ мѣсту, вижу идетъ мнѣ кто-то на встрѣчу, только не изъ пастуховъ; а встрѣтить тутъ чужаго странно. Подхожу ближе, вижу, Тодъ Габріель, ловчій. Я удивился и спрашиваю: что ты здѣсь на горѣ дѣлаешь безъ собакъ? Не ужъ-то охотишься за лисицами одинъ?

— Нѣтъ, говоритъ, — я васъ ищу.

— А! тебѣ, Габріель, спрашиваю его, вѣрно нужно что нибудь на зиму?

— Нѣтъ, говоритъ, — я не за тѣмъ васъ искалъ. Вы вѣдь интересуетесь капитаномъ Брауномъ, который гостилъ у васъ, да?

— Ну, конечно, говорю я, — что-жъ дальше?

— А то, говоритъ онъ, — что есть другіе, которые интересуются имъ еще больше, и которыхъ я долженъ слушаться. Я не но своей волѣ пришелъ разсказать вамъ объ немъ непріятныя вѣсти.

— Да, говорю я, — если съ нимъ случилось что нибудь непріятное, то мнѣ это не весело.

— Жаль, говоритъ, — я долженъ сказать вамъ, что его посадятъ въ портанферискую тюрьму, если онъ не позаботится самъ о себѣ. Отданъ приказъ схватить его, какъ только онъ выйдетъ на берегъ пріѣзжая изъ Алонби. Если вы желаете ему добра, ступайте въ Портанфери, да не жалѣйте копя. Если онъ уже въ тюрьмѣ, не отходите отъ него дня два и сидите у него день и ночь: ему понадобится пріятель съ доброю рукою и сердцемъ, Не пренебрегайте этимъ: иначе вы раскаетесь разъ, но на всю жизнь.

— Да скажи, пожалуйста, какъ же ты все это узналъ? спросилъ я. — Отсюда до Портанфери не близко.

— Не спрашивайте, отвѣчалъ онъ, — тотъ кто принесъ эту вѣсть, ѣздилъ день и ночь. Вы должны отправиться немедленно, если хотите сдѣлать добро. Больше мнѣ нечего вамъ говорить.

Съ этими словами онъ сѣлъ на землю, и сползъ по горѣ въ долину, куда уже нельзя было ѣхать за нимъ верхомъ. Я воротился въ Чарлизгопъ посовѣтоваться съ женою, потому что не зналъ что дѣлать. Глупо, думалъ я, бѣжать Богъ вѣсть куда и зачѣмъ, на основаніи словъ такого негодяя-бродяги. Но, Господи, Боже мой! Жена ужъ надоумила: какой стыдъ, говоритъ, если съ нимъ что нибудь случится, а ты могъ бы помочь. Да и письмо ваше получилъ я въ то же время. Вотъ я и открылъ шкатулку, да взялъ банковые билеты на случай, если понадобятся, а дѣти побѣжали сѣдлать Думпля. Къ счастью, я ѣздилъ въ Эдинбургъ на другой лошади, такъ что Думпль былъ свѣжъ какъ розанъ. Васпъ побѣжалъ за мной, точно зналъ куда я ѣду, бѣдняжка! И вотъ я здѣсь, проѣхавъ шестьдесятъ миль, или около того. Я посадилъ Васпа передъ собою на сѣдло, и бѣдняжка тридцать миль качался какъ дитя.

Изъ этого страннаго разсказа Бертрамъ увидѣлъ, что если предостереженіе ловчаго справедливо, то ему предстоитъ большая опасность, чѣмъ нѣсколько дней заключены. Вмѣстѣ съ тѣмъ было ясно, что какой-то неизвѣстный другъ дѣйствуетъ въ его пользу. Не отъ васъ ли я слышалъ, спросилъ онъ Динмонта, что этотъ Габріель родомъ цыганъ?

— Такъ думаютъ, отвѣчалъ Данди, — да оно и похоже на правду, этотъ народъ всегда знаетъ что съ кѣмъ случилось, и вѣсти доходятъ до нихъ чрезвычайно скоро. Я позабылъ сказать вамъ: что старуху, которую мы видѣли въ Бьюкаслѣ, отыскиваютъ очень дѣятельно; шерифъ разослалъ сыщиковъ въ Лаймстенъ-Эджъ, въ Эрмитеджъ и въ Лидль; ей обѣщаютъ пятьдесятъ фунтовъ, не меньше, если она явится. Судья Форстеръ, говорили мнѣ, далъ въ Кумберландѣ предписаніе задержать ее, и тамъ перешарили всѣ домы. А все-таки ея не возьмутъ, если она не захочетъ.

— Отчего же? спросилъ Бертрамъ.

— Не знаю. Оно глупость, конечно, по говорятъ, у нея есть сѣмена папоротника, и что она посредствомъ ихъ можетъ переноситься куда хочетъ, какъ Джокъ, убійца великановъ, въ балладѣ, съ его платьемъ невидимкой и сапогами-скороходами. Она у цыганъ нѣчто въ родѣ королевы; ей, говорятъ, больше ста лѣтъ, и она появилась здѣсь съ таборами, пришедшими во время изгнанія Стюартовъ. Если она сама не можетъ спрятаться, такъ знакома съ тѣмъ, кто можетъ ее спрятать еще лучше, — это вѣрно. Досадно, я не зналъ что это Мегъ Мерилизъ когда встрѣтился съ него у Тибъ Мумисъ; я говорилъ бы съ нею иначе,

Бертрамъ съ большимъ вниманіемъ слушалъ разсказъ, такъ близко подходившій къ тому что онъ самъ зналъ о цыганской сивиллѣ. Подумавъ съ минуту, онъ полагалъ, что можно, не нарушая даннаго слова, сообщить все видѣнное имъ въ Дернклюгѣ Динмонту, очевидно питавшему глубокое уваженіе къ Мегъ. Онъ разсказалъ все происшествіе, часто прерываемый восклицаніемъ Динмонта: «да, найдите-ка другую такую!»

Дослушавъ все до конца, нашъ лидсдэльскій пріятель покачалъ своею черною, большою головою и сказалъ: "Да, я все-таки говорю: у этихъ цыганъ много и хорошаго и дурнаго, а если они можетъ быть связываются съ дьяволомъ, такъ это ихъ дѣло, а не наше. Я очень понимаю почему она убирала тѣло умершаго. Эти черти контрабандисты, если кого нибудь изъ нихъ убьютъ въ схваткѣ, посылаютъ за кѣмъ нибудь въ родѣ Мегъ, чтобъ одѣть тѣло; въ этомъ вся ихъ похоронная церемонія, а потомъ мертваго бросаютъ въ землю какъ собаку, безъ всякихъ обрядовъ. Ужъ у нихъ таковъ обычай: тѣло должно быть убрано, при кончинѣ должна быть старуха и пѣть молитвы, баллады и заклинанія, какъ они говорятъ, — а вѣдь не позовутъ священники прочесть отходную! У нихъ ужъ изстари такъ ведется. Я думаю, это былъ одинъ изъ убитыхъ подъ Вудбурномъ, когда они сожгли его.

— Вудбурнъ не горѣлъ, отвѣчала. Бертрамъ.

— Тѣмъ лучше для жильцовъ его, сказалъ фермера.. — А у насъ разсказывали, что тамъ и камня на камнѣ не осталось. Однако тамъ все-таки дрались, и должно быть была славная потѣха. Повѣрьте, это была, одинъ изъ убитыхъ въ дѣлѣ, а чемоданъ ваша, взяли цыгане, найдя экипажъ въ снѣгу, — они не пропустить такого случая. Вѣдь это пришлось имъ кстати, какъ ручка отъ кружки съ пивомъ.

— Однако, если эта женщина между ними королева, почему она не заступилась на меня открыто и не возвратила мнѣ моей собственности?

— Почемъ знать! Она много кое-что можетъ говорить имъ, да и они могутъ сдѣлать что вздумается, если искушеніе сильно. Кромѣ того, съ ними были и контрабандисты, — это ихъ всегдашніе союзники, — а ими управлять ей не такъ-то ловко. Я слышалъ, что цыгане знаютъ, когда контрабандисты пріѣдутъ, гдѣ выйдутъ на берега., и знаютъ это лучше тѣхъ, кто съ ними торгуетъ. Вдобавокъ она не совсѣмъ въ здравомъ умѣ.. Правду ли она предсказываетъ, или нѣтъ, но сама, говорить, крѣпко вѣрить въ свои предсказанія, и даже по нимъ всегда располагаеть свои поступки. Она никогда не пойдетъ, прямой дорогой къ колодцу… Да, чорта, возьми вашу исторію съ колдовствомъ и мертвецами и всякой всячиной, что и въ сказкѣ не вычитаешь! Но тише: тюремщикъ идетъ.

Макъ-Гуфогъ прервалъ ихъ бесѣду хриплой мелодіей замковъ и засововъ, и опухшая физіономія его явилась въ дверяхъ. «Мы для васъ цѣлымъ часомъ позже хотѣли запереть ворота, мистера. Динмонтъ, но теперь пора намъ домой», сказалъ онъ.

— Домой? Я намѣреъ, ночевать здѣсь. Вотъ у капитана лишняя кровать.

— Невозможно, отвѣчалъ тюремщикъ.

— Возможно, говорю я вамъ, и не встану съ мѣста. Выпейте стаканъ.

Макъ-Гуфогъ выпилъ и повторилъ свое возраженіе. «Это противъ правилъ; вы не сдѣлали никакого преступленія».

— Если ты еще будешь говорить, такъ я разобью тебѣ голову, сказалъ упрямый лидедэлецъ, — такъ вотъ тебѣ и будетъ преступленіе, которое дастъ мнѣ право ночевать здѣсь.

— По я говорю вамъ, мистеръ Динмонтъ, что это противъ правилъ, и что я могу потерять мѣсто.

— Я скажу только двѣ вещи, Макъ-Гуфогъ: вы знаете, кто я, и знаете, что не стану освобождать арестанта.

— Я почему я это знаю! отвѣчалъ тюремщикъ.

— Л! Если вы не знаете этого, такъ знаете вотъ что: вамъ приходится иногда бывать во дѣламъ въ нашей сторонѣ. Если вы позволите мнѣ спокойно провести ночь съ капитаномъ, я вдвое заплачу за ночлегъ; если нѣтъ, такъ въ первый разъ, какъ будете въ Лидедэлѣ, обѣщаю угостить васъ сотнею палокъ первѣйшаго сорта.

— Хорошо, отвѣчалъ Макъ-Гуфогъ. — Вы упрямы; пусть будетъ во вашему. но если это дойдетъ до судей, я знаю кто поплатится. — Подкрѣпивъ это замѣчаніе парою выразительныхъ клятвъ, онъ ушелъ и тщательно принялся замыкать всѣ двери темницы. Когда кончилась эта церемонія, колоколъ на городской башнѣ пробилъ девять часовъ.

— Теперь хоть еще и рано, сказалъ фермеръ, замѣтивъ что Бертрамъ блѣденъ и утомленъ, — однако, я думаю лучше прилечь, если вы не хотите еще немного выпить. Да вы не питухъ, я тоже, развѣ въ компаніи или на дорогѣ.

Бертрамъ охотно согласился на предложеніе своего друга, но взглянувъ на постель не рѣшился лечь раздѣтый на бѣлье мисисъ Макъ-Гуфогъ.

— Я тоже думаю, капитанъ, сказалъ Данди. — На этой постели какъ будто валялись всѣ санкугарскіе угольщики. Но сквозь мой плащъ ничего не проберется. Сказавъ это, онъ бросился на кровать съ такою силою, что она затрещала, и черезъ нѣсколько минутъ послышалось несомнѣнное доказательство, что онъ спитъ. Бертрамъ, снявъ сапоги и верхнее платье, легъ на другую постель. Странная судьба его, таинственность его окружавшая, преслѣдованіе отъ враговъ и покровительство друзей, неизвѣстныхъ и принадлежавшихъ къ низшему классу народа, съ которымъ не имѣлъ никакихъ сношеній, все это занимало нѣсколько времени его мысли. Усталость взяла однако свое, и онъ скоро заснулъ крѣпко, подобно своему товарищу. Оставимъ ихъ въ счастливомъ забвеніи и разскажемъ читателю кое-что другое, происходившее въ то же время.

ГЛАВА XLVI.

Скажите мнѣ, откуда

Чудесное исходитъ ваше званье?
Зачѣмъ вы насъ пророческимъ привѣтомъ
Здѣсь на глухой степи остановили?
Я заклинаю васъ, скажите!

Шэкспиръ.— Макбетъ.

Вечеромъ въ тотъ день, когда допрашивали Бертрама, полковникъ Маннерингъ возвратился изъ Эдинбурга въ Вудбурнъ. Дома онъ засталъ все въ обыкновенномъ состояніи, чего конечно не было бы, по крайней мѣрѣ относительно Джуліи, если бъ она узнала объ арестѣ Бертрама. Но такъ какъ со времени отъѣзда полковника онѣ жили очень уединенно, то эта новость къ счастью не дошла до Вудбурна. Изъ письма, полученнаго мисъ Бертрамъ отъ Маннеринга, она уже знала, что надежды, основанныя на завѣщаніи ея родственницы, исчезли. Однако какія бы ожиданія ни разрушило это письмо, она все-таки подобно подругѣ своей, съ душевною радостью встрѣтила полковника, которому желала доказать этимъ пріемомъ, что глубоко чувствуетъ его отеческую заботливость. Она изъявила свое сожалѣніе, что полковникъ безполезно проѣздилъ въ такое время года по дѣламъ ея.

— Мнѣ очень жаль, сказалъ полковникъ, — что поѣздка моя была безполезна для васъ. Что касается до меня, то я познакомился съ почтенными людьми и провелъ въ Эдинбургѣ время очень пріятно. Такимъ образомъ относительно себя мнѣ не о чемъ жалѣть. Даже другъ вашъ, Домини, возвратился втрое геніальнѣе, изощривъ способности свои въ битвѣ съ талантами сѣверной столицы.

— Да, сказалъ Домини съ большою радостью, — я боролся и не былъ Побѣжденъ, хотя противникъ мой былъ очень искусенъ.

— Я думаю, борьба васъ немного утомила? сказала мисъ Маннерингъ.

— И очень, сударыня; но я затянулъ бока поясомъ и выдержалъ нападеніе.

— Могу засвидѣтельствовать, сказалъ полковникъ. — что я не видывалъ подобной схватки. Врагъ былъ точь въ точь маратская конница. Онъ нападалъ со всѣхъ сторонъ, и дѣйствовать противъ него артиллеріею было почти невозможно. Однакоже мистеръ Сампсонъ выдвинулъ батареи и стрѣлялъ то по непріятелю, то но поднятой имъ ныли; Но сегодня уже поздно повторять сраженіе; завтра узнаете все.

Но на другое утро Домини не явился къ завтраку. Слуга доложилъ, что онъ вышелъ изъ дома очень рано. Забыть время завтрака или обѣда было для Сампсона такъ обыкновенно, что никто не обратилъ на это вниманія. Ключницѣ, почтенной пресвитеріанкѣ стариннаго покроя, поклонницѣ богословскихъ познаній Сампсона, поручено было заботиться въ подобныхъ случаяхъ, чтобъ онъ не страдалъ за свою разсѣянность, и дождавшись его возвращенія она напоминала ему о земныхъ нуждахъ и доставляла средства удовлетворять ихъ. Рѣдко случалось однакоже, какъ въ этотъ разъ, чтобъ онъ пропустилъ завтракъ и обѣдъ вмѣстѣ. Мы должны изъяснить причину такого явленія.

Разговоръ Плейделя съ Маннерингомъ о пропажѣ Гарри Бертрама пробудилъ всѣ горькія чувства, зароненныя этимъ происшествіемъ въ душу Сампсона. Любящее сердце бѣднаго Домини безпрестанно упрекало его, что небрежность, съ которою онъ предоставилъ дитя присмотру Франка Кеннеди, была ближайшею причиною убійства одного, пропажи другаго, смерти мисисъ Бертрамъ и паденія фамиліи его патрона. Онъ никогда не разговаривалъ объ этомъ предметѣ, — если вообще отрывчатый способъ выраженія его можно назвать разговоромъ, — но все это безпрестанно представлялось его воображенію. Надежда на возвращеніе Генри, такъ горячо выраженная въ завѣщаніи мисисъ Бертрамъ, пробудила подобное же чувство въ груди Сампсона, а недовѣрчивость Плейделя превратила его въ раздражительное безпокойство. Безъ сомнѣнія, думала. Сампсонъ: онъ человѣка, ученый и хорошо знаетъ законы; но въ то же время онъ человѣка, очень легкомысленный и склоненъ говорить не подумавши; какъ можетъ она. произнести ex cathedra приговора. о надеждахъ, высказанныхъ почтенною Маргаритою Бертрамъ изъ Сингльсайда?

Все это, говорю я, думалъ Домини; еслибъ онъ хоть половину этихъ мыслей выразилъ словами, челюсти его болѣли бы цѣлый мѣсяцъ отъ усталости послѣ такого непривычнаго усилія. Но слѣдствіемъ. его размышленій было намѣреніе посѣтить мѣсто печальнаго событія, Варохскій мысъ, гдѣ онъ не была, уже нѣсколько лѣтъ, т. е. со времени несчастнаго происшествія. Путь былъ далекъ: Варохскій мысъ лежала, по ту сторону Элангоанскаго помѣстья, такъ что идя изъ Вудбурна, Домини долженъ былъ пройдти всѣ владѣнія Бертрама. Сверхъ того, ему часто приходилось сворачивать въ сторону, потому что тамъ гдѣ въ его памяти сохранился лѣтній видъ маленькихъ ручейковъ, бѣжали теперь шумящіе потоки, питаемые тающимъ снѣгомъ.

Наконецъ Домини достигъ лѣса, цѣли своей прогулки, и проходя его онъ усиливался привести себѣ на память всѣ подробности происшествія. Легко себѣ представить, что теперь эта мѣстность не привела его къ заключеніямъ, отличнымъ отъ тѣхъ, какія онъ сдѣлалъ тотчасъ послѣ случившагося несчастья. Съ глубокими вздохами бѣдный Домини возвращался въ Вудбурнъ изъ безполезной прогулки, стараясь но временамъ разрѣшить вопросъ, предлагаемый ему сильнымъ голодомъ, именно: завтракалъ онъ сегодня утромъ или нѣтъ? Въ такомъ раздвоенномъ расположеніи духа, то думая о пропажѣ ребенка, то невольно мечтая о совершенно другихъ вещахъ: говядинѣ, сырѣ и маслѣ, онъ шелъ назадъ другою дорогой, мимо небольшой разрушенной башни, или вѣрнѣе мимо слѣдовъ башни, прозванной народомъ дернкльюгскою.

Читатель помнитъ описаніе этой башни въ двадцать седьмой главѣ: здѣсь, подъ покровительствомъ Мегъ Мерилизъ, Бертрамъ былъ свидѣтелемъ смерти поручика Гатерайка. Преданія страны придали сверхъестественный ужасъ мрачному виду этого мѣста. Цыгане, долго жившіе въ сосѣдствѣ, вѣроятно выдумали, или по крайней мѣрѣ распространили для собственной своей пользы это повѣрье. Говорили, что еще во времена гальвегіанской независимости, Ганлонъ Макъ-Дингавэ, братъ главнаго начальника, Кнарта Макъ-Дингавэ, убилъ своего брата и государя, въ намѣреніи захватить власть, принадлежавшую по нраву его малолѣтному племяннику; преслѣдуемый вѣрными союзниками и васалами, принявшими сторону законнаго наслѣдника, онъ принужденъ былъ съ немногими приверженцами и соучастниками его преступленія скрыться въ этой недоступной башнѣ; здѣсь онъ защищался до тѣхъ поръ, пока не пришлось ему умирать съ голода; тогда, предавъ на жертву пламени башню, онъ и небольшой гарнизонъ рѣшились лучше погибнуть отъ собственныхъ мечей, чѣмъ отдаться въ руки озлобленнаго врага. Это трагическое происшествіе, имѣющее можетъ быть своимъ основаніемъ истину, если вспомнить грубость вѣка, въ которомъ, говорятъ, оно случилось, было впослѣдствіи украшено многими легендами о сверхъестественныхъ явленіяхъ и нечистой силѣ, такъ что сосѣдній поселянинъ, застигнутый въ дорогѣ ночью, скорѣе рѣшался сдѣлать значительный обходъ, чѣмъ. идти мимо этихъ страшныхъ стѣнъ. Огонь, часто показывавшійся въ башнѣ, когда ее посѣщали бродяги всякаго рода, поддерживалъ авторитетъ этихъ сказокъ, что было очень съ руки шайкамъ, скрывавшимся въ этомъ мѣстѣ.

Надо признаться, что другъ, нашъ Сампсонъ, хотя и былъ великимъ ученымъ и математикомъ, однакоже не погрузился такъ глубоко въ философію, чтобъ сомнѣваться въ дѣйствительности колдовства и сверхъестественныхъ явленій. Рожденный въ вѣкѣ, когда сомнѣваться въ существованіи вѣдьмъ значило то же что оправдывать ихъ адское занятіе, Домини былъ пропитанъ вѣрою въ подобныя сказанія: это было для него догматомъ вѣры, и можетъ быть одинаково трудно было заставить его сомнѣваться въ существованіи вѣдьмъ, какъ и въ истинахъ, религіи. Съ такими понятіями, въ пасмурный день, склонявшійся уже къ вечеру, Домини Сампсонъ шелъ мимо дерикльюгской башни не безъ нѣкотораго рода нѣмаго ужаса.

Каково же было его изумленіе, когда проходя мимо двери, — двери, которую, говорятъ, приказалъ сдѣлать одинъ изъ послѣднихъ лэрдовъ Элангоана для предостереженія безразсудныхъ путешественниковъ отъ опасности вступить подъ, проклятые своды, — эта дверь, всегда запертая и ключъ отъ которой, по общему убѣжденію, хранился въ. приходской церкви, — эта самая дверь внезапно растворилась, и фигура Мегъ. Мерилизъ, столь ему знакомая, но которую не видалъ уже много лѣтъ, предстала глазамъ, удивленнаго Домини! Она стала прямо противъ него на дорогѣ, такъ что онъ. не могъ, не пройдти мимо ея, а вернуться назадъ ему не позволяло его мужество.

— Я знала, что встрѣчу васъ здѣсь, сказала Мегъ. Мерилинъ своимъ, громкимъ, пронзительнымъ голосомъ. Знаю, чего вы ищете; но вы должны исполнить мою просьбу.

— Отыди! сказалъ встревоженный Домини. Прочь! Conjuro te, scclcrastissimii, nequissima, spurcissima, iniquissima at que miserrima, — conjuro tell!^[57]

Мегъ твердо устояла противъ этого страшнаго града превосходныхъ степеней, прогремѣвшихъ подобно грому изъ устъ Сампсона.

— Съ ума онъ сошелъ, что ли, проговорила Мегъ, — что онъ кричитъ такъ ужасно?

— Conjuro, продолжалъ Домини, — abjuro, contestin, atque viriliter impero tibi!

— Во имя сатаны, что значитъ эта французская болтовня, отъ которой захворала бы и собака? Слушай, безтолковый монахъ, что я тебѣ скажу, или ты будешь раскаяваться, пока не развалишься прахомъ! Скажи полковнику Маннерингу, что мнѣ извѣстны его старанія отыскать меня. Онъ знаетъ, и я знаю, что кровь смоется и потерянное будетъ найдено,

Что Бертрамъ силу и право найдетъ

Средь элангоанскихъ высотъ.

Вотъ ему письмо; я хотѣла послать его черезъ другаго. Я не умѣю писать сама, по у меня есть кое-кто, который готовъ писать и читать, идти и ѣхать за меня. Скажи ему, что пришло время, судьба исполнилась, и колесо вертится. Проси его взглянуть на звѣзды, какъ смотрѣлъ онъ на нихъ прежде. Запомнить ли все это?

— Сомнѣваюсь, отвѣчалъ Домини. — Слова твои меня смущаютъ, и я трепещу слушая тебя.

— Они не сдѣлаютъ тебѣ зла, а можетъ быть принесутъ много пользы.

— Стыди! Я не ищу пользы беззаконными путями.

— Глупецъ! сказала Мегъ, приближаясь къ нему съ глазами, сверкавшими подобно угольямъ изъ-подъ нахмуренныхъ бровей. — Глупецъ! Если бы я хотѣла тебѣ зла, развѣ я не могла бы сбросить тебя съ вершины этой скалы? И кто разгадалъ бы смерть твою лучше смерти Франка Кеннеди? Слышишь ли, трусъ?

— Ради всего святаго, воскликнулъ Домини, отступивъ назадъ и уставивъ противъ мнимой волшебницы свою длинную палку съ оловяннымъ набалдашникомъ, какъ копье — ради всего святаго, прочь руку! Я не позволю дотронуться до меня! Ступай прочь, подъ опасеніемъ собственной жизни! Удались, говорю я! Я силенъ, буду сопротивляться! Но на этомъ словѣ рѣчь его была прервана: Мегъ, одаренная, какъ увѣрялъ потомъ Домини, сверхъестественною силою, отразила ударъ, который онъ хотѣлъ нанести ей палкою, и унесла его въ башню такъ же легко, по словамъ Сампсона, какъ онъ унесъ атласъ Китчена.

— Садись здѣсь, сказала она, бросивъ полузадушеннаго проповѣдника на сломанный стулъ. — Садись здѣсь и переведи духъ, церковная галка! Завтракалъ ты, или нѣтъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Домини, снова получившій способность говорить. Видя, что заклинанія сто только раздражали колдунью, онъ счелъ за лучшее притвориться ласковымъ и послушнымъ, мысленно повторяя однакоже заклинанія, которыхъ не смѣлъ уже произносить вслухъ. Но такъ какъ Домини никакъ не могъ слѣдовать за двумя идеями въ одно время, то въ разговоръ его вмѣшивалось иногда слово изъ заклинаній, что было довольно смѣшно, особенно когда бѣдняжка послѣ каждой обмолвки этого рода съежился отъ страха, ожидая гнѣва раздраженной колдуньи.

Мегъ между тѣмъ подошла къ большому черному котлу, стоявшему на огнѣ, и сняла съ него крышку. По комнатѣ распространился запахъ, обѣщавшій (если только можно довѣрять запаху волшебнаго котла) кое-что повкуснѣе адской похлебки, обыкновенно приготовляемой, какъ полагаютъ, въ такомъ сосудѣ. Это былъ запахъ дичи, зайцевъ и куропатокъ,; щедро приправленныхъ картофелемъ и лукомъ; по величинѣ котла можно было заключить, что кушанье приготовлено по крайней мѣрѣ для полдюжины человѣкъ. «Такъ ты ничего еще сегодня не ѣлъ?» сказала Мегъ, положивъ порядочную порцію на темное блюдо и посыпавъ кушанье перцомъ и солью {Мы опять должны обратиться къ апрѣльской книжкѣ «Блаквудова Магазина» 1817 года:

«Для любителей хорошаго стола, цыганская кухня мало привлекательна. Могу васъ увѣрить, однакоже, что поваръ одного знатнаго вельможи, человѣкъ, который даже изъ чтенія романа старается извлечь что-нибудь полезное для кухни, помѣстилъ въ Альманахѣ Гастрономовъ описаніе супа à la Мегъ-Мерилизъ изъ Дерикльюга, варимаго изъ дичи и птицъ разнаго рода, съ приправою зелени и вкусъ его споритъ съ изысканными блюдами свадьбы Камахо. Баронъ Брадвардинъ, конечно, считалъ бы его въ числѣ своихъ Epulae lautiores».

Артистъ, о которомъ говорится въ этомъ отрывкѣ, г. Флорансъ, поваръ Генри и Чарльса, герцоговъ Буклейхскихъ, человѣкъ знаменитый своимъ искуствомъ. Авторъ.}.

— Ничего отвѣчалъ Домини — scelerastissima… то есть добрая женщина.

— Такъ отвѣдай, сказала, она, поставивъ передъ нимъ блюдо. Это тебя подкрѣпитъ.

— Я не голоденъ, inalefica… т. с. мисисъ Мерилизъ! запахъ не дуренъ, подумалъ онъ, — но кушанье изготовила Канидія или Эриктое.

— Если ты не станетъ ѣсть сію минуту, чтобъ придать себѣ бодрости, я волею неволею набью тебѣ глотку этою ложкой, какъ она ни горяча. Открой ротъ, грѣшникъ, и глотай!

Сампсонъ, боясь глазъ ящерицы, лапъ лягушки, внутренностей тигра и тому подобнаго, рѣшился не трогать кушанья; но упорство его растаяло отъ запаха бульона и сбѣжало съ губъ слюною, а угрозы колдуньи окончательно склонили его къ ѣдѣ. Голодъ и страхъ — самые убѣдительные проповѣдники.

— Саулъ, говорилъ ему голодъ, — ѣлъ съ эндорскою волшебницей. А соль, прибавлялъ страхъ, посыпанная цыганкою на кушанье, доказываетъ ясно, что это не волшебное зѣлье, куда никогда не употребляютъ соли. Сверхъ того, прибавилъ голодъ послѣ перваго глотка: это очень вкусная пища.

— Нравится ли тебѣ кушанье? спросила Могъ.

— Да, отвѣчалъ Домини, — благодарю васъ, sceleratifsima… т. е. любезная Маргарита.

— Кушай же на здоровье! Еслибъ ты зналъ, какъ оно досталось, ты можетъ статься не ѣлъ бы съ такимъ удовольствіемъ. При этихъ словахъ Домини уронилъ вилку, бывшую уже на пути къ губамъ его. — Пробродили не одну лунную ночь, чтобъ достать эти припасы, продолжала Мегъ. Люди, для которыхъ приготовленъ этотъ обѣдъ, мало заботятся о вашихъ охотничьихъ законахъ.

— Только-то? подумалъ Сампсонъ, принимаясь опять за вилку и кушанье, — ради этого я не оставлю ѣды.

— Теперь ты, конечно, не прочь и выпить?

— Да, отвѣчалъ Сампсонъ: — conjnro te… т. е. очень вамъ благодаренъ; и онъ выпилъ чарку водки за здоровье колдуньи. Омывъ такимъ образомъ все нечестивое отъ кушанья Мегъ Мерилизъ, онъ почувствовалъ, по его словамъ, необыкновенную бодрость, и не боялся уже никакого возможнаго несчастія.

— Запомнишь ли ты теперь мое порученіе? спросила Мегъ, — я вижу но глазамъ, что теперь ты сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ.

— Запомню, мисисъ Маргарита, смѣло отвѣчалъ Сампсонъ. — Я отдамъ полковнику запечатанное посланіе и изъясню все что вы поручите словесно.

— Такъ поспѣши же. Скажи ему, чтобъ онъ непремѣнно прочелъ въ звѣздахъ нынѣшнею ночью, и исполнилъ о чемъ я его прошу въ письмѣ, если хочетъ чтобы исполнилось сказанное:

Что Бертрамъ силу и права найдетъ

Средь элангоанскихъ высотъ.

Я видѣла его дважды, когда онъ меня не видѣлъ. Знаю, когда онъ былъ здѣсь въ первый разъ, и знаю зачѣмъ опять воротился. Вставай! Пора! Ты промедлилъ здѣсь слишкомъ долго; или за мною.

Сампсонъ послѣдовалъ за сивиллой, и она вела его съ четверть мили по лѣсу, дорогою гораздо кратчайшею, которую самъ онъ не нашелъ бы. Потомъ они вышли въ поле, и Мегъ все шла большими шагами впередъ, пока не достигла вершины холма, возвышавшагося надъ дорогою.

— Постой здѣсь, сказала она. — Взгляни, какъ заходящее солнце свѣтитъ сквозь эту тучу, затмѣвавшую его цѣлый день. Взгляни куда падаютъ первые лучи его: они озарили башню Допагильда, древнѣйшую башню Элангоанскаго замка, — и это не даромъ. Смотри какъ темно на морѣ, около шлюпки въ заливѣ, — и это не даромъ. Здѣсь стояла я, сказала Мегъ, выпрямившись во весь гигантскій ростъ свои и протянувъ длинную, мощную руку, — здѣсь стояла я, когда предсказала послѣднему элангоанскому лэрду какая участь ждетъ его семейство — и ударъ палъ ли на землю? — Нѣтъ, онъ поразилъ его слишкомъ мѣтко! И здѣсь, гдѣ сломала я передъ нимъ вѣтвь мира, здѣсь стою я опять и молю Бога, да благословитъ Онъ истиннаго наслѣдника элангоанскнго, который скоро вступитъ въ права своихъ предковъ. И онъ будетъ лучшимъ лэрдомъ, какого Элангоанъ не видѣлъ уже лѣтъ триста. Можетъ быть я не доживу до этого; но останется еще довольно радостныхъ глазъ, хотя мои и будутъ уже закрыты. Теперь, Авель Сампсонъ, если ты любилъ когда нибудь семейство Элангоановъ, спѣши передать порученіе мое англійскому полковнику, — спѣши, какъ будто жизнь или смерть зависитъ отъ твоей поспѣшности.

Съ этими словами она вдругъ оставила удивленнаго Домини и скорыми шагами скрылась въ ближайшей опушкѣ лѣса. Сампсонъ съ минуту смотрѣлъ вслѣдъ за ней въ безмолвномъ изумленіи, и потомъ, исполняя ея приказаніе, бросился къ Вудбурну съ необычайною для него быстротою, трижды воскликнувъ: «удивительно! удивительно! у-ди-витель-но!»

ГЛАВА XLVII.

Мои слова не бредъ души безумной,

Угодно ли? Я повторю ихъ снова;
Безуміе отпрянуло бы прочь.

Шэкспиръ.— Гамлетъ.

Когда Сампсонъ съ дикими взорами вошелъ въ переднюю, мисисъ Аланъ, ключница, сторожившая его съ почтительнымъ вниманіемъ, всегда оказываемымъ въ Шотландіи духовенству, встрѣтила его со словами: «Что это значитъ, мистеръ Сампсонъ? День ото дня хуже! Вы повредите себѣ такимъ постомъ; ничего не можетъ быть вреднѣе для желудка, мистеръ Сампсонъ. Хоть бы вы взяли съ собою мятныхъ лепешекъ, или приказали Барнсу приготовить вамъ сандвичъ».

— Стыди! отвѣчалъ Сампсонъ, весь еще погруженный въ мысли о свиданіи съ Мегъ Мерилизъ и направляясь пряма въ столовую.

— Вамъ нечего туда идти; съ часъ уже какъ отобѣдали: полковникъ сидитъ за десертомъ. Пойдемте ко мнѣ въ комнату; я припрятала вамъ превосходный кусочекъ: поваръ изготовитъ его въ одну минуту.

— Exorciso te! возразилъ Домини, — то есть, я уже отобѣдалъ.

— Отобѣдали! Не можетъ быть! Съ кѣмъ вы могли обѣдать? Вы ни къ кому не ходите.

— Съ Вельзевуломъ, я думаю, отвѣчалъ онъ.

— Господи! Да онъ околдованъ! воскликнула ключница, не удерживая его долѣе. — Онъ околдованъ, или рехнулся. Теперь только полковнику съ нимъ и справиться. Господи, Боже мой! И ученые люди до этого доходятъ?… Съ этими словами она удалилась въ свою комнату.

Предметъ ея состраданія вошелъ между тѣмъ въ столовую, гдѣ появленіе его удивило всѣхъ. Онъ былъ загрязненъ до плечъ, и отъ страха, усталости и замѣшательства природная блѣдность лица его стала еще больше похожею на цвѣтъ трупа.

— Что это значитъ, мистеръ Сампсонъ? спросилъ Маннерингъ, замѣтивъ, что мисъ Бертрамъ съ безпокойствомъ смотритъ на своего вѣрнаго друга-чудака.

— Exorciso, отвѣчалъ Домини.

— Что такое? спросилъ удивленный полковникъ.

— Извините, полковникъ! Но я…

— Совсѣмъ растерялся, кажется. Пожалуйста, мистеръ Сампсонъ, соберитесь съ мыслями и объясните что все это значитъ.

Сампсонъ хотѣлъ отвѣчать; по чувствуя, что латинская формула заклинанія невольно вертится у него на языкѣ, благоразумно перемѣнилъ намѣреніе и подалъ Маннерингу письмо, взятое у цыганки. Полковникъ распечаталъ его и прочелъ съ удивленіемъ. «Это похоже на шутку», сказалъ онъ: «И довольно дурную».

— Я получилъ его отъ особы вовсе не шутящей, сказалъ Сампсонъ.

— Отъ кого же оно? спросилъ Маннерингъ.

Домини часто выказывалъ тонкую разборчивость, когда дѣло касалось мисъ Бертрамъ. Теперь онъ также сообразилъ какія печальныя воспоминанія соединены для нея съ именемъ Мегъ Мерилизъ, и взглянувъ на молодыхъ дѣвицъ, не отвѣчалъ ни слова. «Мы придемъ къ вамъ пить чай, Джулія, сказалъ Маннерингъ. Я вижу, мистеръ Сампсонъ хочетъ говорить со мною наединѣ. Вотъ они ушли, мистеръ Сампсонъ, скажите же, пожалуйста, что все это значитъ?»

— Можетъ быть, это небесное посланіе, сказалъ Домини; — по я получилъ его изъ рукъ вельзевулова почталіона. Мнѣ дала его эта вѣдьма, Мегъ Мерилизъ, которую лѣтъ двадцать назадъ надо было сжечь какъ воровку, вѣдьму и цыганку.

— И вы увѣрены, что это она? спросилъ полковникъ съ участіемъ.

— Увѣренъ ли я? Ее мудрено забыть: другую Мегъ не найдешь въ цѣломъ мірѣ.

Полковникъ скорыми шагами ходилъ по комнатѣ, разсуждая самъ съ собою? «Послать арестовать ее, — но до Макъ-Морлана далеко, а серъ Робертъ Гэзльвудъ надутый дуракъ. Сверхъ того, можетъ быть ея уже не найдешь тамъ, или на нее найдетъ по прежнему фантазія молчать. Нѣтъ, рискну лучше прослыть глупцомъ, а послѣдую ея совѣту. Многіе одного съ нею разбора начали съ того, что стали обманщиками, а кончили тѣмъ, что сдѣлались энтузіастами или чѣмъ-то неопредѣленнымъ, среднимъ между тѣмъ и другимъ, не сознавая уже ясно, когда обманывали другихъ, и когда — себя. Дѣло очень просто: если усилія мои останутся безполезны, то во буду по крайней мѣрѣ пенять на собственную премудрость».

Съ этими словами Маннерингъ позвонилъ и велѣлъ Барнсу придти къ нему въ кабинетъ. Тамъ далъ онъ ему нѣкоторыя приказанія, о которыхъ читатель узнаетъ позже. Мы должны разсказать теперь другое приключеніе, случившееся также въ этотъ замѣчательный день.

Чарльсъ Гэзльвудъ не рѣшался посѣтить Вудбурнъ въ отсутствіи полковника: изъ обращенія Маннеринга онъ могъ заключить, что это было бы для него непріятно. Счастливый солдатъ и образованный джентльменъ пріобрѣлъ такое вліяніе на поведеніе молодаго человѣка, что онъ никакъ но рѣшился бы оскорбить полковника. Судя но поведенію Маннеринга, Гэзльвуду казалось, что онъ одобряетъ его привязанность къ мисъ Бертрамъ, но въ то же время молодой человѣкъ сознавалъ, что ему нельзя было объясниться въ любви безъ согласія его родителей, и потому уважалъ преграду, поставленную между ними великодушнымъ и добрымъ покровителемъ мисъ Бертрамъ. «Нѣтъ, думалъ онъ: я не нарушу спокойствія теперешняго убѣжища моей Люси до тѣхъ поръ, пока не буду въ состояніи предложить ей собственный кровъ».

Принявъ это мужественное намѣреніе, онъ исполнилъ его, хотя каждый день проѣзжалъ два раза мимо Вудбурна, и лошадь его по привычкѣ поворачивала къ этому дому. Въ первый разъ онъ храбро устоялъ противъ сильнаго искушенія заѣхать къ дѣвицамъ узнать о ихъ здоровьѣ и спросить не можетъ ли онъ имъ быть чѣмъ нибудь полезнымъ въ отсутствіе полковника Маннеринга. Но во второй разъ онъ почувствовалъ это искушеніе такъ сильно, что рѣшился не подвергаться ему въ третій разъ. Довольствуясь тѣмъ, что посылалъ въ Вудбурнъ освѣдомляться о здоровьѣ дамъ, онъ рѣшился исполнить давно данное обѣщаніе: посѣтить одно жившее неподалеку семейство, и расчиталъ эту поѣздку такъ, чтобъ быть въ числѣ первыхъ, которые явятся въ Вудбурнъ поздравить полковника съ благополучнымъ возвращеніемъ изъ затруднительнаго путешествія въ Эдинбургъ. Отправляясь къ знакомымъ онъ распорядился чтобъ ему тотчасъ дали знать, какъ только Маннерингъ вернется домой. Получивъ это извѣстіе, онъ хотѣлъ проститься съ друзьями, у которыхъ гостилъ, и намѣревался поспѣть къ обѣду въ Вудбурнъ, гдѣ онъ былъ принятъ какъ свой. Онъ обдумывалъ этотъ предметъ гораздо глубже, чѣмъ было нужно, и надѣялся, что покажется очень просто и естественно, если онъ распорядится такъ своимъ временемъ.

Но судьба, на которую такъ много жалуются влюбленные, не благопріятствовала въ этомъ случаѣ Чарльсу. Наступилъ морозъ, и надо было перемѣнить подковы у лошади. Хозяйка дома очень долго оставалась въ своей комнатѣ, и вышла къ завтраку поздно. Пріятель-хозяинъ настаивалъ, чтобъ онъ посмотрѣлъ щенковъ, принесенныхъ ему въ это утро его охотничьей собакою. Масть дѣлала сомнительнымъ ихъ происхожденіе: вопросъ важный, для рѣшенія котораго требовали мнѣнія Гэзльвуда; онъ долженъ былъ рѣшить въ этомъ дѣлѣ споръ своего пріятеля и псаря его, и произнести приговоръ надъ жизнью однихъ и смертью другихъ щенковъ. Сверхъ того, лэрдъ задержалъ отъѣздъ влюбленнаго юноши, желая со щедрымъ и ненужнымъ краснорѣчіемъ передать серу Роберту Гэзльвуду посредствомъ его сына свои мысли касательно направленія покой предположенной дороги. Къ стыду нашего молодаго пріятеля должно сказать, что выслушавъ доказательства въ десятый разъ, онъ не могъ понять въ чемъ состоятъ выгоды, если провести дорогу чрезъ Лангирстъ, Виндино, Гудгауспаркъ, Гэльзикрофтъ и рѣчку при Симонспулѣ, до Кипльтринганской дороги, и почему хуже дорога, обозначенная англійскимъ чиновникомъ, которая должна идти прямо черезъ главныя усадьбы Гэзльвуда, около мили отъ самаго дома, разрушая, но словамъ оратора, уединенную красоту этихъ мѣстъ.

Словомъ, лэрдъ, котораго выгоды требовали чтобъ мостъ былъ построенъ какъ можно ближе къ одной изъ его фермъ, тщетно старался всѣми способами привлечь вниманіе Гэзльвуда. Наконецъ, онъ прибавилъ нечаянно, что проектъ дороги былъ одобренъ «этимъ Глосиномъ, который хочетъ во всемъ быть указчикомъ». Услышавъ это имя, Гэзльвудъ вдругъ сдѣлался внимательнымъ, и предметъ разговора сталъ интересовать его. Разспросивъ о направленіи, какое хотѣлъ бы дать дорогѣ Глосинъ, онъ увѣрилъ хозяина, что ужъ конечно не его будетъ вина, если отецъ его не перемѣнитъ этого проекта. Между тѣмъ утро прошло незамѣтно. Гэзльвудъ уѣхалъ тремя часами позже, чѣмъ предполагалъ, и проклиная дамскій туалетъ, охотничьихъ собакъ съ ихъ щенками и парламентскіе акты о новыхъ дорогахъ, сознавалъ что уже слишкомъ поздно явиться въ Вудбурнъ.

Проѣхавъ поворотъ, который велъ къ Вудбурну, и съ удовольствіемъ посмотрѣвъ хоть на дымъ, разстилавшійся изъ трубъ его но сѣрому зимнему небу, Гэзльвудъ хотѣлъ было ѣхать дальше, какъ вдругъ замѣтилъ Домини, бѣжавшаго изъ лѣса домой. Онъ звалъ его, но напрасно: эта почтенная особа, никогда не бывшая очень чувствительною къ внѣшнимъ впечатлѣніямъ, только что разсталась съ Мегъ Мерилизъ и такъ была погружена въ ея предсказанія, что не могла слышать какъ его звалъ Гэзльвудъ. Гэзльвудъ принужденъ былъ пропустить его безъ вопроса о здоровьѣ молодыхъ дѣвицъ, или другаго какого нибудь словечка, на которое ему можетъ быть посчастливилось бы выудить въ отвѣтъ имя мисъ Бертрамъ. А такъ какъ Гэзльвуду спѣшить было теперь не къ чему, то онъ опустилъ поводья и позволилъ лошади какъ ей угодно всходить но крутой песчаной дорогѣ между двухъ холмовъ, за которыми она поднималась до значительной высоты, гдѣ взорамъ представлялась обширная панорама окрестностей.

У Гэзльвуда впрочемъ не было никакой охоты смотрѣть на эту дивную мѣстность, хотя она имѣла еще ту привлекательность, что принадлежала отцу его и необходимо должна будетъ достаться когда нибудь ему самому. Напротивъ, онъ смотрѣлъ назадъ, на кровлю Вудбурна, хотя съ каждымъ шагомъ лошади ему становилось труднѣе обращать взоры въ ту сторону. Вдругъ онъ былъ пробужденъ изъ своей задумчивости голосомъ, слишкомъ громкимъ для женщины и слишкомъ высокимъ для мужчины, говорившимъ: «Что вы такъ запоздали? Или другіе должны исполнять ваше дѣло?»

Онъ оглянулся: передъ нимъ стояла высокая женщина, въ огромномъ платкѣ, обернутомъ вокругъ головы, и черными съ просѣдью локонами, въ длинномъ красномъ плащѣ, съ палкой, заостренной въ родѣ копья, — словомъ, передъ нимъ была Мегъ Мерилизъ. Гэзльвудъ никогда еще не видалъ этой замѣчательной фигуры. Изумленный ея появленіемъ, онъ невольно укоротилъ поводья и остановился. «Я думаю», продолжала она: «кто интересуется домомъ Элангоановъ, не долженъ спать эту ночь: трое васъ ищутъ, а вы ѣдете домой спать. Не думаете ли вы, что когда падетъ братъ, то сестрѣ будетъ хорошо? Нѣтъ, нѣтъ!»

— Я не понимаю тебя, моя милая, сказалъ Гэзльвудъ; если ты говоришь о мисъ… о комъ нибудь изъ бывшей фамиліи Элангоановъ, то скажи что можно для нихъ сдѣлать.

— Изъ бывшей фамиліи Элангоановъ? отвѣчала она съ большимъ жаромъ. Изъ бывшей фамиліи Элангоановъ! Когда же была, или когда будетъ фамилія Элангоановъ, кромѣ носящей славное имя храбрыхъ Бертрамовъ?

— Что же ты хочешь сказать, добрая женщина?

— Я не добрая женщина; все графство знаетъ, что я довольна зла; другіе люди и я сама, мы можемъ пожалѣть объ этомъ. Но я могу сдѣлать, чего не сдѣлала бы и не осмѣлилась бы сдѣлать ни одна добрая женщина. Я могу охолодить кровь въ жилахъ живущаго подъ кровомъ, принадлежащимъ сиротѣ, и хотѣвшаго задушить его еще въ колыбели. Выслушайте меня: караулъ при таможнѣ въ Портанфери переведенъ въ Гэзльвудскій замокъ по приказанію вашего отца, который думаетъ что въ эту ночь контрабандисты нападутъ на домъ его. Никто не имѣетъ этого намѣренія. Онъ хорошей, онъ благородной крови… я не говорю о немъ собственно, — но никто противъ него не замышляетъ. Отошлите кавалеристовъ немедленно назадъ на ихъ ноетъ и будьте спокойны: ночью будетъ для нихъ работа; при свѣтѣ луны заблещутъ ружья и засверкаютъ сабли.

— Боже мой! Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ Гэзльвудъ. — Изъ словъ и образа выраженія твоего я готовъ бы заключить, что ты безумна, но тутъ есть какая-то странная связь.

— Я не безумна, воскликнула цыганка. — Я сидѣла въ тюрьмѣ, какъ безумная, меня наказывали, меня изгнали какъ безумную, — но я не безумна. Послушайте, Чарльсъ Гэзльвудъ: сердитесь ли вы на того кто ранилъ васъ?

— Нѣтъ, избави Боже! Рука моя выздоровѣла, и я увѣренъ, что выстрѣлъ былъ случайный. Я желалъ бы увѣрить въ этомъ его самого.

— Такъ сдѣлайте то, что я говорю вамъ, отвѣчала Мегъ Мерилизъ, и вы окажете ему больше добра, чѣмъ онъ сдѣлалъ вамъ зла. Если предать его врагамъ, завтра же онъ будетъ мертвецъ или изгнанникъ, — по есть Нѣкто выше всѣхъ. Сдѣлайте то что я вамъ говорю: отошлите солдатъ назадъ въ Портанфери. Гэзльвудскій замокъ точно такъ же въ безопасности, какъ Крюфельфель. Сказавъ это Мегъ исчезла съ обыкновенною своею быстротою.

Явленіе этой женщины и смѣсь безумства съ восторженностью въ ея поступкахъ, рѣдко не производили сильнаго впечатлѣнія на тѣхъ, съ которыми она говорила. Слова ея, хотя и дикія, были слишкомъ ясны и понятны для настоящаго безумства, но и слишкомъ дурны и запутанны для разумной рѣчи. Казалось, она говорила и дѣйствовала подъ вліяніемъ воображенія болѣе раздраженнаго, чѣмъ разстроеннаго, а это составляетъ большую разницу для слушателя. Этимъ объясняется вниманіе, съ какимъ слушали и исполняли ея странные и таинственные намеки. Вѣрно, по крайней мѣрѣ, что неожиданное появленіе и повелительный топъ ея произвели сильное впечатлѣніе на молодаго Гэзльвуда, и онъ поѣхалъ домой скорѣе. Уже стемнѣло, когда онъ прибылъ въ замокъ и увидалъ подтвержденіе словъ старой сивиллы.

Подъ навѣсомъ стояли тридцать драгунскихъ лошадей, связанныхъ одна съ другою поводьями. Три или четыре солдата караулили ихъ, между тѣмъ какъ другіе, съ широкими саблями и въ тяжелыхъ сапогахъ, расхаживали передъ домомъ взадъ и впередъ. Гэзльвудъ спросилъ у одного офицера, откуда они?

— Изъ Портанфери, отвѣчалъ тотъ.

— А тамъ остался другой караулъ?

— Нѣтъ; ихъ перевели сюда по приказанію сера Роберта Гэзльвуда для защиты замка противъ контрабандистовъ, которые хотятъ напасть на него.

Чарльсъ Гэзльвудъ тотчасъ же пошелъ къ отцу, и почтительно поздоровавшись спросилъ по какому поводу нашелъ онъ нужнымъ послать за военнымъ карауломъ. Серъ Робертъ отвѣчалъ, что изъ сообщеннаго и присланнаго ему увѣдомленія, донесенія, или рапорта, онъ имѣетъ важныя причины думать, предполагать и быть убѣжденнымъ, что въ эту ночь будетъ сдѣлано со стороны контрабандистовъ, цыганъ и другихъ мошенниковъ покушеніе напасть на Гэзльвудскій замокъ.

— Что же могло бы вооружить этотъ народъ противъ насъ болѣе чѣмъ противъ кого-нибудь другаго въ графствѣ?

— При всемъ уваженіи къ вашей проницательности и знанію, отвѣчалъ серъ Робертъ, т--я скорѣе готовъ думать, предполагать, придерживаться того мнѣнія, что въ такихъ обстоятельствахъ и случаяхъ мщеніе подобныхъ людей устремляется или обращается на особъ, наиболѣе важныхъ и значительныхъ по своему званію, талантамъ, происхожденію и положенію въ свѣтѣ, какъ на лица, потрясшія, остановившія и можно сказать уничтожившія ихъ противозаконныя, непозволительныя и преступныя дѣйствія.

Чарльсъ, зная слабость своего отца, отвѣчалъ, что серъ Робертъ ошибся въ причинѣ его удивленія; что онъ удивляется только тому, какъ отважатся напасть на замокъ, въ которомъ такъ много прислуги и куда данный сигналъ можетъ вдругъ собрать сильную помощь всѣхъ сосѣднихъ жителей. Онъ прибавилъ, что опасается, не пострадала бы репутація фамиліи отъ того, что Гэзльвуды отвлекли солдатъ отъ ихъ поста при таможнѣ для собственной своей защиты, какъ будто они не довольно сильны, чтобъ защитить самихъ себя во всякомъ случаѣ. Онъ намекнулъ даже, что если враги ихъ дома замѣтятъ эту излишнюю предосторожность, то сарказмамъ ихъ не будетъ конца.

Серъ Робертъ былъ пораженъ этимъ замѣчаніемъ, потому что, подобно большей части безхарактерныхъ людей, ненавидѣлъ и боялся смѣшнаго. Онъ принялъ важную позу, по взоръ его выражалъ замѣшательство, которое онъ старался скрыть подъ видомъ гордости; онъ хотѣлъ поселить въ другихъ мысль, что презираетъ общественное мнѣніе, котораго напротивъ онъ такъ боялся.

— Я полагалъ бы, сказалъ онъ, что обида, уже нанесенная моему дому въ вашемъ лицѣ, какъ въ лицѣ ближайшаго наслѣдника и представителя фамиліи Гэзльнудовъ, — я полагалъ бы и думалъ, говорю я, что это достаточно оправдаетъ меня въ глазахъ высшей и большей части народа, въ принятіи такихъ предосторожностей для предотвращенія и отклоненія вторичной дерзости.

— Я долженъ, сказалъ Чарльсъ, — напомнить вамъ то что уже не разъ говорилъ: я совершенно увѣренъ, что выстрѣлъ сдѣлавъ нечаянно.

— Онъ сдѣланъ не нечаянно, возразилъ отецъ его съ досадою. — Вы хотите быть умнѣе старшихъ.

— Однакоже, сказалъ Чарльсъ, въ томъ что такъ близко касается до самого меня…

— До васъ это касается вовсе не прямо, то есть, это не касается до васъ, какъ до молодаго вѣтрогона, который забавляется противорѣча отцу; это касается до всей области, серъ, до всей области, до всей публики, до королевства Шотландіи, серъ, поколику честь фамиліи Гэзльвудовъ тронута и оскорблена въ васъ и черезъ васъ. Преступникъ подъ крѣпкою стражей, и мистеръ Глосинъ думаетъ…

— Глосинъ?

— Да, джентльменъ, купившій Элангоанъ, — надѣюсь, вы знаете о комъ я говорю?

— Знаю, отвѣчалъ молодой человѣкъ; но я не ожидалъ, чтобъ вы стали опираться на такой авторитетъ. Этотъ человѣкъ… всѣ знаютъ его за сребролюбца и подлеца, а я подозрѣваю въ немъ еще худшее. Івы сами, называли ли вы когда нибудь прежде этого человѣка джентльменомъ?

— Конечно, Чарльсъ, я не называю его джентльменомъ въ настоящемъ смыслѣ и значеніи, въ опредѣленной и истинной силѣ слова, въ какой мы должны употреблять это выраженіе исключительно; но я употребилъ его только относительно, какъ слово, выражающее нѣчто изъ того состоянія, до котораго онъ возвысился и вознесся, — словомъ, какъ терминъ, означающій приличнаго, богатаго, почтеннаго человѣка.

— Позвольте спросить, сказалъ Чарльсъ: — не по его ли приказанію уведенъ караулъ изъ Портанфери?

— Серъ, отвѣчалъ баронетъ, я не думаю, чтобъ мистеръ Глосинъ вздумалъ безъ спроса давать приказанія или даже изъявлять свое мнѣніе въ дѣлѣ, въ которомъ гэзльвудскій домъ и домъ Гэзльвудовъ, — подъ именемъ одного я разумѣю жилище моей фамиліи, а подъ именемъ другаго, иносказательно, метафорически, параболически, самую фамилію, — въ дѣлѣ, говорю я, такъ близко касающемся гэзльвудскаго дома или дома Гэзльвудовъ…

— Но вѣроятно Глосинъ одобрилъ эту мѣру?

— Я нашелъ приличнымъ, благоразумнымъ и справедливымъ посовѣтоваться съ нимъ, какъ съ ближайшимъ чиновникомъ, когда вѣсть о замышленномъ нападеніи коснулась моего слуха. Хотя изъ чувства приличія и почтенія къ нашимъ взаимнымъ отношеніямъ онъ не захотѣлъ дать приказъ вмѣстѣ со мною, но совершенно одобрилъ мое распоряженіе.

Въ это время у подъѣзда послышался топотъ лошади, Черезъ нѣсколько минутъ, дверь отворилась и вошелъ Макъ-Морланъ. — Извините мою нескромность, серъ Робертъ, по…

— Милости просимъ, мистеръ Макъ-Морланъ, говорилъ серъ Робертъ съ ласковой улыбкой; — что за нескромность! Ваше званіе какъ помощника шерифа вмѣняетъ вамъ въ обязанность заботиться о сохраненіи тишины и порядка въ графствѣ, и вы конечно считаете въ особенности своимъ долгомъ защитить Гэзльвудскій замокъ. Вы имѣете полное, признанное, неотрицаемое право войти безъ приглашенія въ домъ первѣйшаго шотландскаго джентльмена, предполагая, что того требуетъ исполненіе вашихъ обязанностей.

— И точно, сказалъ Макъ-Морланъ, нетерпѣливо выжидавшій минуты когда ему возможно будетъ сказать слово: — обязанность заставила меня явиться сюда такъ нескромно.

— Нисколько! отвѣчалъ баронетъ, граціозно приглашая его рукою сѣсть.

— Но позвольте вамъ сказать, серъ Робертъ, продолжалъ помощникъ шерифа, — я пріѣхалъ вовсе не съ тѣмъ, чтобъ здѣсь остаться; я пріѣхалъ воротить солдатъ въ Портанфери и увѣрить васъ, что готовъ отвѣчать за безопасность вашего дома.

— Отнять караулъ отъ Гэзльвудскаго замка! воскликнулъ въ негодованіи удивленный владѣтель его. — И вы хотите отвѣчать за это! Позвольте же узнать, кто вы такой, что я могу принять ваше слово и поруку, личную или офиціальную, въ безопасности Гэзльвудскаго замка? Я думаю, сударь, и полагаю, что если который нибудь изъ этихъ фамильныхъ портретовъ будетъ испорченъ, уничтоженъ, или оскорбленъ, мнѣ трудно будетъ вознаградить такой ущербъ поручительствомъ, которое и и предлагаете мнѣ такъ великодушно.

— Въ такомъ случаѣ мнѣ будетъ очень жаль, серъ Робертъ, отвѣчалъ прямодушный Макъ-Морланъ; — по надѣюсь, что мнѣ не придется упрекать себя въ такой невознаградимой потерѣ. Смѣю васъ увѣрить, что никто не нападетъ на Гэзльвудскій замокъ; изъ полученныхъ мною извѣстій я подозрѣваю, что слухъ этотъ распространенъ именно съ тою цѣлью, чтобъ удалить караулъ отъ Портанфери. Основываясь на этомъ самомъ убѣжденіи, я какъ шерифъ и первый гражданскій чиновникъ долженъ воспользоваться своею властью и отослать весь отрядъ или большую часть его на прежній мостъ. Мнѣ очень жаль, что нечаянное отсутствіе мое уже довольно замедлило дѣло, и мы должны будемъ возвратиться въ Портанфери довольно поздно.

Такъ какъ Макъ-Морланъ былъ старшій чиновникъ и ясно высказывалъ намѣреніе дѣйствовать по своему усмотрѣнію, то баронетъ, хотя глубоко оскорбленный, могъ только сказать: — Хорошо, очень хорошо. Нѣтъ, возьмите всѣхъ, я вовсе не желаю, чтобъ кто нибудь изъ нихъ тутъ оставался. Мы можемъ защитить себя сами. Но замѣтьте, прошу васъ, что вы дѣйствуете подъ собственнымъ опасеніемъ и отвѣтственностью, если что нибудь случится съ Гэзльвудскимъ замкомъ, или его обитателями, или мебелью и портретами.

— Я дѣйствую, какъ мнѣ кажется лучше, серъ Робертъ, отвѣчалъ Макъ-Морланъ, — прошу васъ вѣрить этому и не гнѣваться. Теперь нѣкогда заниматься комплиментами, потому что уже довольно поздно.

Но серъ Робертъ, не удостоивая выслушать его извиненія, медленно и съ торжественностью приступилъ къ вооруженію и размѣщенію своихъ слугъ. Чарльсу Гэзльвуду хотѣлось бы сопутствовать драгунамъ, уже сѣвшимъ на копей и готовымъ отправиться въ Портанфери по приказанію Макъ-Морлана; но онъ оскорбилъ бы отца въ такую минуту, когда по его мнѣнію онъ и домъ его были въ опасности. Ему оставалось только смотрѣть изъ окна съ подавленнымъ чувствомъ неудовольствія и слышать, какъ офицеръ скомандовалъ: «по три налѣво заѣзжай; рысью!» Вслѣдъ затѣмъ весь отрядъ двинулся ровной и скорой рысью, скрылся за деревьями, и топотъ лошадей быстро замеръ въ отдаленіи.

ГЛАВА LXVIII.

Замки и доски прочь летятъ,

Топоръ у насъ въ рукахъ!
Мы тихо подошли къ тюрьмѣ,
Гдѣ Кинмонтъ былъ въ цѣпяхъ.

Старинная пограничная баллада.

Возвратимся въ Портанфери къ Бертраму и его бравому пріятелю, невиннымъ обитателямъ зданія, воздвигнутаго для преступниковъ. Фермеръ спалъ мертвымъ сномъ.

Но первый, тяжелый сонъ Бертрама прошелъ далеко до полуночи, и онъ уже не могъ снова впасть въ это состояніе забвенія. Неизвѣстность тревожила его душу; какая-то тяжесть давила тѣло. Главною причиною того былъ спертый воздухъ маленькой спальни. Потерпѣвъ нѣсколько времени удушающее чувство такой атмосферы, онъ всталъ чтобъ отворить окно и освѣжить воздухъ. Увы! Первая попытка напомнила ему, что онъ въ тюрьмѣ, построенной для заключенія, а не для удобства, и поэтому средства освѣжать воздухъ не даны въ распоряженіе ея несчастныхъ обитателей.

Нѣсколько минутъ стоялъ онъ у непослушнаго окна. Маленькій Васпъ, не смотря на усталость со вчерашней дороги, соскочилъ съ постели вслѣдъ за своимъ господиномъ, и ластился у ногъ его, выражая ворчаніемъ свою радость, что опять вмѣстѣ съ нимъ.

Выжидая, чтобъ лихорадочное движеніе, волновавшее кровь его, успокоилось и перешло въ дремоту, Бертрамъ стоялъ нѣсколько времени глядя на море.

Въ это время былъ полный приливъ, и волны съ глухимъ шумомъ раскатывались у подножія тюрьмы. По временамъ, широкая волна касалась бруствера, защищавшаго фундаментъ зданія, и разбивалась о него съ большимъ ревомъ, чѣмъ о песчаный берегъ. Вдали, при невѣрномъ свѣтѣ луны, закрытой туманами, катились, смѣшивались и перегоняли другъ друга безконечныя волны океана.

— Дикое, мрачное зрѣлище! думалъ Бертрамъ. — Такъ бурныя волны судьбы носятъ меня по міру съ самаго дѣтства. Когда кончится эта неизвѣстность? Когда мнѣ позволено будетъ подумать о мирномъ кровѣ, гдѣ я могъ бы спокойно, безъ страха и волненій, заняться искуствами, отъ которыхъ насильственно отвлекала меня до сихъ поръ судьба? Ухо фантазіи, говорятъ, можетъ среди рева волнъ разслышать голосъ морскихъ нимфъ и тритоновъ: я желалъ бы имѣть такой слухъ, желалъ бы чтобъ вышла изъ пучины какая нибудь сирена или Протей, и разгадала мнѣ это странное сплетеніе случаевъ, опутавшее меня своею сѣтью… Счастливый другъ! продолжалъ онъ, глядя на постель, гдѣ лежалъ здоровякъ Динмонтъ: — твои заботы ограничиваются тѣснымъ кругомъ здоровыхъ и прибыльныхъ занятій. Ты можешь оставить ихъ по произволу и наслаждаться глубокими, покоемъ тѣла и души, плодомъ полезныхъ трудовъ твоихъ.

Въ эту минуту, размышленія его были прерваны Васномъ, который, покушаясь вспрыгнуть на окно, начали, ужасно визжать и лаять. Звуки эти коснулись слуха Динмонта, но не разсѣяли видѣнія, перенесшаго его изъ жалкой комнаты на свѣжій воздухи, его зеленыхъ гори.. «Куси, Ярроу, эту его, ату!» ворчалъ они. сквозь зубы, воображая, безъ сомнѣнія, что говоритъ своей овчаркѣ, травя какого нибудь познаннаго гостя на пастбищѣ. На продолжающійся лай таксы отвѣчалъ басистый голосъ дворовой собаки, долго молчавшей и издававшей только отрывистый вой, когда мѣсяцъ выглядывалъ изъ-за тучъ. Теперь лай ея сдѣлался продолжительнымъ и злымъ, и казалось былъ возбужденъ чѣмъ-то другимъ, кромѣ безпокойства Васпа, подавшаго знакъ тревоги. Бертрамъ съ большимъ трудомъ могъ успокоить свою таксу; она перестала лаять, по продолжала глухо ворчать.

Это обстоятельство привлекло вниманіе Бертрама; онъ замѣтилъ на морѣ лодку и среди шума волнъ разслушалъ удары веселъ и голоса людей. — Запоздавшіе рыбаки, думалъ онъ, — или можетъ быть контрабандисты съ острова Мана. Однакоже, они очень смѣлы, что такъ близко подъѣзжаютъ къ таможнѣ, гдѣ должна быть стража. Лодка велика, походитъ на шлюпку, и въ ней много народа; можетъ быть она принадлежитъ таможнѣ. — Бертрамъ еще болѣе убѣдился въ этомъ послѣднемъ предположеніи, когда увидѣлъ, что лодка причалила въ небольшой пристани за таможней. Изъ лодки вышли одинъ за другимъ двадцать человѣкъ, и тихонько пробираясь по узкому проходу между таможней и тюрьмой, исчезли изъ вида. Только двое остались сторожить лодку.

Сначала шумъ веселъ, а потомъ людской говоръ вполголоса пробудилъ всю ярость цѣннаго сторожа. Онъ залился такимъ ужасными, и продолжительнымъ лаемъ, что разбудилъ своего господина, такую же сердитую собаку, какъ онъ самъ, и господинъ его кричалъ изъ окна: «Что тамъ, Теарумъ. что такое? Цыцъ, цыцъ, чтобъ ты издохъ!» Но слова его нисколько не уменьшили лая, и тюремщикъ не могъ разслышать за нимъ подозрительнаго шума, о которомъ извѣщала собака. По самка двуногаго цербера была одарена слухомъ болѣе тонкимъ, чѣмъ супругъ ея. Она въ свою очередь стояла у окна и говорила: «Ступай-ка внизъ, да вели спустить собаку: они ломаютъ дверь въ таможнѣ, а этотъ старый хрычъ Гэзльвудъ отозвалъ къ себѣ караулъ. Да что! Ты мокрая курица!» — и амазонка пошла сама приняться за дѣло, между тѣми, какъ мужъ ея, заботясь больше о сохраненіи порядка внутри, чѣмъ безпокоясь о нападеніи снаружи, пошелъ отъ комнаты до комнаты осмотрѣть, надежно ли заперты арестанты.

Шумъ, о которомъ мы говорили, происходилъ въ передней части дома, и Бертрамъ не могъ разслушать его ясно, такъ какъ комната его была на задней половинѣ, окнами къ морю. Онъ однакоже слышалъ, что въ домѣ шумятъ и стучатъ, что вовсе не согласовалось съ мрачнымъ уединеніемъ тюрьмы въ часъ полуночи, такъ же какъ и прибытіе лодки съ вооруженными людьми въ такое время. Изъ всего этого Бертрамъ заключилъ, что въ тюрьмѣ происходитъ что-то необыкновенное. Онъ началъ будить Динмонта толкая его въ плечо. «Э! а! у! Еще рано вставать, Эли», проворчалъ горецъ сквозь сонъ. Но разбуженный болѣе сильнымъ толчкомъ, онъ вскочилъ, и протирая глаза, спросилъ: «Что такое? Скажите, ради Бога!»

— Не знаю, отвѣчалъ Бертрамъ, — или домъ загорѣлся, или случилось что нибудь необыкновенное. Не чувствуете ли вы дыма? Слышите, какъ стучатъ дверьми въ домѣ и кричатъ снаружи? Увѣряю васъ, случилось что нибудь необыкновенное. Вставайте, ради Бога, и будемте на сторожѣ.

При мысли объ опасности, Динмонтъ вскочилъ смѣлый и бодрый, какъ бывало предки его при видѣ сторожевыхъ огней. — Чортъ возьми, капитанъ! Скверное мѣсто: днемъ не выпускаютъ, а почью не даютъ спать. Я тутъ двухъ недѣль не высидѣлъ бы. Экъ шумятъ! Досадно, нѣтъ у насъ свѣчки! Васнъ, Васнъ! Тише! Молчи же! Дай намъ разслушать, что тамъ дѣлается. Да замолчишь ли ты, чтобъ тебя!…

Они напрасно рылись въ золѣ, желая найти огонь и зажечь свѣчу. Шумъ снаружи продолжался. Динмонтъ въ свою очередь подошелъ къ окну. — Боже мой! воскликнулъ онъ. — Капитанъ! Подите сюда! Посмотрите! Они ворвались въ таможню!

Бертрамъ поспѣшилъ къ окну и ясно увидѣлъ шайку контрабандистовъ и мошенниковъ всякаго сорта. Одни изъ нихъ держали зажженные факелы, другіе стаскивали боченки и тюки въ шлюпку, оставшуюся въ пристани и къ которой пристали между тѣмъ двѣ или три рыбачьи лодки. Они нагружали ихъ поочередно, и одна или двѣ уже отплыли съ добычей въ море.

— Это ясно само собою, сказалъ Бертрамъ; — по я думаю, тутъ случилось еще что нибудь похуже. Не чувсвуете ли вы какъ сильно пахнетъ дымомъ? Или мнѣ такъ кажется?

— Кажется? отвѣчалъ Динмонтъ, — да тутъ пахнетъ дымомъ какъ въ трубѣ. Чортъ возьми! Если они залегли таможню, такъ огонь доберется и сюда, и мы сгоримъ тутъ какъ смоленое дерево. Это ужасно! Сгорѣть ни за что, ни про что, какъ колдуны! — Макъ-Гуфогъ! Эй! кричалъ онъ во все горло, — если ты хочешь быть цѣлъ, выпусти насъ! Слышишь?

Въ это время показалось пламя, и густыя облака дыма пронеслись мимо окна, гдѣ стояли Бертрамъ и Динмонтъ. По временамъ густой дымъ движеніемъ воздуха застилалъ все отъ ихъ взоровъ; иногда багровый свѣтъ освѣщалъ берегъ, море и суровыя лица людей, съ живою дѣятельностью нагружавшихъ лодки. Огонь распространялся съ силою, и пламя огромными языками вылетало изъ каждаго окна горящаго зданія; головни летѣли за вѣтромъ на близлежащую тюрьму, и черный дымъ разстилался во всей окрестности. Далеко и громко раздавались клики яростной толпы. Къ торжествующимъ контрабандистамъ присоединилась вся чернь небольшаго городка и окрестныхъ деревень, пробужденная и приведенная въ движеніе пожаромъ, не смотря на поздній часъ ночи: одни явились какъ участники вольной торговли, большая же часть изъ любви къ тревогѣ и зрѣлищу несчастій, — любви столь естественной въ простомъ народѣ.

Бертрамъ началъ не шутя безпокоиться о своей участи. Въ домѣ не слышно было никакого движенія: казалось, тюремщикъ покинулъ свой постъ и предоставилъ тюрьму съ ея несчастными жильцами на жертву угрожающаго ей огня. Между тѣмъ, послышалось новое и сильное нападеніе на ворота тюрьмы, которыя скоро уступили топорамъ и ломамъ. Тюремщикъ, трусъ въ такой же степени, какъ хвастунъ, бѣжалъ съ болѣе храброю своею женою. Прислуга его безпрекословно выдала ключи. Освобожденные преступники, съ неистовыми криками привѣтствуя свободу, пристали къ освободившей ихъ шайкѣ.

Посреди этой тревоги, трое или четверо главнѣйшихъ контрабандистовъ ворвались въ комнату Бертрама съ факелами и вооруженные саблями и пистолетами. — Der deyvil! воскликнулъ предводитель ихъ: — вотъ нашъ молодецъ! и двое изъ нихъ въ ту же минуту схватили Бертрама. Но одинъ изъ нихъ шепнулъ ему на ухо: «не сопротивляйтесь, пока не выйдемъ на улицу». Тотъ же человѣкъ нашелъ случай сказать Динмонту: «слѣдуйте за вашимъ другомъ, и помогите ему, когда будетъ пора».

Динмонтъ послушался и послѣдовалъ за Бертрамомъ, котораго контрабандисты потащили по коридору, затѣмъ съ лѣстницы, черезъ дворъ, освѣщенный пожаромъ, и наконецъ въ узкую улицу передъ воротами. Въ общемъ смятеніи, шайка но необходимости разсыпалась въ разныя стороны. Быстрый топотъ, какъ будто отъ скачущаго отряда, увеличилъ замѣшательство. «Hagel and Wetter! Это чтожрикнулъ начальникъ. — Стойте вмѣстѣ, дѣти! смотрите за арестантомъ!» — Но, не смотря на это приказаніе, двое, которые вели Бертрама, отстали отъ другихъ.

Впереди послышались крикъ и шумъ схватки. Толпа пришла въ ужасное движеніе: одни хотѣли бѣжать, другіе защищаться. Раздались выстрѣлы, и свѣтлыя сабли драгунъ заблистали надъ головами мошенниковъ. «Теперь», сказалъ шопотомъ державшій Бертрама за лѣвую руку, тотъ самый, который подалъ ему совѣтъ и прежде, «теперь освобождайтесь отъ другаго и слѣдуйте за мною».

Бертрамъ, вдругъ рванувшись съ силою, легко освободился отъ рукъ проводника, державшаго его за воротъ справа. Проводникъ схватился было за пистолетъ, но палъ отъ удара Динмонта, противъ котораго не устоялъ бы кажется и быкъ.

— Скорѣе за мною! воскликнулъ покровитель Бертрама, и повернулъ съ большой улицы въ узкій и грязный переулокъ.

Никто не преслѣдовалъ ихъ. Вниманіе контрабандистовъ было очень непріятно занято внезапнымъ появленіемъ Макъ-Морлана и коннаго отряда. Слышно было, какъ шерифъ громкимъ, мужественнымъ голосомъ требовалъ, чтобъ незаконное сборище разошлось подъ опасеніемъ собственной жизни. Макъ-Морланъ поспѣлъ бы сюда еще рано, чтобы отвратить всякое покушеніе на таможню, но на дорогѣ получилъ ложное извѣстіе, что контрабандисты выйдутъ на берегъ въ Элангоанскомъ замкѣ. Почти два часа пропало вслѣдствіе этого ложнаго доноса; не нарушая справедливости, можно предположить, что Глосинъ, котораго такъ сильно интересовала удача дерзкаго покушенія въ эту ночь, старался сманить Макъ-Морлана съ настоящей дороги, узнавъ объ удаленіи отряда изъ Гэзльвудскаго замка, что конечно скоро дошло до его тревожнаго слуха.

Между тѣмъ Бертрамъ слѣдовалъ за проводникомъ вмѣстѣ съ Динмонтомъ. Крики людей, лошадиный топотъ и пистолетные выстрѣлы слабѣе и слабѣе долетали до ихъ слуха. Въ концѣ темнаго переулка они нашли карету, запряженную четверней. «Здѣсь ли ты, во имя Бога?» сказалъ проводникъ, обращаясь къ кучеру. Здѣсь, отвѣчалъ Джокъ Джабосъ, — дай Богъ поскорѣе убраться.

— Такъ отворяй дверцы. Садитесь, господа! Вы скоро будете въ безопасномъ мѣстѣ. А вы, сказалъ онъ Бертраму, — не забудьте обѣщанія, даннаго цыганкѣ.

Бертрамъ, рѣшившійся слѣпо повиноваться человѣку, оказавшему ему столь значительную услугу, сѣлъ въ карету. Динмонтъ послѣдовалъ за нимъ; Васпъ, не отстававшій ни на шагъ, вспрыгнулъ туда же, и карета быстро покатилась. «Страшюе дѣло! сказалъ Динмонтъ. Ну, авось ничего не случится. А что будетъ съ Думплемъ? Я бы лучше сидѣлъ на его спинѣ, чѣмъ въ каретѣ самого герцога, дай Богъ ему здоровья».

Бертрамъ замѣтилъ, что такъ быстро они не могутъ ѣхать долго, не перемѣняя лошадей, и на первой станціи они могутъ настоять на томъ, чтобъ дождаться утра, или по крайней мѣрѣ узнать куда ихъ везутъ. «Тамъ вы можете распорядиться на счетъ своей лошади, которая вѣрно преспокойно стоитъ въ своей конюшнѣ», прибавилъ Бертрамъ.

— Хорошо; быть такъ, отвѣчалъ Данди. Лишь бы выйдти изъ этого сундука на колесахъ, а тамъ врядъ ли имъ удастся везти насъ куда намъ не будетъ угодно.

При этихъ словахъ, карета вдругъ поворотила въ сторону, и въ лѣвое окно ея они увидѣли вдали деревню, ярко освѣщенную огнемъ, который охвативъ магазинъ съ водкою поднимался огромнымъ, великолѣпнымъ огненнымъ столбомъ. Не долго они могли любоваться этимъ видомъ, потому что карета, поворотивъ опять въ другую сторону, покатилась по дорогѣ черезъ паркъ, въ совершенной темнотѣ, но съ прежней быстротою.

ГЛАВА XLIX.

Пѣсни льются все вольнѣе,

Ночь летитъ быстрѣй, быстрѣе,
Что ни чарка, все вкуснѣе.

Бурнсъ.— Tam o'Shanter.

Перепесемся опять въ Вудбурнъ. Читатель вспомнитъ, что мы оставили его, когда полковникъ давалъ кое-какія приказанія своему приближенному слугѣ. Когда онъ возвратился въ залу, разсѣянность его и необыкновенное выраженіе задумчивости и безпокойства на лицѣ поразили молодыхъ дѣвицъ. Маннерингъ былъ однакожъ не такой человѣкъ, котораго даже наиболѣе любимыя имъ особы могли бы разспрашивать о причинѣ его душевныхъ движеній. Настало время пить чай, и всѣ молча усѣлись около стола, какъ вдругъ къ воротамъ подъѣхалъ экипажъ, и звонъ колокольчика извѣстилъ о пріѣздѣ гостей. Нѣтъ, сказалъ Маннерингъ, — это для нихъ слишкомъ рано.

Черезъ минуту, Барисъ, отворивъ дверь залы, доложилъ о пріѣздѣ Плейделя. Адвокатъ вошелъ; хорошо вычищенный черный кафтанъ, напудренный парикъ, кружевные мапшеты, коричневые шелковые чулки, лакированные башмаки и золотыя пряжки ясно говорили, съ какою заботливостью старый джентльменъ приготовлялся явиться въ дамскомъ обществѣ. Маннерингъ дружески пожалъ ему руку, говоря: «васъ-то именно желалъ я видѣть въ эту минуту».

— Я говорилъ вамъ, отвѣчала. Плейдель, — что воспользуюсь первымъ случаемъ. Я рискнулъ оставить судъ на недѣлю во время засѣданій — жертва не малая! но думалъ, что можетъ быть буду вамъ полезенъ, и въ то же время мнѣ надо сдѣлать здѣсь одинъ допросъ. Однако не угодно ли вамъ представить меня вашимъ барышнямъ? А! одну изъ нихъ я тотчасъ узналъ бы по фамильному сходству! Очень радъ васъ видѣть, мисъ Люси. — И обмявъ Люси онъ отъ души поцѣловалъ ее въ обѣ щеки; она молча и краснѣя позволила ему эту любезность.

— On n’arrête pas dans un si beau chemin, продолжалъ веселый старикъ, и когда полковникъ представилъ ему Джулію, онъ точно также распорядился и съ ея хорошенькимъ личикомъ. Джулія усмѣхнулась, покраснѣла и отступила. — Тысячу разъ прошу прощенія, сказалъ адвокатъ съ поклономъ, вовсе не неловкимъ: — лѣта и старый обычай даютъ мнѣ нѣкоторыя привилегіи; и я не знаю, досадовать ли что имѣю на нихъ право, или радоваться что представился такой пріятный случай воспользоваться ими.

— Если вы будете говорить такія любезности, отвѣчала смѣясь мисъ Маннерингъ, — мы начнемъ сомнѣваться, должно ли признать права, на которыя вы опираетесь.

— Увѣряю тебя, Джулія, сказалъ полковникъ, — ты нрава: господинъ адвокатъ человѣкъ опасный. Въ послѣдній разъ, когда я имѣлъ удовольствіе его видѣть, я засталъ его съ красавицей, назначившей ему свиданіе въ восемь часовъ утра.

— Да, полковникъ, по вы должны были прибавить, что я больше обязанъ моему шоколаду, чѣмъ себѣ самому, за снисхожденіе со стороны такой особы, какъ Ревека.

— Это напоминаетъ мнѣ, мистеръ Плейдель, сказала Джулія, — что я должна предложить вамъ чаю, предполагая что вы уже обѣдали.

— Изъ вашихъ рукъ для меня все будетъ пріятно, отвѣчалъ свѣтскій юристъ. — Я уже обѣдалъ, то есть какъ обѣдаютъ въ шотландской гостиницѣ.

— То есть почти что нѣтъ, прибавилъ полковникъ, протягивая руку къ звонку; — позвольте дать-кое какія приказанія.

— Говоря правду, отвѣчалъ Плейдель, — я не хотѣлъ бы этого позволять, потому что ужъ самъ распорядился. Я остановился внизу на минуту, чтобъ спять штиблеты, — они немножко широки на мои ноги, прибавилъ онъ, глядя съ самодовольствіемъ на ноги, вовсе недурныя по его лѣтамъ — и переговорилъ уже съ Парисомъ и съ кѣмъ-то другимъ, думаю съ ключницей, очень смышленой женщиною; мы рѣшили, tota re perspecta^[58] (извините за латинь, мисъ Маннерингтъ!), что къ вашему легкому семейному ужину прибавятъ болѣе существенное блюдо изъ двухъ дикихъ утокъ. Я изъяснилъ ключницѣ, съ тою же глубокою почтительностью, свои бѣдныя мысли о соусѣ, и мы сошлись во мнѣніяхъ объ этомъ предметѣ. Если позволите, я дождусь уже утокъ, чтобъ съѣсть что-нибудь солидное.

— И мы поужинаемъ пораньше, прибавилъ полковникъ.

— Извольте, отвѣчалъ Плейдель — только съ условіемъ: чтобъ не разстаться съ такимъ прекраснымъ обществомъ ни минутою раньше обыкновеннаго. Я придерживаюсь мнѣнія моего друга Пуриста^[59]: я люблю coenatn, ужинъ древнихъ, веселую бесѣду и круговую чашу, которая смываетъ съ сердца паутину, сотканную въ теченіе дня трудами и заботой.

Живая рѣчь и взгляды Плейделя, спокойствіе, съ которылъ онъ распоряжался въ дѣлахъ своего эпикуреизма какъ дома, понравились дѣвицамъ, и въ особенности мисъ Маннерингъ, оказывавшей адвокату очень лестное вниманіе. Много хорошаго, чего намъ некогда передать, было сказано за чайнымъ столомъ.

Когда убрали чай, Маннерингъ взялъ Плейделя за руку и повелъ въ маленькій кабинетъ возлѣ залы; тамъ, по семейному обычаю, по вечерамъ всегда горѣли свѣчи на столѣ и огонь въ каминѣ.

— Вижу, сказалъ Плейдель, — вы хотите сказать мнѣ что нибудь объ элангоанскихъ дѣлахъ. — Земныя или небесныя вѣсти? Что скажетъ мой воинственный Альбумазаръ? Вычислили ли вы событія будущаго? Совѣтовались ли съ Эфемеридами, Альмоходеномъ, Альмутеномъ?

— Нѣтъ, господинъ адвокатъ, отвѣчалъ Маннерингъ; — вы единственный Птоломсй, къ которому я намѣренъ обратиться въ настоящемъ случаѣ. Второй Просперо, я изломалъ свой жезлъ и бросилъ книгу свою въ глубь, неизмѣримую для лота. Тѣмъ не менѣе, у меня есть важныя новости. Мегъ Мерилизъ, наша египетская сивилла, явилась сегодня Домини и кажется перепугала его не на шутку.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да; она даже оказала мнѣ честь вступить со мною въ переписку, предполагая что я такъ же глубоко посвященъ въ астрологическія таинства, какъ въ то время когда мы встрѣтились съ нею въ первый разъ. Вотъ письмо ея, переданное мнѣ Домини Сампсономъ.

Плейдель надѣлъ очки. — Хороши каракульки! буквы въ вершокъ, похожи на ребра въ жареномъ поросенкѣ; съ трудомъ разберешь.

— Читайте вслухъ, сказалъ Маннерингъ.

— Попробую, отвѣчалъ адвокатъ.

"Вы хорошо ищете, да не умѣете сыскать; вы поддерживаете павшій домъ, но не знаете, что онъ готовъ подняться вновь. Приложите руку къ дѣлу близкому, какъ прилагали взоры къ разгадкѣ будущаго. Прикажите, чтобъ ваша карета въ десять часовъ вечера была въ концѣ Крукедайкской улицы въ Портанфери, и чтобъ въ ней привезли въ Вудбурнъ тѣхъ, кто спроситъ кучера: «Здѣсь ли ты, во имя Бога»?

— Позвольте, вотъ еще какіе-то стихи:

Настанетъ свѣтъ и тьма пройдетъ,

И Бертрамъ вновь сюда придетъ;

Права и силу онъ найдетъ

Средь элангоанскихъ высотъ.

Очень таинственное посланіе! И кончается стихами, достойными кумской сивиллы. Что же вы сдѣлали?

— Что? отвѣчалъ Маннерингъ какъ будто неохотно. — Я боялся пропустить случай разъяснить это дѣло. Эта женщина можетъ быть сумасшедшая, и слова ея — слѣдствіе видѣній ея фантазіи; но вы полагали, что ей извѣстно объ этой странной исторіи больше, нежели она говоритъ.

— И такъ, сказалъ Плейдель, — вы послали экипажъ въ назначенное мѣсто?

— Вы станете смѣяться, если я скажу, что послалъ, отвѣчалъ полковникъ.

— Кто? Я? Нисколько! Я думаю, что ничего нельзя было сдѣлать благоразумнѣе.

— Да, конечно, отвѣчалъ Маннерингъ, довольный что избѣжалъ смѣшнаго; — весь рискъ въ томъ, что пропадутъ деньги за наемъ экипажа; я послалъ туда наемную карету четверней изъ Кипльтрингана, давъ кучеру наставленіе согласно съ письмомъ; если все это пустяки, то лошадямъ придется промерзнуть ночь.

— А я думаю, что выйдетъ иначе, отвѣчалъ адвокатъ. — Эта женщина до тѣхъ поръ играла свою роль, пока сама начала въ нее вѣрить; или если она и совершенная обманщица, которая не можетъ быть извинена и тѣнью вѣры въ свои собственныя предсказанія, она все-таки можетъ быть захочетъ поддержать свою роль… Знаю только то, что допрашивая ее обыкновенными способами я ничего не могъ отъ нея узнать; всего благоразумнѣе будетъ предоставить ей открыть все, какъ ей угодно. Имѣете вы еще что нибудь сказать, или воротимся къ дамамъ?

— Право, я въ такомъ тревожномъ состояніи, отвѣчалъ полковникъ, — но больше нечего разсказывать. Я буду только считать минуты до возвращенія кареты; вы конечно не ждете ея съ такимъ нетерпѣніемъ?

— Конечно, пѣть; по навыкъ дѣлаетъ все, отвѣчалъ адвокатъ, болѣе опытный въ такихъ дѣлахъ. — Этотъ случай чрезвычайно интересуетъ меня, но я дождусь развязки терпѣливо, если дамамъ угодно будетъ угостить насъ музыкой.

— Съ помощью дикихъ утокъ? спросилъ Маннерингъ.

— Безъ сомнѣнія, полковникъ; безпокойство адвоката объ участи самаго интереснаго процеса рѣдко лишаетъ его сна и апетита^[60]. Однакоже, мнѣ очень хочется услышать стукъ возвращающейся кареты.

Съ этими словами онъ всталъ и вошелъ въ другую комнату. Мисъ Маннерингъ по его просьбѣ сѣла за арфу и акомпанировала мисъ Люси, очень мило пѣвшей родныя пѣсни; потомъ Джулія сыграла съ большимъ искуствомъ нѣсколько сонатъ Скарлати. Старый адвокатъ, самъ скрипѣвшій немного на віолончели и бывшій членомъ музыкальнаго общества въ Эдинбургѣ, былъ такъ восхищенъ этимъ препровожденіемъ времени, что ни разу не вспомнилъ о дикихъ уткахъ, пока Барисъ не доложилъ, что ужинъ готовъ.

— Скажи мисисъ Аланъ, чтобъ у нея что нибудь было наготовѣ, сказалъ полковникъ. — Я жду… то есть, можетъ случиться, что кто нибудь сегодня еще пріѣдетъ, а люди чтобъ не ложились спать и не затворяли воротъ у подъѣзда, пока я не прикажу.

— Господи! сказала Джулія, — да кого же вы ждете еще сегодня?

— Кое-кого; люди мнѣ незнакомые говорили, что пріѣдутъ сегодня по одному дѣлу; впрочемъ, это не навѣрное, отвѣчалъ отецъ ея не безъ замѣшательства: онъ не перенесъ бы, еслибъ обманутое ожиданіе сдѣлало смѣшною его догадливость.

— Мы не простимъ имъ этого посѣщенія, сказала Джулія, — если они нарушатъ нашу бесѣду и не будутъ такъ же веселы и любезны, какъ мистеръ Плейдель, мой другъ и поклонникъ, — по его собственному признанію.

— Ахъ, мисъ Джулія, сказалъ Плейдель, предлагая ей руку, чтобъ идти въ столовую, — было время, когда я возвратился изъ Утрехта въ 1738 году…

— Пожалуйста, не говорите объ этомъ, прервала его Джулія: — вы нравитесь намъ больше такъ, какъ вы теперь. Утрехтъ! Господи помилуй! Я увѣрена, что вы съ тѣхъ поръ постоянно были заняты уничтоженіемъ въ себѣ своего голландскаго воспитанія.

— О! извините, мисъ Маннерингъ, отвѣчалъ адвокатъ, — что касается до любезности, то голландцы гораздо образованнѣе, чѣмъ предполагаютъ ихъ вѣтренные сосѣди. Вниманіе и привязанность ихъ постоянны, какъ часы съ репетиціей.

— Это скучно, замѣтила Джулія.

— Спокойствіе души ихъ неизмѣнно, продолжалъ Плейдель..

— Еще лучше! воскликнула Джулія.

— Къ тому же, поклонникъ вашъ, продолжалъ старый beau garèon, — готовъ подавать вамъ шаль, ставить жаровню въ ноги, возить васъ на саняхъ по льду и на колесахъ въ пыли цѣлые триста шестьдесятъ пять дней, умноженные на шесть, и на двѣ тысячи сто девяносто первый день, въ который, сколько могу сообразить на-скоро, не считая високосныхъ годовъ, кончается предположенный циклъ любви, вы можете дать ему отставку безъ особенныхъ причинъ и объясненій, и нѣжнымъ чувствамъ вашимъ нечего безпокоиться о послѣдствіяхъ такого поступка для мейпгера.

— Да, отвѣчала Джулія, — это ужъ истинно голландская рекомендація, мистеръ Плейдель; стекло и сердце теряютъ все свое достоинство, утрачивая ломкость.

— Что касается до этого, мисъ Маннерингъ, то такъ же трудно найдти сердце, которое сокрушится отъ неудачи, какъ стекло, могущее уцѣлѣть отъ удара. На этомъ основаніи я распространился бы о достоинствахъ моего собственнаго сердца, еслибъ мистеръ Сампсонъ не закрылъ уже глазъ и не сложилъ рукъ, ожидая конца нашего разговора, чтобъ произнести молитву. И сказать правду, эти утки смотрятъ очень апетитно. — Съ этими словами адвокатъ сѣлъ за столъ и оставилъ на минуту свою любезность, чтобъ сдѣлать честь привлекательнымъ предметамъ, стоявшимъ передъ нимъ на столѣ. Нѣсколько времени онъ не говорилъ ни слова, и замѣтилъ только, что утки зажарены превосходно, и что мисисъ Аланъ выше всякой похвалы изготовила соусъ изъ бургонскаго вила, лимона и кайенскаго перца.

— Вижу, сказала мисъ Маннерингъ, — что въ первую же ночь, когда мистеръ Плейдель объявилъ себя моимъ поклонникомъ, у меня явилась страшная соперница.

— Простите великодушно, отвѣчалъ адвокатъ. — Но только ваша жестокость могла заставить меня приняться за хорошій ужппъ въ вашемъ присутствіи. Могу ли я перенести вашу суровость, не подкрѣпляя силъ своихъ? И по той же причинѣ, а не по чему другому, я попрошу позволенія выпить за ваше здоровье.

— Это вѣроятно также утрехтскій обычай, мистеръ Плейдель?

— Извините: сами французы, — народъ по преимуществу любезный, называютъ своихъ трактирщиковъ restaurateurs, безъ сомнѣнія желая этимъ выразить, что они подкрѣпляютъ влюбленнаго, убитаго жестокостью своей любезной. Мое собственное положеніе требуетъ сильной помощи, и я принужденъ попросить у васъ еще одно крыло, мистеръ Сампсонъ, не отказываясь впрочемъ отъ тартинки, которую послѣ попрошу у мисъ Бертрамъ. Пожалуйста, не рѣжьте крыла, оторвите его; Барисъ поможетъ вамъ; благодарю васъ покорно; — пожалуйста, Барисъ, стаканъ пива.

Между тѣмъ какъ старый любезникъ, довольный живостью и вниманіемъ мисъ Маннерингъ, болталъ, забавляя и ее и себя, нетерпѣніе полковника начинало выходить изъ границъ. Онъ не сѣлъ за столъ подъ предлогомъ, что никогда не ужинаетъ; онъ ходилъ по столовой скорыми и нетерпѣливыми шагами, то отворялъ окно и глядѣлъ въ темное поле, то какъ будто прислушивался къ отдаленнымъ звукамъ приближающагося экипажа. Наконецъ, нетерпѣніе овладѣло имъ до того, что онъ оставилъ комнату, надѣлъ шляпу и плащъ и пошелъ по дорогѣ, какъ будто это могло ускорить пріѣздъ ожидаемыхъ лицъ.

— Я желала бы, сказала мисъ Бертрамъ, — чтобъ полковникъ не рисковалъ выходить ночью. Вы вѣрно слышали, мистеръ Плейдель, какое ужасное происшествіе съ нами случилось?

— Контрабандисты? отвѣчалъ адвокатъ, — это мои старинные пріятели. Много лѣтъ тому назадъ, бывъ шерифомъ этого графства, я предалъ нѣкоторыхъ изъ нихъ суду.

— И вскорѣ потомъ мы были встревожены мстительностью одного изъ этихъ негодяевъ, продолжала мисъ Бертрамъ.

— Когда ранили молодаго Гэзльвуда? — я и объ этомъ слышалъ.

— Вообразите, любезный мистеръ Плейдель, продолжала Люси: — какъ испугались мы съ мисъ Маннерингъ, когда на насъ бросился вдругъ разбойникъ, ужасно сильный и съ презлымъ лицомъ.

— Надо вамъ сказать, мистеръ Плейдель, вставила Джулія, будучи не въ состояніи подавить негодованія на такой отзывъ о любимомъ ею человѣкѣ: — что молодой Гэзльвудъ такъ хорошъ въ глазахъ нашихъ молодыхъ лэди, что возлѣ него всякій кажется чудовищемъ.

— О-го, подумалъ Плейдель, по званію своему привыкшій наблюдать тонъ и манеру разговора, — тутъ кажется что-то неладно между моими пріятельницами. — Я видѣлъ Гэзльвуда, когда онъ былъ еще мальчикомъ, мисъ Маннерингъ, и можетъ быть ваши лэди правы. Но не смотря на ваше презрѣніе, смѣю васъ увѣрить, что если вы хотите видѣть красавцевъ, то должны отправиться въ Голландію; самый красивый мужчина, какого я видѣлъ, былъ голландецъ, не смотря на то, что его звали Ванбостъ, Ванбустеръ, или что-то варварское въ этомъ родѣ. Теперь онъ уже вѣрно не такъ хорошъ.

Джуліи въ свою очередь пришлось смѣшаться при нечаянной выходкѣ любезнаго адвоката; но въ эту минуту полковникъ возвратился въ комнату. — Все еще ничего не слышно, сказалъ онъ, — по мы по разойдемся. — Гдѣ Домини Сампсонъ?

— Здѣсь, полковникъ.

— Что это вы читаете, мистеръ Сампсонъ?

— Это творенія ученаго Де-Лиры; я желалъ бы узнать мнѣніе мистера Плейделя, если ему есть время, на счетъ одного.спорнаго мѣста.

— Я теперь не въ ударѣ, мистеръ Сампсонъ, отвѣчалъ Плейдель. — Здѣсь сильнѣйшій магнитъ. Я надѣюсь упросить нашихъ лэди спѣть что нибудь, и самъ я готовъ пѣть басовую партію. Долой Де-Лиру! пусть подождетъ до другаго раза.

Домини закрылъ огромный фоліантъ, удивляясь какъ можетъ такой ученый человѣкъ, какъ Плейдель, предаваться такимъ ничтожнымъ забавамъ. По адвокатъ, не заботясь о томъ, что теряетъ высокое мнѣніе о своей учености, налилъ себѣ полный стаканъ бургонскаго, и попробовавъ голосъ немного уже утраченный, смѣло предложилъ спѣть пѣсню: «Насъ трое бѣдныхъ моряковъ», и выполнилъ свою партію съ большимъ успѣхомъ.

— Не увянутъ ли розы ваши отъ долгой безсонницы, мои молоденькія барышни? спросилъ полковникъ.

— Нисколько, отвѣчала Джулія. — Другъ нашъ, мистеръ Плейдель, грозится сдѣлаться завтра ученикомъ мистера Сампсона, и потому мы должны пользоваться побѣдою сегодня.

Они исполнили еще одну музыкальную пьесу, и потомъ между ними завязался живой разговоръ. Наконецъ, когда первый ударъ колокола послѣ полуночи уже давно прозвучалъ въ ночномъ мракѣ, и скоро долженъ былъ раздаться новый звонъ, Маннерингъ, котораго нетерпѣніе уже давно перешло въ безнадежность, посмотрѣлъ на часы и сказалъ: «Теперь ужъ нечего ихъ больше ждать». Однако въ то же самое мгновеніе… но это будетъ предметомъ слѣдующей главы.

ГЛАВА L.

Судья. — Всѣ обстоятельства оправдываютъ слова цыганки. — Ты не сирота, и не безъ друзей: я твой отецъ, вотъ мать твоя, вотъ твой дядя, вотъ братъ, вотъ эти всѣ твои близкіе родственники. Шериданъ.— Критикъ.

Едва Маннерингъ положилъ часы въ карманъ, какъ услышалъ далекій и глухой шумъ. «Это экипажъ навѣрно!.. Нѣтъ, это вѣтеръ шумитъ по голымъ деревьямъ. Подойдите, пожалуйста, къ окну, мистеръ Плейдель». Адвокатъ, съ большимъ шелковымъ платкомъ въ рукѣ, былъ въ это время занятъ интереснымъ разговоромъ съ Джуліей; онъ послѣдовалъ однакоже приглашенію полковника, повязавъ предварительно платокъ около шеи, чтобъ не простудиться. Звукъ колесъ сталъ ясно слышенъ, и Плейдель, какъ будто сохранивъ все свое любопытство для этой минуты, бросился изъ комнаты. Полковникъ позвонилъ и приказалъ Барнсу проводить пріѣхавшихъ въ особую комнату, — онъ не зналъ еще кого увидитъ. Но карета подъѣхала прежде чѣмъ приказаніе его могло быть исполнено. Минуту спустя, Плейдель вскричалъ: «Да это нашъ лидсдэльскій пріятель съ другимъ молодцомъ того же разбора». Голосъ его остановилъ Динмонта, который узналъ адвоката съ равнымъ удовольствіемъ и неожиданностью. «А! это вы! Ну, такъ значитъ все ладно».

Пока фермеръ остановился, чтобъ отвѣсить свой поклонъ, Бертрамъ, ослѣпленный внезапнымъ свѣтомъ и отуманенный запутанностью своего положенія, почти безъ сознанія вошелъ въ отворенную дверь гостиной, и на самомъ порогѣ встрѣтился съ полковникомъ, шедшимъ изъ нея. При яркомъ свѣтѣ комнаты нельзя было не узнать въ ту же минуту Бертрама: а онъ былъ столько же пораженъ, очутившись въ обществѣ, вовсе неожиданномъ, сколько и хозяева, увидѣвъ вдругъ человѣка, о которомъ и не думали. Надо вспомнить, что каждый изъ присутствовавшихъ имѣлъ свои причины ужаснуться при входѣ человѣка, котораго съ перваго раза можно было принять за привидѣніе. Манисритъ видѣлъ предъ собою убитаго имъ, какъ онъ думалъ, въ Индіи. Джулія узнала въ немъ друга своего сердца въ странномъ и опасномъ положеніи, а мисъ Бертрамъ — разбойника, выстрѣлившаго въ Гэзльвуда. Бертрамъ, полагая что безмолвное и неподвижное изумленіе полковника проистекаетъ отъ непріятнаго чувства видѣть его у себя въ домѣ, поспѣшилъ сказать, что онъ явился не добровольно, и что не зналъ даже куда везутъ его.

— Мистеръ Браунъ, кажется? сказалъ Маннерингъ.

— Да, отвѣчалъ молодой человѣкъ скромно, но съ твердостью, — тотъ самый, котораго вы знали въ Индіи. Надѣюсь, что старыя отношенія наши не помѣшаютъ мнѣ просить васъ засвидѣтельствовать, что я офицеръ и джентльменъ.

— Мистеръ Браунъ… я рѣдко… никогда еще не былъ такъ изумленъ… Конечно, что бы между нами ни происходило, вы имѣете полное право на мое свидѣтельство въ вашу пользу.

Въ эту критическую минуту вошли Плейдель и Динмонтъ. Плейдель, къ удивленію своему, увидѣлъ что полковникъ пораженъ чѣмъ-то неожиданнымъ, Люси готова была упасть въ обморокъ отъ страха, а мисъ Маннерингъ напрасно старалась скрыть свое замѣшательство, «Что это значитъ?» спросилъ онъ: «Принесъ онъ съ собою голову Горгоны, что ли? Дайте, взгляну на него… Клянусь небомъ!» подумалъ онъ: «портретъ стараго Элангоана! Тѣ же мужественныя, прекрасныя черты, только въ нихъ больше ума. Да, эта вѣдьма сдержала свое слово». Потомъ онъ обратился къ Люси: «Мисъ Бертрамъ! взляните на этого человѣка. Не помните ли вы, что бы кто нибудь походилъ на него?»

Люси бросила только легкій взглядъ на предметъ своего ужаса, и по замѣчательному росту и наружности тотчасъ узнала въ немъ предполагаемаго убійцу Гэзльвуда. Эта увѣренность не допустила ее разглядѣть его пристальнѣе и сдѣлать объ немъ болѣе благопріятное заключеніе. «Не спрашивайте меня о немъ», сказала она, отвернувшись въ сторону: «ради Бога! ушлите его, или онъ убьетъ насъ всѣхъ»!

— Убьетъ! Гдѣ кочерга? сказалъ адвокатъ, немного встревоженный. — Да нѣтъ! Пустяки! Насъ трое, кромѣ прислуги, и съ нами нашъ бравый лидсдэлецъ, — а онъ одинъ стоитъ полдюжины; major vis на нашей сторонѣ. Однакоже, любезный Данди, или Дэви… какъ бишь тебя зовутъ? — стань-ка между нами, чтобъ защитить дамъ.

— Господи, Боже мой, мистеръ Плейдель! отвѣчалъ удивленный фермеръ: — вѣдь это капитанъ Браунъ; развѣ вы не знаете капитана?

— А! если онъ твой пріятель, такъ мы безопасны, отвѣчалъ Плейдель, — только стой подлѣ него.

Вте это произошло такъ скоро, что Домини едва успѣлъ въ это время одуматься и закрыть книгу, которую читалъ въ углу залы. Онъ подошелъ взглянуть на пріѣзжихъ, и увидя Бертрама вдругъ вскрикнулъ: «Если могила можетъ возвращать мертвыхъ, передо мною мой добрый, незабвенный патронъ!»

— Ваша правда, клянусь Богомъ! сказалъ адвокатъ. — Я былъ увѣренъ, что не ошибаюсь. Онъ совершенный портретъ отца. Что же, полковникъ, не радуетесь вы своему гостю? Я думаю… я убѣжденъ, что это истина: такого сходства я еще не видывалъ! Но, терпѣніе! Домини, не говорите ни слова. — Садитесь, молодой человѣкъ!

— Извините. Если не ошибаюсь, я въ домѣ полковника Маннеринга, и желалъ бы сначала узнать, не непріятно ли ему мое случайное появленіе?

Маннерингъ тотчасъ же сдѣлалъ надъ собою усиліе. — Мнѣ очень пріятно видѣть васъ у себя, сказалъ онъ, — особенно если вы можете сказать чѣмъ могу служить вамъ. Считаю своимъ долгомъ загладить вину свою противъ васъ; я не разъ объ этомъ думалъ. Но вы явились такъ внезапно и неожиданно, пробудили столько тягостныхъ воспоминаній, что я забылъ сказать съ самого начала то что говорю теперь: что бы ни доставило мнѣ честь вашего посѣщенія, я очень радъ вамъ.

Бертрамъ отвѣчалъ холоднымъ, но учтивымъ поклономъ на учтивость Маннеринга.

— Джулія, душа моя, тебѣ лучше бы удалиться. Мистеръ Браунъ, извините дочь мою; я вижу, что воспоминанія прошедшаго тревожатъ ее.

Мисъ Маннерингъ встала и удалилась; по проходя мимо Бертрама не вытерпѣла и шепнула ему: — «Безумный! еще разъ!» Но эти слова могъ слышать только онъ. Мисъ Бертрамъ пошла за Джуліей, не зная что думать отъ удивленія, но не рѣшалась взглянуть еще разъ на предметъ своего страха. Она понимала, что тутъ есть какое-то недоразумѣніе и не хотѣла увеличить его, объявляя незнакомца убійцею. Она видѣла, что полковникъ зналъ его и принялъ какъ благороднаго человѣка; слѣдовательно, или онъ былъ не тотъ, за кого она принимала его, или Гэзльвудъ утверждалъ справедливо, что выстрѣлъ сдѣланъ нечаянно.

Группа оставшихся въ гостиной могла бы быть превосходнымъ сюжетомъ для даровитаго живописца. Каждый былъ слишкомъ занятъ своими собственными чувствами и не могъ наблюдать другихъ. Бертрамъ совершенно неожиданно очутился въ домѣ человѣка, котораго готовъ былъ ненавидѣть какъ личнаго врага своего, и почитать какъ отца Джуліи. Въ душѣ Маннеринга высокое понятіе о гостепріимствѣ и радость сознанія, что онъ не былъ убійцей, боролись съ старымъ чувствомъ непріязни и предубѣжденіемъ, оживавшимъ въ гордой душѣ его при видѣ человѣка, къ которому онъ питалъ такую ненависть. Сампсонъ, склонившись дрожащимъ тѣломъ на спинку стула, устремилъ глаза на Бертрама въ тревожномъ изумленіи, отражавшемся на всемъ лицѣ его. Динмонтъ, закутанный въ широкій косматый плащъ, походилъ на огромнаго медвѣдя, стоящаго на заднихъ лапахъ, и смотрѣлъ на всѣхъ, вытаращивъ глаза отъ удивленія.

Только адвокатъ, ловкій, проворный и дѣятельный, былъ въ своей сферѣ. Онъ уже наслаждался перспективою блистательнаго исхода страннаго, многозначительнаго и таинственнаго процеса, и ни одинъ юный монархъ, полный надеждъ, не чувствовалъ такого удовольствія, выступая въ первый походъ свой во главѣ многочисленной арміи. Онъ началъ сильно хлопотать и взялся привести все въ порядокъ.

— Садитесь, господа, садитесь. Это мое дѣло, я распоряжусь за васъ. Садитесь, полковникъ, и не мѣшайте мнѣ; садитесь, мистеръ Браунъ, ant quocunque alio nomine vocaris^[61]; вотъ вамъ стулъ, Домини, и тебѣ, Динмонтъ.

— Да я право по знаю, мистеръ Плейдель, отвѣчалъ Дапди, оглядывая свой грубый плащъ и прекрасную мебель; — мнѣ можетъ быть лучше выйдти куда нибудь, а вы себѣ разговаривайте.

Полковникъ только теперь узналъ Динмонта. Онъ тотчасъ подошелъ къ нему и ласково сказалъ; что послѣ его поступка въ Эдинбургѣ, грубый плащъ и толстые сапоги его сдѣлаютъ честь и королевской залѣ.

— И, полковникъ! нашъ братъ просто деревенщина. А мнѣ хотѣлось бы услышать что нибудь хорошее для капитана; ужъ повѣрьте, все будетъ ладно, если мистеръ Плейдель взялся за дѣло.

— Ты правъ, Данди, — ты говорить какъ горный оракулъ; но помолчи теперь. Наконецъ-то всѣ вы усѣлись; выпьемъ по стакану, и я начну допросъ методически. "Скажите мнѣ, спросилъ онъ, обращаясь къ Бертраму: «знаете ли вы кто вы и что вы?»

Не смотря на свое положеніе, экзаменуемый не могъ не улыбнуться при такомъ вступленіи, и отвѣчалъ: «Прежде я думалъ, что знаю; но недавнія происшествія заставляютъ меня нѣсколько сомнѣваться въ этомъ».

— Такъ скажите что вы думали о себѣ прежде?

— Я считалъ и называлъ себя Ванъ-Бэстомъ Брауномъ, волонтеромъ въ *** полку, которымъ командовалъ полковникъ Маннерингъ. Полковникъ знаетъ меня.

— Я подтверждаю слова мистера Брауна, сказалъ Маннерингъ, — и долженъ прибавить, о чемъ онъ умолчалъ изъ скромности, что всегда отличался умомъ и талантами.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Плейдель, — по это общія черты. Мистеръ Браунъ долженъ сказать намъ гдѣ онъ родился.

— Я думаю въ Шотландіи; но мѣсто моего рожденія мнѣ неизвѣстно.

— Гдѣ вы воспитаны?

— Въ Голландіи, это вѣрно.

— Помните ли вы что нибудь изъ своей жизни до отъѣзда изъ Шотландіи?

— Очень неясно; однакоже помню, что въ дѣтствѣ я былъ предметомъ горячей заботливости и любви людей, меня окружавшихъ; это можетъ быть тѣмъ сильнѣе взрѣзалось въ мою память, что послѣ обращались со мною очень строго. Я неясно помню человѣка съ добрымъ лицомъ, котораго звалъ папенькой, и женщину, больную, вѣроятно мать мою; по они представляются мнѣ очень смутно. Помню также высокаго, худаго, кроткаго мужчину въ черномъ платьѣ; онъ училъ меня читать и ходилъ со мною гулять. Кажется, въ послѣдній разъ…

При этихъ словахъ Домини не могъ дольше удержаться: каждое слово подтверждало, что передъ нимъ сынъ его благодѣтеля, и онъ съ величайшимъ трудомъ подавлялъ въ себѣ душевное волненіе; по когда дѣтскія воспоминанія Бертрама обратились къ его наставнику и дядькѣ, онъ далъ волю своимъ чувствамъ: быстро всталъ онъ со стула, и съ распростертыми руками, со слезами на глазахъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, воскликнулъ: «Гарри Бертрамъ! Взгляни на меня: не я ли тотъ человѣкъ?»

— Да! отвѣчалъ Бертрамъ, вскочивъ со стула, какъ будто внезапный свѣтъ озарилъ его душу. — Да, такъ звали меня! Это голосъ, это лице моего добраго стараго учителя.

Домини бросился въ объятія Бертрама, тысячу разъ прижималъ его къ груди своей въ лихорадочномъ восторгѣ, потрясшемъ всѣ его члены, всхлипывалъ какъ въ истерикѣ, и наконецъ, давъ свободу груди, громко зарыдалъ. Маннерингъ принужденъ былъ взяться за платокъ; Плейдель морщился и протиралъ очки, а честный Динмонтъ, всхлипнувъ два раза очень громко, произнесъ: «Чортъ его знаетъ, что это за человѣкъ! Заставилъ меня плакать, чего со мною не случалось съ тѣхъ поръ, какъ умерла матушка».

— Полноте, довольно! произнеся, наконецъ адвокатъ. Къ дѣлу! Намъ остается еще много работы. Нечего терять времени, надо собирать справки. До утра можетъ быть надо будетъ еще кое-что дѣлать.

— Если угодно, я прикажу осѣдлать лошадь, сказалъ полковникъ.

— Нѣтъ, не нужно, время терпитъ; но перестаньте, Домини; я далъ вамъ довольно срока для изліянія вашихъ чувствъ. Пора кончить; позвольте мнѣ продолжать допросъ.

Домини привыкъ повиноваться всякому, кому только угодно было приказывать; онъ сѣлъ и закрылъ лице платкомъ, вѣроятно въ подражаніе извѣстной греческой картинѣ. По сложеннымъ рукамъ его можно было догадаться, что онъ возсылаетъ благодарственную молитву къ Богу. Онъ то выглядывалъ изъ-за платка, какъ будто желая увѣриться, что радостное видѣніе не исчезло въ воздухѣ, то закрывалъ глаза, чтобъ снова углубиться въ благоговѣйную молитву. Наконецъ, вниманіе его было привлечено интересными разспросами адвоката.

— Теперь, сказалъ Плейдель, послѣ тщательнаго разспроса о воспоминаніяхъ дѣтства, — теперь, мистеръ Бертрамъ, — я думаю мы имѣемъ право называть васъ впередъ вашимъ настоящимъ именемъ, — сдѣлайте милость, разскажите намъ подробно все что только помните о своемъ отъѣздѣ изъ Шотландіи.

— Сказать правду, ужасъ этого дня сильно врѣзался мнѣ въ память; но самый этотъ страхъ перемѣшалъ подробности. Помню однакоже, что я гулялъ гдѣ-то, кажется въ лѣсу…

— Да, въ Варохскомъ лѣсу, другъ мой, сказалъ Домини.

— Тсс, мистеръ Сампсонъ! сказалъ Плейдель.

— Да, это было въ лѣсу, продолжалъ Бертрамъ, въ памяти котораго давно прошедшіе и смутные образы начали приходить въ порядокъ. Кто-то былъ со мною, — чуть ли не этотъ почтенный джентльменъ.

— Да, да, Гарри, Господь благослови тебя! Это былъ я.

— Замолчите, Домини, и не прерывайте разсказа. — И такъ, потомъ?

— Потомъ, продолжалъ Бертрамъ, — сцена перемѣнилась какъ будто во снѣ; я сидѣлъ на лошади передъ моимъ спутникомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ Сампсонъ, — никогда не подвергалъ я такой опасности ни своей жизни, ни твоей.

— Право, это невыносимо! Послушайте, Домини! Если вы скажете еще хоть слово безъ моего позволенія, я произнесу три слова изъ Черной Магіи, опишу прутикомъ три. круга около своей головы, — и все очарованіе этой ночи исчезнетъ, и Гарри Бертрамъ превратится опять въ Ванъ-Бэста Брауна.

— Почтенный, достойный человѣкъ! отвѣчалъ Домини. — Простите великодушно. Это было только verbuin volans^[62].

— Хорошо; а nolens volons^[63] вы должны прикусить язычокъ, сказалъ Плейдель.

— Пожалуйста, молчите, мистеръ Сампсонъ, сказалъ полковникъ. — Для отысканнаго друга вашего чрезвычайно важно, чтобъ вы не прерывали разспроса.

— Я нѣмъ, отвѣчалъ Домини.

— Вдругъ, продолжалъ Бертрамъ, — напали на насъ два или три человѣка и ссадили насъ съ лошади. Помню только, что я старался убѣжать во время отчаянной драки, и попалъ въ руки какой-то высокой женщины, вышедшей изъ за куста и защищавшей меня нѣсколько времени. Остальное спуталось въ моей памяти; какъ сквозь сонъ представляется маѣ морской берегъ, пещера, какой-то крѣпкій напитокъ, отъ котораго я спалъ очень долго… Словомъ, все темно въ моей памяти до той эпохи, когда опять начинаю помнить себя каютнымъ мальчикомъ на шлюпкѣ, гдѣ я почти умиралъ съ голода, и гдѣ обращались со мною очень дурно. Затѣмъ я помню себя ученикомъ въ Голландіи; тамъ взялъ меня подъ свое покровительство одинъ старикъ-купецъ, которому я понравился.

— А что говорили вамъ о вашихъ родственникахъ? спросилъ Плейдель.

— Очень мало, отвѣчалъ Бертрамъ, — и запретили разспрашивать больше. Мнѣ дали понять, что отецъ мой былъ замѣшанъ въ торговлѣ контрабандою на западномъ берегу въ Шотландіи и убитъ въ схваткѣ съ таможенными офицерами; что судно голландскихъ кореспондентовъ его стояло въ это время близъ берега, что часть экипажа также участвовала въ стычкѣ и взяла меня съ собою изъ состраданія, такъ какъ со смертью отца я сдѣлался круглымъ сиротою. Когда же я подросъ, многое въ этомъ разсказѣ казалось мнѣ несогласнымъ съ моими воспоминаніями. Но что мнѣ было дѣлать? Я не имѣлъ средствъ повѣрить свои сомнѣнія, у меня не было ни одного друга, которому я могъ бы сообщить ихъ, съ кѣмъ могъ бы посовѣтоваться. Остальная жизнь моя извѣстна полковнику Маннерингу; я прибылъ въ Индію, чтобъ сдѣлаться прикащикомъ одного голландскаго торговаго дома; по дѣла этого дома разстроились, и я поступилъ въ военную службу, которую исполнялъ, надѣюсь, съ честью.

— Ты славный малый! Я готовъ за тебя ручаться! воскликнулъ Плейдель. — II такъ какъ вы такъ долго были безъ отца, то я отъ всего сердца желалъ бы имѣть право замѣнить его. Но дѣло съ молодымъ Гэзльвудомъ…

— Было простымъ случаемъ, прервалъ его Бертрамъ. — Я путешествовалъ для развлеченія по Шотландіи, и погостивъ недѣлю у своего пріятеля Динмонта, съ которымъ мнѣ посчастливилось нечаянно познакомиться…

— Это было мое счастье, сказалъ Динмонтъ, — безъ васъ разбойники непремѣнно свернули бы мнѣ голову.

— Вскорѣ потомъ мы разстались въ ***, продолжалъ Бертрамъ. — На дорогѣ я былъ почти до-чиста ограбленъ разбойниками, и уже живя въ Кипльтринганѣ случайно встрѣтился съ Гэзльвудомъ. Когда я хотѣлъ подойдти и засвидѣтельствовать свое почтеніе моей старинной знакомой, мисъ Маннерингъ, Гэзльвудъ, считая наружность мою не очень почтенною, гордо приказалъ мнѣ отойдти, и такимъ образомъ подалъ поводъ къ ссорѣ, во время которой я имѣлъ несчастіе неумышленно ранить его. Теперь я отвѣтилъ на всѣ ваши вопросы; позвольте же…

— Нѣтъ, еще не на всѣ, прервалъ его Плейдель съ лукавымъ видомъ. — Есть вопросные пункты, которые я откладываю до завтра. Теперь, кажется, пора закрыть засѣданіе и пожелать другъ другу покойной ночи, или скорѣе добраго утра.

— Пожалуй, я перемѣню выраженіе, отвѣчалъ молодой человѣкъ: — такъ какъ я отвѣчалъ на всѣ вопросы, которые вамъ угодно было предложить мнѣ сегодня ночью, то позвольте мнѣ узнать кто принимаетъ такое участіе въ моихъ дѣлахъ, и за кого вы меня принимаете, что появленіе мое надѣлало столько шума?

— Что касается до меня, отвѣчалъ Плейдель, — то я Павелъ Плейдель, шотландскій адвокатъ; о васъ же теперь мудрено сказать положительно кто вы; по скоро надѣюсь поздравить васъ съ именемъ Генри Бертрама, представителя одной изъ древнѣйшихъ шотландскихъ фамилій и наслѣдника Элангоанскаго-помѣстья. Придется миновать отца его, прибавилъ Плейдель, потупивъ глаза и говоря съ самимъ собою, — и признать его наслѣдникомъ дѣда Люиса, единственнаго умнаго человѣка во всемъ его родѣ.

Всѣ встали, чтобъ идти спать. Полковникъ подошелъ къ Бертраму, изумленному словами адвоката. «Очень радъ», сказалъ онъ, «что судьба представляетъ вамъ хорошую будущность. Я старинный другъ вашего отца, и въ ту ночь, когда вы родились, я былъ такимъ же нежданымъ гостемъ въ Элангоанѣ, какъ вы теперь у меня. Я не зналъ этихъ обстоятельствъ, когда… но надѣюсь, что все что случилось непріятное между нами забыто теперь. Вѣрьте, появленіе Брауна, живаго и здороваго, избавляетъ меня отъ тяжкаго чувства; ваше право на имя стариннаго моего друга дѣлаетъ посѣщеніе ваше, мистеръ Бертрамъ, вдвойнѣ для меня пріятнымъ».

— А родители мой? спросилъ Бертрамъ.

— Ихъ нѣтъ уже, отвѣчалъ Маннерингъ. Родовое имѣніе ваше продано, но я надѣюсь, его можно будетъ воротить. Если чего нибудь не достанетъ для доказательства вашихъ правъ, я почту за счастіе пополнить этотъ недостатокъ.

— Нѣтъ, это вы должны предоставить мнѣ, сказалъ адвокатъ: — это мое призваніе, чортъ возьми, это мой хлѣбъ.

— Конечно, замѣтилъ Динмонтъ, — не нашему брату совѣтовать вамъ; но если капитану нужны деньги… вѣдь говорятъ, что не подмазавъ колесъ, не далеко уѣдешь.

— За исключеніемъ суботняго вечера, прибавилъ Плейдель.

— Если вы не хотите взять денегъ, то у васъ не будетъ и дѣла. Въ суботу вечеромъ я къ вашей милости ужъ не приду. Я хотѣлъ сказать, что вотъ, если нужно деньги, капитанъ можетъ располагать моими, какъ своими собственными; мы такъ съ Эли ихъ и отсчитали для него.

— Нѣтъ, Лидсдэль, не нужно, вовсе не нужно. Прибереги деньги для своей фермы.

— Для фермы? Ваша милость, мистеръ Плейдель, знаете много, да не знаете Чарлизгопской фермы. Она ужъ такъ хорошо устроена, что мы получаемъ 600 фунтовъ въ годъ съ одного скота и шкуръ. Да!

— Такъ найми еще другую.

— Нельзя. У герцога нѣтъ свободной фермы; не выгонять же ему старыхъ наемщиковъ! А я ужъ не пойду наушничать и надбавлять цѣну на сосѣдей.

— Какъ? Даже и на того сосѣда, — дастонскаго, давильстонскаго… какъ бишь его?

— На Джока изъ Дастона? Нѣтъ. Онъ-таки упрямая голова и вѣчно споритъ о межѣ; да и мы не разъ уже подчинили другъ друга, а все-таки чортъ меня возьми, если я обижу Джока изъ Дастона.

— Ты честный малый, сказалъ адвокатъ. — Ступай спать, и я ручаюсь, что сонъ твой будетъ лучше сна многихъ, сбросившихъ съ себя шитое платье и надѣвшихъ кружевный колпакъ. Вы заняты, полковникъ, какъ я вижу, съ своимъ enfant trouvé! Однако прикажите Барису разбудить меня завтра въ семь часовъ; мой человѣкъ ужасный соня, а писца моего, Драйвера, конечно постигла участь Кларенса, и онъ утонулъ въ бочкѣ вашего пива. Мисисъ Аланъ обѣщала угостить его, и конечно сейчасъ же узнала что ему нужно. Покойной ночи, полковникъ; прощайте, Домини Сампсонъ; прощай, Динмонтъ прямодушный; покойной ночи и вамъ, наконецъ, вновь появившійся представитель Бертрамовъ и Макъ-Дингавеевъ, Кнартовъ, Артовъ, Годфреевъ, Денисовъ, Роландовъ, и въ заключеніе, что всего лучше, наслѣдникъ Элангоанскаго имѣнія по завѣщанію Люиса Бертрама, котораго вы представитель.

Съ этими словами Плейдель взялъ свѣчу и вышелъ изъ комнаты. Домини еще разъ обнялъ своего маленькаго Гарри, какъ продолжалъ онъ называть солдата шести футовъ роста, и всѣ разошлись.

ГЛАВА LI.

Одинъ Бертрамъ живетъ въ моей душѣ;

Не будь его,— и дли меня все мертво.

Шекспиръ.— Конецъ вѣнчаетъ дѣло.

Въ назначенный наканунѣ часъ, неутомимый адвокатъ сидѣлъ уже у теплаго комелька, въ бархатной шапочкѣ и тепломъ шелковомъ халатѣ; передъ нимъ стояли двѣ свѣчи, и онъ былъ углубленъ въ разсматриваніе бумагъ, заключавшихъ въ себѣ допросы и показанія объ убійствѣ Франка Кеннеди. Къ Макъ-Морлану былъ отправленъ нарочный съ просьбою какъ можно скорѣе явиться въ Вудбурнъ по важному дѣлу. Динмонтъ, утомленный происшествіями вчерашняго вечера, не спѣшилъ встать, находя что у полковника Маннеринга гораздо покойнѣе спать, чѣмъ у Макъ-Гуфога. Бертрамъ нетерпѣливо желалъ выйдти, по полковникъ извѣстилъ его, что придетъ къ нему поутру, и онъ остался ждать его. Барисъ, по приказанію своего господина, приготовилъ ему нужное бѣлье и пр.; онъ одѣлся до прихода Маннеринга и ждалъ его съ безпокойствомъ.

Наконецъ полковникъ тихо постучался въ дверь. Между нимъ и Бертрамомъ завязался длинный и интересный разговоръ; по каждый изъ нихъ скрывалъ отъ другаго одно обстоятельство. Маннерингъ не могъ заставить себя говорить объ астрологическомъ предсказаніи; Бертрамъ, по легко понятной причинѣ, молчалъ о любви своей къ Джуліи. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ разговоръ ихъ былъ чистосердеченъ, и къ концу полковникъ говорилъ даже съ какою-то душевною теплотою. Бертрамъ соображался въ топѣ съ хозяиномъ; онъ, казалось, не заискивалъ его ласкъ, по принималъ ихъ съ благодарностью и удовольствіемъ.

Мисъ Бертрамъ сидѣла въ столовой, какъ вдругъ къ ней явился Сампсонъ, съ лицомъ сіявшимъ торжественной улыбкой. Это обстоятельство было такъ необычайно, что Люси тотчасъ пришло въ голову, не подшутилъ ли кто нибудь надъ Домини, съ намѣреніемъ возбудить въ немъ такую торжественность. Онъ сѣлъ и началъ вращать глаза во всѣ стороны и хлопать ртомъ, какъ деревянная кукла; наконецъ заговорилъ: «А что вы объ немъ думаете, мисъ Люси?»

— О комъ, мистеръ Сампсонъ?

— О Гар…. нѣтъ… Ну, да вы знаете о комъ.

— О комъ я знаю! отвѣчала Люси, нисколько не догадываясь что хочетъ сказать Домини.

— Ну, да; объ этомъ, вы знаете, что пріѣхалъ вчера вечеромъ… что выстрѣлилъ въ Гэзльвуда, — ха! ха! хо! хо! И Домини захохоталъ, какъ будто заржала лошадь.

— Странный предметъ выбрали вы для смѣха, мистеръ Сампсонъ. Я ничего не думаю объ этомъ человѣкѣ; мнѣ кажется только, что проступокъ его былъ дѣйствительно случайный, и что намъ нечего опасаться повторенія подобной сцены.

— Случайный! Ха! ха! ха! снова заржалъ Домини.

— Право, мистеръ Сампсонъ, сказала Люси, нѣсколько обиженная, — вамъ сегодня необыкновенно весело.

— Истинно весело! Ха! ха! забавно, ха! ха! ха!

— Дѣйствительно забавно, и мнѣ бы хотѣлось не только забавляться вашею веселостью, но и узнать причину ея.

— Узнаете, мисъ Люси, отвѣчалъ бѣдняга Сампсонъ. — Помните ли вы своего брата?

— Боже мой, какой вопросъ! Никто, я думаю, не знаетъ лучше васъ, что онъ пропалъ въ самый день моего рожденія.

— Да, правда, правда, отвѣчалъ Домини, взгрустнувъ при этомъ воспоминаніи. Странно, я забылъ… да, да — слишкомъ правда… Но вы помните своего добраго отца?

— Можете ли вы въ этомъ сомнѣваться, мистеръ Сампсонъ? Всего только нѣсколько недѣль…

— Правда, правда, — да! прервалъ ее Домини, и смѣхъ его перешелъ въ судорожную улыбку. — Мнѣ уже невесело при этихъ воспоминаніяхъ; по взгляните на этого молодаго человѣка!

При этихъ словахъ въ комнату вошелъ Бертрамъ. — Да, взгляните на него попристальнѣе: это живой портретъ вашего отца! И такъ какъ Богу угодно было лишить васъ родителей… Дѣти мои! любите другъ друга!

— Точно, это черты моего отца! сказала поблѣднѣвъ Люси. — Бертрамъ поспѣшилъ поддержать ее, Сапмсопъ схватилъ было въ торопяхъ кипятку изъ чайника, чтобъ спрыснуть ей лице, но краска, вдругъ выступившая у нея на щекахъ, спасла ее отъ этого лекарства.

— Заклинаю васъ, мистеръ Сампсонъ, проговорила она прерывающимся, но торжественнымъ голосомъ, — скажите: это братъ мой?

— Да, мисъ Люси, это онъ! это маленькій Гарри, такъ же вѣрно, какъ Божье солнце свѣтитъ на небѣ!

— И это сестра моя? спросилъ Бертрамъ, давая волю всѣмъ родственнымъ ощущеніямъ, такъ долго спавшимъ въ груди его, такъ какъ имъ не къ кому было обратиться.

— Она! она! воскликнулъ Сампсонъ. — Это мисъ Люси Бертрамъ, которая при моей бѣдной помощи достигла совершеннаго знанія французскаго, итальянскаго и даже испанскаго языковъ, основательно изучила свой собственный, знаетъ математику и счетоводство. Объ умѣньѣ шить, вышивать и управлять хозяйствомъ я не говорю ни слова, — надо каждому воздать свое: этому выучилась она не у меня, а у экономки. Не я также выучилъ ее играть на струнныхъ инструментахъ: эта честь принадлежитъ почтенной, скромной, по совсѣмъ тѣмъ всегда готовой шутить мисъ Джуліи Маннерингъ. Suum unique tribuitol^[64].

— И такъ, вотъ все что мнѣ остается! сказалъ Бертрама, сестрѣ своей. — Вчера ночью, и еще подробнѣе сегодня утромъ полковникъ Маннерингъ разсказалъ мнѣ исторію несчастій нашего семейства, — но онъ не говорилъ мнѣ, что я здѣсь найду сестру.

— Онъ предоставилъ это мистеру Сампсону, отвѣчала Люси. — Вотъ добрѣйшій, неизмѣнный другъ нашъ: онъ смягчалъ долгія страданія отца, былъ при немъ въ минуту его смерти, и среди злѣйшихъ гоненій судьбы не хотѣлъ покинуть сироту.

— Да наградитъ его Небо! сказалъ Бертрамъ, пожимая руку Сампсона; — онъ стоитъ любви, которую я питалъ даже къ смутному, неясному образу его, оставшемуся въ моей памяти съ самаго дѣтства.

— Господь да благословитъ васъ обоихъ, милыя дѣти! воскликнулъ Сампсонъ. — Не будь васъ, я уже давно (еслибъ Богу было угодно) желалъ бы склонить голову на покой возлѣ моего благодѣтеля.

— Надѣюсь однакоже, продолжалъ Бертрэмъ, — что мы доживемъ до лучшихъ дней. Богъ послалъ мнѣ друзей и средства доказать права свои, и все будетъ вознаграждено.

— Да, друзей! повторилъ Домини. — И друзья эти посланы Тѣмъ, Кого я съ дѣтства научилъ васъ считать источникомъ всякаго блага: Полковникъ Маннерингъ, прославившійся въ Восточной Индіи, воинъ съ самаго дѣтства я вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкъ очень ученый, если принять во вниманіе, какъ мало средствъ и времени имѣлъ онъ учиться. Знаменитый адвокатъ Плейдель также человѣкъ глубокой учености, но нисходитъ иногда до недостойныхъ пустяковъ. Андрю Динмонтъ — человѣкъ, какъ кажется, не очень ученый, по искусный въ разведеніи стадъ, подобно древнимъ патріархамъ. Наконецъ, въ числѣ друзей вашихъ — я самъ; я имѣлъ больше средствъ пріобрѣсти познанія, чѣмъ почтенныя особы, которыхъ я назвалъ, и могу сказать, не пропустилъ этихъ средствъ, сколько позволили мнѣ мои бѣдныя способности. Да, мой милый Гарри, мы возобновимъ наши занятія. Мы начнемъ съ первыхъ основаній… я преобразую ваше воспитаніе съ самаго начала, съ англійской граматики до языковъ еврейскаго и халдейскаго.

Читатель конечно замѣтилъ, что Сампсонъ сдѣлался говорливъ, какъ никогда не былъ. Это произошло отъ того, что видя опять своего бывшаго ученика, онъ мысленно переселился къ времени своихъ прежнихъ отношеній къ нему; а въ такомъ состояніи духа Домини горѣлъ желаніемъ вновь засѣсть съ молодымъ Бертрамомъ за склады и прописи. Это было тѣмъ смѣшнѣе, что онъ уже оставилъ притязаніе воспитывать Люси. Но она выросла у него на глазахъ и перестала быть его питомицей постепенно; пріобрѣтаемыя ею свѣденія и тайное сознаніе Домини, что она лучше его понимаетъ какъ вести себя въ свѣтѣ, освободили ее понемногу отъ его управленія; понятія же его о Гарри остановились на томъ періодѣ, когда онъ съ нимъ разстался. Изъ этого-то чувства воскресающаго авторитета проистекла его обильная рѣчь: и такъ какъ человѣку рѣдко случается говорить больше обыкновеннаго, не высказывая притомъ самого себя, то и Домини далъ ясно понять, что хотя онъ и покоряется мнѣніямъ и приказаніямъ каждаго встрѣчнаго, однакожъ внутренно сознаетъ, что въ отношеніи учености, какъ выражался, онъ безконечно выше всѣхъ ихъ вмѣстѣ. По слова его коснулись невнемлющаго слуха: братъ и сестра были такъ глубоко заняты разговоромъ о прошедшей своей жизни, что не могли обращать большаго вниманія на почтеннаго Домини.

Оставивъ Бертрама, Маннерингъ пришелъ въ уборную Джуліи и выслалъ оттуда служанку. — Милый папаша, сказала дочь ври его входѣ — вы забыли, что мы вчера легли очень поздно, и я не успѣла еще убрать голову, а волосамъ моимъ есть отъ чего стать дыбомъ.

— У меня теперь есть дѣло къ внутренней части твоей головы, Джулія; наружность я предоставлю черезъ нѣсколько минутъ попеченіямъ мисисъ Минсингъ.

— Боже мой! отвѣчала Джулія, — подумайте только какъ спутаны мои мысли, а вы хотите распутать ихъ въ нѣсколько минутъ! Еслибъ Минсингъ вздумала также распоряжаться по своей пасти, она вырвала бы у меня половину волосъ.

— Такъ скажи мнѣ, гдѣ спутаны твои мысли, сказалъ полковникъ, — и я постараюсь привести ихъ въ порядокъ съ должною осторожностью.

О, онѣ спутаны повсюду! отвѣчала Джулія. — Все это похоже на дикій сонъ.

— Попробуемъ разгадать его. — Маннерингъ вкратцѣ разсказалъ судьбу и надежды Бертрама; Джуліи слушала съ участіемъ, которое она напрасно старалась скрыть. — Ну, что? спросилъ отецъ ея, кончивъ разсказъ: — прояснились ли теперь мысли твои объ этомъ предметѣ?

— Напротивъ, онѣ стали темнѣе, чѣмъ были когда нибудь, отвѣчала Джулія. — Человѣкъ, котораго считали убитымъ въ Индіи, вдругъ возвращенъ, какъ великій путешественникъ Абуль-Фуарисъ сестрѣ, своей Каіізадѣ и брату Гуру. Нѣтъ, кажется я ошиблась: Канза, да была жена его, — но все равно. Люси можетъ представлять одну, а Домини другаго. Наконецъ, для дополненія картины является этотъ веселый полусумасшедшій шотландскій адвокатъ, какъ пантомима послѣ трагедіи… Однакожъ, какъ я буду рада, если Люси возвратятся ея богатства!

— Мнѣ кажется, сказалъ полковникъ, — неизъяснимѣе всего здѣсь то, что Джуліи Маннерингъ, зная какъ безпокоился отецъ ея о судьбѣ молодаго Брауна, или Бертрама, какъ мы должны называть его теперь, что Джулія встрѣтила его при ссорѣ съ Гэзльвудомъ и ни слона не сказала объ этомъ своему отцу. Мало того, она потерпѣла даже, чтобъ продолжали отыскивать его какъ человѣка подозрительнаго и убійцу.

Джулія, наскоро собравшись съ духомъ при входѣ отца своего, теперь вовсе потерялась; она молча склонила голову, и напрасно силилась сказать, что не узнала Брауна при встрѣчѣ.

— Ты не отвѣчаешь, продолжалъ полковникъ серьезнымъ, но нѣжнымъ тономъ. — Позволь же спросить тебя, Джулія, въ первый ли разъ тогда видѣла ты Брауна послѣ его возвращенія изъ Индіи?.. Ты все еще молчишь. Въ такомъ случаѣ, я естественно долженъ предположить, что это было не въ первый разъ?.. Ты молчишь! Джулія Маннерингъ, не угодно ли отвѣчать мнѣ: кто подъѣзжалъ къ твоему окну и разговаривалъ съ тобою въ Мервинъ-Галѣ? Джулія! Я приказываю, я прошу тебя, — будь откровенна.

Мисъ Маннерингъ подняла голову. — Я была, — я и теперь, мнѣ кажется, безразсудна; мнѣ тяжело встрѣтиться при васъ съ человѣкомъ, который былъ если не причиною, то по крайней мѣрѣ соучастникомъ этого безразсудства. — Тутъ она опять замолчала.

— Значитъ, это онъ давалъ серенады въ Мервинъ-Галѣ? спросилъ Маннерингъ.

Топъ этихъ словъ далъ Джуліи больше смѣлости?

— Да онъ; и если, какъ я часто думала, я виновата, то все же не безъ оправданій.

— А именно? спросилъ полковникъ быстро и немного сурово.

— Не осмѣлюсь вамъ разсказать, но… она открыла небольшую шкатулку и подала отцу нѣсколько писемъ, — прочтите, и вы увидите какъ началась наша привязанность, и кто одобрялъ ее.

Маннерингъ подошелъ къ окну; гордость не позволила ему отойдти дальше. Съ безпокойнымъ взоромъ и душевнымъ волненіемъ пробѣжалъ онъ нѣсколько строкъ, но стоицизмъ во время подоспѣлъ ему на помощь, стоицизмъ, имѣющій свои корень въ гордости, но плодомъ котораго часто бываетъ достоинство. Онъ возвратился къ дочери съ тѣмъ спокойнымъ видомъ, какой могли допустить его чувства.

— Сколько я могу судить слегка взглянувъ на эти письма, то они во многомъ оправдываютъ твое поведеніе, Джулія; ты повиновалась по крайней мѣрѣ одному изъ твоихъ родителей. Послѣдуемъ пословицѣ, которую недавно привелъ Сампсонъ: «чему быть, того не миновать»^[65]. Я не упрекну тебя въ прошедшей недовѣрчивости; суди только о намѣреніяхъ моихъ по моимъ поступкамъ, а на нихъ ты конечно не можешь жаловаться. Спрячь эти письма, они нисаны не для меня; я прочелъ кое-что по твоему желанію и для твоего оправданія, но больше не желаю читать. Будемъ же друзьями! или лучше сказать, поняла ли ты меня?

— Милый, великодушный батюшка! воскликнула Джулія, бросаясь къ нему на шею; — зачѣмъ я не понимала васъ прежде!

— Полно объ этомъ, Джулія, отвѣчалъ полковникъ, — мы оба виноваты. Кто столько гордъ, что не хочетъ искать любви и довѣрія, и думаетъ что и безъ того ихъ должно питать къ нему, тотъ долженъ ждать много неудачъ, можетъ быть и заслуженныхъ. Довольно уже и того, что близкая сердцу моему сошла въ могилу, не зная меня. Я не хочу потерять довѣренность дочери, которая не можетъ по любить меня, если она только любитъ себя.

— Не бойтесь! воскликнула Джулія. — Лишь бы мои поступки были одобрены вами и мною, и вы не можете дать мнѣ такого строгаго приказанія, котораго я бы не исполнила.

— Хорошо, душа моя, сказалъ отецъ, цѣлуя дочь въ лобъ, — я не потребую слишкомъ геройской жертвы. Въ отношеніи къ Бертраму надѣюсь прежде всего, что всѣ тайныя сношенія, — молодая женщина не можетъ на это рѣшиться, не унижаясь въ собственныхъ глазахъ и въ глазахъ своего поклонника, — надѣюсь, говорю я, что тайныя сношенія всякаго рода прекратятся, и ты скажешь ему, чтобъ онъ обращался на счетъ этого ко мнѣ. Ты естественно пожелаешь знать что будетъ слѣдствіемъ всего этого? Главнымъ образомъ я долженъ сперва наблюдать характеръ этого молодаго человѣка лучше чѣмъ позволяли до сихъ поръ обстоятельства и можетъ быть и мое предубѣжденіе; — затѣмъ я желала. бы также, чтобы происхожденіе его было вполнѣ установлено. Не то чтобъ я боялся, получитъ ли онъ Элангоанское помѣстье, хотя и это обстоятельство только въ романѣ можетъ считаться ничтожнымъ; по Генри Бертрамъ, наслѣдникъ элангоанскій, — владѣетъ ли онъ имѣніемъ своихъ предковъ или нѣтъ, — не то что Ванъ-Бэстъ Браунъ, неизвѣстно чей сынъ. Предки его, говорилъ мнѣ Плейдель, отличались подъ знаменами своихъ государей въ то самое время, когда наши сражались при Поатье и Креси. Словомъ, я не даю своего согласія и не отказываю тебѣ въ немъ; по ты должна исправить твои прошедшія заблужденія. И такъ какъ, къ несчастію, ты можешь теперь обращаться только къ одному изъ твоихъ родителей, то конечно исполнишь обязанность дочери и довѣришься отцу; мое желаніе сдѣлать тебя счастливою вмѣняетъ это тебѣ въ долгъ.

Начало этой рѣчи опечалило Джулію; при сравненіи заслугъ предковъ Бертрама и Маннеринга она потихоньку улыбнулась, а конецъ совершенно облегчилъ ея сердце, всегда открытое для великодушныхъ чувствъ. — Нѣтъ, сказала она протягивая руку: — примите обѣтъ мой, что съ этой минуты вы будете первымъ, съ которымъ я буду совѣтоваться обо всемъ что произойдетъ между Брауномъ, то есть Бертрамомъ, и мною. Безъ вашего одобренія я ничего не сдѣлаю. Позвольте спроситі., останется ли Бертрамъ нашимъ гостемъ?

— Конечно, пока этого требуютъ его дѣла.

— Въ такомъ случаѣ, вы понимаете, что онъ спроситъ меня: почему я не благосклонна къ нему попрежнему?

— Надѣюсь, Джулія, отвѣчалъ Маннерингъ, что онъ уважитъ домъ мой и не забудетъ, что я готовъ оказать ему значительную услугу. Онъ не будетъ настаивать на поступкахъ, которые могли бы мнѣ не понравиться. А отъ тебя я жду, что ты дани, ему почувствовать, чѣмъ онъ обязанъ тебѣ и мнѣ.

— Я поняла васъ, и буду повиноваться.

— Благодарю, другъ мои. Я тревожился только о тебѣ, прибавилъ онъ — цѣлуя ее. — Вытри глаза и пойдемъ завтракать.

ГЛАВА LII.

Даю тебѣ, шерифъ, честное слово,

Что завтра въ полдень я его пришлю
Къ тебѣ, къ другому ли,— онъ дастъ отвѣтъ.

Шэкспиръ.— Генрихъ IV. Ч. I.

Когда всѣ эти второстепенныя сцены были разыграны обитателями Вудбурна, какъ описано въ предыдущей главѣ, общество собралось наконецъ къ завтраку; не было только Динмонта: онъ избралъ общество и завтракъ больше по своему вкусу, присѣвъ къ чанному столику мисисъ Аланъ, гдѣ нашелъ чай, ромъ и нѣсколько ломтей вкусной говядины. Онъ предчувствовалъ, что въ обществѣ Барнса и мисисъ Аланъ онъ съѣстъ и поговоритъ вдвое больше, чѣмъ со знатью въ залѣ. И точно, въ низшемъ кружкѣ было веселѣе, чѣмъ въ высшемъ, гдѣ царствовала какая-то принужденность. Джулія не смѣла спросить Бертрама, желаетъ ли онъ еще чашку чая. Бертрамъ былъ въ замѣшательствѣ, ѣдя тартинки въ присутствіи Маннеринга. Люси въ радостномъ чувствѣ, что нашла брата, начинала думать о ссорѣ его съ Гэзльвудомъ. Маннерингомъ овладѣло тягостное чувство, столь естественное для человѣка гордаго, когда онъ чувствуетъ, что другіе обращаютъ вниманіе на малѣйшіе его поступки. Адвокатъ тщательно намазывалъ масло на хлѣбъ, и на лицѣ его выражалась какая-то несвойственная ему важность, причиною которой были можетъ быть серьёзныя утреннія занятія. Что касается до Домини, то онъ находился въ восторженномъ состояніи, посматривалъ на Бертрама, на Люси, вздыхалъ, всхлипывалъ, скалилъ зубы, и надѣлать множество глупостей, вылилъ всѣ сливки въ тарелку съ бульономъ — его обыкновенный завтракъ, — слилъ остатокъ чая въ сухарницу вмѣсто полоскательной чашки, и наконецъ облилъ кипяткомъ Платона, любимую испанскую собаку полковника, вой которой дѣлалъ мало чести философіи ученаго ея имени.

Это послѣднее обстоятельство поколебало равнодушіе полковника. — Право, любезный другъ, мистеръ Сампсонъ, вы забываете различіе между Платономъ и Ксенократомъ, сказалъ онъ.

— Первый былъ главою академиковъ, а второй стоикомъ, отвѣчалъ Домини, нѣсколько оскорбленный предположеніемъ полковника.

— Правда; но не Платонъ, а Ксенократъ утверждалъ, что боль не зло.

— Я думаю, прибавилъ Плейдель, — что почтенное четвероногое, которое уходитъ теперь изъ комнаты на трехъ ногахъ, принадлежитъ скорѣе къ школѣ циниковъ.

— Вѣрное замѣчаніе… но вотъ и отвѣтъ отъ Макъ-Морлана.

— Отвѣтъ былъ неблагопріятенъ: Мисисъ Макъ-Морланъ свидѣтельствовала свое почтеніе и извѣщала, что кое-какія происшествія прошлой ночи задержали мужа ея въ Портанфери, гдѣ онъ долженъ произвести слѣдствіе.

— Что дѣлать теперь? спросилъ полковникъ.

— Жаль; хотѣлось бы повидаться съ Макъ-Морланомъ, отвѣчалъ Плейдель. — Онъ дѣловой человѣкъ, и притомъ дѣйствовалъ бы подъ моимъ руководствомъ. Но не бѣда. Намъ надо сдѣлать нашего молодца sui juris: — теперь онъ бѣглый арестантъ. Законъ противъ него, и онъ долженъ быть поставленъ reclus in curia — это главное. Для этого мы поѣдемъ, полковникъ, въ Гэзльвудскій замокъ. Туда недалеко. Мы предложимъ свое поручительство, и мнѣ не трудно будетъ доказать мистеру… виноватъ сору Роберту Гэзльвуду, что онъ не можетъ не принять его.

— Отъ всей души готовъ, сказалъ полковникъ, и дернулъ за звонокъ, чтобъ дать нужныя приказаніи. — А потомъ что намъ дѣлать?

— Мы должны соединиться съ Макъ-Морланомъ и поискать еще доказательствъ.

— Доказательствъ! воскликнулъ полковникъ. — Дѣло ясно какъ день: Сампсонъ, мисъ Бертрамъ, и вы сами тотчасъ признали, что онъ портретъ своего отца; Бертрамъ самъ помнитъ всѣ мелочныя обстоятельства, сопровождавшія его отъѣздъ изъ Шотландіи. Что же еще нужно чтобъ убѣдиться?

— Для нравственнаго убѣжденія можетъ быть и ничего болѣе ненужно, отвѣчалъ опытный адвокатъ, — но для законнаго удостовѣренія намъ недостаетъ еще многаго. Воспоминанія Бертрама только его личныя показанія и потому не могутъ служить доказательствомъ въ его пользу; мисъ Бертрамъ, премудрый Сампсонъ и я, мы можемъ сказать только то, съ чѣмъ легко согласится всякій, знавшій покойнаго Элангоана, именно, что этотъ молодой человѣкъ совершенная его копія. По это еще не дѣлаетъ его сыномъ Элангоана и не дастъ ему его помѣстья.

— Что же нужно для этого? спросилъ полковникъ.

— Мы должны представить ясныя доказательства. Въ дѣло замѣшаны цыгане, по къ несчастію они подозрительны въ глазахъ закона; ихъ едва-едва можно допустить въ свидѣтели, а Мегъ Мерилизъ и подавно: отъ нея уже было отобрало показаніе по этому дѣлу, и при допросѣ она безстыдно отреклась, что знаетъ что либо по этому дѣлу.

— Что же намъ начать? спросилъ опять Маннерингъ.

— Надо попробовать, отвѣчалъ Плейдель, — и обратиться за доказательствами въ Голландію къ лицамъ, у которыхъ нашъ молодой другъ былъ воспитанъ. Но и тутъ страхъ наказанія за убійство Кеннеди можетъ заставить ихъ молчать; да если они и заговорятъ, они все-таки иностранцы или контрабандисты, лишенные покровительства законовъ. Словомъ, я вижу много препятствій.

— Съ вашего позволенія, почтенный и ученый адвокатъ, сказалъ Домини, — я надѣюсь, что Тотъ Кто возвратилъ маленькаго Гарри друзьямъ его, не оставитъ дѣла его неконченнымъ.

— Я той же вѣры, мистеръ Сампсонъ, отвѣчалъ Плейдель, — по все-таки мы должны пользоваться своими средствами, и отыскать ихъ намъ будетъ труднѣе, чѣмъ я предполагалъ сначала. Но робкое сердце не плѣнитъ красавицы… Кстати, прибавилъ онъ, обращаясь къ Джуліи, между тѣмъ какъ Бертрамъ говорилъ съ сестрою, — теперь Голландія передъ вами оправдалась! Какъ вы думаете, каковы молодцы выходятъ изъ Лейдена и Утрехта, когда жалкая мидльбургская школа воспитала такого красавца?

— Конечно такъ, прибавилъ Сампсонъ съ завистью къ голландскому училищу, — конечно такъ, мистеръ Плейдель, но я уже замѣтилъ вамъ, что это я положилъ основаніе его воспитанію.

— Знаю, любезный Домини, отвѣчалъ адвокатъ, — и это объясняетъ почему онъ такъ ловокъ. Но вотъ и карету подали. Прощайте, молодежь! Мисъ Джулія, поберегите сердце, пока я возвращусь, и постарайтесь чтобъ не нарушали правъ моихъ въ моемъ отсутствіи.

Въ Гэзльвудскомъ замкѣ ихъ приняли еще холоднѣе и церемоннѣе, чѣмъ обыкновенно. Баронетъ очень уважалъ полковника Маннеринга, а Плейдель кромѣ того что былъ хорошей фамиліи и заслужилъ общее уваженіе, былъ стариннымъ пріятелемъ сера Роберта. Но при всемъ томъ баронетъ былъ какъ будто не въ своей тарелкѣ. — Я охотно, сказалъ онъ, — принялъ бы поручительство, не смотря на то, что обида была замышлена, исполнена, нанесена молодому Гэзльвуду изъ Гэзльвуда; но этотъ молодой человѣкъ самозванецъ, не такого сорта человѣкъ, чтобъ его можно было освободить, выпустить, или возвратить обществу; поэтому…

— Надѣюсь, серъ Робертъ Гэзльвудъ, прервалъ его полковникъ, — вы не сомнѣваетесь въ моихъ словахъ, когда я говорю вамъ, что онъ служилъ въ Индіи волонтеромъ подъ моимъ начальствомъ?

— Нисколько. Но вы называете его волонтеромъ, а онъ говоритъ, увѣряетъ и утверждаетъ, что онъ капитанъ и командуетъ частью вашего полка.

— Онъ повышенъ чиномъ послѣ моей отставки.

— Однакоже это должно было быть вамъ извѣстно.

— Нѣтъ; я воротился изъ Индіи по семейнымъ обстоятельствамъ, и съ тѣхъ поръ не любопытствовалъ узнать что дѣлается въ моемъ полку; да и кромѣ того имя Брауна такъ обыкновенно, что я можетъ быть и читалъ въ газетахъ о его производствѣ, но не обратилъ на это вниманія. Притомъ дня черезъ два получатся бумаги отъ его начальника.

— Мнѣ говорили, меня извѣстили еще, мистеръ Плейдель, продолжалъ баронетъ въ нерѣшимости, — что онъ не намѣренъ довольствоваться названіемъ Брауна, но хочетъ отыскивать права на Элангоанское имѣніе подъ именемъ Бертрама.

— А кто это вамъ сказалъ? спросилъ адвокатъ.

— Кто бы ни сказалъ, замѣтилъ полковникъ, — развѣ это даетъ право держать его въ тюрьмѣ?

— Однако, полковникъ, сказалъ Плейдель, — я увѣренъ, что вы такъ же мало захотите ему покровительствовать, какъ и я, если онъ дѣйствительно окажется обманщикомъ. По дружбѣ, соръ Робертъ, кто васъ извѣстилъ объ этомъ?

— Человѣкъ, который особенно интересуется разборомъ, изслѣдованіемъ, разъясненіемъ этого дѣла до конца. Вы меня извините, если я не скажу вамъ болѣе.

— О! помилуйте! отвѣчалъ Плейдель. — Такъ что же онъ говоритъ?

— Онъ говоритъ, что обманщики цыгане и тому подобные негодяи составили заговоръ, какъ я уже вамъ сказалъ, и пользуясь удивительнымъ фамильнымъ сходствомъ этого молодаго человѣка, незаконнаго сына покойнаго Элангоана, хотятъ представить его какъ наслѣдника.

— Ау Элангоана былъ незаконнорожденный сынъ, серъ Робертъ? спросилъ адвокатъ.

— Да, я знаю это навѣрно. Элангоанъ опредѣлилъ его юнгою на вооруженную таможенную яхту; ему еще помогъ въ этомъ родственникъ его, комисаръ Бертрамъ.

— Вотъ какъ, серъ Робертъ! сказалъ Плейдель, стараясь не допустить нетерпѣливаго полковника вымолвить слово: — я узналъ отъ васъ новости. Развѣдаю обо всемъ этомъ подробно, и если все окажется справедливымъ, конечно полковникъ Маннерингъ и я не захотимъ покровительствовать этому человѣку. А до тѣхъ поръ, такъ какъ мы ручаемся, что представимъ его по первому требованію, то я увѣряю васъ, вы поступите противъ закона и подвергнетесь большой отвѣтственности, если не примете нашего поручительства.

— Очень хорошо, мистеръ Плейдель, сказалъ серъ Робертъ, знавшій какъ основательны сужденія адвоката. Вы это лучше знаете, и такъ какъ обѣщаете покинуть его…

— Если онъ окажется обманщикомъ, прибавилъ Плейдель выразительно.

— Да, конечно; съ этимъ условіемъ я принимаю ваше поручительство, хотя, признаюсь вамъ, одинъ добрый, расположенный ко мнѣ сосѣдъ, также знающій законы, и отсовѣтовалъ мнѣ это сегодня утромъ. Онъ же извѣстилъ меня, что этотъ молодой человѣкъ освободился, ушелъ, или лучше сказать бѣжалъ изъ тюрьмы. Но кто же напишетъ намъ отдачу на поруку?

Плейдель позвонилъ и приказалъ позвать писца своего, Драйвера. «Не помѣшаетъ, сказалъ онъ, если я самъ продиктую бумагу». Бумага была написана и печать приложена; судья подписалъ формальное предписаніе отпустить Бертрама, аlias Брауна, и гости простились.

Нѣсколько времени полковникъ и адвокатъ сидѣли молча въ каретѣ. Затѣмъ полковникъ первый нарушилъ молчаніе. — И такъ, при первой стычкѣ, вы уже готовы оставить этого молодаго человѣка? спросилъ онъ.

— Кто? я? отвѣчалъ адвокатъ. — Я не оставлю безъ защиты и волоса на головѣ его, хотя бы пришлось пройдти всѣ судебныя инстанціи. Но къ чему было спорить съ этимъ старымъ осломъ? Къ чему обнаруживать передъ нимъ наши намѣренія? Пусть лучше скажетъ своему совѣтнику, Глосину, что мы довольно равнодушны къ этому дѣлу. Сверхъ того, мнѣ хотѣлось высмотрѣть позицію непріятеля.

— Въ самомъ дѣлѣ! сказалъ полковникъ. — Я вижу, что въ судебномъ процесѣ, какъ и въ войнѣ, есть свои стратагемы. Ну, что же вы думаете о боевой линіи противника?

— Она хорошо придумана, сказалъ Плейдель, — да пользы мало: плуты перехитрили; обыкновенная ошибка въ такихъ случаяхъ.

Впродолженіе этого разговора, карета быстро катилась къ Вудбурну, и не случилось ничего достойнаго вниманія читателя, кромѣ встрѣчи съ молодымъ Гэзльвудомъ, которому полковникъ разсказалъ необыкновенную исторію появленія Бертрама. Гэзльвуда это очень порадовало, и онъ поскакалъ впередъ поздравить мисъ Бертрамъ съ такимъ счастливымъ и неожиданнымъ происшествіемъ.

Возвратимся къ оставшимся въ Вудбурнѣ. Послѣ отъѣзда Маннеринга разговоръ обратился къ судьбѣ фамиліи Элангоановъ, ея помѣстьямъ и прежнему могуществу. — Такъ это были развалины замка моихъ предковъ! сказалъ Бертрамъ, — гдѣ я вышелъ на берегъ нѣсколько дней тому назадъ, при обстоятельствахъ, которыя дѣлали меня очень похожимъ на бродягу? Башни, покрытыя мохомъ, и мрачные своды пробудили во мнѣ глубокое участіе къ нимъ и воспоминанія, которыхъ я не могъ себѣ объяснить. Я посѣщу ихъ теперь съ другими чувствами, и конечно съ другими, лучшими надеждами.

— Исходи туда теперь, сказала сестра его. — Домъ отцовъ нашихъ теперь жилище негодяя, столько же коварнаго, какъ и опаснаго; его плутни и подлости разорили нашего отца и свели его въ могилу.

— Ты еще сильнѣе возбуждаешь во мнѣ желаніе встрѣтиться съ этимъ мошенникомъ въ норѣ, которую онъ себѣ выкопалъ; кажется, я его уже видѣлъ.

— Вы не должны забывать, сказала Джулія, что вы у васъ съ Люси подъ стражей, и должны давать намъ отчетъ во всѣхъ своихъ поступкахъ; я не даромъ двѣнадцать часовъ сряду была владычицею сердца адвоката. Я увѣряю васъ, что пойдти теперь въ Элангоанъ — безумство. Все, на что я могу согласиться, это — пойдти всѣмъ вмѣстѣ до Вудбурнской границы, а оттуда мы можетъ быть проводимъ васъ до холма, съ котораго вамъ можно будетъ издали насладиться видомъ мрачныхъ башенъ, такъ сильно подѣйствовавшихъ на ваше воображеніе.

Общество скоро собралось; дамы надѣли мантильи и пошли по предложенному пути, въ сопровожденіи капитана Бертрама. Было прекрасное зимнее утро, и легкій морозъ только освѣжалъ путниковъ. Тайное, безсознательное чувство пріязни связывало молодыхъ женщинъ. Бертрамъ то слушалъ интересные разсказы о своей фамиліи, то самъ разсказывалъ свои приключенія въ Европѣ и Индіи, и всѣ были довольны. Люси гордилась своимъ братомъ, его смѣлостью и мужествомъ, опасностями, его окружавшими, и бодростью духа, съ которою онъ встрѣчалъ ихъ. Джулія, взвѣшивая слова отца своего, невольно питала надежду, что духъ независимости, казавшійся полковнику дерзостью въ плебеѣ Браунѣ, сдѣлается въ его мнѣніи благороднымъ движеніемъ души въ потомкѣ старинной фамиліи Элангоановъ.

Они дошли наконецъ до холма, находившагося на самой возвышенной части Джибиноскаго поля, — мѣста, уже не разъ упоминавшагося въ этомъ разсказѣ, на границѣ Элангоанскаго имѣнія. Отсюда открывался видъ на длинный рядъ холмовъ и долинъ, окаймленныхъ лѣсомъ; голыя вѣтви деревьевъ бросали на эту мѣстность какую-то темнокрасную тѣнь; другія мѣста были правильнѣе очерчены линіями плантацій, гдѣ шотландскія ели представляли разные виды темной зелени. Мили за три виднѣлся Элангоанскій заливъ, волновавшійся подъ вліяніемъ западнаго вѣтра. Башни стараго замка, освѣщенныя зимнимъ солнцемъ, далеко возвышались надъ всѣми зданіями окрестныхъ мѣстностей.

— Вотъ, сказала Люси, указывая на нихъ рукою, — вотъ жилище нашихъ предковъ. Богъ свидѣтель, любезный братъ, я не желаю тебѣ огромнаго могущества, бывшаго такъ долго удѣломъ владѣтелей этихъ развалинъ и часто употреблявшагося ими во зло. Но дай Богъ увидѣть тебя владѣльцемъ остатка ихъ имѣнія, достаточнаго для независимой жизни и для защиты старинныхъ, теперь покинутыхъ служителей нашей фамиліи, которыхъ смерть отца…

— Ты права, любезная Люси, отвѣчалъ молодой наслѣдникъ Элангоана, и я надѣюсь, что съ помощью Бога, направившаго меня сюда, и съ помощью друзей, которыхъ великодушіе уже доказано, такой конецъ моихъ суровыхъ приключеній будетъ въ скоромъ времени мною достигнутъ. Но, какъ солдатъ, я не могу смотрѣть безъ участія на эти старые камни, и если негодяй, которому они теперь принадлежатъ, осмѣлится сдвинуть хоть одинъ изъ нихъ…

При этихъ словахъ онъ былъ прервана. Динмонтомъ. Фермеръ поспѣшно догонялъ ихъ, и никто его не замѣтилъ, пока онъ не подошелъ близко. — Капитанъ! Капитанъ! Васъ ищутъ! Васъ спрашиваетъ та… знаете?

И въ то же мгновеніе стала передъ нимъ Мегъ Мерилизъ, какъ будто выросшая изъ земли. — Я искала васъ въ домѣ, сказала она, — и нашла только его (она указала на Динмонта); но вы правы, а я виновата. Мы должны были встрѣтиться на этомъ мѣстѣ, здѣсь, гдѣ въ послѣдній разъ видѣла я вашего отца. Вспомните свое обѣщаніе и слѣдуйте за мною.

ГЛАВА LIII.

Лэди рада была привѣтствовать короля; но король Артуръ, къ общему удивленію, не отвѣчалъ. «Кто же ты такой, сказала она, что не хочешь говорить со мною? Какъ я ни дурна съ виду, — кто знаетъ, можетъ быть мнѣ удастся облегчить твою горесть. Свадьба сера Гавэна.

Хорошенькая невѣста сера Гавэна, будучи заколдована злою мачихою, была вѣроятно безобразнѣе и чудовищнѣе Могъ Мерилизъ; по сомнѣваюсь, отражалась ли на ней эта дикая восторженность, которую распаленное воображеніе придавало чертамъ Мегъ, и безъ того уже рѣзкимъ, выразительнымъ, и движеніямъ ея тѣла, которое въ женщинѣ можно назвать гигантскимъ. Рыцари круглаго стола ужаснулись при появленіи безобразной женщины „между дубомъ и зеленымъ терномъ“ не больше Люси Бертрамъ и Джуліи Маннерингъ при появленіи гальвегіанской сивиллы на поляхъ Элангоана.

— Ради Бога, сказала Джулія, доставая кошелекъ, — дайте что нибудь этой ужасной женщинѣ, и пусть она себѣ идетъ.

— Не могу, отвѣчалъ Бертрамъ: — я не долженъ оскорблять ее.

— Что васъ удерживаетъ? спросила Мегъ, возвышая свой грубый голосъ. — Зачѣмъ вы не идете за мною? Или дважды пробьетъ часъ вашъ? Помните ли вы обѣтъ свой: „въ церкви или на рынкѣ, на свадьбѣ или похоронахъ“? — и грозя она подняла сухой палецъ.

Бертрамъ обратился къ испуганнымъ спутницамъ. — Извините меня на минуту, сказалъ онъ: — я далъ обѣщаніе идти за нею.

— Боже мой! Дать обѣщаніе безумной? воскликнула Джулія.

— Цыганкѣ, шайка которой сторожитъ въ лѣсу, чтобъ убить васъ, проговорила Люси.

— Не такъ должна говорить дочь Элангоана, сказала Мегъ, сурово взглянувъ на Люсп. — Только злые подозрѣваютъ зло.

— Словомъ, я долженъ идти, сказалъ Бертрамъ, — это неизбѣжно. Подождите меня здѣсь минутъ пять.

— Минутъ пять? повторила цыганка. — Вы не воротитесь и черезъ пять часовъ.

— Слышите? сказала Джулія. — Ради Бога, не ходите!

— Я долженъ идти; мистеръ Динмонтъ проводитъ васъ домой.

— Нѣтъ, возразила Мегъ, — онъ долженъ идти съ вами; онъ затѣмъ и здѣсь. Рука и сердце его понадобятся; это его обязанность: вамъ дорого могло обойдтись его спасеніе.

— Твоя правда, сказалъ непоколебимый фермеръ. — Я докажу, что не забылъ этого и не отойду отъ капитана ни на шагъ.

— Да, да, воскликнули разомъ обѣ дѣвушки: — если вамъ ужъ надо идти но этому странному требованію, такъ пусть и мистеръ Динмонтъ идетъ съ вами.

— Да, я долженъ идти, отвѣчалъ Бертрамъ. — Но вы видите, со мною надежная защита. Прощайте не на долго; идите домой поскорѣе.

Бертрамъ пожалъ руку сестрѣ и бросилъ болѣе нѣжный прощальный взглядъ на Джулію. Почти окаменѣлыя отъ удивленія и страха, молодыя дѣвушки съ безпокойствомъ глядѣли вслѣдъ за Бертрамомъ, его товарищемъ и ихъ страшною путеводительницею, которая шла но полю такъ скоро и твердо, что высокая фигура ея, казалось, не шагала, а скользила по землѣ. Бертрамъ и Динмонтъ, хотя оба высокаго роста, но видимому едва равнялись съ нею: такъ обманывало глаза ея длинное платье и высокій тюрбанъ на головѣ. Мегъ шла прямо по полю, не слѣдуя за извилинами тропинки, огибавшей разныя неровности земли и ручейки. Фигуры всѣхъ трехъ то исчезали, опускаясь въ лощину, то опять показывались, всходя на пригорокъ. Было что-то страшное и неземное въ быстромъ и прямомъ пути цыганки: ни одно изъ препятствій, обыкновенно заставляющихъ путника идти въ сторону, не могло отклонить шаговъ ея отъ прямой линіи. Она шла прямо, и почти также быстро, какъ летитъ птица. Наконецъ они достигли лѣса, который тянулся отъ границы этого поля до луга и ручья Дернкльюга, — и тамъ исчезли изъ глазъ глядѣвшихъ за ними дѣвицъ.

— Странно! сказала послѣ нѣкотораго молчанія Люси, обращаясь къ своей подругѣ. — Какія могутъ у него быть дѣла съ этой старой вѣдьмой?

— И страшно, прибавила Джулія. — Все это приводитъ мнѣ на память сказки о волшебницахъ, вѣдьмахъ и злыхъ духахъ, слышанныя мною въ Индіи. Тамъ вѣрятъ въ силу глазъ, которой покоряются воля и движенія жертвы. Что общаго можетъ быть у вашего брата съ этою ужасною женщиной? Отчего онъ такъ явно противъ своей воли оставилъ насъ и повиновался ея приказанію?

— По крайней мѣрѣ мы можемъ быть увѣрены, что съ нимъ не случится ничего худаго, сказала Люси. — Еслибъ она замышляла противъ него что нибудь недоброе, она не позвала бы съ собою этого прямодушнаго Динмонта, о силѣ, мужествѣ и непоколебимости котораго Генри говорилъ такъ много. Пойдемте скорѣе домой, пока полковникъ еще не воротился; можетъ быть Бертрамъ возвратится раньше. Во всякомъ случаѣ, полковникъ скажетъ что надо дѣлать.

Опираясь другъ другу на руку, и оступаясь иногда отъ страха и разстроеннаго состоянія нервовъ, онѣ дошли наконецъ до аллеи передъ своимъ домомъ. Въ это время раздался позади ихъ топотъ лошади. Чуткія ко всякому звуку, онѣ оглянулись — и къ общей радости узнали Гэзльвуда. полковникъ сейчасъ будетъ здѣсь», сказалъ онъ. "Я поскакалъ впередъ засвидѣтельствовать мое почтеніе мисъ Бертрамъ и отъ всего сердца поздравить ее съ счастливымъ событіемъ въ ея семействѣ. Я нетерпѣливо желаю познакомиться съ капитаномъ и поблагодарить его за урокъ, данный имъ моей необдуманности.

— Онъ только что оставилъ насъ, сказала Люси, — и уходъ его сильно перепугалъ насъ.

Въ эту минуту показалась карета полковника. Замѣтивъ молодыхъ людей, Маннерингъ и Плейдель вышли и присоединились къ нимъ. Дамы тотчасъ разсказали причину новаго своего страха.

— Опять Мегъ Мерилизъ! воскликнулъ полковникъ. — Таинственное, непонятное лице! Она вѣрно намѣрена сообщить Бертраму что нибудь такое, чего не хочетъ, чтобъ мы знали.

— Чортъ бы взялъ эту сумасшедшую бабу, воскликнулъ Плейдель: — не даетъ дѣлу пойдти своимъ порядкомъ, prout do lege^[66], — ей непремѣнно нужно вмѣшаться! Судя по направленію, я боюсь, не пошли ли они въ Элангоанское помѣстье, — а этотъ негодяй Глосинъ уже показалъ какіе мерзавцы готовы къ его услугамъ. Дай Богъ, чтобъ бравый Лидсдэль былъ ему достаточной защитой.

— Если хотите, сказалъ Гэзльвудъ, — я очень охотно поѣду за ними. — Меня хорошо здѣсь знаютъ, и при мнѣ не осмѣлятся сдѣлать ему никакой обиды; я поѣду издали, такъ чтобъ Мегъ меня не замѣчала, и чтобъ не помѣшать ей, если она имѣетъ что нибудь сообщить имъ.

— Я зналъ васъ ребенкомъ, сказалъ Плейдель тихо Гэзльвуду, — теперь встрѣчаю васъ мужемъ. Но я больше опасаюсь какой нибудь ловушки подъ прикрытіемъ закона, чѣмъ открытой силы; присутствіе ваше остановитъ въ такомъ случаѣ Глосина и его сообщниковъ. Ступайте же, другъ мой; высматривайте хорошенько; вы найдете ихъ гдѣ нибудь около Дернкльюга, или очень вѣроятно въ Варохскомъ лѣсу.

Гэзльвудъ поворотилъ лошадь. — Пріѣзжайте къ намъ обѣдать, Гэзльвудъ, закричалъ вслѣдъ ему полковникъ. Чарльсъ поклонился, далъ шпоры лошади и ускакалъ.

Возвратимся къ Бертраму и Динмонту. Они продолжали идти за таинственнымъ проводникомъ по лѣсу и по лощинамъ, между открытымъ полемъ и разоренною деревушкою Дернкльюгъ. Идя впередъ, Мегъ только изрѣдка оборачивалась къ нимъ, понуждая ихъ идти скорѣе, хотя и безъ того потъ уже выступалъ у нихъ на лицѣ, не смотря на зимній холодъ. По временамъ она говорила сама съ собою отрывистыми фразами: «Надо воздвигнуть старое зданіе; надо положить краеугольный камень; не предваряла ли я его? Я говорила ему, что я рождена для этого, хотя бы пришлось попрать ногами голову отца моего. Таково мое призваніе, и я осталась ему вѣрна въ цѣпяхъ и въ тюрьмѣ; была въ изгнаніи… не забыла и въ чужой странѣ; меня терзали, меня жгли, по намѣреніе мое было глубже: до него не могли достать ни бичъ, ни раскаленное желѣзо. Теперь часъ насталъ!»

— Капитанъ, шепнулъ Динмонтъ, чуть ли это не вѣдьма! И бормочетъ-то она что-то не по-христіански. У насъ говорятъ, что такія вещи точно бываютъ на свѣтѣ.

— Не бойтесь, отвѣчалъ Бертрамъ тоже вполголоса.

— Бояться! сказалъ неустрашимый фермеръ. — Да будь она себѣ не только вѣдьма, хоть самъ чортъ, — для Данди Динмонта все равно.

— Молчи, сказала Мегъ, строго в.згляпувъ на него черезъ плечо. — Теперь ни время, ни мѣсто для твоей болтовни.

— Я не сомнѣваюсь ни въ вѣрности, ни въ расположеніи твоемъ, моя милая, сказалъ Бертрамъ: — ты ихъ уже доказала; но можно бы имѣть и ко мнѣ немного довѣрія: скажи, куда ты насъ ведешь?

— На это одинъ отвѣтъ, Генри Бертрамъ, отвѣчала сивилла: — Я поклялась, что языкъ мой не скажетъ, но не обѣщала не указывать пальцемъ. Впередъ — на встрѣчу счастью, или идите назадъ и потеряйте его! Вотъ все что я могу сказать.

— Такъ впередъ же, сказалъ Бертрамъ. — Я не буду спрашивать.

Они спустились въ лощину почти на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ прежде Мегъ разсталась съ Бертрамомъ. Она остановилась на минуту внизу высокой скалы, съ которой Генри видѣлъ похороны, и топнула погою въ землю, на которой видны были слѣды недавней работы, не смотря на то что приняты были всѣ мѣры къ скрытію ихъ. «Здѣсь лежитъ одинъ», сказала она: «и скоро можетъ быть будутъ у него сосѣди».

Могъ пошла вверхъ по ручью пока не дошла къ развалинамъ деревни. Здѣсь съ какимъ-то особеннымъ участіемъ остановилась она, устремила взоръ на одну изъ стоявшихъ еще хижинъ, и сказала такимъ же торжественнымъ, но не столько отрывистымъ тономъ: «Видите ли вы этотъ черный обломокъ хижины? Сорокъ лѣтъ кипѣлъ здѣсь котелъ мой; здѣсь родила я двѣнадцать сыновей и дочерей… Гдѣ они теперь? Гдѣ листья, шумѣвшіе на этой ясени въ день св. Мартина? Ихъ развѣялъ вѣтеръ, — онъ изсушилъ и меня. Видите ли эту иву? Теперь она гнилой пень, — а сколько разъ я отдыхала въ тѣни ея въ лѣтній вечеръ, когда широкія вѣтви осѣняли еще шумящую воду! Здѣсь сиживала я, продолжала она, возвысивъ голосъ, — здѣсь я держала васъ у себя на колѣняхъ, Генри Бертрамъ, и пѣла вамъ пѣсни о старыхъ баронахъ и ихъ кровавыхъ распряхъ. Ему не цвѣсти уже, этому дереву, и Мегъ не пѣть пѣсенъ ни грустныхъ, ни веселыхъ. Но вы не забудете ее, вы исправите ради ея эту хижину, и поселите здѣсь кого нибудь добраго, который не боялся бы жильцовъ другаго міра. Если мертвые возвращаются къ живымъ, то меня не разъ увидятъ ночью въ этой долинѣ, когда старыя кости мои уже давно будутъ въ землѣ».

Смѣсь безумства съ дикимъ паѳосомъ ея рѣчи, правая рука распростертая и обнаженная, лѣвая скрытая въ темнокрасныхъ складкахъ плаща, — все это было предметомъ, достойнымъ изученія для кисти Сидопсъ. «Теперь», сказала она вдругъ принявъ опять спой обыкновенный отрывистый и мрачный голосъ: «къ дѣлу, къ дѣлу!»

Она пошла къ скалѣ, на которой стояла дернкльюгская башня, достала изъ кармана огромный ключъ и отперла дверь. Внутренность башни была теперь въ большемъ порядкѣ. — Я прибрала комнату, сказала она, можетъ быть еще до ночи придется мнѣ лежать здѣсь. Немного, немного народа будетъ на похоронахъ Мегъ; многіе изъ нашихъ не одобрятъ того что я сдѣлала и что еще сдѣлаю.

Она указала на столъ, гдѣ было нѣсколько холодныхъ блюдъ, приготовленныхъ съ большею опрятностью, чѣмъ можно было ожидать отъ нея. — Кушайте, сказала она, къ ночи оно пригодится.

Бертрамъ въ угоду ей съѣлъ куска два, а Динмонтъ, котораго апетитъ не исчезъ ни отъ страха, ни отъ удивленія, ни также отъ утренняго завтрака, принялся по обыкновенію за съѣстное съ жаромъ. Вотомъ она предложила имъ по рюмкѣ водки; Бертрамъ развелъ свою порцію водою, а Динмонтъ выпилъ цѣльную.

— Развѣ ты сама ничего не хочешь ѣсть, бабушка? спросилъ Динмонтъ.

— Мнѣ не нужно, отвѣчала таинственная хозяйка. — Теперь, продолжала она, — надо взяться за оружіе… нельзя идти съ пустыми руками. Но не употребляйте его запальчиво; возьмите плѣннаго, по оставьте ему жизнь, — не отнимайте у закона его добычи: онъ долженъ еще говорить передъ і смертью.

— Кого же брать? Кто долженъ говорить? спросилъ Бертрамъ въ удивленіи, принимая отъ нея пару пистолетовъ, которые онъ нашелъ заряженными.

— Кремни хороши и порохъ сухъ, сказала Мегъ. — Я знаю въ этомъ толкъ.

Потомъ, не отвѣчая на вопросы Бертрама, она вооружила также Динмонта пистолетами, вытащила изъ угла связку дубинъ довольно подозрительнаго вида и просила ихъ выбрать себѣ по одной. Бертрамъ выбралъ крѣпкую палку, а Динмонтъ палицу, которая могла бы служить самому Геркулесу. Выходя изъ башни, Бертрамъ нашелъ случай шепнуть Днимопту: «Тутъ есть что-то непонятное. Но безъ надобности не къ чему употреблять оружіе. Дѣлайте то что я буду дѣлать».

Динмонтъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и оба пошли вслѣдъ за цыганкой но сушѣ и по болотамъ, по травѣ и по пашнямъ. Она повела ихъ въ Варохскій лѣсъ по той самой тропинкѣ, по которой скакалъ въ Дернкльюгъ Элангоанъ, отыскивая сына своего въ день убійства Кеннеди.

Достигши лѣса, гдѣ зимній морской вѣтеръ глухо шумѣлъ въ деревьяхъ, Мегъ остановилась, по видимому для того чтобъ припомнить дорогу. — Мы должны идти по этой самой дорогѣ, сказала она, и продолжала путь свои, но уже не по прямой линіи, какъ прежде, а разными извилинами и зигзагами. Она. пробралась наконецъ сквозь чащу до небольшой открытой поляны, величиною въ четверть акра. Вокругъ росли деревья и кустарникъ дикою, неправильною оградой. Даже и зимою это мѣсто было скрыто и уединенно; по украшенное весеннею зеленью, когда изъ земли выглядываютъ тысячи полевыхъ цвѣтовъ, когда вокругъ см всею силою разростается кустарникъ, и вѣтви деревьевъ, сплетаясь наверху, образуютъ куполъ, непроницаемый для солнца, — это мѣсто какъ будто было создано для мечтаній молодаго поэта или первыхъ признаній любви. Но теперь оно пробуждало совсѣмъ не такія чувства. Взоръ Бертрама, когда онъ оглянулся вокругъ, сдѣлался мраченъ и безпокоенъ. Мегъ, сказавъ тихо: «это то самое мѣсто!» дико взглянула на Бертрама и спросила: «помните ли?»

— Да! отвѣчалъ Бертрамъ, — но не совсѣмъ ясно.

— Здѣсь, продолжала Мегъ, — палъ онъ съ лошади. — Я стояла за этимъ деревомъ… тогда оно было еще деревцомъ… Отчаянно, отчаянно дрался онъ, отчаянно просилъ пощады, — но онъ былъ въ рукахъ людей, не понимавшихъ этого слова! Теперь я покажу вамъ дальнѣйшій путь; эти руки пронесли васъ по немъ въ послѣдній разъ.

Она повела своихъ спутниковъ длиннымъ, извилистымъ путемъ, густо заросшимъ валежникомъ и хворостомъ, и вдругъ, безъ всякаго замѣтнаго схода, они очутились на берегу моря. Мегъ очень скоро шла между скалами, пока не достигла огромнаго обломка скалы. «Здѣсь», сказала она тихимъ, едва слышнымъ шопотомъ: «здѣсь было найдено тѣло».

— И пещера должна быть возлѣ, произнесъ Бертрамъ также тихо. — Ты поведешь насъ туда?

— Да, отвѣчала цыганка рѣшительнымъ тономъ. — Соберитесь съ духомъ, слѣдуйте за мною, когда я поползу въ пещеру; я приготовила дрова такъ, чтобъ они могли скрыть васъ. Спрячьтесь за ними пока я не скажу: насталъ часъ, и человѣкъ пришелъ; тогда бросьтесь на него, обезоружьте его и свяжите такъ крѣпко, чтобъ кровь выступила у него изъ подъ ногтей.

— Я готовъ, сказалъ Генри, — если это тотъ кого я предполагаю, — Джансенъ?

— Да, Джансенъ, Гатерайкъ, и двадцать другихъ именъ его.

— Динмонтъ, не отставайте, шепнулъ Генри, — этотъ человѣкъ сущій дьяволъ.

— Будьте покойны, отвѣчалъ фермеръ. — Однако хотѣлось бы прежде хоть немного помолиться, а тамъ, пожалуй, съ Богомъ за этой вѣдьмой въ пещеру. Не весело оставить и солнце и чистый воздухъ и лѣзть въ эту дыру, гдѣ тебя убьютъ какъ крота подъ землей. Однако, чортъ возьми, посмотримъ, какой таксѣ удастся задушить Дапди! Впередъ же, я не отстану. — Все это было сказано чрезвычайно тихо. Входъ былъ открытъ. Мегъ вползла на четверенкахъ, за нею Бертрамъ, а наконецъ полѣзъ и Динмонтъ, бросивъ прощальный взглядъ на дневный свѣтъ.

ГЛАВА LIV.

Умри-жъ съ твоимъ пророчествомъ, пророкъ,—

Я присланъ, между прочимъ, и за этимъ.

Шэкспиръ.— Генрихъ VI. Ч. III.

Фермеръ, какъ мы уже сказали, полѣзъ послѣдній. Пробираясь молча и въ смущеніи сквозь низкій и узкій подземный ходъ, онъ къ своему ужасу почувствовалъ вдругъ, что чья-то рука схватила его за ногу. Твердость духа едва не оставила его, и онъ съ трудомъ удержался отъ крика, который всѣмъ имъ стоилъ бы жизни, потому что они были въ совершенной невозможности защищаться.

Онъ удовольствовался однакожъ тѣмъ, что освободилъ ногу изъ неизвѣстной руки. Въ то же время голосъ позади его проговорилъ: «Молчите; я другъ — Чарльсъ Гэзльвудъ».

Эти слова были сказаны очень тихо; по одного звука ихъ было достаточно, чтобъ встревожить Мегъ, доползшую въ это время до того мѣста, гдѣ сводъ возвышался, и ставшую уже на ноги. Какъ будто желая, чтобъ они не коснулись еще другаго слуха, она начала кашлять, ворчать, пѣть и рыться въ сухихъ дровахъ, сложенныхъ въ пещерѣ.

— Сюда, старая вѣдьма! Что ты тамъ дѣлаешь? произнесъ изъ глубины пещеры хриплый голосъ Гатерайка.

— Складываю дрова, чтобъ защитить тебя отъ вѣтра, старый негодяй. Теперь тебѣ хорошо; погоди, скоро будетъ иначе.

— Принесла ты водки? Что слышно о моихъ молодцахъ? спросилъ Гатерайкъ.

но онъ былъ въ рукахъ людей, не понимавшихъ этого слова! Теперь я покажу вамъ дальнѣйшій путь; эти руки пронесли васъ по немъ въ послѣдній разъ.

Она повела своихъ спутниковъ длиннымъ, извилистымъ путемъ, густо заросшимъ валежникомъ и хворостомъ, и вдругъ, безъ всякаго замѣтнаго схода, они очутились на берегу моря. Мегъ очень скоро шла между скалами, пока не достигла огромнаго обломка скалы. «Здѣсь», сказала она тихимъ, едва слышнымъ шопотомъ: «здѣсь было найдено тѣло».

— И пещера должна быть возлѣ, произнесъ Бертрамъ также тихо. — Ты поведешь насъ туда?

— Да, отвѣчала цыганка рѣшительнымъ тономъ. — Соберитесь съ духомъ, слѣдуйте за мною, когда я поползу въ пещеру; я приготовила дрова такъ, чтобъ они могли скрыть васъ. Спрячьтесь за ними пока я не скажу: насталъ часъ, и человѣкъ пришелъ; тогда бросьтесь на него, обезоружьте его и свяжите такъ крѣпко, чтобъ кровь выступила у него изъ подъ ногтей.

— Я готовъ, сказалъ Генри, — если это тотъ кого я предполагаю, — Джансепъ?

— Да, Джансепъ, Гатерайкъ, и двадцать другихъ именъ его.

— Динмонтъ, не отставайте, шепнулъ Генри, — этотъ человѣкъ сущій дьяволъ.

— Будьте покойны, отвѣчалъ фермеръ. — Однако хотѣлось бы прежде хоть немного помолиться, а тамъ, пожалуй, съ Богомъ за этой вѣдьмой въ пещеру. Не весело оставить и солнце и чистый воздухъ и лѣзть въ эту дыру, гдѣ тебя убьютъ какъ крота подъ землей. Однако, чортъ возьми, посмотримъ, какой таксѣ удастся задушить Данди! Впередъ же, я не отстану. — Все это было сказано чрезвычайно тихо. Входъ былъ открытъ. Мегъ вползла на четверенкахъ, за нею Бертрамъ, а наконецъ полѣзъ и Динмонтъ, бросивъ прощальный взглядъ на дневный свѣтъ.

ГЛАВА LIV.

Умри-жъ съ твоимъ пророчествомъ, пророкъ,—

Я присланъ, между прочимъ, и за этимъ.

Шэкспиръ.— Генрихъ VI. Ч. III.

Фермеръ, какъ мы уже сказали, полѣзъ послѣдній. Пробираясь молча и въ смущеніи сквозь низкій и узкій подземный ходъ, онъ къ своему ужасу почувствовалъ вдругъ, что чья-то рука схватила его за ногу. Твердость духа едва не оставила его, и онъ съ трудомъ удержался отъ крика, который всѣмъ имъ стоилъ бы жизни, потому что они были въ совершенной невозможности защищаться. Онъ удовольствовался однакожъ тѣмъ, что освободилъ ногу изъ неизвѣстной руки. Въ то же время голосъ позади его проговорилъ: «Молчите; я другъ — Чарльсъ Гэзльвудъ».

Эти слова были сказаны очень тихо; по одного звука ихъ было достаточно, чтобъ встревожить Мегъ, доползшую въ это время до того мѣста, гдѣ сводъ возвышался, и ставшую уже на ноги. Какъ будто желая, чтобъ они не коснулись еще другаго слуха, она начала кашлять, ворчать, пѣть и рыться въ сухихъ дровахъ, сложенныхъ въ пещерѣ.

— Сюда, старая вѣдьма! Что ты тамъ дѣлаешь? произнесъ изъ глубины пещеры хриплый голосъ Гатерайка.

— Складываю дрова, чтобъ защитить тебя отъ вѣтра, старый негодяй. Теперь тебѣ хорошо; погоди, скоро будетъ иначе.

— Принесла ты водки? Что слышно о моихъ молодцахъ? спросилъ Гатерайкъ.

— Вотъ тебѣ водка. А молодцы твои разогнаны, убиты, изрублены въ куски красными кафтанами.

— Der deyvil! Этотъ берегъ для меня несчастенъ.

— Погоди! Узнаешь его еще лучше.

Во время этого разговора, Бертрамъ и Динмонтъ достигли внутренности пещеры и стали на ноги. Единственный свѣтъ, освѣщавшій ея мрачные своды, происходилъ отъ угольевъ, разложенныхъ на желѣзной рѣшеткѣ, подобно тѣмъ какія употребляютъ для ловли семги ночью. Отъ времени до времени Гатерайкъ бросалъ на раскаленные уголья щепоть деревянныхъ опилокъ или сучковъ; по даже загораясь пламенемъ, они давали свѣтъ вовсе недостаточный для обширной пещеры, такъ что обитатель ея, находясь въ самомъ дальнемъ углубленіи, не могъ ясно разсмотрѣть предметы, находившіеся у входа. Пришедшіе, число которыхъ неожиданно умножилось еще однимъ человѣкомъ, не боясь быть открытыми, стояли за грудою дровъ. Динмонтъ догадался удержать Гэзльвуда рукою назади, пока не нашелъ случая шепнуть Бертраму: «это нашъ — Гэзльвудъ».

Не время было теперь рекомендоваться, и всѣ стояли тихо подобно окрестнымъ скаламъ: ихъ скрывали дрова, сложенныя здѣсь вѣроятію для того, чтобъ защитить внутренность пещеры отъ холоднаго морскаго вѣтра, не преграждая впрочемъ входа свѣжему воздуху. Дрова были сложены такъ неплотно, что глядя сквозь нихъ на свѣтъ угольевъ можно было видѣть все что тамъ происходило;.но бывшіе въ глубинѣ пещеры, близъ огня, не могли бы увидѣть спрятавшихся и при большомъ свѣтѣ.

Независимо отъ нравственнаго интереса и личной опасности дѣйствующихъ лицъ, въ этой сценѣ было что-то недоброе, и даже переливы свѣта и тѣни были какъ-то зловѣщи. Уголья на желѣзной рѣшеткѣ мерцали темнокраснымъ свѣтомъ, вспыхивая иногда болѣе или менѣе яркимъ пламенемъ, смотря по возгараемости щепокъ, которыя бросалъ на нихъ Диркъ Гатерайкъ. Темное облако удушливаго дыма подымалось къ своду пещеры, озаренному невѣрнымъ свѣтомъ, дрожавшимъ на рѣшеткѣ и вспыхивавшимъ яркимъ и живымъ пламенемъ, когда Диркъ подсыпалъ сухихъ опилокъ. При этомъ странномъ освѣщеніи, они могли видѣть болѣе или менѣе ясно фигуру Гатерайка; дикія черты лица его сдѣлались еще суровѣе отъ мрачнаго расположенія духа и обстоятельствъ, въ которыхъ онъ находился, и очень гармонировали съ темнымъ неправильнымъ сводомъ, возвышавшимся надъ нимъ грубою аркой. Мегъ Мерилизъ, ходя около него, то исчезала среди тьмы, то опять появлялась на свѣтъ. Фигура ея представляла большой контрастъ съ Гатерайкомъ, нагнувшимся надъ огнемъ; сидя на одномъ мѣстѣ онъ былъ постоянно видимъ для зрителей, между тѣмъ какъ цыганка, переходя съ мѣста на мѣсто, то появлялась, то исчезала, какъ привидѣніе.

Кровь закипѣла въ жилахъ Бертрама при видѣ Гатерайка. Онъ помнилъ его очень хорошо подъ именемъ Джансепа, которое онъ принялъ послѣ смерти Кеннеди; онъ помнилъ также, что этотъ Джансепъ и товарищъ его, Браунъ, тотъ самый, котораго убили подъ Вудбурномъ, были жестокими тиранами его дѣтства. Кромѣ того, изъ собственныхъ неясныхъ воспоминаній и разсказовъ Маннеринга и Плейделя. Бертрамъ зналъ, что этотъ человѣкъ былъ главнѣйшимъ дѣйствующимъ лицомъ при похищеніи его изъ нѣдръ семейства и родины, и бросилъ его въ добычу столь многимъ несчастіямъ и опасностямъ. Тысячи бурныхъ чувствъ зашевелились въ груди его, и онъ едва могъ удержаться, чтобъ не броситься задушить Гатерайка.

Но это было бы опасное покушеніе. Пламя, вспыхивая и угасая, освѣщало крѣпкую, мускулистую, широкоплечую фигуру негодяя, и блестѣло на рукояткѣ сабли и на двухъ парахъ пистолетовъ, заткнутыхъ за его кушакомъ; отчаянная смѣлость безъ всякаго сомнѣнія соотвѣтствовала въ немъ тѣлесной силѣ и средствамъ защиты. Но при всемъ томъ, онъ вѣроятно по устоялъ бы противъ соединенныхъ силъ двухъ такихъ людей, какъ Бертрамъ и пріятель его Динмонтъ, не считая неожиданной помощи Гэзльвуда, который былъ безоруженъ и слабѣе ихъ. Но минутное размышленіе доказало Бертраму, что не будетъ ни благоразумно, ни особенно мужественно предупредить трудъ палача, и онъ понялъ, какъ важно взять Гатерайка живаго. И такъ, подавивъ свое негодованіе, онъ ожидалъ что произойдетъ между этимъ злодѣемъ и цыганкою.

— Ну, каково тебѣ? спросила она своимъ грубымъ, нестройнымъ голосомъ. — Не говорила ли я, что придется расплатиться, — и въ этой самой пещерѣ, гдѣ ты спрятался послѣ убійства?

— Wetterund Stum! отвѣчалъ Гатерайкъ. — Молчи, старая вѣдьма, о своихъ шабашахъ, пока не спросятъ. Видѣла ли ты Глосина?

— Нѣтъ, сказала Мегъ; — ты промахнулся, кровопійца! Тебѣ нечего ожидать отъ искусителя.

— Hagelt! воскликнулъ разбойникъ; — схватить бы его только за горло! — Что же мнѣ теперь дѣлать?

— Что? отвѣчала цыганка; — умри какъ мужчина, или тебя повѣсятъ какъ собаку.

— Повѣсятъ, чортова вѣдьма? Еще и конопля-то для веревки не посѣяна.

— Посѣяна, выросла, снята и спрядена. Не говорила ли я тебѣ, когда ты, не смотря на мои просьбы, увозилъ Генри Бертрама, что онъ воротится на двадцать первомъ году своемъ, когда совершится судьба его въ чужой сторонѣ? Не говорила ли я, что старый огонь угаснетъ весь до искры и снова вспыхнетъ?

— Да, тетка, говорила, отвѣчалъ Гатерайкъ голосомъ, въ которомъ слышалось отчаяніе. — II ты говорила, кажется, правду, Donner and Blitzen! Этотъ молокососъ Элангоанъ былъ у меня во всю жизнь какъ бѣльмо на глазу! По милости этого проклятаго Глосина, экипажъ мой разбитъ, шлюпка потоплена, люгеръ взятъ, — не было кому ни управлять имъ, ни защищать его, — рыбачья лодка могла бы взять его. И что скажутъ владѣльцы? Hagel and Sturm! Я не осмѣлюсь явиться въ Флисппгенъ.

— Да и не къ чему, сказала цыганка.

— Какъ не къ чему? Что это значитъ?

Въ продолженіе этого разговора Мегъ складывала въ кучку ленъ. Не отвѣчая еще на вопросъ, она бросила горящую головню на ленъ, облитый сначала водкой; ленъ мгновенно вспыхнулъ и пирамида яркаго пламени взвилась кверху. Глядя на нее, Мегъ отвѣтила на вопросъ Гатерайка громкимъ и твердымъ голосомъ: — Это значитъ, что часъ насталъ, и человѣкъ пришелъ.

По данному знаку, Бертрамъ и Динмонтъ бросились на Гатерайка. Гэзльвудъ, ничего не знавшій о нападеніи, немного отсталъ. Злодѣй, тотчасъ понявшій что его выдали, обратилъ первый порывъ мщенія на Мегъ и выстрѣлилъ въ нее изъ пистолета. Она упала съ пронзительнымъ, ужаснымъ крикомъ, среднимъ между воплемъ отъ боли и судорожнымъ хохотомъ, достигшимъ той высоты, когда онъ дѣлается удушливымъ. «Я знала, что это случится», проговорила она.

Бертрамъ въ поспѣшности споткнулся о неровный полъ пещеры, и къ счастію, вторая пуля Гатерайка лишь свистнула надъ нимъ, во выстрѣлъ былъ такъ вѣренъ, что еслибъ Бертрамъ не упалъ, то пуля попала бы ему прямо въ голову. Контрабандистъ не успѣлъ еще взять другаго пистолета, какъ Динмонтъ уже схватился съ нимъ и старался пригнуть его руки къ землѣ. По сила и отчаяніе Дирка были такъ велики, что не смотря на исполинскую крѣпость, съ которою Динмонтъ схватилъ его, Гатерайкъ, успѣлъ попалить его на огонь и едва не выхватилъ третій пистолетъ; дорого пришлось бы поплатиться фермеру, еслибъ Бертрама, и Гэзльвудъ не подоспѣли во время къ нему на помощь. Они, хотя не безъ труда, свалили Гатерайка на землю, обезоружили и связали его. Все это продолжалось не больше минуты. Злодѣй еще раза два рванулся какъ въ конвульсіяхъ и потомъ сдѣлался нѣмъ и недвижимъ. «Кончена пѣсня» — сказала. Динмонтъ, «и славно пропѣли».

Дѣлая это замѣчаніе, честный Данди стряхивалъ уголья и золу съ платья и опаленныхъ черныхъ волосъ своихъ. — Теперь онъ спокоенъ, сказалъ Бертрамъ, — постойте возлѣ него и не позволяйте ему двигаться, пока я посмотрю, жива ли эта несчастная. — Съ помощью Гэзльвуда онъ поднялъ Мегъ Мерилизъ.

— Я знала, что это случится, произнесла она; — именно такъ этому и должно было быть.

Пуля попала ей въ грудь пониже горла. Крови истекало немного; но Бертрамъ, привыкшій видѣть раны отъ огнестрѣльнаго оружія, нашелъ эту рану очень опасною. — Боже мой! что мы можемъ сдѣлать для этой бѣдной женщины? обратился онъ къ Гэзльвуду. Обстоятельства избавляли ихъ отъ обыкновенныхъ привѣтствій перваго знакомства.

— Моя лошадь привязана въ лѣсу, отвѣчалъ Гэзльвудъ: я слѣдилъ за вами верхомъ цѣлые два часа. Я поѣду и созову людей, на которыхъ можно положиться. А пока не. ворочусь, вамъ не мѣшаетъ постеречь входъ. Гэзльвудъ поспѣшилъ выйдти. Бертрамъ, перевязавъ какъ умѣлъ рапу Мегъ Мерилизъ, расположился у входа, держа въ рукѣ пистолетъ со взведеннымъ куркомъ. Динмонтъ продолжалъ сторожить Гатерайка, поднявъ надъ грудью его кулакъ истинно геркулесовскій. Мертвая тишина царствовала въ пещерѣ; ее нарушали только тихіе, сдерживаемые стоны раненной старухи и тяжелое дыханіе плѣннаго.

ГЛАВА LV.

Хотя, увлеченный на чужбину, ты скитался далеко и долго, но Богъ видѣлъ повсюду тебя и все что сбивало тебя съ пути. Судъ.

Минутъ черезъ сорокъ, которыя неизвѣстность и опасное положеніе бывшихъ въ пещерѣ растянули для нихъ втрое, послышался снаружи голосъ Гэзльвуда. — Я здѣсь, кричалъ онъ, — и привелъ довольно людей.

— Такъ входите же, отвѣчалъ Бертрамъ, очень обрадованный, что можетъ наконецъ оставить свой постъ.

Гэзльвудъ вползъ въ сопровожденіи двухъ или трехъ крестьянъ и одного чиновника мироваго суда. Они подняли Гатерайка и понесли его на рукахъ до того мѣста, гдѣ низкій сводъ не позволялъ уже идти далѣе; тутъ они положили его на спину и повлекли какъ могли; его никакъ нельзя было уговорить, чтобъ онъ собственнымъ движеніемъ помогъ имъ. Онъ лежалъ у нихъ на рукахъ молча и недвижно, какъ мертвое тѣло, не противясь, но и не помогая ихъ движеніямъ. Когда вытащили Гатерайка на дневной свѣтъ и поставили на ноги посреди четырехъ человѣкъ, остававшихся извнѣ, онъ былъ какъ будто ошеломленъ внезапною перемѣною тьмы на свѣтъ. Между тѣмъ какъ другіе помогали выносить Мегъ Мерилизъ, сторожившіе Гатерайка хотѣли заставить его сѣсть на обломокъ скалы, лежавшій на берегу. Сильный трепетъ мгновенно пробѣжалъ но его желѣзнымъ членамъ, и противясь ихъ желанію, онъ вскрикнулъ: «Не здѣсь, — Hagel! — Здѣсь вы меня не посадите!»

Онъ не сказалъ ни слова больше; но голосъ ужаса, съ которымъ это было сказано, намекнулъ о томъ что происходило въ душѣ его.

Мегъ Мерилизъ также вынесли изъ пещеры, со всею осторожностью, какую только допускали обстоятельства, и затѣмъ начали совѣтоваться куда отнести ее. Гэзльвудъ послалъ за хирургомъ и предлагалъ перенести ее пока въ ближайшую хижину. Но раненная сказала торжественно: «Нѣтъ, нѣтъ! Въ дерикльюгскую башню! Только тамъ духъ разстанется съ тѣломъ».

— Я думаю, надо исполнить ея желаніе, сказалъ Бертрамъ, — Въ противномъ случаѣ разстроенное воображеніе усилить горячку.

И такъ, они понесли ее въ Дернкльюгъ. Дорогою, казалось, мысли ея были заняты болѣе только что случившимся, чѣмъ своею близкою кончиною. «На него напали трое, а я привела только двоихъ. Кто же былъ третій? Неужели онъ самъ приходилъ отомстить за себя?»

Было ясно, что появленіе Гэзльвуда, котораго она не могла узнать, будучи смертельно ранена Гатерайкомъ, сильно поразило ея воображеніе. Она не разъ начинала говорить объ этомъ. Гэзльвудъ объяснилъ Бертраму свое неожиданное появленіе; онъ разсказалъ ему, какъ слѣдовалъ за ними нѣсколько времени по указанію Маннеринга; какъ, видя что они исчезли въ пещерѣ, онъ полѣзъ вслѣдъ за ними съ намѣреніемъ объявить кто онъ и зачѣмъ пришелъ: какъ наконецъ рука его встрѣтилась въ потьмахъ съ ногою Динмонта, и едва не совершилось несчастіе, отъ котораго спасло ихъ только присутствіе духа браваго фермера.

Когда цыганку донесли до башни, она достала изъ кармана ключъ. Ее внесли въ башню и хотѣли положить на постель; но она сказала съ безпокойствомъ: Нѣтъ, нѣтъ, не такъ; головою къ востоку, — и была очень довольна, когда ей дали желаемое положеніе.

— Нѣтъ ли близко какого нибудь священника, спросилъ Бертрамъ; — онъ помогъ бы ей въ послѣднихъ минутахъ.

Приходскій священникъ, бывшій наставникъ Гэзльвуда, такъ же какъ и многіе другіе, услышалъ новость, что убійца Кеннеди взятъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ за столько лѣтъ совершено преступленіе, и что какая-то женщина ранена на смерть. Изъ любопытства и изъ сознанія своей обязанности являться тамъ, гдѣ случается несчастіе, онъ пошелъ въ Дернкльюгъ и въ эту минуту входилъ въ башню. Хирургъ прибылъ въ то же время и хотѣлъ изслѣдовать рану; но Мегъ отказалась отъ помощи ихъ обоихъ. — «Не человѣку излечить мое тѣло, или спасти душу, сказала она. — Дайте мнѣ высказать что нужно, и потомъ дѣлайте что вамъ угодно: не мѣшайте мнѣ. — Гдѣ Генри Бертрамъ? — Присутствовавшіе, давно не слыхавшіе такого имени, взглянули другъ на друга. — Да, продолжала она возвысивъ голосъ, — я сказала: Генри Бертрамъ изъ Элангоана. Посторонитесь отъ свѣта, дайте мнѣ взглянуть на него.»

Глаза всѣхъ обратились къ Бертраму. Онъ подошелъ къ ложу несчастной, и она взяла его за руку. — Взгляните на него, продолжала Мегъ, — всякій кто хоть разъ видѣлъ отца или дѣда его, долженъ сказать, что это живое подобіе ихъ. — Шопотъ пробѣжалъ въ толпѣ: сходство было слишкомъ разительно, его нельзя было отрицать. — Теперь выслушайте меня! Пусть этотъ человѣкъ (она указала на Гатерайка, сидѣвшаго со стражею на сундукѣ), пусть онъ скажетъ, если можетъ, что я говорю неправду. Это Генри Бертрамъ, сынъ Годфрея Бертрама, владѣтеля Элангоана. Этотъ молодой человѣкъ тотъ самый ребенокъ, котораго Диркъ Гатерайкъ похитилъ въ Варохскомъ лѣсу въ тотъ день, когда убилъ Кеннеди. Я блуждала тогда въ лѣсу какъ духъ, потому что хотѣла побывать въ немъ еще разъ прежде чѣмъ оставить эту страну. Я спасла жизнь ребенка… долго просила и молила я, чтобъ они оставили его мнѣ. Но они взяли его съ собою; онъ долго пробылъ за моремъ, и вотъ воротился за своимъ наслѣдствомъ — и кто осмѣлится не допустить его? — Я поклялась не выдавать тайну, пока не минетъ ему двадцать одинъ годъ, — я знала, что до той поры судьба его не измѣнится, — и сдержала данную клятву; но въ то же время я дала другую клятву самой себѣ, что если доживу до того дня когда онъ возвратится, то введу его во владѣніе предковъ, хотя бы каждый шагъ къ тому стоилъ жизни человѣку. И эту клятву я также сдержала: я первая жертва, уже готовая лечь въ могилу. Онъ (указывая на Гатерайка) будетъ другою, а за нимъ будетъ еще одна жертва.

Священникъ выразилъ сожалѣніе, что показаніе ея не было записано судебнымъ порядкомъ, а хирургъ сказалъ, что не тревожа ее вопросами, прежде всего надо осмотрѣть рану. Когда же Мегъ замѣтила, что Гатерайка уводятъ, чтобъ дать врачу довольно мѣста для его дѣйствій, то она приподнялась на своемъ ложѣ и сказала громко: «Диркъ Гатерайкъ! Мы уже не встрѣтимся до страшнаго суда. Признаешь ли ты, или отрицаешь слова мои?» Онъ взглянулъ на нее изъподлобья, молча и безстыдно. «Диркъ Гатерайкъ! Кровь мой на душѣ твоей, — осмѣлишься ли ты отрицать хоть слово изъ того что сказала я, умирая?» Онъ взглянулъ на нее вторично съ тѣмъ же выраженіемъ смѣлости и упрямства, шевельнулъ губами, но не сказалъ ни слова. «Такъ прощай же!» сказала она. «Да проститъ тебя Богъ! Рука твоя утвердила мое показаніе. Когда я принадлежала еще жизни, я была сумасшедшею цыганкой: меня наказывали, клеймили, изгоняли; я просила милостыни, таскаясь отъ порога къ порогу, и меня гоняли изъ прихода въ приходъ какъ бродячую собаку. Кто повѣрилъ бы словамъ моимъ? Теперь я умирающая женщина, и слова мои не прозвучатъ даромъ, какъ не даромъ пролита кровь моя!»

Она умолкла, и всѣ вышли изъ комнаты, исключая хирурга и двухъ или трехъ женщинъ. Послѣ краткаго осмотра, хирургъ покачалъ головою и уступилъ свое мѣсто священнику.

Одинъ констабль встрѣтилъ коляску, возвращавшуюся порожнякомъ въ Кипльтринганъ; онъ воспользовался ею, предвидя, что надо будетъ отправить Гатерайка въ тюрьму. Кучеръ, узнавъ что случилось въ Дернкльюгѣ, оставилъ лошадей подъ надзоромъ мальчика, расчитывая больше на лѣта и скромность четвероногихъ, чѣмъ на временнаго сторожа, а самъ побѣжалъ посмотрѣть «какую тамъ сыграли штуку», какъ онъ выразился. Онъ поспѣлъ туда какъ разъ въ то время, когда толпа фермеровъ и поселянъ, умножавшаяся каждую минуту, досыта уже наглядѣлась на суровыя черты Гатерайка и обратила вниманіе свое на Бертрама. Почти всѣ, въ особенности старики, помнившіе Элангоана еще молодымъ, признали истину словъ Мегъ Мерилизъ. Но шотландцы народъ осторожный: они не забыли, что другой владѣетъ помѣстьемъ, и сообщали другъ другу мысли свои только въ полголоса. Пріятель нашъ, кучеръ Джокъ Джабосъ, протѣснился въ середину толпы, и едва взглянулъ на Бертрама какъ отступилъ въ изумленіи и воскликнулъ торжественно: «клянусь жизнью, старый Элангоанъ воскресъ!»

Это всенародно высказанное признаніе безпристрастнаго свидѣтеля было искрою, воспламенившею чувства народа; вдругъ раздались единодушныя восклицанія толпы: "Да здравствуетъ Бертрамъ! Многая лѣта наслѣднику Элангоана! Дай Богъ жить ему съ вами, какъ жили отцы его!

— Я уже семьдесятъ лѣтъ живу здѣсь, сказалъ одинъ.

— А я съ своими вотъ уже больше ста, прибавилъ другой: — мнѣ можно судить о взглядѣ Бертрамовъ.

— Мы живемъ здѣсь уже триста лѣтъ, прибавилъ третій. — Я готовъ отдать послѣднюю корову, чтобъ возвратить молодому лэрду его помѣстье.

Женщины, которымъ всегда правится чудесное, особенно если герой прекрасный молодой человѣкъ, вторили своими пискливыми голосами общему шуму радости. «Господь благослови его: это вылитый отецъ! Бертрамы всегда стояли за свою родину.»

— Ахъ, еслибъ матушка его дожила до этого дня! Бѣдняжка умерла, горюя и не зная гдѣ онъ и что съ нимъ! воскликнуло нѣсколько женскихъ голосовъ.

— Мы не дадимъ ему потерять свое, кричали другіе. — Глосину не завладѣть Элангоанскимъ замкомъ; мы выцарапаемъ его оттуда ногтями!

Другіе окружили Динмонта, который былъ очень радъ случаю договорить о своемъ пріятелѣ и почваниться, что и онъ участвовалъ въ открытіи. Онъ былъ знакомъ со многими изъ присутствовавшихъ тутъ фермеровъ, и свидѣтельство его еще болѣе возвысило всеобщій энтузіазмъ. Словомъ, это былъ одинъ изъ тѣхъ моментовъ, когда холодность шотландцевъ таетъ какъ снѣгъ отъ дождя, и когда шумный потокъ уноситъ съ собою и плотину и шлюзы.

Внезапныя восклицанія толпы прервали молитвы священника. — Мегъ, лежавшая въ оцѣпенѣніи, предвѣщавшемъ конецъ жизни, вдругъ какъ будто ожила: «Слышите ли? слышите ли?» сказала она: «онъ признанъ! признанъ! Я за тѣмъ только и жила… Я грѣшная женщина: но если проклятія мои накликали бѣду, благословенія разсѣяли ее. Я хотѣла бы разсказать больше, но не могу… Постойте», продолжала она, обративъ голову къ свѣту, проникавшему въ узкую разсѣлину окна: «не здѣсь ли онъ? Отойдите отъ свѣта, дайте мнѣ взглянуть на него еще разъ. Нѣтъ, ужъ потемнѣло въ глазахъ», прибавила она, пристально взглянувъ въ пустое пространство и упавъ назадъ: «все кончено, —

Жизнь улетай,

Смерть прилетай!»

Мегъ упала на соломеную постель свою и скончалась безъ малѣйшаго стона.

Священникъ и докторъ тщательно записали все что она говорила, и очень сожалѣли, что не распросили ее обо всемъ подробнѣе; но оба они были нравственно убѣждены въ истинѣ ея показаній.

Гэзльвудъ первый поздравилъ Бертрама съ возстановленіемъ его имени и званія въ обществѣ. Народъ узнавъ отъ Джабоса, что это тотъ самый Бертрамъ, который рѣшилъ Гэзльвуда, пришелъ въ восторгъ отъ великодушія послѣдняго, и имя его раздалось въ толпѣ вмѣстѣ съ именемъ Бертрама.

Нѣкоторые спросили у Джабоса, какъ онъ не узналъ Бертрама, видѣвъ его нѣсколько времени передъ тѣмъ въ Кипльтринганѣ? — Отвѣтъ его былъ очень естественъ: «Да развѣ я думалъ въ то время объ Элангоанѣ? Вотъ теперь, какъ кричатъ, что молодой лэрдъ воротился, такъ я и вижу что онъ похожъ на отца. Да и какъ не видѣть, — стоитъ только взглянуть».

Упорное равнодушіе Гатерайка поколебалось въ продолженіе этой послѣдней сцены. Онъ нахмурилъ брови, хотѣлъ поднять связанныя руки, чтобъ надвинуть на глаза шляпу, и безпокойно поглядывалъ на дорогу какъ будто съ нетерпѣніемъ ожидая экипажа, въ которомъ его увезутъ отсюда. Наконецъ Гэзльвудъ замѣтилъ, что волненіе народа легко можетъ обратиться противъ арестанта, и потому приказавъ посадить его въ почтовую коляску, препроводилъ въ Кпильтрнигапъ, въ распоряженіе Макъ-Морлана. Въ то же дремя онъ отправилъ къ нему нарочнаго съ извѣстіемъ о случившемся. «Мнѣ было бы очень пріятно», сказалъ онъ Бертраму: «видѣть васъ въ Гэзльвудѣ; но теперь вамъ конечно не будетъ такъ весело, какъ дня черезъ два, — и вы мнѣ позволите возвратиться съ вами въ Вудбурнъ. Но вы пѣшкомъ»… — О! Если вамъ угодно взять мою лошадь… Или мою. — Или мою, отозвалось съ полдюжины голосовъ. — Или мою! на ней можно сдѣлать десять миль въ часъ безъ кнута и шпоръ; пусть она и принадлежитъ вамъ съ этой минуты, если вамъ угодно взять ее за гeрезельдъ^[67]. Бертрамъ однако взялъ лошадь взаймы и поблагодарилъ всѣхъ за ихъ расположеніе къ нему; ему отвѣчали кликами пріязни и желаніемъ счастьѣ.

Между тѣмъ, какъ счастливый хозяинъ лошади послалъ одного за новымъ сѣдломъ, другаго за сухимъ сѣномъ, третьяго за стременами къ Дану Дункисону и изъявилъ свое сожалѣніе, что «некогда выкормить лошадь, а то бы молодой лэрдъ узналъ ей цѣну», Бертрамъ взялъ подъ руку священника, ушелъ съ нимъ въ башню и заперъ за собою дверь. Молча смотрѣлъ онъ нѣсколько минутъ на тѣло Мегъ Мерилизъ; смерть сдѣлала черты лица ея тоньше и острѣе; но въ нихъ виднѣлись та же мрачность и энергія, которыя при жизни поддерживали ея дикій авторитетъ надъ свободнымъ народомъ, въ средѣ котораго она родилась. Молодой воинъ отеръ слезу, невольно выступившую при видѣ несчастной, павшей жертвою своей вѣрности къ нему и его фамиліи. Онъ взялъ священника за руку и спросилъ его, была ли она въ состояніи внимать его молитвамъ, какъ должно умирающей.

— Да, я думаю, отвѣчалъ онъ, — что она могла понимать ихъ и молиться вмѣстѣ со мною. Будемъ смиренно надѣяться, что насъ будутъ судить по нашимъ религіознымъ и нравственнымъ чувствамъ. Въ нѣкоторомъ отношеніи ее можно считать невѣжественною язычницею, хотя она и жила въ землѣ христіанской; вспомнимъ, что безсознательныя заблужденія и пороки ея жизни выкупаются чистосердечною привязанностью, дошедшею почти до героизма. Съ благоговѣніемъ, и не безъ надежды предоставимъ ее милосердію Того, Кто одинъ можетъ взвѣсить паши грѣхи и заблужденія съ стремленіемъ къ добру.

— Могу ли я просить васъ, сказалъ Бертрамъ, — чтобъ. эту несчастную похоронили съ приличными обрядами? У меня есть кое-что изъ ея имущества, и кромѣ того я во всякомъ случаѣ заплачу издержки; вы найдете меня въ Вудбурнѣ.

Динмонтъ досталъ себѣ лошадь у одного изъ своихъ знакомыхъ и громко объявилъ, что пора отправляться домой; Бетрамъ и Гэзльвудъ уговорили толпу, умножившуюся до нѣсколькихъ сотенъ, сохранять порядокъ, нарушеніе котораго можетъ повредить молодому лэрду, потомъ простились съ нею и уѣхали при радостныхъ крикахъ народа.

Когда они проѣзжали мимо разоренныхъ хижинъ Дернкльюга, Динмонтъ сказалъ: — Я увѣренъ, капитанъ, что когда вы получите свое имѣніе, то не забудете построить здѣсь хижину. Чортъ меня возьми, еслибы я самъ этого не сдѣлалъ. Но жить тутъ я бы не согласился послѣ того что сказала цыганка. Я поселилъ бы тутъ старую Эльснетъ: она ужъ привыкла къ мертвецамъ и привидѣніямъ.

Они скоро пріѣхали въ Вудбурнъ. Вѣсть о ихъ приключеніи разнеслась уже далеко, и все сосѣднее народонаселеніе встрѣтило ихъ съ кликами поздравленія. «Ты должна благодарить вотъ этихъ друзей, что видишь меня въ живыхъ», обратился Бертрамъ къ Люси, выбѣжавшей къ нему на встрѣчу, хотя взоры Джуліи и обогнали ее.

Люси, краснѣя отъ радости и стыдливости, поблагодарила Гэзльвуда, а Динмонту простодушно протянула руку. Честный фермеръ, въ восторгѣ отъ такого вниманія, позволилъ себѣ больше, чѣмъ желала Люси, и поцѣловалъ ее въ знакъ благодарности. Но онъ самъ тотчасъ же почувствовалъ, что это уже слишкомъ, и сказалъ: «Простите, сударыня; я было вообразилъ, что вы моя дочь. Право, капитанъ такой добрый, — не мудрено забыться».

— Въ это время подошелъ старикъ Плейдель. — Если будутъ платить такою монетою, сказалъ онъ…

— Полноте, мистеръ Плейдель, прервала Джулія, — вамъ заплатили впередъ; вспомните вчерашній вечеръ.

— Сознаюсь, я въ долгу, сказалъ адвокатъ, — по завтра же утромъ заслужу двойную плату отъ васъ и отъ мисъ Бертрамъ за допросъ Дирка Гатерайка, — ужъ я его уломаю! — Вы увидите, полковникъ, и вы, жестокія, если не увидите, такъ услышите.

— То есть, если захотимъ слушать, господинъ адвокатъ, отвѣчала Джулія.

— Можно держать два противъ одного, что захотите, возразилъ Плейдель. — Любопытство часто указываетъ вамъ на что созданы уши.

— А такой старый любезникъ, какъ вы, научитъ насъ тому, зачѣмъ созданы руки.

— Поберегите ихъ для арфы: это будетъ лучше.

Пока Плейдель и Джулія шутили такимъ образомъ, Маицерингъ представилъ Бертраму человѣка съ добродушною физіономіею, одѣтаго въ сѣрый сюртукъ и жилетъ и обутаго въ сапоги. «Вотъ мистеръ Макъ-Морланъ», сказалъ онъ.

— Вамъ, воскликнулъ Бертрамъ, обнимая его дружески, — сестра моя обязана кровомъ, когда всѣ друзья и знакомые оставили ее.

Домини въ свою очередь выступилъ впередъ, осклабился, и не то взвизгнулъ, не то свистнулъ, и наконецъ, не будучи въ состояніи удержать свое душевное волненіе, ушелъ излить чувства свои въ слезахъ.

Не будемъ дальше описывать радости и счастья этого вечера…

ГЛАВА LVI.

Кляузникъ, котораго плутни открыты, похожъ на отвратительную обезьяну, пойманную и осклабляющуюся надъ краденымъ овсомъ. Графъ Базиль.

На другой день, рано утромъ, все въ Вудбурнѣ пришло въ большое движеніе по случаю слѣдствія, которое должно было произвести въ Кипльтринганѣ. Макъ-Морланъ, серъ Робертъ Гэзльвудъ и еще одинъ мировой судья, прибывшій по этому дѣлу, просили Плейделя распорядиться слѣдствіемъ и взять на себя должность предсѣдателя, во первыхъ потому что онъ уже прежде занимался розыскомъ по дѣлу о смерти Кеннеди, но вторыхъ потому, что искуство его въ этомъ отношеніи было всѣми признано. Полковника также пригласили присутствовать при слѣдствіи, такъ какъ допросъ служилъ только предварительнымъ слѣдствіемъ для высшаго суда.

Адвокатъ пересмотрѣлъ прежнія показанія и вновь допросилъ прежнихъ свидѣтелей; потомъ разспросилъ священника и доктора о показаніи умиравшей Мегъ Мерилизъ. Они показали, что она ясно, положительно повторяла нѣсколько разъ, что сама видѣла, какъ Гатерайкъ съ двумя или тремя изъ своей шайки убилъ Кеннеди, что она была случайною свидѣтельницею этого несчастья, и по ея мнѣнію, къ этому преступленію побудила ихъ жажда мщенія, такъ какъ они встрѣтили его потерявъ свой люгеръ вслѣдствіе его доноса; что при убійствѣ былъ еще одинъ человѣкъ, отказавшійся въ немъ участвовать, — это племянникъ ея, Габріель Фаа; она намекнула еще на другаго, который присталъ къ убійцамъ уже послѣ злодѣянія, но не назвала его, потому что силы ее оставили. Свидѣтели эти не забыли также упомянуть и о томъ, что по ея словамъ она спасла ребенка Гарри, по контрабандисты отняли его у нея, намѣреваясь увезти его въ Голландію. Все это было тщательно записано.

Потомъ ввели Гатерайка, крѣпко скованнаго; его стерегли строго, имѣя въ виду его недавнее бѣгство. На вопросъ какъ его зовутъ? онъ не отвѣчалъ. Затѣмъ спросили его къ какому званію принадлежитъ онъ? и онъ опять молчалъ. Сдѣлали еще нѣсколько вопросовъ, но онъ все не отвѣчала, ни слова. Плейдель вытеръ стекла своихъ очковъ и пристально смотрѣлъ на арестанта. «Истинно безстыдный злодѣй», шепнулъ онъ Маннерингу: "Однакоже, какъ говоритъ Догбери, мы его проведемъ. — Позовите Сольса, башмачника. — Сольсъ, помнишь ли ты, что но моему распоряженію ты снималъ мѣрку со слѣдовъ въ Варохскомъ лѣсу, ** ноября 17 ** года? — Сольсъ отвѣчалъ, что помнитъ это очень хорошо. — Взгляни же на эту бумагу: твое ли это показаніе? — Сольсъ сказалъ, что точно такъ. — Вотъ же пара башмаковъ на столѣ, смѣряй ихъ и посмотри, не подходятъ ли они подъ одну изъ этихъ мѣрокъ? — Башмачникъ исполнилъ приказаніе, и объявилъ, что они точь въ точь приходятся по мѣркѣ самыхъ широкихъ изъ этихъ слѣдовъ.

— Мы докажемъ, сказалъ Плейдель тихо Маннерингу, — что эти башмаки, найденные въ развалинахъ Дернкльюга, принадлежали Брауну, котораго вы застрѣлили при нападеніи на Вудбурнъ. — Теперь, Сольсъ, смѣряй поакуратнѣе ногу арестанта.

Маннерингъ внимательно наблюдалъ за Гатерайкомъ и замѣтилъ въ немъ видимое смущеніе.

— Не приходится ли нога его къ какому-нибудь изъ слѣдовъ? спросилъ Плейдель.

Башмачникъ взглянулъ на бумагу, потомъ на снятую имъ мѣрку, и повѣрилъ ее еще разъ. — Нога его, сказалъ онъ, — приходится въ обрѣзъ къ слѣду, который пошире и покороче перваго.

Находчивость Гатерайка оставила его на минуту. — Der Deyvil! воскликнулъ онъ, — да какъ же могли оставаться слѣды, когда земля замерзла какъ камень?

— Да, къ вечеру, согласенъ, капитанъ Гатерайкъ, сказалъ Плейдель, — по не поутру. Не угодно ли вамъ сообщить, гдѣ вы провели день, который помните такъ хорошо?

Гатерайкъ замѣтилъ свой промахъ и снова нахмурилъ лице въ упорномъ молчаніи. «Запишите однакоже его слова», обратился Плейдель къ своему писцу.

Въ эту минуту дверь отворилась, и ко всеобщему удивленію вошелъ Глосинъ. Этотъ почтенный джентльменъ увѣрился посредствомъ подслушиванья у дверей и другими подобными способами, что Мегъ Мерилизъ не назвала его по имени, и этимъ онъ былъ одолженъ конечно не доброму ея расположенію, а быстрой ея смерти и невозможности допросить ее подробнѣе. Онъ раечиталъ, что ему нечего бояться улики, — развѣ Гатерайкъ вздумаетъ обвинять его; чтобъ предупредить это обвиненіе, онъ рѣшился дерзко идти всему на встрѣчу и присоединиться къ своимъ товарищамъ-судьямъ для допроса. — Я изловчусь, думалъ онъ, дать почувствовать этому негодяю, что безопасность его зависитъ отъ сохраненія нашихъ общихъ тайнъ. Сверхъ того, мое присутствіе будетъ доказательствомъ моей невинности. Если мнѣ придется потерять имѣніе, я долженъ… по я надѣюсь на лучшее.

Входя онъ низко поклонился серу Роберту Гэзльвуду. Но серъ Робертъ, начинавшій уже подозрѣвать, что его плебейскій сосѣдъ вздумалъ загребать жаръ его руками, кивнулъ ему слегка головою, понюхалъ табаку и отвернулся въ сторону.

— Честь имѣю кланяться, мистеръ Корсандъ, сказалъ Глосинъ, обращаясь къ другому судьѣ.

— Здравствуйте, мистеръ Глосинъ, отвѣчалъ Корсапдъ сухо, и сдѣлалъ мину regis ad exemplar, то есть, подражалъ Гэзльвуду.

— Какъ поживаете, любезнѣйшій мистеръ Макъ-Морланъ? продолжалъ Глосинъ. — Вѣчно заняти дѣломъ?

— Гм, отвѣчалъ честный Макъ-Морланъ, не обращая вниманія на его поклонъ и привѣтствіе.

— Полковникъ Маннерингъ! произнесъ Глосинъ, низко кланяясь. — Полковникъ отвѣчалъ легкимъ наклоненіемъ головы.

— Мистеръ Плейдель! продолжалъ Глосинъ съ низкимъ поклономъ: — мы, деревенскіе жители, не смѣли и надѣяться, что вы явитесь къ намъ на помощь во время засѣданій.

Плейдель понюхалъ табаку и устремилъ на него острый, саркастическій взглядъ. — Я покажу ему, сказалъ онъ тихо Маннерингу, — что значитъ старинное правило: Ne accesseris in coibilium antequam voceiis^[68].

— По можетъ быть я вамъ мѣшаю, господа? спросилъ Глосинъ, замѣтивъ холодность пріема. — Засѣданіе можетъ быти уже началось?

— Что касается до меня, отвѣчалъ Плейдель, — вы мнѣ вовсе не мѣшаете; напротивъ, мнѣ еще никогда не было такъ пріятію видѣть васъ, какъ теперь, тѣмъ болѣе, что вы, безъ сомнѣнія, будете намъ нужны сегодня.

— Очень радъ, господа, сказала. Глосинъ, придвигая стулъ и принимаясь разсматривать кое-какія бумаги. — Ва. какомъ положеніи дѣло? Много ли сдѣлано? Гдѣ показанія?

— Мистеръ секретарь, дайте мнѣ всѣ эти бумаги, сказалъ Плейдель. — У меня своя манера складывать документы, мистеръ Глосинъ; если другой будетъ ихъ трогать, я смѣшаюсь; но во всякомъ случаѣ я долженъ буду къ вамъ обратиться.

Глосинъ, принужденный оставаться въ бездѣйствіи, взглянулъ украдкою на Гатерайка и могъ прочесть на мрачномъ лицѣ его только злость и ненависть ко всему окружавшему. — По справедливо ли, господа, замѣтила. Глосина. — держать этого бѣдняка въ такихъ тяжелыхъ цѣпяхъ, когда онъ взятъ только для допроса?

Этимъ хотѣла, она. подать знакъ дружбы арестанту.

— Оіи. однажды уже бѣжалъ, сухо отвѣчалъ Макъ-Морланъ, и Глосинъ долженъ былъ замолчать.

Ввели Бертрама, и къ досадѣ Глосина всѣ привѣтствовали его очень дружелюбію, даже самъ серъ Робертъ Гэзльвудъ. Бертрамъ разсказалъ все, что сохранилось въ памяти его изъ годовъ дѣтства; разсказъ его былъ такъ проста, и скроменъ, что мудрено было сомнѣваться въ истинѣ. «Это дѣло кажется болѣе гражданское, чѣмъ уголовное», сказалъ Глосинъ, вставая: «и такъ какъ вамъ, господа, конечно извѣстно въ какомъ отношеніи я нахожусь къ его мнимому родству, то думаю, что мнѣ лучше удалиться».

— Нѣтъ, пожалуйста, останьтесь, сказалъ Плейдель, — мы никакъ не можемъ окончить этого дѣла безъ васъ. По почему вы называете права этого молодаго человѣка мнимыми? Я не отклоняю вашихъ доказательствъ, если вы ихъ имѣете, но…

— Мистеръ Плейдель! прервалъ его Глосинъ, — я всегда дѣйствую откровенно, и надѣюсь объяснить вамъ дѣло въ двухъ словахъ. Этотъ молодой человѣкъ, котораго я считаю незаконнорожденнымъ сыномъ покойнаго Элангоана, уже нѣсколько недѣль странствуетъ здѣсь подъ разными именами, имѣетъ связи съ полоумною старухой, недавно убитою, говорятъ, въ какой-то ссорѣ, и также съ бродягами, цыганами и тому подобными людьми, да еще съ какимъ-то грубіяномъ, лидсдэльскимъ фермеромъ, возмутителемъ поселянъ противъ господъ, и какъ извѣстно серу Роберту Гэзльвуду изъ Гэзльвуда…

— Извините, мистеръ Глосинъ, прервалъ его Плейдель, — кто такой, говорите вы, этотъ молодой человѣкъ?

— Я говорю, и думаю это извѣстно и джентльмену, отвѣчалъ Глосинъ, взглянувъ на арестанта, — что этотъ молодой человѣкъ незаконный сынъ покойнаго Элангоана и Джанёты Лситогиль, вышедшей послѣ замужъ за корабельщика Гьюита, жившаго близъ Аннана. Его зовутъ Годфрей Бертрамъ Гьюитъ: такъ былъ онъ и записанъ на королевскую таможенную яхту «Каролину».

— Право? спросилъ Плейдель. — Очень правдоподобная исторія! Но нечего говорить о разницѣ во взглядѣ, сложеніи и прочемъ… Не угодно ли вамъ подойдти? обратился онъ къ одному человѣку, котораго ввели въ комнату. Подошелъ молодой морякъ. — Вотъ настоящій Годфрей Бертрамъ Гьюитъ; онъ только вчера ночью пріѣхалъ съ Антигуа черезъ Ливерпуль; онъ служитъ рулевымъ на кораблѣ Индійской Компаніи, и ему открывается прекрасная карьера, хоть онъ и тайкомъ проскользнулъ на свѣтъ.

Пока другіе судьи разговаривали съ этимъ молодымъ человѣкомъ, Плейдель досталъ между бумагами старый бумажникъ Гатерайка. Взоры арестанта при этомъ измѣнились, и хитрому адвокату тотчасъ пришло въ голову, что здѣсь должно заключаться что нибудь важное. Онъ положилъ бумажникъ въ сторону и началъ разсматривать другія бумаги; въ ту же минуту онъ замѣтилъ, что и арестантъ какъ будто успокоился. — Что нибудь да есть тутъ, подумалъ Плейдель; онъ опять принялся разсматривать бумажникъ, и открывъ наконецъ прорѣзъ въ серединѣ переплета вынулъ изъ него три бумажки. Обратясь затѣмъ къ Глосину, Плейдель просилъ его сказать, участвовалъ ли онъ въ поискахъ за Кеннеди и сыномъ его патрона въ тотъ день, когда они исчезли.

— Нѣтъ… то есть да, отвѣчалъ Глосинъ, смущенный угрызеніями совѣсти.

— Странно! сказалъ адвокатъ: — вы были такъ близки съ фамиліею Элангоановъ, а я не помню, чтобъ васъ спрашивали, или чтобъ вы явились ко мнѣ во время производства слѣдствія.

— Я былъ отозванъ въ Лондонъ по очень важному дѣлу на другой же день послѣ этого несчастнаго событія, отвѣчалъ Глосинъ.

— Секретарь, продолжалъ Плейдель, запишите этотъ отвѣтъ. — И ваше важное дѣло, мистеръ Глосинъ было вѣроятно изготовленіе этихъ трехъ денежныхъ переводовъ, написанныхъ вами на имя гг. Ванъ-Бэста и Ванъ-Бруггена, и акцептованныхъ ихъ уполномоченнымъ, Диркомъ Гатерайкомъ, въ самый день убійства. Поздравляю васъ: тутъ видно, что они вѣрно уплачены. Я не ожидалъ бы этого.

Глосинъ измѣнился въ лицѣ.

— Эти несомнѣнные документы, продолжалъ Плейдель, — подтверждаютъ то что разсказалъ намъ о вашемъ поведеніи при этомъ случаѣ нѣкто Габріель Фаа, находящійся теперь подъ стражей и бывшій свидѣтелемъ вашей сдѣлки съ этимъ почтеннымъ арестантомъ. — Имѣете вы сказать что нибудь для объясненія?

— Мистеръ Плейдель, началъ Глосинъ очень спокойно, — надѣюсь, еслибы вы были моимъ адвокатомъ, вы не посовѣтовали бы мнѣ тотчасъ отвѣчать на обвиненіе, которое самый презрѣнный изъ людей готовъ кажется подтвердить ложною клятвою.

— Мой совѣтъ, отвѣчалъ адвокатъ, — зависѣлъ бы отъ моего мнѣнія о вашей невинности или виновности. Въ вашемъ положеніи, я полагаю, вы приняли лучшія мѣры: однакоже, надѣюсь, вы понимаете, что васъ надобно арестовать.

— Арестовать? За что? спросилъ Глосинъ. — По обвиненію въ убійствѣ?

— Нѣтъ, только за участіе въ похищеніи ребенка.

— Это преступленіе допускаетъ поруку.

— Извините, отвѣчалъ Плейдель, — это plagium^[69], а plagium есть уголовное преступленіе, и порука здѣсь не можетъ имѣть мѣста.

— Вы ошибаетесь, мистеръ Плейдель: тотъ же случай былъ съ извѣстными Торенсъ и Вальди. Вы припомните, что эти двѣ женщины занимались кражею мертвыхъ тѣлъ и обѣщали двумъ молодымъ хирургамъ достать трупъ ребенка. Чтобъ сдержать свое слово и не лишить хирурговъ предмета ихъ занятій, онѣ украли живаго ребенка, лишили его жизни, и продали тѣло за три съ половиною шиллинга. Ихъ повѣсили, по за смертоубійство, а не за plagium. Вы увлеклись своими гражданскими законами немного далеко.

— Прекрасно; однакожъ, мистеръ Макъ-Морланъ долженъ отправить васъ въ тюрьму на случай, что этотъ молодой человѣкъ повторитъ ту же исторію. Уведите мистера Глосина и Гатерайка и сторожите ихъ въ разныхъ комнатахъ, приказалъ онъ констаблямъ.

Ввели цыгана Габріеля; онъ подробно разсказалъ, какъ бѣжалъ съ судна капитана Причарда и присоединился къ контрабандистамъ во время схватки; какъ Диркъ Гатерайкъ, видя что его люгеръ уже ни къ чему не годенъ, зажегъ его, и скрываемый дымомъ ушелъ съ экипажемъ и товарами (которые удалось спасти) въ пещеру, гдѣ онъ предполагалъ остаться до ночи. Самъ Гатерайкъ, поручикъ его Ванъ-Бэстъ Браунъ и еще троо другихъ, въ числѣ которыхъ былъ и разскащикъ, пошли въ близъ лежащій лѣсъ повидаться кое съ кѣмъ изъ знакомыхъ сосѣднихъ жителей. Они нечаянно встрѣтились съ Кеннеди, и Гатерайкъ и Браунъ, зная что Кеннеди былъ причиною ихъ неучастія, рѣшились убить его. Далѣе Фаа разсказывалъ, что они схватили Кеннеди и потащили черезъ лѣсъ, по что онъ не участвовалъ въ нападеніи и не видѣлъ чѣмъ оно кончилось. Онъ воротился въ пещеру другою дорогою и нашелъ тамъ уже Гатерайка съ его соучастниками. Гатерайкъ разсказывалъ, какъ онъ и Браунъ столкнули огромный камень, когда Кеннеди стеная лежалъ уже на берегу, — но вдругъ появился посреди ихъ Глосинъ. Тутъ Фаа былъ свидѣтелемъ, какъ торговался Гатерайкъ и купилъ молчаніе Глосина. О молодомъ Бертрамѣ онъ могъ сообщить всѣ подробности до своего отъѣзда въ Индію; тамъ онъ потерялъ его изъ вида и встрѣтилъ его опять печалило уже въ Лидсдэлѣ. Габріель Фаа объявилъ также, что онъ немедленно увѣдомилъ объ этомъ свою тетку, Мегъ Мерилизъ, и Гатерайка, который былъ тогда уже на берегу; но что за это послѣднее тетка на него сердилась. Въ заключеніе онъ прибавилъ, что тетка его тотчасъ же обѣщала употребить всѣ зависящія отъ нея средства, чтобъ возвратить права молодому Элангоану, хотя бы даже пришлось выдать Гатерайка, и что въ этомъ помогали ей, кромѣ его, и другіе, вѣря что она одарена сверхъестественнымъ предвидѣніемъ. Съ тѣмъ же намѣреніемъ, по его мнѣнію, тетка его отдала Бертраму казну табора, которой была хранительницею. Трое или четверо цыганъ, по приказанію Мегъ, вмѣшались въ толпу при нападеніи на таможню, чтобъ освободить Бертрама, — цѣль, которой Габріель достигъ безъ ихъ помощи. Фаа говорилъ, что повинуясь ея приказаніямъ, цыгане никогда не думали разсуждать объ нихъ; уваженіе къ ней цѣлаго табора не допускало никакихъ разсужденій. При дальнѣйшемъ разспросѣ, онъ прибавилъ, что Мегъ всегда говорила, будто Гарри Бертрамъ носитъ на шеѣ какое-то доказательство своего происхожденія: — это талисманъ, данный ему однимъ оксфордскимъ ученымъ, и Мегъ увѣряла контрабандистовъ, что если они отнимутъ этотъ талисманъ, то лишатся своего судна.

Тутъ Бертрамъ снялъ съ шеи бархатный мѣшечекъ и сказалъ, что носитъ его съ самаго дѣтства; сперва онъ хранилъ его изъ суевѣрнаго почтенія, а потомъ въ надеждѣ, что онъ когда нибудь поможетъ ему открыть свое происхожденіе. Подъ бархатомъ была еще голубая шелковая обертка, и въ ней нашли гороскопъ. Бзгляпувъ на бумагу, полковникъ Маннерингъ тотчасъ же призналъ ее своимъ сочиненіемъ, и сознался, что онъ явился въ этой сторонѣ въ первый разъ подъ видомъ астролога. Это было положительнѣйшимъ доказательствомъ въ пользу молодаго наслѣдника Элангоановъ.

— Теперь, сказалъ Плейдель, — напишите предписаніе объ арестѣ Глосина и Гатерайка, пока они не будутъ освобождены законнымъ порядкомъ. Однако мнѣ жаль Глосина.

— А я думаю, замѣтилъ полковникъ, — что онъ гораздо меньше Гатерайка заслуживаетъ состраданіе. Гатерайкъ храбрый человѣкъ, хоть и безчувственъ какъ камень.

— Очень естественно, полковникъ, отвѣчалъ Плейдель, — что вы интересуетесь разбойникомъ, а я плутомъ; это слѣдствіе нашихъ званій. Но скажу вамъ что Глосинъ былъ бы славный юристъ, еслибъ не пристрастился къ плутнямъ этого званія.

— Злословіе сказало бы, замѣтилъ Маннерингъ, — что отъ этого онъ не былъ бы болѣе дурной адвокатъ.

— И злословіе сказало бы неправду, какъ случается обыкновенно, сказалъ Плейдель. — Законъ похожъ на опіумъ: гораздо легче употребить его кое какъ подобно шарлатану, чѣмъ прописывать съ осторожностію хорошаго врача.

ГЛАВА LVII.

Не можетъ ни жить, ни умереть — о мраморное сердце! На плаху его ребята! Шэкспиръ.— Мѣра за Мѣру.

Тюрьма въ главномъ городѣ*** графства была одна изъ тѣхъ старинныхъ темницъ, которыя, къ стыду Шотландіи, существовали еще до послѣднихъ годовъ. Приведенный туда Гатерайкъ, котораго рѣшительность и сила были слишкомъ хорошо извѣстны, посаженъ былъ въ такъ называемую темницу осужденныхъ. Это была обширная комната въ верхнемъ этажѣ зданія. Круглая полоса желѣза, толщиною въ мужскую руку повыше локтя, была крѣпко вдѣлана концами въ стѣны и проходила горизонтально черезъ всю комнату вершка на три отъ пола^[70]. На ноги Гатерайку надѣли кольца, соединенныя цѣпью, которая на разстояніи четырехъ футовъ была продѣта черезъ другое кольцо, свободно двигавшееся по означенной выше желѣзной перекладинѣ. Такимъ образомъ арестантъ могъ двигаться вдоль всей комнаты по направленію желѣзной полосы, но въ сторону не могъ удалиться дальше длины цѣпи. Сковавъ ему ноги, тюремщикъ снялъ цѣпь съ его рукъ и предоставилъ ему во всѣхъ прочихъ отношеніяхъ совершенную свободу. Какъ разъ возлѣ перекладины была кровать съ соломою, такъ что скованный преступникъ, если ему было угодно, могъ лечь на нее.

Гатерайкъ былъ заключенъ въ тюрьму немногимъ прежде Глосина. Изъ уваженія къ его званію и образованности, онъ не былъ скованъ, по помѣщенъ въ приличной комнатѣ подъ надзоромъ Макъ-Гуфога, который, послѣ разоренія тюрьмы въ Портанфери, былъ перемѣщенъ сюда въ званіи младшаго тюремщика. Глосинъ, оставшись въ запертой комнатѣ одинъ, могъ на свободѣ сообразить всѣ обстоятельства, говорившія въ его пользу или противъ него, и долженъ былъ сознаться, что дѣло его проиграно.

— Имѣніе потеряно, разсуждалъ онъ, — это вѣрно. Плейдель и Макъ-Морланъ не обратятъ никакого вниманія на мои слова. Мое значеніе въ свѣтѣ… по лишь бы сохранить жизнь и свободу, — деньги я пріобрѣту снова, а званіе можно купить. Объ убійствѣ Кеннеди я узналъ, когда оно было уже совершено; правда, запрещенный торги, приносилъ мнѣ барыши, но это еще не уголовное преступленіе. Похищеніе ребенка — вотъ въ чемъ вся бѣда. Посмотримъ: Бертрамъ былъ тогда еще дитя, — его свидѣтельство не можетъ имѣть законной силы. Другой — дезертиръ и цыганъ — человѣкъ отвергнутый закономъ: проклятой Мегъ Мерилизъ нѣтъ уже на свѣтѣ. Но эти переводные векселя!.. Гатерайкъ взялъ ихъ съ собою, вѣроятно чтобъ держать меня въ страхѣ и выманить у меня денегъ. Надо постараться увидѣться съ этимъ мошенникомъ; надо уговорить его, чтобъ онъ не поддавался, и представилъ всю эту исторію въ другомъ видѣ.

Задумывая новыя плутни, чтобъ прикрыть ими старое мошенничество, Глосинъ провелъ въ размышленіи все время до самаго ужина, который ему принесъ Макъ-Гуфогъ. Онъ, какъ уже извѣстно, былъ старымъ знакомымъ и приближенною особою этого арестанта. Угостивъ его стаканомъ водки и сдѣлавъ ему два-три пріятельскіе вопроса, Глосинъ изъявилъ ему свое желаніе, чтобъ онъ позволилъ ему повидаться съ Гатерайкомъ. — Невозможно! отвѣчалъ Макъ-Гуфогъ, — совершенно невозможно! Это противъ именнаго приказа Макъ-Морлана, и капитанъ ни за что не проститъ мнѣ этого (капитаномъ называется въ Шотландіи главный надзиратель тюрьмы).

— Да какъ ему объ этомъ узнать! возразилъ Глосинъ, опуская въ руку Макъ-Гуфога пару гиней.

Тюремщикъ взвѣсилъ золото и пристально посмотрѣлъ на Глосина. — Вы знаете здѣшній обычай, мистеръ Глосинъ, сказалъ онъ. Смотрите же, какъ приду запирать двери, такъ провожу васъ къ нему. Только вамъ придется ужъ переночевать съ нимъ. Я долженъ отдать ключи на ночь капитану и не могу выпустить васъ до утра. Я приду получасомъ раньше, и вы можете быть на своемъ мѣстѣ когда капитанъ пойдетъ обходомъ.

Когда на ближней башнѣ ударило десять часовъ, Макъ-Гуфогъ явился съ маленькимъ потайнымъ фонаремъ. Онъ шепнулъ Глосину: «снимите башмаки и ступайте за мною». Когда Глосинъ вышелъ, Макъ-Гуфогъ, какъ будто занимаясь исполненіемъ своей должности и говоря съ запертымъ арестантомъ, проговорилъ громко: «прощайте! покойной ночи!» и запирая двери нарочно гремѣлъ замками какъ можно больше. Потомъ онъ повелъ Глосина по узкой и крутой лѣстницѣ, въ концѣ которой была дверь отъ темницы Гатерайка. Онъ отодвинулъ засовы, отомкнулъ замки, и вручивъ фонарь Глосину сдѣлалъ ему знакъ войдти; удаляясь, онъ замкнулъ и эти двери съ тѣмъ же громозвучнымъ рвеніемъ.

Среди мрака обширной комнаты, въ которой очутился Глосинъ, свѣтъ фонаря былъ такъ слабъ, что сначала онъ почти ничего не могъ разсмотрѣть. Наконецъ онъ неясно разглядѣлъ соломенную постель близъ желѣзной перекладины, и на ней человѣческую фигуру. Глосинъ приблизился. «Диркъ Гатерайкъ!» сказалъ онъ.

— Donner and Hagel! это его голосъ, проговорилъ Диркъ, подымаясь и гремя цѣпями: — такъ мой сонъ не лжетъ! Убирайся, и оставь меня въ покоѣ, — это для тебя будетъ самое лучшее.

— Какъ, любезный другъ? спросилъ Глосинъ. Неужели заключеніе на нѣсколько недѣль можетъ подавить духъ вашъ?

— Да, мрачно отвѣчалъ злодѣй: — пока меня не поведутъ на висѣлицу! Оставь меня; занимайся своимъ дѣломъ, и прими прочь фонарь.

— И, любезный Гатерайкъ! не отчаивайтесь. Я выдумалъ чудесный планъ, который можетъ поправить всѣ обстоятельства.

— Провались ты съ своими планами! отвѣчалъ Диркъ. — По милости твоихъ плановъ я лишился и судна, и груза, и жизни. Мнѣ только что спилась Мегъ Мерилизъ, и она будто притащила тебя за волосы и дала мнѣ свой длинный ножъ; знаешь что она говорила? Sturmwetter! Не совѣтую искушать меня!

— Сдѣлайте только одолженіе, встаньте, любезный Гатерайкъ, и поговоримъ.

— Не хочу! отвѣчалъ Гатерайкъ сурово. — Ты причиною всѣхъ несчастій. Ты не позволилъ Мегъ взять ребенка. А она возвратила бы его, и тогда бы онъ все забылъ.

— Вы бредите, Гатерайкъ!

— Wetter! Неужели ты станешь запираться, что это проклятое нападеніе на Портанфери, которое стоило мнѣ и судна и экипажа, не твоя выдумка и сдѣлано было не въ твою пользу?

— Но вы знаете, что товары…

— Чортъ побери товары! Мы могли бы достать и больше; но, der Deyvill потерять люгеръ, и товарищей, и собственную жизнь за мерзавца-труса, который дѣлаетъ пакости только чужими руками! Не говори мнѣ больше ни слова, — я опасенъ!

— Но, Диркъ… по, Гатерайкъ, выслушайте только два слова.

— Hagel! Nein!

— Только одно предложеніе…

— Тысячу проклятій, — нѣтъ!

— Такъ пошелъ же прочь, упрямый быкъ! вскричалъ Глосинъ, вышедшій изъ себя и толкнувъ Гатерайка ногою.

— Donner and Blitzen! произнесъГатерайкъвскакивая и схвативъ его, — такъ ты таки хочешь своего?

Глосинъ хотѣлъ было бороться; во нападеніе было такъ стремительно, что онъ долженъ былъ уступить Гатерайку и упалъ затылкомъ прямо на желѣзную перекладину. Однакожъ борьба на смерть еще продолжалась. Комната подъ темницею Гатерайка была въ это время пуста, это была та, гдѣ долженъ былъ содержаться Глосинъ; но сидѣвшіе въ сосѣдней съ нею комнатѣ слышали шумъ отъ паденія Глосина и голоса боровшихся. Впрочемъ, всѣ звуки ужаса были такъ обыкновенны въ этомъ мѣстѣ, что не могли возбудить особенное вниманіе.

Поутру явился Макъ-Гуфогъ, вѣрный своему обѣщанію.

— Мистеръ Глосинъ! сказалъ онъ въ полголоса.

— Зови громче, отвѣчалъ Диркъ Гатерайкъ.

— Мистеръ Глосинъ, ради Бога выходите!

— Врядъ ли онъ выйдетъ безъ помощи, прибавилъ Гатерайкъ.

— Что ты тамъ разговариваешь, Макъ-Гуфогъ? спросилъ снизу капитанъ.

— Ради Бога, спѣшите, Мистеръ Глосинъ, повторилъ Макъ-Гуфогъ.

Въ это время капитанъ явился со свѣчою. Онъ очень удивился и даже ужаснулся, увидѣвъ тѣло Глосина, лежавшее поперегъ желѣзной перекладины въ положеніи, которое не оставляло никакого сомнѣнія въ его смерти. Въ двухъ шагахъ Гатерайкъ спокойно лежалъ на соломѣ. Поднимая Глосина, увидѣли что онъ умеръ за нѣсколько часовъ тому назадъ. На тѣлѣ видны были слѣды жестокаго насилія. Первое паденіе его повредило шейные позвонки. На шеѣ были слѣды удавленія, и лице почернѣло. Голова повисла черезъ плечо назадъ, какъ будто была насильно свернута. Было ясно, что неумолимый противникъ схватилъ его за горло и не выпустилъ уже живаго изъ рукъ. Фонарь, разбитый въ дребезги, лежалъ возлѣ трупа.

Макъ-Морланъ былъ въ городѣ и тотчасъ явился освидѣтельствовать тѣло. «Кто привелъ сюда Глосина?» спросилъ онъ у Гатерайка.

— Чортъ, отвѣчалъ заключенный.

— И что же ты съ нимъ сдѣлалъ?

— Послалъ его передовымъ къ сатанѣ, возразилъ Гатерайкъ.

— Несчастный! произнесъ Макъ-Морланъ. — Убійствомъ соучастника ты завершилъ жизнь, неукрашенную ни одной добродѣтелью.

— Добродѣтелью? воскликнулъ Диркъ. — Donner! Я былъ вѣренъ своимъ хозяевамъ и въ товарахъ отдавалъ отчетъ до послѣдняго шиллинга. Послушайте! велите подать мнѣ перо и чернилъ. Я напишу нашей торговой конторѣ рапортъ о случившемся. Оставьте меня часа на два, да уберите эту падаль, Donnerwetter!

Макъ-Морланъ счелъ за лучшее удовлетворить его желанію; ему доставили все нужное для письма и оставили одного. Когда опять отворили дверь, оказалось, что злодѣй предупредилъ правосудіе. Онъ досталъ изъ складной кровати веревку и привязалъ ее къ кости, оставшейся отъ вчерашняго ужина, самую же кость вбилъ въ расщелину между двухъ камней въ стѣнѣ такъ высоко, какъ только могъ достать, стоя на перекладинѣ. Завязавъ узелъ вокругъ шеи, онъ имѣлъ довольно твердости опуститься, подогнуть ноги и сохранить это положеніе, пока рѣшимость была уже не нужна. Письмо написанное имъ къ своимъ хозяевамъ, содержало въ себѣ извѣстія о ихъ торговыхъ дѣлахъ. Но онъ нѣсколько разъ упоминалъ въ немъ о молодомъ Элангоанѣ и подтвердилъ все что говорили Мегъ Мерилизъ и ея племянникъ.

Въ заключеніе разсказа объ этихъ двухъ погибшихъ злодѣяхъ, я прибавлю только, что Макъ-Гуфогъ былъ отставленъ отъ мѣста, не смотря на то, что онъ говорилъ и предлагалъ даже подтвердить клятвою, что заперъ Глосина наканунѣ въ его комнатѣ. Разсказу его повѣрилъ однакожъ почтенный мистеръ Скрейгъ и другіе любители чудеснаго: они утверждали, что врагъ человѣческаго рода свелъ ночью этихъ двухъ злодѣевъ, чтобъ они дополнили чашу своихъ преступленій убійствомъ и самоубійствомъ.

ГЛАВА LVIII.

Подвесть итогъ — конецъ всему.
Свифтъ.

Глосинъ умеръ безъ наслѣдниковъ, не уплативъ денегъ за покупку Элангоана, и потому имѣніе это возвращалось опять во владѣніе кредиторовъ Годфрея Бертрама. Но права ихъ уничтожались, если Генри Бертрамъ могъ доказать, что онъ истинный наслѣдникъ. Бертрамъ поручилъ дѣла свои Плейделю и Макъ-Морлану, съ тѣмъ условіемъ, что если ему самому пришлось бы даже возвратиться въ Индію, то они все-таки обязаны удовлетворить всѣхъ законныхъ кредиторовъ отца его. Маннерингъ, услышавъ такое желаніе, съ жаромъ пожалъ ему руку, и съ этой минуты возникла между ними искренняя привязанность.

Капиталы мисъ Маргариты Бертрамъ и щедрость полковника дали Бертраму возможность распорядиться касательно удовлетворенія заимодавцевъ отца его; а искусные розыски его адвокатовъ открыли, преимущественно въ счетахъ Глосина, столько лишне записанныхъ долговъ, что сумма ихъ значительно уменьшилась. При такихъ обстоятельствахъ, кредиторы не замедлили признать права Бертрама и предоставить ему замокъ и имѣніе его предковъ. Всѣ отправились изъ Вудбурна присутствовать при вводѣ его во владѣніе, сопровождавшемся радостными кликами фермеровъ и сосѣдей. Маннерингъ съ такимъ нетерпѣніемъ желалъ, чтобъ приступили къ кое-какимъ поправкамъ, которыя, онъ посовѣтовалъ Бертраму сдѣлать, что переѣхалъ съ своимъ семействомъ изъ Вудбурна въ Элангоанъ, хотя этотъ замокъ представлялъ въ то время гораздо меньше удобствъ.

Бѣдняга Домини едва не сошелъ съ ума отъ радости, возвратясь на старое свое пепелище. Онъ зашагалъ по лѣстницѣ черезъ три ступени, спѣша въ жалкую коморку — бывшій кабинетъ его и спальню, — которую не могло изгладить изъ его памяти даже прекрасное помѣщеніе въ Вудбурнѣ. Но вдругъ горькая мысль поразила Домини: а книги? ихъ не умѣстишь и въ трехъ комнатахъ Элангоанскаго замка. Когда онъ стоялъ въ этомъ непріятномъ раздумьѣ, Маннерингъ неожиданно позвалъ его посовѣтоваться о планѣ просторнаго и прекраснаго дома, который предположили выстроить рядомъ съ новымъ Элангоанскимъ замкомъ, въ стилѣ соотвѣтственномъ величію сосѣднихъ развалинъ. Между различными комнатами на планѣ, Домини замѣтилъ одну очень большую съ надписью: «Библіотека», и рядомъ съ нею была другая, удобная и обширная, названная: «кабинетъ мистера Сампсона». И Домини въ восхищеніи воскликнулъ: «Удивительно! Удивительно! У-ди-ви-тель-но!»

Плейдель уѣхалъ на время, по возвратился но обѣщанію на святкахъ, во время, свободное отъ засѣданіи. Пріѣхавъ въ Элангоанъ, онъ засталъ дома только полковника, занятаго планами строеній. Полковникъ былъ знатокъ въ этомъ дѣлѣ и находилъ въ немъ много удовольствія.

— А-га! Вы здѣсь! обратился къ нему Плейдель. — Гдѣ же дамы? Гдѣ прекрасная Джулія?

— Онѣ вышли съ Гэзльвудомъ, Бертрамомъ и капитаномъ Делассромъ, пріятелемъ его, только что пріѣхавшимъ. Они пошли распорядиться постройкой хижины въ Дернклюгѣ. Ну, что, кончили ли вы свои дѣла?

— Очень легко, отвѣчалъ Плейдель: — мы представили дѣло Бертрама въ судъ жезлоносцевъ, и онъ признанъ наслѣдникомъ.

— Въ судъ жезлоносцевъ? Это что такое?

— Это родъ судебныхъ сатурналій. Надо вамъ знать, что жезлоносцемъ или служителемъ нашего высшаго судебнаго мѣста можетъ быть только невѣжда.

— Прекрасно!

— Это еще не все. Наше шотландское уложеніе, — вѣроятно для шутки, — составило изъ этихъ невѣждъ особенное судебное мѣсто для рѣшенія вопросовъ о родствѣ и наслѣдствѣ, — вопросовъ, подобныхъ настоящему случаю съ Бертрамомъ. И имъ часто приходится разрѣшать самые топкіе и запутанные вопросы этого рода.

— Кои чортъ! Да въ этомъ нѣтъ смысла, воскликнулъ Маннерингъ.

— А! у насъ есть практическое средство противъ теоретической безсмыслицы. Одинъ или двое изъ судей играютъ въ такомъ случаѣ роль суфлёра для своихъ подчиненныхъ. Но вы знаете что говоритъ Куяцій: Multa sunt in moribus dissentanea, multa sine ratione^[71]. Впрочемъ, это caтурнальское судилище сдѣлало за насъ дѣло, и въ заключеніе мы порядкомъ выпили бургонскаго у Вакерса. Макъ-Морланъ удивится, когда увидитъ счетъ.

— Не бойтесь! Мы встрѣтимъ грозу и зададимъ пиръ на славу у мисисъ Макъ-Кандлишъ.

— А Джока Джабоса сдѣлаете оберконюхомъ? спросилъ адвокатъ.

— Можетъ быть.

— Гдѣ же Данди, грозный лидсдэльскій лордъ?

— Воротился въ свои горы; впрочемъ, онъ обѣщалъ Джуліи сдѣлать лѣтомъ набѣгъ на насъ со своей бабёнкой, какъ онъ называетъ свою жену, и не знаю со сколькими дѣтьми.

А! Курчавые шалуны! Надо пріѣхать поиграть съ ними въ жмурки. — Но что это такое? прибавилъ Плейдель, глядя на планы. — Посерединѣ башня въ родѣ Орлиной Башни въ Кэрпарвопѣ, — corps de logis, — чортъ возьми! Направо флигель, налѣво флигель, точно крылья. Да этакъ вашъ замокъ улетитъ и унесетъ съ собою все Элангоанское помѣстье.

— Нѣтъ, мы положимъ для балласта побольше мѣшковъ съ сикскими рупіями.

— А! Вотъ откуда дуетъ вѣтеръ! Такъ вѣроятно этотъ молокососъ отбилъ у меня прекрасную Джулію?

— Именно, господинъ адвокатъ.

— Эти негодные postnati, ворчалъ Плейдель; — вѣчно молодежь выигрываетъ передъ нами, стариками. Но она должна завѣщать Люси привязанность свою ко мнѣ.

— Сказать вамъ правду, я боюсь, какъ бы вы и здѣсь не проиграли.

— Право?

— Сюда пріѣзжалъ серъ Робертъ Гэзльвудъ съ визитомъ къ Бертраму, думая, полагая и предполагая…

— О Боже! пожалуйста, избавьте меня отъ слога баронета.

— Однимъ словомъ, продолжалъ полковникъ, — онъ разсудилъ, что такъ какъ Сингльсайдское помѣстье находится посреди двухъ принадлежащихъ ему фермъ, и всего въ четырехъ или пяти миляхъ отъ Элангоана, то можетъ быть обѣ стороны сойдутся въ нѣкотораго рода сдѣлкѣ, условіяхъ или контрактѣ.

— Да, и Бертрамъ…

— И Бертрамъ отвѣчалъ, что онъ признаетъ первое завѣщаніе мисисъ Маргариты какъ лучшее при теперешнихъ обстоятельствахъ его фамиліи, и что поэтому Спигльсайдъ принадлежитъ сестрѣ его.

— Негодный! сказалъ Плейдель, вытирая свои очки, — онъ похититъ и мое сердце, какъ похитилъ сердце моей возлюбленной. Et puis?

— Потомъ серъ Робертъ простился съ великолѣпными фразами. Но на прошедшей недѣлѣ онъ опять повелъ атаку, пріѣхалъ шестерней въ каретѣ, въ шитомъ красномъ кафтанѣ, въ напудренномъ парикѣ, — словомъ, въ полномъ парадѣ.

— Что же онъ говорилъ?

— Онъ очень ораторски говорилъ о привязанности Чарльса Гэзльвуда къ мисъ Бертрамъ.

— А! Онъ почувствовалъ уваженіе къ Купидону, увидя его на высотахъ Сингльсайда. И бѣдная Люси будетъ жить съ этимъ старымъ дуракомъ и его женою, которая тотъ же баронетъ въ юпкѣ?

— Нѣтъ, мы распорядились иначе: сингльсайдскій домъ передѣлаютъ для молодыхъ, и онъ будетъ называться Моунтъ-Гэзльвудъ.

— А сами вы, полковникъ, думаете остаться въ Вудбурнѣ?

— Только до тѣхъ поръ, пока эти планы не будутъ приведены въ исполненіе. Смотрите: вотъ проектъ моего помѣщенія; здѣсь могу я, когда мнѣ вздумается, быть одинъ съ моею грустью.

— И вы будете, какъ я вижу, стѣна объ стѣну съ старымъ замкомъ. Вы вѣроятно исправите башню Донагильда для ночнаго созерцанія небесныхъ свѣтилъ? Браво, полковникъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, мой любезный адвокатъ, пора проститься съ Астрологомъ^[72].

ПРИЛОЖЕНІЕ.

I. Гронингъ-Мальтъ и Кенъ-по.

Гроннигъ-Мальтъ (стонный солодъ) называлось пиво, свареное для питья послѣ счастливаго разрѣшенія отъ бремени хозяйки дома.

Кенъ-но (не знаю), обычай болѣе древняго происхожденія, и онъ можетъ быть принадлежитъ къ тайнымъ обрядамъ Bona Dea. Обычай этотъ состоялъ въ томъ, что женщины въ семействѣ роженицы изготовляли съ видомъ крайней таинственности большой и хорошій сыръ для угощенія кумушекъ, которыя присутствовали при роковомъ мгновеніи разрѣшенія. Этотъ сыръ и назывался кенъ-по, потому что существованіе его не было извѣстно (такъ по крайней мѣрѣ предполагалось) мужскимъ лицамъ семейства, и въ особенности мужу. Согласно тому мужъ долженъ былъ вести себя какъ будто ничего не знаетъ о сырѣ: предлагать женскимъ гостямъ угощеніе и удивляться ихъ отказамъ что нибудь покушать. Но какъ только онъ отворачивался отъ нихъ, женщины тотчасъ принимались за кенъ-по; а когда всѣ наѣдались до сыта сыромъ, запивая его гронингъ-мальтомъ, кумушки раздѣляли остатки сыра между собою и уносили его домой съ тѣмъ же видомъ крайней таинственности.

II. Таверна бѣдняка.

Не мѣшаетъ объяснить читателю мѣстность, описанную въ этой главѣ. Близъ Джайльсяандя, мѣстность не достигшая еще такой извѣстности, какъ Спя, есть или лучше сказать была небольшая харчевня, называемая Mumps’s Hal, то есть харчевня бѣдняка. Это былъ постоялый дворъ, гдѣ часто останавливались сами поѣсть и покормить лошадь пограничные фермеры, отправлявшіеся на какую нибудь ярмарку въ Кумберландъ или возвращаясь отгула, — особенно же ѣхавшіе въ Шотландію или изъ Шотландіи, чрезъ пустынную землю, на которой не было ни дороги, ни тропинки, и которую въ особенности называли Бьюкасльскою степью. Въ то время, къ которому относятся приключенія нашего разсказа, разбойники не разъ нападали на ходившихъ по этой странѣ, и о Мумисъ-Галѣ шла недобрая молва, будто онъ былъ притономъ дли этихъ грабителей.

Старый и сильный шотландскій фермеръ, по имени Армстронгъ или Эліотъ, но болѣе извѣстный подъ именемъ бойца Чарли изъ Лидсдэлл, и вѣчно памятный по отважности, какую выказалъ онъ въ частыхъ стычкахъ, случавшихся 50 или 60 лѣтъ назадъ на границѣ, — былъ героемъ слѣдующаго приключенія, случившагося съ нимъ въ этой степи. Оно-то подало мысль къ сценѣ, описанной въ XXIII главѣ.

Чарли возвращался въ Лидсдэль съ стагшабанкской ярмарки, продавъ тамъ овесъ и скотъ, и еще кое что. Тогда еще не было деревенскихъ банковъ, куда можно было бы положить деньги и взять росписку; путешествующіе имѣли обыкновенно деньги при себѣ, и это поддерживало разбои. У разбойниковъ на ярмаркахъ были шпіоны; чрезъ нихъ они узнавали, чей кошелекъ набитъ потуже и кто возвращается домой по пустынной дорогѣ; — словомъ, кого выгоднѣе и легче ограбить.

Все это Чарли зналъ очень хорошо; но у него была пара превосходныхъ пистолетовъ и смѣлое сердце. Онъ остановился въ Мумисъ-Галѣ, не смотря на дурную о немъ молву. Лошадь его позаботились поставить въ конюшню и накормить. Самъ Чарли, малый веселый, началъ ухаживать за хозяйкой, бой-бабой, которая всѣми силами старалась устроить такъ, чтобъ онъ остался у нея ночевать. Мужа моего нѣтъ дома, говорила она, — а степью ѣхать нехорошо, тѣмъ болѣе, что сумерки застигнутъ васъ еще до шотландской границы, за которою уже не такъ опасно. Но Чарли, хоть и позволилъ удержать себя дольше, нежели допускало благоразуміе, разсчелъ однакожъ, что Мумисъ-Галь не слишкомъ безопасенъ для ночлега. Онъ покинулъ ласки и любезности Мегъ и сѣлъ на коня, осмотрѣвъ прежде свои пистолеты и попробовавъ шомполомъ, находятся ли въ нихъ еще заряды.

Онъ проѣхалъ мили двѣ большою рысью; степь мрачно разстилалась передъ нимъ, и его начали тревожить подозрѣнія; ихъ отчасти пробуждала и необыкновенная любезность Мегъ, въ которой онъ невольно видѣлъ что-то подозрительное. И такъ онъ рѣшился перерядить пистолеты, опасаясь, не отсырѣлъ ли порохъ. Но каково же было его изумленіе, когда спустивъ курокъ онъ узналъ, что въ нихъ не было ни пуль, ни пороха, и что стволы были наполнены хлопьями пакли ровно на то пространство, которое занимали заряды. Стволы были цѣлы, и ничто, кромѣ осѣчки не могло бы открыть негодность его оружія, до тѣхъ поръ, пока ему не пришлось бы употребить его въ дѣло. Чарли послалъ хозяйкѣ выразительное лидсдэльское проклятіе и тщательно зарядилъ вновь пистолеты, не сомнѣваясь, что его стерегутъ и нападутъ на него. Онъ немного проѣхалъ по степи, по которой тогда, какъ и теперь, шла одна только дорога, описанная въ этой главѣ, какъ вдругъ человѣка три, переряженные и разнообразно вооруженные, выскочили изъ за терноваго куста. Оглянувшись назадъ (путешествуя, кокъ говорятъ испанцы, съ бородой на плечѣ, онъ видѣлъ во всѣ стороны), Чарли сейчасъ увидѣлъ, что бѣгство невозможно, потому что другіе два сильные молодца вышли въ нѣкоторомъ разстояніи позади его. Фермеръ мгновенно рѣшился: смѣло поѣхалъ онъ на стоявшихъ впереди и громко кричавшихъ, чтобъ онъ остановился и сдался. Онъ пришпорилъ лошадь, и показалъ незнакомцамъ пистолетъ. «Убирайся къ чорту съ своими пистолетами!» вскричалъ стоявшій ближе, въ которомъ Чарли узналъ мумисгальскаго хозяина, какъ увѣрялъ онъ до самой смерти. «Къ чорту съ ними! Я не боюсь ихъ!» — Э! дружище! сказалъ Чарли смѣлымъ голосомъ; — вѣдь пакли то уже въ нихъ нѣтъ. Ему не для чего было еще болѣе говорить; мошенники, не ожидая встрѣтить человѣка, извѣстнаго своею храбростью, хорошо вооруженнымъ, разбѣжались въ разныя стороны въ кустарникъ, и онъ докончилъ путь свой безъ дальнѣйшихъ приключеній.

Авторъ слышалъ эту исторію отъ людей, которымъ разсказывалъ ее самъ Чарли. Онъ слышалъ также, что въ Мумисъ-Галѣ случались послѣ и другія злодѣйства, за которыя пострадали обитатели этого притона. Но этимъ разсказамъ ужъ лѣтъ пятьдесятъ, и уже давно степь также безопасна какъ и всякое другое мѣсто въ королевствѣ.

III. Данди Динмонтъ.

Авторъ считаетъ не лишнимъ замѣтить, что характеръ Данди Динмонта имъ ни съ кого не списанъ. По крайней мѣрѣ дюжина здоровыхъ лидедэльскихъ фермеровъ, съ которыми авторъ былъ знакомъ и гостепріимствомъ которыхъ онъ пользовался во время разъѣздовъ по этой дикой странѣ, когда по ней можно было путешествовать только описаннымъ въ эіой главѣ способомъ, могутъ выдать себя за прототипъ грубаго, но честнаго, гостепріимнаго и великодушнаго фермера. Но одно обстоятельство дало поводъ присвоить этотъ прототипъ одной почтенной личности изъ этого класса фермеровъ, которыхъ теперь уже но встрѣчается. Джэмсъ Давидсонъ изъ Гундли, нанимавшій ферму у лорда Дугласа, былъ честенъ, смѣлъ и силенъ, какъ описанный нами Данди Динмонтъ. Ему-то вздумалось знаменитую породу принадлежавшихъ ему таксъ назвать родовыми именами Перчиковъ и Горчицъ (по желтой и темносѣрой масти), различая каждую изъ нихъ только по прилагательнымъ, упомянутымъ въ текстѣ. Давидсонъ жилъ въ Гундли, уединенной фермѣ, на краю Тевіотдэльскихъ горъ, какъ разъ на границѣ Лидсдэля, гдѣ рѣки и ручейки разбѣгаются и впадаютъ въ море на западъ и на востокъ. Страсть къ охотѣ во всѣхъ ея видахъ и въ особенности къ травлѣ лисицъ, какъ описано въ слѣдующей главѣ, была отличительною чертою его характера; и онъ считался искуснѣйшимъ охотникомъ между всѣми южными горцами.

Когда это сочиненіе вышло въ свѣтъ, имя Данди Динмонта было всѣми приписано Давидсону; онъ принялъ эту шутку весело и возражалъ только, называя автора именемъ, которое дано ему было въ этой странѣ, «что шерифъ описалъ не его, а его собакъ». Одна знатная англичанка, желая имѣть пару изъ знаменитаго рода Перчиковъ и Горчицъ, изъявила это желаніе въ письмѣ, адресованномъ на имя Данди Динмонта; съ этимъ адресомъ дошло оно прямо къ Давидсону, который очень гордился этимъ названіемъ и требованіемъ дамы, какъ честью, оказанною ему и его собакамъ.

Никто не вздумаетъ обвинять меня въ оскорбленіи памяти достойнаго человѣка, если я упомяну объ одной чертѣ его характера, выказанной имъ во время его послѣдней болѣзни. Приведу слова бывшаго при немъ духовника, который разсказывалъ этотъ случай одному изъ своихъ собратій.

"Я читалъ Давидсону присланныя вами столь приличныя его положенію слова истины. Онъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ, и былъ глубоко занятъ мыслями о спасеніи души своей. Онъ умеръ въ первое воскресенье 1820 года; апоплексическій ударъ лишилъ его въ одно мгновеніе нсѣхъ чувствъ; но, къ счастью, при немъ былъ братъ его, котораго онъ не отпустилъ въ это утро, хотя и не чувствовалъ себя хуже обыкновеннаго. — И такъ, вы имѣете послѣднюю маленькую Горчицу изъ рукъ Данди Динмонта.

"Главная страсть Давидсона не ослабѣвала до самой смерти. Нѣсколько недѣль назадъ, собаки мистера Бальи выгнали лисицу прямо противъ его оконъ; глаза его засверкали, когда онъ услышалъ лай. Онъ настоялъ на томъ, чтобы встать съ постели, съ большимъ трудомъ дотащился до окна, и смотрѣлъ, по его выраженію, на потѣху. Когда я сошелъ узнать о его положеніи, онъ сказалъ мнѣ, что видѣлъ лисицу, но не видалъ какъ ее затравили. «Я самъ погнался бы за нею, будь на то воля Провидѣнія, прибавилъ онъ, — но радъ и тому, что добрелъ до окна, и благодаренъ за то что видѣлъ: это меня освѣжило». «Не смотря на такую страсть», прибавляетъ добрый и снисходительный духовникъ «я, надѣюсь, что онъ теперь въ лучшемъ мірѣ, среди лучшихъ удовольствій и лучшаго общества».

Если что нибудь въ этомъ небольшомъ разсказѣ и возбудитъ улыбку, то ее легко согласить съ душевнымъ почтеніемъ къ простому человѣку и къ его доброму, разсудительному духовнику, который, надѣемся, не оскорбится вѣрнымъ разсказомъ всѣмъ извѣстнаго анекдота. Порода Перчиковъ и Горчицъ славится и до сихъ поръ не только травлею, но и смышленостью и вѣрностью. Кто имѣетъ пару такихъ, какъ авторъ, тотъ считаетъ ихъ прекрасными товарищами.

IV. Сошило.

Сошило (Ium decke) эти желѣзный крюкъ или крючья, висящія въ дымовыхъ трубахъ шотландскихъ избъ. На нихъ виситъ котелъ, когда въ немъ что нибудь варится. Семгу обыкновенно сушатъ, повѣсивъ ее, разрѣзанную и посоленную, въ торфяной дымъ надъ крючьями. Такая копченая семга считается въ Шотландіи лакомствомъ, и благодаря отзыву доктора Реджиля она составляетъ почти постоянную принадлежность шотландскаго завтрака. Ср. превосходный романъ подъ заглавіемъ «Marriage».

V. Прозвища клана.

Различать лица, не имѣющія земли, по прозвищамъ, до сихъ поръ еще употребительно между пограничными жителями, и это дѣйствительно необходимо при большомъ количествѣ одинаковыхъ именъ. Въ маленькой деревнѣ Ауструтерѣ въ Роксбургширѣ помнятъ еще четырехъ жителей по имени Андрю или Данди Оливеръ: Ихъ различали прозвищами Данди Западный, Данди Восточный, Данди Палецъ и Данди Нѣмой. Первые два получили свое прозвище по мѣсту жительства на западной и на восточной сторонѣ улицы; у третьяго было что-то особенное въ устройствѣ большаго пальца, а четвертый былъ очень молчаливъ.

Разсказываютъ анекдотъ, что какая-то нищая просила милостыни въ одной изъ анандэльскихъ деревень; и тикъ какъ ее прогоняли отъ порога до порога, то она въ отчаяніи спросила: да нѣтъ тутъ ни одного христіанина? Поселяне, полагая, что это прозвище какого нибудь лица, отвѣчали ей: нѣтъ, нѣтъ, Христіановъ тутъ нѣтъ, мы всѣ Джонстоны и Джардины.

VI. Суевѣріе цыганъ.

Таинственные обряды, которые совершала Мегъ Мерилизъ, были совершенно въ духѣ ея, какъ королевы племени. Извѣстно, что во всѣхъ странахъ цыгане имѣютъ претензію на даръ предсказанія; но какъ это бываетъ очень часто, они сами рабы того же суевѣрія, которымъ пользуются въ другихъ. Блаквудскій кореспондентъ сообщаетъ намъ нѣкоторыя подробности касательно предмета ихъ суевѣрія.

«Я всегда замѣчалъ, говоритъ онъ въ своемъ разсказѣ о іетголмскихъ цыганахъ, что они чрезвычайно суевѣрны: прежде чѣмъ на что нибудь рѣшиться, они прилежно наблюдаютъ форму облаковъ, полетъ нѣкоторыхъ птицъ, шумъ вѣтра. Не разъ видѣли, что они поворачивали назадъ со всѣмъ обозомъ и навьюченными ослами потому только, что встрѣчались съ кѣмъ-нибудь, кто показался имъ дурнымъ предзнаменованіемъ. И на лѣтнее кочевье они но пускаются безъ добрыхъ примѣтъ счастливаго возвращенія. Платье умершихъ они сожигаютъ не столько изъ опасенія заразиться, сколько изъ убѣжденія, что нося это платье они сокращаютъ свою жизнь. Они день и ночь сторожатъ покойника до похоронъ, вѣря что дьяволъ трезвонитъ вовремя бдѣнія у трупа для испытавшихъ въ минуту смерти угрызенія совѣсти».

Все это не относится исключительно къ цыганамъ: нѣкогда все это составляло вѣрованіе всей шотландской черни, даже и теперь эти суевѣрныя понятія существуютъ еще между грубѣйшими и необразованнѣйшими простолюдинами. Народное повѣрье, что предсмертная борьба продолжается дольше если двери заперты, была непреложною истиною для старинныхъ шотландцевъ. Но не допускалось также открывать дверь настежь. Старухи, посвященныя въ таинства кончины, предпочитали растворять дверь вполовину: тогда для души было довольно мѣста улетѣть, и въ то же время въ комнату не могло прокрасться какое нибудь ужасающее видѣніе. Порогъ былъ священною границею и предметомъ многихъ предразсудковъ. Даже и теперь еще невѣсту черезъ него переносятъ, обычай перешедшій въ Шотландію вѣроятію отъ римлянъ.

VII. Обычаи старинныхъ шотландскихъ адвокатовъ.

Подробности, разсказанныя мистеромъ Плейделемъ касательно того, какъ онъ составлялъ апеляціонную жалобу посреди разгула, взяты изъ того что я слышалъ отъ одного стараго джентльмена о президентѣ Дундасѣ изъ Арнистона (отецъ юнаго президента того же имени и лорда Мелвиля). Въ то время, когда этотъ отличный юристъ былъ королевскимъ адвокатомъ, его хотѣли просить сочинить апелляціонную жалобу, которая, особенно въ то время, когда случаи, вызывающіе подобную жалобу, были очень рѣдки, должна была быть составлена чрезвычайно тщательно. Адвокатъ, посланный апеллировавшимъ въ сопровожденіи лица, разсказывавшаго мнѣ эти подробности и служившаго у него писаремъ, отправился въ квартиру королевскаго адвоката, бывшую, сколько мнѣ помнится, у Рыбнаго Рынка. Это было въ суботу пополудни; присутствіе въ судѣ кончилось; лордъ-адвокать перемѣнилъ костюмъ, надѣлъ сапоги, и слуга съ лошадьми ждалъ его внизу, чтобъ провожать въ Арнисгонъ. Въ это время невозможно было заставить его выслушать ни одного слова о дѣлѣ. Но смотря на то, ловкій агентъ, подъ видомъ желанія предложить ему два-три вопроса, для которыхъ не нужно будетъ и получаса времени, увлекъ лорда (который, принадлежа къ числу отличнѣйшихъ адвокатовъ, въ то же время принадлежалъ къ разряду охотниковъ погулять) въ знаменитую таверну, гдѣ ученый юристъ мало по малу завлекся въ разсмотрѣніе нѣкоторыхъ вопросовъ законодательства, имѣвшихъ связь съ процесомъ. Наконецъ, подумавъ, что можно пріѣхать въ Аршіетонъ и позже вечеркомъ, — онъ приказалъ слугѣ отвести лошадей въ конюшню, однакожъ не разнуздывать ихъ. Подали обѣдъ; законы на время отложены были въ сторону: заходила бутылка… Въ 9 часовъ вечера, посвятивъ Бахусу нѣсколько часовъ, лордъ-адвокатъ приказалъ разсѣдлать свою лошадь. Принесены бумага, перья, чернила: онъ началъ диктовать апелляцію и продолжалъ эту работу до четырехъ часовъ утра. Апелляція на другой же день послана по почтѣ въ Лондонъ: это было образцовое произведеніе въ своемъ родѣ, и меня увѣряли, что перечитывая ее не нужно было поправить въ ней ни одного слова. Итакъ, не думаю, чтобъ я исказилъ истину, разсказывая какимъ образомъ шотландскіе адвокаты былаго времени умѣли соединять служеніе Бахусу и Ѳемидѣ. Подробности эти я слышалъ отъ Александра Кейта, дѣда друга моего, сера Александра Кейта изъ Рявельстона, бывшаго въ то время писаремъ при законникѣ, ходатайствовавшемъ по означенному процесу.

VIII. Лордъ Монбодо.

Бурнетъ, о любви котораго къ вечернему столу древнихъ упомянулъ Плейдель, былъ знаменитый метафизикъ и превосходный человѣкъ лордъ Монбодо; coenae его не скоро забудутъ пользовавшіеся его класическимъ гостепріимствомъ. Какъ шотландскій судья, онъ принялъ имя своего родоваго имѣнія. Философія его, какъ извѣстно, имѣла характеръ мечтательный и нѣсколько фантастическій; но ученость его была глубока, и онъ одаренъ былъ силою краснорѣчія, напоминавшаго os rotundum академическихъ садовъ. Съ энтузіазмомъ преданный класическимъ обычаямъ, онъ всегда угощалъ своихъ друзей вечеромъ: тутъ было всегда много прекраснаго бордо въ вазахъ, украшенныхъ розами, которыхъ также было много разбросано по столу во вкусѣ Горація. Въ улицѣ Ст. Джонъ, въ Канонгэтѣ, всегда можно было найдти лучшее общество въ отношеніи къ званію и достоинствамъ собравшихся тамъ лицъ. Разговоръ почтеннаго старика, его высокій, благородный, рыцарскій духъ, ученость и остроуміе, съ которымъ онъ защищалъ свои странные парадоксы, привѣтливость и духъ свободы, оживлявшій его гостепріимство, должны были дѣлать драгоцѣнными эти noctes coenaeque для всѣхъ кто подобно автору (хотя онъ былъ тогда еще молодъ) имѣлъ честь участвовать въ нихъ.

IX. Безсонныя ночи адвоката.

Замѣчаніе Плейделя, что безпокойство адвоката о теченіи дѣла (предполагая, что онъ уже нѣсколько вдался въ практику) рѣдко нарушаетъ сонъ или апетитъ его, вѣроятно справедливо. Кліенты однакожъ иногда бываютъ противоположнаго мнѣнія. Одинъ отличный судья, котораго теперь уже нѣтъ въ живыхъ, разсказывалъ мнѣ, будто одинъ деревенскій джентльменъ сказалъ ему очень наивно въ утро того дня, когда назначенъ былъ разборъ его дѣла: «Вотъ, милордъ (знакомый мой былъ тогда лордомъ адвокатомъ), насталъ наконецъ роковой день. Я ни на минуту не могъ закрыть глазъ думая объ этомъ, — и вы, я полагаю, не спали.»

X. Добавочное приложеніе къ Гаю Маннерингу.

Галловэйскія мѣстности и лица, на которыя въ этомъ романѣ есть, какъ полагаютъ, намеки.

Старая англійская пословица говоритъ, что больше знаютъ Тома Фуля, чѣмъ Томъ Фуль знаетъ; вліяніе этой пословицы распространяется по видимому и на творенія, сочиненныя подъ вліяніемъ праздной звѣзды. Читатели открыли много сходныхъ обстоятельствъ, существованія которыхъ авторъ и не подозрѣвалъ. Впрочемъ, онъ долженъ считать похвалой, что разсказывая чисто вымышленныя событія, онъ удачно приблизился къ дѣйствительности, и даже напомнилъ читателямъ истинныя происшествія. Итакъ, онъ съ удовольствіемъ упоминаетъ о нѣкоторыхъ событіяхъ мѣстной исторіи и преданій, въ которыхъ находили сходство съ вымышленными происшествіями, лицами и мѣстностью въ романѣ Гай Маннерингъ.

Прототипомъ Дирка Гатерайка считаютъ голландскаго шкипера, по имени Якинса. Этотъ человѣкъ хорошо извѣстенъ на берегу Галовэя и Думфризиніра, какъ единственный владѣлецъ и командиръ контрабанднаго люгера «Черный Принцъ». Онъ отличался своимъ безстрашіемъ и искуствомъ. Шкиперъ и судно его часто употреблялись на службу французскихъ, голландскихъ, манскихъ и шотландскихъ компаній контрабандистовъ.

Человѣкъ, очень извѣстный подъ именемъ Букара-Ти (онъ велъ значительный контрабандный торгъ чаемъ) и также подъ именемъ Богль-Буша, по мѣсту своего жительства, увѣрялъ моего кореспондента, мистера Трэна, что онъ часто видѣлъ, какъ больше двухъ сотъ человѣкъ собирались вмѣстѣ и шли внутрь области, тяжело нагруженные запрещенными товарами.

Въ эти блаженные дни контрабандной торговли, положенная цѣна за доставку ящика чаю или табаку отъ галовэйскаго берега въ Эдинбургъ была 15 шиллинговъ, и человѣкъ съ парою лошадей везъ четыре такіе тюка. Этотъ торгъ былъ совершенно разрушенъ знаменитымъ Питтовымъ commutation law, который, уменьшивъ пошлину на товары, далъ законнымъ торговцамъ возможность состязаться съ контрабандистами. Жившіе контрабанднымъ торгомъ прозвали этотъ уставъ въ Галовэ и Думфризширѣ «сожигательнымъ и губительнымъ указомъ».

Будучи увѣренъ въ помощи береговыхъ жителей, Якинсъ поступалъ такъ смѣло, что имя его сдѣлалось ужасомъ таможенныхъ чиновниковъ. Однажды ночью, когда онъ былъ на берегу одинъ съ значительнымъ количествомъ товаровъ, и на него напала сильная партія таможенныхъ, онъ воспользовался страхомъ, который внушало имъ его присутствіе. Не опасаясь атаки, онъ бросился впередъ, восклицая: «Сюда, товарищи! Якинсъ съ вами!» Таможенные оробѣли и бросили добычу, защищаемую единственно смѣлостью и ловкостью одного человѣка. Въ своей стихіи, Якинсъ дѣйствовалъ также удачно. Однажды онъ выгружалъ товаръ близъ Манксманскаго озера, недалеко отъ Киркудбрайта; два таможенные катера (Пигмей и Карликъ) появились вдругъ съ разныхъ сторонъ, одинъ изъ-за Флитскихъ острововъ, другой между Рюберрійскимъ мысомъ и Мукль-Рономъ. Безстрашный контрабандистъ немедленно снялся съ якоря и пролетѣлъ между обоими люгерами такъ близко, что бросилъ свою шляпу на палубу одного изъ нихъ, а парикъ на другую, поднялъ на мачту боченокъ въ знакъ своего занятія, и улетѣлъ на всѣхъ парусахъ безъ малѣйшаго оскорбленія. Объясняя по своему этотъ и другіе случаи, когда онъ ускользалъ будучи на волосокъ отъ гибели, суевѣрный народъ думалъ, что Якинсъ застраховывалъ у чорта свое знаменитое судно за десятую часть экипажа въ каждую поѣздку. Какъ они дѣлили между собою товаръ, предоставлено разгадывать другимъ. Судно называлось «Черный Принцъ» можетъ быть въ честь страшнаго патрона.

«Черный Принцъ» выгружался обыкновенно въ Люсѣ, Балькари и другихъ мѣстахъ; но любимое мѣсто высадки его владѣтеля было при входѣ въ ли и Кри, близъ стараго замка Рюбери, миль шесть ниже Киркудбрайта. По сосѣдству съ Рюбери есть большая пещера, прозванная пещерою Дирка Гатерайка, потому что Якинсъ, состоявшій въ связи съ береговыми контрабандистами, часто въ ней укрывался. Посѣтителямъ этого чрезвычайно романтическаго мѣста показываютъ также, подъ именемъ «Скачка Таможеннаго», страшный обрывъ, тотъ самый, съ котораго, какъ увѣряютъ, былъ брошенъ Кеннеди.

О Мегъ Мерилизъ въ Галовэ думаютъ, что прототипъ ея заключается въ преданіяхъ о знаменитой Флорѣ Маршалъ, одной изъ королевскихъ женъ Вилли Маршаля, болѣе извѣстнаго подъ именемъ барульонскаго мѣдника, короля цыганъ западныхъ долинъ. Эта важная особа сама достойна замѣчанія. Вилли родился въ киркмихаэльскомъ приходѣ, около 1671 года; а умеръ въ Киркудбрайтѣ 23 ноября 1792 года, слѣдовательно, на 120 году отъ роду. Нельзя сказать, что это необычайно долгое существованіе было ознаменовано какимъ нибудь подвигомъ или хорошимъ поведеніемъ. Вилли семь разъ былъ завербованъ и записанъ въ солдаты, и столько же разъ дезертировалъ; сверхъ того, онъ три раза бѣжалъ изъ морской службы, семнадцать разъ былъ законно женатъ, и не смотря на такое удобство супружеской жизни, когда ему минуло сто лѣтъ, былъ признанъ отцомъ четырехъ незаконнорожденныхъ. Въ старости онъ жилъ пенсіономъ, получаемымъ отъ дѣда теперешняго графа Селькирка. Билль Маршалъ похороненъ въ киркудбрайтской церкви, гдѣ и до сихъ поръ показываютъ его гробницу, украшенную щитомъ съ приличными изображеніями: двумя бараньими рогами и двумя изломанными ложками.

Въ молодости своей онъ вышелъ однажды на дорогу, съ намѣреніемъ облегчить путешествіе странствующихъ, избавляя ихъ отъ тяжести кошелька. Въ другой разъ барульонскій мѣдникъ ограбилъ баргальскаго лэрда между Карсфэрномъ и Дальмеллингтономъ. Но онъ достигъ своей цѣли только послѣ сильной борьбы, потерялъ свою шляпу и принужденъ былъ бѣжать, оставивъ ее на дорогѣ. Случилось, что вслѣдъ затѣмъ проѣзжалъ тутъ одинъ почтенный фермеръ; увидѣвъ шляпу онъ поднялъ ее и очень неблагоразумно надѣлъ себѣ на голову. Въ эту минуту настигъ его Баргали съ другими помощниками, и узнавъ шляпу, обвинилъ бантоберикскаго фермера въ томъ, что онъ его ограбилъ, и арестовалъ его. Такъ какъ между фермеромъ и цыганомъ было отчасти сходство, то Баргали настаивалъ въ обвиненіи, и хотя фермеръ былъ извѣстенъ за почтеннаго человѣка, дѣло однакожъ все-таки было перенесено въ уѣздный судъ. Роковая шляпа лежала на столѣ; Баргали божился, что это та самая шляпа, которая была на ограбившемъ его человѣкѣ; онъ и другіе объявили, что н’нили обвиняемаго на мѣстѣ преступленія со шляпою на головѣ. Дѣло принимало дурной оборотъ для подсудимаго, и мнѣніе судьи было для него неблагопріятно; но въ присутствіи былъ человѣкъ, очень хорошо знавшій кто совершилъ проступокъ. Это былъ барульонскій мѣдникъ; протѣснившись къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Баргали, онъ вдругъ схватилъ шляпу, надѣлъ ее себѣ на голову, и глядя въ глаза лэрду, спросилъ его голосомъ, обратившимъ на себя вниманіе судей и зрителей: «Посмотрите на меня, серъ, и скажите ради Бога, не я ли ограбилъ васъ между Карефэрномъ и Дальмеллингтономъ?» — Баргали въ изумленіи отвѣчалъ: «Клянусь Небомъ, ты». — Вы видите, какая у него память, возразилъ добровольный защитникъ: — онъ клянется за шляпу, чье бы лице подъ ней ни было. Если вамъ самимъ, милордъ, угодно будетъ надѣть ее, онъ готовъ поклясться, что вы его ограбили между Карсфэрномъ и Дальмеллингтономъ. Бантоберикскій фермеръ былъ единогласно оправданъ, и Вилли Маршалъ ловко спасъ невиннаго от, опасности, не подвергаясь ей самъ, потому что свидѣтельство Баргили очевидно было такъ неосновательно, что ни него нельзя было положиться.

Пока король цыганъ былъ занятъ этимъ похвальнымъ дѣломъ, королевская супруга его, Флора, стянула, говорятъ, воротникъ съ платья судьи; за такое оскорбленіе и за преступленіе быть цыганкой, она была сослана въ Новую Англію, откуда никогда уже не возвращалась.

Не могу согласиться, что характеръ Мегъ Мерилизъ взятъ съ Флоры Маршалъ, потому что я уже объявилъ прототипомъ его Джайну Гордонъ, и не могу, подобно лэрду Баргали, приписывать одинъ и тотъ же фактъ двумъ лицамъ. Но я очень доволенъ, что на Мегъ смотрятъ какъ на представительницу ея секты вообще, — Флора то же, что и другія.

Другія обстоятельства, въ которыхъ моимъ галовэйскимъ читателямъ угодно было

«Дать мѣсто житьи и имя воздушному ничто»

пусть будутъ подтверждены авторомъ, сколько онъ имѣетъ на то право. Веселый Джое Миллеръ разсказываетъ, кажется, подобный же случай: Владѣтель музеума показывалъ тотъ самый, какъ утверждалъ онъ, мечъ, которымъ Валаамъ хотѣлъ убить своего осла; одинъ изъ посѣтителей замѣтилъ на это, что у Валаама не было меча, и что онъ только желалъ имѣть его. «Конечно», отвѣчалъ находчивый чичероне: «это-то и есть тотъ самый мечъ, котораго онъ желалъ». Разсказавъ этотъ анекдотъ, авторъ можетъ только прибавить, что хоть ему и неизвѣстно было сходство вымысловъ романа съ нѣкоторыми истинными происшествіями, онъ доволенъ однакоже, что безсознательно коснулся послѣднихъ, сочиняя романъ «Гай Маннерингъ».

Конецъ.

---

1. Романы Вальтера Скотта появились сначала подъ именемъ автора Вэверлея, и всѣ вмѣстѣ носили названіе Романовъ автора Вэверлея.
2. Коректоръ Александръ былъ псевдонимъ Александра Крудена, извѣстнаго автора Concordance. Между прочими брошюрами онъ напечаталъ: "Приключенія коректора Александра) въ трехъ выпускахъ въ 1754 и 1755 годовъ. "Это произведеніе, по словамъ А. Чальмерса: «обнаруживаетъ замѣчательный и единственный въ своемъ родѣ примѣръ литературнаго безумія).
3. Это былъ Джонъ Ирвингъ, сотрудникъ Эдинбургской газеты Signet, умершій въ 1850 году.
4. Отрантскій Замокъ, сочиненіе Гораса Вальполя.
5. Негръ Мунго, дѣйствующее лице въ пьесѣ Исаака Бикерстафа „Замокъ“, сюжетъ которой заимствовавъ изъ разсказа Сервантеса „Ревнивый Мужъ“.
6. Введеніе къ Канонгэтскимъ Хроникамъ.
7. Letters on the author of Waverley, London 1822 (Письма объ авторѣ Вэверлея).
8. Заброшенныя части.
9. Жадность есть корень зла.
10. Эта нелѣпая фраза переписана буквально изъ комической рѣчи шута, встрѣчающейся въ одной древней рукописи, хранящейся въ Адвокатской Библіотекѣ, изъ которой мистеръ Веберъ уже заимствовалъ любопытную пѣсню: „Охота за зайцемъ“. Мы привели эту фразу потому, что согласно плану автора, мистера Струта, этотъ романъ долженъ былъ представить картину старинныхъ обычаевъ. Подобную же проповѣдь произноситъ шутъ въ сатирѣ сера Давида Линдсея „Три Помѣстья“. Любопытнѣе всего, что находится ученые коментаторы, старающіеся добиться смысла въ подобныхъ безсмыслицахъ.
11. Шотландская водка.
12. «Мистеръ Трэпъ, говоритъ Локартъ въ своей біографія сора Вальтера Скотта, — нашелъ старинную Дургамскую балладу подъ названіемъ Вѣнокъ, содержаніе которой напоминаетъ гораздо болѣе основной сюжетъ Гая Маннеринга, чѣмъ разсказъ Макъ-Кинлэя; и я полагаю, что серъ Вальтеръ Скоттъ вѣроятно въ юности читалъ эту поэму, также какъ слышалъ легенду отъ стараго слуги. Какой-то писатель въ Gentleman’s Magazin (іюль 1840 года) провелъ очень замѣчательную паралель между сюжетомъ Гая Маннеринга и странной исторіей Джэмса Аннеслея, который въ 1713 году судебнымъ порядкомъ доказывалъ свои права на титулъ и помѣстья графовъ Англьси въ Ирландіи». — Баллада Вѣнокъ и исторія Джэмса Аннеслея приложены къ біографіи Скотта, написанной Локартомъ.
13. Blackwood’s Magazine, T. 1, стр. 54.
14. Blackwood’s Magazine, T. 1, стр. 56.
15. Покойный пасторъ Джорджъ Томсонъ, сынъ Мельразскаго пастора, бывшій наставникомъ въ Аботсфордѣ, говорятъ, доставилъ автору образецъ многихъ чертъ, которыми онъ снабдилъ своего вымышленнаго героя Домини Сампсона.
16. Рожденные для поглощенія дичи.
17. Провинція Галовэй составляетъ графства: Вайтонъ, Думфризъ и Киркудбрайтъ. Полагаютъ, что въ древности ее населяли выходцы изъ ирландскаго графема Галвэй, которые долго сохраняли свои обычаи, законы и независимость.
18. Пасторъ Брэй, жившій во времена Генриха VIII и его трехъ преемниковъ, четыре раза перемѣнилъ вѣру, становясь то католикомъ, то протестантомъ, имѣя въ виду только остаться пасторомъ въ своемъ приходѣ. О немъ сложена народная пѣсня.
19. Во время Карла I.
20. Злонамѣренными (malignants) называли въ 1642 году партизановъ монархіи и англиканской церкви. Около 1648 года, шотландскіе пресвитеріанцы раздѣлились на резолюціонистовъ (resolutioners) и ремонстраторовъ (remonstrators). Первые дѣйствовали заодно съ роялистами противъ Кромвеля; вторые отказывались отъ помощи кавалеровъ или злонамѣренныхъ.
21. См. Прилож. I, Гронингъ-мальтъ и кенъ-но.
22. Описаніе этихъ развалинъ нѣсколько сходно съ остатками Карлаверокскаго Замка, въ шести или семи миляхъ отъ Думфриза, близъ Лохарскаго болота. Авторъ.
23. Манецъ — съ острова Манъ.
24. Пришлите мнѣ акты, относящіеся къ должности мироваго судьи.
25. Пришлите мнѣ сѣкиру, относящуюся до Августа Гороха.
26. Герцогъ Гумфрей, трагедія приписываемая Шэкспиру.
27. Іаковъ V призналъ Джона Фаа, главу цыганъ того времени, предводителемъ и графомъ Малаго Египта (lord and earl of Little Egypt).
28. Маронами назывались въ колоніяхъ бѣглые негры.
29. Творецъ экономической философіи въ дѣтствѣ дѣйствительно былъ однажды украденъ цыганами, и оставался нѣсколько часовъ въ ихъ рукахъ. Авторъ.
30. Не трогай озера Камеринъ.
31. Это истинное происшествіе. Авторъ.
32. Коньякъ.
33. Шотландскій шерифъ исполняетъ въ этомъ случаѣ обязанности англійскаго коронера. Прим. Автора.
34. Португальская золотая монета.
35. Не всегда Аполлонъ натягиваетъ лукъ.
36. Живъ.
37. См. Прилож. II, Таверна бѣдняка.
38. См. Прилож. Ш, Данди Динмонтъ.
39. См. Прилож. IV, Сошило.
40. См. Прилож. V, Прозвища клана.
41. Измѣнить эту ссылку было бы нѣсколько чопорно. Читатель догадается, что она была вставлена для сохраненія инкогнито автора; ему казалось, что будетъ трудно подозрѣвать его въ ссылкѣ на собственныя его сочиненія. Тоже можно примѣнить и къ другимъ мѣстамъ въ этой и другихъ повѣстяхъ, вставленнымъ съ тою же цѣлью. Авторъ.
42. Redding straik называется ударъ, которымъ надѣляютъ того, кто вздумаетъ мѣшаться въ чужую ссору и мирить двухъ дерущихся. Это выраженіе употребляютъ, когда желаютъ означать самые лучшіе побои, какіе только могутъ достаться кому нибудь. Авторъ.
43. Начальникъ (и величайшій негодяй) цыганскаго табора.
44. Нѣкоторые изъ самыхъ строгихъ дисидентовъ не присягаютъ предъ гражданскимъ чиновникомъ. Авторъ.
45. Осужденныхъ въ старину водили къ висѣлицѣ чрезъ Ланмаркетъ. Авторъ.
46. Ненарушимая, священная клятва кочевыхъ таборовъ. Авторъ.
47. Эта игра была нѣкогда очень употребительна въ Великобританіи. По срединѣ круглаго стола втыкалась булавка, къ которой привязано было множество нитей, расходившихся отъ нея, какъ спицы отъ оси въ колесѣ. Подвижной указатель прикрѣплялся къ верхушкѣ булавки и, приводимый въ движеніе, останавливался то на той, то на другой ниткѣ. Каждый собутыльникъ выбиралъ себѣ нитку, и если указатель останавливался противъ него, то онъ долженъ былъ пить.
48. Нужно жить.
49. Это былъ знаменитый докторъ Эрскинъ, славный проповѣдникъ и превосходный человѣкъ. Авторъ.
50. Отецъ доктора Эрскина былъ знаменитый юристъ, и его «Основанія Шотландскаго Права» (Institutes of the Law of Scotland) до сихъ поръ необходимая книга для изучающихъ законы. Авторъ.
51. Черезъ море къ Карлу. Пѣснь іаковитовъ въ честь Карла-Эдуарда, сына Іакова III.
52. Во времена Данди Динмонта, дороги въ Лидсдэль не было; туда можно было проникнуть только по ужаснымъ болотамъ. Лѣтъ тридцать назадъ, авторъ былъ первый, который проѣхалъ туда въ небольшомъ экипажѣ. Теперешнюю прекрасную дорогу тогда только-что начинали дѣлать. При проѣздѣ автора, народъ съ немалымъ удивленіемъ смотрѣлъ на экипажъ, съ роду имъ невиданный. Авторъ.
53. Имя таверны, гдѣ Маннерингъ увидѣлъ Плейделя въ первый разъ.
54. Такъ называлась мѣра въ три кварты бордоскаго вина. Я видѣлъ одинъ изъ такихъ огромныхъ сосудовъ въ Джедбургѣ у Гасвеля. Эта мѣра была оловянная. Въ старину выцѣживали бордоское вино изъ бочки въ горшокъ, у котораго на крышѣ было сдѣлано изображеніе курицы. Въ позднѣйшія времена тѣмъ же именемъ называли бутылку такого же размѣра. Но въ наше изнѣженное время рѣдко можно встрѣтить подобныя бутылки. Авторъ.
55. См. Прилож. VII. Обычаи старинныхъ шотландскихъ адвокатовъ.
56. Въ немъ описывались знаменитые преступники.
57. Формула заклинанія.
58. Послѣ основательнаго обсужденія.
59. См. Прилож. VIII, лордъ Монбодо.
60. См. Прил. IX. Безсонныя ночи адвоката.
61. Или какъ вы тамъ ни называетесь.
62. Слово на вѣтеръ.
63. По неволѣ.
64. Всякому свое.
65. Въ оригиналѣ: «Let bygones be bygones, and fair play for the future», T. e. «что было то было, а что будетъ то будетъ».
66. Законнымъ порядкомъ.
67. По старымъ феодальнымъ уставамъ, словомъ герезельдъ обозначалась лучшая лошадь или другое животное съ земель васала, принадлежавшихъ начальнику. Объ этомъ обычаѣ напоминаетъ еще только извѣстная сумма, платимая шерифу графства за вводъ во владѣніе коронныхъ васаловъ. Авторъ.
68. Но являйся позваннымъ въ совѣтъ.
69. Людокрадство.
70. Этотъ способъ содержать осужденныхъ ужо арестантовъ былъ во всеобщемъ употребленіи въ Шотландіи. — Когда виновный былъ осужденъ на смерть, его сажали на перекладину, по техническому выраженію, т. е. приковывали къ такому желѣзному пруту. Такъ водилось въ Эдинбургѣ до уничтоженія старой тюрьмы, а можетъ быть продолжается еще и теперь. Авторъ.
71. Въ правахъ много противорѣчій, и много чему нѣтъ причины.
72. См. Прилож. X, Добавочное приложеніе къ Гаю Маннерингу.