1882. править
ПРОЛОГЪ.
Было время — въ Польшѣ шляхта
Гордо выступала:
Билась съ нѣмцами, съ султаномъ,
Съ Крымомъ воевала
И съ Москвою. Было — сплыло!
Такъ-то всё минуетъ!
Ляхъ, бывало, знай, кичится,
День и ночь пируетъ,
Королями помыкаетъ;
Не скажу — Стефаномъ:
Съ этимъ трудно было сладить,
Иль Собѣскимъ Яномъ,
А другими. Горемыки
Дѣлать что не знали;
Сеймы спорили; сосѣди
Видѣли — молчали.
«Niepozvalam! niepozvalam!»
Шляхта восклицаетъ,
А магнаты жгутъ деревни:
Сабля всё рѣшаетъ.
Долго такъ дѣла велися;
Но вотъ надъ Варшавой
И надъ Польшей сталъ владыкой
Понятовскій бравый.
Владыкой сталъ и думалъ шляхту
Прибрать къ рукамъ, да не съумѣлъ.
Добра хотѣлъ онъ всѣмъ, быть-можетъ,
Ещё чего-нибудь хотѣлъ;
Но лишь словечко «oicpozvalam»
У шляхты вздумалъ оттягать,
Какъ посполитство въ мигъ возстало,
А шляхта начала кричать:
"Слово гонору, дарма нраца!
Наёмникъ подлый москаля! "
На зовъ Нулавскаго и Паца
Встаётъ шляхетская земля —
И разомъ сто конфедерацій
Кипитъ, при ропотѣ овацій.
Разбрелись конфедераты
По Литвѣ, Волыни,
По Молдавіи, по Польшѣ,
Но своей краинѣ;
Разбрелися, позабыли
Защищать свободу —
И пошло по всей Украйнѣ
Всё въ огонь, да въ воду.
Церкви жгли, народъ терзали,
Рѣзали, топили —
Кровь лилась; но гайдамаки
Ужь ножи святили.
ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
ГАДАЙДА.
«Ярема, эй! Нѣтъ проку въ хамѣ!
Напой коровъ и лошадей,
Сходи на верхъ за башмаками,
Да принеси воды скорѣй.
Чего не выметена хата?
Дай корму курамъ и гусямъ,
Сходи на погребъ. Что телята?
Да поворачивайся, хамъ!
Нѣтъ, погоди: бѣги въ Вилыпапу:
Хозяйкѣ надо…» И съ тоской
Бредётъ Ярема бѣдный мой.
Такъ рано утромъ жидъ поганый
Бѣднягой сирымъ помыкалъ.
Ярема гнулся: онъ не зналъ —
Не зналъ, сиротина, что выросли крылья,
Что неба коснётся, когда полетитъ;
Не зналъ — нагибался. Напрасны усилья!
Жить тяжко на свѣтѣ, а хочется жить —
И хочется видѣть, какъ солнце сіяетъ,
И хочется слышать, какъ море играетъ,
Какъ пташка щебечетъ, какъ роща шумитъ
И какъ чернобровая въ пей распѣваетъ.
О, Боже мой, Боже, какъ весело жить!
Горько жить Яремѣ. Жизнь его убога:
Ни сестры, ни брата нѣтъ у бѣдняка.
Сирота, онъ выросъ гдѣ-то у порога,
Но людей и доли не клянётъ пока.
И за что ихъ клясть-то? Вѣдь они не знаютъ,
Нужно ли ласкать имъ, нужно ли карать.
Пусть себѣ пируютъ! Ихъ судьба ласкаетъ;
Сироту же въ свѣтѣ некому ласкать.
Поглядишь — и плакать потихоньку станешь,
И не отъ того, что сердце заболитъ:
Что-нибудь увидишь, что-нибудь вспомянешь —
И опять за дѣло. Вотъ какъ надо жить!
Что тутъ мать, родимый, пышныя палаты,
Если негдѣ сердца бѣднаго согрѣть?
Сирота-Ярема — сирота богатый:
Есть съ кѣмъ и поплакать, есть съ кѣмъ и попѣть:
Есть и кари очи, что звѣздой сіяютъ,
Есть и бѣлы руки — млѣютъ, обнимаютъ,
Есть и сердце-чудо, что готово съ нимъ
Плакать и смѣяться, называть своимъ.
Да, такимъ былъ мой Ярема,
Сирота богатый!
Ой, и я, мои родные,
Былъ такимъ когда-то!
Миновало, улетѣло —
Слѣду не осталось.
Сердце ноетъ, какъ припомню —
Что съ тобою сталось?
Что съ тобою сталось? что не подождало?
Легче бъ было слёзы, горе выливать.
Отобрали люди: знать, имъ было мало!
"Что ему въ той долѣ? — лучше закопать!
Безъ того богатъ онъ " Развѣ на заплаты,
Да на слёзы. Чтобъ ихъ вѣкъ не отирать!
Доля, злая доля! гдѣ тебя искать?
Воротись подъ кровлю нашей бѣдной хаты,
Аль приснися только… да нельзя и спать!
Вы меня простите, братцы!
Можетъ и не складно,
Да дружиться съ лютымъ горемъ
Больно не повадно.
Можетъ, встрѣтимся ещё мы;
Я же поплетуся
За Яремою по свѣту:
Можетъ и столкнуся.
Горе вслѣдъ за нами ходитъ;
Трудно съ нимъ ужиться.
Если доля васъ покинетъ,
Надо наклониться,
Безъ проклятій злыхъ м жалобъ,
Чтобъ не распознали,
Что таится въ вашемъ сердцѣ,
Чтобъ не приласкали.
Пусть ихъ ласки тѣхъ голубятъ,
Съ кѣмъ знакома доля;
Бѣднякамъ же пусть не снятся:
Что имъ за неволя!
Разсказать душа не въ силахъ,
А молчать не смѣетъ;
Выливайся жь, слово-слёзы:
Солнышко не грѣетъ,
Не просу шитъ. Подѣлюсь я
Горькими слезами,
Но не съ братомъ, не съ сестрою —
Съ тёмными стѣнами
На чужбинѣ. А покамѣстъ
Надо воротиться
Намъ въ корчму и поразвѣдать,
Что-то тамъ творится.
У постели жидъ сгребаетъ
Кучи золотыя,
А въ постелѣ… Охъ, какъ душно!
Руки молодыя
Опустились. Словно утромъ
Розовая ночка,
Разрумянилась, раскрылась;
На груди сорочка
Разстегнулась. Видно, душно —
Видно, ей не спится
Одинокой: не съ кѣмъ бѣдной
Словомъ подѣлиться,
Только шепчетъ. Какъ денница,
Хороша еврейка!
То — отецъ, а это — дочка:
Вражая семейка!
На полу старуха Хайка
Спотъ — бѣды не знаетъ.
Гдѣ жъ Ярема? Онъ къ Вильшанѣ
Шагъ свой направляетъ.
ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
КОНФЕДЕРАТЫ.
— "Эй, жидъ проклятый, отворяй-ка,
Иль сломимъ двери! Выходи,
Да поскорѣй, не то нагайка
Тебя научитъ.
— «Погоди,
Сейчасъ открою.»
— «Нагаями,
Свиное ухо! Разсуждать
Ты съ нами вздумалъ?»
--«Я? съ панами?
Избави Боже! Дайте встать,
Ясневельможные.»
— «Ломай-ка!»
Упали двери, сбитъ пробой —
И надъ жидовскою спиной
Гуляетъ панская нагайка.
— «Здравствуй, жидъ, свиное ухо!
Чортъ хранитъ скотину!»
Да нагайкой, да нагайкой.
Изогнувши спину,
Жидъ бормочетъ: «не шутите!»
— «Здравствуй, окаянный!
Вотъ ещё, ещё разъ! Полно!
Извили, поганый!
Здравствуй! Ну, а гдѣ же дочка?»
— «Охъ! похоронили…»
— «Врёшь, іуда! Эй, нагаекъ!»
И еврея били.
— «Умерла! ей-Богу, правда!»
Лейба увѣряетъ.
— « Врёшь, бездѣльникъ!»
— «Если вру я —
— „Богъ пусть покараетъ!“
— „Мы — не Богъ! Ну, признавайся!“
— „Для чего скрывалъ бы,
Будь жива она? Солги я —
Богъ насъ покаралъ бы.“
— „Ха, ха, ха! Перекрестися!“
— „Панъ ясневельможный,
Не умѣю.“
— „Мы научимъ.“
И полякъ безбожный
Съ смѣхомъ крестится три раза,
А за нимъ іуда.
— „Браво! браво! окрестили!
За такое чудо
Выпить слѣдуетъ, панове!
Слышишь, окрещённый:
Старой водки!“
— „Мигомъ, пане!“
Говоръ оживлённый
Въ гулъ сливается — и кружка
По рукамъ гуляетъ.
„Iesze Polska ne sginela!“
Кто-то начинаетъ.
„Водки, жидъ!“ И окрещённый
Изъ подвала въ хату
Знай-шмигаетъ, наливаетъ;
А конфедераты
Знай-кричатъ: живѣе мёду!»
Жидъ ужь чуть плетётся.
«Гдѣ цимбалы? Начинай-ка!»
Потолокъ трясётся:
Краковяка и мазурку
Отдираютъ лихо.
«Вишь, шляхетская натура!»
Лейба шепчетъ тихо.
— «Ну, довольно! Спой намъ пѣсню.»
— «Не могу, ей-богу!»
— «Не божись, собачья шкура!»
— "Что жь вамъ спѣть? «Небогу»?
Ой, жила когда-то Ганзя
Въ полѣ, у дороги!
Всё молилась, всё божилась,
Что распухли ноги.
На работу не ходила,
Но за молодцами,
Чуть стемнѣетъ, пробиралась
Между бурьянами.
— «Будетъ! знаемъ эту пѣсню:
Русскіе пѣвали.»
— «Такъ какую жь? развѣ эту?
Вѣрно не слыхали.»
Жидъ предъ паномъ Ѳёдоромъ
Выступаетъ ходоромъ,
И задкомъ,
И передкомъ
Передъ паномъ Ѳёдоркомъ!
— «Ладно! будетъ! Ну, плати же!»
— «Шутите? За что же?»
— «Развѣ слушали мы даромъ?
Полно строить рожи —
Не до шутокъ. Ну давай же!»
— «Мой удѣлъ сиротскій:
Я богатъ одною лаской —
Ласкою господской.»
— «Врёшь, собака! признавайся!
Эй, нагаекъ! Слово
Тутъ не къ мѣсту.»
Засвистали —
Крестятъ Лейбу снова.
Колотили, колотили —
Только пыль летѣла.
— «Вѣрьте Богу — ни копѣйки!
Рѣжьте — ѣшьте тѣло.
Ни копѣйки! Гвалтъ! ратуйте!»
— «Мы тебя распишемъ!»
— «Ой, постойте! Всё скажу я!»
— «Говори — услышимъ;
Да не ври — не то придётся
Заплатить дороже.»
— «Ой, въ Вильшанѣ…»
— «Спряталъ деньги?»
— «О, избави Боже!
Нѣтъ, а вотъ что: въ той Вильшанѣ
Наши супостаты
Собрались семейства по три
Возлѣ каждой хаты.»
— «Знаемъ, знаемъ: вѣдь мы сами
Такъ ихъ обобрали.
— „Не объ этомъ — извините,
Чтобъ вы бѣдъ не знали,
Чтобъ вамъ деньги только снились!
Вотъ что: подъ Вильшаной
Проживаетъ старый ктиторъ
Съ дочкою Оксаной.
Что за дѣвушка! Пригожа,
Статна — точно полька.
А червонцевъ! Хоть чужіе —
Ну, да были бъ только!“
— 'Были бъ только! Ну, въ дорогу:
Жидъ всю правду скажетъ;
А чтобъ намъ съ пути не сбиться —
Пусть его укажетъ.
Одѣвайся!» И поляки
Понеслись въ Вильшану;
Лишь одинъ въ корчмѣ остался
Ихъ товарищъ пьяный:
Встать не въ силахъ, хоть ты тресни,
А сидитъ — горланитъ пѣсни.
ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.
КТИТОРЪ.
«Вѣтеръ за рощей
Ждётъ — не гуляетъ;
Мѣсяцъ высоко;
Звѣзды играютъ.
Выйди, голубка,
Хоть на часочекъ:
Дай, поворкуемъ,
Мой голубчекъ.
Нынче далёко
Я уѣзжаю.
Скоро ль съ тобою
Свижусь — не знаю.
Выглянь же, выйди
Сизая пташка!
Горько на сердцѣ,
Горько и тяжко.»
Такъ Ярема распѣваетъ
И по рощѣ бродитъ,
Поджидаетъ; но Оксана
Что-то не выходитъ.
Звѣзды блещутъ; среди неба
Мѣсяцъ серебрится;
Очарованная пѣсней,
Ива въ прудъ глядится,
Соловей въ кустѣ калины
Громко распѣваетъ.
Словно знаетъ что дѣвицу
Парень поджидаетъ.
А Ярема еле бродитъ
Въ рощѣ надъ водою.
"Для чего такія очи
Мнѣ даны судьбою.
«Если нѣту счастья, молодецкой воли?
Молодые годы даромъ пропадутъ.
Одинокъ я въ свѣтѣ, безъ родни и доли,
Стебелёкъ-былинка на чужомъ на полѣ.
Стебелёкъ-былинку вѣтры разнесутъ;
То же и со мною будетъ неумѣлымъ.
Чѣмъ я провинился? тѣмъ, что сирота.
Лишь одно сердечко зналъ я въ свѣтѣ цѣломъ,
Душу дорогую… Вижу, что и та
Отреклась, забыла.»
И, поплакавъ вволю,
Онъ отёръ тихонько слёзы рукавомъ.
"Ну, прощай, Оксана! Иль найду я долю
На пути далёкомъ, или за Днѣпромъ
Я усну на-вѣки. Ты же не заплачешь,
Не увидишь даже, какъ орлы клевать
Будутъ эти очи — очи тѣ козачьи,
Что ты такъ любила жарко цаловать.
«Забудь мои слёзы, забудь, покидая,
Свои обѣщанья! Мнѣ больше не въ мочь!
Тебѣ я не пара, моя дорогая:
Я — въ свиткѣ убогой, ты жь — ктитора дочь,
Люби кого хочешь — такая, знать, доля!
Забудь меня, пташка, забудь, не томись;
А если услышишь, что гдѣ-то на полѣ
Зарыли Ярему — о нёмъ помолись.
„Хоть одна на бѣломъ свѣтѣ
Вспомни — помолися!“
И изъ глазъ Яремы слёзы
Градомъ полилися.
Вдругъ пронёсся шелестъ; парень
Глянулъ: средь тумана,
Словно ласочка, опушкой
Крадется Оксана.
Онъ на встрѣчу. Обнялися —
„Сердце!“ — и замлѣли,
И опять: „Оксана! сердце!“
И опять нѣмѣли.
— Полно!» — «Нѣтъ, ещё разочекъ,.
Голубь сизокрылый!
Выпей душу! Какъ, однако,
Я устала, милый.»
— «Отдохни, моя ты зорька!
Ты съ небесъ слетѣла!
Сядь на свитку.» Усмѣхнулась
Дѣвушка — и сѣла.
— «Такъ садись и ты со мною.»
Сѣлъ, приналъ. — «Оксана,
Зорька ясная, голубка,
Что пришла не рано?»
— "Я замѣшкалась сегодня:
Что мнѣ дѣлать было?
Батько что-то расхворался. "
— «А меня забыла?»
— «Ахъ, какой же ты, ей-богу!»
И слеза скатилась.
— «Я шучу; утри же слёзы.»
— «Шутишь?» — Прояснилась
И, склонивъ къ нему головку,
Словно позабылась.
— "Я шучу, моя Оксана,
Или ты не видишь?
Ну, не плачь же, глянь мнѣ ѣъ очи:
Завтра не увидишь:
Завтра буду далеко я,
Далеко, Оксана!
Завтра ночью въ Чигиринѣ
Ножъ святой достану.
Онъ мнѣ дастъ, моя голубка,
Золото и славу.
Наряжу тебя, обую,
Посажу, какъ паву,
Словно гетманшу какую
И глядѣть всё стану,
Всё глядѣть, до самой смерти. "
— "Вспомнишь ли Оксану,
Какъ по Кіеву съ панами
Паномъ ѣздить будешь!
Тамъ найдёшь себѣ полячку —
И меня забудешь.)
— «Развѣ есть на свѣтѣ лучше?»
— «Можетъ-быть — не знаю.»
— «Не гнѣви напрасно Бога:
Лучше нѣтъ, родная!
Ни на небѣ, ни за небомъ.
Ни за синимъ моремъ
Нѣтъ такой, какъ ты, Оксана!»
— «Э, о чёмъ мы споримъ!
Что ты мелешь?» — «Правду, рыбка!»
Долго говорили
Такъ они — и тѣмъ свиданье
Радостное длили.
Цаловались, обнимались,
Сколько было силы;
То грустили, то божились,
Что другъ другу милы.
И разсказывалъ Ярема,
Жить какъ съ нею будетъ:
Какъ всю въ золото одѣнетъ,
Долю какъ добудетъ;
Какъ Украйна кровью ляховъ
Скоро обольётся;
Какъ онъ будетъ важнымъ паномъ,
Если цѣлъ вернётся.
Но, дѣвицы, эти пѣсни
Всѣмъ вамъ надоѣли.
«Вотъ какой! Подумать можно.
Будто въ-самомъ-дѣлѣ
Надоѣли.» Ну, а если бъ
Мать съ отцомъ узнали.
Что украдкой вы, дѣвицы.
Мой разсказъ читали?
Вѣдь, бѣда! Тогда, пожалуй…
О, избави Боже!
Мнѣ бъ хотѣлось разсказать вамъ,
Какъ козакъ пригожій
Подъ вербою, надъ водою,
Плачетъ и тоскуетъ,
А козачка, какъ голубка,
Милаго цалуетъ;
То заплачетъ, зарыдаетъ,
То головку склонитъ —
«Мой желанный, мой сердечный!»
Скажетъ и застонетъ.
Даже вербы наклонились,
Слушая тѣ цѣни.
Ну, да лучше замолчу я:
Ужь ночныя тѣни
Пронеслись — и вамъ ихъ ласки
Какъ бы не приснились.
Пусть ихъ тихо разойдутся,
Какъ не разъ сходились.
Чтобъ никто, никто не видѣлъ,
Какъ тѣ слёзы льются,
Слези дѣннчьи, казачьи!
Можетъ и сойдутся!
Между-тѣмъ изъ оконъ хаты
Ктитора ложиться
Сталъ на землю свѣтъ багровый.
Что-то тамъ творится?
Что жь, заглянемъ, братцы: надо разсказать!
Лучше не гл вдѣть бы, лучше промолчать,
Потому-что стыдно за людей — за брата.
Загляните въ избу: то конфедераты,
Люди, что сошлися волю защищать.
Защищать! Собаки! Будь та вѣдьма-мать
Проклята на-вѣки, что васъ породила,
Людямъ на погибель холила, ростила!
Посмотрите, люди, что они творятъ!
Огонь пылаетъ середь хаты,
Въ углу собакою дрожитъ
Проклятый жидъ; конфедераты
Кричатъ на ктитора: "коль жить
Не прочь — гдѣ деньги?* Тотъ молчитъ.
Ему назадъ скрутили руки,
Свалили на-земь: какъ скала,
Молчитъ, ни слова. «Мало муки!
Смолы достаньте! Гдѣ смола?
Вишь и слезинки не уронитъ!
А ну, побрызгайте смолой!
Что, скажешь, шельма? И не стонетъ!
Упёрся, бестья! Ну, постой!»
И въ голенищѣ уголь тлѣетъ.
«Вотъ гвоздикъ — въ голову катай!»
Старикъ, не вытерпѣвъ, блѣднѣетъ
И никнетъ долу. Пропадай
Душа въ грѣхахъ, безъ покаянья!
«Оксана, дочь моя!» сказалъ
Старикъ несчастный, простоналъ —
И смерть пресѣкла всѣ страданья.
Поляки молча постояли
Надъ посинѣвшимъ мертвецомъ.
«Съ нимъ дѣлать нечего», сказали:
«Скорѣе церковь подожжомъ.»
«Спасите!» вдругъ изъ чей-то груди
Раздался страшный, дикій крикъ:
«Спасите батьку, добры люди!»
Смутились изверги на мигъ:
«Кого тамъ черти придавили?»
Оксана въ двери: «Охъ, убили!»
И о-земь. Старшій подалъ знакъ —
И ляхи бросилися къ двери,
Давя другъ друга, точно звѣри,
Какъ стая бѣшеныхъ собакъ.
Послѣднимъ вышелъ старый ляхъ,
Съ Оксаной блѣдной на рукахъ.
Но гдѣ жь Ярема нашъ гуляетъ —
Въ какой далёкой сторонѣ?
Козакъ бѣды своей не знаетъ:
Въ степи широкой, на конѣ,
Про Наливайку раснѣваегъ.
Съ-тѣхъ-поръ какъ ляхи унесли
Съ собой Оксану и ушли,
Замолкли слухи объ Оксанѣ.
Всё словно вымерло въ Вильшанѣ;
Залаютъ псы — и замолчатъ.
Сіяетъ мѣсяцъ; люди спятъ,
И ктиторъ спитъ. Не скоро встанетъ:
На-вѣки праведный уснулъ.
Свѣча, чуть теплясь, погасала;
Но мигъ — и въ хатѣ темно стало
И трупъ во мракѣ утонулъ.
ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ПРАЗДНИКЪ ВЪ ЧИГИРИНѢ.
Гетмѣни, гетманы, когда бы вы встали
И вставши взглянули на тотъ Чигиринъ,
Что вы обряжали, гдѣ вы пановали —
Заплакали бъ горько и врядъ ли бъ признали
Козацкую славу въ осколкахъ руинъ.
Тамъ войско, бывало, какъ алое море,
Вокругъ бунчуковъ и блеститъ и горитъ;
А гетманъ вельможный — конь чоренъ, какъ горе —
Блеснётъ булавою и всё закипитъ.
Закипитъ и разольётся
Яромъ и степями.
Унеси меня ты, горе,
Вмѣстѣ съ козаками!
Что тутъ думать? Миновало;
Ну, а что минуло,
Вспоминать про то напрасно:
Мёртвымъ сномъ уснуло.
Да и что съ того, что вспомнишь?
Вспомнишь — и заплачешь.
Ну, хоть взглянемъ на руины —
Чигиринъ козачій.
Изъ-за лѣсу, изъ-за тучи
Мѣсяцъ выплываетъ:
Онъ, багровый, круглолицый,
Свѣтитъ — не сіяетъ,
Точно знаетъ, что въ нёмъ люди
Нужды не имѣютъ,
Что пожары и освѣтятъ
Землю и согрѣютъ.
Солнце сѣло; въ Чигиринѣ
Тёмно, какъ въ могилѣ.
Было такъ по всей Украйнѣ,
Какъ ножи святили
Наканунѣ Маковея.
Смолкла рѣчь людская;
Нетопырь лишь пронесётся,
Да сова ночная
Гдѣ-то жалобно простонетъ.
Сидя на осинѣ.
Гдѣ же люди? Въ чащѣ лѣса
На рѣкѣ Тясминѣ.
Старъ и малъ, богачъ и бѣдный —
Всѣ тутъ удалые
Ждутъ, чтобъ роздали старшйпы
Имъ ножи святые.
Средь тёмнаго лѣса, въ дубравѣ зелёной,
На привязи кони отаву ѣдятъ;
Осѣдланы кони, покрыты попоной:
Куда-то поскачутъ? кого-то помчатъ?
Вотъ этихъ, что, словно лишенные жизни,
Лежатъ по долинѣ, боятся вздохнуть.
Они — гайдамаки: на голосъ отчизны
Слетѣлись орлята. Они разнесутъ
Жидамъ и полякамъ кровавыя кары;
За зло и обиды, за кровь и пожары
Имъ адомъ кромѣшнымъ они воздадутъ.
Возы съ желѣзною таранью
Стоятъ подъ той дубравой.
То нашей матушки подарокъ:
Да царствуетъ со славой!
Пройдти нельзя между возами:
Какъ стая птицъ, изъ всей страны
Сюда стеклись, на зовъ отчизны,
И козаки и старшины.
Вожди козацкіе по-одоль,
Въ жупанахъ чорныхъ, какъ одинъ,
Стоятъ и рѣчь заводятъ тихо,
Глаза вперивъ на Чигиринъ.
Первый старшина. Старый Головатый ужь что-то больно хитритъ.
Второй старшина. Умная голова: сидитъ себѣ на хуторѣ, точно ничего не знаетъ, а поглядишь — вездѣ Головатый. «Если самъ», говоритъ, «не покончу, то сыну передамъ.»
Третій старшина. Ну и сынъ тоже штука! Я вчера повстрѣчался съ Желѣзнякомъ — такъ онъ такія вещи поразсказалъ про него, что просто бѣда. «Кошевымъ», говоритъ, «буду; а не то такъ и гетманомъ; если только…»
Второй старшина. А Гонта на что? а Желѣзнякъ? Вѣдь къ Гонтѣ Сама писала: «Если», говоритъ…
Первый старшина. Тсс — какъ-будто звонятъ!
Второй старшина. Нѣтъ: это людской говоръ.
Первый старшина. Будутъ шумѣть, пока ляхи услышатъ. Охъ, старыя, умныя головы! Думаютъ, думаютъ — да и смастерятъ изъ лемеха иглу. Гдѣ нуженъ рептухъ, тамъ торбы не надо. Купили хрѣну, такъ и ѣшьте его! Плачьте очи, хоть повылѣзайте: видѣли, что покупали; не пропадать же деньгамъ. А то думаютъ, думаютъ — и ни слова; а ляхи смекнутъ — вотъ тебѣ и съѣшь! Что тамъ за сходка? чего они не звонятъ? Чѣмъ урезонишь народъ, чтобы не шумѣлъ? Не десять душъ, а славу Богу вся Смолянщина, если не вся Украйна. Слышите — поютъ?
Третій старшина. Правда, кто-то поётъ; пойду уйму.
Первый старшина. Оставь его, пусть поётъ, лишь бы не громко.
Второй старшина. Вѣрно валахъ. Не утерпѣлъ-таки, старый дуракъ. Пришла охота — и всё тутъ.
Третій старшина. А умно поётъ и сколько ни слушай — всё новое. Подойдёмъ поближе, братцы, да послушаемъ; а тѣмъ временемъ зазвонятъ.
Первый и второй старшины. Что жь — пойдёмъ.
Третій старшина. Идёмъ.
(Старшины прячутся за дубомъ, подъ которымъ сидитъ слѣпой кобзарь; его окружаютъ запорожцы и гайдамаки.)
Кобзарь (поётъ протяжно и тихо).
Охъ, валахи, мало
Васъ на свѣтѣ стало!
Вы же, молдаваны,
Ужь теперь не паны:
Ваши господари
Продались татарамъ,
Продались тиранамъ —
Турецкимъ султанамъ.
Полно, не томитесь;
Лучше помолитесь,
Да идите съ нами,
Съ нами — козаками.
Вспомните Богдана,
Стараго гетмана —
Станете панами
И тогда съ ножами
Острыми, святыми
И съ отцомъ-Максимомъ
Ночку погуляемъ,
Ляховъ покачаемъ,
Да такъ погуляемъ,
Что самъ адъ съ чертями
Засмѣётся съ нами,
Небо запылаетъ.
Лихо погуляемъ!
Запорожецъ. Лихо погуляемъ! Старикъ говоритъ правду, если не врётъ. Не будь онъ валахъ, какой бы вышелъ изъ него знатный кобзарь!
Кобзарь. Да какой я валахъ! Я только былъ когда-то въ Валахіи — вотъ люди и прозвали меня валахомъ, самъ не знаю за что.
Запорожецъ. Ну, ладно; хвати-ка ещё какую-нибудь. А ну-ка, дёрни про батьку Максима!
Гайдамакъ. Да только не громко, чтобъ старшины не слыхали.
Запорожецъ. А намъ-то что до вашихъ старшинъ? Услышатъ, такъ послушаютъ, коли есть чѣмъ слушать — вотъ и всё. У насъ одинъ старшина — батька Максимъ; а онъ если услышитъ, такъ ещё денегъ тебѣ дастъ. Пой, божій человѣкъ, не слушай его.
Гайдамакъ. Оно такъ, любезный; я это и самъ знаю, да вотъ что; не такъ паны, какъ подпанки, или — пока солнце, роса очи выѣстъ.
Запорожецъ. Пустое! Пой, божій человѣкъ, что знаешь, а то и звона не дождёмся — уснёмъ.
Всѣ. И въ правду уснёмъ. Ну, спой что-нибудь.
Кобзарь (поётъ).
Не орёлъ подъ облаками
Носится, ширяетъ:
То Максимъ, козацкій батька,
По степи гуляетъ.
Не орёлъ степной летаетъ
А за нимъ орлята:
То Максимъ въ степи гуляетъ —
Съ нимъ его ребята.
Запорожцы тѣ ребята,
Онъ имъ скажетъ слово:
Бить ли, пить ли, веселиться —
Мигомъ всё готово.
Онъ мигнётъ — и всѣ танцуютъ,
Только пыль несётся;
Запоётъ — и всѣ горланятъ:
Горе съ нимъ смѣётся.
Мёдъ и водку онъ не чаркой —
Ковшикомъ черпаетъ,
А врага, гдѣ только встрѣтитъ,
Бьётъ — не выжидаетъ.
Вотъ каковъ орёлъ нашъ сизый,
Атаманъ нашъ новый!
И воюетъ и гарцуетъ
Онъ, на всё готовый.
Нѣтъ ни хаты у Максима,
Ни пруда, ни сада:
Степь безлюдная — дорога,
Море — не преграда.
Такъ смотрите жь — кайтесь, ляхи,
Подлыя собаки:
Желѣзнякъ на Чорномъ Шляхѣ,
Слѣдомъ гайдамаки.
Запорожецъ. Вотъ это такъ! Нечего сказать, отхваталъ на славу! И складно и правда! Знатно, ей-богу, знатно! Что вздумаетъ. то и споётъ. Спасибо, спасибо!
Гайдамакъ. Я что-то не понялъ, что онъ тамъ пѣлъ про гайдамаковъ?
Запорожецъ. Какой же ты олухъ, прости Господи! Видишь ли, что онъ пѣлъ: чтобъ поганые ляхи, бѣшеныя собаки, каялись, потому* что Желѣзнякъ съ гайдамаками идётъ, чтобы ихъ рѣзать.
Гайдамакъ. И рѣзать и вѣшать! Знатно, ей-богу, знатно! Вотъ это такъ! Ей-богу, далъ бы ему карбованецъ, если бы не пропилъ его вчера! Жаль! Ну, пусть старая вязнетъ — больше мяса будетъ. Подожди, пожалуста — завтра отдамъ. Дёрни ещё что-нибудь про гайдамаковъ.
Кобзарь. На что мнѣ деньги? Была бы охота слушать, а за пѣсней дѣло не станетъ, пока не охрипну; а охрипну — чарку другую и снова готовъ. Ну, слушайте,
Ночевали гайдамаки
Въ камышахъ зелёныхъ;
Возлѣ нихъ паслися кони
Въ дорогихъ попонахъ.
Ночевали паны-ляхи
Въ кабакахъ съ жидами,
Напились — и поплатились
Къ утру головами.
Всѣ. Тсс! какъ будто звонятъ. Слышишь? Ещё разъ! О!
Кобзарь.
Зазвонили! Вспыхнулъ мѣсяцъ,
Тёмный лѣсъ минуя.
Ну, идите жь, да молитесь:
Пѣсню допою я.
Повалили гайдамаки,
Стонетъ лѣсъ въ ихъ бѣгѣ;
Не везутъ — несутъ на плёчахъ
Грузныя телѣги.
А кобзарь ихъ величаетъ
Въ пѣсняхъ немудрёныхъ:
«Ночевали гайдамаки
Въ камышахъ зелёныхъ!»
И плетётся, и мурлычитъ,
Какъ дрались козаки.
«Ну», съ телѣгами на плечахъ,
Вопятъ гайдамаки:
«Ну, другую, старецъ божій!»
Кобзарь.
«Ладно, ладно — на-те!
Знатно, братцы! знатно, знатно!
Ну-те-ко, ребята,
Хватимъ дружно.»
Степь трясётся,
А они съ возами
Такъ и рѣжутъ. Дѣдъ играетъ,
Поддаётъ словами:
Такъ и сякъ, и сякъ и такъ
Кличетъ дѣвицу козакъ:
"Выйди, Ганзя — пошучу я!
Выйди, Ганзя — поцалую!
«Побываемъ у попа —
Надо помолиться;
Нѣту жита ни снопа —
Сваримъ варепицу».
Обвѣнчался, встосковался:
Какъ-то проживётся?
Дѣти голодны и босы,
А козакъ смѣётся:
«И въ избѣ-то ни-ни-ни,
И въ сѣняхъ-то ни-ни-ни!
Эй, жена, пеки блины,
Потому-что ни-ни-ни!»
Гайдамакъ.
Знатно, знатно! Ну, ещё разъ!
Кобзарь (поётъ).
Вотъ такъ диво, вотъ такъ диво:
Заварили ляхи пиво;
Мы же станемъ торговать,
Пановъ-ляховъ угощать:
Паповъ-ляховъ угостимъ,
На ихъ дочекъ поглядимъ.
Вотъ какъ, вотъ какъ — такъ и сякъ —
Кличетъ дѣвицу козакъ:
"Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя,
Дай мнѣ ручку да и въ плясъ:
Стыдъ и слёзы не про васъ!
Пусть другіе слёзы льютъ,
Мы sb съ тобою будемъ тутъ
Пѣсни радостныя пѣть,
За столомъ рядкомъ сидѣть,
Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя!
Гайдамаки. Ну, ещё, ещё одну!
Кобзарь (поётъ).
Былъ бы только, или эдакъ или такъ,
Былъ бы только запорожскій онъ козакъ,
Былъ бы только молодой онъ, молодой,
Только бъ козыремъ прошолся онъ со мной,
А то скучно очень съ дѣдомъ мнѣ моимъ,
Старикомъ и лысымъ и сѣдымъ!
Атаманъ.
Ну. полно, братъ! Мы жаждемъ битвы,
А ты, собака, что орёшь?
На мѣсто словъ святой молитвы,
Ты пѣсни срамныя поёшь!
Всё смолкло вмигъ. Предъ козаками
Сіяетъ храмъ. Дьячёкъ поётъ;
Попы съ кропилами, съ крестами;
Вокругъ безмолвствуетъ народъ —
Вздохнуть боится. Межь возами
Попы съ кропилами пошли;
Имъ вслѣдъ хоругви понесли,
Какъ на Христово воскресенье!
«Молитесь, братья, во спасенье!»
Такъ благочинный возгласилъ:
"Нашъ Чигиринъ не сокрушится:
Святая стража ополчится —
Не дастъ святого распинать.
А вы Украйну защищайте:
Не дайте матери, не дайте
Въ рукахъ злодѣя погибать!
Отъ Конашевича доселѣ
Пожаръ не гаснетъ, люди мрутъ
По тюрьмамъ; дѣти съ колыбели
Неокрещённыя ростутъ —
Козачьи дѣти; а дѣвицы,
Земли украинской краса,
У ляховъ гаснутъ, какъ зарницы
И непокрытая коса
Сѣчётся съ горя, кари-очи
Въ неволѣ меркнутъ. Расковать
Козакъ сестры своей не хочетъ
И не стыдится умирать
Въ ярмѣ позорномъ. Горе, горе!
Молитесь, дѣти! Страшный судъ
Въ Украйну ляхи принесутъ —
И зарыдаютъ наши горы.
Вспомянемъ праведныхъ гетмановъ!
Гдѣ ихъ могилы? гдѣ лежитъ
Священный прахъ отца-Богдана?
Гдѣ Остряница мирно спитъ?
Гдѣ Наливайкина могила?
Кто намъ укажетъ, гдѣ она?
Обоихъ пламя схоронило.
Гдѣ тотъ Богунъ и съ нимъ зима?
Ингунъ зимою замерзаетъ —
Богунъ не встанетъ завалить
Его тѣлами. Ляхъ гуляетъ!
Богдана нѣтъ, чтобъ обагрить
И Рось-рѣку и Жолты Воды.
Тоскуетъ Кбрсуны Нѣтъ свободы;
Печали не съ кѣмъ раздѣлить.
А Альта плачетъ: "жить на свѣтѣ
«Мнѣ тяжко — сохну. Гдѣ Тарасъ?
„Охъ, не въ отцовъ родятся дѣти!“
Не плачьте, братія: за насъ
И души праведныхъ, и сила
Архистратига Михаила!
Не за горами кары часъ!
Молитесь, братья!»
И молились,
Молились жарко козаки
И ихъ сердца подъ грудью бились.
Судьбы велѣнья совершились:
Надъ ихъ могилами платки.
На крестахъ платки бѣлѣютъ —
Мёртвыхъ поминаютъ:
И ихъ снимутъ!
А діаконъ:
«Врагъ да погибаетъ!
Вотъ ножи — ихъ освятили.»
Благовѣсть несётся,
Съ грознымъ кликомъ «освятили»
Въ сердцѣ отдаётся.
Освятили, освятили!
Шляхта погибаетъ —
И кругомъ по всей Украйнѣ
Острый ножъ сверкаетъ.
ПѢСНЬ ПЯТАЯ.
ТРЕТЬИ ПѢТУХИ.
Ещё день мучили Украйну
Толпы враговъ; ещё одинъ
Послѣдній день, скрывая тайну,
Стоналъ въ оковахъ Чигиринъ.
Прошолъ и онъ, день Макавея,
Великій праздникъ — и равно
Жиды и ляхи, не жалѣя,
Мѣшали съ кровію вино,
Кляли Украйну, распинали,
Кляли, что нечего ужь взять;
А гайдамаки молча ждали,
Пока поганцы лягутъ спать.
Но вотъ и ляхи задремали,
Чтобъ никогда уже не встать.
Спятъ мирно ляхи, а іуда,
Сгребая мѣдные гроши,
Въ потьмахъ считаетъ барыши,
Чтобъ не смутить простого люда.
Но вотъ и тѣ покой нашли:
Убрали деньги и легли.
Дремлютъ — чтобъ во вѣки снова имъ не встать!
Но вотъ мѣсяцъ ясный всплылъ и сталъ кидать
Свѣтъ свой серебристый на поля и море,
На людей и жизнь ихъ — на людское горе,
Чтобъ потомъ поутру Богу разсказать.
Свѣтитъ бѣлолицый на всю на Украйну —
Свѣтитъ, но проникнуть въ силахъ ли онъ тайну:
Видитъ ли Оксану, сироту мою,
Гдѣ она томится, плачетъ и воркуетъ
И о томъ Ярема знаетъ ли и чуетъ.
Мы узнаемъ послѣ, а теперь спою
Вамъ иную пѣсню, памятную краю:
Будутъ не молодки подъ неё плясать,
А лихое горе, что отъ края къ краю
По Украйнѣ нашей любитъ кочевать.
Слушайте, чтобъ дѣткамъ послѣ разсказать,
Чтобъ и дѣти знали — внукамъ передали —
Какъ козаки ляховъ, что лишь угнетать
Бѣдный край умѣли, тяжко покарали.
Долго буря надъ Украйной
Злилась и шумѣла;
Долго, долго кровь степями
Лилась, багровѣла,.
Лилась, лилась — и подсохла.
Степи зеленѣютъ,
Дѣды спятъ въ землѣ: могилы
Ихъ кругомъ синѣютъ.
Что за нужда, что высоки?
Ихъ никто не знаетъ,
Не омочитъ ихъ слезами
И не разгадаетъ.
Только вѣтеръ тиховѣйный
Прошумитъ надъ ними,
Да роса по утру рано
Каплями своими
Ихъ умоетъ. Встанетъ солнце —
Высушитъ, пригрѣетъ…
А внучата? — имъ нѣтъ дѣла:
Жито въ полѣ сѣютъ.
Много ихъ, а кто разскажетъ,
Гдѣ курганъ-могила,
Гдѣ могила Гонты-брата,
Гдѣ похоронила
Прахъ его лихая доля?
Гдѣ опочиваетъ
Желѣзнякъ, душа прямая?
Да, никто не знаетъ!
Долго бѣдная Украйна,
Долго волновалась;
Долго, долго -кровь степями
Лилась, разливалась.
День и ночь пальба и клики;
Степь дрожитъ и гнётся.
Грустно, страшно, а вспомянешь —
Сердце усмѣхнётся.
Мѣсяцъ ты мой ясный, спрячься на ночь эту
За горой высокой: намъ не надо свѣту!
Страшно будетъ, мѣсяцъ, хоть ты видѣлъ Рось,
Альту, Сену — гдѣ такъ много пролилось
Неповинной крови. Спрячься за холмами,
Чтобъ намъ не пришлось ихъ поливать слезами.
Тускло, грустно среди неба
Свѣтитъ бѣлолицый.
Вдоль Днѣпра козакъ плетётся:
Вѣрно, съ вечерницы.
И идётъ онъ хмурый, грустный,
Чуть волочитъ ноги.
Знать, тѣхъ дѣвицы не любятъ,
Что бѣдны, убоги.
Нѣтъ, его козачка любитъ.
Пусть онъ и въ заплатахъ —
Если только не загинетъ,
Будетъ изъ богатыхъ.
Отчего жь ему такъ горько —
Чуть не плачетъ? чуетъ
Видно сердце злое горе —
Чуетъ и тоскуетъ.
Чуетъ сердце, но не скажетъ,
Велико ли горе.
Тихо вкругъ, какъ на погостѣ:
Пѣтелъ на заборѣ
Дремлетъ; сонная собака
Не рычитъ, не лаетъ,
Только гдѣ-то волкъ голодный
Воетъ, завываетъ.
Пусть ихъ спятъ! Идётъ Ярема,
Только не къ Оксанѣ.
Вьётся путь предъ нимъ, но путь тотъ
Вьётся не въ Вильшанѣ,
А въ Черкасы --къ ляхамъ. Скоро
Третій пѣвень крикнетъ —
И польётся кровь. И путникъ
Головою никнетъ.
«Много, Днѣпръ широкій, много, Днѣпръ могучій,
Ты козацкихъ труповъ морю подарилъ,
Много крови выпилъ; но свой брегъ зыбучій
Ты окрасилъ только, но не напоилъ.
Нынче же упьёшься. Праздникъ небывалый
Ждётъ Украйну нынче! Снова потечётъ
По полямъ окрестнымъ кровь рѣкою алой
И козавъ-гетманецъ снова оживётъ.
Оживутъ гетманы, вздѣнутъ вновь жупаны
И козаки снова громко запоютъ:
„Ни жида, ни ляха!“ Соберутся въ станы
И надъ ними слова бунчуки блеснутъ.»
Такъ думаетъ путникъ, плетяся равниной,
Въ дырявой сермягѣ съ священнымъ въ рукахъ.
А Днѣпръ словно слышитъ: широкій и синій,
Онъ волны вздымаетъ; въ густыхъ тростникахъ
Стонетъ, плачетъ, завываетъ,
Ивы нагибаетъ.
Громъ грохочетъ; огнь небесный
Небо раздираетъ.
Пробирается Ярема:
Зги не видятъ очи.
Сердце бьётся, сердце плачетъ:
Горько — нѣту мочи!
«Тамъ Оксана — и въ сермягѣ
Тамъ душа смѣётся!
Ну, а тутъ? Тутъ, знать, сложить мнѣ
Голову придёіея!»
Но вотъ пѣтелъ крикнулъ гдѣ-то,
Крикнулъ съ новой силой.
«А! Черкасы!» шепчетъ путникъ:
«Господи помилуй!»
ПѢСНЬ ШЕСТАЯ.
КРОВАВЫЙ ПИРЪ.
Звонъ раздался по Украйнѣ
И пронёсся страхомъ!
Закричали гайдамаки:
«Смерть проклятымъ ляхамъ!
Погуляемъ, разогрѣемъ
Тучу — и за дѣло!»
Вотъ Смоленщина зардѣлась.
Туча заалѣла;
Но Медвѣдевка всѣхъ лучше
Тучу нагрѣваетъ;
А Смолянщина и Смѣла
Кровью подтекаютъ.
Корсунь, Киневъ — всё пылаетъ,
Чигиринъ, Черкасы;
По дорогѣ кровь рѣкою
Всюду разлилася
До Волыни. На Полѣсьѣ
Гонта пиръ справляетъ;
Желѣзнякъ въ Черкасахъ саблю
Точитъ; обновляетъ
Тамъ же ножъ свой и Ярема
На врагахъ поганыхъ.
«Такъ ихъ, такъ ихъ! Знатно, дѣтки!
Рѣжьте окаянныхъ!
Знатно, братцы!» на базарѣ
Желѣзнякъ взываетъ.
Адъ кругомъ, а гайдамаки
Знай себѣ гуляютъ.
А Ярема — даже страшно —
Такъ враговъ поганыхъ
И кладётъ. «Вотъ такъ ихъ, сынъ мой,
Такъ ихъ окаянныхъ!
Рѣжь ихъ — праведникомъ будешь,
Или старшиною.
Ну, ребята!» И козаки
Хлынули толпою
И разсыпались по избамъ,
Гдѣ священный нудитъ
Всѣхъ и всё валиться прахомъ.
"Ну, ребята, будетъ!
Истомились — отдохните. "
Улицы, базары —
Всё залито свѣжей кровью.
«Мало ляхамъ кары;
Надо ихъ замучить снова,
Чтобъ они, собаки,
Не очнулись.» На базарѣ
Снова гайдамаки
Собралися и Ярему
Желѣзнякъ пытаетъ:
— «Подойди — иль взглядъ грозящій
Мой тебя пугаетъ?»
— «Нѣтъ!» отвѣтилъ тотъ, снимая
Шапку предъ народомъ.
— «Кто такой ты и откуда?»
— «Изъ Вильшаны родомъ.»
— «Изъ Вильшаны, гдѣ поляки
Ктитора убили?»
— «Гдѣ? какого?»
— «Да въ Вильшанѣ.
Дочь же — говорили —
Увезли съ собой куда-то.»
— «Ктиторъ!… дочь!… Вильшана…»
— «Да, дочь ктитора, коль знаешь.»
— «О, моя Оксана!»
И онъ тихо головою
Приклонился долу.
— «Э! такъ вотъ что… Жалко парня…
Подними, Микола.»
Онъ очнулся.
— "Батька, братцы,
Что я не сторукой?
Дайте ножъ мнѣ, дайте силу
Отомстить имъ мукой,
Мукой страшной, чтобъ и въ адѣ
Всё тряслось и млѣло!
— «Знатно, сынъ мой! Ножъ добудешь
На святое дѣло.
Хочешь съ нами поработать
Острыми ножами?
Мы — въ Лисянку.»
— «Батька, братцы,
Я вездѣ за вами!
Въ адъ пойду, на край я свѣта
Полечу, достану…
Нѣтъ, ужь видно не найду я,
Не найду Оксану!»
— «Богъ дастъ, сыщешь. Ну, а звать какъ?
Я не домекаю.»
— «Да Яремой.»
— «А прозванье?»
— «Я его не знаю.»
— «Знать подкидышъ? Безъ прозванья
Въ списокъ свой, Микола,
Запиши его. Пусть будетъ…
Ну, пусть будетъ Голый.
Ну, пиши же.»
— «Не годится!»
— «Запиши Бѣдою.»
— «Всё не ладно.»
— «Такъ пускай же
Будетъ Галайдою!»
Записали.
— «Ну, сыночекъ,
Ѣдемъ веселиться.
Сыщешь долю… а не сыщешь…
Ну, пора садиться.»
Подвели коня Яремѣ,
Взяли изъ обоза.
Сѣлъ Ярема, усмѣхнулся,
Да и снова въ слёзы.
Ѣдутъ — глянули: окрестность
Въ пламя окунулась.
— «Всѣ ли, дѣтки?»
— «Всѣ тутъ, батька!»
— «Съ Богомъ!»
Протянулась
Вдоль Днѣпра глухой дубровой
Грозная ватага
Гайдамаковъ; а за ними
Нашъ кобзарь-бѣдняга
На конѣ козацкомъ ѣдетъ,
Пѣсню напѣваетъ:
«Гайдамаки, гайдамаки,
Желѣзнякъ гуляетъ!»
Потянулись — а Черкасы
Заревомъ пылаютъ.
Всё равно: никто не взглянетъ —
Знай, пановъ ругаютъ;
Кто смѣётся, кто безпечно
Свищетъ — бьётъ баклуши;
Желѣзнякъ же — впереди ихъ —
Настороживъ уши,
Тихо ѣдетъ, куритъ трубку —
Никому ни слова,
А за нимъ бѣднякъ Ярема.
Тёмная дуброва,
Боръ глухой и Днѣпръ широкій
И крутыя горы,
Небо, зорьки, доля, люди
И лихое горе —
Всё пропало; всё слилося
Предъ глазами: значитъ
Сердце ноетъ. Тяжко сердцу,
Тяжко, а не плачетъ.
Нѣтъ, не плачетъ: злое горе
Жадно выпиваетъ
Эти слёзы, давитъ душу.
Сердце разрываетъ.
"Ой, вы слёзы! вы ль не въ силахъ
Смыть лихое горе?
Ну, такъ смойте жь! Тяжко, тяжко!
И синёго моря,
И Днѣпра, чтобъ вылить злое —
И Днѣпра не станетъ.
Утопиться? — сгубишь душу…
Кто её помянетъ?
Гдѣ ты, милая Оксана?
Погляди, — родная,
Полюбуйся на Ярему!
Гдѣ ты? Умирая,
Можетъ-быть, ты злую долю
Горько проклинаешь,
Иль въ цѣпяхъ, въ подвалѣ панскомъ,
Вѣкъ свой коротаешь.
Вспоминаешь, можетъ-статься,
Милаго, Вильшану;
Говоришь: "Ярема милый,
Обними Оксану!
Обними меня, мой милый!
Сердце онѣмѣетъ…
Пусть тогда смѣются ляхи —
Не услышимъ! «Вѣетъ,
Вѣетъ вѣтеръ, нагибаетъ
Тополь середь поля:
Такъ и дѣвицу склоняетъ
Грозная недоля.
Потоскуетъ, погорюетъ —
И забудетъ. Что же?
Аль въ жупанѣ станетъ паней;
Ляхъ же… Боже, Боже!
Погуби меня на-вѣки,
Вылей муки моремъ!
Покарай больное сердце,
Да не этимъ горемъ —
Будь изъ камня — разорвётся!
Гдѣ ты, доля злая?
Ненаглядная Оксана,
Гдѣ ты, дорогая,
Гдѣ ты дѣлась, схоронилась?»
И вновь слёзы льются,
Льются градомъ. И откуда
Слёзы тѣ берутся?
«Въ лѣсъ, ребята! ужь свѣтаетъ
Кони истомились:
Отдохнёмъ!»
И въ тёмномъ лѣсѣ
Гайдамаки скрылись.
ПОГРОМЪ. править
Солнце встало. Вся Украйна
Тлѣла и пылала.
Сидя въ крѣпкихъ замкамъ, шляхта
Съ страхомъ смерти ждала.
Всюду висѣлицы видны
Съ мёртвыми тѣлами
Крупной шляхты; остальные
Скучены горами.
На базарахъ, на распутьяхъ
Волки да вороны
Трупы панскіе теребятъ:
Нѣту обороны.
Кто отгонитъ ихъ? остались
Дѣти да собаки:
Всё пошло — и даже бабы,
Дѣвки — въ гайдамаки.
Такъ-то было на Украйнѣ,
Такъ-то тамъ страдали!
А за что такъ безпощадно
Люди погибали?
Одного отца вѣдь дѣти —
Жить бы, веселиться —
Не съумѣли — и пришлося
Всѣмъ имъ разойтиться.
Надо крови, братней крови,
Потому — у брата
И въ амбарѣ есть и въ полѣ,
И просторна хата —
Пусть же всё погибнетъ прахомъ
Молвили — и сталось.
Хорошо бы, да потомство
Послѣ нихъ осталось.
Подросло, освободило
Связанныя руки —
И за кровь отмстило кровью,
Муками за муки.
Больно вспомнить: братней кровью
Руки ихъ облиты.
Кто жь повиненъ въ этой крови?
Ксёндзы, езуиты.
Пробирались гайдамаки
Тёмными лѣсами,
А за ними и Ярема.
Путь кропя слезами.
Вотъ, Вороновку минувши,
Въѣхали въ Вильшану.
«Не спросить ли мнѣ въ деревнѣ
Про мою Оксану?
Не спрошу: пускай причину
Бѣдъ моихъ не знаютъ!»
Вотъ въ Вильшану гайдамаки
Весело въѣзжаютъ.
— «Правда, братцы, что убили
Ктитора святого?»
— «Нѣтъ, родимый, не убили,
А сожгли живого
Вонъ тѣ ляхи, что лежатъ тамъ,
А Оксану взяли;
Нынче жь ктитора у церкви
Въ землю закопали.»
Не дослушалъ. «Мчися, конь мой» —
И поводья кинулъ.
«Охъ, чего въ огнѣ пожара
Я вчера не згинулъ!
А сегодня — хоть бы умеръ —
Изъ могилы встану
Мучить ляховъ. Гдѣ найду я
Бѣдную Оксану?
Гдѣ ты?»
Смолкъ — и вновь тоскуетъ;
Конь же чуть плетётся.
Тяжко, тяжко сиротинѣ
Съ горемъ вѣкъ бороться!
Вотъ онъ хуторъ Боровиковъ
Мимо проѣзжаетъ.
Вотъ корчма, гдѣ онъ недавно
Жилъ. Она пылаетъ.
Усмѣхнулся мой Ярема,
Горько усмѣхнулся:
Здѣсь вчера ещё онъ низко
Передъ Лейбой гнулся,
А сегодня… Жалко стало,
Что бѣда минула.
Вотъ съ дороги вся ватага
Круто повернула.
Нагоняютъ пѣшехода.
Въ лаптяхъ и съ клюкою,
Онъ одѣтъ въ убогой свиткѣ,
Торба за спиною.
— «Эй, ты, дѣдушка, послушай!»
— «Я не дѣдъ покуда:
Гайдамакъ я, ваша милость!»
— «Вотъ какой! Откуда?»
--«Изъ Кириловки я родомъ.»
— «А Вудище знаешь?
Тамъ и прудъ…»
— «И прудъ я знаю
Если, понимаешь,
Ты поѣдешь этимъ яромъ —
Будешь возлѣ пруда.»
— «Что, видалъ сегодня ляховъ?»
— «Не видалъ покуда;
А вчера ихъ было много.
Воду не святили:
Не давали вражьи ляхи.
Ихъ за-то и били.
Мы съ отцовъ ихъ навалили
Груду; мать больная
Тоже рвалась…»
— «Ты, братъ, вижу,
Голова лихая.
Вотъ тебѣ червонецъ польскій:
Деньги пригодятся.»
Взялъ, взглянулъ, сказалъ «спасибо».
— «Ну, въ дорогу, братцы!
Да, смотрите, не шумите.
Галайда, за мною!
Есть тутъ прудъ на днѣ оврага,
Роща подъ горою.
Какъ пріѣдемъ, поскорѣе
Рощу окружи ты.
Тамъ поляки: ихъ пожитки
Въ рощѣ той зарыты.»
Гайдамаки съ Галайдою
Прискакали къ лѣсу,
Окружили, смотрятъ — пусто.
— "Вишь ихъ сколько, къ бѣсу!
Что за груши уродились!
Ну, сбивай, ребята!
Такъ ихъ, такъ ихъ! ну, живѣе!?
И конфедераты
Внизъ съ деревьевъ падать стали,
Какъ плоды гнилые.
Посбивали, уходились;
Ямы потайныя
Разъискали, всё забрали,
Дали знать карманамъ
И въ Лисянку потянулись
Добивать поганыхъ.
ПИРЪ ВЪ ЛИСЯНКѢ. править
Солнце сѣло. Надъ Лисянкой
Тучи заходили:
Это Гонта съ побратимомъ
Трубки закурили.
Страшно, страшно закурили:
Въ адѣ не умѣютъ'
Такъ курить. Болотный Тыкичъ
Кровью багровѣетъ
И шляхетской, и жидовской,
А надъ нимъ пылаютъ
И хоромы, и избушки:
Доля, знать, караетъ
Какъ богатыхъ, такъ и бѣдныхъ;
А среди базара
Желѣзнякъ съ удалымъ Гоптой
Вопятъ: «ляхамъ кара!
Кара ляхамъ! Тѣшьтесь, дѣтки!»
И они караютъ.
Стонъ и вопль: тѣ горько плачутъ.
Эти — проклинаютъ;
Этотъ вопитъ, тотъ молитву
Богу возсылаетъ,
А иной надъ трупомъ брата
Душу открываетъ.
Не щадятъ, какъ моръ, лихіе
Ни годовъ, ни роду:
Кровь полячки и жидовки
Рядомъ льется въ воду.
Ни калѣки, ни младенца,
Ни слѣпца больного
Не осталось — не избѣгли
Часа рокового.
Всё погибло — не осталось
Ни души единой
Ни шляхетской, ни жидовской.
Чтобъ почтить кручиной.
Вотъ ужь тучи досягаетъ
Зарево пожара
Галайда же знай рыкаетъ:
«Кара ляхамъ. кара!»
И, бѣснуясь, мёртвыхъ рѣжетъ,
Жжотъ что ни попало.
«Дайте мнѣ жида иль ляха!
Мало этихъ, мало!
Дайте ляха! дайте крови! —
Кровь его погана.
Море крови! Мало моря!
Милая Оксана,
Гдѣ ты?» крикнетъ и исчезнетъ
Въ пламени пожара.
А порой той гайдамаки
Ставятъ вдоль базара
Рядъ столовъ; несутъ съѣстное,
Гдѣ что понабрали,
Чтобъ поужинать при свѣтѣ.
«Тѣшься!» закричали —
И усѣлись вкругъ. Ихъ лица
Отъ огня алѣютъ,
А вокругъ, качаясь, трупы
Панскіе чернѣютъ,
Загорѣлися стропила
И валятся съ ними.
«Пейте, дѣтки! пейте! пейте
Съ ними, проклятыми!
Можетъ-быть козакъ ещё разъ
Лихо погуляетъ!»
И Максимъ свой жбанъ горѣлки
Разомъ осушаетъ.
«Пью за трупы, пью за души
Ваши проклятыя!
Пей же, Гонта, братъ названый!
Пейте, удалые!
Спой Кобзарь намъ — не про дѣдовъ:
Сами мы караемъ,
Не про горе, потому-что
Мы его не знаемъ,
А весёлую хвата намъ,
Чтобъ земля ломилась —
Про вдовицу-молодицу,
Какъ она томилась.»
Кобзарь (поётъ).
Отъ села и до села
Путь я проторила,
Куръ и яйца продажа,
Башмаки купила.
Отъ села и до села
Баба расплясалась:
Ни коровы, ни вола —
Лишь изба, рожалась.
Я тесовою избой
Подѣлюсь съ кумою,
А себѣ шалашъ простой
Подъ плетнёмъ сострою.
Торговать и шинковать
Буду днёмъ крючками,
По ночамъ же танцовать
Буду съ молодцами.
Ой, вы, дѣтки-соколы,
Пташки-голубятка!
Посмотрите — хоть малы —
Какъ танцуетъ матка!
Брошу домъ, ребятъ отдамъ
Въ школу — да и въ пляску —
И задамъ же, ой, задамъ
Башмакамъ я таску!
— «Знатно, знатно, старецъ Божій!
Ну-ка — плясовую!»
Заигралъ — и всё пустилось
Въ плясъ на пропалую.
— «Ну, Максимъ!»
— «А ну-ко, Гонта!»
— "Дёрнемъ съ ними, что ли?
Потанцуемъ, братъ, покамѣстъ
Живы и на волѣ!
(Поётъ.)
Не дивитесь, молодицы,
Что я оборвался:
Батька мой всё дѣлалъ гладко,
Я въ него удался.
— «Хорошо, мой братъ, названый!
Хорошо, ей-богу!»
— «Ну, а ты, Максимъ? Налей-ка!»
— «Подожди немного.»
(Поётъ.)
«Вотъ какъ дѣлай, вотъ что знай:
Всѣхъ люби — не разбирай —
Хоть поповну, хоть козачку,
Хоть пригожую батрачку.»
Всё танцуетъ; Галайда же
Радости не знаетъ:
На концѣ стола усѣвшись,
Слёзы проливаетъ,
Словно мальчикъ. Отчего бы?
Деньги и жупаны —
Всё дала ему судьбина,
Нѣтъ одной Оксаны!
Не съ кѣмъ счастьемъ подѣлиться!
Грустно — не поётся:
Видно сгинуть сиротою
Бѣдному придётся.
А того бѣднякъ не знаетъ,
Что его Оксана
Тамъ, за Тыкичемъ-рѣкою,
Вянетъ въ замкѣ пана.
Съ тѣми самыми панами,
Что отца убили.
Что жь теперь вы такъ не смѣлы?
Что такъ пріуныли?
Что глядите такъ печально,
Сидя за стѣнами,
Какъ евреи, ваши братья,
Гибнутъ подъ ножами.
А Оксана изъ окошка
Смотритъ — поджидаетъ:,
«Гдѣ-то», думаетъ, «мой милый?»
А того не знаетъ,
Что онъ близко и не въ свиткѣ,
А въ цвѣтномъ жупанѣ
И всё думаетъ, тоскуетъ
По своей Оксанѣ.
А она зарю встрѣчаетъ
Вздохами и плачемъ.
Тяжко сердцу!
Изъ оврага,
Въ охобнѣ козачьемъ,
Кто-то крадется. «Эй, кто тамъ?»
Парень окликаетъ.
— «Я, посланецъ пана Гонты.
Пусть его гуляетъ —
Подожду я.»
— «Не дождёшься,
Подлый жидъ, собака!»
— «Я не жидъ — избави Боже!
Видишь — гайдамака:
Вотъ копѣйка — посмотри-ка!
Кто её не знаетъ!»
— «3наю! знаю! (Освящённый
Ножъ онъ вынимаетъ).
Признавайся, жидъ проклятый,
Гдѣ моя Оксана?»
Замахнулся.
— «Ой, мой Боже!
Въ палацѣ у пана…
Точно краля…»
— «Выручай же!
Выручай, проклятый!»
— «Ладно! ладно! Да какой ты
Грозный да завзятый!
Мигомъ выручу: копѣйкой
Стѣну проломаю.
Я скажу имъ, вмѣсто Паца…»
— «Ладно! ладно! — Знаю!
Ну, живѣе!»
— «Мигомъ, мигомъ!
Гонту угощайте.
Чтобъ не думалъ… Ну, идите,
Пейте и гуляйте!
А куда, ясневельможный,
Ѣхать мнѣ съ Оксаной?»
— «Въ монастырь подъ Лебединомъ —
Слышишь, окаянный?»
— «Слышу, слышу!»
И Ярема
Съ Гонтою танцуетъ;
Желѣзнякъ же, взявши кобзу,
Съ кобзарёмъ толкуетъ:
«Попляши, старикъ, потѣшь насъ:
Я тебѣ сыграю.»
И пошолъ кобзарь въ присядку,
Лихо припѣвая:
"Въ огородѣ пустарнакъ, пустарнакъ!
Аль тебѣ я не козакъ, не козакъ?
Аль тебя я не люблю, не люблю?
Аль тебѣ я башмачёнковъ не куплю?
"Ой, куплю, куплю обновку:
Распотѣшу чернобровку!
Буду вкругъ тебя ходить,
Буду холить и любить!
Отплясавши трепака,
Полюбила козака,
Только рыжаго, худого —
Нехорошаго такого:
Знать ужь долюшка горька!
Доля слѣдомъ за тоскою,
А ты, рыжій, за водою,
А сама-то я въ кабакъ:
Выпью чарочку, другую,
Третью, Пятую, шестую —
Тпру! — и снова за трепакъ!
Баба въ танецъ — и конецъ,
А за нею молодецъ,
Старый, рыжій бабу кличетъ,
Баба жь подъ носъ купишь тычитъ:
"Коль женился, сатана,
Добывай мнѣ толокна:
Надо дѣтокъ пріодѣть,
Накормить и обогрѣть.
Если жь нѣтъ въ тебѣ ума,
Раздобуду я сама,
А ты, старый, не грѣши —
Колыбельки колыши.
«Какъ была я молодою, беззаконницею,
Я повѣсила передникъ надъ оконницею:
Кто идётъ — не минётъ,
То кивнётъ, то моргнётъ;
А я толкомъ вышиваю,
Инъ въ окошечко киваю:
Ой, Семёны и Иваны,
Наряжайтеся въ жупаны:
Буденъ пить и танцовать,
Вмѣстѣ время коротать.»
«Полно, полно!» крикнулъ Гонта:
«Полно — погасаетъ.
Свѣту, дѣтки! Гдѣ же Лейба?
Гдѣ онъ пропадаетъ?
Отыскать его и вздёрнуть!
Выродокъ собачій!
Полно, дѣтки: погасаетъ
Нашъ свѣтецъ козачій!»
А Ярема: «погуляемъ,
Погуляемъ, батько!
Лишь какъ пишетъ! На базарѣ
И свѣтло и гладко.
Грянь, кобзарь — мы потанцуемъ!»
— "Нѣтъ, конецъ пирушкѣ!
Эй, огня, да дёгтю, дѣтки!
Вывозите пушки,
Жгите, рѣжьте окаянныхъ:
Мы ихъ доканаемъ!
Заревѣли гайдамаки:
«Ладно, батька! знаемъ!»
И за рѣчку повалили —
Вопятъ, распѣваютъ,
А Ярема вслѣдъ: «пусть, батька,
Въ окна не стрѣляютъ!
Не стрѣляйте — не убить бы
Тамъ мою Оксану!
Погодите хоть часочекъ:
Я её достану.»
— «Желѣзнякъ, вели козакамъ
Жечь, что ни попало!
Иль доселѣ съ поляками
Мы чинились мало?
Ты жь, Ярема, не такую —
Лучше сыщешь нынѣ.»
Оглянулся, а Яремы
Нѣту и въ поминѣ.
Горы дрогнули — хоромы
Съ ляхами взлетѣли
Къ самымъ тучамъ; всѣ жь другіе,
Словно адъ, горѣли.
«Галайда! Гдѣ нашъ Ярема?»
Желѣзнякъ взываетъ.
Нѣтъ отвѣта: гайдамаки
Ничего не знаютъ.
Пока козаки забавлялись,
Ярема съ Лейбой пробирались
Въ хоромы панскіе, въ подвалъ,
Откуда вышелъ онъ съ Оксаной ~-
И въ Лебединъ съ своей желанной —
Едва живою — поскакалъ.
ЛЕБЕДИНЪ. править
— «Сирота я изъ Вильшаны.
О, ты, доля злая!
Батьку ляхи загубили,
А меня, родная —
Даже страшно и припомнить —
Увезли съ собою.
Не разспрашивай, голубка,
Что было со мною.
Я молилась, я томилась,
Сердце замирало,
Слёзы лились, высыхали…
Охъ, когда бъ я знала,
Что хоть разъ ещё на свѣтѣ
Съ нимъ увижусь снова —
Я бы втрое пострадала '
За одно бы слово!
Ты прости, моя голубка,
Если согрѣшила:
Вѣдь и такъ меня караетъ
Богъ, что полюбила —
Полюбила станъ высокій
И глаза сокольи,
Полюбила, какъ умѣла
И люблю въ бездольи.
Не о батькѣ я въ неволѣ
Плакала, молилась —
Нѣтъ, но миломъ, ненаглядномъ
День и ночь томилась.
О, мой Боже! судъ твой правый
Вытерпѣть должна я:
Наложить не разъ хотѣла
Руки на себя я.
Будь не онъ, быть-можетъ я бы
Душу загубила.
Тяжко было. О, какъ часто
Мнѣ на умъ всходило,
Кто бѣднягу, сиротину
Въ горѣ приласкаетъ?
Кто про долю, про недолю
Спроситъ — разгадаетъ?
Кто, какъ я, его обниметъ,
Душу всю покажетъ,
Слово ласковое въ горѣ
Сиротинѣ скажетъ?»
Такъ я думала — и сердце
Радостно сжималось.
«Я сиротка: безъ родимой,
Безъ отца осталась;
Онъ одинъ меня такъ крѣпко
Въ цѣломъ свѣтѣ любитъ;
Если я въ тюрьмѣ погибну —
Онъ себя погубитъ.»
Такъ я думала, молилась,
Ждала, убивалась:
«Нѣтъ желаннаго на свѣтѣ —
Я одна осталась.»
И заплакала бѣдняжка.
Зарыдала съ нею
И монахиня сѣдая.
— «Ты скажи мнѣ, гдѣ я?»
— «Въ Лебединѣ. Успокойся —
Ты совсѣмъ больная.»
— «Въ Лебединѣ? А давно ли?»
— «Съ четверга, родная.»
— «Подожди! Припоминаю:
Пламя надъ водою;
Жидъ, Майдановка, хоромы…
Звали Галайдою…»
— «Да, Яремой Галайдою
Звался тотъ, родная,
Кто привёзъ тебя.»
— "О, гдѣ онъ?
Всё теперь я знаю!
— «Чрезъ недѣлю обѣщался
Онъ къ тебѣ вернуться.
— „Чрезъ недѣлю! чрезъ недѣлю!
Пусть же слёзы льются!
Дорогая, миновала
Страшная година!
Галайда тотъ — мой Ярема!
Знаетъ вся краина
Это имя. Я видала,
Какъ вокругъ горѣли
Сёла, замки — какъ поляки
Млѣли и блѣднѣли,
Чуть заслышатъ про Ярему.
Знаютъ ляхи, знаютъ,
Кто такой онъ и откуда
И чего желаетъ.
Онъ искалъ свою Оксану,
Голубь сизо-крылый;
Прилетай же поскорѣе.
Мой соколикъ милый!
Охъ, какъ весело на свѣтѣ!
Что со мною сталось?
Чрезъ недѣлю, ты сказала?
Три денька осталось.
Охъ, какъ долго! Жаръ, родная,
Выгребай къ запечку —
Будетъ жалко, мама, жалко дочки
Твоему сердечку.“
Охъ, какъ весело на свѣтѣ!
А тебѣ, родная,
Тоже весело?»
— «Тобою,
Пташка, весела я.»
Но къ вечерни зазвонили —
Дѣвушка осталась,
А монахиня-старушка
Съ нею распрощалась
И къ вечерни поплелася.
Не прошло недѣли —
Какъ «Исаія ликуй!»
Громко въ церкви пѣли.
Рано утромъ мой Ярема
Съ милой повѣнчался,
А подъ вечеръ — вотъ чудной-то —
Съ нею распрощался,
Чтобъ Максимъ не разсердился…
Сватьбу съ нимъ справляетъ
На пожарѣ. А Оксана
Ждётъ да поджидаетъ,
Поджидаетъ — не идётъ ли
Съ дружками къ ней въ гости —
Перевезть её изъ кельи
Въ хату на помостѣ.
Не кручинься, а надѣйся,
Да молися Богу;
Мнѣ же надо ѣхать въ Умань.
Ну, такъ въ путь-дорогу!
ГОНТА ВЪ УМАНИ. править
Проходятъ дни, проходитъ лѣто —
Украйна знай себѣ горитъ;
По сёламъ плачутъ дѣти: гдѣ-то
Отцы ихъ. Грустно шелеститъ
Сухими листьями дуброва;
Гуляютъ тучи; солнце спитъ.
Вкругъ не слыхать людскаго слова.
Лишь воетъ звѣрь, идя въ село
На свѣжій трупъ. Не хоронили:
Волковъ поляками кормили,
Пока ихъ снѣгомъ занесло.
Не мѣшали снѣгъ и вьюга
Страшной адской карѣ:
Ляхи мёрзли, а козаки
Грѣлись на пожарѣ.
Вотъ пришла весна — и землю
Къ жизни возвратили:
Разукрасила цвѣтами,
Зеленью покрыла.
Соловей щебечетъ въ рощѣ.
Жаворонокъ въ нолѣ
И летитъ ихъ гимнъ къ лазури,
Гимнъ веснѣ и волѣ.
Рай — и только! Для кого же? —
Для людей. А люди
Не хотятъ и поглядѣть-то:
Холодны ихъ груди!
Надо кровію подкрасить,
Освѣтить пожаромъ.
Солнца мало, красокъ мало!
Дымъ взлетаетъ паромъ,
Вьётся къ небу. Ада мало!
Охъ, вы, люди, люди!
Долго-ль злобой волноваться
Будутъ ваши груди?
Но весна не смыла крови:
Зрѣетъ дѣло злое!
Сердце ноетъ, а вспомянешь —
Было такъ и въ Троѣ,
Будетъ вѣчно. Гайдамаки
Рѣжутъ и гуляютъ;
Гдѣ пройдутъ — земля трясётся,
Кровью намокаетъ.
Подобралъ Максимъ сыночка,
Честь родного края.
Пусть не сынъ родной Ярема —
Всё жь душа прямая.
Желѣзнякъ идётъ и рѣжетъ,
Галайда — лютуетъ:
Онъ съ ножомъ на пепелищѣ
Днюетъ и почуетъ.
Не помилуетъ, не минетъ
Ворога лихова:
Онъ за ктитора мститъ ляхамъ,
За отца святова,
За Оксану. И дрожитъ онъ,
Вспомнивъ о невѣстѣ.
А Максимъ: «гуляй, покамѣстъ
Вольны мы и вмѣстѣ!»
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли:
Путь отъ Кіева на Умапь
Ляхами устлали.
Словно туча, гайдамаки
Умань обложили,
Навалили дровъ и словно
Печку затопили —
Затопили, закричали:
«Кара ляхамъ! Крови!»
Полегли среди базара
Konny narodowi,
Пали женщины и дѣти,
Старцы и калѣки.
Вопль и стоны! На базарѣ
Вражьей крови рѣки.
Гонта, съ сыномъ-Галайдою
И Максимомъ-братомъ,
Впереди — и только слышно:
«Кара имъ, проклятымъ!»
Вотъ къ нимъ тащатъ гайдамаки
Ксёндза-езуита
И двухъ мальчиковъ. «Эй, Гонта!
Посмотри, твои-то
Ребятишки видно ляхи —
Дѣти католички!
Ты зарѣжь ихъ поскорѣе,
Не вспорхнули бъ птички.
Аль ты выростить въ нихъ хочешь
Въ каждомъ по злодѣю?»
— «Пса убейте, а щенятъ я
Самъ убить съумѣю.
Кличь громаду! Признавайтесь,
Дѣти: вы забыли
Про святую нашу вѣру?»
— «Да, насъ окрестили.»
Собралися гайдамаки.
— «Господа-Громада,
Чтобы не было измѣны,
Миловать не надо.
Я поклялся рѣзать ляховъ,
Ничего на свѣтѣ
Не щадить! Зачѣмъ вы малы,
Не разумны, дѣти?
Ой, зачѣмъ не бьёте ляховъ?»
— «Будемъ, тятя, будемъ!»
— «Нѣтъ, не будете. Мы сами,
Сами васъ разсудимъ!
О, будь проклята та полька,
Что васъ породила!
Ой, зачѣмъ она съ зарёю
Васъ не утопила?
Вы бы умерли, какъ жили,
Не еретиками;
А теперь я повстрѣчался
Не на радость съ вами.
Знайте, васъ не я — присяга,
Дѣти, покарала.
Ну, прощайте жь!»
Сталь сверкнула —
И дѣтей не стало.
Съ стономъ падая, малютки
Лишь пролепетали:
«Тятя, тятя — мы не ляхи!
Мы…» — и замолчали.
--«Схоронить ихъ?»
— «Нѣтъ, вѣдь это
Дѣти католички!
Ой, сынки мои, сыночки,
Что вы невелички?
Ой, зачѣмъ ещё до сватьбы
Не взяла могила
Ту злодѣйку-католичку,
Что васъ породила!
Ну идёмъ.»
Онъ взялъ Максима;
Стали средь базара —
И ихъ крикъ пронёсся громомъ:
"Кара ляхамъ, кара!
И карали! Умань моремъ
Огненнымъ казалась.
Ни въ хоромахъ, ни въ костёлахъ
Ляха не осталось —
Всё погибло жертвой мести,
Жертвой произвола.
Никогда такого горя
Міръ не видѣлъ. Школа,
Гдѣ учились дѣти Гонты,
Пала предъ напоромъ?
«Ты дѣтей моихъ сгубила»,
Молвилъ онъ съ укоромъ:
«Ты добру, любви и правдѣ
Ихъ не научила —
Пропадай же!»
И громада
Стѣны повалила —
Повалила, о каменья
Ксёндзовъ перебила,
А ребятъ на днѣ колодца
Грудой схоронила.
До вечера кровью ножи ихъ дымились;
Души не осталось. А Гонта кричитъ:
«Гдѣ вы, людоѣды? куда схоронились?
Вы дѣтокъ заѣли. Охъ, тяжко мнѣ жить!
Мнѣ не съ кѣмъ поплакать, тоски раздѣлить!
Ужь я не увижу ихъ чорныя брови —
Моихъ ненаглядныхъ. О, крови мнѣ, крови!
Шляхетской мнѣ крови — мнѣ хочется нить,
Мнѣ хочется видѣть, какъ кровь та чернѣетъ
И вдоволь напиться. Что вѣтеръ не вѣетъ,
Ляховъ не нагонитъ? Охъ, тяжко мнѣ жить!
Правдивыя звѣзды, укройтесь за тучи!
Я дѣтокъ зарѣзалъ — я васъ не видалъ!
Охъ, слёзы! какъ вы тяжелы и горючи!
Куда я укроюсь?»
Такъ Гонта взывалъ —
По Умани бѣгалъ.
Межъ-тѣмъ, средь базара
Козаки поставили рядомъ столы,
Что въ руки попалось, сюда принесли
И сѣли за ужинъ. Послѣдняя кара
И ужинъ послѣдній.
«Гуляйте, сынки!
Тяни, пока пьётся, руби, пока бьётся!
Кобзарь, удалую: пусть поле трясётся,
Пускай погуляютъ мои козаки!»
Сверкая очами, Максимъ восклицаетъ.
И пѣсню лихую кобзарь начинаетъ:
Мой отецъ — сапожникъ,
Сводникъ и пирожникъ,
Мать — швея и пряха,
И кума и сваха;
Братья жь по коровѣ
Мнѣ за чудо-брови
Привели
И монистовъ разныхъ
Голубыхъ и красныхъ
Нанесли.
У меня, у Христы,
Серьги и монисты,
На плечахъ сорочки
Листья да листочки,
На сапожкахъ красныхъ
По стальной подковѣ.
Выйду утромъ яснымъ
Я къ своей коровѣ.
Напою корову,
Подою, похолю
И, надѣвъ обновку,
Душенькѣ дамъ волю.
Послѣ ужина, вечери,
Замыкайте, дѣти, двери;
Ты жь, старуха, не томись,
Къ другу старому прижмись!
Всё гуляетъ. Гдѣ же Гонта?
Что онъ не гуляетъ,
Что не пьётъ онъ съ козаками,
Что не распѣваетъ?
Нѣтъ его межъ гайдамаковъ:
Видно, горемыкѣ
Ни до пѣсень, ни до грому
Ружей и музыки.
Но кто это, освѣщённый
Заревомъ пожара,
Въ чорной свиткѣ съ освящённымъ
Бродитъ средь базара?
Поровнявшись съ тёмной кучей,
Что предъ нимъ чернѣла,
Онъ надъ нею наклонился,
Отыскалъ два тѣла,
Взялъ ихъ бережно на плечи
И, позадъ базара,
Чрезъ тѣла переступаетъ,
Кроясь средь пожара.
Кто же это? Это Гонта!
Злой тоской убитый,
Онъ дѣтей несётъ за городъ,
Чтобъ ихъ прахъ, прикрытый
Кровью взмоченной землёю,
Хоть звѣрьё не ѣло.
Вдоль по улицамъ пустыннымъ
Гдѣ не такъ горѣло,
Онъ несётъ ихъ, укрываясь:
Пусть никто не знаетъ,
Какъ козакъ дѣтей хоронитъ,
Слёзы проливаетъ.
Выйдя въ поле, освящённый
Ножъ онъ вынимаетъ
И выкапываетъ яму.
Умань догораетъ,
Свѣтитъ Гонтѣ на работу.
Но него жь при свѣтѣ
Дорогающихъ обломковъ
Гонтѣ страшны дѣти?
Но чего жь онъ — словно крадетъ
Или кладъ хоронитъ —
Весь трясётся. Степь отъ кликовъ
Гайдамаковъ стонетъ;
Но онъ, сирый, тѣмъ знакомымъ
Кликамъ не внимаетъ:
Торопливо ладитъ хату,
Ладитъ — разрываетъ.
И, приладивши, два трупа
Въ той глубокой хатѣ,
Не глядя, кладётъ — знать, слышитъ:
«Мы не ляхи, тятя!»
Изъ-за пазухи китайку
Вынувъ, лобызаетъ
Онъ ихъ въ очи и китайкой
Той ихъ покрываетъ.
Но, спустя одно мгновенье,
Онъ её снимаетъ
И, рыдая тяжко, горько,
Къ трупамъ припадаетъ.
«Вы на милую Украйну
Поглядите, дѣти:
Вѣдь она… изъ-за нея, вѣдь,
Намъ не жить на свѣтѣ.
Но кто Гонту похоронитъ
На чужомъ на полѣ?
Кто заплачетъ — пожалѣетъ
О моей о долѣ?
Ты зачѣмъ меня семьёю,
Доля, надѣлила?
Ты зачѣмъ меня и дѣтокъ
Раньше не сгубила?
Смерть найдётъ — и вотъ отецъ васъ,
Дѣти, погребаетъ?»
Креститъ мёртвыхъ — и землёю
Яму засыпаетъ.
«Спите, дѣти! Приготовить
Видно не съумѣли
Руки матери-полячки
Вамъ другой постели.
Везъ цвѣточковъ-василёчковъ
Почивайте, дѣти,
Здѣсь въ землѣ, прося у Бога,
Чтобъ на этомъ свѣтѣ
Покаралъ меня Спаситель
За грѣхи за эти;
То жь, что вы забыли вѣру,
Вамъ прощаю, дѣти!»
Схоронивъ, сравнялъ онъ землю,
Чтобъ враги не знали,
Гдѣ погибли дѣти Гонты,
Гдѣ ихъ закопали.
«Спите, спите! Поджидайте:
Мнѣ не жить на свѣтѣ!
Я убилъ васъ; та же доля
И меня ждётъ, дѣти.
И меня убьютъ — схоронятъ,
Только кто — не знаю.
Гайдамаки?… Такъ ещё разъ
Съ вами погуляю!»
Всталъ бѣдняга и поплёлся:
Ступитъ — спотыкнётся.
Пламя пишетъ. Голта глянетъ,
Глянетъ — усмѣхнётся,
Страшно, страшно усмѣхался.
Но вотъ оглянулся,
Вытеръ слёзы и въ пожарномъ
Дымѣ окунулся.
ЭПИЛОГЪ. править
Минуло то время, давно миновало,
Когда я ребёнкомъ, голодный, блуждалъ
По той по Украйнѣ, гдѣ Гонта, бывало,
Съ ножомъ освящённымъ, какъ вѣтеръ, гулялъ.
Минуло то время, какъ тѣми путями.
Гдѣ шли гайдамаки, босыми ногами
Ходилъ я, пытаясь найдти гдѣ-нибудь
Людей, чтобъ къ добру указали мнѣ путь.
Припомнилъ — и плачу, что горе минуло.
О, если бъ ты снова ко мнѣ завернуло,
Я отдалъ бы съ радостью счастье моё
За прежнія слёзы, за горе-житьё!
Припомнилъ — и снова поляны родныя,
И дѣдъ, и отецъ, и невзгоды былыя
Предъ взоромъ проносятся. Живъ ещё дѣдъ,
Отецъ же въ могилѣ — родимаго нѣтъ.
Бывало, въ субботу, закрывши «Минеи»
И выпивъ но чаркѣ родной романеи,
Отецъ проситъ дѣда, чтобъ тотъ разсказалъ.
Какъ въ Умани встарь гайдамаки гуляли,
Какъ Гонта проклятыхъ поляковъ каралъ.
Столѣтнія очи, какъ звѣзды, сіяли —
И лился, смѣнялся ужасный разсказъ:
Какъ гибли поляки, какъ сёла горѣли.
Сосѣди, бывало, отъ страха нѣмѣли
И мнѣ, бѣдняку, доводилось не разъ
Оплакивать ктитора злую судьбину.
И, слушая дѣда, никто не видалъ,
Какъ малый ребёнокъ за печкой рыдалъ.
Спасибо, родимый, что ты про кручину,
Про славу козацкую мнѣ разсказалъ:
Разсказъ твой я внукамъ своимъ передалъ.
Люди добрые, простите:
Каюсь, крѣпко каюсь,
Что разсказъ свой вёлъ я иросто,
Въ книгахъ не справляясь.
Всё, что здѣсь прочтётся вами,
Слышалъ я отъ дѣда;
А старикъ не зналъ, не вѣдалъ,
Что его бесѣда
Попадётся грамотѣямъ.
Дѣдушка, винюся!
Пусть бранятъ; а той порою
Я къ своимъ вернуся
И окончу, какъ умѣю,
Горькую былину:
Какъ сквозь сонъ, окину взоромъ
Милую краину,
Гдѣ ходили гайдамаки
Съ острыми ножами,
Тѣ дороги, что я мѣрялъ
Дѣтскими ногами.
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли,
Чуть не годъ шляхетской кровью
Землю поливали
По Украйнѣ — и замолкли:
Сабли иззубрили.
Нѣту Гонты — и креста нѣтъ
На его могилѣ.
Разнесли степные вѣтры
Пепелъ гайдамака
И въ Украйнѣ не осталось
Отъ него и знака.
Правда, братъ его названый
Жилъ ещё на свѣтѣ,
Но и тотъ, узнавъ, какъ страшно
Проклятыя дѣти
Разсчитались съ нимъ, заплакалъ
Въ первый разъ въ кручинѣ
И, очей не вытирая,
Умеръ на чужбинѣ.
Грусть-тоска его сразила
Средь чужого поля
И въ чужой песокъ зарыла.
Знать, такая доля!
Такъ погибъ герой Украйны
Желѣзнякъ — и сила
Та желѣзная, сломившись,
Мирно опочила.
Схоронили гайдамаки
Батьку-атамана
И, заплакавъ, разбрелися
По степи безгранной.
Лишь одинъ Ярема долго,
Опершись на палку,
Не спускалъ очей съ могилы:
Горько было, жалко!
«Спи, родимый, спи, желанный,
На чужомъ на полѣ:
На своёмъ, знать, нѣту мѣста,
Нѣту мѣста волѣ.
Спи, козакъ, душа прямая!
Кто-то распознаетъ?»
И пошолъ Ярема степью;
Слёзы утираетъ.
Долго шолъ онъ, озираясь —
И его не стало:
Только черная могила
Средь степи дремала.
По Украйнѣ гайдамаки
Разсѣвали жито,
Только жать имъ не пришлося:
Градомъ всё побито.
Правда сгинула — всё кривдой
Въ свѣтѣ повилося!
Разбрелися гайдамаки:
Мѣсто всѣмъ нашлося.
Кто домой, а кто въ дубраву —
Ножъ за голенищемъ,
Чтобъ съ жидами кончить счёты,
Кончить съ пепелищемъ.
А тѣмъ временемъ съ родною
Сѣчью расквитались —
И всё ринулось къ Кубани;
Только и остались
Что пороги середь степи —
Стонутъ въ горномъ ложѣ:
«Схоронили нашихъ дѣтокъ!
Съ нами будетъ то же!»
Разревѣлись — пусть ихъ воютъ!
Время ихъ минуло,
А Украйна, знать, на-вѣки
Вѣчные уснула.
Съ той поры по всей Украйнѣ
Жито зеленѣетъ;
Нѣтъ ни плача, нѣтъ ни грома,
Только вѣтеръ вѣетъ,
Гнётъ деревья по дубравѣ
И траву средь поля —
Смолкло всё. Пускай всё дремлетъ!
Знать, Господня воля!
Лишь порою гайдамаки,
Старики сѣдые,
Проплетутся, распѣвая
Пѣсни удалыя:
«Галайда нашъ ѣдетъ въ гости —
Будетъ хата на помостѣ.
Тѣшься море — не бѣда!
Веселися Галайда!»