Действующие лица:
Александр Ильич Сараев, лет под 60.
Кузьмин, лет 25-ти.
Девушка-француженка, без речей.
Прохожие обоего пола.
Сараев.
Ужель в стране чужой никак сойтись нельзя
Двум представителям России православной,
Чтоб не объесться так исправно,
Как вот теперь объелся я?
Добро б здесь был Париж!.. Ведь даже стыдно, право!
Здесь люди лечатся. Возьмите немца… Тот
Блаженствует, когда за гульден (серебряная монета в южной Германии до введения общеимперской денежной системы в 1870-х годах) в table d’hТte (общий стол)
Ест мяса лоскутки с помойною приправой.
А я… тюрбо (блюдо из рыбы отряда камбалообразных) — фазан — коза — ростбиф —
Пулярка — трюфели — компоты — крем — печенье —
Ликера — вина… Уф! Какое ж тут леченье!
Вопрос поставлен так: я завтра буду ль жив?
(Вынимает из кармана карту обеда и просматривает ее).
Ещё суфле, салат, да сыр, да фрукты… Шутка!
Здесь хватит смерть как раз того, кто этак ест.
Нельзя в сообществе российского желудка,
Скитаясь по свету, искать целебных мест.
С ним только путь найдешь кратчайший на кладбище.
Да, мы едим!.. Купцы, дворяне… Вот народ —
Простой, рабочий люд — весьма умерен в пище;
Зато уж как же пьет!..
Излишек благ земных утробе нужен русской
За воздержание, которое в умах.
Ведь пробавлялись мы по части прочих благ
Всегда лишь легкою закуской.
В ином питанье нам и надобности нет;
А то мы тысячу не прожили бы лет.
Что ж! Наш режим хорош! Он единицам вреден;
Но в смысле общем он здоров.
Один едой богат, тот водкою не беден…
Ну! Кротость духа есть, и трезвость есть умов.
На Западе везде, — во Франции тем боле, —
В чем заключаются причины кутерьмы?
(Речь идет о событиях Парижской коммуны 1871 г.).
Желудки просят прав, а вовсе не умы.
Ни род, ни капитал не думают о воле.
Всё нищие! Пришлось на полку зубы класть,
Вот и мозги работать стали.
Что с псами делают, чтоб лаять перестали?
Куском им затыкают пасть.
Недавно и у нас неладно было что-то (имеется в виду покушение Д. В. Каракозова на Александра II в 1866 г.)…
И даже дворянин, при свойствах патриота,
Вдруг начал примечать то здесь, то там изъян
С освобождением крестьян.
И вот реформы нам посыпались без счету (вслед за крестьянской были проведены в 1863—1872 гг. реформы земская, судебная, цензурная и другие),
Хоть, впрочем, я не всё могу принять за льготу, —
Публичный гласный суд, свободная печать…
Ведь так, пожалуй, мы дойдем и до (подразумевается: конституции)… Как знать!..
Нет! Русский дворянин в прогрессе знает меру.
Он — государства столб. Отцов блюдет он веру.
Народа — разум он, по званью своему,
И… словом, может власть довериться ему.
(Здесь и далее задеваются высказывавшиеся в реакционной печати идеи о «великом» значении «высшего класса» — дворянства, «руководящего судьбами своего народа» (М. Н. Катков). «Начало чести, — писал помещичий идеолог Б. Н. Чичерин, — воплощается преимущественно во дворянстве, которое, стоя во главе других сословий, является высшим представителем сословных начал» (Б. Чичерин. «О народном представительстве». М., 1866, стр. 118). На страницах «Московского вестника», «Вести» и других реакционных органов высказывались мысли об укреплении руководящей политической роли дворянства, «ограждении интересов землевладельцев» (см.: Современное обозрение. — BE, 1869, № 4, стр. 924—931). Демократическая печать отмечала, что Катковы, Чичерины «имели целью переместить помещичью привилегию в другие формы, более сообразные с духом времени, чем форма крепостного рабовладельчества» («Дело», 1870, № 10, стр. 48)).
Но вот кто — голыши без племени, без рода…
Они уже и так не связаны ничем:
Ни обязательств нет, ни нет связей; меж тем
Нужна, вот видите ль, им прежде нас свобода.
Порядок их гнетет. Их тяготит сам бог.
И вот наш демократ без бога, без сапог,
Без правил, без родства — живет себе как птичка.
При нем лишь имя есть. И то не имя — кличка.
Ничтожность гордая! Огромный, дерзкий нуль!..
Да; не хочу скрывать: я сволочь ненавижу;
Но я не слеп. Везде вещей я сущность вижу,
Сужу ли о себе, других в пример беру ль.
Отечество любить — по совести — кто может?
Кто верный сын его? Конечно, уж не тот,
Кто корки черствые с родных полей жует
И кто родимых стад одни лишь кости гложет.
От пищи этакой навряд ли выйдет прок.
Уж если даже нас мутит дороговизна,
Как ждать, чтобы бедняк быть патриотом мог?
Коль кушать хочется — какая ж тут отчизна?
Чтобы страну любить — необходим досуг;
И стимул доблестей гражданских есть достаток.
Граждане — не блины. Не испечешь их вдруг.
Рожденье на людей кладет уж отпечаток.
Дороговизна… Да! А средств упадок быстр.
Я кризис изучил на собственном кармане (в 1872 г. в России разразился промышленный и финансовый кризис; обанкротилось много промышленных и торговых фирм, сократилось железнодорожное строительство, наблюдалась массовая безработица (см.: П. А. Хромов. «Экономическое развитие России в XIX—XX веках». М., 1950, стр. 293—294)),
И мной предупрежден об этом был заранее
Наш управляющий финансами министр (имеется в виду Рейтерн М. Х. (1820—1890 гг.).
Еще я набросал один трактат, в котором
Все меры новые учтиво назвал вздором.
Ведь способ управлять так прост: кто сыт и пьян —
Не политический тот в обществе буян.
О, развлекайте нас!.. Старайтесь, ради Бога!
Вопросов и задач так накопилось много,
В Европе слышится подчас такая речь
И о таких вещах… Старайтесь нас развлечь!
Пусть старый мир свою нам продолжает сказку,
Всё ту же самую, пространней, не спеша.
Вся сущность дела в том, чтоб отдалить развязку…
Нехороша она! Ах, как нехороша!..
Сомненья нет: нас ждет черт знает что такое!..
Так дайте ж нам пожить приятно и в покое,
И развлекайте нас!.. Благословен будь тот,
Кто сочинил войны кровавый эпизод (имеются в виду реакционные теории, объясняющие войны средством нравственного оздоровления народов или естественным выражением «борьбы за существование» в условиях угрожающей человечеству «перенаселенности» земли, Франко-прусская война 1870—1871 гг., о которой здесь идет речь, по замыслам Наполеона III, помимо упрочения международного положения империи, имела целью предотвратить назревавшую во Франции революцию)!
Конечно, много жертв… В войне нельзя иначе…
Но если хоть одной отложен срок задачи, —
Спасибо и за то! Все бедствия войны
Благодеянием таким искуплены.
Патриотизм в ходу! Не важно разве это?..
Хоть цифра и растет военного бюджета,
Производительных нельзя жалеть затрат;
Духовно станем мы богаче во сто крат.
Помимо прочих благ, уж и того довольно,
Что нас военный дух настроит богомольно.
Понятно, что, ума надменность отстранив,
Воитель самый злой в душе благочестив.
Строй мыслей нынешних, на прежний строй похожий,
Надежды подает. Тут перст мне виден божий.
Начала, коими держались искони
Судьбы людей и царств, воскресли в наши дни.
Начала верные — и тем верней, чем старей…
Вот вы увидите! Всё примет прежний вид,
И старая опять работа закипит,
С дипломатических начавшись канцелярий.
О ты, политика, наверно, нас спасешь,
Восстановив свое значение на свете!
Пускай умы твою разгадывают ложь,
Пускай они твои распутывают сети…
Ни меч и ни перо не страшны нам твои.
Хоть вдоль, хоть поперек Европу ты крои —
Прекрасно, коль меж тем ну два хоть поколенья
Ты от сумбурного отклонишь направленья!..
События должны нас мудрости учить.
А мудрость в чем теперь?.. О люди, люди!.. Верьте:
Мир ветхий рушится; нам не избегнуть смерти…
Что ж делать нам?.. Продлим, сколь можно, жизни нить
И поживем же всласть, пока есть силы жить!..
Итак, трактат мой… Да!.. Так вот его основы:
Воинственный в нас дух пусть будет дух суровый;
Но чуть из строя вон — ищи иных начал.
Не надо, чтоб народ задумчиво скучал,
Пусть вдоволь все любви вкушают наслажденья,
Чрезмерно не плодя народонаселенья.
Пусть пьет простолюдин; то вовсе не порок (в начале 70-х годов питейный сбор являлся косвенным налогом, давал свыше трети государственных доходов России),
Доколе вносятся и подать, и оброк.
К тому ж во всех странах давать казне доходы
Должны путем прямым и косвенным народы.
Комплотов не терпя, правитель-патриот
Не должен допускать и трезвости комплот.
А если уж блюсти народа нужно нравы, —
На то довольно мер отеческой расправы.
Притом же судим мы о нравах так и так.
Карайте нигилизм, его гражданский брак;
Но есть хоть и разврат, однако без системы,
Такой, что даже с ним безвредней стали б все мы.
Политик-психолог не должен быть пурист.
Что лучше? Выбирай: блудник иль нигилист?
Нет, я ничуть не враг ни песен гривуазных (нескромных, непристойных),
Ни танцев этаких (вроде канкана), ни этих зрелищ разных…
Нагие женщины — ручаться я готов —
Нас отвлекут как раз от голых бедняков;
А уж известно нам, что плач над меньшим братом
В союзе состоит с опаснейшим развратом.
Образование умно пойдет у нас,
Лишь пользовался б им один наш высший класс;
Он призван управлять отечества делами.
Затем вся мелюзга займется ремеслами…
Есть мненье мудрое, и высказал его
Один приятель мой: не надо никого
К науке привлекать; особенно же вредно
К ней привлекать людей, рожденных в доле бедной.
Весьма неграмотен у нас народ простой,
Но — как уж доказал другой приятель мой —
Мы, просвещая чернь, плохие педагоги.
На что ей грамотность? Чтоб совершать подлоги (излюбленный довод реакционеров против просвещения народа. Демократическая печать постоянно высмеивала эти взгляды. С уст закоренелых крепостников у Салтыкова-Щедрина сплошь да рядом слетают такие «афоризмы»: «Знание есть рассадник бунтов», «Научили человека грамоте, а он на большую дорогу пошел» («Сила событий»). Салтыков-Щедрин иронически писал об освященной «мудростью веков» дворянской истине, что «будто умственная образованность есть привилегия высших слоев общества и что на этом основании последним должно принадлежать преобладание над прочими слоями…» (Поли. собр. соч., т. 5. М., 1937, стр. 87))?
Да; связь бы двух систем устроить мы должны:
Французской с прусскою; французской — до войны (поэт присоединяется к характеристике немецкого милитаризма и французского бюрократического режима, которая незадолго до этого была дана Щедриным в очерке «Сила событий» и в главах «Истории одного города», посвященных Угрюм-Бурчееву. «Тишина внутри и неприступность извне, — иронизировал сатирик, — вот идеал страны сильной и благоденствующей». О разрекламированной в Европе бюрократической системе управления наполеоновского правительства сатирик писал: «Задачи администрации упрощаются до бесконечности, наступает минута, когда начинает даже казаться, что нечем управлять, перед глазами волнуется море людей, и хотя эти люди не связаны между собой никакой общей идеей, но все их движения поражают точностью; все приливы и отливы совершаются с правильностью, которой может позавидовать бессознательная правильность стихии. Это чудо достигается дисциплиною» (Поли. собр. соч., т. 7. М., 1935, стр. 174))…
Усвоим эту связь, я думаю, как раз мы.
Народный гений…
(Схватывается за желудок).
Ох!.. Вот начались уж спазмы.
Министром быть бы мог, а не могу постичь,
Что не в диковинку ж мне рыба, что ль, иль дичь…
Как нищий жру!.. Беда! Желудку отдых нужен.
Сегодня закажу я самый легкий ужин.
(Читает карту обеда).
Тюрбо, фазан, коза…
Кузьмин.
Ах, Боже мой!..
Сараев
(смотрит с неудовольствием на Кузьмина, сильно покачнувшего скамейку; потом мало-помалу успокаивается и обращается к нему с любезным выражением в лице)
Вы — русский?
Кузьмин.
Да.
Сараев.
Вас выдал вздох родной.
Кузьмин.
Как это?
Сараев.
Вы сейчас «Ах, Боже мой!» сказали
И на скамью как сноп упали.
Кузьмин.
А!.. Может быть.
Сараев
(шутливо)
Такой религиозный вздох!..
Никак бы этого я ждать от вас не мог.
Кузьмин.
А что?
Сараев.
Вы — юноша.
Кузьмин.
В душе так было скверно…
Сараев.
В душе?!.. Решительно: вы — юноша примерный.
Кузьмин
(как бы очнувшись и с любопытством посмотрев на Сараева)
Мне кажется, я вам мешаю. Я уйду.
Сараев.
О нет!.. Зачем?
Кузьмин.
Вздохнул я громко на беду…
Сараев.
Так что ж?
Кузьмин.
Вы притчами пустились изъясняться…
Трунить как будто бы…
(Встает).
Сараев
(берет его за руку)
Вы, право, ошибаться
Изволите. Прошу мне сделать честь
Хоть на десять минут со мною здесь присесть.
Кузьмин.
На что ж я нужен вам?
Сараев
(встает с трудом)
Я вас прошу.
Кузьмин
(садится)
Пожалуй.
Сараев
(также садится. После некоторого молчания)
Я не молод уже, хоть и не стар пока…
А ежели и стар, то всё же добрый малый,
И осудили вы поспешно старика.
У молодежи мы — за что, не знаю, право, —
Плохою пользуемся славой.
Ведь так? Особенно, мне кажется, студент
Совсем нас своего лишил благоволенья…
Кузьмин.
Потеря эта вас приводит в огорченье?
Сараев.
Чтут только женщины за правду — комплимент.
Чтоб я такую мог оплакивать потерю —
Вы не поверите… Не правда ль?
Кузьмин.
Не поверю.
Сараев.
Вот то-то же. Вопрос лишь сводится на то:
Меж нами есть вражда, — мы знаем ли: за что?
Стена, стоящая меж крайних поколений,
Быть может, сложена из недоразумений.
И что ж? На фикции основана тогда
Непримиримая вражда.
(Заметив, что Кузьмин улыбается).
Имею я давно и мысли, и проекты…
К движению стремясь вперед, а не назад,
Как в жизни я мудрец совсем не строгой секты,
Так и в политике ничуть не ретроград.
Итак, вот видите. Мне кажется, теперь- я
Успел вас убедить кой в чем на этот счет.
Иль нет?
Я вам еще внушаю недоверье?
Ну что ж! Я крепостник? Иль старый идиот?
Вы извините… Но — ведь это неучтиво
Молчаньем отвечать на этакий вопрос.
Я в правилах других воспитан и возрос:
Со всеми вежлив я, с иными ж особливо.
Кузьмин.
Позвольте, оскорблять я и не думал вас.
Навряд ли может быть молчание обидно.
Сараев.
Красноречивей слов молчание подчас.
Кузьмин.
Но согласитесь же, пока ведь мне не видно,
Чтоб вы… чтобы ваш взгляд… он, словом, до сих пор
Неясен…
Сараев
(решительно)
Переменим разговор.
(Принимая тон важный и беспечный).
Вы, молодой ч’ловек, приехали недавно?
Кузьмин.
С неделю.
Сараев.
Помогла вам здешняя вода?
Кузьмин.
Не пробовал. Себя я чувствую исправно.
Я с матерью.
Сараев
Она здесь пользуется?
Кузьмин.
Да.
Сараев.
А вы что ж? Так себе?
Кузьмин.
Я с ней по той причине,
Что женщина больна, присмотр ей нужен… Ну!..
Притом же кое-что я смыслю в медицине,
Так не хотелось мне пускать ее одну.
Сараев.
Ведь вот опять, нельзя ж мне не заметить:
Вы добрый сын; вам жаль, что матушка больна;
Печетесь вы о ней; а в наши времена
Любовь сыновнюю какую ж можно встретить?
Я даже слышал так… Быть может, люди врут…
(Смотрит, замолчав, на Кузьмина).
Кузьмин.
Что?
Сараев.
Будто юноши, увлекшись рассужденьем,
Что все мы случаю обязаны рожденьем,
Своих родителей — «случайностью» зовут.
Кузьмин.
Как?
Сараев.
Так и говорят: «моя случайность».
Кузьмин
(громко хохочет)
Кто же
Вам это рассказал? Однако вы — шутник!
Умора!
(Продолжает хохотать).
Сараев.
Хоть смешно, — на истину похоже.
У вас, у молодых, — особенный язык.
Кузьмин.
«Случайность»! Я своей «случайностью» доволен.
Вы угадали. Да, люблю старуху мать.
Так страх берет, когда начнет она хворать,
Что думается мне: уж лучше б я был болен.
Сараев.
А ваш отец?
Кузьмин.
Он помер.
Сараев.
Где ж он жил?
Кузьмин.
В Санкт-Петербурге.
Сараев.
Там служил?
Кузьмин.
Служил.
Сараев.
И помер?
Кузьмин.
Помер.
Сараев.
Там же?
Кузьмин.
Там.
Сараев.
Давно ли?
Кузьмин.
Да ровно год тому назад.
Сараев.
На службе был счастлив?
Кузьмин.
Так. Не играл он роли.
Сараев
А в чине был каком?
Кузьмин.
По-здешнему: штатсрат (государственный советник).
Сараев.
Гм!..
Здесь народу тьма. Еще разгар сезона.
Квартирой вы своей довольны?
Кузьмин.
Ничего.
Две комнаты. Чистенько.
Сараев.
Без салона?
Кузьмин
Как?
Сараев.
Без салона?
Кузьмин.
Да. Две комнаты всего.
Вот не привыкнет мать к трактирной здешней пище.
Сараев.
Всё дорого теперь.
Кузьмин.
Не дешево. Обед,
Квартира, врач… Хоть я, пожалуй, и не нищий,
А лишних капиталов нет.
Сараев.
Конечно.
(Помолчав).
Очень рад знакомству. Именуюсь
Сараев, Александр Ильич.
Кузьмин.
Рекомендуюсь:
Кузьмин.
Сараев.
Весьма я рад. Вы, господин Кузьмин,
Мне очень нравитесь. Почтительный вы сын
И дельный молодой ч’ловек. При первой встрече
Уж заключить о том я мог по вашей речи.
(Помолчав).
Что ж давеча вздохнул, о матери небось?
Кузьмин.
Кто это?
Сараев.
Вы.
Кузьмин.
О нет.
(Вынимает из кармана газету и указывает Сараеву то, что читал).
От этого вот чтенья.
Сараев
(берет газету)
Позвольте. Вот сейчас в моем к вам обращенья
Местоименье «ты» чуть-чуть не сорвалось.
Скажите наперед: вам неприятно будет,
Когда порой у старика
Вдруг «ты» сорвется с языка?
Кузьмин.
Ну, что ж! От этого меня ведь не убудет.
Коли сорвется, пусть! Привычка, знать, сильна.
Сараев.
Оставь нам хоть ее в такие времена,
Где всеми юноши правами завладели!
(Надевает pince-nez (песне) и смотрит в газету).
А!.. Политический процесс!.. (Вероятно, имеется в виду первый в России открытый судебный процесс по «нечаевскому делу». С. Г. Нечаев — учитель и вольнослушатель университета — возглавлял тайные кружки петербургских студентов. Прибегал к несвойственным подлинным революционерам приемам террора и запугивания (убийство в ноябре 1869 г. в Москве студента Иванова с целью «скрепить кровью» дисциплину членов подпольной организации). Процесс начался 1 июля 1871 г., суду были преданы 80 человек, обвинявшиеся в заговоре с целью «ниспровержения существующего порядка». Отклики русских газет и журналов на политический процесс собраны в статье Салтыкова- Щедрина «Так называемое „нечаевское дело“ и отношение к нему русской журналистики» («Отечественные записки», 1871, № 11, стр. 1 — 33). Сатирик подчеркнул единодушие консервативно-либеральной прессы в осуждении революционеров. «„Московские ведомости“, — писал он, — называют замыслы подсудимых жульничеством; „С.-Петербургские ведомости“ присваивают им наименование безумных; „Голос“ сравнивает наших заговорщиков с парижскими коммуналистами. „Вестник Европы“ говорит с презрением о „глупых преступлениях и о ничтожестве участников тайного общества“. Ввиду общей опасности распри забыты» (Поли. собр. соч., т. 8. М., 1937, стр. 240)). Вот в этом деле
Лишь исключение встречается одно:
Порядок нарушать им права не дано.
Кузьмин.
Тут возраст ни при чем. Занятье этим делом
Не дозволяется ни в молодом, ни в зрелом.
Сараев.
Положим, что и так; но в людях зрелых лет
Порядка колебать намерения нет.
Ты мимо выстрелил, мой друг, своим ответом.
Кузьмин.
Я в вольнодумстве вас и не виню.
Сараев.
Постой!
Ты выслушай. Совсем я не об этом…
Кузьмин.
Для многих выгодны рутина и застой…
Сараев.
Не о застое речь, и дело не в рутине,
А в страсти разрушать!..
Кузьмин.
Да по какой причине?
Сараев.
А Бог их знает!.. Страсть!..
Кузьмин.
Да страсть-то почему?
Сараев
Так!.. Дай, мол, на Руси подымем кутерьму!..
Я также прогрессист…
Кузьмин.
Слыхал.
Сараев.
Послушай снова.
А всё должна же быть под обществом основа…
Насчет основы-то, мой друг, как для кого —
А я стою за status quo (существующее положение).
И доводы мои так правильны и вески,
Что их легко понять логичной голове.
Основа есть канва; прогресс же — арабески.
Пожалуй, вышивай, — но только по канве.
А если ты, хотя и золотою ниткой,
Начнешь по воздуху свой ковырять узор,
Ты только насмешишь, мой друг, своей попыткой,
И твой прогресс — есть гиль и вздор!..
Кузьмин.
Да, веско!
Сараев.
То-то.
Кузьмин
Да. Как хороша погода!
Пойти бы погулять.
Сараев.
Окончим разговор.
Кузьмин.
Ну что! Суждения ведь все такого рода,
Что пользы нам от них немного до сих пор.
Сараев.
Но мы ведь не дошли еще до заключенья.
Кузьмин.
Но вряд ли и дойти нам этаким путем.
Сараев.
Побольше прямоты, спокойствия, терпенья —
Тогда, быть может, и дойдем.
Будь искренен. Скажи — как верный сын отчизны, —
Ужель не проклянешь ты этаких людей?..
Ужели ж и дела, и мысли их твоей
Не заслужили даже укоризны?..
Ну что ж молчишь, мой друг? Иль это — ничего?
Иль, может статься, сам, те ж замыслы лелея,
Ты видеть на Руси желал их торжество?
Скажи. Я не agent provocateur (агент-провокатор). Смелее!..
Кузьмин.
Да что мне вам сказать?
Сараев.
Как — что?.. Ты любишь Русь?
Кузьмин.
Друг друга понимать так трудно зачастую…
Сараев.
Да Русь ты любишь?
Кузьмин.
Я вот и теперь боюсь…
Сараев
(всё с большим нетерпением)
Ты любишь Русь?
Кузьмин.
Русь?
Сараев.
Да!
Кузьмин.
«Святую», что ль?
Сараев.
Святую!
Я сын святой Руси! Любовью к ней горжусь!
И это всем скажу!.. А ты как?
Кузьмин.
Я скажу ли?
Нет!.. Разве наперед взобравшись на ходули.
Я пафоса в делах подобных не терплю.
Во-первых, что за Русь? Россию я люблю.
Вот к ней любовь сильна. Но не к «святой», конечно;
А к той, какая есть на деле, — к многогрешной.
Притом к немой, к слепой, к глухой… Вот, вместо фраз,
К ней подходящие эпитеты как раз.
Действительность любить действительной любовью —
Не то, что вяло млеть пред призраком пустым.
Я родину люблю и нервами, и кровью,
И мозгом… всем, что есть, всем существом моим.
Делю я горе с ней и радость — коль случится.
Когда — ей поклонюсь; когда — ее ругну.
Как равный равную люблю свою страну.
А вы нас учите: святой Руси молиться.
Мы лишь поклоны класть да ей кадить должны…
Какая ж тут любовь!.. Роль вашего кумира
С восторгом сменит Русь на роль живой страны
Среди живого мира!
Сараев.
Прекрасно! Ты правдив, не любишь фраз,
Ты любишь родину гораздо лучше нас, —
Тем любопытнее мне знать, какого рода
Ты наконец мне дашь ответ.
Я спрашивал тебя: сочувствуешь ты?..
Кузьмин
(резко и нетерпеливо)
Нет.
Сараев.
Гм!.. Ты не думаешь, что польза для народа
От них могла бы?..
Кузьмин.
Нет.
Сараев.
Так эти господа
Под категорию преступных?..
Кузьмин.
Да.
Сараев
(помолчав)
Еще один вопрос: со мною откровенно
Ты говоришь об этом?
Кузьмин.
Совершенно.
Сараев.
Ну, верю. Почему ж, почтеннейший Кузьмин,
Так долго мялся ты? Какая же причина…
Кузьмин.
Я объясню вам. Есть здесь русский господин,
Таких же лет, как вы; того ж, быть может, чина;
Но нет сомнения, что общества того ж.
Уж очень он на вас манерами похож.
За общим он столом, как следует соседу,
Притом соотчичу, повел со мной беседу;
Но так как есть всему и мера, и предел,
Я, кончив мой обед, прервать ее хотел.
«Куда вы? — говорит. — Сегодня очень жарко;
Пойдемте погулять в тени прохладной парка».
Пошли. Вдруг видит он: ползет большой червяк.
«Ишь, пресмыкается, — он говорит, — бедняк
У самых наших ног, бессилен, безоружен.
Пускай живет! Почем я знаю, говорит,
Быть может, он еще в системе мира нужен.
Природа мудрая без цели не творит.
Я, говорит, всегда червя или козявку
С дорожки подыму и отнесу на травку».
Смотрю: действительно, он так и поступил —
Червя, подняв с земли, на травку положил.
Вот, думаю, душа любовная какая!
Ведь сущий ангел во плоти!..
И так болтаем мы, всё рядышком шагая;
Но вздумал от червей он к людям перейти.
И лишь коснулась речь вот этого процесса,
Соотчич-ангел вдруг преобразился в беса.
И голоса его ласкающий напев,
И мягкость тучных форм, и взоры с поволокой —
Исчезло это всё в одно мгновенье ока.
Он словно похудел, трясясь и побледнев.
Заместо барственной, развалистой походки,
Как лошадь с норовом, прыжками он пошел.
То, шляпу сдернувши, взъерошит свой хохол,
То тростью загрозит; а между тем из глотки
Импровизация ругни так и лилась (рупор российской реакции «Московский вестник» (точь-в- точь как и жемчужниковский «червяколюбец») вопили на всю страну по поводу процесса: «С кем в родстве эта революционная партия, руководимая людьми без правил и чести… Кто в русском народе ей пособники и союзники? Разбойничий люд…» («Московский вестник», 1871 г., № 161, 25 июля)).
Смотрю, уж публика сбирается вкруг нас;
А он, под тению общественного сада,
Орет: «Казнить их всех! Их перевешать надо»!..
Неловко стало мне и стыдно за него.
Я начал укрощать… Куда! Взамен того,
Чтоб отнестись к моим внушеньям благодарно,
«Вся молодежь, — кричит, — вся с ними солидарна»!
Так вот что! Эта злость тупая мне мерзит.
О массе юных сил погибших я жалею.
Они преступны, да! Но мне — я думать смею —
Преступников жалеть никто не воспретит.
Их пожалеть могло б и ваше поколенье.
Ответственность должны за многое вы несть.
Уж вам ли не понять, судя их преступленье,
Что обстоятельства смягчающие — есть!
Не правда ль? Вы ж, отцы, под страхом бедствий мнимых,
Так начали пещись о детях горячо,
Что уж считаете их всех за подсудимых;
Для вас — преступник тот, кто не созрел еще.
Хотелось вам узнать: зачем я долго мялся,
Зачем не отвечал? Вот я уж вам признался.
Напрасно, может быть; а всё ж, при виде вас,
Червяколюбец тот мне вспомнился тотчас.
Сараев
(несколько сконфуженный)
Напрасно!.. Ежели и грешен я в чем-либо
Перед твоим судом за старостию лет,
То к юношам во мне уж вовсе злобы нет.
Кузьмин.
Ну, добрый человек. За это вам спасибо.
Сараев.
Однако восстаю я против кой-чего;
Не всё мне нравится.
Кузьмин.
Вы вправе. Ну так что же!
Из пожилых людей я знаю одного
Довольно близко. Он хоть вас и помоложе,
Эпохи все-таки годов сороковых, —
И он ведь в юношах худого много видит;
Порою их корит, порой скорбит о них;
Но вы не скажете, что он их ненавидит.
Он знает молодежь и с выгодных сторон;
Стремленью к дельности желает он успеха,
И больше всё за то нас упрекает он,
Что сами мы себе помеха.
В душе идеалист и не ровесник нам,
За новой жизнью вслед он двигается сам…
Вот новый дух для вас, мне мнится, не приманка.
Сараев.
Дух демократии.
Кузьмин.
А вы — аристократ?
Что делать! Крайности друг с дружкой идут в ряд.
Где есть лицо, там есть изнанка.
Сараев.
Я, признаюсь, — лицо.
Кузьмин.
Ну, очень рад.
Сараев
Как член сословия.
Кузьмин.
Зовитесь как угодно.
Сараев.
Но мы, о стороне радея лицевой,
Блюдем и интерес изнанки. Нам он свой,
Хоть не зовем себя мы партией народной.
Кузьмин.
Не выйдет ничего, себя как ни зови,
Коль ни понятья нет, ни сердца. Скорби, нужды,
Страданья — лишь тому, скажу я вам, не чужды,
Кто сам бедняк; иль, весь исполненный любви
И правды, посвятил свой ум и силу воли
На облегчение людской тяжелой доли.
Сараев.
Да… Но у нас мужик имеет свой надел;
Меж тем ведь и о нем скорбят иные очень.
Кузьмин.
Желают, чтобы он еще сытнее ел.
Сараев.
А за него желать им кто ж уполномочен?
Что ж, разве он просил вступиться за него?
Кузьмин.
Так если человек при нас, положим, тонет —
Его спасать не надо оттого,
Что он о помощи не просит, — только стонет
Да выбивается из сил в своей борьбе?..
Сараев.
Имеет свой надел, я говорю тебе.
Всю землю, что ль, отдать? Благодарю покорно!
Кузьмин.
К подобной щедрости не приглашаю я.
Сараев.
Об этом кончено. Еще предмет есть спорный.
Кузьмин.
Какой?
Сараев.
Ваш реализм. Коробит он меня.
Сидит он в женщине, не только что в мужчине.
Как словно сговорясь, все начали вы вдруг
Значенье восхвалять естественных наук.
Ведь ты не лекарь?
Кузьмин.
Нет.
Сараев.
А смыслишь в медицине!
Зачем?
Кузьмин.
Сперва я был юрист,
Но бросил эту часть и стал…
Сараев.
Стал нигилист!..
Мой друг, мне жаль тебя; верь моему участью!
Наук естественных как яду берегись!
Кузьмин.
Вот как! Я ими-то и занимаюсь с страстью.
А чем их заменить?
Сараев.
Ну что глядеть всё вниз!
В мир сверхъестественный ты духом возносись.
Кузьмин.
Куда мне! Грешный ум чуждается святыни;
Всё бродит по земле, всё занят злобой дня.
Сараев.
Без дисциплины ум — как странник средь пустыни,
Идущий наугад иль ночью без огня.
Вам концентрации досель недоставало!
Латынь — вот школа вам (министр просвещения Д. А. Толстой — реакционер и мракобес — в 1871 г. утвердил новый устав гимназий, в которых упразднялось преподавание естественных наук, а главными предметами обучения выдвигались воспитывающие будто бы дисциплину ума и «патриотическую» доблесть древние языки (греческий и латинский). Такими мерами царское правительство стремилось оградить учащуюся молодежь от влияния революционных теорий или — как именовались они в рескрипте Александра II — «разрушительных понятий»)!
Кузьмин
(иронически)
Работать я привык.
Сараев.
Так что же?
Кузьмин.
Для ума латыни вашей мало.
Сараев.
А мало, так прибавь к ней греческий язык.
Кузьмин.
Я жить хочу!
Сараев.
Живи! О смерти нет и речи.
Кузьмин.
Да не по силам груз кладете вы на плечи.
Устройте так, чтоб жизнь возможна нам была.
Сараев.
Что!.. Жизни нынешней вам ноша тяжела?
Существование для вас теперь есть бремя?
В эпоху всех реформ?
Кузьмин.
Я знаю: "В наше время,
Когда (сатирически увековеченная Добролюбовым либеральная фраза, восхвалявшая «эпоху великих реформ». «Публицисты того времени, — писал М. А. Антонович, — восторгаясь свободою печати и ее смелою обличительностью, с удовольствием указывали на отрадные прогрессивные явления и в других отраслях русской жизни… Выработалась даже трафаретная хвалебная формула, служившая непременным предисловием и началом всякой публицистической статьи, каков бы ни был ее сюжет. Вот несколько образчиков: „В настоящее время, время прогресса, когда мы созрели“… „В настоящее время, когда общество получило нравственный толчок“. („Шестидесятые годы“. М. —Л , 1933, стр. 56—57))»… и прочая. И слышал, и читал
Довольно времени я нашему похвал.
Сараев.
И не напрасно их читаем мы и слышим.
Когда сравнишь ты жизнь в былые времена
С теперешней — поймешь, как двинулась она.
Теперь и судим мы, и без цензуры пишем…
Но льготы и права оставь на этот раз.
Скажи мне: в чем наш долг? Что требуют от нас —
Не власть, но общество, но дух наш современный?
Вот и увижу я: под тяжестью согбенный,
Какой же это груз ты хочешь сбросить с плеч?
По мненью моему, быть надо очень хилым,
Чтобы о нем сказать, что нам он не по силам.
Ну, вот хоть например: когда ведется речь
О древних языках, то мыслию какою
Все руководятся? Каких последствий ждут?
Что уподобишься ты древнему герою?
Что будешь доблестей цивических (то есть гражданских) сосуд?
Ничуть! Принадлежим мы к русскому народу —
Во-первых; а потом — не к древним временам;
Так, значит, незачем насиловать природу,
Античный героизм навязывая нам.
Да и никто, мой друг, об этом не хлопочет.
Своя у нас есть цель, и к ней — свои пути.
Что нужно нам теперь? Чего Россия хочет?
Вздохнуть маленько. Ну, ее ты не мути.
Пускай покоится. Ведь это не от лени.
Что может ей вредить? — Шатание умов.
Ну, надмевающих остерегайся слов
И субверсивных (то есть разрушительных, с подвохом) направлений.
Что нужно ей от нас? — Любовь к ней. Ну, люби!
Как? — Будь врагом интриг, подпольных козней, тайн;
На обрусение окраин
Патриотизм употреби (царское правительство проводило выдаваемую за «патриотическую» официальную политику «обрусения», направляя с этой целью в Польшу, на Кавказ, в Прибалтику и другие «окраины» множество русских чиновников).
А если до войны дойдет, положим, дело, —
Тогда что? — Расширяй отечества пределы.
Вот всё! Я более не знаю ничего;
Но, может быть, тебе еще кой-что известно?
Кузьмин.
Мне? Нет.
Сараев.
Так ропщешь ты на тягость отчего?..
Ведь это — извини — нечестно!
Теперь-то и легко тому, кто патриот.
Вот прежде веял дух средь нас небезопасный;
Но этот миновал тяжелый период;
И мы гражданский долг уразумели ясно.
Печать на честный путь вступила чуть не вся.
О, пусть же этот страж хранит нас неотлучно,
Нам утро каждое свой рапорт поднося:
«Всё обстоит благополучно!»
Кузьмин.
Из спорных есть еще какой-нибудь предмет?
Сараев.
Есть. Нравственность. У вас…
Кузьмин.
Приличий внешних нет?
Сараев.
Уж нигилисты так приличья все попрали,
Что в них ни внешней нет, ни внутренней морали;
Что свято нам, им — вздор иль, как сказал ты, — груз:
Семья, и долг, и честь, и святость брачных уз.
Уж коль не нравственность, так опасенье срама
Могло б…
Кузьмин.
Что ж вы?
Сараев
(следя глазами за дамой, отвечает с притворным равнодушием)
Как бы узнать, кто эта дама?
Какой античный бюст! Узнаю ж наконец!..
Кузьмин.
Она — француженка.
Сараев
(всё более и более изменяя своему равнодушию)
А!
Кузьмин.
Русский тут купец
Знаком с ней.
Сараев.
А!
Кузьмин.
Она перед осадой
Покинула Париж (в начале сентября 1870 г.). Сказали, видно, ей,
Что барынь этаких покамест там не надо.
Она перебралась к врагам земли своей,
Да и не думает обратно путь направить.
Живет, где дело есть. А здесь затем она,
Чтоб мяса лишнего леченьем поубавить.
Эфирней (тоньше, изящнее) хочет быть; находит, что жирна.
Вот вам история прекрасной этой дамы;
Мне рассказал её вчера купец тот самый.
Сараев
(с волнением)
Но это варварство!.. Нельзя ли как-нибудь
Сказать ей, что ее намеренье безбожно!..
Что ей пока худеть не следует!.. Как можно
На эту посягать классическую грудь!..
Будь девочка она иль небольшого роста —
Ну, нежность томная была бы ей к лицу.
Что ж твой купец молчит? Я вижу, глуп он просто…
Что, впрочем, и простительно купцу…
Дозволить ей худеть без всякого резона!..
Такою мощью форм роскошною владеть!..
Таким сокровищем!.. И — хочет похудеть!..
Помилуй! Ведь она — вакханка, не мадонна!..
Кузьмин.
Да и купец, как вы, об этом же скорбит;
Но формулирует иначе мысли ваши.
По мнению его: не портит масло каши,
А тучность — бабе не вредит.
Сараев.
Не тучность — красота! Такие формы редки!..
А знаешь ты, куда она поедет?
Кузьмин.
Да.
За несомненною получкой у рулетки
В Висбаден (город в земле Гессен, столица герцогства Нассау до объединения Германии).
Сараев.
Боже мой! Да ведь и я туда.
Кузьмин
(помолчав)
Позвольте наконец и мне обеспокоить
Вас любопытством: вы вдовец иль холостой?
Сараев
Гм!.. Любопытствуешь ты, друг мой, с мыслью той,
Что я француженке сбираюсь куры строить.
Что делать! Признаюсь: женат я; не вдовец.
Кутеж с француженкой, пожалуй, не у места.
Кузьмин.
Есть дети?
Взрослые?
Сараев.
Да. Сын уж молодец.
Кавалергард (конный гвардеец).
Кузьмин.
Есть дочь?
Сараев.
И дочь уже невеста.
Ну, что ж молчишь? Брани! Теперь чреда твоя.
Кузьмин.
Что вас бранить? А вот узнать желал бы я:
За что обруганы так вами нигилисты?
Не все слывущие за «новых», правда, чисты.
Иные, как товар с подложным ярлыком,
Неподходящую себе присвоив кличку,
На ниве, вспаханной с любовью и трудом,
Разводят вашу же клубничку;
Всё так, но ведь они не хуже прочих всех.
Дурить на новых ли, на старых ли основах —
Не всё ль равно? Меж тем есть нравственный успех,
Есть много честности, есть правда в мыслях новых.
Ведь черная пока работа всё идет, —
Так как же без возни, без пыли и без сора?
Постойте! Будущность весь мусор подметет —
И зданье чистое откроется для взора.
Сараев
(отрицательно качая головой)
Нет, нет!
Кузьмин.
Ну, всё равно. Положим, что подчас
Мы, юноши, грешим и, с вашей точки зренья,
Свершаем даже преступленья, —
Но в этом деле чем безнравственней мы вас?
Мишенью ваших стрел ведь служим с давних пор мы.
За что ж такая злость?
Сараев.
За необычность формы.
Заметны слишком вы. Поверь, что оттого…
И в этом случае сужденье наше верно.
Ты скажешь, например: гражданский брак… Ну, скверно!
Без брака просто — ничего.
Я грешен сам… да что! Зовут нас легионом.
Неверность жен мужьям, мужей неверность женам —
У нас всё это есть; всё явно… Дело в том,
Что святость брачных уз мы, друг мой, признаем.
В принципе весь вопрос; не в том, чтоб быть аскетом.
Уж начал говорить, так всё тебе скажу:
Хотя в ущерб семье, хоть нет нужды по летам —
Ведь я любовницу держу!
Да, друг мой! И о том все в Петербурге знают…
Ты слышишь? Вон — романс: «Скажите ей!» играют…
Мы все невольники страстей…
В нас кровь кипит, в нас сердце млеет, —
И все поем, как кто умеет:
«Скажите ей! Скажите ей!»
(После некоторого молчания).
Ах, друг мой!.. С юных лет я был слугой мамоне…
Служу ей и теперь! Ей жертвую на склоне
Земного бытия остатком бренных сил…
Сегодня же я так мамону угобзил!
И снедью, и питьем!.. Мне даже скверно, тесно,
И трудно говорить, хотя и говорю…
Обед отличный был! Но Богу лишь известно,
Как я его переварю…
Кузьмин.
А богомольны вы? Узнать позвольте.
Сараев.
Тайный
Советник я. Отец твой только был штатсрат,
А веровал ведь?
Кузьмин
Да.
Сараев.
Лишь редко и случайно
Сановник выдастся безбожный, как ваш брат.
Наш круг совсем иной; мы, друг мой, не студенты;
Компрометировать мой сан не стану я;
Имею ордена — не крестики, а ленты, —
Так упражняться мне в безверии нельзя.
Притом теперь в ходу — конечно, в высшей сфере,
Не в вашей, нет! — вопрос о церкви и о вере.
Я в обсуждении его не отстаю.
Напротив! На предмет взглянув ясней и шире,
Я даже написал солидную статью…
Кузьмин.
Как называется?
Сараев.
«О православном клире».
Кузьмин.
Я вижу вас с одной служебной стороны…
Сараев.
А прочие для всех закрыты быть должны.
Опять тебе скажу: болтаете вы много
О том, чего и знать не надо никому.
Про вас кричат, что вы не веруете в Бога;
А обо мне кричать не станут. Почему?
Хожу во храм, и там молюсь ему.
Да! Внутренний наш мир храним мы без огласки.
Нас опыт научил, что искренность есть вздор,
Коли не пагуба; и мы надели маски.
Ты скажешь: ложь! Ну да! Мы лжем, и с давних пор…
А что есть истина? Ее встречал ты в жизни?..
Пусть ложь! Она и нам полезна, и отчизне.
Устроить сносно жизнь лишь может компромисс.
В нас внешний человек и человек интимный
Под видом двоицы в одном лице слились —
И покупают мир уступкою взаимной.
Кузьмин
Идей две серии подметил я у вас:
Вот, кодекс доблестей гражданских — это раз.
Его-то понял я.
Сараев.
А понял — честь и слава!
Кузьмин.
Да ведь рецепт простой: не мудрствуя лукаво,
Будь патриот, да словари
Латинский с греческим зубри.
Тут нет неясностей; вся суть видна отлично.
Другая ж серия — о нравственности личной —
Темнее. Вот об ней растолковать нельзя ль
Хоть вкратце: в чем тут суть? В чем времени мораль?
Сараев.
За эту суть должна быть юность благодарна.
Я с точки зрения смотрю утилитарной.
Быть нравственным, как мы, — удобно. Наконец,
Безвредно и грешить на наш же образец.
В обоих случаях вам правила готовы
И путь уж проложен. К чему ж вам нужен новый?
Вот всё! Но я еще прибавлю пару слов:
Вы мыслью задались, от чтения Дарвина (имеется в виду книга «О происхождении видов» (1859 г.) английского учёного-натуралиста Ч. Дарвина (1809—1882 гг.)),
Что человек, среди скотов,
Есть сам не более как высшая скотина.
Нам смуту эта гиль готовит впереди.
Нет! Человека не своди
С его священного подножья!..
По плоти немощной, как мы, животным будь,
Но чти в себе подобье Божье.
Вот времени мораль, и вот тебе вся суть.
Ну! высказал я всё, всю душу! И не скрою,
Что не был я ни с кем, любезнейший Кузьмин,
Так откровенен, как с тобою.
Ты мне понравился. Почтительный ты сын…
Кузьмин.
Какая б ни была доверия причина,
Благодарю я вас.
(Взглянув в сторону, встает).
А вот и мать моя;
Знать, ищет своего почтительного сына.
Сараев.
А! Так задерживать тебя не смею я.
(Берет руку Кузьмина и дружелюбно держит ее в своей).
Ну, до свидания. Желаю, мой любезный,
Чтоб были для тебя хоть несколько полезны
Мои советы.
Кузьмин.
Что ж! Советы хороши.
Прощайте. Ухожу.
Сараев.
Иди и не греши.
Кузьмин
(уходя)
Какой оригинал!.. Он нагрузился ль плотно,
Иль уж действительно так искренен и мил?
(Уходит).
Сараев
(один)
Я, может быть, пересолил,
Разоблачась пред ним со стороны животной…
(Помолчав).
Что, если было мне сегодня суждено
Спасти заблудшего?.. Едва ль!.. Надежды мало!..
Я думаю — мое зерно
На почву тощую упало!..
Без древних языков нельзя…
Назад идет!..
Какая поступь!.. Грудь!.. И похудеть желает!..
Взглянула… Господи! Как этот взгляд зовет!
И как он много обещает!..
(Встает со скамьи и, напевая мотив романса «Скажите ей», уходит вслед за француженкой).
1872 г.
Впервые — «Отечественные записки», 1872, № 5, с. 211—239. Печатается по изданию: Жемчужников А. М., «Стихотворения», 1892, т. 2, с. 149—186. Черновой автограф — в Российской государственной библиотеке. Среди вариантов журнального текста: в монологе Сараева после стиха «С освобождением крестьян» было:
Конечно, доблести оставшись твердо верным,
Он с чувством поспешил нелицемерным
В дни испытания, как предки наши встарь,
Украсить жертвами отечества алтарь;
После слов Сараева: «И что ж? На фикции основана тогда
Непримиримая вражда» было:
Я знаю, есть, или, вернее, были
Из новых, стало быть, из молодых людей
Проводники таких, по мненью их, идей.
По мненью ж моему, такой — простите! — гили,
Что оставалось нам в аршин разинуть рот,
Внимая истинам новейшего ученья,
И жизнь принять такой могла бы оборот,
Что, вам скажу, мое почтенье!
Но тут произошел — вы помните — погром.
Все стали приходить в сознанье понемногу;
Туман рассеялся, и вышли мы потом
Из дебрей и болот на торную дорогу.
К цивилизации лишь этот верный путь
Нас приведет когда-нибудь.
А так как мы идем, конечно, к этой цели,
Едва ль, я думаю, мы все, и стар и млад,
С пути свернуть бы захотели
В болото топкое назад.
Затем — я беспристрастным быть желаю —
Когда мы на людей с другого взглянем краю,
Увидим, что досель иные старички
Глядят на молодежь сквозь черные очки.
Но это — пустяки!.. И мы, размыслив здраво,
Найдем, что враждовать у нас уж нет причин,
Все части в организм теперь слились один,
И, в сущности, сторон ни левой нет, ни правой.
Мололись, так сказать, все партии пока
В одну муку. Теперь мы даже не мука;
Мы — тесто, наконец, что годное к печенью.
Кузьмин.
Вот тут и стряпать бы, коль матерьял готов.
Сараев.
И, право, что мое мне продолжить сравненье —
Каких из нас напечь могли бы пирогов!..
В монологе Сараева после слов: «Хожу во храм, и там молюсь ему» было:
И всем так следует! Хоть просто для порядка…
Иначе — станет всё сомнительно и шатко;
А чуть есть шаткость — плохо нам!..
По части ж области души… Ты знаешь сам:
На всё взирало наше поколенье
Или с насмешкою, иль с болию сомненья.
Я, собственно, благую часть избрал;
Не зло смеялся я; не больно я страдал.
Чтоб сохранить в душе покой и равновесье,
Вопросам времени не предавался весь я.
И прав я был! Ко мне, меж тем как годы шли,
Все стали примыкать ровесники мои.
И горький смех исчез, и жалоб нет унылых,
Но свет религии лишь мельком озарил их.
Уж поздно!.. И досель, живя средь грешной тьмы,
Нетверды в дОгматах и маловерны мы.
О критических умонастроениях Жемчужникова в пору, когда писалась сцена, дает представление дневниковая запись С. М. Сухотина от 16 июля 1872 г.: «Он возвратился из-за границы с мрачным, преувеличенным и даже безотрадным взглядом на застой, в котором находится в эту минуту русское общество» («Русский архив», 1894, № 3, с. 53).
Источник текста: Жемчужников А. М., «Избранные произведения», М., Л., «Советский писатель», 1963 г. Серия «Библиотека поэта (Большая серия, 2-ое изд.)». С. 304—336, 386—390.