В. В. Розанов править
В училищном мире править
В большой деревянной, дачного типа, комнате собралось избранное, как мне показалось, общество, чтобы встретить первый выпуск оригинального русского педагогического детища в Царском Селе, кратко именуемого «школой Левицкой». Все здесь оригинально, от начала и до конца. Это и гимназия и не гимназия; пансион и вместе отрицание пансионных форм, пансионного духа. По латинскому языку в объеме мужских гимназий — это типичная наша «классическая гимназия»; но красивые темно-синие куртки учеников и кофты учениц, пунцовый галстух с красивым цветком подснежника, первого весеннего цветка, показывающегося еще из-под снега, — лица, цветущие свежестью, хороший рост, стан прямой, без малейшей сутуловатости, лица поднятые, открытые и смелые, обращение предупредительное и вежливое, без позыва к дерзости и без злобного уничижения — все говорило о каком-то заморском духе, перенесенном в Россию, однако духе не немецком и не французском. Не было этой ужасной печати всех (по крайней мере прежних) русских учеников — трусости и страха, подавленности и лжи, видя которую на лицах стольких тысяч гимназистов, прошедших перед моими глазами, я всегда думал о «русской педагогике» как о чем-то обреченном, над чем самою судьбою поставлен крест. Да, русская педагогика, как она мне известна из практики (не спорю, что ограниченной), может быть не преобразована, не улучшена, а забыта, и на ее месте должно быть посажено просто что-то другое. Вот одну из таких «других посадок» и наблюдало небольшое общество 21 декабря в школе Левицкой. Как рассказал в речи своей помощник попечителя петербургского учебного округа В. А. Латышев, школа возникла из затруднения матери, опасавшейся поместить своего сына в школу бессемейную, в толпу мальчиков с тем жестким, грубоватым и секретно-порочным духом, какой всегда образуется в подобных школах. Посетив известнейшие учебные заведения Германии, Франции и Англии, г-жа Левицкая остановилась на типе смешанной Бидельской школы, около Лондона, соединявшей в себе в здоровом сочетании богатое физическое развитие с науками, и ставившей главною своею задачею укрепление характера, выработку стойкости и инициативы. Понятия и задачи довольно новые для русской школы. «Семья тепла, но не научна и чужда дисциплины; школа имеет дисциплину и науки, но суха, черства; соединим то и другое в одно» — вот простой девиз Бидельской системы, и немыслимой без соединения мальчиков и девочек, братьев и сестер в одной школьной группе, в одной школьной жизни. Соединение полов, таким образом, здесь является не одною из задач, не прихотью, не опытом чего-то нового, а самою душою всей системы; братья и сестры в ученье не разъединяются, чтобы не испытывать никакого перелома, никакой новизны при переходе из дошкольного возраста в школьный. Ни правил для этого, ни прецедентов в русской системе образования не было, — пришлось все сотворить вновь, пришлось подвигнуть людей к сотворению нового. В рассказе помощника попечителя округа была чрезвычайно интересна эта официальная сторона дела, — он передал факты как участник всей работы министерства, так сказать, над самим собою, над своими принципами. В особой комиссии, собранной по приказанию министра из лиц, неприязненных совместному обучению обоих полов, г-же Левицкой предоставлено было доказать основательность своей мысли и опровергнуть представляющиеся возражения, сомнения, опасения. Это было сделано не с формальным успехом, но с тем более существенным успехом, что члены комиссии и вместе докладчики и советники министра по данному делу высказались, конечно, свободно и задушевно, в пользу допустимости совместного воспитания и обучения. Но не было форм, ничего не было в «уставах» русских школ, — и начиная с IV класса приходилось министрам каждый год входить с особым докладом к Государю разрешить «открыть следующий класс»… так как первоначально г-же Левицкой разрешено было иметь только «начальное училище 3-го разряда для обоих полов», — согласно уставу. Пройти путь от этого «училища 3-го разряда» до полной гимназии, с курсом мужских гимназий, для обоих полов совместно, — это было невероятно трудно: тем более что это было и не во власти министра, и приходилось самим министрам прокладывать этот путь исключительно через Высочайшие разрешения! Все это представляется в том отношении удивительным фактом, что значит не сплошь же наша администрация состоит из мотивов «держать и не пущать», — но когда снизу пробивается мысль достаточно стойко, разумно и вместе спокойно, без ажитации, жалоб и клеветы, которые, увы, всегда почти являются соучастниками «прошения» в запуганной и обозленной России, то тогда эта мысль находит слушателей, сочувствие и, наконец, осуществляется. В упоминании В. А. Латышева промелькнуло, что при первых шагах проект г-жи Левицкой не встретил препятствия в Ванновском, затем был поддержан министром Зингером, и «с надеждою на этот новый тип школы смотрел Победоносцев» — как известно, отчаявшийся и в своих семинариях, и в чуждых ему и не уважаемых гимназиях. То, что в данном пункте не разошлись такие лица, как Ванновский и Победоносцев, много говорит за себя. «Лично я, в давнюю бытность мою директором народных училищ, наблюдал в сельских школах, что там, при неимении отдельных помещений приходилось иногда соединять уже взрослых парней и девушек в одном училище: и ничего худого при этом я не наблюдал», — сказал г. Латышев; и прибавил, что, имея этот опыт, он высказывался в совете министра за допустимость совместного обучения не детей только, но и взрослых. По его участливой, длинной, подробной речи видно было, что без его содействия г-жа Левицкая едва ли бы многого добилась. И что, собственно, ей принадлежит только основная мысль школы, а разработка программ все время производилась в центральных органах министерства просвещения, и в настоящее время наблюдателем учебной части, или, как он официально именуется, «председателем организационного совета», coстоит проф. Анненский. Система уроков здесь устроена иначе, чем в гимназиях: они начинаются в 8 часов утра; к часу дня оканчиваются, и затем, после завтрака, идут более легкие уроки, напр. упражнения в разговорном новом языке, французском, немецком или английском. Курс оканчивается в декабре вместо июня, — чтобы желающие подготовиться к конкурсным экзаменам специальных заведений или обдумать выбор себе факультета имели для этого досуг в полгода. Сокращение курса на полгода достигается через большую интенсивность занятий, возможную при малом числе учеников, по уставу школы — не более 15 в старших классах. И вот первый выпуск после 7 1/2 курса: окончили двое юношей и две девушки, из них один юноша и девушка — брат и сестра. Г. Латышев упомянул, что от учебного округа на экзамены было послано депутатом лицо строгое и требовательное; а из расспросов я узнал, что испытание каждого из оканчивающих тянулось по каждому предмету около часу, — что и не могло быть иначе при четырех экзаменующихся. Мы знаем, что обычно более четверти часа не длится ответ ученика, а часто он сокращается до 5 минут. Отметки на испытании по отдельным предметам были 4, 4 1/2 и немного выше четырех, по латинскому языку 3 1/2 (двоим — 4 и двоим — 3). После акта я спросил молодых людей, куда они собираются: один — в институт гражданских инженеров, другой — в агрономический институт где-то в Германии; одна из девушек останется дома — без продолжения образования. Я заметил, что эти 19-летние молодые люди и 17-летние девушки говорят друг другу «ты» и называют не по фамилиям, а ласкательными именами: Володя, Лиза; все обращение в остальной массе учеников и учениц, сидевших смешанно на скамьях впереди публики, и затем после акта во время движения — было глубоко простое, невозбужденное, не заглядывающее, не подстерегающее. Это было товарищество, возросшее до ощущения «сестры» и «брата» в каждом. Ни одного переглядывания, возбужденной улыбки друг другу, ни одной черточки флирта, всегда присутствующей у нас в смешанной толпе на улице, в театре, даже в церкви — здесь не было. Пол, подчеркнутый при разделении, здесь в соединении оказался зачеркнутым. По собственному наблюдению (над детьми) в течение трех лет, я знаю, до какой степени в этом соединении умирает самое любопытство к другому полу, любознательность к иному в природе. Товарищество, дружба или недружба — но тоже товарищеская, учебная, заботливая и ответственная — все заливает собою, сглаживает, стирает. «Некогда, да и не любопытно» — это убило всякую нездоровую фантазию. Один из окончивших и одна из окончивших произнесли прощальные речи в отношении школы: речь молодого человека тянулась почти полчаса. Негромкая, конфузливая, но не чересчур, она была трогательна по проведенному взгляду на себя, и по прощанию со школой, по воспоминаниям «стольких вечеров здесь, проведенных за общим чтением или за слушанием небольших вечерних лекций». Речь, очевидно обдуманная в теме и содержании, тем не менее говорилась, произносилась, до известной степени импровизировалась. Это не было случайно и непредвиденно: приучение к публичному произношению слова входит в задачи школы. Но это не обязательно, а «кто может и захочет». И к окончившим молодым людям и девицам была сказана речь, очень умная, престарелым законоучителем, далее помощником попечителя округа и, наконец, основательницею школы. «Характер, энергия и стойкость, как и постоянная работа над собою — везде нужны, но нигде так не нужны они, как в нашей доброй, душевной, но безвольной России» — это звучало ученикам напутственным словом. В этом и девиз школы. Я забыл сказать, что по прочитанному г. инспектором Орловым отчету, экзамены по новым языкам (три языка) производились на том языке, из которого был экзамен, без участия русской речи. Лично с моей точки зрения воспитательные цели школы так важны, что я не гнался бы за успехом в предметах: ведь это всегда можно наверстать! Но, конечно, лучше, если и предметы не хромают. Мне, однако, кажется ненормальным, что, как и в прочих русских школах, здесь изучается пять языков, считая с русским! Такого непосильного бремени лингвистики не лежит ни на французах-учениках, ни на немцах, ни на англичанах. Совершенно достаточно, кроме родного языка, знать один новый, но знать в совершенстве! Но, повторяю, — это ошибка всей русской системы, всех русских школ! Но вернусь к воспитанию. Смотря с невыразимой радостью на это совершенно новое для меня, бывшего педагога, отношение учеников и учениц между собою, на простое и ясное отношение их к учителям, воспитателям и воспитательницам и, словом, на всю эту дисциплинированную семью, которая есть в то же время семейная школа, я думал, что настанет пора, когда этот тип школы укрепится и выживет старую школу с ее вековыми неискоренимыми пороками, пороками «зачатия и роста», которые исправляются только могилою. Только дай Бог сюда побольше русского духа, который придет сюда с некоторою демократизациею, но она трудна. Школа, всецело содержимая на плату за учение, не только не имеющая, но и принципиально отказавшаяся от субсидий, с которыми могла бы потерять самостоятельность и «свою мысль», дорого обходится и потому имеет высокую, непосильно для демократии, плату за учение. Замечательно, что сама основательница, заведшая школу первоначально ради своего сына, настолько убедилась в невозможности правильного воспитания детей «под крылом родителей», что отправила его в подобный же тип школы, но за границу. Он на акте был, но уже как «гость», пройдя школу в Царском Селе только до V (приблизительно) класса. Я видал его мельком и раньше, и теперь, — и не могло не кинуться в глаза, что вне «родительского крова» он как-то закалился, посуровел, посерьезнел и сделался в нравственном отношении, в неуловимых подробностях обращения и речи, привлекательнее. «Врач не лечит родных своих», — кажется, это применимо и к воспитанию. «Своего» не накажешь как следует, и не по мягкости, а по неуменью; не найдешь тона для выговора, обуздания. Невольно голос не так дрогнет, перекричишь или недокричишь. «Публичное и чужое воспитание» незаменимо перед «своим и домашним» — аксиома, почти не открытая в педагогике. С тем вместе прерывисто-далекое воспитание (как я убедился на личном опыте) впервые открывает детям глаза на семью: все не столь близкое — горячее оценивается, все, «с чем надо расстаться в срок», становится дороже. Семья не только не ослабевает и не холодеет от этих вынужденных разлук, а, наоборот, неожиданно теплеет, горячее связывается. Устраняется та «надоедливость» с обеих сторон, которая составляет некоторый первородный грех семьи, очень грустный, но очевидный. Вообще в сфере воспитания иногда открываются совершенно неожиданные новости, и многие «самые бесспорные соображения» падают перед лицом фактов.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1908. 24 дек. № 11778.