Федор Богров
правитьВ усадьбе
правитьI
правитьВ старом саду, перед домом, блекнет зелень сухих газонов; огромные зеркальные шары яростно сверкают на белых оштукатуренных тумбах; над цветочными клумбами и над горячим песком аллей утомленно порхают белые бабочки.
Экономка, Анна Егоровна, ходила с прачкой на чердак, а там от накалившейся крыши так жарко, что она вернулась в свою прохладную горницу с головною болью. Теперь она сидит у окна потная, с компрессом на седых волосах, и, страдальчески жмуря глаза, глядит в сад на атласно белые от солнца березы.
Вдали от дома, за группой равнодушных к зною сосен, молодой хозяин имения, Николай Андреевич Керзин, или попросту Кока, показывает гостям свой новый, только что выстроенный, амбар.
«И что он так хвастает этим амбаром? — думает один из гостей, высокий, коричневый от загара, гусар Димитренко. — Велика шутка амбар выстроить! Просто перед Лизой хорохорится, даром что кузина».
Димитренко ревниво косится на белокурую Лизу и концом стека до боли похлопывает себя по ноге.
Рядом с ним идет брат Лизы, Саша Керзин, худощавый, бритый юноша с гладко зализанным пробором. Он болтает без умолку всю дорогу.
— В игре не следует метаться из стороны в сторону, — монотонно бубнит Сашин голос. — Это правило. Конечно, я продолжал ставить на черный цвет.
— Та-ак-с, — рассеянно соглашается гусар и рассматривает вспотевший Сашин подбородок.
— И вот, выходит пятый красный. Ну, я думаю, шестой-то уж будет черный. Теперь слушай: шестой — красный, седьмой — красный…
— Да что ты? — качает головой Димитренко и снова бросает тревожный взгляд на зарумянившиеся щечки Лизы.
Неужели этот Кока, этот мешок муки, может ей нравиться? Ч-черт возьми!
Лиза медленно идет об руку с нескладным, прыщавым студентом, Костей Раменцевым.
Вот уж кто не влюблен в Лизу! Извините! Не до того ему. Он привез с собой в Керзино целую груду толстых книг и умудряется регулярно заниматься утром и вечером.
Лиза однажды во время прогулки взяла Костю под руку и, нагнув головку, весело заглянула ему в глаза, а он не удержался и сказал ей:
— Лиза, как вы можете жить без цели? Ведь у вас такие богатые данные ума и характера.
— У меня есть только характер, — полусерьезно ответила она, — а ум, к счастью, у вас, а не у меня.
Потом она рассмеялась так весело, что ему стало совсем по-новому тепло подле нее. Кажется, он отдал бы все на свете за то, чтобы сделать из нее серьезного и сознательного человека. А может быть, ему хочется только никогда, никогда не расставаться с ней.
Лиза раскрыла свой маленький, ярко-зеленый зонтик и рассеянно слушает объяснения кузена. Ее волосы, близорукие карие глаза, с усталыми веками, и свежие, словно влажные щечки — в зеленоватой тени; по ее тонким, ярким губам, почему-то напоминающим старинные миниатюры, и чуть раздвоенному подбородку скользят горячие лучи солнца. Лиза на ходу слегка покачивает зонтиком.
— Вязка по углам соединена «в лапу», — говорит Кока и ведет гостей к углу амбара.
Он деловито засунул руки в карманы парусиновой куртки, натянутой складками на его широкой, почти мужицкой, спине, и переваливается с ноги на ногу от застенчивости. Пройдя несколько шагов, все останавливаются. Теперь Лиза, в текучих зеленых тенях, похожа на загадочную русалку.
— «В лапу», — повторяет Кока. — Вот так: от каждого бревна в конце отпиливается угол, так что одно как бы входит в другое.
— Значит, они словно за руки держатся, — улыбается Лиза. — Вы понимаете, Раменцев?
— Что же тут непонятного? — обижается студент.
— Ну, если вы такой умный и все поняли, дайте мне мой веер.
— Тебе жарко, Лиза? — торопливо спрашивает Николай. — Тогда лучше, может быть, в другой раз…
— Да нет же, Кока, рассказывай.
Николай нерешительно продолжает:
— Над срубом лежат поперечные бревна. Вот так. (Он показывает руками). А на них — накат.
Лиза слушает и не слышит. Димитренко нарвал для нее жасмину, а она так задумалась о чем-то, что уронила на землю несколько веточек и даже не заметила.
— Стропила подрешечивают тесом «в шпунт». Это значит… Наилучший способ, но дороже… а на тесе лежит крыша… Листы скрепляются…
Лиза опускает зонтик и глядит вверх.
Ее волосы в мелких золотых искорках; лицо знойно освещено солнцем; влажные, мелкие зубы блестят.
Но она, кажется, смотрит не на крышу амбара, а куда-то выше, в жаркое темно-синее небо, окуренное легким дымком облаков.
Ее так горячо обнимают лучи солнца, так застенчиво ласкает ветерок… а люди так пылко любят ее… так нежно… А Кока — больше, чем все…
— Не покататься ли на лодке? — предлагает Димитренко.
Саша в восторге.
— Идея! Состязание в гребле! — восклицает он. — Дистанция — до старой мельницы. Награда — звание чемпиона России. Ур-ра!
— Ну, живо к реке! — командует Димитренко. (У него всегда какой-то наглый тон распорядителя.) — Лиза сядет с Раменцевым и со мной, а Саша с Кокой.
«Никуда я не сяду», — злобно думает Николай, который не выносит предложений, исходящих от Димитренка.
— Я не могу ехать, — говорит он. — Мне нужно по хозяйству распорядиться.
— Ну, Кокочка, пойдем с нами, — капризно тянет Лиза. — Ты всегда так. Чуть соберется компания куда-нибудь, ты сейчас «по хозяйству». Никогда к тебе не приеду больше.
— Я бы с удовольствием… честное слово, Лиза, но ко мне приказчик придет.
Лиза слегка пожимает плечами.
— Ну, как хочешь. Димитренко, извольте предложить мне руку. Вы самый галантный.
II
правитьК ночи пошел дождь. Струилось, шептало и стучало в стекла окон. Сад шумел в темноте, как море.
Пришлось запереть окна, так как дождь заливал подоконники. Зажгли лампы и устроились по-зимнему.
Лиза затеяла игру в «летучую почту». Она раздобыла несколько карандашей и стала готовить бумажки для писем.
Молодежь собралась у круглого раздвижного стола, ярко освещенного лампой с синим абажуром, и болтает. Неразговорчив, как всегда, только Николай. Он уселся в полутьме, на диване в глубине гостиной, и пристально глядит на Лизу.
«У меня есть внутренняя сила, — думает он. — И если я очень горячо пожелаю, должно исполниться. Надо только хорошенько сосредоточить свою волю… Лиза, ты должна обернуться и посмотреть на меня!»
Кока наклонился вперед, опустил широкие, сильные плечи и, сдвинув брови, упорно глядит исподлобья на тонкую шейку девушки, на маленькие завитушки волос на ее затылке.
«Лиза, посмотри на меня. Посмотри на меня, Лиза. (Он едва слышно шепчет эти слова.) Вот я собираю все свое желание, всю свою любовь и посылаю их глазами, как электрический ток, как молнию, и прошу, умоляю тебя обернуться… Требую… Приказываю!..»
От напряжения синие жилы вздуваются на лбу Николая.
— Конечно, мы все мечтаем о принце, — говорит Лиза и близоруко щурится, очинивая карандаши. — О принце, который завоюет для нас мир… или, по крайней мере, полмира.
— И что же вы станете делать с этой половиной мира? — засунув ладони за пояс косоворотки, с легкой иронией спрашивает студент.
Лиза сладко задумывается.
— Ничего не стану делать. Зачем мне полмира? Я скажу принцу: «Ваше высочество! Вот мимо вашего замка идет какой-то бородатый человек, весьма печального вида. Ему, кажется, не хватает земных благ. Отдайте ему, пожалуйста, нашу половину мира, а завтра я обвенчаюсь с вами в соборе, при колокольном звоне и среди трепета пестрых знамен». И принц тотчас же отдаст все, что имеет. Все… до последнего обрывка парчи, до последнего червонца, потому что он будет любить меня.
Николай сидит усталый и грустный.
У него, значит, не хватает воли, если он не смог заставить Лизу обернуться. Или, может быть, нужно уметь посылать внушение.
— Теперь принцы повывелись, — недовольно бормочет Раменцев и лезет в задний карман брюк за портсигаром. Уж вы лучше помечтайте о миллиардере…
— Возвысившемся из конторских мальчишек, — прибавляет сквозь зубы Димитренко.
— Смейтесь, смейтесь, — говорит Лиза и сдувает горку графита со стола. — А все-таки будет принц. Настоящий. Ну, господа, пожалуйте и постарайтесь быть остроумными.
«У меня нет половины мира, — думает Николай, — но разве я не готов пожертвовать всем, что люблю, по первому ее слову, по первому ее взгляду… Нет, она никогда, никогда не полюбит меня».
Он бессмысленно глядит на длинную темную складку на юбке Лизы, и ему хочется умереть.
Однако, игра не наладилась.
Кто-то из компании, с очевидной иронией, назвал Лизу в письме «мудрой правительницей, поощряющей строительное искусство», и по торжественному стилю записки она сейчас же узнала Димитренка, а на письмо не ответила.
Кто-то советовал ей жить для труда, а не для мечты. Это поучал Раменцев, а может быть, Кока. И тоже не интересно было ответить.
Кто-то написал печатными буквами: «лучше поздно, чем никогда».
Лиза, по окончании игры, спрашивала, кто ей отправил эту записку, но никто почему-то не признался.
Она попробовала смастерить письмецо Николаю. Ей хотелось написать что-нибудь про его стальные суровые глаза и повелительные сросшиеся брови, но она дважды разорвала написанное: выходило то слишком нежно, то чрезвычайно насмешливо и холодно. Так она и не придумала ничего.
Игра сама собой расстроилась, и Саша стал показывать Коке и Раменцеву карточные фокусы.
В тот же вечер Димитренко умудрился сделать Лизе формальное предложение, когда они вдвоем случайно забрели в кабинет Николая. Он долго взволнованно щипал свои усики и шутил, улыбаясь и показывая до желтизны обкуренные зубы, потом сразу брякнул:
— Я вас люблю, Лиза. Выйдете за меня замуж?
— Я думала, что вы желаете предложить мне полмира, — с явной насмешкой сказала она. — Вы полагаете, вероятно, что заслужить мою любовь так же легко, как завоевать неприятельский город.
Димитренко покраснел от злобы и страсти и схватил ее руку.
— Вы увлекаетесь Николаем. Я заметил, как вы смотрели на него. Так нет же! Вы будете моей… будете моей…
— Не смейте меня трогать, — холодно сказала Лиза, пытаясь вырваться.
— Нет, нет… — зашептал Димитренко и, потеряв самообладание, стал покрывать поцелуями ее пальцы, ее ладонь, всю руку до локтя…
В дверях показался Николай. Он остановился на мгновение.
— Ах, извините, — сказал он спокойно и ушел.
Димитренко выпустил руку девушки и заметался из угла в угол.
— Ч-черт…
Лиза покраснела пятнами.
— Уверяю вас, что вы мне очень, очень противны, — сказала она и вышла в гостиную.
— Я добьюсь своего, — успел бросить ей вслед Димитренко.
Тем временем Раменцев отправился к себе наверх заниматься, Саша погрузился в пасьянс, а Николай медленно расхаживал по комнате. Когда Лиза вошла, он виновато поглядел на нее и направился к двери.
— Ты куда, Кока? — неуверенно-спокойным тоном спросила Лиза.
— Я сейчас, — пробормотал он.
Но в этот вечер Лиза больше не видала его.
Дождик начал как будто затихать; ветер буйно ерошил, рвал и бил тополя и ели.
Ночью разразилась гроза с ужасными молниями. Гром гремел над самым Керзиным; деревья гнулись и ложились друг на друга. От каждой молнии сад вспыхивал на миг страшным бело-зеленым огнем и снова погружался в темноту.
К утру площадка перед домом обратилась в мутное озеро, сплошь усеянное серыми иглами дождевых брызг.
Молодежь встала поздно и понемногу собралась в синей гостиной. День прошел незаметно. Долго играли в стуколку, потом декламировали стихи Надсона, пели хором цыганские романсы; после обеда танцевали, а когда надоело, стали стрелять в цель из монте-кристо, но скоро бросили, так как рано стемнело.
Лучшим стрелком оказался Димитренко.
— Вот Саша спортсмен, — пощипывая усы, заявил он, — а Кока ходил на медведя с рогатиной; но в области физических упражнений, бега, стрельбы в цель, борьбы и прочего я могу состязаться с кем угодно.
Николай внезапно побелел и сдвинул брови.
— Тогда хочешь бороться со мной? — спросил он.
— С тобой? Отчего ж… Могу, — сказал Димитренко и окинул Николая глазами, словно ощупал.
Саша Керзин вызвался:
— Я буду арбитром.
— Будь, — сказал Димитренко и медленно подошел к Николаю.
— Подайте друг другу руки, — с шутливой важностью скомандовал Саша.
Но борьба уже началась, без всяких приготовлений, и сразу приобрела какой-то странный характер.
Николай неловко обхватил руками гибкое тело Димитренка и стремительно нападает. Его глаза налиты кровью, губы искривлены, светлая бородка измята, синяя косоворотка расстегнулась и обнажила уголок белой груди.
Димитренко, наоборот, хладнокровен. Он, видимо, приберегает силы и пока только отражает нападения, но парирует жестоко, словно старается причинить боль.
Противники медленно движутся от дверей к окну. Николай, невысокий, но коренастый, яростно теснит. Стройный Димитренко медленно отступает.
На дороге попадается кресло. Николай отшвыривает его ударом ноги.
— Перестаньте, господа, — просит Лиза.
Но ее голос точно еще больше раззадорил борцов. Оба потны и красны; у обоих злые, хищные глаза. Николай сильнее, Димитренко ловчее.
Кока толстыми, обескровленными от натуги, руками сжимает поясницу противника; он раздул ноздри и страшно улыбается полуоткрытыми губами, чувствуя у себя под пальцами сдавленные хрустящие кости Димитренко. Он не думает ни о нем, ничего не помнит, ничего не предвидит, ничего не старается учесть. Весь он ушел в одно желание: уничтожить противника, изломать эти кости, истерзать это подвижное, ловкое тело, не дать ему изгибаться, ускользать…
Димитренко спокойно отыскал какую-то невыносимо болезненную точку на спине Коки, близ спинного хребта, и жмет и тискает эту точку в сладострастной ярости, как пиявка, сосущая кровь.
Чуть не крича от боли, Николай рванулся вбок, но Димитренко прыгнул вместе с ним, охватил покрепче высокую грудь Николая и опять влип, впился руками в измученное местечко между его лопатками.
Лиза испуганно умоляет:
— Саша, разними их, Бога ради.
— Не смей подходить, Саша, — стиснув зубы, ревет Николай, похожий на страшного, взбешенного медведя.
Они наталкиваются на стол, сбрасывают на пол альбом и вазочки.
Треск, звон разбитого стекла.
— Какая гадость, — морщится Раменцев.
Внезапно соперники с грохотом обрушиваются на пол.
Димитренко упал первым; Николай навалился на него всей своей тяжестью, хрипит от усталости и старается повернуть его на спину. Синий рукав Кокиной косоворотки разорван до локтя, брюки отдернуты кверху и из-под них виднеется белье.
Лиза невольно замечает это.
Нет, она никогда не смогла бы полюбить его по-настоящему…
Димитренко уткнулся лицом в пол, весь дрожит от волнения и злости и обдуманно упирается.
Неужели Лиза увидит его побежденным?
Несколько мгновений оба тела совершенно неподвижны, хотя каждый мускул, каждая мышца у обоих трепещут от напряжения.
Оба они лежат так тихо, что слышен стук дождика о стекла.
И вдруг офицер ловко переворачивается, сбрасывает с себя Николая, наваливается на него сам; работая ногами, руками, грудью и подбородком, он прижимает оба плеча Николая к полу.
— Четыре минуты и шестнадцать секунд, — объявляет Саша, пряча в карман часы.
Димитренко быстро вскакивает на ноги.
— Однако, с тобой не легко, — говорит он в припадке рыцарства.
Кока стоит, ощупывая разорванный рукав и уставившись в пол.
У Лизы сжимается сердце.
— Вы, Димитренко, не по правилам боролись, — горячо заявляет она. — Я видела, как вы ему руку выворачивали. Этого нельзя.
— Нет, отчего же, — бормочет Николай. — По-моему он совершенно правильно защищался. Вот рукав пойду привести в порядок.
— Дай я зашью, Кока, — нежно предлагает девушка.
Но он молча идет к двери и уже у порога отвечает:
— Нет, зачем же. Мне Анна Егоровна починит.
Возвратился он только вечером. Посидел минутку с гостями, предложил Саше и Димитренко сигар и опять куда-то исчез. За окном, в темноте, мелькнул огонек его сигары.
III
правитьДождь, наконец, прекратился, но в сад, все равно, нельзя было выйти из-за грязи и луж.
Молодежь, скучая, слонялась по комнатам. Веселились только толстощекие амуры на расписном потолке гостиной.
Лиза подошла к Раменцеву.
— Ну-с, продолжайте просвещать меня, Константин Аркадьевич.
Она устроилась на диване, рядом с ним, мило поджав ножки и оправляя свои густые золотистые волосы.
— Так как же питаются растения?
— В таком случае я должен буду прежде всего рассказать вам о законе диффузии, — с готовностью начал Раменцев, и прочел ей целую лекцию по ботанике.
Скоро все развлечения оказались исчерпанными.
Саша бренчал на рояле, но никто уже не хотел танцевать. Лиза продолжала сидеть на диване, мечтательно закинув головку, прелестно освещенную сверху стоячей лампой. Димитренко пытался вовлечь Лизу в разговор, но безуспешно; она отвечала ему односложно, краешком губ и полуотвернувшись. Студент стоял у окна и глядел в темноту.
«Нехорошо ты живешь, Константин Аркадьевич, — думал он, постукивая пальцами по стеклу. — Занимаешься мало, думаешь Бог знает о чем. Теперь тебе самая пора уезжать, вот что».
Вдруг он сделал резкое движение, насторожился и прильнул к стеклу виском.
— Что это? — сказал он встревоженно. — Кто-то кричит: «пожар».
— Пожар? — побледнела Лиза.
Димитренко вышел в переднюю и наткнулся на Анну Егоровну. Она выскочила из своей комнаты в полузастегнутой кофте и платке.
Забегала и заметалась прислуга.
В настежь раскрытую дверь пахнуло сырой ночью; из темноты послышались испуганные голоса, крики, топот…
— Амбар горит… Бежи… Воду давайте…
Люди толкают в темноте друг друга, увязают в грязи и лужах.
Вдали, за черными силуэтами сосен, в густых облаках дыма, страшно шевелится широкое бешеное пламя.
— Как это загорелось после такого дождя? — соображает Раменцев, машинально завертывая на бегу рукава косоворотки.
Рядом с ним бежит какая-то ошалевшая баба. В руке у нее два пустых ведра. Она часто крестится и бормочет:
— Мати Пресвятая Богородица… на конюшни перекинется… Спаси и помилуй… Обвиновал Господь… Ведра-то… ведра-то мужикам отдать…
Вблизи пламя еще страшнее. Оно ползет по стене, хлещет, вспыхивает и выдыхает облака розового дыма.
У горящего амбара люди толкутся в суете. Кричат, тащат лестницы, бегут с топорами, ведрами, тазами и ушатами. Другие просто испуганно уставились на огонь или мечутся без толку.
— Ступайте все к реке! — кричит Димитренко, топая ногами.
— К реке, я вам говорю, сукины дети! Раменцев, Саша, забирайте их! Там пусть передают из рук в руки.
Сруб горит с треском и ворчанием. Пламя с одной стороны уже подбирается к крыше.
Сверху в темноте слышится голос Николая:
— Отдирай листы, отдирай! Топором руби!
Он взобрался с мужиками на крышу и ожесточенно работает ломом среди дыма и искр.
— Руби! — кричит он. — Вали! Не жалей!
Гремят и сворачиваются железные листы; падают шипя обуглившиеся обломки дерева.
У края крыши показывается в дыму лицо Димитренко. В одной руке у него топор, другою он ищет опоры.
— Как дела? — кричит он Николаю в красной полутьме. — Там снизу льют воду, а огонь хоть бы что…
Николай рубит, отвернувшись, словно не слыхал. Его лицо злобно искривлено, как давеча вечером во время борьбы. Он бешено колотит ломом куда попало, словно под ударами его не железо, а живое теплое тело врага.
Димитренко, наконец, взобрался наверх и застучал частыми, ловкими ударами рядом с Николаем.
Вдруг с треском начинают проваливаться стропила. Снизу зверем выскакивает высокий огненный язык.
— Убирайтесь все с крыши! — кричит Николай.
Задыхаясь в дыму, мужики торопливо слезают по лестнице.
Стропила продолжают потрескивать и оседать.
Мелькая тут и там черной тенью, Николай лезет прямо в пламя, взмахивает ломом и обрушивает его на горящий тес, скользит по остаткам крыши, готовой провалиться.
Офицер не отступает от него и рубит, не разгибая спины.
Внизу раздается долгий, тягучий крик. Это Лиза увидела на полуразрушившейся крыше Николая и Димитренка.
Закрыв глаза руками, она убегает в темноту и кричит, всхлипывая, как простая, испуганная деревенская девка.
Николай услышал крик. Он поднял голову и встретился глазами с Димитренком.
Несколько мгновений они молча глядят друг на друга. Красные отблески танцуют на их лицах.
— Сойди вниз, — почти приказывает Николай.
— А тебе какое дело? — презрительно морщится офицер.
— Не хочу, чтобы ты рисковал собой, — неопределенно и злобно улыбается Николай.
Новый грохот вблизи. Из провала взвиваются искры, и едкий удушливый дым заволакивает крышу.
— Убирайся сам! — внезапно выпрямляется Димитренко и снова поднимает топор над гремящим листом железа.
— Сходите, сходите, обвалится! — кричат снизу испуганные голоса.
Сотни глаз напряженно ищут их в дыму, но их давно не видно. А треск учащаются, и дым все гуще и плотнее…
Николай почти скатывается вниз по приставной лестнице.
— Провалился… Димитренко… сверху… — едва в силах он выговорить. — Там внутри… слева должен лежать…
IV
правитьВот уже несколько лет, как в Керзинском доме тишина и жуть. Белый и приземистый, как седой вечно молчаливый старик, стоит он в темном саду и немощно опирается на свои белые колонны.
Он изрядно одряхлел за эти годы. Полы давно не крашены; от потолка на террасе отвалился большой трехугольный кусок штукатурки.
Николай Андреевич, всегда задумчивый, всегда мрачный, несколько раз бросал на него рассеянный взгляд, обедая в одиночестве на террасе.
Собирался было сказать, чтобы починили, а потом как-то привык, пригляделся к изъяну и перестал его замечать. Ветер однажды оторвал одну из зеленых жалюзи, и тоже не поправляют. Так и болтается на одной петле.
Будь жива Анна Егоровна, она распорядилась бы, да уж нет ее. Мылась как-то раз в жарко натопленной бане, да так и осталась лежать на верхней полке.
Похоронена она в церкви за оградой, и на могиле у нее всегда цветы. Это, кажется, единственное, о чем заботится Николай Андреевич.
За хозяйством смотрит теперь какая-то беловолосая красноглазая Агафья Антоновна, бывшая Агаша, но она будто и строже, чем покойница, а толку меньше.
Может быть, это оттого, что Николай Андреевич не замечает ни дома, ни слуг, ни хозяйства, ни самой Агафьи Антоновны.
И потому, что он так странно молчит всегда и смотрит таким пустым невидящим взглядом, все в доме боятся его и не смеют громко говорить.
— Вы бы хоть поехали куда вечерком, — говаривала раньше Агафья Антоновна, — а то все дома да дома… какое же веселье от этого?
Он поднимал на нее тяжелый, усталый взгляд и отвечал, помолчав:
— А вот, как-нибудь соберусь к Шаминым.
И опять вечерами одиноко бродил по саду в своей неизменной белой куртке, то мелькая светлым пятном на ближних дорожках, то пропадая в зарослях на дальних аллеях, затянутых сумерками…
Люди говорили, что он иногда словно обыскивает сад и бормочет что-то сам с собой.
А по вечерам, в сумерки, весь дом погружается в темноту. Вот уже несколько лет, как из комнат вынесены все свечи и лампы, Николай Андреевич не любит их и не позволяет зажигать огонь.
И все-таки сегодня Агафья Антоновна весь дом вверх дном перевернула:
— Аришка, да помогай же ему тащить! Господи, что вы за косолапые за такие! Чисто у вас не руки, а грабли привешены. Заходи, заходи… туда, в угол… А теперь заноси в дверь. Набок, набок клади.
И вот по узенькому коридорчику втащили в комнату для гостей высокую детскую кроватку, за которой нарочно посылали к соседям, Шаминым, за девять верст.
На окна и двери повесили, слежавшиеся в сундуке, пахнущие табаком, синие бархатные портьеры; расстелили маленькие вышитые скатерти на столиках. Долго совещались и все-таки внесли в комнату лампу с красным абажуром.
Агафья Антоновна осторожно входит в кабинет.
— Пожалуйте взглянуть, Николай Андреич.
Он расхаживает по комнате, в чесучовом костюме, изрядно постаревший, чуть-чуть седой, но, против обыкновения, очень возбужденный.
— Ладно, пойду, — говорит он, странно посматривая на нее, — а вы скажите Савелию, чтобы ровно к пяти подавал и пусть серых запряжет. И постойте, постойте: пришлите мне чего-нибудь… ну коньяку, что ли.
По дороге на станцию волнение Николая Андреевича все возрастает. Не глядя по сторонам, он задумчиво теребит свою бородку, часто снимает шляпу и вытирает лоб.
Почему это вдруг она надумала приехать?
Он снова перечитывает непонятно-простую телеграмму, потом прячет в футлярчик пенсне и погружается в размышления, подпрыгивая на ухабах.
Минутами у него странное желание велеть повернуть лошадей и умчаться куда-то, очертя голову, скрыться из дому, умереть, только чтобы не встретиться с ней.
«Лиза Ритвиц»… Некрасиво. Прежнее «Лиза Керзина» звучало лучше. Но говорят, что он интересный человек, этот Ритвиц. Кажется, один из крупнейших петербургских финансистов, делец, чуть ли не король биржи. Много лет назад рассказывали о каких-то его фантастических кутежах… А какая теперь она? Девять лет… девять лет… Изменилась, верно.
Николай Андреевич беспокойно прогуливается по перрону.
Нет! Ему очень, очень хочется увидеть ее. У него даже руки дрожат от волнения.
С опозданием, что ли, идет поезд?
— Ты стань сюда, Савелий… А я буду немного подальше. И сейчас же, как подойдет поезд, выноси багаж.
Но вот вдали громыхает. Показывается черная растущая точка, вся в дыму.
Кажется, что поезд пронесется мимо.
Наконец, паровоз пролетает с громом, обдавая теплым ветром, вертя страшными красными колесами, грозя обнаженными поршнями и рычагами.
Николай Андреевич напряженно заглядывает в окна.
— Здравствуй, Лиза! — Он сам чувствует, что совсем отвык улыбаться.
— Савелий, входи скорей в вагон… Лиза, где твои вещи? Дочку свою давай, дочку. Позволь же, я тебе помогу… Какая милая у тебя девочка.
— Правда? — смущенно улыбается Лиза. — Вот мой муж, Кока.
Лиза пополнела. Ее щеки и шея немного огрубели и уже не так ослепительно белы, но глаза и улыбка прежние. Все-таки она еще очень хороша.
Николай Андреевич целуется с ней и с Ритвицем, сухим изящным господином среднего роста; трясет руку маленькой пунцово-розовой англичанке; заглядывает в глазки миловидной, изысканно одетой девочке.
— А какие у тебя красивые локоны, детка.
— Да ведь они совсем развились в дороге, — смеется Лиза. — Дай-ка я на тебя посмотрю. Ты все такой же милый. Ну, точно, точно такой же. А что это у тебя на висках?.. Кока, стыдись!
— Девять лет не пустяки, — отвечает Николай Андреевич, ни на минуту не изменяя своей застывшей улыбки. — Ну, едемте скорей! Как я рад, что вы здесь. Просто не знаю, о чем раньше спросить тебя.
Дорогой Лиза беспорядочно рассказывает об общих знакомых, о своей второй дочке, оставшейся в Петербурге у бабушки; о том, что Саша уже товарищ прокурора в Одессе.
— Сколько у вас десятин, Николай Андреевич? — спрашивает Ритвиц.
— У меня-то? Восемьсот с небольшим.
Николай Андреевич уже давно не разговаривал так много.
— Доходы хороши?
— Да так себе. Есть еще кирпичный завод маленький. — С внешней стороны у нас ничто не изменилось, Лиза. Тебе приятно будет посмотреть, я думаю.
— Еще бы, — говорит она. — Я так соскучилась по этим местам. И кроме того, приятно, понимаешь ли, вспомнить самое себя. Когда я приезжала сюда ребенком, Керзино казалось мне огромной страной с неизведанными тайнами, с пустынями, где никто никогда не бывал. А потом я росла, а оно все уменьшалось, но зато становилось уютнее и милее… Анна Егоровна жива?
— Нет, вот уже два года, как умерла старуха. У меня теперь другая экономка.
— Не такая старая? — игриво прищурился Ритвиц, поправляя пенсне.
— Людвиг, — укоризненно протянула Лиза.
— Молодая, — отказываясь понять шутку, ответил Ритвицу Николай Андреевич, и оба они вдруг почувствовали острую неприязнь друг к другу.
— Ты помнишь маленькую Агашу, Лиза? Дочку Антона садовника. Так вот — она.
— Смотрите! — вдруг привскочила на сиденье Лиза. — Смотри, Ирочка… Туда, туда смотрите. Там сейчас будет лужайка и на ней громадный камень. Так я никогда и не узнаю, откуда он взялся здесь, — засмеялась она. — Скифская могила… Помнишь, Кока? Здесь еще покойник Димитренко устраивал скачки с препятствиями.
Лиза вздохнула, и лицо ее словно померкло на мгновение.
Николай Андреевич заметил это. Давно забытое чувство злобного волнения зажглось в нем и тотчас угасло.
— А Раменцев сослан, — понижая голос, сказала Лиза. — Ты знаешь об этом?
— Да что ты, неужели? — пробормотал Николай Андреевич.
— Как же. Еще года три тому назад. Я от него получила, письмо из какого-то невероятного города.
Экипаж въезжает в длинную липовую аллею.
— «Аллея вздохов», — смеется Лиза. — Как банально… и какая прелесть…
V
правитьК обеду гости вышли довольно поздно. Николай Андреевич в ожидании их уселся с газетой на террасе. Впрочем, читал он недолго, а больше смотрел в потемневший сад и прислушивался к чуждым звукам, наполнившим дом. Волнение его сменилось большой усталостью.
Конечно, он больше не любит Лизу. Это прошло. Она может жить здесь или уехать. Ему все равно. Даже лучше, если бы она уехала.
У него такое чувство, словно вторглись к нему и больно возятся в его прошлом.
В доме суета. Вот пробежала Агафья Антоновна, которая тотчас же после приезда Лизы как-то стушевалась, робко отступила в ряды прочей прислуги; вот слышится говор англичанки; вот детский голосок что-то возражает… Девочка выражается определенно и спокойно, и есть в ее манере произносить слова что-то неприятно трезвое, как у ее отца.
Первой вышла на террасу Лиза. Она в простеньком розоватом платье, с голыми белыми руками.
— Я ничего с собой не взяла, — говорит она, словно извиняясь, и знакомым жестом оправляет свою золотую прическу. — Ни одного платья, кроме этого. Так и буду ходить целый день.
— Да ведь страшно красиво так! — простодушно восхищается Николай Андреевич.
Ритвиц явился в белом фланелевом костюме, белой мягкой шляпе и белых туфлях; девочка тоже вся в белом и с туго завитыми рыжеватыми локонами по сторонам веснушчатого личика.
— Лизе не мешает отдохнуть здесь хорошенько, — говорит Ритвиц, изящным жестом расправляя на груди салфетку. — Вы себе представить не можете, до чего она изводила себя в последнее время. Каждый вечер куда-нибудь в концерт, на бал, на всякие благотворительные базары. А утром проснуться не может. Настроение убийственное, фантазии ошеломляющие.
— Какие фантазии? — смеясь, протестует Лиза.
— Какие? А колье?
— Он ко мне придирается, — хохочет Лиза. — Ты его не слушай, Кока.
— Ага, я придираюсь? Хорошо. Слушайте. Теперь она пристрастилась к драгоценностям. Покупает их, покупает. Настоящая «королева бриллиантов». Но успокоиться не может и вечно разъезжает по ювелирным магазинам. Просто мания какая-то. Говорит только о бриллиантах, ночью во сне видит бриллианты. Некуда деваться. На прошлой неделе…
— Это ему совсем не интересно, — полусерьезно перебивает Лиза.
— Нет интересно. На прошлой неделе она отказалась от поездки на бал только потому, что ей к сроку не сделали изумрудного колье, которое она заказала специально для этого бала к зеленому платью.
Николай Андреевич принужденно-весело смеется.
— Что это с тобой сталось, Лиза?
Впрочем, думает он, Ритвиц мог бы не рассказывать этой истории дурного тона. Богатство свое он хочет подчеркнуть, что ли?.. И потом эта его манера произносить иностранные слова по-петербургски, с двумя ударениями в одном слове: «кон-церт…»
После обеда Лиза утащила Николая Андреевича в сад.
— Ты, Людвиг, оставайся дома. Мы сейчас будем делать бесконечно много глупостей: разыщем «скифскую могилу», будем присаживаться на минутку на разные скамейки, пойдем в беседку, в липовую аллею, в купальню. А возьмешь тебя, ты сейчас устанешь, сядешь на чистое местечко и скажешь: «j’y suis, j’y reste».
— И прекрасно, — сказал Ритвиц, — только достань мне газеты из портпледа.
Они вышли в сад.
Призрачно белые в сумерках, березы стояли неподвижно, с листвой чуть тронутой слабой рябью.
Рассохшиеся скрипучие скамейки, запущенные аллеи, сумрак и пустота…
Лиза сначала тараторила без умолку, заглядывала во все уголки сада, разыскивала памятные места, а потом притихла и молча идет, как-то по-детски прижавшись к Николаю Андреевичу.
— Скажи, — спрашивает она, — заметил ли ты, как печальны наши русские деревья? Осины всегда так дрожат, что на них больно смотреть. Сосны тоже имеют гордый, но грустный вид. А березы… они похожи на покинутых невест… Скорбная какая-то у нас природа. Скорбная и незлобивая. В городе об этом забываешь. А приедешь в деревню, и все говорит тебе о том, что счастье — сказка.
— А разве оно не сказка? — помолчав, отвечает Николай Андреевич. — В том-то и дело, что не деревья печальны, а мы печальны.
Они молча огибают серые в темноте газоны, круглые клумбы, увенчанные облезлыми зеркальными шарами на потемневших подставках, пересекают старое корявое крокетное поле.
Николай Андреевич чувствует на своей руке мягкую, полную руку Лизы. Он помнит эту руку легкой и тонкой, и все же ее теплота волнует. Это уж не то прежнее скромное и чистое волнение. Нет, волнение это острее и гуще и есть в нем что-то злобное, что-то враждебное, как сладкая мечта о мести.
Они входят в беседку на краю крокетного поля и садятся в темноте на скамейку.
— Здесь, в беседке, я однажды замечталась и уснула, — улыбается Лиза. — Проспала два часа, а меня все искали.
— А помнишь, как ты мечтала о принце? — тихо спрашивает Николай Андреевич.
Он медленно отчеканивает слова, боясь, чтобы голос не дрогнул от пожирающего его волнения.
— Я ведь тогда часто о нем думала, — смеется Лиза. — Конечно, это детские бредни, — продолжает она после долгого молчания. — Можно великолепно обойтись и без его высочества… И почему мне не считать себя счастливой? У меня прекрасный муж, дети…
— Англичанка, — тихо отчеканивает Николай Андреевич.
Лиза несколько мгновений изумленно вслушивается в это неожиданное слово.
— Ну, да, — говорит она просто и смеется. Она так хорошо умеет ценить иронию.
Ее плечо вздрагивает у самых губ Николая Андреевича. Ему хочется сжать, стиснуть до боли это плечо, но он сидит неподвижно и слушает долгий нервный смех Лизы, отдаленно похожий на рыдание.
— Ты, конечно, мало знаешь моего мужа, — говорит, немного успокоившись, Лиза. — К нему нужно привыкнуть, узнать его… а на это нужно потратить немало времени. Это уже хочешь — не хочешь… Потому, что его почти никогда не бывает дома. Он устроен немного иначе, чем мы… Более по-городскому, что ли. У него нет нашей неопределенности, расплывчатости, романтических фантазий… Но ведь это и не нужно вовсе… Ах, Кока… Ведь, правда? Этого совсем не нужно?
В последних словах Лизы такая глубокая, такая затаенно сильная тоска… А может быть, это только послышалось Николаю Андреевичу. Может быть, это его собственная, давно утихшая тоска снова охватила его, вмешалась ледяными струйками в горячую дрожь его тела.
Стемнело. Небо еще серовато, а в саду мрак.
Лиза чуть-чуть прислонилась к плечу Николая Андреевича.
— Тут страшно, — говорит она почти шепотом. — Страшно и весело. У тебя еще есть крокет? Я ужасно люблю играть ночью, при фонарях. Я помню, шары и молотки хранились в амбаре… Ах, да ведь все тогда сгорело…
Николай Андреевич наклонился вперед и долго силится разглядеть во тьме лицо Лизы. Ему кажется, что общая их близость волнует и ее.
— Знаешь, — говорит он медленно, борясь сам с собой, — этот амбар… я сам поджег.
— Но почему же, Господи?
— Потому, что любил тебя, — таким же фальшиво спокойным тоном отвечает Николай Андреевич. — Меня тогда Димитренко повалил в борьбе на пол. Я подумал, что стану смешным в твоих глазах. Я не знал, что делать, как показать себя… Пошел, облил керосином и поджег.
Лиза сидит, опустив голову. Николай Андреевич сказал, потом закрыл глаза и слушает яростный стук своего сердца.
И вдруг маленькая теплая рука отыскала во мраке его руку, пожала ее нежно и снова отодвинулась.
— Здесь холодно, Кока… Пойдем домой, — робко сказала Лиза неверным, ослабевшим голосом.
Но Николай Андреевич быстро придвигается к ней и шепчет, судорожно вздыхая:
— Теперь ты все должна узнать, Лиза, я все скажу. Это я бросил Димитренко в огонь… Я… Я!
Он схватил руки Лизы и, весь трясясь, сжимает их в своих руках.
— Мы стояли на крыше… Клянусь тебе Богом, что я просил его сойти вниз. Мне казалось, что ты испугалась за него. Но он отказался уйти. Ох, ты не знаешь, какие у него были глаза! Какое презрение… И мы опять бросились друг на друга, там на крыше.
— Я не помню, как все было, но знаю, что толкнул его, толкнул, толкнул в провал, в огонь! Я убил его, Лиза… Из-за тебя убил… Ведь я тебя любил… Я люблю тебя…
Лиза молчит. Молчит в такую минуту… Хотя бы из жалости сказала что-нибудь.
Нет, он ее ненавидит, он это чувствует ясно. И всегда, всегда ненавидел.
Николай Андреевич резко отодвигается. Он делает движение, чтобы подняться с места, но вдруг Лиза быстро удерживает его, настойчиво привлекает к себе.
Тяжелая, запрокинутая головка опускается на его плечо, горячая рука порывисто обнимает в темноте его шею.
Страшный черный дурман любви и злости ударяет ему в голову. Он вздрагивает, напрягается весь и сжимает в объятиях это гибкое, внезапно вспыхнувшее тело.
Тишина за стеной из плюща. Чуть слышный шелест руки, гладящей спутанные волосы.
Из-за деревьев показывается бледный краешек луны.
Николай Андреевич и Лиза медленно выходят из беседки. Он хочет обнять ее за талию. Просто обнять, как старый друг, как брат, но Лиза отстраняет его руку.
— Больше не нужно, Кока.
— Никогда?
— Никогда.
Она ускоряет шаг, и вот они идут в темноте через газоны и клумбы, избегая прикосновений, печальные и чужие друг другу, в этом глухом саду, среди скорбных елей и грустно белеющих во мраке берез.
Нужно успеть сказать ей что-то… что-то важное и очень печальное… но что, что?
— Людвиг, где ты? — кричит Лиза, почти подбежав к террасе.
— Алло! — отвечает голос из верхнего окна.
— Сходи к нам скорее.
Она стоит, беспомощно и устало опершись о колонну.
— Завтра мы уедем, — говорит она быстрым шепотом. — Я не могу здесь оставаться больше. Прости меня, Кока, ради Бога прости меня.
Источник текста: журнал «Русская мысль» № 2, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.