ВЪ ТУМАНѢ. править
Весенняя ночь опустилась на землю… Темныя дымчатыя тучи обложили небо; изъ-за нихъ кое-гдѣ проглянетъ звѣздочка, блеснетъ и — спрячется. Бѣлая пелена распростерлась надъ обширною низиной, легла на рѣчную долину Камы и плотно окутала прибрежье. Гдѣ рѣка, гдѣ берегъ — отличить нельзя: все слилось и потонуло въ густомъ туманѣ.
Свѣтлое розоватое облако проступило и разлилось въ туманѣ; свѣтъ его не ровенъ: то онъ расширяется и пышетъ, то блѣднѣетъ и мигаетъ. Очевидно, это гдѣ-нибудь рыбакъ развелъ огонь.
На бугрѣ, вблизи обрыва къ рѣкѣ, разложена «теплина». Въ широкомъ кругѣ свѣта, у костра, выдѣляется фигура мужика, стоящаго на колѣняхъ передъ котелкомъ; на мужикѣ синяя пестрядинная рубаха и старая, изъ овчинъ съ лысинами, шапка; худощавое лицо его съ русою бородой, сѣрыми глазами и прямымъ носомъ устремлено на огонь. Пламя отъ теплины освѣщаетъ шалашъ, изъ котораго глядитъ, полеживая на соломѣ и подпершись на локоткахъ, русая кудрявая головенка съ дѣтскимъ личикомъ и парою живыхъ глазенокъ.
— Скоро, тятя, картошка сварится?
— Потерпи малость. Вотъ я валежничку подкину, — живо поспѣетъ.
Сухія вѣтки затрещали, повалилъ черный дымъ и большое пламя длинными языками поднялось кверху, раскинувъ надъ костромъ свѣтлый шатеръ. Откуда взялась, налетѣла на этотъ свѣтъ какая-то птица, покружилась, трепеща сизыми крыльями и, вдругъ, точно чего испугалась, съ тоскующимъ крикомъ исчезла въ ночной тмѣ.
— Витютень[1]! — проговорилъ мальчуганъ. — Куда онъ улетѣлъ?
— Должно, отъ гнѣзда отшибся и летаетъ, разыскиваетъ свое жилище, — отвѣчалъ рыбакъ. — Ну, картошка готова. Давай ѣсть, Ваня.
— Давай! — встрепенулась кудрявая головенка. — Я давно горячей картошки хочу.
Мальчикъ немного повозился, досталъ краюху чернаго хлѣба, деревянную солонку и присусѣдился къ теплинѣ. Отецъ съ сыномъ перекрестились и принялись за ужинъ. Огонь, между тѣмъ, медленно догоралъ; свѣтъ ослабѣвалъ и ночной сумракъ надвигался со всѣхъ сторонъ, сжимая и съуживая розоватый кругъ.
— Тятя, — заговорилъ мальчикъ, — а рано ли мы утре на рѣку-то выѣдемъ?
— Если Богъ дастъ вёдро, такъ рано, Ванюша: чуть забрежжетъ, мы съ тобой ужь и въ лодкѣ будемъ.
— Коли такъ, надо скорѣе ѣсть да спать ложиться, — весело сказалъ Ванюша, раскраснѣвшись отъ жары и картошки. — Ой, тятя, какъ темно стало! — глянувъ въ сторону, вскрикнулъ мальчикъ.
— Туманъ великъ, — промолвилъ рыбакъ. — Да и небо, вишь ты, все оболокло: мѣсяцу-то ясному съ звѣздами чистыми и не даетъ свободы.
Кругомъ сгущалось. Ничего не видать, но слышно, какъ гдѣ-то близко, внизу, подъ туманомъ, что-то громадное движется, шумитъ и, по временамъ, какъ будто жалобно кто плачетъ.
— Тятя, что тамъ? — тревожно спросилъ Ванюша. — Слышишь?
— Тамъ рѣка, сынокъ.
— А плачетъ кто… русалка?
— Какія теперь русалки! Онѣ только при мѣсяцѣ на волю показываются. Да по Камѣ про нихъ давно ужь что-то не слыхать: видно, отъ пароходовъ безпокойно имъ стало жить, на новы мѣста перебрались. А что ты слышишь-то, ровно бы кто плачетъ, такъ это вода о берегъ плещется.
Покончивъ съ картошкою, мальчикъ юркнулъ въ шалашъ. Отецъ подбросилъ на огонь сухаго валежника. Хворостъ вспыхнулъ, пламя снова охватило костеръ, раскинувъ еще разъ свѣтлый шатеръ. Въ шалашѣ, передъ мѣднымъ образкомъ, Ваня молился на сонъ грядущій. Отецъ положилъ на костеръ два черныхъ пня и проговорилъ:
— До утра протлѣютъ. Не озябнемъ, тепло будетъ спать.
И съ послѣднимъ словомъ рыбакъ шагнулъ къ шалашу. Мальчикъ тѣмъ временемъ успѣлъ улечься на соломѣ, свернувшись калачикомъ, только одна кудрявая головенка да глаза выставлялись изъ-подъ халата, въ который онъ завернулся. Отецъ послѣдовалъ примѣру сына. Но заснули оба не сразу; они говорили про рыбную ловлю, вспоминали про домашнихъ. Потомъ рѣчь ихъ стала медленнѣе, вопросы оставались безъ отвѣта и, наконецъ, голоса совсѣмъ замолкли.
Около получаса прошло. Слабо перебирался огонь по загнившимъ пнямъ. Сырость въ воздухѣ дѣлалась ощутительнѣе. Внизу, подъ туманомъ, попрежнему, движется что-то громадное, глухо шумитъ и всплескиваетъ. Но вотъ, Богъ вѣсть изъ какой дали, пронесся неясный, но густой звукъ… Минуты черезъ двѣ тотъ же самый звукъ повторился, но все такъ же неясно и глухо, какъ и въ первый разъ. Онъ походилъ не то на ревъ большаго звѣря, не то на какое-то неестественное уханье. Въ шалашѣ послышался голосокъ:
— Тятя, что тамъ?
Отецъ не отозвался. Снова донесся неопредѣленный звукъ.
— Тятя, тятя! — съ плачемъ въ голосѣ началъ тормошить отца сынъ, — проснись! Лѣшій, знать, къ намъ идетъ…
— Что, а? — просыпаясь, забормоталъ отецъ. — Кто идетъ?
— Лѣшій!… Слышишь, онъ ухаетъ…
Рыбакъ привсталъ на соломѣ, протеръ глаза и прислушался.
— Ничего не разберу. Должно, съ просонья тебѣ почудилось: птица гдѣ въ талу крикнула, а тебѣ лѣшій представился.
— Нѣтъ, я слышалъ, какъ онъ въ дуду свою ухалъ. Лѣшіе, сказываютъ, за все такъ по ночамъ-то на дудѣ играютъ… Боюсь я, тятя!
— А вотъ какъ я достану прутъ, да настегаю тебѣ, такъ ты у меня и перестанешь бояться! — осердился рыбакъ. — Давѣ кто дома канючилъ: «возьми съ собою на рѣку, возьми, тятя», а теперь боишься и мнѣ спокою не даешь?
Только рыбакъ договорилъ, какъ послышались, одинъ за другимъ, два отрывистыхъ уханья.
— Слышь, тятя?
Отецъ не отвѣтилъ.
— Взаправду ухаетъ, — въ раздумьи и медленно заговорилъ рыбакъ. — Что бы это такое означало?… Пароходы въ эдакій туманъ не пойдутъ: опасно, — того гляди, что другъ на дружку наскочатъ, бокъ или брюхо себѣ пропорютъ.
— Право, тятя, это лѣшій дудитъ! — боязливо, но настойчиво промолвилъ сынишко.
— Полно тебѣ зря молоть, — успокоилъ отецъ и въ голосѣ его уже не слышалось никакой угрозы. — На рѣкѣ я живу, на рѣкѣ и выросъ, а ни разу его не видалъ. Въ старинные годы они точно водились, а нонича пароходы и лѣшихъ всѣхъ пораспужали. Притомъ, и жить-то имъ стало утѣснительно: лѣса повырубили, — приволья супротивъ прежняго ужь и нѣтъ.
— А на той сторонѣ, гдѣ пароходы пристаютъ, я давѣ видѣлъ большо-ой лѣсъ!
— Да, вѣдь, лѣсъ-то выше ты видѣлъ, а уханье снизу, пойми ты, глупый человѣкъ… Постой, никакъ опять…
И онъ недоговорилъ: похожее на ревъ льва, когда тотъ проснется и станетъ позѣвывать, явственно послышалось изъ тумана.
— Господи помилуй! — перекрестился рыбакъ. — Вѣрно, несчастье какое на рѣкѣ: пароходъ на помочь вызываетъ. Надо фонарь захватить, да къ обрыву добѣжать, можетъ, придется лодку отвязать и ѣхать.
— И я съ тобою! — уцѣпился за рубашку отца перепуганный Ванюша.
— Ладно. Одѣвайся проворнѣе!
Наскоро обувъ лапти, они надѣли шапки, натянули понитки и вышли изъ шалаша.
Пеньки передъ шалашомъ тлѣлись, разливая вокругъ тепло и небольшой розоватый свѣтъ. Дулъ легкій вѣтерокъ. По небу, сквозь тучи, мѣстами, проступалъ лунный свѣтъ; въ одиночку и кучками загорались и ярко свѣтились звѣздочки. Внизу, подъ туманомъ, попрежнему, шумѣла рѣка, а на встрѣчу ей шелъ тяжелый грохотъ и, по временамъ, раздавалось грозное уханье. Двѣ фигуры, одна высокая, а другая маленькая, выросли надъ обрывомъ.
— Такъ и есть, пароходъ, — сказалъ рыбакъ. — Поломался, идетъ грузко,
«У-у-у-у! у-у-у… у!» — отчетливо раздалось въ туманѣ и, въ то же время, изъ него вынырнулъ красный глазъ, мигнулъ раза два и пропалъ.
— Опять ее нелегкая несетъ, — проворчалъ недовольно рыбакъ. — Не сразу распозналъ свистка въ эдакой мглѣ… Вонъ глазище ея, окаянной, моргаетъ!
Мальчикъ плотно жался къ отцу и ни слова не говорилъ.
Грохотъ становился все слышнѣе и слышнѣе. Точно сотни механизмовъ ворочались, стучали и охали, перемѣшиваясь съ шумомъ воды и сопровождаясь ужасающими уханьями. Огненный глазъ мигалъ чаще, постепенно увеличиваясь и краснѣя, какъ будто наливаясь кровью: то онъ исчезнетъ, потонетъ въ туманѣ, то снова вынырнетъ и глядитъ.
— Уйдемъ отсюда, родимый, уйдемъ! — взмолился мальчуганъ, ухвативъ отца за рукавъ.
— Не пужайся, Ванюша, полно тебѣ дрожать, — уговаривалъ отецъ. — Слышишь, чай, пароходъ идетъ, свистки даетъ встрѣчнымъ, чтобы не столкнуться.
— А глазъ-то, тятя?
— А это съ той, что пароходъ кою тащитъ, съ окаянной глазище пялится.
— Такъ на что онъ ее тащитъ?
— Людей на ней возятъ. Слыхалъ ты про «несчастныхъ»?
— Это тѣ, которымъ мама за окошко поѣсть ставитъ, а они ночью придутъ да потихоньку съ полочки все и заберутъ?
— Они самые.
Сынишко замолчалъ.
Вѣтерокъ потянулъ крѣпче. Туманы слегка дрогнули и закачались. Грохотъ, стукъ и шумъ съ каждою минутой усиливались, подступали ближе и ближе; красный глазъ, не переставая, мигалъ и пугалъ ночную темноту, а уханья все учащались.
— Слу-у-у-шай! — разорваннымъ, дребезжащимъ крикомъ вырвалось изъ глубины колыхавшагося тумана и донеслось до бугра.
«У-у-у! у-у… У»! — раздалось вслѣдъ за крикомъ.
Что-то большое и тяжелое, громыхая и охая, валило уже не далеко.
— Слу-ш-шай!
Туманъ въ одномъ мѣстѣ, какъ разъ противъ бугра, гдѣ стоялъ рыбакъ съ сынишкой, порѣдѣлъ и разступился; черная зіяющая бездна разверзлась и глянула… Въ ту же минуту, сыпля искры, загорѣлся изъ трубы фонтанъ, при свѣтѣ котораго вырисовался силуэтъ парохода и по сторонамъ его засверкала огненная зыбь рѣки; за нимъ, немного погодя и высоко поднявшись, вынырнулъ красный глазъ и погнался за пароходомъ.
— Вотъ она, окаянная-то! — показалъ рукою рыбакъ.
— Ахъ, тятя!…
— Пароходъ ушибленъ: лѣвое колесо безъ движенія. Сичасъ къ пристани привалитъ, заночуетъ.
Страшный металлическій ревъ огласилъ всю окрестность, и отъ этого рева застоналъ воздухъ, разбуженная рыба въ испугѣ заметалась въ рѣкѣ и начала вскидываться, громко шлепаясь по водѣ.
— Вишь, окаянная, рѣку матушку инда возмутила, рыбу всеё перепужала! — сердито ворчалъ рыбакъ.
Изъ-за тучъ выплылъ полный мѣсяцъ и освѣтилъ Каму и ея побережье. По всей рѣчной долинѣ, вширь и вдоль, клубились и ползли безъ конца туманы; при фосфорическомъ лунномъ свѣтѣ они принимали причудливыя, фантастическія формы: вдали катились грозными валунами, съ отсвѣчивающими сѣдыми гребнями, ближе — растягивались въ тончайшую кисею и рѣяли надъ водою, а тамъ, гдѣ, въ золотистомъ полусумракѣ, обрисовывались мягкіе контуры горъ, они вскидывались какими-то гигантскими бѣлыми птицами. Неровными большими пятнами выступала рѣка: она или мрачно чернѣла въ громадной тѣни, или сверкала, переливаясь золотыми и серебряными змѣйками. На берегу, гдѣ стояла пристань, изъ волнующихся тумановъ косматою гривой поднимался темный лѣсъ; по берегу и пристани бѣгали огоньки, тускло мелькали въ круглыхъ окошечкахъ парохода и въ отдаленіи мерцалъ багрянокрасный глазъ съ «окаянной».
Рыбакъ не ошибся: пароходъ въ пути поломалъ колесо. Требовалось время для исправленія, и капитанъ отдалъ распоряженіе бросить якорь и ночевать. Мастера, не теряя минуты, принялись за работу; лоцмана и матросы, довольные неожиданно выпавшимъ отдыхомъ, спѣшили поужинать и спать. Въ пассажирскихъ каютахъ шли разговоры, играли въ карты и оффиціанты сновали взадъ и впередъ, пронося бутылки и блюда.
Было одиннадцать часовъ ночи. На «окаянной» баржѣ съ «несчастными» царила полная тишина. Конвойный офицеръ спокойно спалъ въ своей каютѣ. За проволочною желѣзною сѣткой, на палубѣ, гдѣ днемъ обыкновенно скучиваются сѣрые халаты и бритыя головы, теперь не было ни души; команда баржи тоже разбрелась по своимъ мѣстамъ. Одни часовые, разставленные по разнымъ пунктамъ, невидимо бодрствовали и, время отъ времени, нарушали покой ночи своимъ однообразнымъ «слу-у-шай!» Кругомъ баржи ползутъ и разстилаются туманы, а съ голубой выси блестятъ ярко звѣзды и свѣтитъ ясный мѣсяцъ; только края горизонта темнѣютъ и хмурятся.
Но внутри баржи еще не спятъ… Въ отдѣленіи «для непривилегированныхъ», въ длинной, узкой и сырой, какъ погребъ, пловучей тюрьмѣ, сквозь полумракъ или туманъ, колыхаются тѣни, слышенъ говоръ и ляскъ цѣпей. Всматриваясь въ этотъ полумракъ, начинаешь понемногу различать человѣческія фигуры, выдѣляются зеленоватыя лица, выбритыя на половину головы, сѣрые халаты и холщевыя рубашки… Большинство изъ нихъ лежали, нѣкоторые сидѣли, но никто не спалъ. Размѣстившись на низкихъ нарахъ, они принимали самыя разнообразныя положенія, какія только имъ могли дозволить цѣпи и кандалы. Порою слышались тихія, грустныя рѣчи, раздавался бойкій, хотя и сдержанный разсказъ, сопровождаемый смѣхомъ; веселая шутка смѣнялась чьимъ-нибудь глубокимъ вздохомъ сокрушеннаго горемъ сердца или восклицаніемъ: «о, Господи, помилуй мя, грѣшнаго!» Молодой паренекъ, вцѣпившись обѣими руками въ толстую желѣзную рѣшетку, защищавшую изнутри маленькое оконце, въ полголоса и заунывно выводилъ:
«Отцовскій домъ спокинулъ я;
Травой-травой онъ заростетъ;
Собачка вѣрная моя
Заво-завоетъ у воротъ».
Часовой, стоявшій за дверью, не обращалъ вниманія на поведеніе колодниковъ, или ему давно уже надоѣло обращать вниманіе.
Однѣ нары казались особенно какъ-то оживлены. Нестарый, лѣтъ сорока пяти, колодникъ, съ выбритою половиной головы, разсказывалъ что-то занимательное; его окружала кучка товарищей, жадно слушавшихъ разсказъ, и съ сосѣднихъ наръ часто поворачивались головы, наводя ухо.
— Эко, компанія честная, какъ паренекъ нашъ заунывно играетъ, — прервалъ себя разскащикъ, показывая рукою на пѣвца, уцѣпившагося за рѣшетку.
— Младъ очень, по новости и тоскуетъ.
— Это всегда такъ, — подхватилъ разскащикъ. — Когда я въ первой путешествовалъ изъ Рассеи въ Сибирь, — на этой же самой баржѣ рейсу до Перми дѣлалъ, — такъ куда какъ тоже горестно было! Ну, а вотъ теперь, побывавши самовольно опять въ Рассеѣ и нагостившись у любезныхъ сродственниковъ, ѣду въ Сибирь съ легкимъ сердцемъ, потому мѣста тамъ вездѣ знакомыя, и ежели, къ примѣру сказать, придетъ желаніе вдругорядь оттуда утечь, такъ это, по совѣсти вамъ открою, я завсегда могу за первый сортъ убѣжать.
Нары встрѣтили эту шутку одобрительнымъ смѣхомъ.
— Убѣжишь, дядя?
— Самымъ аккуратнымъ манеромъ.
— Ладно, коли счастье такое выпадетъ, убѣжишь, а то не за всяко, чай, время это можно, — усомнился кто-то. — Поди, начальство тоже за нашимъ братомъ надзираетъ.
— Еще бы! На то оно и начальство: его дѣло надзирать, а наше — бѣгать. Надо только въ башкѣ смекалку имѣть, а не пареную рѣпу.
Съ крайнихъ наръ, примыкавшихъ къ самой кормѣ баржи, гдѣ лежали два колодника, при послѣднихъ словахъ одинъ не безъ удовольствія проговорилъ:
— Ловко! Видно, дядя — голова съ мозгомъ.
— Мозговатъ, а попался, — брюзгливо проворчалъ сосѣдъ, лежавшій къ стѣнѣ, — не хватило, значитъ, смекалки-то!
— Не попался бы, почтенный человѣкъ, ежели бы не мое слабое сердце, — повернувшись къ сосѣдямъ, отвѣчалъ «дядя». — Пожелалъ съ любезными сродственниками повидаться, а они, замѣсто того, чтобы принять и какъ слѣдуетъ угостить пріѣзжаго съ чужой стороны, живымъ манеромъ урядника оповѣстили. Ну, меня сейчасъ и отрекомендовали. Чрезъ измѣну кровныхъ вторично путешествую. А причиной тому — мое слабое сердце.
«Увижу море, небеса,
А родины ужь нѣтъ!»
Напѣвалъ у рѣшетки паренекъ, и въ голосѣ его звучало столько тоски и слезъ, что «дядя» счелъ необходимымъ сообщить любопытнымъ слушателямъ такого рода соображеніе:
— Такъ я теперь полагаю, что этотъ паренекъ безпремѣнно мнѣ приходится роднымъ братцемъ или троюроднымъ племянникомъ, хоша раньше Казани, гдѣ онъ къ намъ подсѣлъ, я его въ жизнь не видывалъ. Потому я почитаю его за близкаго сродственника, что сердце въ немъ такое же слабое, какъ и у меня, и ежели вы сами не увидите, то безпремѣнно услышите, что онъ изъ Сибири дралка задастъ.
— Н-но?
— Вѣрно говорю. Большую приверженность къ родинѣ имѣетъ, а такихъ отъ Сибири воротитъ, какъ чорта отъ ладона. Только прибѣжитъ онъ въ превеликой своей радости домой, а сродственники опять его въ Сибирь поворотятъ. «Мы, скажутъ, добра тебѣ желаемъ, потому въ Сибири люди золото добываютъ, а мы здѣсь съ Николы зимняго попову перепечу[2] ѣдимъ. Ступай съ Богомъ, ищи себѣ тамъ счастья!» — и сейчасъ полиціи сродственника предоставятъ.
— Веселый, дьяволъ! — похвалилъ колодникъ съ крайнихъ паръ.
Онъ приподнялся, бряцая цѣпями, и сѣлъ н$ мѣстѣ. Это былъ высокій, плечистый дѣтина, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, почти безъ всякой растительности на бородѣ и усахъ, съ крупными чертами и простоватымъ выраженіемъ лица.
— И возстанутъ, напослѣдь времени, родъ на родъ, братъ на брата, сынъ на отца, — провѣщалъ чей-то протяжный голосъ изъ полумрака.
— Никакъ гласъ странника?
Нѣсколько бритыхъ головъ повернулись въ сторону, гдѣ лежалъ «странникъ» съ обращеннымъ къ низкому потолку лицомъ.
— Полно, брось ты свою пустыню, отшельникъ, и гряди въ нашу компанію! — позвалъ «дядя». — Ты поразскажешь намъ про свое житье странническое, какъ ты отъ чорта бѣгалъ, съ молодыми бабами въ подземельяхъ укрывался для спасенія души.
— Наступило царство князя міра и нѣсть больше правды на землѣ, — вслухъ и нараспѣвъ разсуждалъ «странникъ». — Кто хочетъ спасти душу свою, долженъ бѣжать отъ соблазновъ міра и бѣгать, бѣгать, ибо сказано: «не имамы здѣ пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ»…
— Ну, затянулъ рацею, до утра хватитъ! — проговорилъ кто-то изъ «компаніи».
— Бѣгунъ, иди же къ намъ! — приставалъ «дядя». — Мы, вѣдь, тоже на положеніи странниковъ пока состоимъ, а въ Сибири и градъ намъ съ тобою опредѣлятъ.
— Отстань отъ меня, еретикъ! — послалъ въ отвѣтъ «Дядѣ» бѣгунъ. — Не хочу я уста свои осквернять въ бесѣдѣ съ нечестивцами…
— А не хочешь тукманки за такія слова? — поднялся въ голубоватомъ чаду громадный кулакъ одного изъ каторжниковъ.
Послѣдовалъ дружный смѣхъ, а высокій дѣтина всталъ съ наръ и передвинулся къ веселой компаніи.
— А, Триша Простота! — привѣтствовалъ «дядя». — Примащивайся, мѣста слободнаго у насъ много.
Дѣтина во все лицо улыбнулся.
— Пришелъ послушать, у васъ больно тутъ весело, а спать мнѣ не хочется.
Молодой паренекъ, изливавшій свое горе въ пѣснѣ у оконца, спустился съ рѣшетки и направился къ своему мѣсту. Тамъ лежали арестанты, приговоренные на поселеніе. Одинъ изъ нихъ, щедушный мужичокъ, съ кроткимъ лицомъ, посмотрѣлъ участливо на паренька и вздохнулъ.
— А знать ты прытко грустуешь? — спросилъ онъ погодя, снова взглянувъ на паренька, сидѣвшаго съ опущенною головой.
— Матки больно жалко!
— Нѣшто, — промолвилъ мужичокъ, — родительницы своей завсегда жалко.
Помолчали.
— Одинъ я у ней всего и былъ, — заговорилъ паренекъ. — Гостила меня, пеклась, — отецъ давно померъ, — въ люди хлопотала вывести, крестьяниномъ настоящимъ сдѣлать, анъ, вмѣсто того, въ Сибирь пришлось угодить.
— Вишь, грѣхъ какой! — пожалѣлъ мужичокъ. — Что же съ тобой попритчилось?
— За триста верстъ провожала, — не отвѣчая на вопросъ, говорилъ парень. — Всю дорогу за мной пѣшкомъ шла, вплоть до самой Казани. Образокъ на шею сама надѣла, благословила, деньжонокъ сунула, — останное изъ хозяйства распродала, а безъ казны не отпустила на чужую сторону… Какъ убивалась, кормилица!… Насилу отъ баржи ее оттащили, какъ стали отваливать: въ воду за мной хотѣла кинуться!
— Родительское сердце! Знамо, не въ переносъ матери.
— Боюсь, какъ бы она не зачахла.
Мужичокъ опять участливо, кротко посмотрѣлъ на паренька и сказалъ:
— Молись Богу! Онъ, царь нашъ милостивый, не спокинетъ тебя въ несчастьѣ, — можетъ, и родительницу свою ты еще увидишь.
— А все злые люди, міръ съѣлъ! Ни за что я родной стороны лишился.
— Какая же за тобой вина объявилась, сердечный?
— Вся и вина моя въ томъ, что старшину потолкнулъ, когда инъ въ собственномъ моемъ домѣ розгами, безъ всякаго суда, хотѣлъ меня высѣчь.
— За что же это онъ на тебя опрокинулся?
— Да ни за что. Объ масляницѣ дѣло было. Катался я съ товарищами по деревнѣ; ѣду въ поѣзду, разговариваемъ и не вдомекъ мнѣ, что на встрѣчу другой поѣздъ ѣдетъ. Я ли не сдогаднулся во-время свернуть, или встрѣчные прошиблись, только моимъ припрягомъ и задѣло дѣвку — судьихину дочь, шерстяную шаль на ней порвало. Мы съ родительницей и спорить бы не стали, заплатили бы что слѣдуетъ за изъянъ, хоша, можетъ, я въ томъ и не причиненъ. Воротился домой съ катанья, только вошелъ въ избу, раздѣлся, анъ въ дверь — судья вмѣстѣ съ старшиною, оба выпивши и съ пучкомъ розогъ ввалились. Такой, сякой, — накинулся на меня волостной судья, — «подавай шесть цѣлковыхъ за дочернину шаль!» Матушка, ни слова не говоря, въ коробку за деньгами пошла, а судья ухватилъ меня за волосы да на полъ валитъ. Я хоша и молодъ, но силъ у меня хватило съ нимъ совладать, — да и выпивши онъ сильно былъ, — самъ подмялъ его подъ себя. Тутъ старшина на меня набросился: «Ложись безпрекословно! — кричитъ. — Отдеремъ тебя, мальчишку, за пьянство и помилуемъ». Обидно мнѣ показалось: капли никогда я въ ротъ вина не бралъ, сами ворвались въ чужой домъ пьяные и меня же опозорить хотятъ. А старшина ужь на меня наваливается. Я взялъ да тихонько этакъ и потолкнулъ его. Пьянъ ужь, что ли, онъ много былъ, на ногахъ плохо держался, али у меня отъ обиды вся силамъ рукахъ скопилась, только старшина полетѣлъ да головою о печной брусъ и ударился. «Караулъ! Смертоубійство!» — завопилъ. Судья къ нему подеталъ, тоже заголосилъ: «Православные, караулъ! Здѣсь начальниковъ убили!» Съ улицы услыхали, народъ сбѣжался. Видятъ, старшина лежитъ, изъ виска кровь, а на полу судья катается. «Убилъ, убилъ, разбойникъ! Вяжите его, актъ пишите!» Связали меня, въ слѣдователю таскали, отъ него въ острогъ свезли, а послѣ и осудили: на поселенье въ Томскую губернію.
— Какъ же такъ, парнюженька, — встревожился мужичокъ, — вѣдь, никто не видалъ, какъ ты старшину толкнулъ?
— На судѣ мужики и показали, что самаго побоища при нихъ не происходило, но что старшина съ судьею на полу катались, когда они въ домъ вошли, и что у старшины на вискѣ кровь была.
— Такъ, теперь я догадываюсь: за упирательство противъ начальства тебя осудили.
— Главный чиновникъ вычитывалъ, что я виновенъ въ сопротивности начальникамъ при отправленіи службы, но, по молодости лѣтъ, заслуживаю снисхожденія. «А то, — мнѣ люди послѣ сказывали, — тебя строже бы осудили».
— Защитникъ-то былъ?
— Какой защитникъ!
— Ну, а насъ при защитникѣ судили. Такой рѣчистый мужчина. Говорилъ, говорилъ, въ нашу пользу все клонилъ и всѣхъ начальниковъ инды заговорилъ… На поселенье — въ Иркутскую губернію намъ вышло.
— А ты за что пострадалъ, добрый человѣкъ?
— Тоже за упирательство супротиву начальства… Сорокъ человѣкъ насъ изъ селенія выхватили: бунтовали-то всѣ, а сорокъ человѣкъ поплатились. Съ помѣщикомъ, видишь ли, изъ-за земли пятнадцать годовъ тягались, наняли адвоката хлопотать. Схлопоталъ, въ нашу пользу рѣшили. Шибко мы обрадовались. А тутъ — новая бѣда: адвокатъ съ насъ нѣсколько тысячъ за дѣло потребовалъ. Какъ стали соображать, анъ видимъ, что и земля тѣхъ денегъ не стоитъ, какія адвокату приходится заплатить… Довѣренные наши съ нимъ въ одномъ условливались, а по бумагѣ-то, которую адвокатъ далъ имъ подписать, обозначалось другое. Сперва потчивали его: «возьми деньги, сколько тебѣ по уговору съ насъ приходится». Куда! «Я, — говоритъ, — судомъ съ васъ сполна всю сумму до копѣечки взыщу!» Извѣстно, люди мы неграмотные, дѣловъ этихъ не понимаемъ; думали: прижимка одна, застращать хочетъ. Анъ на повѣрку не по-нашему вышло. Пріѣхалъ становой съ другимъ чиновникомъ, бумагу сталъ міру вычитывать; вся земля наша, по бумагѣ той, за неуплату къ адвокату отходитъ. Бумаги этой мы не приняли. Въ другой разъ ужь самъ исправникъ съ становыми и урядниками наѣхалъ. «Бумагу вамъ читали? Принимаете, подписываетесь?» — «Не принимаемъ, — говоримъ, — адвокатъ неправильно съ насъ взыскиваетъ». — «Не мое дѣло. Принимаете?» — «Не принимаемъ, не принимаемъ!» Шумъ поднялся, мужики начали кричать, браниться. Уѣхали, испугались. Еще разъ исправникъ прикатилъ. То же самое: «не принимаемъ!» Супротивничаемъ. Ну, послѣ того къ намъ ужь и другіе гости пожаловали… Перебрали всѣхъ, кого надо, сорокъ человѣкъ выхватили — и въ тюрьму, а тамъ и на судъ…
Въ это время на палубѣ раздался ударъ колокола и пробилъ двѣнадцать разъ.
— Полночь, — сказалъ мужичокъ. — Пора соснуть. Ложись-ка и ты, сиротинушка, — прибавилъ онъ, повернувшись лицомъ къ пареньку, — сонъ легость человѣку даетъ и отъ думъ нехорошихъ ослобождаетъ.
— Нѣтъ, не заснуть мнѣ, добрый человѣкъ, — отвѣтилъ тотъ и склонилъ свою молодую голову.
Свѣтъ, падавшій сверху отъ двухъ лампъ, сталъ еще тусклѣе, и тѣни въ пловучей тюрьмѣ сгущались, отчего лица арестантовъ дѣлались совсѣмъ зелеными, а сѣрые халаты расползались въ полумракѣ и исчезали.
— Удивляюсь я, какъ здѣсь мало о насъ попеченія имѣютъ, — шутилъ веселый «дядя». — Кажется, при нашемъ положеніи, въ общей каютѣ должно быть во всю ночь полное освѣщеніе, а у насъ съ двѣнадцати часовъ почти совсѣмъ лампы гасятъ. Должны бы понимать, что мы люди тоже казенные!
— А не время ли вамъ, казенные люди, спать и другимъ дать спокой? — послышался недовольный голосъ съ крайней нары.
— Почивайте, сдѣлайте милость, — отозвался «дядя». — Вамъ никто не запрещаетъ! А насчетъ насъ не безпокойтесь: мы свое время соблюдаемъ, — когда захотимъ на боковую, такъ къ вамъ не пойдемъ докладываться.
— Больно мнѣ нужно!
— Ну, и дрыхни, чортъ съ тобой! — послалъ каторжникъ, показывавшій кулакъ бѣгуну.
Одинокій колодникъ, чтобы сорвать на комъ-нибудь свою досаду, крикнулъ товарищу по нарамъ:
— Тришка! иди спать…
— Я днемъ выспался. Посижу, послушаю.
— Придешь поздно — не пущу тебя, лѣшаго.
— А мнѣ больно наплевать!
— Ай, Триша Простота! — хлопнувъ по плечу дѣтину, сказалъ «дядя». — Молодецъ! И охота тебѣ съ этакимъ идоломъ на одномъ диванѣ спать… Переходи на нашу кушетку: люди здѣсь собрались все согласные, публика первый сортъ.
— Ну, будетъ, дядя! — перебилъ обладатель страшнаго кулака. — Ты что засказалъ про илецкихъ каторжниковъ? — повернулся онъ къ сосѣду.
— Убѣчь двое задумали, — началъ тотъ. — Тамъ, въ Илецкой крѣпости, вся тюрьма каменную соль ломаетъ. До позапрошлаго года работали на волѣ, соль отбивали прямо стѣной снаружи. Хоть и мало арендатель тюремнымъ платилъ — тридцать копѣекъ въ день, а на руки всего по десяти копѣекъ выдавали, но ничего, терпѣли. Лѣтомъ въ Илецкой жарко, пески пораскалятся, духота непомѣрная, а все же работать можно: отъ соляной стѣны тѣнь, прохлада человѣку… Ничего, терпѣть можно! Къ тому же, и гривенникъ каждый день очищался, нуждишки свои всякій справлялъ… Скоро, однако, этому перемѣна пришла, новое положеніе насчетъ работъ объявили. Ученые чиновники, — анжинерами горными они прозываются, — выдумали соль добывать шахтами: выгоднѣе, — говорятъ, — дольше такъ соль не переведется. Начали буравить пластъ, «дворы» подъ землей ладить, корридоры прокладывать: динамитомъ да порохомъ взрывали. Сколько тутъ тюремному народу всего терпѣть пришлось — не приведи Богъ! Цѣлые дни, съ утра до ночи, постоянно въ сырости, въ водѣ и въ потемкахъ работали. Устроили шахты, саженъ на тридцать отъ поверхъ земли въ глубь ушли. Поставили паровикъ, вагонъ придѣлали, чтобы изъ пропасти этой соль на волю поднимать. Съ этого вотъ времени и новое положеніе ввели: работать тюремнымъ въ шахтахъ. А какъ наружную соль, еще по старому положенію, арендателямъ надо было добрать, то и наружныя работы пока совсѣмъ не превратились: посылали и въ шахту, и на флецы, поочередно. Двое арестантиковъ не выдержали: заболѣли отъ шахты. Лежа въ тюремномъ лазаретѣ, они и задумали побѣгъ. О замыслѣ своемъ повѣдали товарищамъ. Ну, какъ они поправились, начальство ихъ сперва, по слабости, послало на флецы работать. Извѣстно, гдѣ тюремные работаютъ, солдаты съ четырехъ сторонъ на караулѣ, убѣжать нѣтъ никакой возможности. Да нешь и убѣжишь, когда вездѣ народъ, а на ногахъ кандалы? А двое тюремщичковъ ухитрились, сбѣжали.
— Н-но, но! Какъ они улизнули?
— Къ вечеру покончили, началась перекличка, а двоихъ и нѣтъ. Тревога поднялась, во всѣ стороны погоня. Не словили! День нѣтъ, другой нѣтъ, — пропали, какъ въ воду канули. Даже по пруду, что около сада, гдѣ живетъ смотритель, солдаты на лодкахъ съ неводомъ ѣздили, да вездѣ щупали. Полагали, что пропащіе утопились. Весь прудъ обшарили, — кромѣ дохлыхъ кошекъ и собакъ, ничего другаго не нашли. Начальство разгнѣвалось: «сказывайте, куда убѣжали, а то всю тюрьму перепоремъ». Тутъ выискался одинъ изъ товарищей, кои знали, и выдалъ, показалъ мѣсто, гдѣ укрылись бѣдняги. Надо вамъ сказать, что на работахъ, гдѣ ломаютъ, вездѣ бунты изъ каменной соли сложены. Такъ въ одномъ бунтѣ тюремные и спрятались: велѣли товарищамъ себя заломить, — кому въ голову придетъ, что въ бунтѣ люди спрятались? — да тамъ трое сутокъ, безъ пищи и питья, и пролежали. Ночью они хотѣли ужь вылѣзть, бѣжать, а ихъ и открыли.
— Эхъ, оплошали ребята! — пожалѣлъ «дядя», — что бы имъ на вторую ночь укатить.
— Опасались тревоги: вездѣ ихъ искали.
— А что, Триша, скажи-ка ты намъ вотъ про что: какъ ты, этакой большой да простой паренъ, въ колодки-то утрафилъ? — спросилъ «дядя».
Дѣтина потупился.
— Человѣка одного забоялся. Черезъ это самое и попалъ.
— Разскажи, повѣдай намъ про свое похожденіе, а мы послушаемъ.
— Чай, не больно вамъ занятно слушать-то меня будетъ. Да и поздно: люди покоя хотятъ.
— Кто желаетъ спокоя — спи, не мѣшаемъ; а мы спать не хотимъ: ночь и день наши.
— Ладно, я, пожалуй, коли хотите слушать, разскажу…
— Ты по порядку только разсказывай, чтобы мы поняли, какой ты есть человѣкъ и можно ли на тебя положиться, — шутилъ «дядя».
— Какъ умѣю, такъ и буду разсказывать.
На минуту все смолкло. Каторжные и ссыльные, за исключеніемъ четырехъ-пяти человѣкъ, составлявшихъ «честную компанію», всѣ полегли и большинство изъ нихъ уже спали. Но сонъ «несчастныхъ» далеко не былъ спокоенъ. Среди мрака и чада, бряцанія и лязга желѣза порою вырывались сильные вздохи, болѣзненные стоны, восклицанія, слова молитвы и безсвязныя фразы. Укоры совѣсти, горькое раскаяніе, жалоба и угрозы, цѣлая загубленная жизнь сказывались въ этомъ по-истинѣ страшномъ бредѣ сѣрой сплошной массы.
— Ну, что же, ты, Простота?
— Да не знаю, съ чего начинать-то…
— Начинай съ того, кто твои родители, какіе у тебя близкіе сроственники, — подсказалъ «дядя».
— Да у меня родителевъ-то и нѣту, а только одинъ сроственникъ.
— Давно померли родители?
— Мать-то померла, когда мнѣ годковъ восемь исполнилось, отецъ — не знаю, живъ, али тоже скончался.
— Въ бѣгахъ, что ли, пропалъ?
— Зачѣмъ въ бѣгахъ! Онъ былъ настоящимъ хозяиномъ, сказывала мнѣ покойная родительница, жилъ исправно. Въ солдаты его отдали.
Простоватое лицо дѣтины измѣнилось: оно смотрѣло теперь серьезно, и въ большихъ сѣрыхъ глазахъ его свѣтилось что-то похожее на грусть.
— Ну, какъ, свидѣлся ли послѣ съ отцомъ?
— Нѣтъ. Увезли его, забрили и куда-то въ украйные города заслали. Мать пожила года три и померла. Сперва отъ родителя вѣсти доходили, а послѣ и прекратились. Остался я круглымъ сиротою. Куда дѣваться? Малъ, къ работѣ крестьянской не гожусь. Тутъ вотъ сроственникъ-то, дядей онъ мнѣ приходился, и позаботился, пристроилъ сироту. Городъ отъ нашей деревни всего въ пятнадцати верстахъ, тамъ фабрики, заводы. Дядя и опредѣлилъ меня на фабрику. Годовъ до семнадцати я все въ мальчишкахъ состоялъ: никакой должности или особаго мастерства я не зналъ, а совали меня куда ни попало и кто только ни вздумаетъ. Колотили меня, пыняли и за вихры таскали тоже всѣ, кто хотѣлъ да кому не лѣнь было. Первое время, однако, больше на побѣгушкахъ находился: за виномъ мастерамъ въ кабакъ леталъ. А какъ подросъ, стали на разныя должности опредѣлять: колесо на машинѣ вертѣлъ, закотельщикомъ былъ — стоялъ за котломъ, ситцы заваривалъ, въ мытильщикахъ — на плотахъ миткаль полоскалъ, шестерни, приводы въ машинахъ смазывалъ… да я и не пересчитаю, какихъ должностей къ двадцати годамъ не произошелъ, а настоящаго дѣла али мастерства я все же на фабрикѣ не узналъ. Опротивѣла мнѣ фабрика — вотъ какъ! Бросилъ ее и — въ деревню. Потребовалъ свой надѣлъ, принялся за хозяйство, — думалъ, отецъ мой былъ крестьяниномъ я самъ я буду крестьянствовать. И то еще въ умѣ своемъ держалъ: примусь за благословленное родителемъ своимъ рукомесло, сдѣлаюсь хозяиномъ и женюсь. Отъ военной службы я уволился: жеребій достался дальній. Принялся я за хлѣбопашество. Сроственникъ мнѣ пособилъ: лошадь купилъ, сѣмянъ далъ и все, что надо по хозяйству, справилъ. «Принимайся, говоритъ, съ Богомъ, во святой часъ. На фабрикѣ тебѣ не посчастливилось, такъ, можетъ, въ крестьянствѣ свой таланъ найдешь». Принялся я изъ земли таланъ свой добывать. Не ладится дѣло! За что ни возьмусь, какъ ни стараюсь, все не такъ выходитъ, какъ у добрыхъ людей. Кажется, и сохой пройду хорошо да ровно, — лошадь гдѣ не сможетъ, самъ приналягу да взворочу землю, — и пробороную, какъ слѣдуетъ, а хлѣбъ на полосѣ кустами всходитъ: ино мѣсто густо, а гдѣ и нѣтъ ничего, лывины однѣ. Мужики на пашню мою поглядываютъ да только посмѣиваются: «что-то у нашего фабриканта, толкуютъ, хлѣбъ чуденъ больно выросъ: ровно на болотѣ кочки повскакали».
— Такъ! Прямо, значитъ, тебѣ въ носъ фабрикой тычутъ! — ввернулъ неугомонный «дядя». — Полюбуйся, молъ, что ты есть за крестьянинъ… Экіе идолы! Ну?
— Ладно, думаю, смѣйтесь, мнѣ что, наплевать я на васъ хочу. Первое лѣто незадача, такъ на другое Богъ дастъ! Не дуракъ же, чай, я, смогу за сохой ходить, съ полемъ управиться. Зиму пробился. Весною паръ вывезъ, яровое засѣялъ, все, какъ надо быть, справилъ. Рожь снялъ хорошую, яровое тоже уродилось, — слава Богу, теперь перестанутъ надо мною смѣяться. Не пропаду я въ деревнѣ. Возвратилъ сроственнику сѣмена, часть долга отдалъ, повинности уплатилъ… Живу зиму бариномъ, знать никого не хочу! Одно сокрушаетъ: безъ жены нельзя продовольствовать, безпремѣнно надо бабу. Посватался было къ сосѣдской дочери: здоровая изъ себя, да краснощекая дѣвка. Родные ейныя говорятъ: «сперва домъ поправь, хозяйство устрой, а потомъ и засылай сватовъ». Ладно, думаю себѣ, годъ протерплю, а на будущій безпремѣнно женюсь: избу, что послѣ родителевъ мнѣ досталась, заново справлю, позапасусь хлѣбцемъ и хозяйку въ домъ приведу. Такъ это въ мечтахъ своихъ держу: одному мужику трудно хозяйствовать, а Матрена дѣвка работящая, вдвоемъ мы съ нею чего не своротимъ? заживемъ славно!… Ну, а вышло не по-моему: лѣто выдалось сухое, хлѣбъ не уродился, — и на сѣмена я не снялъ; на грѣхъ, и лошадка моя пала. Что зиму дѣлать? Пошелъ въ городъ, опять на фабрику наниматься. Поработаю, сгоношу хоша немного деньжонокъ, и весной опять укачу въ деревню, за хлѣбопашество примусь… И не знаю почему, только въ этотъ разъ на фабрикѣ мнѣ жить показалось… Первое дѣло — попалъ я на хорошую должность, въ сушильные барабаны… Это, братцы мои дорогіе, такая машина, гдѣ паромъ ситцы на чугунныхъ валахъ сушатъ; жарища, какъ въ аду, такъ всѣ голыми и сидимъ — инды жжетъ человѣка. Рѣдкій можетъ зиму выстоять: начнетъ сперва человѣкъ сохнутъ, весь высохнетъ, однѣ кости да кожа отъ него останутся, а напослѣдь того въ чахотку вгонитъ. Ну, а я парень здоровый, мнѣ ни почемъ жара, — выдержу. А, главное, жалованье большое: двѣнадцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ съ хозяйскою фатерой, — подъ барабанами мнѣ и самое помѣщеніе назначили, — съ приваркой къ обѣду. Раньше я на фабрикѣ жилъ, вина не пилъ, а въ деревнѣ себя еще пуще соблюдалъ, а тутъ, не знаю отчего, началъ я по праздникамъ въ заведенія съ пріятелями похаживать, съ рюмочкой научился цѣловаться, и такъ это ловко я себя по стеклянной части образовалъ, что и не замѣтилъ, куда у меня все жалованье уходитъ: къ веснѣ не только ничего не скопилъ, а еще конторѣ долженъ остался. Порядился на лѣто: ужь очень мнѣ понравилось житье фабричное! Недѣлю подъ барабанами сидишь, а въ праздники — по заведеніямъ, въ компаніи съ пріятелями время проводишь. Иной разъ, сидючи за машиной своей, раздумаешься: «а нехорошо, вѣдь, я такъ дѣлаю, пожалуй, вопьюсь я въ это винище подлое и пропаду». На время отъ водки меня и отворотитъ, — недѣли двѣ капли въ ротъ не беру, — а тамъ опять потянетъ. Двѣ зимы да лѣто я высидѣлъ подъ барабанами, и все этакъ въ перемежку: то пью, а то перестану. Самъ здоровъ, сухоты не примѣтно. Волеристъ, прикащикъ, надсмотрщикъ — всѣ, глядя на меня, только дивятся: «Вотъ, говорятъ, здоровъ парень, какъ чортъ! Сколько народа смѣнилось, а онъ выноситъ, и ничего ему не дѣлается». Ладно, думаю, смѣйтесь, — мнѣ наплевать! Разъ прихожу въ заведеніе съ Никешкой Волковымъ, — изъ нашей же деревни, такой знатный сновальщикъ былъ, — страсть! да посшибся черезъ вино да мамзелей городскихъ и мѣсто потерялъ. Потребовалъ я водки, закуски, — надо земляка своего угостить. Къ намъ еще подсѣлъ человѣкъ — съ прядильной мастеръ, знакомый Никешки Волкова. Бесѣдуемъ, винцо любезно попиваемъ и органъ слушаемъ. Графинчикъ опорожнили, мастеръ отъ себя другой заказалъ. «Да ты, что, — вдругъ мастеръ ко мнѣ съ такою рѣчью, — все ли здоровъ, парень?» — «Ничего, — говорю, — я, слава Богу, здоровъ». — «Нѣтъ, — тотъ говоритъ, — ты нездоровъ. Погляди-кось на себя, какъ ты пьешь?» — «Какъ пью? Пью, какъ всѣ люди пьютъ». — «Нѣтъ, — говорить, — ты пьешь не по-людски: всѣ закусываютъ, а ты хлещешь безъ закуски. При какой ты должности?» — «Сушильщикъ, другой годъ подъ барабанами сижу». — «Такъ ты нездоровъ, — говорить, — у тебя нутро сохнетъ. Перемѣни скорѣе должность, а то обопьешься». Вотъ тебѣ и на! Я инды ужаснулся. Мѣсто хорошее, прибыльное, а тутъ ищи другаго!… Думаю: товарищи мои сохнуть, такъ тѣ и съ лица опадутъ, и окостлявѣютъ, а я какой здоровый да рожастый. Не повѣрилъ. А мастеръ опять свое: «Ты, — говорить, — на это не взирай: одинъ человѣкъ снаружи сохнетъ, а другой изнутри. Кто пустилъ себя по барабанной части, тотъ безпремѣнно какую-нибудь изъ этихъ двухъ болѣзней схватить». И что же вы думаете, други милые, вѣдь, мастеръ правду сказывалъ.
— Неужли? — разомъ въ нѣсколько голосовъ спросили заинтересованные слушатели. — Точно нутро у тебя стало сохнуть?
— На великую силу до Святой протянулъ: ужь очень мѣста не хотѣлось мнѣ бросать, выжидалъ, не пройдетъ ли это какъ… Хуже пошло: сперва я пилъ, ничѣмъ не закусывалъ, а тутъ каждый разъ послѣ рюмки вина сталъ по стакану холодной воды лопать.
— Замѣсто закуски?
— Нутро требуетъ — и шабашъ, не могу съ собою совладать. На Пасху получилъ разсчетъ и въ деревню махнулъ. Лѣто тамъ прожилъ въ батракахъ у сроственника, — за свое хозяйство не съ чѣмъ ужь было приниматься. И дома меня къ вину приворачивало, но крѣпился, и развѣ когда, потихоньку отъ людей, крадучись, забѣгу въ кабакъ и хвачу шкаликъ. Сроственникъ, однако, запримѣтилъ: «Не ладно, — сказалъ, — ты, Трифонъ, дѣлаешь: вино научился пить, брось!» Ладно, думаю, брошу, какъ болѣзнь пройдетъ; а самъ на зиму опять въ городъ. По барабанной части я ужь не пошелъ, — нанялся въ красоварню, а пить началъ попрежнему. Но ужь не водой закусывалъ, а пивомъ: рюмку водки да стаканъ пива. Дурнаго за собой не примѣчаю: здоровъ, румянецъ по лицу густой. Въ работѣ тоже перемѣны никакой: таскаю ведрами матеріалы въ красоварню, выношу ушаты съ красками, — все, какъ здоровый справляю. Что за оказія? Даже въ тоску начало ударять: боюсь, не запустилъ ли ужь я очень сушильную болѣзнь, кою отъ барабановъ получилъ. Прихожу разъ въ заведеніе, а тамъ опять тотъ мастеръ съ прядильной сидитъ. «А, дѣтинушка, здорово! — говоритъ. — Садись». Водки наливаетъ, подчуетъ… Я рюмку принялъ, а пить временю: заказалъ пару пива. «Должность свою перемѣнилъ?» — «Перемѣнилъ». — «То-то, — говоритъ, — я смотрю: съ лица ты красивъ очень сталъ, румянецъ у тебя во всю щеку играетъ. Болѣзнь, значитъ, прошла… Ну, что-жь ты задерживаешь? Выкушай!» Я молчу. Принесли пиво. Я взялся за рюмку, выпилъ и стаканъ пива налилъ. По другой прошлись, — я за пиво. Не вдомекъ, должно быть, глядитъ на меня и ни слова. А какъ третій стаканъ я за рюмкой хватилъ, онъ тутъ и глаза разулъ, уставился на меня въ оба. «Да на какую ты должность поступилъ?» — «Въ красоварню», — говорю. — «Ну, значитъ, ты новую болѣзнь получилъ. Сейчасъ въ тебѣ переломъ: прежняя, сушильная, болѣзнь изъ тебя выходитъ, а новая, красильная, входитъ». — «Какъ такъ?» — «А такъ, — говоритъ, — краски нонче, чтобы онѣ цвѣтистѣе да ярче на товарѣ выходили, придумали изъ ядовъ составлять. Ты, когда варятъ краску, у котла находишься?» — «Какже, — говорю, во мнѣ тутъ главна жила: я за все при котлѣ: матеріалы сыплю, — палкой составы ворочаю, когда краску варятъ». — «Вотъ ты и надышался ядовитыхъ паровъ! Теперь они въ тебѣ по всѣмъ жиламъ и суставамъ ходятъ, а погодя въ кости перейдутъ. Тогда ужь эту болѣзнь никакими лѣкарствами не выгонишь». — «Что же мнѣ дѣлать? — перепугался я. — Не знаешь ли, — говорю, — какого средствія противъ моей болѣзни?» — «Перемѣни должность, найди подходящую. А пока ты пріискиваешь, такъ вотъ мой совѣть тебѣ какой будетъ: купи въ бакалейной лавочкѣ на гривенникъ травы, — багунъ трава называется, — и половину на водкѣ настой и кушай натощакъ, а половину отложи: выпьешь рюмку и травою этой заѣдай. Багунъ у насъ по деревнямъ отъ чахотки бабы пьютъ. А чахотка, сказывалъ нашъ фабричный докторъ, отъ ядовъ въ человѣкѣ заводится. Значитъ, багунъ какъ разъ къ твоей болѣзни идетъ: ты черезъ пары тоже въ себя яду этого напустилъ. Можетъ, багунъ изъ тебя болѣзнь и выгонитъ, очиститъ отъ заразы».
— Вотъ такъ фабрика! — значительно тряхнулъ полуобритою головой «дядя», — какія она съ молодыми ребятами шутки продѣлываетъ…
— Да правда ли, что фабрика болѣзни такія разводитъ? — нашелся кто-то изъ сомнѣвающихся. — Можетъ, прядильщикъ надъ тобою смѣялся?
— Какое смѣялся! — ошерстился дѣтина. — Онъ не зрящой человѣкъ, двадцать пять рублей въ мѣсяцъ жалованья получалъ… Да еще кабы я одинъ нездоровый былъ, а то сколько на фабрикѣ отъ этихъ болѣзней опивается да пропадаетъ! Поди, къ городу всякій малый ребенокъ про это знаетъ.
— А ты не отбивайся, — перебилъ здоровенный каторжникъ, Самсонъ-богатырь, — знай вали прямо большою дорогой.
Дѣтина ухмыльнулся.
— Сказывай, вылечился ли?
— Не скоро… Началъ я, какъ мнѣ прядильщикъ наказывалъ, пить настой и травой багуномъ заѣдать. Словно бы, чувствую, маленько отпущать стало: на пиво глядѣть не могу — воротитъ. И надо бы мнѣ леченье продолжать, а тутъ вдругъ перерывъ: прогнали меня съ фабрики.
— За что?
— Черезъ эту же самую болѣзнь мѣста лишился. Увидѣли: товаръ портится, краски на ситцахъ не тѣ выходятъ. Принялись добираться, отчего порча, кто тому причина. И добрались: узнали, что я матеріалы перемѣшалъ, вмѣсто одного, другой валилъ въ котелъ. Отъ болѣзни у меня затмѣніе ума сдѣлалось. Ну, какъ про это свѣдали, сейчасъ колеристъ повернулъ меня за шиворотъ, наклалъ по шеѣ и за дверь изъ красоварни. Убрался я съ фабрики, — въ воротахъ дворникъ метлой на прощанье раза три ударилъ, — вышелъ на улицу… Куда идти? Прямо въ заведеніе! Гляжу, Никешка Волковъ тамъ съ товарищами за виномъ провлажаются. Такіе-то ли всѣ оборванцы, ни на комъ лица своего нѣтъ, одинъ Никешка только пообряднѣе и видъ свой имѣетъ. «А, землякъ! — встрѣтилъ меня. — Давно мы съ тобой не видались. Загордился, на выгодномъ мѣстѣ живучи, брезговать нашимъ братомъ сталъ!» А надо вамъ сказать, братцы мои, что съ Волковымъ я совсѣмъ знакомство хотѣлъ прекратить: непутевый онъ человѣкъ оказался, молва ужь про него нехорошая ходила. Меня всѣ отъ него остерегали: и сроственникъ, — онъ зачастую въ городъ пріѣзжалъ, — и мастеръ съ прядильной, что багуномъ меня полечилъ: «Сторонись, — говорили, — Волкова, худую онъ жизнь повелъ». Ну, я съ нимъ и пересталъ водить компанію, устранялся. А тутъ нечаянно встрѣтились. Я спроста и разсказалъ ему, что теперь безъ должности, хочу на фатеру гдѣ-нибудь стать… «Иди ко мнѣ, — говоритъ Волковъ, — у насъ для тебя уголъ найдется. Поживи до мѣста, а пооглядишься, такъ, можетъ, и у насъ должность получишь». — «А какая у васъ должность?» — спрашиваю. — «Должностей у насъ много, — говоритъ, — всякія есть. Поживешь съ нами, самъ увидишь». Сталъ я къ нему на фатеру, особый уголъ мнѣ предоставили. Съ этого самаго раза меня, други милые, и закачало, — да какъ закачало — не приведи ты, Господи!… Я въ босую команду попалъ, Волковъ старшимъ тамъ былъ и всѣми дѣлами у нихъ заправлялъ. Сперва дико было: гляжу на жизнь золоторотцевъ и одно въ умѣ держу: какъ мѣсто гдѣ на фабрикѣ выпадетъ, тою-жь минутой отъ нихъ уйду. Даже болѣзнь на время меня спокинула. Потомъ ровно бы попривыкнулъ: должности на фабрикѣ не выпадаетъ, а въ командѣ народъ веселый: есть деньги — каждую ночь питье да разгулье, а нѣтъ — переколачиваются, по кабакамъ, заведеніямъ разнымъ на пропитаніе себѣ достаютъ. Въ командѣ была такая особая должность «стрѣлковъ». Какъ только работы нѣтъ, сейчасъ за стрѣлковъ: «маршъ стрѣлять, ребята!» Что принесутъ стрѣлки съ добычи, тѣмъ и кормятся. А какъ ни плохо ину пору въ командѣ приходилось, а безъ вина, почитай, дня никто не проводилъ: скорѣе не поѣдятъ, а водки ужь безпремѣнно выпьютъ… И всѣ-то, какъ я узналъ, они прежде настоящими людьми были, хорошія должности на фабрикахъ занимали, жалованье большое получали, а напослѣдь того въ золоторотцы поступили… Да чего! Самъ Волковъ первымъ сновальщикомъ на ткацкой служилъ, по двадцать-тридцать цѣлковыхъ въ мѣсяцъ зарабатывалъ, а не удержался долго, свихнулся. Больше половины, разсказывали мнѣ, въ босую команду опредѣлилось отъ болѣзней, какія на фабрикахъ они получили. Пооглядѣлся я, попривыкъ къ ихнимъ порядкамъ и самъ подъ началъ къ Волкову поступилъ… Ну, и запутало меня: болѣзнь опять старая поднялась. Два года я такъ промытарилъ, весь обносился и лицо у меня не человѣческое стало. Не однова сбѣжать хотѣлъ, на фабрику опять, да какъ взглянешь на отрепья-то свои, и отложишь попеченіе: въ двору фабричному въ эдакихъ опорышахъ да рваньѣ не подпустятъ. Порою такое зло меня разбирало, братцы, что взялъ бы я ножъ вострый, да и пошелъ на каждаго встрѣчнаго! Только и весело, когда пьянъ.
— Говорятъ, нонче въ большихъ городахъ ужь не то стало, — замѣтилъ арестантъ, знакомый съ бытомъ илецкихъ каторжниковъ. — Новое, говорятъ, положеніе для полиціи вышло.
— Говорятъ! А кто-жь ихъ знаетъ? Вонъ Свистунова еще ундеромъ сдѣлали, а ужь что за человѣкъ… Подумывалъ было я и въ деревню уйти, — стыдно на глаза людямъ показываться, да чего-то и боязно. Можетъ, я и пересилилъ бы себя, ушелъ, да одна прицѣпа у меня была, такъ не пускала… Лежишь, бывало, въ углѣ своемъ на полу, ночь не спишь и все думаешь… И чего тебѣ не представится: и лицо отца видишь, какъ его отъ васъ увозили, и матушку родимую, и вся-то сиротская твоя жизнь передъ глазами проходитъ, словно вьявь ты ее опять видишь. Ину пору не выдержишь, горько тебѣ сдѣлается и заплачешь… Ладно! Вотъ однова получилъ я отъ Волкова двадцать рублей, помолился угодникамъ съ чудотворцами, да въ родную деревню и укатилъ…
— За какое же дѣло двадцать-то рублей ты получилъ?
— Такъ, за одно дѣло… Послѣ скажу. Праздникъ былъ, на деревнѣ народъ гуляетъ, на лугу парни съ дѣвками хороводы водятъ. Пѣсни, веселье хорошее!… Я не посмѣлъ и подойти: залегъ неподалеку за кустикъ, лежу и поглядываю оттуда на деревенское веселье. И опять съ чего-то мнѣ горько сдѣлалось, отвернулся, голову подъ кустъ спряталъ… Дождался ночи и, крадучись по задворкамъ, пошелъ къ сроственнику. Своей избенки у меня ужь не было: давно на сломъ продалъ. Какъ меня приняли, разсказывать вамъ не буду, — а дня три спустя меня на сходъ позвали. Все обчество собралось. Я ужь зналъ нёчто меня на сходъ потребовали… Міру извѣстно было, какую я въ городѣ жизнь велъ. Какъ напустятся на меня: «Лѣнтяй ты, воръ и мошенникъ, опасный ты для міра человѣкъ»…-- и пошли, и пошли… Стою я и глазъ не подымаю: совѣстно на честныхъ людей посмотрѣть, лучше бы, кажется, мнѣ на свѣтъ не родиться, чѣмъ срамъ такой чувствовать. И не знаю, отчего въ то же самое время зло внутри меня поднялось, словно не добрые они мнѣ люди, а враги злые, чрезъ нихъ самихъ въ фабричный омутъ попалъ, болѣзнь всякую перетерпѣлъ и въ босой командѣ очутился. «Порѣшили мы, — говорятъ, — тебя, Тришку безпутнаго, всѣмъ обчествомъ на поселенье въ Сибирь сослать, такъ какъ пути отъ тебя міру ждать ужь нечего». Какъ услышалъ я про Сибирь, бухъ въ ноги. «Помилуйте, — говорю, — православные, будьте отцы родные, пожалѣйте меня, не погубите сироту злочастнаго! За мною никакихъ художествъ не водится, а что якобы я воръ или мошенникъ, такъ это вы напрасно человѣка обижаете. Я радъ всяку должность взять, да мѣста подходящаго не выискивается». — «Знаемъ мы, — говорятъ, — какой ты есть первѣющій негодяй и плутъ. Землю свою обросилъ, дѣломъ хорошимъ не занимаешься и повинностей за три года копѣйки не внесъ. Сошлемъ тебя на поселенье! Старика дядю намъ только огорчать не хочется». Тутъ сродственникъ, дядя мой, поднялся, старикъ исправный и богатый. «Слушай, Трифонъ, — говоритъ, — вотъ тебѣ мое послѣднее слово. Какъ ты есть мой сроственникъ по братѣ и мы съ отцомъ твоимъ хлѣбъ-соль водили, то сколь моему сердцу должно быть горько, видючи свою родную кровь въ такомъ передъ цѣлымъ міромъ униженіи и посрамленіи. Упросилъ я обчество пожалѣть твое сиротство, и старики, — спасибо вамъ, поштенные (поклонился дядя)! — даютъ тебѣ срока на полгода, чтобъ ты въ это время пріискалъ подходящее занятіе, бросилъ якшаться съ Никешкой Волковымъ и со всякимъ плутовскимъ сбродомъ»…
— Вишь, наученье какое сдѣлали! Народецъ!
— И повелъ я съ тѣхъ поръ, братцы, другую жизнь. Должность какъ разъ по себѣ въ городѣ нашелъ — по кучерской части у одного купца, богатѣющаго! Сроственникъ, дядя-то, поставилъ меня на это мѣсто — давно они съ купцомъ знакомы были. Жалованья, на всемъ хозяйскомъ, купецъ мнѣ сорокъ рублей въ годъ положилъ, одѣлъ, пару сапоговъ и рукавицы далъ. Зажилъ я чудесно: сытъ, ѣмъ и пью хорошо, служба легкая — только съ хозяиномъ катаюсь — и никого-то я не боюсь. Болѣзней прежнихъ какъ не бывало, здоровъ и веселъ, главное — сердцемъ очень спокоенъ сталъ. Въ два года всѣ недоимки, какія за мною числились, до послѣдней копѣечки оправдалъ, съ дядей тоже расплатился. Думалъ, на третьемъ году одёжи на себя пошью, а что останется, пускай за хозяиномъ будетъ — сохраннѣе у него въ сундукѣ-то. Живу припѣваючи. Иду когда по двору — посвистываю, загляну въ куфню — поваръ мнѣ пирога али кусокъ жирной говядины отворотитъ, зайду къ горничнымъ дѣвушкамъ — поиграю, посмѣюсь съ ними. Всѣ меня любятъ, и я всѣми доволенъ. Отъ своихъ, мужиковъ деревенскихъ, когда съ кѣмъ изъ нихъ встрѣчусь, одно почтеніе да низкій поклонъ… Да чего, говорю, — совсѣмъ другимъ человѣкомъ сдѣлался!
— Такъ какъ же ты, паренекъ, эдакое житье хорошее да на каторжное-то промѣнялъ? — озадачилъ любопытный «дядя». — Зажирѣлъ, что ли, ужь ты очень?
— А вотъ сейчасъ узнаешь… Приходитъ ко мнѣ однова полицейскій Свистуновъ и говоритъ: «Ступай ты, Тришуха, въ острогъ къ Волкову; а ежели ты сегодня не придешь, то будешь въ великомъ отвѣтѣ». — «Ладно, — говорю, — буду». — «То-то будешь. Третій день обѣщаешь: буду, да буду, а самъ не подъявляешься. Бѣгай на васъ, какъ собака. Наказывалъ сказать, что въ послѣдній разъ къ тебѣ посылаетъ. Какъ бы чего не случилось». — «Да отстань ты, чортъ! — крикнулъ я на него въ сердцахъ. — Скажи, что буду, и нечего приставать». — «Не горячись, — говоритъ, — печень лопнетъ, а за труды, что я по тебя бѣгаю, угости табачкомъ». А больно ужь мнѣ, други милые, къ Волкову не хотѣлось идти: какъ спозналъ я черезъ Свистунова, что Никешка за хорошія дѣда въ острогѣ сидитъ, я сразу такъ и заробѣлъ. Два раза присылалъ: иди къ нему да иди. Страсть какъ не хотѣлось! Перво дѣло — я на должности, не за всякъ часъ слободенъ, другое, что я острожникамъ не товарищъ, а третье — Никешка совсѣмъ человѣкъ несообразительный… Сказывалъ я вамъ, что за два года до этого времени я получилъ съ него двадцать рублевъ… Сладили мы съ нимъ тогда одно дѣло… одну старуху убили. Была эта старуха колдунья, настоящая вѣдьма, никогда въ церковь не ходила и совсѣмъ Богу не молилась. Жила не въ домѣ, а въ ямѣ, гдѣ глину брали, землянку въ ней себѣ изладила. Побиралась милостыней; всѣмъ хвасталась, что знаетъ все, что поверхъ земли и что подъ землею на сто саженъ. Злющая, презлющая была старуха. Людей на своемъ вѣку сколько испортила, всѣ ея боялись и даже начальство въ городѣ колдуньи этой милости всякія оказывало. Ну, словомъ, настоящая вѣдьма, чорту родная сестрица…
— Ну, за колдунью и отвѣть невеликъ: только въ середу да пятницу въ мясоѣды молока не похлебать, — сказалъ Самсонъ.
— Поди, и въ ней, хоша и вѣдьма, тоже душа какая-нибудь жила, — ввернулъ слово «дядя».
— Въ вѣдьмѣ то душа? — подхватилъ Самсонъ. — Чудакъ ты человѣкъ! Въ ней одинъ духъ окаянный, дьяволъ сидитъ. Ежели колдунью или вѣдьму убить, такъ прощеніе во многихъ грѣхахъ получишь. Ну, Простота, валяй, теперь къ самому настоящему дѣлу ты подошелъ.
— Жила эта вѣдьма съ дочерью, дѣвкой на возрастѣ, лѣтъ семнадцти или восемнадцати. Хоша она и дочь вѣдьмина, а дѣвушка съ лица смазливая, тоненькая и нѣжная, какъ точно барышня какая была, одѣвалась хоть и бѣдновато, а завсегда чистенько, глядѣть было любо. Волковъ ее и обойди, дѣвка къ нему безъ памяти привязалась. Извѣстно, мать-чертовка, никогда отъ нея дочь слова ласковаго не слыхала, за все только ворчитъ, бранится да злится старая колотовка. Никешка изъ себя красивый парень, чернявый и глаза какъ угли горятъ; началъ онъ словами обольщать, ласки ей оказывать, — дѣвка и рада, поддалась. Съ недѣлю не прошло, а ужь Волковъ и обработалъ всѣ дѣла. Стала Паланька къ нему по вечерамъ ходить, время съ нами вмѣстѣ провождать. Жили мы въ подвальномъ этажѣ, каморку тогда съ Волковымъ занимали; двѣ скамейки да столъ — вотъ и все убранство нашей горницы. Сырая каморка, немного, пожалуй, лучше, чѣмъ здѣсь; стѣны и потолокъ облупились, вода съ нихъ потоками на полъ течетъ. Прибѣжитъ это къ намъ Паланька, а мы съ Волковымъ либо вино пьемъ да ѣдимъ, либо такъ сидимъ, какъ сычи, и только глазьми другъ на дружку поводимъ. На столѣ лампишка, вродѣ ночника, коптить, хмуро, сыро въ каморкѣ. А какъ Паланька влетитъ, словно пташка легкая, да радостная, такъ у насъ все и посвѣтлѣетъ кругомъ, повеселѣетъ быдто… Такая была чудная дѣвка! И щебечетъ весь вечеръ, и смѣется такъ хорошо, и около Никешки увивается, словно ласточка какая! Волковъ ей когда вина станетъ подносить, ни за что не прикоснется. «Вы сами пейте, — скажетъ, — коли вамъ нравится, а я не стану! Вотъ ежели у васъ поѣсть чего найдется, такъ я поѣмъ: матка плохо меня кормитъ»… Баба, вѣдьма-то, провѣдала, что Волковъ полюбовникъ ея дочери, и начала ее бранить, а ину пору и колотить, что денегъ не приносить, — про это я ужь послѣ отъ Паланьки узналъ, а Никешкѣ она словомъ никогда не заикнулась. Ну, да тотъ свой умыселъ имѣлъ… Паланька и сдогадайся, какъ старую каргу ублаготворить и Никешкѣ больше угодить: подсмотрѣла она, куда старая хрычевка деньги прячетъ, да и давай къ Волкову таскать. Принесетъ ему когда рублей десять, когда пять, а тотъ ей и дастъ полтинникъ: мать и рада, что дочь не съ пустыми руками придетъ. Мѣсяца два, али съ три Паланька деньги таскала. Волкову то и любо! Пошлетъ, бывало, меня съ мѣднымъ чайникомъ въ трактиръ, калбасы али селедку велитъ купить, и угостить дѣвчонку. Паланька и земли подъ собой отъ радости не слышитъ, смѣется, обнимаетъ Волкова, цѣлуетъ, а онъ истуканъ истуканомъ сидитъ и только этакъ глядитъ на нее, — нехорошо глядитъ, — ничего она не понимаетъ, какъ есть дитё малое!… Какъ-то Волковъ и скажи ей: «Эй, ты, дура! стащи-ка отъ матери всѣ деньги заразъ: мы съ тобой уѣдемъ въ другой городъ, да знаешь, какъ заживемъ!» Ну, а для той, что ни велитъ Никешка, все свято, хоть въ огонь али въ воду бы за него кинулась! Принялась дѣвка за работу, а вѣдьма-то возьми да и накрой ее. Батюшки, что тогда поднялось! Баба деньги считать, а деньги-то не всѣ, и пошла старая ходенемъ ходить. Какъ она мучила, терзала свою дочку, — чужая, и та бы пожалѣла!… Урвалась какъ-то дѣвка, прибѣжала къ намъ, лица на ней нѣтъ, и говоритъ: «Никеша, мать накрыла… Житья мнѣ теперь отъ нея не будетъ!» А ему что? Денегъ ужь не станетъ больше носить, такъ на что она ему нужна? Онъ и обошелъ-то ее ради денегъ, — зналъ, что у вѣдьмы деньжищевъ пропасть и что черезъ дочь онъ всю казну ея можетъ получить. Жалко мнѣ стало дѣвчонки. По правдѣ сказать, я ее съ того же раза, какъ она впервые къ намъ пришла, началъ жалѣть: зналъ, что добромъ любовь ея не кончится. Никешка, услыхавши отъ дѣвки про несчастье такое, пересталъ съ этого времени и дома сидѣть: закатится съ вечера въ заведеніе и вернется ужь за полночь… А Паланька нѣтъ-нѣтъ, да и забѣжитъ, хоть не надолго… Чего только ей стоило отъ чертовки своей украсться! «Никофора Андреича нѣтъ дома?» — спроситъ. — «Нѣту, Палагеюшка, — говорю, — посиди, можетъ, скоро.подъявится!» А чего? Знаю, что онъ нарочно уходитъ, чтобы не видѣть дѣвки. Присядетъ, сидитъ, какъ пташка напужанная, да на судьбу свою жалится: какъ мать каждый день бранитъ ее, тиранитъ, по-двое сутокъ ѣсть не даетъ. Я, что у меня найдется, достану ей поѣсть, и она поклюетъ маленько. "Видно, Никифоръ Андреичъ долго не воротится, — скажетъ, вздохнетъ тихошенько и подымется. «Прощай, Трифонъ Карпычъ! За хлѣбъ, за соль благодаримъ покорно!» — и уйдетъ.жалко мнѣ до смерти дѣвчонку. Собирался ей слово одно сказать, да постѣснился, притомъ, и супротивъ товарища своего не хотѣлъ идти: можетъ, думаю, Никешка еще и самъ восчувствуетъ, пожалѣетъ бѣднягу. Черезъ недѣлю, видно, опять забѣжала. Волковъ дома былъ. «Никеша, — къ нему Паланька, — спаси ты меня! Увези скорѣй куда-нибудь, смерть моя приходитъ, заколотить меня родительница въ сырую землю!» А тотъ, Волковъ-то, сидитъ истуканомъ, вертушку покуриваетъ и говоритъ: «А на кой ты чортъ мнѣ нужна теперь? Антиреса отъ тебя я никакого имѣть не могу». Паланьку такъ и пошатнуло, вся затрепеталась, въ лицѣ хоть бы какая кровинка осталась, бѣлѣе снѣгу вдругъ стала, а на глазахъ, — синіе они у ней были, какъ васильки во ржи, — крупныя слезы, по горошинѣ, навернулись и градомъ покатились. «Богъ тебѣ судья, — заговорила, — какъ я тебя любила, чести своей дѣвичьей не пожалѣла, грѣхъ на свою душу приняла, родную мать обворовала…» — «Вонъ, такая, сякая!» — вскочилъ Никешка, и на дѣвку, хотѣлъ за волосы ее схватить и бить. Я заслонилъ Паланьку. Никешка взглянулъ на меня звѣремъ, пристально и зло посмотрѣлъ, да какъ расхохочется, дьяволъ, прямо мнѣ въ рожу: «Видно, — громыхаетъ, — участникъ… Бери ее себѣ, если хочешь!» Паланька, какъ услышала такія слова, закрыла лицо обѣими руками, да и стрѣлою изъ каморки; двери за собою не запахнула и, слышу, горестно таково заплакала. Не выдержалъ я. «Аспидъ ты, Волковъ, — говорю, — а не человѣкъ!»
— Ужь истинно аспидъ! — согласился «дядя». — Чего ему, чорту, стоило дѣвку пригрѣть да обласкать!
— На другой день, послѣ работы, я нарошно свернулъ отъ дома и пошелъ къ землянкѣ, — продолжалъ разскащикъ. — Разъ пять мимо взадъ и впередъ промаршировалъ, — не видать Паланьки. На другой, вечеромъ, опять слоняюсь, — тянетъ къ землянкѣ, да и конецъ! Вечеровъ съ шесть зря просновалъ, нигдѣ Паланыш не запримѣтилъ. Старую-то колотовку видѣлъ, погрозилась еще на меня кулакомъ. Что за оказія? Ужь не подѣлала ли чего съ своею дочкой чортова баба? Сижу какъ-то ночью въ своей каморкѣ и раздумываю: какъ бы дѣвку спасти, хоть выкрасть, что ли? Изведетъ ее старая вѣдьма! «Одинъ дома?» — слышу голосокъ, и оглянулся. — «Палагеюшка, родная! — кинулся я къ ней, — жива ли ты? Здорова ли?» А она оглядѣлась и говорить: «Одинъ, Трифонъ Карпычъ?» — «Одинъ, Палагеюшка. Садись». — «Укралась я къ вамъ, посижу недолочко. Ѣсть очень хочется». — «Сейчасъ», — говорю, и живо — въ лавочку. Деньги у меня изгодились, нарошно отъ заработковъ откладывалъ. Закупилъ всякой всячины и назадъ. Выложилъ припасы на столъ: «кушай на здоровье!» Она ѣстъ, а я гляжу на нее. Исхудала, бѣдная, щеки ввалились, и глаза большіе такіе стали, еще словно бы красивѣе. Жалко мнѣ дѣушки, — просто не знаю, какъ и сказать, — до крайности жалко. И хочется мнѣ слово-то тайное ей молвить, и робость-то, страхъ меня какой-то беретъ. «Кушай, Палагеюшка, кушай на здоровье!» — только и твержу самъ одно, а слова тайнаго никакъ, то-есть, передъ нею не могу вымолвить, что хошь со мною дѣлай. Поѣла она, взглянула на меня и тихонечко этакъ мнѣ улыбнулась: «Спасибо тебѣ, Трифонъ Карпычъ! Накормилъ ты меня до сыта». — «Можетъ, — говорю, — чайку желаешь покушать?» — «Попила бы, да спѣшить надо. Помилуй Богъ, если матушка проснется, забьетъ она меня ужь до смерти». — «Ну, какъ знаешь!» Помолчали. И хочется мнѣ ей сказать, — вотъ слово въ горлѣ такъ и стоитъ, вертится на языкѣ, а съ языка нейдетъ. А она: «Никифоръ Андреичъ не подойдетъ скоро?» — говоритъ. Инды вся внутренность во мнѣ повернулась: онъ надъ нею издѣвается, а она по немъ жалѣетъ. «Палагеюшка, — вырвалось тутъ у меня разомъ, — выдь-ка ты за меня замужъ, мы повѣнчаемся съ тобою!» Румянчикъ алый такъ и вспыхнулъ у ней въ щечкахъ, сама потупилась и молчитъ. Я опять заробѣлъ. Погодя немного привзняла свою головушку, глаза свои большіе да синіе на меня уставила и глядитъ. «Господи, — сказала, — есть же еще на свѣтѣ добрые люди, а я такая безчастная зародилась!…» — и заплакала, залилась. Плачетъ, словно ручеекъ тихій по камушкамъ переливается. Я сижу да глазами только хлопаю. Знамо, не привыченъ къ такимъ дѣламъ, чего я въ нихъ понимаю?… Поуспокоилась дѣвушка, взглянула опять на меня и сквозь слезы-то свѣтъ у нея какой-то изъ глазъ на меня полился. «Спасибо, — говоритъ, — тебѣ, Трифонъ Карпычъ, за слова твои хорошія. Въ вѣкъ я ихъ не позабуду. Умирать стану, а слова эти благодатныя все помнить буду, смерть свою безстрашно и радуючись встрѣчу…» — «Такъ пойдешь за меня, — говорю, — пойдешь, родимая?» — «Нѣтъ! — головушкой этакъ легонько покачнула. — Не быть мнѣ за тобой. Любила я того человѣка, и нѣту у меня больше любови!» — «Полно! Это такъ, сгоряча только, — говорю, — повыжди, дай времени пройти!» — «Не знаю, — говоритъ. — Лгать не хочу и обнадеживать понапрасну тебя не стану. Прощай! А за слова твои — спасибо!» Ушла… Всю ночь я проворочался, заснуть никакъ не могъ: то въ жаръ меня броситъ, то ознобъ по всему ходитъ. Думаю: ужь не болѣзнь ли какая новая въ меня вступаетъ? По вечерамъ никуда ни шагу, сижу или лежу въ каморкѣ, отъ товарищей сторонюсь. Все поджидаю, не прибѣжитъ ли Палагея. Недѣля, двѣ проходитъ, а ея нѣтъ. Каждый вечеръ опять къ логову сталъ шастать: вѣдьму старую вижу, а Палани, нѣтъ. Ужь не спровадила ли куда дочку, не избыла ли, проклятая?…Терпѣнья никакого нѣтъ, не вмочь инды стало, хочу увидать Палагею, али хоть узнать, что съ нею… На работу не пошелъ, притворился хворымъ, а самъ съ утра къ вѣдьминой берлогѣ. Завалился въ яму, пеподалечку отъ землянки, и гляжу, не спускаю глазъ. Вплоть до всеношной пролежалъ. Весна ужь стояла. Рѣшился я хоть до бѣлаго дня прождать, а безпремѣнно чего-нибудь добиться. Время къ закату близко. Смотрю — изъ двери вѣдьма лѣзетъ. Оглядѣлась, заперла на замокъ хижину и заковыляла къ городу, — съ полверсты отъ, землянки, не больше, до города было. Я повыждалъ еще, далъ бабѣ поотойти подальше — и выскочилъ изъ ямы, да къ окошечку, — надъ землею окошко приходилось. Заглянулъ. Солнышко черезъ другое окошко ударяетъ, свѣтло въ землянкѣ. Вижу, у стѣны на доскахъ постель и на ней Пёланя лежитъ, щеки у ней такъ и горятъ, такъ и пышутъ румянцемъ, а глаза большіе да синіе, словно бы кого ищутъ. Я легонечко этакъ въ стекло — разъ, два…
— «Подыми оконенку», — слышу ея голосъ и сама она на меня смотритъ, улыбается… Не испугалась… Я тронулъ оконенку — подалась внутрь и кверху, на петелькахъ держалась. Ту-жь минутую въ окошко и спрыгнулъ.
— «Я знала, — говоритъ, — что ты придешь, — и привзнелась съ постели, присѣла на доски. — Здравствуй, — говорить, — что ты похудѣлъ?»
— «Ничего, — отвѣчаю, — я все, слава Богу, здоровъ. Ты какъ?»
— «Скажи, ты дожидался меня?» — спрашиваетъ.
— «Какъ, — говорю, — не дожидаться! — а самъ лицо въ сторону ворочу. — Почитай каждый вечеръ».
— «Садись, — говоритъ и мѣсто рядомъ съ собою показываетъ, а сама такъ-то ли пристально на меня смотритъ. — Мать не скоро еще воротится, мы наговоримся съ тобою. Слушай, что я тебѣ стану разсказывать».
И разсказала она, братцы мои, про всю свою жизнь молодую, нерадостную, какъ мать въ дѣвкахъ ее принесла, оставила по третьему годку на чужія руки, и какъ эти чужіе люди о ней заботились, ростили вмѣстѣ съ своими родными дѣтками, ничѣмъ отъ своихъ не отличали и любили, ласкали ее, а потомъ, когда Паланѣ минуло двѣнадцать лѣтъ, мать пришла за нею и взяла съ собою, какъ тяжело ей было къ новой жизни привыкать, какъ мать походя бранила и притѣсняла ее, — все, все поразсказала.
— «Только было я и вздохнула, когда съ Никифоромъ Андреичемъ спозналась, полюбила его, — говоритъ, — а онъ меня обидѣлъ…»
— «Полно, — говорю, — брось ты о немъ думать, — не стоитъ онъ, чтобы черезъ него сокрушать себя».
— «Не дурная я дѣвушка, и любила бы я того человѣка по гробъ жизни, который бы меня самъ не спокинулъ». — И вдругъ какъ на меня вскинетъ глазами: — «Ты меня любишь, правда?» — спрашиваетъ.
— «Я… Да я… Слово одно вымолви — завтра же подъ вѣнецъ!»
— «Такъ вотъ тебѣ отъ невѣсты!» — Я и опомниться не успѣлъ, какъ она, — съ мѣста не сойти, ежели я лгу! — ухватила руками мою голову и крѣпко своими горячими губами въ уста поцѣловала.
— «Меня, — заговорила погодя, — какъ я отъ тебя въ послѣдній разъ воротилась, матушка встрѣтила, избила до полусмерти, и я съ того дня слегла. Думала, что ужь умру, и одного только жалѣла, что не увижусь съ тобой… Про слова твои хорошія все думала, и такъ мнѣ отъ думъ тѣхъ хорошо да радостно стало, что я вчера еще про себя сказала: „Женихъ, приди къ своей невѣстѣ!“ — и все ждала, все ждала. Ты сегодня и пришелъ. Я сама нарошно крючокъ у окошка отложила… А теперь поди домой: матушка тебя застанетъ. Да вотъ что, милый, — такъ и сказала: „милый“, — не пей ты вина, гибель отъ него людямъ. Ну, уходи съ Богомъ! — и перекрестила меня. — Прощай, дамъ знать или сама прибѣгу»…
Я вылѣзъ, поглядѣлъ кругомъ, никого не видно, и наклонился, заглянулъ еще въ окошечко. А Паланя ужь легла. Отъ солнышка, предъ закатомъ, свѣтъ по землянкѣ красный разливается, и все лицо Палани въ этомъ свѣту… «Прощай!» — въ оконцо къ ней крикнулъ. А она смотритъ, улыбка по лицу играетъ и, слышу, говоритъ:
— «Прощай! Скоро, скоро женихъ свою невѣсту въ Божій храмъ поведетъ, будутъ насъ вѣнчать золотыми вѣнцами». — И креститъ меня, улыбаючись свѣтло… И показалось мнѣ, братцы дорогіе, что отъ солнышка ровно бы сіяніе какое у нея вокругъ головушки…
Разскащикъ неожиданно замолчалъ и понурился. Ни однимъ возгласомъ никто изъ слушателей не нарушалъ этого короткаго, но глубокаго молчанія. Виднѣлись изъ тумана одни зеленыя лица, да неподвижно глядѣли чьи-то глаза.
— На третьи сутки Палагея представилась, — поднявъ голову, тихо выговорилъ колодникъ, — извела ее вѣдьма-то, мать подлая. Въ тотъ самый вечеръ, когда я въ послѣдніе видѣлъ Паланю, ее исповѣдали и причащали: мать-то за священникомъ въ тѣ поры уходила… Говорятъ, какъ дочь скончалась, такъ вѣдьма-то даже взвыла… Правда ли, не знаю. Я услышалъ про похороны въ тотъ же день, да поздно, и когда прибѣжалъ на кладбище, надъ покойницею уже свѣжая могила выросла. Повалился я на могилу Палагеюшки и до утра тамъ пролежалъ…
— А Волковъ?
— Онъ ужь послѣ свѣдалъ. Я ни слова ему о смерти Палани не говорилъ… Вотъ разъ Волковъ и говоритъ:
— «А знаешь, Паланька померла?»
— «Знаю», — говорю.
— «Что-жь ты думаешь?» — спрашиваетъ.
— «На счетъ чего?»
— «Да на счетъ того, значитъ, что колдунья ходитъ теперь по городу, христарадничаетъ… Пойдемъ въ ея берлогу?»
— «Подумаю», — говорю.
Надумалъ. Пошли. Анъ баба — дома! И напустилась вѣдьма: и воры-то мы, и грабители, и разбойники… Больно насъ разобидѣла. Никешка звѣрь дюжій, какъ накинется на бабу! Костлява была старуха, а еще крѣпка, — обороняться стала… Я гляжу.
— «Тришка, помогай!» — Волковъ зоветъ.
Не думалъ я бабы трогать, пускай Никешка одинъ съ нею справляется, да какъ вспомнилъ про дочку-то, Паланюшку, что она въ самой тоись младости отъ вѣдьмы кончину преждевременную получила, и вся злоба во мнѣ тутъ поднялась… Ну, вдвоемъ мы живо ее руками задушили: я держалъ, а Волковъ душилъ. Потомъ отвалили глыбу отъ стѣны ей на голову, — отводъ глазамъ сдѣлали, что какъ бы случайно бабу придавало. Деньги скоро нашли, и все шито да крыто.
— А денегъ много нашли?
— Нѣтъ, меньше сотни рублей. Волковъ мнѣ изъ нихъ двадцать рублей и далъ… Послѣ, слышали, при слѣдствіи пять тысячъ нашли: въ сарафанѣ на покойницѣ были зашиты. Какъ Никешка огорчился, когда про это узналъ!
— Сами виноваты, — проговорилъ Самсонъ, — оплошали. Слѣдовало мертвую обыскать.
— Бабу похоронили, тѣмъ дѣло и кончилось. Удерживать теперь меня въ босой командѣ было ужь не кому, — я давно бы изъ нея сбѣжалъ, если бы не Паланя, — и въ деревню отправился, а потомъ, сказывалъ ужь я вамъ, въ городъ по кучерской части опредѣлился. Въ жизни хорошей я и забылъ совсѣмъ про дѣло-то съ Волковымъ: что-жь, я только бабу держалъ, а удушилъ Никешка. Да, вѣдь, и вѣдьма-жь она была, — совѣсть, значитъ, и не безпокоила. Про Волкова тоже не думалъ… Вдругъ — иди къ нему въ острогъ! Заробѣлъ, два раза не послушался, а въ третій нельзя ужь не идти… Пошелъ.
— «Принеси ты мнѣ, Тришка, десять рублей», — говоритъ.
— «Да откуда я тебѣ возьму?»
— «Знать ничего не знаю, принеси, а то объявлю, что бабу удушили!»
Меня такъ и обдало, ровно паромъ горячимъ. Говорилъ ужь: думать я совсѣмъ о дѣлѣ этомъ позабылъ.
— «Врешь ты!» — говорю.
— «Сказано — неси! А то, убей меня Богъ, выдамъ, ежели завтра десяти цѣлковыхъ не принесешь».
— Ну, что ты съ нимъ подѣлаешь? Денегъ у меня ни гроша въ карманѣ, зажитыхъ тоже нѣтъ, и достать не у кого. Я и просилъ-то его, и молилъ, — слушать не хочетъ, твердъ былъ, подлецъ: что ужь сказалъ, на своемъ поставитъ… Ахъ, будь те не ладно! Вѣдь, выдастъ, какъ есть выдастъ! Взяло меня раздумье: думалъ я, думалъ и ничего путнаго не придумалъ. Толкнулся на постоялый дворъ, гдѣ сроственникъ мой останавливался; засталъ его — пріѣхалъ. Говорю: «Надо десять цѣлковыхъ». — «На что тебѣ? Опять, что ли, пьянствовать? Вѣдь, сытъ, обутъ и одѣтъ?» Не далъ. Навѣдался въ другое мѣсто, въ третье, — нигдѣ не досталъ. Одна надежда: у хозяина попрошу. Вечеромъ его домой везу. Такъ и такъ, говорю, надо десять цѣлковыхъ. «Зажитыхъ у тебя нѣтъ, — говоритъ, — а впередъ я не люблю давать. Мало ли что съ человѣкомъ можетъ случиться: сегодня ты живъ и здоровъ, а завтра и въ гробѣ лежишь. Къ тому же, дядя твой просилъ, чтобы я не давалъ тебѣ деньги на руки: что понадобится, я распоряжусь, и для тебя все купятъ… Двугривенный или два я, пожалуй, такъ и быть, тебѣ дамъ»! Что дѣлать? Ума не приложу… А выдастъ, безпремѣнно выдастъ, анаѳемская душа! Ахъ, ты, Мать Пресвятая Богородица, царица Небесная! Ужь хотѣлъ было прихватить да снести хомутъ хозяйскій, — больше рубля не дадутъ за него, а Никешкѣ надо десять. Такой страхъ на меня напалъ, хошь въ петлю… Что жь? въ петлю, такъ въ петлю!… Махнулъ рукой, да, убравши лошадей, не ужинавши, и ушелъ, будто въ конюшню спать: ничего и въ глотку, братцы, не лѣзетъ. Выжидаю времени. А какъ огни погасили, я — черезъ заборъ и пошелъ таланъ свой разыскивать. Надо вамъ напередъ сказать, что въ концѣ лѣта въ нашъ городъ назначили новаго прокурора. Ѣхалъ онъ къ намъ съ молодою беременною женой, дочку четырехлѣтнюю везли съ собой. Отъ станціи желѣзной дороги ѣхали на лошадяхъ. Не доѣзжая верстъ семи до города, ямщикъ тарантасъ и опрокинулъ въ оврагъ: прокуроръ убился до-смерти, а прокурорша скинула. Коммиссія на мѣсто ѣздила, слѣдствіе производила. Барина похоронили, а барыня съ дѣвочкой въ городъ пріѣхала: нельзя ей было нездоровой назадъ ворочаться. Наняла она фатеру у одного стараго чиновника, вдоваго, на самой окраинѣ города домъ стоялъ. Сроственниковъ и знакомыхъ у нея никого не было, ѣздилъ только къ ней каждый день дохторъ. Жила съ одною дочкой; служанка, дѣвка, при нихъ находилась. Хозяинъ дома, гдѣ прокурорша фатеру нанимала, былъ хуже всякаго нехрещенаго: давалъ подъ проценту деньги и жилъ настоящимъ скаредомъ, не по-христіански… Только свечерѣетъ, онъ и двери на запоръ, заляжетъ на сундукѣ съ казною и спитъ: и что бы тамъ ни случилось, сколько бы къ нему ни стучались, онъ ужь ни за что не отопретъ. Дворника не держалъ. Вотъ я и удумалъ къ этому нехристю понавѣдаться. Пошелъ. Ночь стояла темная-претемная, эти не видать; на улицѣ грязь чуть не по колѣно, — осень ужь была, дожди безперечь лили. Добрался кое-какъ до логова жидюги-чиновника. Перелѣзъ черезъ ворота. Собака было на меня бросилась, я палкой ее такъ ловко попотчивалъ, что она и замолчала, не пикнула даже. Пооглядѣлся. Два дома во дворѣ, въ обоихъ ни огонька, темно, — спятъ, должно, всѣ… И слышу, кто-то стучитъ въ дверь задняго дома, гдѣ жилъ самъ хозяинъ. Нескоро, думаю, подымешь этого чорта: хоть услышитъ, а не отопретъ. Ладно. Я тѣмъ временемъ пробую двери передняго дома. Отперто. Вхожу въ сѣни, иду дальше… Отперто. А со двора все стучатъ. Вхожу въ комнату; теплая да темная комната, а съ дверей свѣтло бьетъ, — не притворены, значитъ, тамъ другая еще комната. Тихо въ комнатѣ, никого нѣтъ, только изъ той, откуда свѣтъ, будто дѣтскій голосокъ послышался. Дай, думаю, загляну въ дверь. Откуда у меня смѣлость взялась! Осторожно, тихохонько подкрался… Духъ, однако, братцы, захватило, инды жарко мнѣ вдругъ сдѣлалось. Подкрался и заглянулъ… Господи Іисусе Христе! Что я тамъ увидалъ? Супротивъ дверей, у самаго окошка, столъ бѣлою скатертью накрытъ, лампа съ колпакомъ горитъ, стклянки, пузырьки да коробочки съ лѣкарствами стоятъ, золотые часы, деньги бумажками и серебромъ лежатъ. Я налѣво отъ стола — широкая кровать, на ней лежитъ женщина, бѣлая и такая-то ли хорошая, что я въ жизнь этакой распрекрасной не видывалъ. Лежитъ, глазъ одинъ прищурила, а другимъ такъ-то ли пристально на меня смотритъ… Одѣяло шелковое, штофное сползло съ нея на полъ, однимъ только концомъ задержалось, и все-то ея тѣло открыто — бѣлое, гладкое и такое красивое, что сказать даже невозможно. Я и про дѣло свое позабылъ: гляжу изъ-за дверей и любуюсь. Вижу, дѣвочка, ребеночекъ, за женщиной сидртъ, дергаетъ ее за плечо и лопочетъ: «Мама, пить! Мама, пить хочу! Встань мама, дай мнѣ пить!» И все за руку дергаетъ, тормошитъ женщину. А та лежитъ, не шевельнется, только одинъ глазъ открытъ и на меня пристально смотритъ… Вотъ, други милые, гдѣ пожива-то: деньги, часы золотые, — только руку протяни. И вдругъ мнѣ, братцы, Паланя померещилась… Вы слушайте: барыня-то мертвая была, я это догадался. Какъ догадался, сейчасъ же и вошелъ въ комнату… Дѣвочка, словно херуимчикъ, хорошенькая, перестала плакать, такъ смѣло посмотрѣла на меня и опять къ матери. «Мама, встань! Человѣкъ пришелъ», — по-дѣтски лепечетъ, а послѣ ко мнѣ съ вопросомъ: — «Ты не докторъ?» Что тутъ со мною сталось, я и посейчасъ не знаю — полное ума помраченіе нашло. Схватилъ я со стола графинъ, налилъ въ стаканъ воды и подалъ дѣвочкѣ. Та пьетъ и все на меня смотритъ, а какъ напилась, легла и ту-жь минутую заснула. Я сперва-наперво, помолившись Господу, прикрылъ мертвую одѣяломъ, придавилъ ей глазъ, что былъ открытъ, и поправилъ у нея руки. Да какъ сталъ поправлять, увидѣлъ на середнемъ пальцѣ золотое кольцо съ самоцвѣтнымъ камнемъ, а на запястьѣ — браслета золотая. Самоцвѣтный камень такъ и горитъ, такъ разными огнями да цвѣтами и переливается: на, молъ, бери меня, избавишься отъ Никешки! Не посмѣлъ я взять. Такъ мнѣ жалко стало дѣвочки, крошки этой невинной, ангельчика небеснаго! Господи, Боже мой! За что только немилость такая на младенца: давно ли отецъ убился, а теперь и мать померла? Не возьму ничего я твоего, дитё, не кляни ты меня, сиротиночка несчастная! И опять мнѣ лицо Палани представилось, съ улыбкою радошной. «Царство тебѣ небесное, моя горькая дѣвушка!» Поклонился мертвой: «Царство тебѣ небесное, барыня! А ты, дитё прекрасное, херуимчикъ Господень, почивай сладко! Не обидитъ тебя Тришка…»
— Неужли такъ и ушелъ, ничего ты не щурилъ? — послышался все одинъ и тотъ же сомнѣвающійся голосъ.
— Ни единою, что называется, порошинкой не попользовался, — разрази меня Господь на мѣстѣ!… Хочу уходить… анъ — голоса. Одинъ будто женскій, тонкій голосъ, а другой грубый, сердитый — голосъ самого хозяина. Близко, идутъ въ сѣни, прямо, значитъ, въ комнаты… Вотъ те и на, попался!… Слышу, входятъ въ переднюю комнату. Я — подъ кровать къ мертвой, притулился и ни гу-гу. Господи, вынеси!… Взошли: жидоморъ, пронцентщикъ-хозяинъ, а за нимъ дѣвка-служанка.
— «Ккха!…Ммгг!…Померла, — хозяинъ-то, — какъ же… того… померла. Ты бы въ полицію… того… добѣжала, дала знать. Надо… Ступай, позови, я тутъ до тебя побуду… того… дождусь», — говоритъ, а самъ рысьими глазенками такъ вездѣ и поводитъ, высматриваетъ. Дѣвка ушла. Съ часъ мѣста проходила, а пока ея не было, хозяинъ-процентщикъ всѣ деньги, вещи, какія въ ящикахъ и на столѣ были, собралъ и въ карманъ къ себѣ попряталъ… Служанка вернулась, да одна, безъ полиціи. Поручикъ, слышь, завтра утромъ обѣщался придти. «Къ утру, такъ къ утру, — хозяинъ говоритъ. — Возьми ребенка, да… того… въ той комнатѣ ночуй, двери запри… того… какъ бы, чего добраго, воръ не залѣзъ». Каковъ? Воръ не залѣзъ! А самъ, нехристь, младенца обобралъ, какъ есть всеё мертвую обокралъ, золотое кольцо съ самоцвѣтнымъ камнемъ, и то съ пальца покойницы снялъ. Такая меня тутъ злость было разобрала, что я хотѣлъ выскочить да побить его, жидомора. Но поопасился, забоялся… Какъ сказалъ онъ дѣвкѣ-то, чтобы взяла ребенка и въ другой комнатѣ съ нею переночевала, та и давай плакать да просить хозяина. «Смерть, — говоритъ, — боюсь, никогда я одна съ мертвыми не ночевывала! Хорошій ты мой баринъ, золотой мой, пусти насъ къ себѣ ночевать. Боюсь я, баринушко!» Долго старый чортъ отнѣкивался, не хотѣлъ къ себѣ пускать, да, видно, догадался, что дѣвка простая, ничего чужаго не возьметъ, недавно изъ деревни въ городъ нанялась, и подъ конецъ согласился. Взяли дѣвочку-херуимчика, закутали сонную въ одѣяло, погасили лампу и вышли, двери за собою заперли. Когда все затихло, я изъ-подъ кровати выползъ, взлѣзъ на столъ, высадилъ двойныя рамы и давай Богъ ноги. Прибѣжалъ домой ни живъ, ни мертвъ, — такъ всего меня и трясетъ… Сталъ я на хозяйскій заборъ вскарабкиваться, ужь и ногу успѣлъ заложить, анъ меня за другую кто-то ухватилъ и закричалъ:
— «Держи, держи его!»
Попался, обходъ схватилъ! Отвели въ часть, переночевалъ я въ казенной фатерѣ. Утромъ мнѣ тамъ и сказываютъ, что пріѣзжая прокурорша-барыня померла, что поручикъ вчера ночью при служанкѣ опечаталъ домъ и все имущество умершей, а ночью кто-то вынулъ оконныя рамы и обворовалъ кругомъ покойницу. Вечеромъ частный снялъ съ меня допросъ, обозвалъ грабителемъ и святотатцемъ, по своему обыкновенію, надавалъ безъ счету оплеухъ. Носили мои сапоги примѣривать къ ступнямъ на скатерти, дворня шапку мою опознала, — позабылъ ее изъ комнаты покойницы захватить, — и посадили въ острогъ… Слѣдователю я показалъ на хозяина, все по истинной правдѣ разсказалъ, да улики противъ меня были явныя. Такъ вотъ, братцы дорогіе, за какую вину я теперь на каторгу-то иду. А не забоись я Никешки, можетъ, и по сію бы пору въ блаженной жизни пребывалъ.
Что-то похожее на вздохъ или хрипъ послышалось, кто-то по сосѣдству бредилъ, странникъ и во снѣ говорилъ о царствѣ антихриста.
— А что Волковъ? — спросилъ погодя Самсонъ.
— Не знаю. Полагаю, выпутался: ловокъ онъ больно, мошенникъ!
— Ну, теперь и спать время, товарищи, — сказалъ «дядя». — Только послѣ такой занятной исторіи, какую намъ Простота разсказывалъ, не сразу, пожалуй, и сонъ тебя возьметъ.
Всѣ улеглись. Простота на свои нары перебрался.
Блѣдный разсвѣтъ глянулъ въ оконце баржи. Лампы, догорая, чуть замѣтно отбрасывали слабые круги по сырому потолку и немилосердно чадили. За дверью глухо раздавались шаги часоваго. Сверху еще изрѣдка доносилось: «слу-у-шай!» Все арестанты теперь спали крѣпкимъ предъутреннимъ сномъ.
Туманъ простоялъ до утра. Только съ восходомъ солнца онъ подобрался и весь разсѣялся. Лѣсъ на берегу, покрытый росою, ярко зеленѣлъ. На рѣкѣ мелькали и сновали рыбачьи лодки, кружили надъ водою съ криками чайки, а въ лѣсу заливались и щебетали вольныя пташки. На арестантскомъ пароходѣ шла суетня, готовились къ отвалу.
Знакомый, но, тѣмъ не менѣе, страшный свистокъ раздался и заревѣлъ съ парохода. Отъ этого свистка опять, какъ и наканунѣ, застоналъ воздухъ, закидалась по рѣкѣ вспугнутая рыба, вѣковые дубы съ кленами вздрогнули, красные стволы высокихъ сосенъ жалобно и тихо зазвенѣли, а молодыя деревца, затрепетавъ всѣми своими свѣжими листьями, цѣлымъ дождемъ алмазныхъ слезъ осыпали землю. Еще эхо въ лѣсу гремѣло, отзываясь въ горахъ, какъ три новыхъ, одинъ за другимъ, короткихъ свистка ухнули, прокатились кругомъ и замерли въ далекихъ небесахъ. И когда все затихло, то среди этой наступившей тишины долго еще и жалобно звенѣли сосны, какъ бы на что-то плачась и о чемъ-то тоскуя.
Пароходъ отвалилъ отъ пристани, повернулъ на середину рѣки и, тяжело пыхтя и охая, поплылъ вверхъ по теченію, а за нимъ погналась и баржа съ заключенными. Рыбаки провожали ихъ глазами. Не вдалекѣ, въ одной изъ лодокъ, стоялъ мальчикъ съ кудрявою головой и глядѣлъ на пароходъ. Сидѣвшій съ нимъ въ лодкѣ отецъ, разсказывая про что-то, показывалъ мальчугану рукою на «окаянную».
- ↑ Витютень — лѣсной голубь.
- ↑ Попова перепечь — хлѣбъ, который собирается сельскимъ духовенствомъ по деревнямъ съ крестьянъ. Набираютъ этого хлѣба такое значительное количество, что его сваливаютъ въ амбары и потомъ, когда встрѣтится у крестьянъ надобность, они покупаютъ его у духовенства, распариваютъ и перепекаютъ. Этою перенечью часто кормятъ зимою и скотину, когда та отъ безкормицы отощаетъ. Авт.