В ТРОПИЧЕСКОЙ ГОЛЛАНДИИ
правитьПриемов и обедов запросто, как у нас, здесь не существует, — все совершается весьма чинно, торжественно и носит отпечаток самой гнетущей скуки. Общество, состоящее из чиновников, военных и негоциантов, принимает в известные дни, неизменно от 7 до 8 ч. вечера, именуемые receptiedagen, список которым в конце каждого месяца, в виде прибавления, рассылается абонентам трех главных здешних газет «Java Bode», «Bataviaasch Nieuwsblad» и «Bat. Handelsblad». Из списка этого вы увидите, что мингер и мефрау ван-А., напр., принимают каждый первый понедельник каждого месяца, тогда как семейство ван-Б. открывает свои гостеприимные — не двери, а веранды каждые 2-ой и 4-ый четверг. К мингеру же ван-В. можно попопасть только — раз, напр., 15-го числа.
Все это довольно сложно, тем более, что приемы эти, и без того редкие, часто отменяются, вследствие чего приходится откладывать на целый месяц визит, который предполагалось совершить сегодня, или завтра. Выходит огромная путаница и не менее значительная потеря времени, так как более одного визита в один и тот же вечер сделать нельзя, при условии, как здесь принято, просидеть непременно целый час, от 7 до 8 часов.
Receptiedagen всегда банальны, натянуты и официальны. Дамы сидят одесную, мущины ошую. Иногда удается присесть на какой-нибудь качалке, большею же частью приходится стоять, когда много народа и receptie bat son plein. Мущины стоят группами, усиленно дымят сигарами и истребляют неимоверные количества воды со льдом, неизбежного whisky and soda, или портвейну. В большом употреблении также минеральная вода Apollinaris, называемая малайцами ayer wlanda, — голландскою водой.
Голландцы, кроме того, перед обедом выпивают еще рюмку своего национального напитка, — можжевеловой водки (jenever), которая до того распространена, что даже в отелях подается обязательно и притом без специальной за то платы.
Если receptie сама по себе невообразимо скучна, за то внешний вид такого приема с улицы чрезвычайно эффектный. Дома-дачи, с мраморными лестницами и таким же полом на веранде, утопающей в зелени экзотических растений и ослепительно освещенной, масса разодетых женщин, — а они одеваются здесь со вкусом, — слуги малайцы, бесшумно снующие среди гостей, с угощениями, громкий говор, двигающиеся группы, — все это живописно, и издали получается иллюзия, будто в этом залитом огнями нарядном доме дается бал, или хозяева справляют какой-либо семейный праздник. Но это только так кажется, на самом же деле происходит лишь обыкновенная и банальная receptie. В 8½ час. огни везде тушатся, — и все снова погружается в непроглядный мрак.
Голландцы между собою, однако, видятся и вне «рецепций» и даже, как меня уверяют, иной раз друг у друга обедают более или менее запросто. Они замкнуты и необщительны только в отношении к иностранцам, которых не долюбливают и держат в стороне, a distance.
Да и то сказать — что может быть общего, напр., между иностранными представителями, которые, в большинстве случаев, смотрят на свое пребывание в Батавии, как на ссылку, и между голландскими чиновниками или индо-голландцами, которые на малейшее критическое отношение наше к здешней жизни, к здешним условиям и порядкам смотрят, как на лично им нанесимое оскорбление. Точек соприкосновения между нами нет, и мы друг друга не понимаем. Представления, понятия и потребности этого индо-голландского общества ограничены. Они, в большинстве случаев, восторгаются решительно всем, не исключая даже климата своей тропической Голландии. Лучше Явы нигде ничего не существует, и если вы Явы не одобряете, то вы — варвар и недостойны выпавшего на вашу долю счастия лежать по целым часам с босыми ногами на веранде в кресле-качалке, в весьма примитивном костюме, и иметь вокруг и около себя целую ораву, пряничного цвета, служителей, которые исполняют все ваши повеления, угадывают все ваши желания и даже предупреждают необходимость для вас совершить лишнее движение при этой банной температуре. Какой-нибудь голландский подпоручик, у себя дома, в неприветливой и дорогой Голландии, теснившийся в крохотной комнатке, без деньщика, и живший впроголодь, здесь, в Индии, получает 150 или более гульденов содержания в месяц, держит экипаж и верховых лошадей имеет 2-3 деньщиков, занимает не каморку, а более чем приличную квартиру, притом — же казенную, следовательно, даровую и существует припеваючи, в достатке, о котором его подпоручичье воображение в сырой Голландии и мечтать не осмеливалось. На родине он едва сводил концы с концами, на мизерном содержании: здесь тот же офицерик живет на капитанском положении и быстро поправляется, если конечно, не умирает от дизентерии, или маларии.
Точно также хорошо, даже роскошно, обставлены в материальном отношении и чиновники гражданского ведомства. Самый мелкий чиновник начинает здесь со ста гульденов в месяц, по меньшей мере, и быстро достигает окладов по 500 и 600 гульденов в месяц, а высшие чиновники получают от 18 до 36,000 гульденов в год. Начинают они службу в Индии рано, — 19, 20-ти лет, а для получения полной пенсии обязаны прослужить 20 лет, которые им считаются за 40 лет. Таким образом голландцы, по достижении 45-летнего возраста, т. е. еще в полном цвете сил, часто уже кончают в Индии свою служебную карьеру и возвращаются на родину со значительною пенсией, или же, что случается очень часто, на веки поселяются в Индии, от которой никак оторваться не могут, — не влечет их ничто в «холодную» Европу, где все им кажется тесно, узко и мизерно после широкой обстановки в Индии.
Вот что возражали мне голландцы, когда я выражал робкое мнение, что в Европе, все-таки, лучше.
Конечно, условия существования в Индии весьма привлекательны для голландских чиновников и офицеров. Жить можно, и даже роскошнее, чем в Европе, но ведь не следует забывать, что те же резиденты, контролеры, члены трибунала, те же полковники и генералы, получающие в год целые состояния, наотрез отказались бы от Индии и ее прелестей, если бы и могли ограничиваться в Европе хоть половиною того содержания, которое им отпускается именно в виду того, что здесь не Голландия, а Индия, с климатом, если не прямо убийственным, то, во всяком случае, расшатывающим весь организм европейца. Надо же человека вознаградить за то, чего он лишается, покинув Европу, и за то, чего он ни за какие деньги не может сохранить под коварным тропиком Козерога, — т. е. здоровья.
Нет, все эти доводы голландцев в пользу службы в Индии нисколько меня не убеждают, и я остаюсь при своем отдельном мнении, которое резюмирую так: я предпочитаю 3000 гульденов где-нибудь в Дрездене, чем 18,000 в Батавии, в силу принципа, что лучше иметь маленький деревянный домик у себя на родине, чем большую каменную болезнь в местах отдаленных.
Общественных учреждений в Батавии немного. Два клуба, правда, роскошные, великолепно обставленные, снабженные сотнями газет и журналов — и обчелся. Это — Harmonie, городской клуб, и Concordia-для военных. Последний считается особенно элегантным. Он помещается на обширной Waterloo Plein, второй по размерам площади в городе, в изящном и обширном помещении. В саду играет прекрасная батальонная музыка штаба войск, расположенных в Батавии. Сад чудесный, простора и воздуха много, так что по вечерам здесь даже прохладно, и можно с удовольствием провести время от 9 до 11 час., слушая разнообразный репертуар военного оркестра, который иногда исполняет попурри и увертюру из «Жизни за Царя» и вообще отличается прекрасным ансамблем и выбором музыкальных пьес.
В саду Concordia, по субботам вечером, собирается самая избранная публика Батавии; от 9 до 11 час., и позже, группы мущин и разодетых дам оживленно гуляют по аллеям, или сидят за круглыми столиками в ярко освещенном саду. При виде этой обстановки и исключительно европейской публики, можно подумать, что сидишь где-нибудь в Европе, — скорее всего, в Ницце или Villa Nazionale в Неаполе, где также над публикою склоняются развесистые пальмы и другие тропические растения.
Но — рецепциями, да еженедельными концертами в Harmonie и в Concordia исчерпываются все общественные увеселения Батавии. Это весьма немного, особенно, если из этого списка вычеркнуть скучнейшие рецепции.
Театр в рассчет не входит. Здание театра существует и притом постройка довольно изящная по своему внешнему виду, с открытыми галлереями, выходящими на улицу. Но театр обыкновенно пустует. Прежде бывала весьма порядочная итальянская опера и французская оперетка, но вот уже несколько лет, как не показываются сюда ни французы, ни итальянцы, ибо забава эта обходится слишком дорого. После убытков, причиненных лет 10 тому назад сахарным кризисом, очень многие негоцианты и плантаторы разорились и все ныне жалуются на скуку в Батавии, на отсутствие, как в прежние годы, роскошных балов, обедов и пр.
После сахарного и иных крахов, лишних капиталов на оперу и оперетку не оказывается, и публика довольствуется случайными нашествиями, из Сингапура, труппы английской оперетки Willard’а. Но что это за оперетка, что за исполнение! Надо видеть самому, чтобы понять, напр., и то не сразу, что дают м-me Angot, а не какой-нибудь английский фарс с музыкой и танцами. Танцы, — неизбежный спутник всякой чисто английской оперетки; pas de deux, pas de quatre, голландская gigue чередуются с пением, и должно отдать справедливость стыдливым дочерям Альбиона: поют они как кошки, за то канканируют не хуже француженок. Это скорее балаганное, чем театральное представление.
В театре, впрочем, даны были любителями из общества в Батавии две сериозные оперы — «Миньона» и «Фауст», и притом весьма недурно во всех отношениях. Нынешнею зимою предполагают поставить «La Navarraise» и «Lakme», — благо, успех первых двух начинаний превзошел самые смелые ожидания как устроителей, так и публики, относившейся на первых порах с весьма естественным недоверием к сценическим талантам своих доморощеных и импровизованных исполнителей.
Каждый месяц дня на два, на три, приезжает сюда генерал-губернатор Нидерландской Индии, который живет в 1 1/2 часах расстояния от Батавии, в более свежем Беймензорге. Он дает аудиенции по утрам, а вечером у него происходят «рецепции». Раза три в год генерал-губернатор дает большой бал, а 31 августа, в день тезоименитства молодой королевы, он утром принимает поздравления иностранных представителей и властей, которые затем, в 8 час., в мундирах присутствуют на парадном обеде.
Вот и все, что представляет Батавия. Увеселений, как видите, не много. Голландцы, к тому же, неохотно принимают иностранцев и все сношения с ними ограничиваются банальными визитами, которые они, притом же, отдают весьма туго. В излишней сердечности их упрекнуть нельзя. Они вообще, вследствие грузности своей натуры, избегают всякого не абсолютно необходимого действия, или передвижения; спорту не предаются, в игры, излюбленные англичанами, не играют, или до последнего времени не играли. Лишь недавно и голландцы завели на Koningsplein’е свой клуб для тенниса, крокета и гольфа, в подражание и для соревнования с англичанами, которые ежедневно и с увлечением упражняются, игнорируя банную атмосферу Батавии. Англичане, впрочем, на этот счет молодцы; они весь век свой, где бы ни находились, сохраняют свои английские привычки и проделывают в знойной Индии то, что привыкли совершать у себя дома, под небом туманного Альбиона, и притом в самую жаркую пору дня. Так, я видел в Суэце англичан и англичанок, которые под палящим, убийственным солнцем преспокойно и с убеждением упражнялись игрой в теннис.
От голландцев такого, в сущности, неразумного для здешнего климата, препровождения времени ожидать нельзя; они вообще критикуют систему жизни англичан в тропиках и утверждают, что их, голландская, метода жить и держать себя в жарком климате благоразумнее и дает лучшие результаты. Англичане, со своей стороны, не одобряют голландцев за их неподвижность и, в особенности, шокируются костюмом мущин и дам, считая оный неприличным и debraille, в чем не могу с ними не согласиться. С голландцами здешние англичане не сходятся и встречаются только на рецепциях, да на теннис-ground’е. Они составляют отдельную группу, часто обедают друг у друга и благосклоннее голландцев относятся к иностранцам, которых принимают радушно. Здешние англичане большею частью люди богатые; это — негоцианты или директоры банков, Chartered Bank u Hongkong and Shanghai Banking Corporation. Живут они роскошно, имея даровое помещение, экипаж и лошадей от банка, получая огромное содержание и, в придачу к нему, значительные проценты с совершаемых ими банковых операций.
Кормят они великолепными обедами, так как содержат поваров китайцев, платят им по 100 гульденов в месяц и более, а китайцы, как известно, не даром слывут отличными поварами. Но китайскую прислугу в Батавии можно найти исключительно лишь в домах английских princes de la finance, которые пользуются этою привелегиею потому, что имеют в главнейших китайских портах свои банкирские конторы и совершают в Китае огромные торговые операции.
Вообще же, в Батавии китайцы никогда не выступают в роли прислуги. Они, после белых, считают себя первенствующею расою, ставят и держат себя выше «inlanders» -малайцев и арабов. Китайский «майор» в Батавии, начальствующее надо всеми китайцами лицо в городе, разрешает своим соотечественникам исключительно одну лишь профессию — торговлю.
Майор и китайские крупные коммерсанты отправляют обратно на свой счет на родину тех, из сынов неба, которые не имеют здесь средств в существованию, но ни в каком случае не разрешают им поступить в услужение к европейцам. Этим они соблюдают свое достоинство и свой престиж в отношении в туземному населению, которое, действительно, смотрит на китайцев, как на людей, занимающих первое после европейцев общественное положение и принадлежащих к привилегированной категории лиц, которые носят обувь.
Средоточие элегантной жизни в Батавии составляет огромный, печального вида и запущенный, пустырь в одну квадратную версту называемый Koningsplein (Королевская площадь) или, по-малайски, Гамбир, в память еще недавно росшего здесь гамбира (растения, дающего красильное вещество). Пустырь с болотистою подпочвою, по которой утром и вечером стелется белесоватый сырой туман — излюбленное местожительство батавских princes de la finance и высшей административной знати. По всем четырем сторонам этой степи расположены элегантные виллы-особняки, утопающие в зелени. Квартиры здесь очень дороги (цена за дом — от 300 до 400 гульденов в месяц), так что доступны не всякому. А между тем всякий голландец или индо-голландец стремится нанять помещение именно на Koningsplein’е, так как это составляет le chic supreme и в то же время тотчас же ясно для всех выясняет средства и общественное положение избранника, удостоившегося такой чести. Adubtenar, — чиновник, дослужившийся до месячного оклада в 1000—1200 гульденов, немедленно заявляет о совершившемся факте своего служебного повышения переселением на Koningsplein, где расположены палаццо генерал-губернатора, роскошный дом резидента Батавии, музей и дома высших чинов администрации, «советников», т. е. членов совета Индии с титулом Edle Heer, пользующихся привилегиею носить шляпу-цилиндр, чего более низменным и скромным смертным не полагается.
Не постигаю только одного: за что так фанатически обитатели Батавии любят это пустопорожнее место, которое только тоску наводит своею обширностью и своим неблагоустройством. Что привлекает всех этих господ и что приковывает их к Koningsplein’у? Уверяют, что в душной Батавии это — самое прохладное место, что здесь постоянно продувает, благо, есть где разгуляться морскому бризу, который дует из Приона от 11 утра до 5 час. вечера. Может быть это и правда, но несомненно также и то, что бывший Гамбир в дождливый сезон, т. е. чуть ли не на 6 месяцев в году, превращается в топкое болото, со зловредными испарениями и туманами, тогда как в сухую пору года это — вместилище непроглядной пыли, которая серым столбом стоит над площадью и всюду проникает. Притом же, вечером, т. е. тотчас по захождении солнца, после 6 часов, непроглядная тьма вступает в свои права и на необозримом Koningsplein’е, плохо освещенном, кажется еще чернее и еще более зловещею, чем где бы то ни было в Батавии.
Я только передаю первое свое впечатление вынесенное мною из объезда вокруг этого элегантного центра, когда я делал свои визиты. Впрочем, и второе, и последующие впечатления не изменились позднее к лучшему; я еще и ныне остаюсь при своем мнении. Для меня, однако, было безразлично, где поместиться, так как я на первых порах, в виду аклиматизации, располагал поселиться не в Батавии, а в более отдаленном и свежем Бейтензорге. А пока приходилось существовать более или менее скверно, и скорее более чем менее, в каравансарае, пещере, трактире третьего разбора, что угодно, только никак не в гостиннице, именуемой Hotel des Indes и имеющей ничем неоправдываемую претензию считаться первым отелем в Батавии.
Первым по величине и размерам, — не спорю, но в таком случае наш петербургский Гостинный Двор еще больше и лучше, даже в отношении еды, так как подовые пироги, растегаи, сайки с паюсной икрой и прочая гостиннодворская снедь, продаваемая на лотках, есть чистейшая амброзия в сравнении с тою, не поддающеюся описанию и анализу, мерзостью, которою медленно, но систематически отравляют злополучных гостей в Hotel des Indes.
Кратковременное, к счастию, пребывание мое в этой перворазрядной разбойничьей пещере составляет незабвенную и весьма печальную страничку моего дебюта в Индии и заслуживает описания, для примера и острастки других туристов, которых судьба-мачиха занесет в эту негостеприимную страну обезьян и маларии.
Так называемый Hotel des Indes по внешнему виду производит довольно симпатичное впечатление. Вокруг центрального двух- этажного павильона расположены длинные флигеля, соединенные между собою крытыми галлереями. Лестницы и настилка веранд мраморные. Выстлан белым мрамором также и пол громадного столового зала, по размерам своим напоминающего своего рода маленький Koningsplein. Но вот и все. Во внутренние помещения лучше и не заглядывать. Мне же пришлось три месяца прожить в этих тесных, низеньких и до невозможности душных каморках, меблированных самым примитивным образом: посреди комнаты монументальная, широчайшая, кровать под кисейным пологом, в защиту от комаров, шкаф полуразвалившийся, в котором весело и нахально прыгали жирные и вонючие коричневые тараканы и взапуски гонялись за мошками и комарами проворные серозеленые ящерицы; умывальный стол, ширма для платья, столик, два кресла и неизбежная, неизмеримо глубокая и широкая, качалка, в недрах которой здесь голландцы проводят, среди тупого созерцания своих необутых ног, три четверти своего существования. Комфорту никакого, прислуги не дозовешься, кормление отвратительное, дороговизна, даже пряма эксплуатация, возмутительные и притом непостижимо, на что уходит уйма денег, так как осязаемого результата подобного существования не получается и vous n’en avez point pour votre argent.
Но то ли еще будет впереди! Впрочем, я ко всему приготовлен, знаю и с каждым днем и часом, увы! все меньше сознаю и понимаю, что здесь не Европа и что об Европе надо перестать и думать на долгое, долгое время. Сравнивать то, что есть в данную минуту, с тем, чего лишился, не годится, — это только раздражает и не способствует примирению с окружающею средою, с которой простое благоразумие требует примириться так или иначе в своем же интересе, так как иначе поступить нельзя. Я и начал с того, что стал применяться к местности и примиряться с обстановкой и условиями своей новой жизни. Я примирился, — не сразу, конечно, — даже со своею необъятною постелью, размерами в одну или полторы квадратных сажен, на которой свободно могло поместиться четверо, с тюфяком, который, казалось, был набит орехами, до того он был жесткий, с ящерицами, сновавшими по стенам и потолку, с муравьями, тараканами, но не с меню hotel des Indes, — это последнее усилие было выше моих сил. Маленькие зоркие ящерицы были даже забавны, когда они, с быстротою молнии, с писком устремлялись на свою добычу, — мошек и комаров. Они совершенно безобидны и редко попадают в суп, что, впрочем, безразлично, так как здешних супов все равно есть нельзя. Их не преследуют и не истребляют: убивать «титьяка» малайцы считают грехом и уверяют, что это приносит несчастие.
Несравненно хуже и гораздо менее безобидны иного сорта крупные ящерицы — бурожелтого цвета, с искрою, с капюшоном и длинным хвостом, называемые токей или гекко. Ящерицы эти имеют вид свирепый, и напоминают собою геральдического зверя. Они, впрочем, больше живут на высоких раскидистых Waringin, деревьях из семейства ficus indica, по одному роскошному экземпляру которых имеется во дворах отелей и перед домами европейских и туземных грандов. Это «благородное» дерево действительно представляет собою эффектный экземпляр тропической флоры.
Но токей не вечно сидит на недосягаемой высоте своего варингина, он иногда прогуливается и посещает жилые помещения сквозь настежь открытые двери и расщелины ставень. Весьма неприятно и не безопасно получить на голову, или на обнаженную руку или ногу такого зверя, когда он внезапно сваливается на вас с потолка. Прикосновение его производит ощущение ожога, да кроме того, ящерица, снабженная присасывающим аппаратом с клапанами, плотно, как банка, прилегает к телу и кусает при малейшей попытке отцепить ее.
Операцию эту так же не легко проделать, как не легко оттолкнуть от себя бульдога, который ухватился за ваши икры. Лучше и всего ожидать, пока токей сам не изволит вас выпустить, а пока — ограничиваться созерцанием этого застывшего на вашем теле урода, с его щетиной и круглыми злющими глазками.
Токей, когда он не сидит у вас на голове, или когда он не прилип к вашей руке, — весьма оригинальное и забавное животное. Он явственно и внятно произносит раз восемь под ряд звуки ток-кей, ток-кей или же гек-ко, гек-ко, вследствие чего и получил свое наименование. Но выкрикивает он свое имя не сразу, а сперва подготовляется к этому торжественному действию. Он прелюдирует каким-то хриплым шипением, точь-в-точь как заржавевший механизм часов, которые готовятся к бою; затем уже рекомендует себя словами ток-кей и, наконец, кончает пресмешным и очень благодушным кряхтением, как бы выражающим полное удовольствие и удовлетворение человека, исполнившего свою обязанность и собирающегося отдохнуть.
Престранная эта страна, Ява. Птиц певчих здесь почти не существует, за то некоторые птицы как напр. «бео», говорят и притом произносят слова лучше и гораздо явственнее, чем попугаи. Ящерицы здесь или пищат, как мыши, или произносят членораздельные звуки; насекомые принимают совершенно необычайную и неправдоподобную форму древесного стебелька или листа: перед вашими изумленными глазами лежит на столе то, что вы на первых порах готовы признать за дубовый лист. Но всмотритесь внимательнее, — зеленый листик этот с жилками, как у заправского листа, начинает самостоятельно двигаться и ползать. На суженной к стеблю оконечности его вы явственно различаете маленькое утолщение с усиками, — это голова. Лапки скрыты под зеленою оболочкой и надо этот, soi-di-sant, лист, перевернуть, чтобы различить с внутренней стороны две, или три пары ног. Словом, перед вами не растительный продукт, а живой индивидуум, принадлежащий к животному царству. Дарвин и натуралист Wallace объясняют нам это любопытное явление природы, тем, что оно вызвано потребностью некоторых, более беззащитных особей растительного и животного царств оградить себя возможно полною ассимиляциею с окружающею их средою от нападений их естественных врагов. Это-проявление все той же вечной борьбы, именуемой борьбою за существование. Насекомое, принявшее форму древесного стебля или листа, почти невозможно отличить среди листвы от настоящего листа, что, конечно, в высокой степени способствует ограждению его от нападения.
Далее, яванские кошки имеют, по большей части, вместо приличного хвоста какой-то жалкий и бесформенный обрубок, да еще с узлом на конце, точно они что-то очень важное забыли, завязали себе на хвосте узелок и тщетно силятся припомнить.
Самое опасное и свирепое животное в Нидерландской Индии не крокодил, не носорог и даже не тигр, вопреки всеобще распространенному представлению: это просто дикий бык, живущий в лесных и горных дебрях. Охота на него гораздо рискованнее, чем на тигра, который перед диким быком обыкновенно пасует и чаще всего оканчивает свое существование у него на рогах.
Наконец, цветы здесь, — орхидеи, flamboyants и пр., — растут на недосягаемой высоте, на деревьях, и почти все имеют один острый запах: жасмина или японского мелами.
На деревьях ростет шерсть, я именно говорю шерсть, а не хлопок, и именуется это растительное вещество «капок».
Можно бы без конца привести еще массу подобных же любопытных аномалий и странностей игры природы, но всего не перечтешь, да могу и напутать, ибо ботанике и естественным наукам нас в Пажеском Корпусе не обучали, а сам я впоследствии не догадался пополнить этот пробел.
Кормят в отеле четыре раза в день в изобилии, но из рук вон плохо. Утром подается чай или кофе с холодной закуской. Кофе здесь приготовляется особенным способом: молотый кофе ссыпается в жестяную кофейницу и поверх кофе медленно наливается холодная вода, слегка соленая; по мере того как вода через кофе и решето просачивается, доливают водою, и таким образом получается чрезвычайно сгущенный и крепкий кофейный экстракт, которого достаточно налить в чашку 2 кофейных ложки, а остальное добавить кипятком или молоком.
Но самый замечательный изо всех repas это — Reistafel, которую во всех отелях и во всех индо-голландских домах неизменно и ежедневно сервируют в 1 час, ко второму завтраку.
Reistafel, бесспорно, учреждение оригинальное, в couleur locale ему отказать нельзя, но европейцу это рисовое кормление с препятствиями не по желудку. Очень уж оно сложно и остро, благодаря бесчисленным и разнообразным приправам и пряностям, которые подаются к рису, дабы придать ему хоть несколько вкусу. Это здесь тем более необходимо, что рис варится не в воде, а сухим способом, на паре, что окончательно отнимает у него всякий вкус и делает его похожим на жеваную бумагу. Уверяют, кроме того, что в этом жарком климате желудок плохо и лениво переваривает пищу и что вследствие сего необходим возбудительный coup de fouet, что и достигается усиленным употреблением перцу, соли и пр.
Как бы то ни было, Reistafel — операция весьма сложная и, притом, не аппетитная. На глубокую суповую тарелку кладутся 2-3 огромных ложки сухого рису. Вы поливаете его мутно-желтою похлебкою с кэрри и капустными листами, приправляете сладким chutney (из фруктов манго с соей) и еще целым рядом приправ, подаваемых на блюдечках, — одна забористее другой: сюда входят и огурцы с перцем, и пикули, и макасварские золотые рыбки чрезвычайно острого вкуса, и еще 3-4 иные разновидности неопределенного свойства, но за то с таким определенным вкусом, что ваше нёбо и вся внутренность мгновенно начинают гореть как в огне, и вы поспешно заливаете этот пожар вином, или «голландскою водою» со льдом. Но до сих пор вы сыграли лишь только интродукцию к Reistafel, — подготовили вашу порцию рису к воспринятию в нее еще массы иных веществ; еще валите в кучу, все в ту же тарелку: во первых, кур во всех. видах — вареных, жареных, фрикассе с перцем, обугленных и истолченных в мелкий бурый порошек, хрустящий под зубами, лепешки из рыбы, яйца, жареные на кокосовом масле, золотых рыбок, жареные бананы и, вероятно, еще что-либо неподобающее. Все это смешивается в тарелке и уже в таком окончательном виде изображает пресловутое Reistafel. Финал составляет неизбежный бифштекс с жареным картофелем и фрукты. И это изо дня в день, безо всякой вариации. Reistafel в час и отвратительный обед вечером, в 8 1/2 часов.
Кур, бифштекса и холодного ростбифа с картофелем избежать нет возможности, и приходится с этим фактом примириться, да еще Бога благодарить, что хоть это есть можно, так как остальные блюда индо-голландского стола просто невозможны. Достаточно, напр., указывать следующую, уму непостижимую, комбинацию: сосиски с жареными ананасами, соус к ним сладкий с корицею, а в виде добавления подаются красная шинкованная капуста и — опять картофель. Картофель здесь сервируют раз 5-6 в течение обеда; нет такого блюда, к которому бы он не подавался. Очень дико также, напр., что спаржа подается с толченою корицей и утиными яйцами в крутую! Но уже приведенных примеров более чем достаточно, чтобы получить ясное и весьма печальное представление о том, каково приходится европейцу, непривычному к подобным странностям индо-голландского кулинарного искуства.
Встаешь из-за стола голодный, а впереди — завтра, послезавтра, постоянно имеется в виду все то же отвратительное питание, к которому с убеждением применяю удачный термин, придуманный австрийцами, именно для такого рода кулинарных произведений: они именуют это Schlangenfrass. Некрасиво, да метко.
К завтраку дамы являются в своем неприличном sarong’е и в кабайе (кофте), с босыми ногами. Эти ряды грязных голых пяток и шлепающих туфель под столом, впрочем, вполне гармонируют с тою неопрятною снедию, которая подается на стол, — одно к одному.
Раз уж я распространился о разновидностях здешней еды, а это все-таки небезынтересно как бытовая картинка, — скажу тут же, чтобы более к этому предмету не возвращаться, что такое тропические фрукты и какими свойствами и вкусом они обладают.
Все эти экзотические плоды — а я успел-таки ознакомиться почти со всеми сортами их, не только не выдерживают никакого, даже самого снисходительного, сравнения, с хорошею грушей, не говоря уже о более благородном персике, но они на мой вкус хуже самого простого яблока.
С бананами читатель, полагаю, знаком, а если нет, он может приобресть несколько экземпляров у Елисеева, по 15-20 к. за штуку, и петербургские бананы — окажутся не хуже индо-голландских, с их ароматом и вкусом несколько перебродившего кольд-крэма. Точно так же губную помаду напоминает уродливая, на подобие еловой шишки, буа-нонна — (дамский фрукт), мясистый, кисленький и приторный. Бананы здесь самый обычный фрукт, их до 40 сортов и существуют они круглый год, за что я им, впрочем, нимало не признателен. Прибавлю еще, что голландцы едят бананы вместе с сыром. Это на первый взгляд кажется дико, но на самом деле не хуже огурцов с патокою, или сырой ветчины со свежими смоквами, которыми наслаждаются итальянцы.
Есть оригинальный сорт дынь, которые без стебля, будто на коротенькой бичевке, растут на деревьях. Это carica papaya — фрукт очень здоровый, ибо заключает в себе пепсин, вещество, по преимуществу, способствующее пищеварению. Внутри папаги масса чернозеленых зерен; они по внешнему виду чрезвычайно похожи на свежую зернистую икру, но вкусом напоминают цветок настурции.
Деликатесом, не ведаю почему, считается сау-манилла (sau-manilla). Это весьма некрасивый фрукт, величиною и видом с крупную картофелину и с такою же серо-коричневою кожей. Внутренность мягкая, приторно — сладкая и представляет бурого цвета помаду, точь-в-точь как груш называемых poires blettes. Кто такие груши одобряет, тот оценит и сау-маниллу.
Недурны непритязательного вида желтенькие шарики дуку. Я потому их люблю, что они вкусом напоминают виноград и если закрыть глаза, то на короткое мгновение получается иллюзия, будто вы сидите за табльдотом не в Батавии, а где-нибудь, в сезон винограда, в Меране, или в Швейцарии За подобный «нас возвышающий обман» приношу симпатичному шарику дуку живейшую свою признательность.
Не могу отнестись с теми же чувствами к зловредному «дурияну», который я, хотя и не без усилия над собою, принудил себя отведать. Но всего один раз, — et je n’y reviendrai plus. Дуриян до того сильно и скверно пахнет, скажем просто — воняет, что его ни в каком порядочном доме, даже в отелях, в Батавии не только не подают на стол, но и во внутренние помещения yе пускают. В сезон дурьяна зловоние от него так и стоит в воздухе и заглушает своею интенсивностью все остальные triples extraits de Java. Чтобы дурьяна отведать, надо самому купить на базаре этот уродливый удлинненный цилиндр желтозеленого цвета, усеянный по толстой коже крупными бородавками с комочками. Еще не разрезанный, он уже оскорбляет обонятие сочетанием самых удивительных запахов: пахнет он одновременно и залежавшимся лимбургским сыром, и более чем несвежею говядиной. Я не преувеличиваю ни мало, для пикантности и красного словца — я ограничиваюсь лишь тем, что констатирую природную… пикантность этого злокачественного продукта. Внутри дурьяна густою массою, словно масло, лежит помада, вкус которой, однако, против всякого ожидания, оказывается несколько приличнее его запаха. Но все-таки скверно, от него стошнить может. А между тем есть люди, которые дурьян ставят превыше всех иных тропических фруктов. Какой-то англичанин-натуралист даже до того увлекается дурьяном, что советует, нарочно совершить путешествие в тропики с тем, чтоб этого «божественного» плода отведать!
Жаль, что Макс Нордау, автор «Вырождения», не был знаком с этим англичанином. Он не преминул бы занести его в разряд индивидуумов, одержимых специальным извращением вкуса и обоняния.
Чтобы покончить с. категорией тропических плодов, назову еще — манго, с терпким вкусом скипидара, к которому, однако, можно скоро привыкнуть; мангистан, — с его вкусными сочными мясистыми зернами аппетитно-белого цвета; рамбутан — в его красивой красной оболочке, на подобие каштана, и схожий вкусом с мангистаном; наконец, ананас, которого, однако, надо остерегаться, так как излишнее его употребление вызывает острое и упорное расстройство.
Текст воспроизведен по изданию: В тропической Голландии // Русский вестник, № 11. 1896