Лейкин Н. А. Шуты гороховые: Повести. Рассказы
М., «Русская книга», 1992.
Яичник Трефанов сидел в трактире и ел селянку. Это был молодой человек, очень тучный и с жирным лицом, так что из-за жира у него даже не росла борода, а то там то сям лезли какие-то травки из подбородка, как он сам выражался.
Вошел его знакомый мебельщик. Поздоровался.
— Чего сидишь, нос-то повеся? Давай померанцевой сруб срубим, а потом пивным тесом покроем. Я, брат, с горя. Торговлишки никакой. Продал поутру плевательницу да вешалку — на том и закаялся. Сейчас приходил поп на двухспальную кровать торговаться и только обозлил. Ни шьет, ни порет, с алтыном под полтину подъезжает да товар хает: то будто скрипит она, то резьба неподходящая. Зачем, видишь, песьи морды на ней вырезаны и змеиные хвосты. Взорвало меня. Ангелов, говорю, что ли, вам на двухспальной-то кровати вырезать! Так и не купил. Так как же насчет померанцевого-то древа?
Яичник замотал головой.
— Не… — сказал он. — Во-первых, я своего актера жду и с ним козырну по рюмке, а во-вторых, иностранных древ мы не употребляем, а ежели уж нечистую слезу пьем, то березовым древом пользуемся. На березовых почках чудесно! Кровь полирует.
Мебельщик выпил один, спросив себе у буфетчика «четвероместный экипаж», и закусил «сельдяной травкой», которую вынул изо рта лежавшей на буфете гарнированной селедки.
— Удивляюсь, кой черт связал тебя с этим актером! — сказал он, подсаживаясь к яичнику. — Словно вы нитка с иголкой! Ну, с дьяконом дружбу вести, с монахом, с певчим, наконец, а то вдруг с актером! И не диво бы актер-то был хороший, а то вся его игра, что он в «Хижине дяди Тома» по-собачьи лает. Нечего сказать, хороша роля!
— Актер-то он действительно неважный, но зато доктор хороший, — отвечал яичник. — Он меня от вередов лечит. Вереда у меня на спине садятся. Опять же образованности меня учит. Теперь я по его милости даже устрицы могу есть, а коли в приятном обществе с барышнями, то я и фокусы могу. Сейчас вот взял гривенник, завернул его в платок и нет его, а смотришь, он у какой-нибудь девицы за шиворотом. Мне модная полировка учливости нужна. А он ее знает. Я теперь тебе польку трамблан в лучшем виде и даже без отдавления дамских ног… А они это ценят. Или вот взял цигарку, затянулся в горло, а из ушей дым выпустил.
— Пустое! Этому бы и певчий научил. Я знавал одного, так тот водку выпьет, а стеклянную рюмку съест. А то учился я у одного дьякона, чтоб Апостола читать и верха брать… Срубим, Сеня! Ну, что тебе актер… — переменил вдруг тон мебельщик и ударил яичника по плечу.
— Руби один, а я не стану, — наотрез отвечал яичник.
— Дай-ко померанцевую фанерочку, только потолще, — обратился мебельщик к буфетчику, выпил и спросил яичника: — Ну, а как же у вас теперь с фортепьянной игрой?
— Подвигаемся. Фортепьяны испортили, но все-таки я теперь в «Стрелочке» до второго колена дошел.
— Одним перстом?
— Поднимай, брат, выше! Обеими пятернями жарим. Мы нот одних на сорок три рубля купили, четыре камертона, — отвечал яичник и самодовольно улыбнулся. — Ты вот говоришь, зачем мне актер… А без этого актера я все равно что сковорода без селянки. Теперича тятенька, приявши в Бозе свою кончину смерти, оставили и дом, и все яичные депы маменьке, а я налегке. В депах они при своей скупости сами сидят, и ежели и тратятся, то только насчет спасения своей души. По этому самому монах для них человек, а сын все равно что пес. Она вон выдаст мне красненькую на неделю, на том и заговейся. А что мне красненькая? Слизнуть на ее глазах я также не могу, потому она сама за выручкой сидит. Товаром нашим тоже не утянешь. Ведь лукошко яиц не схватишь, чтоб из депы тащить. Вот я с помощью этого самого актера в нее мережу и закидываю. Понял? Придет он теперича вечером ко мне на квартиру и принесет чертовские костюмы. Сейчас мы это оденем их и давай маменьку пугать. Комнату бенгальским огнем осветим, будто жупел, да и начнем на нее кидаться с рычанием. Ну, она сейчас во всем своем визжании на колени: «Отпустите душу на покаяние!» — «Давай пятьсот целковых!» Тем и живы.
— И не стыдно это тебе так мать родную?.. — покачал головой мебельщик.
— А тебе не стыдно было из отцовской лавки по два буфета да по три трюма к столярам в переделку увозить?
— Так ведь я увозил в переделку, а не выманивал с пуганием.
— Твой товар увозить в переделку можно, а наш яичный товар в переделку нешто повезешь? Ну, за неволю приходится пугать. Опять же у нее деньги все равно на монахов прахом уйдут, а мне они на образованную полировку нужны, потому я хочу на модной барышне с французским языком жениться и приданое взять. А она мне два кислощейных заведения сватает. Я человеком быть хочу. Пора уже.
Яичник посмотрел на часы.
— Удивительно, что до сих пор мой актер нейдет, — сказал он. — Я вот вчера с ним не видался и хорошую театральную игру упустил. Говорят, Юханцева на театре представляли под названием «Расточитель».
— Врешь! Неужто это про Юханцева игра? — встрепенулся мебельщик.
— А то про кого же? Кто у нас, кроме Юханцева, расточитель? Купцу, по нынешним временам, расточать нечего. Вон яйца-то головку прежде полтора рубля продавали, а барыша было больше, нежели теперь за два рубля десять сотню.
— Юханцев, Юханцев! — твердил совсем уже опьяневший мебельщик. — Отпили-ко мне померанцевую болвашку за Юханцева! — обратился он к буфетчику.
В двери вошел актер.
— Наконец-то! — радостно воскликнул яичник и чуть не бросился на шею актеру.