ВЪ ТОЛПѢ. править
Мы выѣхали на широкое, пыльное шоссе, по которому, безъ перерыва, тянулся народъ. Шли попарно, и въ одиночку, и группами въ нѣсколько человѣкъ, и, казалось, конца не будетъ этой вереницѣ людей. Судя по костюмамъ и лицамъ, большинство были мѣщане, мелкіе торговцы, прислуга, ремесленники, отставные солдаты и прочій мелкотравчатый, такъ называемый «угловой» людъ. Нѣкоторые имѣли видъ настоящихъ паломниковъ, съ загорѣлыми, почти бронзовыми лицами, босые, съ котомками за плечами и длинными суковатыми палками въ рукахъ. Они шли ровной походкой привычныхъ пѣшеходовъ, опустивъ головы въ суровомъ молчаніи. Насъ поразило обиліе женщинъ, преимущественно пожилыхъ и крайне болѣзненныхъ на видъ, во всемъ черномъ, въ какихъ-то уродливыхъ, старомодныхъ чепцахъ… Какъ рѣдкое явленіе попадалась какая нибудь миловидная дѣвушка въ туго накрахмаленномъ ситцевомъ платьѣ съ бѣлымъ шелковымъ платочкомъ на головѣ. Дѣвушку сопровождалъ обыкновенно молодой человѣкъ въ новомъ сюртукѣ, мѣшкомъ сидѣвшемъ въ таліи и въ новомъ картузѣ. Но и у молодежи лица были серьезныя, и та не позволяла себѣ ни разговоровъ ни улыбки.
Городъ остался позади. Въ сѣромъ туманѣ жаркаго утра тонули контуры церковныхъ куполовъ и черныхъ фабричныхъ трубъ. Воздухъ былъ удушливо зноенъ. По шоссе, въ облакахъ пыли, двигались экипажи самыхъ разнообразныхъ конструкцій: тащился городской извощикъ съ сѣдокомъ-франтомъ въ цилиндрѣ и пестромъ галстухѣ; скрипя и громыхая ползъ дилижансъ, какъ Ноевъ ковчегъ набитый публикою; трусила крѣпкая купеческая телѣжка съ возсѣдавшими въ ней купцомъ съ купчихой; шагомъ тянулась ломовая «качка» съ наколоченными вдоль неоструганными досками, долженствующими «для удобства публики» изображать сидѣнія; обгоняя и обдавая пылью всѣхъ, лихо мчалась на резиновыхъ шинахъ собственная пролетка и въ ней, пестря лентами и цвѣтами на шляпкѣ и сверкая брилліантами, покачивалась какая нибудь сорокалѣтняя купеческая вдова.
Чѣмъ, больше подвигались мы къ селу, тѣмъ все болѣе и болѣе попадалось народу; пѣшеходы уже не довольствовались узкой придорожной тропинкой и брели по шоссе, замедляя движеніе экипажей. Вдоль дороги уже начинали попадаться пикеты нищихъ и разстояніе между этими пикетами замѣтно уменьшалось.
— Подайте милостыньку, Христи ради! раздавались жалобные вопли, — подайте, благодѣтели, слѣпенькому!
И рядомъ со слѣпцомъ, глядѣвшимъ впередъ незрячими очами, протягивавшимъ руку съ чашечкой и бормотавшимъ: «подайте слѣпенькому», — въ благородной позѣ испанскаго гидальго, — одну ногу далеко впередъ, другую назадъ, упираясь рукою въ бокъ, — стоялъ интеллигентнаго вида субъектъ и, ни слова не говоря, обдавалъ каждаго проходившаго выразительнымъ взглядомъ. Надо полагать, что такой субъектъ считалъ совершенно излишними какія бы то ни было просьбы: каждый долженъ былъ видѣть его истрепанные, даже просто истерзанные, ботинки съ торчащими наружу пальцами, панталоны съ бахромой, оборванное, неопредѣленнаго цвѣта пальто, наглухо застегнутое у подбородка, каждый долженъ былъ понять, что подъ пальто, кромѣ голаго, грѣшнаго тѣла, ничего больше не имѣется и, понявъ все это, во-очію убѣдиться, до чего можетъ дойти «благородный» человѣкъ, невинно пострадавшій на службѣ.
Десять шаговъ дальше, — и мы видимъ другого нищаго: это странное существо, — получеловѣкъ, полузвѣрь, существо ходящее на четверенькахъ и мычащее что-то такое, чего понять нѣтъ никакой возможности. Еще нѣсколько шаговъ и въ маленькой, ручной телѣжкѣ полулежитъ другое существо, — лохматое, бородатое, съ идіотскимъ выраженіемъ безцвѣтныхъ, какъ у варенаго судака, глазъ. Кто то на ходу бросилъ въ телѣжку кусокъ ситника, существо вдругъ оживилось, зашевелилось, схватило ситникъ въ обѣ руки и, не поднимая ко рту, наклонясь, пожираетъ его съ аппетитомъ голоднаго звѣря. А вотъ совершенно апостольская фигура слѣдующаго по порядку нищаго: характерная голова съ крутымъ лбомъ, на лысомъ, пожелтѣвшемъ, какъ пергаментъ, черепѣ не менѣе характерная шишка; вѣтеръ колышетъ длинную, изжелта-бѣлую бороду старика. Выраженіе изборожденнаго морщинами, обвѣтрившагося лица — дѣтски простодушное; изъ-подъ нависшихъ клочьями бровей голубые глаза ласково смотрятъ на проходящихъ…
Паломники поспѣшно стекались къ тому мѣсту, гдѣ изъ-за купы деревьевъ возвышался бѣлый съ колоннами храмъ, вокругъ котораго уже колыхалось цѣлое море головъ. Берега рѣчки, протекавшей неподалеку отъ церкви, широкій мостъ, площадь передъ церковью, — все было залито народомъ, все пестрѣло сочетаніемъ всевозможныхъ цвѣтовъ женскихъ шляпокъ и платьевъ, яркихъ бабьихъ платковъ, зонтиковъ, картузовъ и «котелковъ». Слѣва, сейчасъ же за мостомъ, бѣлѣлся длинный рядъ палатокъ съ дѣтскими игрушками, пряниками и сластями; внутри нѣкоторыхъ палатокъ на-скоро сооружены были длинные столы со скамьями, предназначенные для угощенія паломниковъ чаемъ. Для этой цѣли, за палатками, у канавы, дымились громадные, выше человѣческаго роста, самовары. Желающихъ пить чай покуда оказывалось немного, да и тѣ немногіе пили торопливо, обжигаясь горячей жидкостью и прислушиваясь, не отошла ли обѣдня.
При всемъ желаніи мы не могли попасть въ часовню; около часа простояли мы передъ ней, наблюдая такую давку, что страшно становилось за человѣческія кости. Десятка полтора городовыхъ съ полицейскимъ офицеромъ едва сдерживали напоръ толпы. У входа видна была только медленно колыхавшаяся масса головъ и поднятыя вверхъ на палки и зонтики шляпы и фуражки. Съ четырехъ часовъ утра, едва открыли часовню, толпа не рѣдѣла, а, наоборотъ, только сгущалась. У выхода колыхалась такая же толпа, пытавшаяся проникнуть въ часовню съ другого конца.
— Нельзя отсюда! Здѣсь выходъ! Обойдите! Господа, нельзя! надрывался отъ усилій остановить толпу атлетическаго сложенія городовой, но толпа все напирала, напирала; городовой охрипъ, озлился, отъ словъ перешелъ къ дѣйствію и подъ конецъ такъ изнемогъ, что его смѣнилъ свѣжій городовой.
— Да нельзя-же, господа! Потрудитесь обойти! Входъ съ другого конца! Бабушка, ты куда? вѣжливо началъ новый городовой, а черезъ четверть часа уже кричалъ охрипшимъ голосомъ.
— Ты куда! Назадъ! Говорятъ тебѣ нельзя! Эй, ты, рыжая борода, куда лѣзешь! Тетка! Гов-вво-рятъ т-тте-бѣ!..
— Гони! кричалъ у часовни полицейскій офицеръ, — словъ не понимаютъ!
Но толпа все прибывала и прибывала и, какъ мнѣ казалось, просто давила тѣхъ, которые, по обѣщанію, ползали вокругъ часовни на колѣняхъ. Съ этими ничего нельзя было сдѣлать; по двое, по трое, нескончаемой вереницей ползли они на голыхъ колѣняхъ прямо по песку и каменьямъ. Изнеможенные, покрытые потомъ и пылью, съ страдальчески вытаращенными глазами они все ползли и ползли, цѣпляясь другъ за друга. Со всѣхъ «угловъ», подваловъ и чердаковъ сошелся сюда этотъ полуголодный, удрученный болѣзнями людъ. Каждый изъ этихъ несчастныхъ навѣрное полжизни ходилъ по докторамъ и лечебницамъ, по мѣсяцамъ лежалъ въ больницахъ, не вылечился. Тяжело было впечатлѣніе отъ этого торжественнаго шествія человѣческихъ недуговъ, но самое тяжелое и самое главное было еще впереди и о немъ, конечно, не догадывался мой спутникъ — очень толстый и очень нервный Андрей Карловичъ. Онъ сидѣлъ въ палаткѣ на длинной скамьѣ передъ столомъ, залитымъ чаемъ и кофе и перепачканнымъ остатками снѣди, и благодушно покуривалъ сигару. Неподалеку, на травѣ, спрятавъ голову въ руки, спала молодая женщина. Подлѣ двѣ старухи деревянными ложками ѣли какую-то мутную похлебку, а позади нихъ — неопредѣленнаго вида субъектъ въ изодранномъ пиджакѣ и опоркахъ на босую ногу стоялъ въ задумчивой позѣ и смотрѣлъ въ толпу. На грязномъ, отекшемъ лицѣ субъекта написано было что-то въ родѣ ожиданія: «когда-же, молъ, начнется давка?». Признаюсь, я не безъ опасенія отодвинулся отъ него…
Смутный говоръ шелъ въ толпѣ, кишѣвшей вокругъ насъ. Богомольцы дѣлились своими впечатлѣніями. «Угольный» людъ, очевидно, чувствовалъ себя прекрасно на свѣжемъ воздухѣ.
— Купите, баринъ, житіе мученицы Параскевы!
Передо мною выросъ субъектъ совершенно ярестантскаго вида. Даже пальто, длинное и сѣрое, напоминало нѣсколько арестантскій халатъ. Лицо у этого человѣка было обритое, желтое, съ впалыми, проницательными глазами, носъ и подбородокъ заострившіеся, движенія его были медленныя, болѣзненныя. Я смотрѣлъ на этого человѣка и думалъ: сколько лѣтъ высидѣлъ онъ въ каменномъ мѣшкѣ, когда, получивъ, наконецъ, возможность гулять на волѣ, по солнцу, и продавать житіе Параскевы, онъ и въ наружности и въ манерахъ сохранилъ еще забитость и робость заключенника?
Только что мы съ Андреемъ Карловичемъ успѣли пріобрѣсти по книжкѣ съ молитвами, а человѣкъ въ арестантскомъ пальто отойти и присосѣдиться къ старухамъ, аппетитно вкушавшимъ похлебку, какъ передъ нами уже стоялъ деревенскій парень, лѣтъ 20, съ деревяннымъ коробомъ, въ которомъ кучками лежали металлическіе образки.
— Образковъ не надо-ли, господинъ? предлагалъ парень.
— Какіе-же у тебя образки?
— Разные есть! Параскевы Пятницы, Казанской, Смоленской, Георгія Побѣдоносца, Дмитрія Солунскаго, скороговоркой высчитывалъ парень, — Солунскаго возьмете?
— Нѣтъ! Дай намъ мученицы Параскевы! Что стоитъ?
— По двѣ копѣйки всего-съ!
— А тесемочка?
— Тесемочки эти съ образками… По три копѣйки.
— Подайте, милостивцы, на построеніе… послышался сбоку гнусливый голосъ старца съ книжкою. Тутъ-же оказались двѣ монахини съ желтыми, одутловатыми лицами. Онѣ стояли молча, опустивъ глаза.
Мы отошли къ часовнѣ, желая взглянуть на крестный ходъ, который долженъ былъ идти по главной дорогѣ изъ церкви, мимо часовни на мостъ, и, обойдя поселокъ, вернуться въ церковь. Дорога была занята сплошною толпой народа. Всѣ, также какъ и мы, стояли безъ шапокъ подъ палящими, почти отвѣсными лучами полуденнаго солнца и ждали. Въ толпѣ шелъ сдержанный говоръ, прерываемый моментами полнѣйшаго затишья, когда всѣмъ почему-то вдругъ казалось, что крестный ходъ начался. Я былъ стиснутъ со всѣхъ сторонъ такъ, что не могъ пошевельнуться. Бокъ о бокъ со мною стояла плотная женщина въ новомодномъ ватерпруфѣ, съ объемистымъ кожанымъ сакомъ на рукѣ, впереди меня торчало множество затылковъ, отъ которыхъ несло такъ называемой «семейной» помадой и деревяннымъ масломъ; сзади я ощущалъ горячее дыханіе нѣсколькихъ человѣкъ, стиснутыхъ также, какъ и я. Одна баба, очевидно не зная куда дѣвать руки, положила ихъ мнѣ на плечи, какой-то солдатъ положилъ мнѣ на шею руку въ шаршавомъ, колючемъ обшлагѣ и по временамъ довольно чувствительно тыкалъ мнѣ въ голову козырькомъ фуражки. Человѣкъ мѣщанскаго вида, въ черномъ долгополомъ сюртукѣ, совсѣмъ прижался ко мнѣ съ лѣваго бока, — такъ что я даже слышалъ какіе-то странные хрипы у него въ груди, — и вытянувъ тонкую, загорѣлую шею, смотрѣлъ то направо, то налѣво, какъ журавль изъ осоки.
— Ничего не видно! Какъ есть ничего-съ! пояснялъ онъ мнѣ, — надо быть еще не скоро-съ!
— Анъ неправда! Сейчасъ начнется, ходъ-то! отвѣчала женщина въ ватерпруфѣ, — вонъ, смотрите, солдаты идутъ!
Дѣйствительно, прямо на толпу шло десятка полтора солдатъ. Толпа раздвинулась и солдаты прошли къ церкви.
— Жандары ѣдутъ! объявила баба.
По булыжной мостовой послышался конскій топотъ. Съ десятокъ жандармовъ и столько-же казаковъ проѣхали шагомъ черезъ толпу по направленію къ церкви. Сдѣлалось еще тѣснѣе.
А разговоры въ народѣ шли своимъ порядкомъ.
— Она, вѣдь, матушка, во многихъ мѣстахъ являлась! разсказывала лавочницѣ въ ковровомъ платкѣ женщина въ ватерпруфѣ, — въ Олонецкой губерніи явилась пастуху. Пасъ онъ стадо…
— А.? Такъ, такъ! заинтересовалась разсказомъ лавочница, — ска-а-жите на милость!
— Очень многіе исцѣленіе получаютъ! сообщалъ солдатъ, — въ прошломъ году, сказывали, на евтемъ самомъ мѣстѣ одна женщина исцѣлилась. Порченая она была, т. е., будемъ такъ говорить, изъ этихъ самыхъ кликушъ. Подвели ее къ иконѣ-то, она и кричитъ: «не хочу, не хочу, не выйду!» И таково, этто, страшно кричала. Священникъ наклонился надъ нею и говоритъ: «успокойся, успокойся, что ты»!.. Ну, онъ и вышелъ…
— А? Скажите! Какъ-же это вышелъ-то? поинтересовался купецъ.
— А такъ, значитъ, изо-рту кругленькое что-то, желтенькое выскочило, да какъ по-ка-тится! Ну, и смирилась, ничего!
— Ска-а-жите на милость! удивился купецъ.
— Это совершенно вѣрно-съ! шепнулъ мнѣ мѣщанинъ, вотъ что они разсказываютъ… Вѣрите-ли, я самъ былъ, можно сказать, свидѣтелемъ! Съ мѣста не сойти. Думалъ, какъ же это такъ… Вотъ и привелъ меня Богъ сюда; стою, это, смотрю, вотъ какъ теперь-съ. Подводятъ мужчину, порченаго… Ну, извѣстное дѣло: ломаетъ его, корчитъ, изъ нутра кричитъ: «не выйду!» Подвели этого мужчину къ иконѣ, пододвинули его, приложиться, значитъ, заставили. Сейчасъ же стихъ, замолчалъ, а потомъ черезъ минуту, не больше, извините за выраженіе, вотъ такими шариками, не больше грецкаго орѣха (мѣщанинъ показалъ), зеленые такіе и какъ будто дымъ изъ нихъ… Закружились, закружились эти самые шарики-съ и пропали, ровно скрозь землю сгинули! А человѣкъ тотъ поправился совсѣмъ, какъ слѣдуетъ быть!
— А нынче-то за обѣдней что было, не слышали? подхватила баба.
— Нѣтъ. А что? заинтересовались слушатели.
— Порченая одна кричала! Такъ, на весь народъ: это, говоритъ, мнѣ родная мать сдѣлала, хотѣла невѣсткѣ, а мнѣ угодила! Вытащили ее изъ церкви-то!
— Оно точно, дѣлаютъ-съ! почему-то шепотомъ, пояснялъ мнѣ мѣщанинъ, — больше но злобѣ, а то изъ зависти. Зналъ я одну бабу-вѣдьму, такъ та черезъ квасъ больше дѣйствовала. Напоитъ квасомъ…
— Идутъ, идутъ! пронеслось въ толпѣ, и все вокругъ стихло. Наступилъ моментъ томительно напряженнаго ожиданія. Слѣва у церкви всколыхнулись и остановились, загорясь на солнцѣ, хоругви, кресты, иконы.
По серединѣ дороги вытянулся по-парно длинный хвостъ народа, норовившаго подойти подъ носилки иконъ. Раздались крики, взвизгиванья женщинъ, плачъ дѣтей.
— Назадъ, назадъ! кричали жандармы, — дай дорогу!
Я видѣлъ, какъ одинъ изъ нихъ, молодой, безусый парень сидѣвшій на огромной лошади, все наклонялся съ сѣдла… Приподнявшись на ципочкахъ, я понялъ, въ чемъ было дѣло.
Моментально произошла невообразимая давка: люди лѣзли другъ на друга, давили, сшибали съ ногъ. Низкорослыя деревца, ограждавшія тротуаръ, трещали и гнулись, даже палаткамъ угрожала опасность быть снесенными людскою волной. Я оглянулся. Стоявшій подлѣ меня Андрей Карловичъ очутился далеко позади въ самой жестокой свалкѣ. Онъ крутился, какъ крутился бы мячъ, брошенный въ водоворотъ, и былъ увлекаемъ все дальше и дальше отъ меня. Лицо у него было блѣдное, испуганное, глаза растерянные.
— Андрей Карловичъ, держись! крикнулъ я ему. Но звукъ моего голоса затерялся въ сотнѣ криковъ, восклицаній и воплей. Я видѣлъ только, какъ въ послѣдній разъ мелькнула его сѣрая шляпа и изчезла.
— Боюсь, боюсь, боюсь, боюсь! Дико кричалъ чей-то женскій голосъ въ серединѣ самой густой толпы, гдѣ, между жандармскими киверами, возвышалась богатая икона, вся украшенная лентами, полотенцами, крестиками, цвѣтами и пр. Я вытянулъ, на сколько могъ, шею и увидѣлъ, какъ двое здоровыхъ мужчинъ и женщина волокли къ иконѣ упиравшуюся и барахтавшуюся красивую молодую дѣвушку. Густые, бѣлокурые волосы въ безпорядкѣ раскидались по ея вздрагивавшимъ плечамъ, платье было измято и, мѣстами, разорвано. Выраженіе дикаго ужаса свѣтилось въ ея широко раскрытыхъ, голубыхъ глазахъ; закинувъ голову назадъ, дѣвушка металась и рвалась изъ рукъ державшихъ ее. Вдругъ, почти у самой иконы, она оказалась приподнятой на воздухъ; широкая мужская рука схватила ее за затылокъ и наклонила лицомъ къ иконѣ. Все замерло вокругъ. Глаза всѣхъ, съ выраженіемъ тоски и напряженнаго ожиданія, остановились на дѣвушкѣ! Въ тысячной толпѣ стало такъ тихо, что я явственно слышалъ жужжаніе крыльевъ какой-то большой мухи. И страшно и жутко сдѣлалось мнѣ; нервный ознобъ пробѣжалъ по всему тѣлу.
Дѣвушка поцѣловала икону и начала медленно креститься. Какое то необычайное умиленіе разлилось но ея заплаканному, успокоившемуся лицу.
— Поцѣловала икону… поцѣловала… крестится… смотрите! послышались тихіе возгласы, и толпа, какъ одинъ человѣкъ, облегченно перевела духъ. Лица у всѣхъ были тоже умиленныя; женщины плакали, крестились и шептали молитвы.
Это былъ моментъ сильнѣйшаго напряженія нервовъ толпы въ нѣсколько десятковъ тысячъ человѣкъ. Казалось, еще какая-нибудь черточка, капелька чего нибудь и Богъ знаетъ что могло бы произойти.
— Чего толкаешься-то! послышался вдругъ впереди меня визгливый, бабій голосъ, — надѣла пруфъ, да и думаешь, что барыня!
Вотъ это-то восклицаніе и послужило предѣломъ нервному настроенію толпы. Кто то поддакнулъ бабѣ, женщина въ «пруфѣ» яростно накинулась на обидчицу; мѣщанинъ, лицо котораго было необыкновенно блѣдно и напряженно, вдругъ усмѣхнулся.
— Охъ, ужъ эти бабы! шепнулъ онъ мнѣ, завсегда съ ними канитель! Позволь, позволь, голубчикъ, куда же ты это? Видишь, ходу нѣтъ! сердито обернулся онъ къ напиравшему сзади маленькому гарнизонному солдатику, круглому и красному, какъ хорошій помидоръ.
— Солдату завсегда есть ходъ! съ апломбомъ заявилъ солдатикъ, оттирая мѣщанина.
— Ой ли? усомнился тотъ, впалой грудью стараясь отстоять позицію, — ишь ты, кислая шерсть! шепотомъ, озлобленно произнесъ онъ, уступая.
Но въ эту минуту крестный ходъ, двинулся дальше, и новая волна людей смыла и барыню въ «пруфѣ», и солдата, и мѣщанина, и меня, и всѣхъ, кто стоялъ около меня, внизъ, подъ откосъ къ самымъ палаткамъ.
Тутъ я совершенно неожиданно нашелъ Андрея Карловича. Онъ сидѣлъ на скамейкѣ, подлѣ какой-то бабы, опустивъ голову, въ состояніи полнѣйшаго угнетенія духа. У стола деревенскій мальчикъ-подносчикъ проворно переполаскивалъ множество чайныхъ чашекъ. Немного поодаль какой-то человѣкъ давалъ пить ребенку, сидѣвшему на рукахъ у женщины. У ребенка былъ усталый, изнуренный видъ; онъ пугливо озирался большими глазами и жадно глоталъ воду. Я понялъ, что это былъ тоже одинъ изъ «порченыхъ», который очевидно только что выдержалъ искусъ.
— Ахъ, mein Grott, mein Gott! воскликнулъ Андрей Карловичъ, завидя меня и поднимаясь навстрѣчу, — какъ я радъ! Я думалъ, что совсѣмъ потерялъ васъ!
— Сидите, сидите, господинъ! торопливо заговорила баба, хватая Андрея Карловича за рукавъ и силой сажая его, — успокойтесь!
— Что съ вами? спросилъ я, пораженный видомъ моего спутника, — вамъ нездоровится?
— Да какъ же можно, милый господинъ! жалобнымъ тономъ перебила баба, сочувственно глядя на Андрея Карловича, — разстроиться-то, вѣдь, какъ можно!
— Ахъ, mein Gott, mein Gott! шепталъ Андрей Карловичъ, — я не знаю, что со мной! Это такъ ужасно, что я видѣлъ!
Баба испуганно и сочувственно глядѣла на него и, мнѣ казалось, что въ этомъ взглядѣ какъ бы сказывалась близкая увѣренность въ томъ, что и Андрей Карловичъ тоже «порченый».
— Нынче что-то много больныхъ! замѣтилъ подносчику человѣкъ, поившій ребенка.
— Ихъ завсегда много! равнодушно отвѣчалъ парень, — сейчасъ вотъ тутъ одна женщина была, такъ она троихъ своихъ дѣтей испортила, а потомъ и себя.
— Ишь ты? изумился тотъ, — а чѣмъ испортила-то?
— Яблоками, что-ли! также равнодушно отвѣчалъ парень, забирая груду вымытыхъ чашекъ и направляясь къ самоварамъ.
— Пойдемте отсюда! предложилъ я Андрею Карловичу.
— Пойдемте, пойдемте! обрадовался тотъ. — ахъ, пожалуйста!
Я взялъ его подъ руку, и мы направились къ мосту. Идти приходилось въ густой толпѣ, и мы подвигались медленно. На мосту полиція разгоняла народъ, не позволяя останавливаться, и мы пошли скорѣе, но за мостомъ снова были затерты толпой. Люди стояли сплошною массой, поджидая крестный ходъ. Въ переднихъ рядахъ я увидѣлъ тѣхъ-же, которыхъ раньше уже подводили къ иконамъ, и хотя больныхъ, по прежнему, съ обѣихъ сторонъ поддерживали подъ руки, но они, повидимому, вовсе не нуждались въ этомъ, такъ какъ вели себя очень спокойно. Между ними стояла и та красивая молодая дѣвушка, которая такъ страшно кричала и барахталась; волосы у ней были, по прежнему, распущены и на шеѣ лежалъ вѣнокъ изъ бумажныхъ розъ. Такіе вѣнки я видалъ на многихъ женщинахъ.
Съ трудомъ пробрались мы за мостъ и остановились перевести духъ. Картина, представившаяся намъ, была чрезвычайно характерна и грандіозна. Все видимое пространство отъ моста до церкви было залито народомъ. Налѣво выдѣлялись бѣлые ряды палатокъ, направо зеленая лужайка и берегъ рѣки были испещрены группами человѣческихъ фигуръ. Прямо, постепенно удаляясь, золотились на солнцѣ кресты и хоругви. Позади насъ въ живописномъ безпорядкѣ раскинулись всевозможные экипажи, начиная съ шикарной коляски и кончая деревенскими телѣгами съ привязанными къ нимъ и жевавшими сѣно толстобрюхими крестьянскими лошаденками. Экипажи, деревья и крыши какихъ-то сараевъ и будокъ были унизаны публикой. Голубое, безоблачное небо и яркое солнце придавали особенное оживленіе, особенную прелесть картинѣ…
Въ послѣдній разъ мелькнули кресты и хоругви, и исчезли. Прекратился и колокольный звонъ. Толпа начала рѣдѣть, разсыпаясь по селу. Подходя къ шоссе, мы увидѣли длинный рядъ нищихъ, стоявшихъ по обѣимъ сторонамъ дороги. Нѣкоторые, протянувъ руки съ чашечками, гнусливымъ голосомъ пѣли духовныя пѣсни. Съ краю стояла отвратительнаго вида старуха, служившая поводаремъ старика съ совершенно вытекшими глазами. Къ старухѣ подходили босоногіе ребятишки въ возрастѣ отъ 7 до 10 лѣтъ и горстями отдавали мѣдныя деньги. Старуха проворно сосчитывала ихъ и съ каждаго гривеника платила ребятишкамъ по двѣ копѣйки. Получившіе свою долю проворно убѣгали обратно. Нѣкоторыми изъ сборщиковъ старуха была недовольна и, не стѣсняясь, при народѣ, ругала ихъ за лѣность. Это было нѣчто вродѣ открытой антрепризы нищенства. Когда мы садились въ дилижансъ, вмѣщавшій всего шесть пассажировъ, слитный гулъ десятитысячной массы людей доносился до насъ съ той стороны, гдѣ были палатки. Уставшіе паломники пили чай, закусывали, покупали дѣтямъ сласти и игрушки; иные усѣяли берега рѣки, расположившись съ посудой и снѣдью, какъ солдаты на бивуакѣ, иные сходили на плоты, пили желтовато-мутную воду и мылись. Кое-гдѣ молодежью затѣвались игры въ горѣлки и чехарду. Какой-то оборванный субъектъ ухарскаго вида въ заломленной на затылокъ барашковой шапкѣ прошелъ мимо насъ, наигрывая на гармоникѣ. Начиналось гулянье…