Эмиль Золя
правитьВ темную ночь
правитьВ темную беззвездную ночь одинокий путник шел по `-'голой равнине. Он направлялся из Маршьен в Монсу и ему нужно было пройти десять километров по дороге, пересекавшей свекловичное поле. Он не видел даже земли и о том, что его окружала обширная равнина, знал только благодаря холодным порывам мартовского ветра, пролетавшего над необозримыми пространствами обнаженной земли и болот. Порывы ветра были так сильны, как на море. На горизонте не чернелось ни одного дерева. Дорога развертывалась ровная, как железнодорожное полотно.
Путник вышел из Маршьен в два часа ночи. Он шел медленным шагом, дрожа от холода: на нем ничего не было, кроме изношенной бумажной куртки и плисовых штанов. Пакетик, завернутый в клетчатый носовой платок, очень стеснял его. Он прижимал его к себе то одним, то другим локтем и глубоко засовывал в карманы окоченевшие руки, потрескавшиеся от холодного ветра и сочившиеся кровью. Этого бездомного, безработного человека занимала только одна мысль: он надеялся, что с восходом солнца станет немного теплее. Он шел таким образом около часа, как вдруг увидел налево в двух километрах от Монсу, красные огни, три костра, горевшие под открытым небом и казавшиеся висящими в воздухе. Сначала он колебался, охваченный робостью, но потом не мог противиться мучительному желанию погреть немного руки.
Дорога спустилась в ложбину. Все исчезло. Направо поднималась изгородь, сколоченная из грубо обструганных досок, закрывавшая железнодорожное полотно. Налево, по отлогости, поросшей травой, неясно вырисовывались низкие, похожие одна на другую, крыши деревни. Он прошел около двухсот шагов. Вдруг он снова увидел огни и, по-прежнему, не понимал, как могли они гореть так высоко, в темном небе, подобно окутанной дымом луне. Когда он вышел из ложбины, его взгляду представилась тяжелая масса строений, над которыми возвышалась труба завода. Кое-где в окнах тускло светил огонь. Снаружи печально блестели пять или шесть фонарей, привешенных к почерневшим балкам, смутно очерчивавшимся под гигантскими подмостками. Фантастическое видение, тонувшее в тьме и дыме, оживлялось только тяжелым, протяжным дыханьем невидимых паров. Тогда путник догадался, что это была копь. Ему опять стало стыдно: к чему? Понятно, здесь нет работы. Вместо того, чтобы направиться к строениям, он подошел к трем чугунным жаровням, в которых горел уголь, чтобы работать было светлей и теплей. Часть углекопов еще работала, вытаскивая пустую породу. По подмосткам скатывались вагончики. Двигавшиеся тени разгружали их возле огней.
— Здравствуйте! — сказал он, приблизившись к одной из жаровен.
Погонщик стоял, повернувшись спиной к огню. Это был старик в лиловой шерстяной фуфайке, с кроличьей шапкой на голове. Его лошадь, большая, рыжая, застыв, как каменное изваяние, дожидалась, пока не опорожнят привезенные ею шесть вагончиков.
Подручный — рыжий, исхудалый парень — не торопился и отдыхал, положив на рычаг утомленную руку. Леденящий ветер все усиливался, налетая правильными порывами, подобно взмахам косы.
— Здравствуйте! — ответил старик и замолчал.
Чувствуя, что на него смотрят недоверчиво, путник
назвал себя:
— Меня зовут Этьен Лантье. Я машинист… Нет ли здесь работы?
Пламя освещало его с ног до головы. Это был юноша, двадцати одного года, очень смуглый, красивый, казавшийся сильным, несмотря на тонкое сложение.
Успокоившись, погонщик покачал головой:
— Работы для машиниста, нет, нет… Еще вчера приходили двое. Ничего нет.
Порыв ветра помешал ему .продолжать. Указав на мрачную массу строений, Этьен, спросил:
— Это копь?
Старик не мог ответить. Он почти задохнулся от ужасного приступа кашля. Потом он сплюнул и его плевок упал черным пятном на озаренную красным отблеском огня землю.
— Да, копь, Воре… Вон там рабочий поселок.
Копь переставала казаться сказочным видением. Этьен, все еще продолжавший греть потрескавшиеся и сочившиеся кровью руки, стал рассматривать ее. Он увидел сортировочный сарай, башенку шахты, обширное помещение подъемной машины, квадратную башенку водяного насоса. Копь, притаившаяся в глубине ложбины, со своими приземистыми кирпичными строениями, угрожавшая, как рогом, высокой трубой, казалась ему злым, прожорливым зверем, усевшимся здесь, чтоб пожирать людей. Рассматривая ее, он думал о самом себе, о бродячей жизни, которую вел в течение последних восьми дней в тщетных поисках работы. Он вспоминал о железнодорожной мастерской, где работал, вспоминал о пощечине, данной им начальнику. Его прогнали из Лилля и прогоняли отовсюду. В субботу он заходил в Маршьен — ему говорили, что есть работа, — и в Форж. Ничего ни в Форже, ни в Сонвиле; воскресенье он провел, спрятавшись во дворе тележной мастерской, откуда сторож выгнал его в два часа ночи. У него ничего не было, ни гроша денег, ни черствой корки хлеба. Что делать ему, бездомному, в злую непогоду? Да, это была копь. Фонари освещали оконные стекла. Одна дверь быстро распахнулась, и он увидел пылавшие топки паровых котлов. Он распознавал шум отработанных паров — тяжелые, протяжные вздохи, подобные дыханию чудовища.
Подручный, блуза которого развевалась ветром, ни разу не взглянул на Этьена, и последний хотел поднять свой узелок, упавший на землю, когда раздавшийся позади него кашель возвестил о прибытии погонщика. Он медленно выходил из тьмы, сопровождаемый лошадью, привезшей шесть нагруженных вагончиков.
Юноша спросил:
— В Монсу есть фабрики?
Снова налетел порыв ветра. Старик сплюнул черную мокроту и ответил:
— В фабриках недостатка нет. Что только делалось три — четыре года тому назад. Все гудело, рабочих не хватало, никогда столько не зарабатывали… А теперь пришлось подтянуть брюхо. Просто беда: рабочих рассчитывают, мастерские закрывают одну за другой…
Оба собеседника продолжали жаловаться, обмениваясь короткими фразами и тяжело вздыхая. Этьен рассказывал о своих бесплодных похождениях за эту неделю. Остается только сдохнуть с голоду. Скоро дороги переполнятся нищими.
— Да, отвечал старик, это кончится плохо, потому что это грех так обращаться с крещеным людом.
— Не каждый день рабочие едят мясо…
— Хоть бы хлеб был!
— Это правда, хоть бы хлеб был!
Их голоса заглушались ветром, уносившим слова, о унылым завываньем…
— Смотрите!
Погонщик кричал изо всех сил, обернувшись к югу:
— Вон Монсу…
Снова протянув руку, он стал перечислять расположенные там пункты, указывая на них. В Монсу сахарный завод Фовееля еще работал, но сахарный завод Ротона сократил штат рабочих. Только мукомольня Дютилиеля и фабрика обуви Блеза могли продержаться во время всеобщего краха. Повернувшись к северу, он обвел широким жестом половину горизонта. Строительные мастерские Сонвилля не получили и двух третей обычных заказов. На протяжении от Форжа до Маршьен, из каждых трех труб дымились только две. Стеклянному заводу Гажбуа угрожала стачка, так как там стали поговаривать о понижении заработной платы.
— Знаю, знаю, — повторял гоноша, — я там был.
— Мы пока работаем, — прибавил погонщик. — Добыча угля все же уменьшилась.
Посмотрите, напротив, в Виктории, тоже пылает только два ряда тигельных печей. Он сплюнул и опять пошел за сонной лошадью, пристегнув, предварительно, к постромкам, пустые вагончики. —
Теперь Этьен ознакомился с местностью. Мрак был по-прежнему непроницаем, но рука старика как бы посеяла в нем несчастья и юноша ощущал их вокруг себя, повсюду, во всём безграничном" пространстве. Не крики ли голодающих приносили порывы мартовского ветра, пролетающего над обнаженной землей? Порывы ветра были, казалось, полны ярости и несли с собой смерть труду и голод. Его блуждающий взгляд старался проникнуть сквозь завесу мрака. Его мучило любопытство и, в тоже время, боязнь увидеть что-нибудь. Все тонуло в таинственном мраке. Были только видны — совсем вдали — огни доменных и тигельных печей. Сотни топок, расположенных по склону, выравнивались линией красных огней, а доменные печи горели в небе голубым пламенем, подобно гигантским факелам. От этих огней веяло печалью пожаров. На зловещем горизонте не было видно звезд и только эти ночные огни, освещали родину железа и угля.
— Вы не из Бельгии? — продолжал вернувшийся погонщик.
Он привез только три вагончика; все же надлежало разгрузить их. В подъемной клетке лопнула гайка; работа прекращалась на добрые полчаса. Внизу все смолкло. Вагончики остановились. Из шахты слабо доносился стук молота о листовое железо.
— Нет, я с юга, — ответил юноша.
Подручный, разгрузив вагончики, уселся на землю, обрадовавшись передышке. Он молчал с сумрачным видом и только иногда поглядывал большими тусклыми глазами на погонщика, словно его утомляло многословие последнего.
Погонщик, обыкновенно, мало разговаривал. Но теперь лицо незнакомца ему понравилось, и его охватило желание отвести душу, заставляющее иногда стариков громко разговаривать, обращаясь к самим себе.
— Я, — оказал он, — родом из Мопсу. Меня зовут Бонмор.
— Это прозвище? — спросил удивленный Этьен.
Старик засмеялся с довольным видом и указал на Воре.
— Да, да, меня три раза вытаскивали оттуда в самом лучшем виде… Один раз, с опаленными волосами, другой раз, с глоткой, набитой землей, и, в третий раз, с брюхом, вздувшимся от воды, как у лягушки… Тогда, увидев, что я не хочу издыхать, они, ради шутки, прозвали меня Бонмором.
Его веселость удвоилась. Он скрипел, как плохо смазанный блок, и потом снова страшно закашлялся. Пламя, поднимавшееся над жаровней, ярко освещало его большую голову, с жидкими седыми волосами, и плоское лицо, мертвенно-бледное, с синеватыми подтеками. Он был мал ростом, с короткой шеей, вывернутыми икрами и ступнями и длинными руками, узловатые кисти которых касались колен. Подобно своей лошади, невозмутимо стоявшей под порывами ветра; он тоже казался иссеченным из камня и, по-видимому, даже не замечал холода и ветра, свистевшего ему в уши. Прокашлявшись, он сплюнул возле жаровни, окрасив землю черным пятном.
Этьен взглянул на него и на черное пятно и продолжал:
— Вы давно работаете в копях?
Бонмор широко развел руками.
— Давно? Да!.. Мне еще не было восьми лет, когда я в первый раз спустился в шахту, здесь, в Воре, а теперь мне пятьдесят восемь. Посчитайте-ка… Я там все делал: был откатчиком, как только стал в силах катать тачку, йотом, в течение восемнадцати лет — забойщиком; потом, в виду моих проклятых ног, они заставили меня мести и чинить. А теперь, пять лет тому назад, когда доктор сказал, что меня нужно взять из шахты, что я умру там, я стал погонщиком… Недурно? Пятьдесят лет работы и из них сорок пять лет работы в шахте!
В то время, как он говорил, горящие угли, выпадая из жаровни, озаряли на мгновение его бледное лицо кровавым отблеском.
— Они говорят, что мне пора отдохнуть, — продолжал он. — Я не хочу; они принимают меня, должно быть, за дурака… Я проработаю еще годика два, до шестидесяти лет, и буду получать пенсию в сто восемьдесят франков. А если я распрощаюсь с ними сегодня, они дадут мне только сто пятьдесят. Они очень хитры, эти черти! При том я еще крепок, только ноги… Это вода набралась туда от вечной поливки в ходах. В иные дни я кричу от боли, когда пошевелю лапой.
Он опять закашлялся.
— Потому вы и кашляете?.. — спросил Этьен.
Он отрицательно покачал головой и, когда снова мог говорить, сказал:
— Нет, это я простудился месяц тому назад. Я никогда не кашлял, а теперь никак не могу отделаться… И так чудно, что я выплевываю… выплевываю…
Он сплюнул и опять окрасил землю черным пятном.
Теперь Этьен осмелился спросить:
— Это кровь?
Бонмор медленно обтер рот ладонью.
— Это уголь… В моем теле большой запас его; есть чем греться до конца моих дней. Вот уж пять лет, как не спускаюсь в шахту. Но во мне хороший запас угля, я и не подозревал об этом. Ничего, уголь не вреден…
Они замолчали. Из глубины шахты доносились правильные удары молота. Ветер жалобно завывал и казался стоном голода и усталости, доносившимся из глубины ночи. Глядя на вздрагивавшее пламя, старик продолжал вспоминать, немного понизив голос. Да, не со вчерашнего дня он н его родные работали в шахте. Со дня открытия копей в Монсу, его родные стали работать; а с того времени прошло уж сто шесть лет. Его дед, Гюйом Маге, бывший тогда пятнадцатилетним мальчишкой, нашел залежи угля в Рекийаре, в первой шахте компании, теперь уже заброшенной. Она вон там, возле сахарного завода Фовелля. Это было известно всему округу; первая шахта была названа шахтой Гюйома, в честь его деда.
Он его не помнит. Говорят, что это был толстяк, силач; он умер шестидесяти лет. Потом его отец, Николай Маге, прозванный Красным, поступил сюда в Воре — тогда шахта только открылась. Он совсем здесь потерял здоровье, шахта пожрала его, с мясом и костями. Позже здесь погибли двое из его дядей и три брата. Сам он, Венсен Маге, вышел почти целым, только ноги плохо служат. Его считают счастливцем. Да, и что делать? Нужно работать. Его сын Туссэн Маге, в свою очередь, надрывается теперь в шахте и все его внуки тоже; они живут в поселке напротив. Сто шесть лет убийственного труда, малыши за стариками, и все для одного и того же хозяина, каково? Многие ли из буржуа могли бы рассказать так, как он, историю своего рода?
— Ну, если, по крайней мере, сыты! — снова прошептал Этьен.
— И я тоже говорю, пока есть хлеб, жить можно.
Бонмор смолк, устремив глаза на поселок, где один за другим начали зажигаться огоньки; на колокольне Монсу пробило четыре часа; стало холодней.
— Она богата, ваша компания? — продолжал Этьен.
Старик поднял плечи и снова опустил их, словно согнувшись под тяжестью экю:
— Да, да… Не так богата, может быть, как соседняя компания Анзэн. Но все таки — миллионы и миллионы. Не сосчитать… Девятнадцать шахт, из которых тринадцать работают: Воре, Виктория, Крэвкер, Миру, Сен-Тома, Мадлен, Фетри-Кантель и еще другие, да еще шесть отдыхают, как например, Рекийар… Десять тысяч рабочих, шестьдесят семь поселков, ежедневная добыча угля в пять тысяч тонн, железная дорога, соединяющая мастерские, фабрики… Да, да деньги есть!
Юноша широким жестом обвел безграничный мрачный горизонт.
— Кому же все это принадлежит?
Бонмор снова закашлялся и, на этот раз, чуть не задохнулся. Сплюнув и оттерев черную мокроту на губах, он сказал, возвысив голос, так как ветер усилился.
— Чье все это?… Это не известно… Это принадлежит каким-то людям.
Он указал рукой куда-то, на неведомое ему отдаленное место, где жили люди, для которых семья Маге работала уже больше столетия. В его голосе звучал почти религиозный страх, словно он говорил о недоступном святилище, где притаился, сидя, поджав ноги, откормленный идол, которому они отдавали жизнь и никогда его не видели.
— По крайней мере, были бы хоть сыты! — в третий раз произнес Этьен. — Чорт возьми! если бы всегда ели хлеб, было бы совсем уж хорошо!
Лошадь скрылась, и с ней вместе исчез погонщик, удалявшийся медленной походкой инвалида. Подручный продолжал сидеть неподвижно, сжавшись в комок, опершись подбородком на колени, глядя в темноту большими тусклыми глазами.
Этьен поднял узелок, но не уходил. Порывы ветра леденили его спину, в то время как грудь сильно нагревало пламенем. Не обратиться ли ему, все таки, за работой? Старик мог и не знать. При том он подчинится обстоятельствам, согласится на какую угодно работу. Куда идти, что с ним будет, раз крутом голод? Околевать, как собаке, под забором? Но он все же колебался? Его пугало Воре, раскинувшееся среди голой равнины, в непроницаемом мраке ночи. Ветер усиливался, словно равнина становилась обширней. Темное небо не бледнело. И только доменные и тигельные печи пылали и вырезывались ярким пламенем во тьме, не разгоняя ее. В глубине своего логова, Воре, как хищный зверь, дышало все тяжелей и медленней, словно устав от пожирания человеческого мяса.
Источник текста: Черная страна. Сборник об угле / Под ред. И. Рабиновича и Н.Фукса. — Харьков: Госиздат Украины. ЦК КСМУ, 1923. — VIII, 188 с. : ил.; 23 см. — (Б-ка юного коммунара).