В сорочке родилась (Коваленская)/РМ 1880 (ДО)
Въ сорочкѣ родилась.
правитьДождь лилъ какъ изъ ведра, съ упорствомъ и послѣдовательностью, достойной лучшей цѣли. Жители Москвы приходили въ уныніи и предсказывали послѣ ненастнаго апрѣля ясный и превосходный май; но ожиданія не сбылись; въ маѣ дождь полилъ съ какимъ-то ожесточеніемъ, и хотя нужно сознаться, что это обыкновенная наша московская весна; но мы почему-то изумлялись, негодовали на климатъ, порицали нашихъ праотцевъ, поселившихся въ такомъ болотѣ, доставалось уже кстати и всему нашему обширному отечеству, — обыкновенное утѣшеніе русскаго человѣка, — словомъ срывали зло на всѣхъ и на всемъ, спорили, раздражались; а дождь, какъ бы издѣваясь надъ нами, лилъ да поливалъ.
Въ деревняхъ, куда понемногу разъѣхалось населеніе города, оказалось не только не лучше, но даже еще хуже. Земля разступилась; съ деревьевъ падалъ вторичный, застоявшійся въ листвѣ ливень; въ жилыхъ строеніяхъ стояла холодная, отдающая гнилью сырость; каждый предметъ казался распухшимъ; двери не отворялись, окна не раскрывались, все какъ-то осѣло и озябло. Ощущеніе томительной безнадежности овладѣвало всѣми. Понятно послѣ этого, какое впечатлѣніе производилъ первый, настоящій лѣтній день.
Перваго іюня взошло, наконецъ, солнце въ ясномъ безоблачномъ небѣ. Далекія бѣлыя облака, въ видѣ безчисленныхъ дѣтскихъ головокъ, съ лучистыми крыльями, кудрявыми массами уходили куда-то въ неизъяснимую даль небесной синевы. Отяжелѣвшая отъ бывшихъ дождей листва близкой рощи струилась крупной зыбью, перебѣгая волнами съ вершины до корня; высокая и уже цвѣтущая трава колыхалась, сверкая на солнцѣ, и отовсюду изъ-подъ кустовъ и деревьевъ слышался неугомонный, ликующій звонъ и трепетанье. Вся глушь и дичь давно задичавшаго сада явила вдругъ, озаренная солнцемъ, безчисленныя красоты своихъ перепутанныхъ растительностью, свѣжихъ уголковъ; даже сѣрая деревянная скамья, покрытая желтымъ лишайникомъ, кокетливо выглядывала изъ-подъ цвѣтущей путаницы высокихъ травъ, обступившихъ ее. Одинъ только взглядъ, брошенный на всю эту свѣжую прелесть — и кислое настроеніе духа исчезало; въ душу вливалось какое-то безотчетное веселье. Но подъ окномъ, въ которое я выглянула, раздался голосъ.
— Пожалуйте, больные давно дожидаются.
— Гдѣ?
— Подъ ёлками-съ.
Краткій этотъ разговоръ внезапно умѣрилъ мои идиллическіе восторги.
Подъ елками, т. е. у крыльца моего дома, съ задней его стороны, подъ навѣсомъ склонившихся вѣтвей, находилось пріемное мѣсто для больныхъ. Тамъ собиралась моя обширная деревенская практика, и, да проститъ мнѣ Богъ, я лѣчила все окрестное населеніе. Научныхъ знаній по части медицины я не имѣла ни малѣйшихъ и лѣчила почти по вдохновенію, придерживаясь самыхъ невинныхъ домашнихъ средствъ, что однако не составляло ни малѣйшей разницы для довѣрчивыхъ деревенскихъ паціентовъ. Мое дальнѣйшее въ этомъ отношеніи, невѣжество, и по истинѣ диковинныя предписанія, вѣроятно, сконфузили бы любаго, мало-мальски смышленаго врача, но ни мало не смущали добродушныхъ посѣтителей, которые вѣрили въ мою аптеку безусловно, и всѣ надежды возлагали на мое знаніе. Объяснить это можно только тѣмъ, что ближайшая больница находилась отъ насъ въ 26 верстахъ и хотя она была земская, но докторъ по праздникамъ больныхъ не принималъ, а всякому извѣстно, что иначе какъ въ праздникъ крестьянинъ не можетъ приходить за совѣтомъ, будучи заваленъ работой во всѣ остальные дни недѣли, а особенно за 25 верстъ, и по нашимъ непроходимымъ, во всякое время года дорогамъ.
Могу сказать въ свое оправданіе, что, не смотря на мои мучительныя недоумѣнія, паціенты мои почти всегда выздоравливали, что, какъ нельзя лучше, доказываетъ необыкновенную живучесть русскаго деревенскаго организма.
Итакъ «подъ елками» находилась сущая Голгофа, какъ для моихъ довѣрчивыхъ посѣтителей, такъ и для меня, и да не посѣтуетъ терпѣливый читатель, если я поведу его «подъ сѣнь струй», какъ говорилъ Хлестаковъ, такъ какъ елки эти послѣ продолжительныхъ дождей, дѣйствительно, представляли идеалъ Хлестаковской идилліи.
Въ большинствѣ случаевъ, бабы составляли мою главнѣйшую практику и нерѣдко въ праздничный день приходили толпами; иныя дѣйствительно больныя, другія же, какъ мнѣ казалось, подъ предлогомъ болѣзни являлись единственно для того, чтобы побесѣдовать по душѣ о своей бабской участи. Изъ этихъ-то многочисленныхъ, и, признаюсь, иногда нѣсколько докучливыхъ бесѣдъ, почерпнула я нѣкоторыя свѣдѣнія, сильно заинтересовавшія меня. Не имѣю ни малѣйшей претензіи выводить цѣльные типы или характеристики, я рѣшаюсь однако записать слышанное мною, представляя другимъ, болѣе свѣдущимъ, вывести изъ сказаннаго какое угодно заключеніе. Пускай героиня моя, баба, предстанетъ на судъ читателя во всей своей наивной, ничѣмъ неприкрашенной простотѣ.
Итакъ, я вышла подъ елки и нашла тамъ двухъ ожидающихъ меня паціентокъ. Одна изъ нихъ дѣвочка лѣтъ 12, худощавая, съ бѣлокурыми, желтоватыми волосами, робко выглядывала большими, вопросительными сѣрыми глазами изъ-подъ густыхъ черныхъ рѣсницъ. На головѣ ея былъ накинутъ пестрый ситцевый платокъ съ крупными разводами, а на худощавомъ еще не сложившемся тѣлѣ болтался старенькій линялый сарафанъ. Она сидѣла на ступенькѣ крыльца и поддерживала рукой свою босую, сухенькую ногу. Нога оказалась стертой и слегка болѣла. Другая посѣтительница сразу привлекла мое вниманіе. Это была высокая, худощавая, прямая, какъ дерево, и очень бодрая старуха. Темно-коричневая сморщенная кожа ея лица, рукъ и шеи имѣла какой-то бронзовый оттѣнокъ, и изъ-подъ синяго, очень короткаго сарафана виднѣлись сухія, мускулистыя и еще болѣе темнаго цвѣта коричневыя ноги. Вся фигура ея носила на себѣ отпечатокъ глубочайшей старости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какой-то неукротимой, веселой энергіи. Большіе черные глаза, не смотря на сѣдыя брови и множество мельчайшихъ морщинокъ, сверкали добродушнымъ, почти дѣтскимъ весельемъ; маленькій ввалившійся ротъ, совершенно лишенный зубовъ, улыбался, какъ улыбалось все ея радостное, какъ-бы озаренное внутреннимъ свѣтомъ, лицо. Сѣдые волосы выбивались изъ-подъ бѣлаго миткалеваго платка, небрежно завязаннаго у подбородка. Она опиралась на толстую, сучковатую дубинку, но, казалось, не нуждалась ни въ какой опорѣ, до такой степени все ея прочно вылитое въ тонкую форму тѣло имѣло крѣпкій, мускулистый и бодрый видъ. За спиной ея болталась небольшая берестовая котомка, сверху тщательно увязанная бѣлой тряпицей.
Въ ту минуту, какъ я отворила дверь, старуха, лукаво поглядывая на маленькую спутницу, потянула внизъ опустившуюся надъ головой ея вѣтку ели, съ которой посыпался цѣлый каскадъ крупныхъ и частыхъ капель какъ на ея собственныя согнувшіяся плечи, такъ и на сидѣвшую у ногъ ея маленькую спутницу.
— Не балуй, бабушка, что баловаться-то! Услышала я звонкій дѣтскій голосокъ.
— Не бось, не сахарная, не растаешь, отвѣтилъ веселый голосъ старухи.
Появленіе мое положило конецъ баловству бабушки, которая, мгновенно преобразившись, старалась принять почтительный видъ и сдѣлала обычное вступленіе въ разговоръ. Это было что-то въ родѣ общепринятой формулы, безъ которой не обходилась ни одна консультація.
— Здравствуй, бабушка.
— Здравствуй, голубь наша бѣлая, я къ твоей милости.
— Вижу, вижу, больна ты что-ли?
— Э, нѣтъ, касатка, Богъ миловалъ, а только вотъ нездоровая…. послѣ чего начинался длиннѣйшій перечень всего, что болѣло, ломило, а иногда и просто было поломано отъ сильныхъ побоевъ или отъ жестокихъ ушибовъ.
И такъ неизбѣжное вступленіе было сдѣлано, и на этотъ разъ оказалось, что дѣйствительно старуха здорова. Всматриваясь въ нее ближе, я все болѣе приходила въ изумленіе, — подобной древности мнѣ еще никогда не приходилось видѣть, особенно въ соединеніи съ такой юркостью и неудержимымъ весельемъ, которое такъ и вырывалось наружу, не смотря на всѣ старанія держаться съ надлежащей степенностью.
Мы занялись дѣвочкой; оказалось, что посѣтительницы мои прошли въ это утро уже болѣе 20 верстъ, и по дорогѣ дѣвочка стерла себѣ ногу. Употребивъ что слѣдовало, я думала, что консультація уже кончилась; но тутъ-то она и началась.
— Помоги ты ужъ и мнѣ, родимая, неожиданно заговорила старуха. Что-то стала я словно какъ плохо видѣть! День-то хожу ничего, а пуще всего утромъ, какъ встану, застилаетъ мнѣ глаза да и все тутъ. Учили меня добрые люди солью ихъ натереть, возьму это я горсть соли, да и засыплю, слеза такъ и польетъ, а толку все нѣтъ. Маюсь, маюсь, а тамъ и ничего, расхожусь и къ полудню пройдетъ. Только ужъ очень она жжется, — соль-то. Боюсь, какъ бы глаза не выкатились.
Да не подумаетъ читатель, что это шаржъ; выкатыванье глазъ отъ деревенскаго леченья, — случай совсѣмъ не рѣдкій.
Я вывела старуху изъ-подъ тѣни ели и разсмотрела ея глаза: когда-то они были совершенно черные, теперь же покрылись бѣловатымъ налетомъ, какъ нерѣдко бываетъ у очень старыхъ людей.
— Ты отъ старости слѣпнешь, бабушка, тебя ужъ никто не вылечитъ, рѣшила я и, чтобъ испытать ея зрѣніе, спросила:
— Ты меня теперь видишь?
— Вижу, вижу, какъ не видать.
— Ну, скажи какая я, что ты видишь? недовѣрчиво спросила я желая узнать, отличитъ ли она цвѣтъ моего платья.
— Ты-то, охъ, голубка, лицо-то у тебя словно тряпочка бѣлая….. жалостно протянула она послѣднія слова.
Комплиментъ былъ не лестный, но опредѣленіе не только вѣрное, но даже не лишенное извѣстной доли остроумія. Въ сравненіи съ этой бодрой старухой, я была точно совершенная тряпочка, во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ, хотя и годилась ей во внучки.
— А все таки ты отъ старости слѣпнешь, ты, должно быть, очень стара?
— Да нѣтъ, не то чтобъ очень, конечно, не молода, а я еще въ силѣ.
— Сколько же тебѣ лѣтъ?
— А кто-жъ ее знаетъ, родимая, нешто кто считалъ, считать некому: давно всѣ примерли.
— А Француза помнишь, какъ онъ на Москву приходилъ? спросила я наугадъ.
— Француза? да кто-жъ Француза не помнитъ, небось недавны еще онъ, окаянный, былъ, а я при Французѣ давно ужъ своимъ домомъ безъ свекрови жила; а какъ энти на войну угнали, Кузька-то мой, царство ему небесное, ужъ округъ лавочки похаживать сталъ, по другому годочку былъ.
— Кто-жъ этотъ Кузька тебѣ былъ, какъ доводился?
— Да внучекъ родной, Аленушкинъ сынокъ, дочки моей Аленушки, внушительно проговорила старуха.
Въ то время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, по моимъ исчисленіямъ, Кузькѣ было бы уже 60 лѣтъ.
— Ты, вѣрно, молода замужъ отдана? спросила я.
— Нѣтъ, голубушка, я ужъ на возрастѣ была, годовъ, поди, двадцати.
Короче, изслѣдованія мои привели къ заключенію, что передо мной столетняя старуха. Бодрость ея, необычайная сила мускуловъ и, главное, неистощимое веселье, все это было просто изумительно. Но я замѣтила, что собесѣдница моя съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ поглядываетъ въ сторону и какъ будто заинтересована чѣмъ-то совсѣмъ постороннимъ.
— Не осуди старуху глупую, родимая, вдругъ прервала оно мои разспросы, — гляжу я, цвѣтъ тамъ какой-то у тебя распустился, и что за цвѣтъ такой, просто диво?
Я оглянулась, это былъ большеголовый, красный піонъ; я сорвала и подала ей. Лицо старухи мгновенно озарилось самой дѣтской радостью, и, взявъ своей коричневой, костлявой горстью огромный цвѣтокъ прямо за голову, она поспѣшно всадила его за воротъ своей толстой бѣлой рубахи.
— Ишь ты, барыня, наладила что — стара я, а какое стара, погляди-ка, красавица какая, словно какъ невѣститься стала. Такъ вотъ во всемъ въ нарядѣ и на богомолье пойду.
Она назвала очень отдаленный монастырь, куда отправлялась въ сопровожденіи дѣвочки, приходившейся ей, какъ оказалось внучкой въ пятомъ колѣнѣ и единственнымъ уцѣлѣвшимъ остаткомъ огромной семьи.
— Ну-ка, Грушенька, хошь и рай здѣсь, а все идти пора, посидѣла, да и будетъ, обратилась она къ дѣвочкѣ.
Грушенька встала, но лицо ея приняло плаксивое выраженіе.
— Нога болитъ, пролепетала она, боязливо поглядывая на меня.
— Какъ-же намъ теперь быть-то, можетъ разойдешься и легче станетъ, сказала старуха. Но я уговорила ее обождать, и послѣ краткаго совѣщанія, посѣтительницы мои рѣшили отдохнуть передъ длинной дорогой.
Измученная продолжительной ходьбой дѣвочка свернулась, какъ котенокъ; тутъ же на ступенькѣ крыльца и, положивъ себѣ подъ голову котомку, мгновенно заснула. Старуха же казалась неутомимой; безъ малѣйшаго признака усталости, сѣла она на скамью и съ любопытствомъ оглядывала все окружающее. Незатѣйливая обстановка деревенскаго двора, посрединѣ котораго раскидывался обширный, очень пестрый цвѣтникъ, приводила ее въ восхищеніе; нельзя было не подивиться живучести въ ней самыхъ младенческихъ впечатлѣній.
— Что у тебя дѣвочка-то какая невеселая, а сама-то ты какъ маковъ цвѣтъ? усмѣхнулась я.
— Не обтерпѣлась еще, знамо дитя, сказала старуха, вишь, устала, нога болитъ, дѣло ребячье, ей это къ диковинку. Я что! я дѣло другое, чего-чего въ мои-то года перевидала на свѣтѣ, ишь, какая стала, словно дерево. А что веселая я, ты на меня дивуешься, я тебѣ скажу отчего: въ сорочкѣ родилась я, вотъ отъ того и есть! И послалъ мнѣ Господь милостивый счастье, ужъ за что только, и не придумаю, очень я съ молоду блажная была, и ужъ такая блажная, не приведи Господи! Что только покойникъ мой, царство небесное, со мной маю принялъ, того и разсказать нельзя!
— Разскажи, бабушка, какъ же ты блажила, изъ-за чего? Полюбопытствовала я, подсаживаясь на скамью.
— Да что разсказывать-то, всего не перескажешь, не упомню. А изъ-за чего блажила, ужъ и сказать не знаю, изъ-за чего; извѣстно — «баба что горшокъ, что ни влей, все кипитъ!»
— А какъ ты замужъ шла, волей или неволей?
При этомъ вопросѣ на лицо старухи какъ-будто набѣжала тѣнь; она вдругъ замолкла, уставивъ въ пространство какой-то внезапно потухшій взоръ. Крѣпко сложенныя руки упали на колѣни, прямая фигура вдругъ сгорбилась. Въ этомъ согнутомъ положеніи, она казалась ветхой развалиной. Но это продолжалось недолго. Опущенная на грудь голова вдругъ выпрямилась, лицо освѣтилось прежней свѣтлой улыбкой.
— Въ сорочкѣ родилась, да и все тутъ, начала она; люди сказывали, что счастлива буду, такъ оно и вышло, по правдѣ истинной, благословилъ Господь да только сама-то я не смысленная, ничего того не понимала, а тамъ еще, должно быть и испортили лихіе люди; а свекровь-то у меня была баба лютая, злющая-презлющая, царство ей небесное.
— Покуда жила я у родителей во младенчествѣ, не знала я горя, не вѣдала: росла себѣ на всей Божьей волѣ, какъ птица поднебесная, только и знала, что смѣхъ да игры ребячьи, а тамъ какъ подрастать стала, и работа тяжелая крестьянская нипочемъ, охоча я до всякаго дѣла была, за двухъ, бывало, день-то деньской работаю, а вечеромъ пѣсни пѣть, и горя мало, здоровенная дѣвица, кровь съ молокомъ. Родителямъ ни въ чемъ не перечила, все и шло, какъ подъ горку, пока не пришла бѣда, слюбилась я съ парнемъ, вотъ какъ слюбилась!… Тутъ разскащица глубоко вздохнула, и, придвинувшись ко мнѣ, заговорила внушительнымъ шопотомъ.
— Парень у насъ былъ безродный, сирота на деревнѣ; всѣ у него примерли, не помнилъ даже отца съ матерью, и за великое горе, сиротство его, Господь ему, разумъ открылъ, и ужъ такой-то молодецъ; изъ себя пригожій, пригожѣе, кажись, отродясь и не видывала. Кудри черныя и въ правду хмелемъ завивались! При этомъ воспоминаніи, она снова уставилась въ пространство; въ глазахъ ея промелькнулъ какой-то внутренній блескъ, казалось, она видѣла что-то невидимое. — Какъ вотъ сейчасъ гляжу я; у самаго у родника; родникъ, у насъ тамъ, въ лѣсу былъ, въ самой чащѣ, въ оврагѣ глубокомъ, что весь кустами обросъ. И какъ пришла я за водой, гляжу, вода-то, гремитъ-погромыхиваетъ, онъ на меня изъ-за дерева выглядываетъ и голосъ даже боится подать; такъ у меня сердце и ёкнуло, словно оборвалось что въ груди. И надъ тѣмъ, ключикомъ студенымъ березка росла кудрявая, развѣсистая… все болѣе всматриваясь въ недвижную даль, говорила она… и кругомъ, кругомъ-то у самыхъ корней, все засѣли цвѣтики лазоревые, мелкіе, такіе ясные, словно вотъ глазами глядятъ на тебя и все видятъ, и цвѣтиковъ этихъ видимо-невидимо. Выкрался онъ изъ-за дерева, связалъ пучечекъ, да подаетъ мнѣ; а я гляжу, молчу и сердце унять не могу, сама ужъ забыла, зачѣмъ и пришла; ведро рядомъ стоитъ пустехонько; а я и не вижу ничего, свѣтъ божій помутился, вижу только цвѣтики въ глазахъ словно прыгаютъ и береза надо мной качается, а сердце-то у меня такъ и стучитъ, словно выскочить хочетъ. Ну, да что тутъ!… Старуха махнула рукой и умолкла. Глаза ея, устремленные вдаль, горѣли, ввалившіяся губы подергивало.
— Долго ли, коротко ли, послѣ продолжительнаго молчанія, вдругъ быстро заговоривъ, продолжала оно, — пришла солдатчина, собрались православные, и порѣшилъ міръ, сдать сироту на службу царскую. Сдали и угнали его далеко, далеко…. Послѣднее было сказано быстрой скороговоркой.
— Угнали, и осталась я одна во всемъ свѣтѣ, даромъ что жила при отцѣ съ матерью. Много я тутъ грѣха на душу приняла, какъ есть несмысленная, Съ того часа на меня и блажь вся нашла; да Господь-то ко мнѣ милостивъ былъ, а я, блажная, того и не чуяла. Ну, ладно! Угнали его, моего сокола яснаго, повыли чужія бабы для примѣру, что, молъ, сирота онъ: проводить-то его некому, ну, повыли да и бросили, а я и не выла совсѣмъ, а только, бывало, съ дѣломъ и безъ дѣла уйду я на тотъ самый родникъ, что въ чащѣ лѣсной схоронился, да какъ увижу березу кудрявую, — осенью ужъ дѣло-то было, — и грянусь я на сыру землю, и думается мнѣ все такое нехорошее. Сердце мое, кажись, на куски разрывается. Такъ-то лежала я разъ; ужъ и смеркаться стало, въ лѣсу вѣтеръ завываетъ, словно стонетъ надъ покойникомъ; береза-то скрипитъ, да хлещетъ голыми вѣтками, а цвѣтиковъ тѣхъ лазоревыхъ и знаку нѣтъ, и на томъ мѣстѣ одна лужа стоитъ и вода въ ней чернехонька. Вдругъ какъ вскочу это я, словно ошалѣлая, схватила поясъ свой, распутала, и ну къ той березѣ привязывать; петлю дѣлаю, а сама боязно такъ поглядываю, не увидалъ бы кто. Ну петлю затянула, попробовала — крѣпкая, рада такъ, что и руки трясутся, а сама даже и не думаю, что грѣхъ великій — руки на себя наложить; перекрестилась я и стала ту петлю на голову натягивать; какъ вдругъ слышу, хрустнулъ сучекъ, и чья-то рука хвать меня; крѣпко держитъ, не выпускаетъ. Затряслась я вся; на землю упала, свѣтъ въ глазахъ помутился, сколько времени прошло и не знаю, только гляжу я, а матушка стоитъ надо мной, молитву читаетъ, сама бѣлая, трясется вся. Думала я, она бить меня станетъ, хоть и сроду пальцемъ не трогала; ну, а она ничего, только помогли встать, сарафанъ одернула, волосы оправила, гляжу — ужъ и поясъ на мнѣ, тотъ, что на березѣ петлей висѣлъ. Встала я на ноги, какъ пьяная, шатаюся; матушка меня поддерживаетъ и таково ласково со мной разговариваетъ. Пришли домой; я, какъ была, одѣтая на лавкѣ и легла, зубы у меня стучатъ, а молитву боюсь читать, потому знаю, что грѣшное задумала.
— Что потомъ было, и не помню; только словно, какъ мать-то стала за мной слѣдомъ ходить, и не урвусь я никакъ въ лѣсъ, къ тому роднику сбѣгать, а вотъ такъ меня и тянетъ; въ избѣ ли на лавкѣ сижу, на улицу ли выду, словно ничего и не вижу, вотъ стоитъ передо мной березонька, раскачивается, цвѣтутъ цвѣтики лазоревые; а на сердцѣ-то словно змѣя лютая и грызетъ, и сосетъ, и нѣтъ мнѣ спокою ни днемъ, ни ночью. Мать извелась сердечная, на меня глядючи, вся-то высохла, какъ былиночка, а мнѣ и все равно, словно какъ и нѣтъ ея. А отецъ тѣмъ временемъ грозенъ сталъ, я его такого и не видывала: что ни пройдетъ таково строго на меня глянетъ, а мнѣ и горя мало. Хоть и вижу я все, да сердце мое изсохло, какъ камень стало, и нѣтъ мнѣ до того дѣла, хоть бей меня; да что, побои-то, кажись, легче бы; а какъ, бывало, погляжу мать убивается, такое меня на нее зло беретъ, и сказать не могу, — ну, не глядѣли бы мои глаза, постыла она мнѣ мнѣ совсѣмъ. Вотъ вѣдь Господь-то накажетъ, — разумъ отниметъ. И не приведи ты, Господи!
— Разъ это было, какъ теперь гляжу, праздникъ у насъ, напекла мать блиновъ, сѣли за столъ всей семьей. Сижу и я, гляжу, какой отецъ грозный сидитъ, словно вотъ бить кого собирается, и такъ-то мнѣ это любо стало! Какъ закричалъ онъ на мать, что-то не такъ подала, у меня и сердце взыграло, и гляжу я, что еще будетъ, а она, мать-то, потихонечку, крадучись, горячихъ блиновъ изъ печки вынула, да мнѣ подъ руку и сунула, а сама боязно такъ на меня глядитъ, — и такое-то меня тутъ зло взяло, вскочила я, да какъ двину скамейку, чуть не опрокинула, и сама вонъ изъ избы, да и села на крылечкѣ простоволосая. Снѣгъ хлопьями валитъ, на голую шею мнѣ сыплется, а мнѣ и любо, — на, молъ, съѣшь! Это я объ матери-то думаю. Не любила она, какъ я, раздѣвшись, на морозѣ сижу. И слышно мнѣ въ избѣ голосъ отца и плачъ матери; такая тамъ пошла пыль столбомъ; знаю я, что отецъ осерчалъ; изъ-за меня на мать лютуетъ, мнѣ и отъ сердца отлегло. Выбѣжала ко мнѣ маленькая сестренка, — иди, говоритъ, въ избу, отецъ — что твой лютый звѣрь, покорись — онъ смилуется.
Я только усмѣхнулась, до того сердце у меня одеревенѣло: — Очень мнѣ нужно! говорю. Постояла она и ушла.
— Ну, ладно, стало проходить время, что ни день, то хуже. У насъ въ избѣ-то содомъ стоитъ. И порѣшилъ отецъ замужъ меня отдать, и чтобъ къ веснѣ и свадьбу сыграть непремѣнно. Нечего, молъ, на нее глядѣть, будь на то моя родительская воля, не охочъ я много-то разговаривать.
— Домъ у насъ былъ хорошій, не то чтобы богатый, а жили не нуждались. Вотъ и слышу я, стали отецъ съ матерью разговаривать про свадьбу; я слушаю, а сама молчу, словно и не обо мнѣ дѣло идетъ. Что они тамъ не толкуй, мнѣ и дѣла нѣтъ; представляется мнѣ тотъ ключикъ въ лѣсу и березонька кудрявая, и цвѣтики лазоревые.
— И много ужъ зимы-то прошло; только разъ стала мать избу прибирать, пирогъ испекла, пошелъ отецъ за виномъ. Мать вынула мнѣ сарафанъ красный праздничный, взяла гребень и стала косу мою расчесывать. Я сижу какъ истуканъ. Одѣла она меня, причесала; я молчу, ни словечка не говорю. Встала она это насупротивъ меня, тяжелехонько вздохнула, пригорюнилась; глянула я на нее и вижу, заливается она, плачетъ. Не вспомнилась я, словно ужаленная, какъ вскочу, схватила гребень да какъ пущу его по полу! Ну ужъ тутъ и ее зло взяло. Закричала она на меня, дверью хлопнула, да и ушла изъ избы.
— Бѣжитъ Машка, сестрица, говоритъ: сваты ѣдутъ, гляди и женихъ съ ними! Я какъ была, такъ тутъ же на лавку и присѣла, въ ушахъ у меня звонъ пошелъ, въ умѣ словно что помутилось. Гляжу я прямо передъ собой и ничего не вижу.
— Долго ли, коротко ли, въ избѣ ужъ перетолковали, мать меня изъ-за перегородки вывела. И словно какъ я вдругъ проснулась, вижу: стою я передъ лавкой, подносъ со штофомъ въ рукахъ держу, гостей угощаю, а мать сзади, потихонечку меня, подъ локоть поддерживаетъ, — боится, вино уроню, и вдругъ это словно меня кто толкнулъ, — гляди, молъ, подняла я глаза и вижу: сидитъ мужикъ, и глаза у него до того жалостные, смотритъ на меня и словно вотъ заплакать хочетъ. Самъ молодой, изъ себя видный; я его и прежде видала, къ обѣдни въ наше село хаживалъ, и кафтанъ на немъ синій, хорошій мужикъ богатый былъ, самый завидный женихъ во всемъ околодкѣ. И какъ глянула я на него — батюшки! Свѣтъ божій помутился въ глазахъ, до того онъ мнѣ противенъ сталъ; дрогнули мои, рученьки, покачнулся подносъ, зазвенѣла посуда, а я, какъ шальная, такъ со всѣхъ ногъ изъ избы и кинулась!
— Вышелъ отецъ за мной слѣдомъ въ сѣни, видитъ, прижалась я въ уголъ, волкомъ гляжу. Схватилъ онъ меня за косу, выволокъ; встала я; стою передъ нимъ, какъ пень какой, и ничего-то не боюсь, хоть и вижу, — грозенъ родитель.
— Ты это что выдумала дурить, изъ воли родительской выходить! загремѣлъ батюшка, ахъ ты такая-этакая, да я тебѣ дурь-то выбью, даромъ что матъ потатчица! А ужъ замужъ ты у меня пойдешь, убью, а слово мое вѣрное, ты такъ и знай!
Гляжу я на него, и видитъ онъ, что ничего какъ есть не боюсь; зло такое-то его взяло, даже затрясся весь, — схватилъ меня за плечи, да какъ швырнетъ съ крыльца, такъ я кубаремъ и покатилась; а онъ хлопнулъ дверью и въ избу пошелъ.
— Что тутъ было, всего не пересказать; только послѣ этого раза, стала я сама какъ не въ себѣ и словно какъ забыла все, и стала пуще того несмысленная.
— Много толковала женихова родня; говорили, что я порченная, и отецъ хоть бей, хоть нѣтъ, мнѣ все едино. И женихъ приходилъ, сядетъ бывало на лавку со мной, за руку возьметъ, жалѣлъ онъ меня очень, а мнѣ и то все равно: онъ ли, или Машка сестренка около меня убивается, сижу какъ каменная, слышу, какъ обо мнѣ разговариваютъ: стерпится — слюбится; — молчу, да и полно.
— Тѣмъ временемъ стали все къ свадьбѣ готовить, чтобъ до поста великаго перевѣнчать насъ. Все это какъ во снѣ мнѣ представлялось, и забыла я обо всемъ. Только, бывало, какъ ночью полягутъ всѣ спать, въ избѣ темно станетъ, не спится мнѣ, встану съ постели и сейчасъ къ окну, сяду на лавку, уставлюсь въ окошко; снѣгъ чуть-чуть по дорогѣ бѣлѣется, на дворѣ стужа, вѣтеръ въ трубѣ гудитъ; и думается мнѣ, какъ тамъ родничекъ по камушкамъ гремитъ, и березонька по вѣтру качается, а онъ будто изъ-за дерева на меня глядитъ, и слышу я рѣчи ласковыя, и сердце мое сосетъ, сосетъ тоска-кручинушка, и, кажись, вотъ бы заплакала, а слезъ нѣту, только въ глазахъ словно огонь горитъ, голова горячая, и легче мнѣ станетъ какъ къ мерзлому окну любомъ прижмусь. Такъ до пѣтуховъ и сижу. Мать ужъ вставать станетъ, огня вздуетъ, поглядитъ на меня только, вздохнетъ, да и пойдетъ прочь.
— Приходила къ намъ и знахарка, баба умная, изъ дальняго села, умывала меня на зарѣ, приговаривала и на воду шептала, и сказала она матери, что послѣ вѣнца все какъ рукой сниметъ; только наказывала матери со мной построже быть, чтобы, оборони Боже, до свадьбы чего надъ собой не сдѣлала; а послѣ, сказывала, какъ вѣнцы снимутъ, все и пройдетъ съ Божьей помощью. Ну хорошо. Началась въ избѣ стряпня; мать наряды мнѣ приготовила, стали ужъ и гости собираться. Одѣли меня все равно какъ покойницу, вывели, посадили въ передній уголъ и голову платкомъ покрыли. Сваха наказывала мнѣ выть погромче для народа, потому безъ этого ужъ дѣвицѣ никакъ нельзя! А я не то что погромче, а и вовсе не выла; подъ платкомъ-то мнѣ словно какъ и легче, сижу я и кажется мнѣ, что я одна во всѣмъ бѣломъ свѣтѣ, и только про свое все и думаю.
— Повезли меня въ церковь Божію, поставили передъ налой. Я смотрю какъ на ризахъ у попа золото переливается, а сама точно чужая; вотъ ужъ и женихъ меня за руку взялъ, вѣнцы на головы надѣли и повели кругомъ. Хожу это я, все подъ ноги смотрю, — думается мнѣ: — какой полъ въ церкви каменный, и плиты всѣ словно изгрызенныя, и ни о чемъ я не думаю. Кончилось вѣнчанье, священникъ и говоритъ: — «Поцѣлуйтесь!» и вдругъ сердце мое словно огнемъ запалило, подняла я голову и чую, наклонился ко мнѣ чужой мужикъ, да какъ чмокнетъ, въ самыя губы! Затряслась я вся, какъ осиновый листъ, глянула на него, какъ на ворога лютаго, — до того противенъ; я изо всей силы какъ ткну его локтемъ въ грудь, закричала благимъ матомъ на весь народъ, да такъ, какъ трава подкошенная, на полъ и грохнулась. Подхватили меня дружки на руки и поволокли изъ церкви все равно, какъ мертвое тѣло; ничего ужъ тутъ я и не чуяла. Только какъ опомнилась, лежу я въ чужой избѣ, и за перегородкой пированье идетъ, и Господи, ты Боже мой! Тутъ ужъ я все и вспомнила, и легче бы меня живую въ землю закопали; какъ вздумала я, что теперь мужняя жена, да, кажись, будь тутъ прорубь, такъ бы я въ нее и кинулась!
— Отпировали гости и разъѣхались. Пришла матушка, благословила меня, и осталась я въ чужой избѣ съ постылымъ мужемъ вѣкъ вѣковать.
Старуха замолкла. Она сидѣла неподвижно, вся склонившись впередъ и упершись локтями въ колѣни, поддерживала свою отяжелѣвшую голову. Глаза ея были устремлены въ землю, на тощей груди вздрагивалъ воротъ рубахи, въ которомъ все еще торчалъ до половины осыпавшійся, посинѣвшій піонъ.
— Господи, прости Ты мои согрѣшенія! вдругъ проговорила она и, выпрямившись, продолжала:
— Ну, касатка моя, тутъ-то и началось мое грѣшное житье. Блажь такая нашла что я и Бога забыла, и законъ свой, что въ святой церкви Господь благословилъ, я, окаянная, и во что ставила. И стала я какъ не въ себѣ, не то, что прежде, какъ дерево была. Тутъ на меня нашло такое, что и сказать нельзя. Вѣдь мужъ онъ мнѣ законный передъ Богомъ и передъ людьми, а постылъ до того, что, кажется, поглядѣла бы я, какъ и его казнью лютой мучать стали, и было бы это мнѣ въ сласть великую. А онъ-то, человѣкъ жалостливый, царство небесное, жалѣлъ меня, какъ дитя малое, и ужъ любилъ, Господи, какъ любилъ блажную, супротивную да непокорную. И мать у него, баба строгая, стыдила, корила; а онъ и мать на меня промѣнялъ. Вѣдь что я дѣлала-то! Бывало, день деньской по угламъ да по задворкамъ прячусь, чтобъ и не видать мнѣ его постылаго, а какъ смеркнется, я заднимъ дворомъ прокрадусь и убѣгу въ поле либо въ лѣсъ. На другой день послѣ свадьбы укралась я, и какъ стало смеркаться, накинула шубенку и прямо цѣликомъ по полю, снѣгъ глубокій, сугробы дорогу перемели, а я бѣгу безъ оглядки и прямо, версты четыре будетъ, прибѣжала назадъ въ родительскій домъ; стучусь въ окно, ужъ поздно, всѣ у насъ спятъ. Выглянулъ отецъ, калитку отворилъ, впотьмахъ не видитъ; я ему въ ноги: — батюшка родимый, это я, хоть убей, а спрячь, чтобы постылый не нашелъ меня, охъ, спрячь поскорѣе! Погонится онъ — утоплюсь, ей-богу, въ проруби утоплюсь!
— Да съ чего ты взяла, ахъ, ты такая-этакая, осерчалъ отецъ, — виданное ли дѣло отъ мужа бѣгать; да я тебѣ всѣ кости переломаю!
Валяюсь я въ ногахъ у отца, а онъ выхватилъ изъ плетня хворостину, да какъ началъ меня учить! А я ничего, любо мнѣ, что онъ меня бьетъ, во сто разъ лучше это чѣмъ въ домъ свой постылый воротиться. Выбѣжала мать, отнимаетъ меня, а я кричу, — не трогай, матушка, убейте меня, только къ нему не посылайте!
— Вдругъ слышу заскрипѣли по дорогѣ сани и остановились у нашего двора. Въ саняхъ свекровь сидитъ. Гамъ поднялся, шумъ страшный, мать реветъ, отецъ лютуетъ, а свекровь такъ и заливается; подхватила меня, да какъ мѣшокъ какой и свалила въ дровни. Повернула она лошадь и погнала ко двору, по лошади кнутоцъ стегнетъ и меня прихватитъ, да такъ всю дорогу и постегивала. Привезла домой отъ побоевъ у меня все тѣло посинѣло, и какъ увидѣлъ меня въ сѣняхъ мужъ, растрепанную, избитую, взялъ онъ меня за руку, потащилъ въ свѣтелку, гдѣ мы жили съ нимъ; я прижалась въ уголъ и, какъ звѣрь, на него гляжу, — убить готова. Постоялъ онъ, посмотрѣлъ на меня таково жалостливо, махнулъ рукой, сѣлъ на лавку и заплакалъ словно дитя малое. Не понимала я тогда, не чуяла великаго смиренія его и смотрѣла все равно, какъ на гадину какую. Что бы онъ ни сдѣлалъ, все мнѣ противно; глядѣла я на его лицо, глазъ не могу оторвать, и гадко мнѣ, и страшно, и такое ужъ зло беретъ! Пошло съ этого дня мое житье хуже прежняго. Свекровь проходу не даетъ, и ругаетъ, и колотитъ; а мужъ день ото дня ласковѣе, и что ласковѣе, то противнѣе. Вѣдь вотъ какъ человѣкъ ожесточиться можетъ. Не открывалъ мнѣ Господь разума, и блажила я страсти какъ, не понимала и того, что Господь мнѣ послалъ человѣка добраго, и душа у него была праведная, справедливая. Видала я, какъ другіе-то живутъ: мужья пьянствуютъ, женъ колотятъ, все изъ дому тащатъ; а мой-то смиренный, никто отъ него слова дурнаго не слыхалъ. И стала я думать несмысленная, что легче бы мнѣ, кабы онъ, какъ другіе мужики, былъ: колотилъ бы меня, бранилъ, а не бабой ревѣлъ, на меня, непокорную, глядючи. И все въ этихъ мысляхъ злыхъ да неприглядныхъ шло время. Какъ весна пришла, стала я уходить да прятаться по лѣсамъ и по оврагамъ. Бывало, залягу куда-нибудь въ лѣсную чащу, и любо мнѣ подумать, что волкъ придетъ, растерзаетъ меня звѣрь лѣсной, и не видать мнѣ ласки постылаго мужа.
— Такъ-то время ужъ почти съ полгода прошло. Работу я всякую работаю и свекрови ни въ чемъ не перечу; въ работѣ тяжелой: мнѣ словно легче станеть и иной разъ и забуду, что замужняя. Вотъ ужъ лѣсъ сталъ одѣватьсяѵ черемуха въ цвѣтъ пошла. И давно-таки я дома не была, свекровь не пускала, думала, что меня мать научаетъ противъ мужа идти; и правда, разъ меня мать, потихоньку отъ отца, въ сарай заперла, спрятала. Свекровь и прознала; съ тѣхъ поръ меня въ родительскій домъ ни ногой.
— Только разъ, стали бабы въ деревнѣ собираться въ лѣсъ, вѣники вязать; деревья ужъ всѣ листомъ одѣлись, и меня свекровь посылаетъ. Пришли мы всѣ въ лѣсъ, анъ березоньки ужъ распустились, въ лѣсу сущій рай, отъ смолы духъ идетъ. Взяла я ножикъ и полѣзла на дерево, рѣжу вѣтки и внизъ бросаю, внизу всѣ порѣзала, наверхъ полѣзла. Взобралась я высоко, высоко, уцѣпилась за вѣтви, чуть держусь. Вдругъ взмахнулъ вѣтеръ, гляжу я, подо мной лѣсъ шумитъ, и тамъ, гдѣ-то невдалекѣ, словно вода по камушкамъ погромыхиваетъ, небо ясное надъ головой стелится, въ лѣсу кукушечка тоскуетъ, а ключикъ гдѣ-то такъ и гремитъ, такъ и гремитъ, словно манитъ къ себѣ. Сердце мое перевернулось, дыханіе сперлось, глянула я внизъ, а цвѣтики лазоревые, я ихъ и не запримѣтила, тѣ самые цвѣтики у воды стелются; и вижу я, главами вижу, подъ березой изъ-за вѣтокъ, внизу подо мной, курчавая голова: самъ Ванюша стоитъ! Закричала я не своимъ голосомъ и, какъ была, разставила руки, и съ самой-то верхушки дерева кинулась къ милому. Долго лежала я безъ памяти, сбѣжались бабы. Какъ мужъ мой поймалъ меня, а это онъ стоялъ подъ деревомъ, и его курчавую голову приняла я за Ванюшину; но только не сдержалъ онъ меня, я сшибла его и ударилась объ дерево, переломила себѣ ногу; но ничего-то я не чуяла: и какъ принесли меня въ избу на рукахъ, какъ меня положили, позвали костоправку, я ничего того не помнила. И приключилась со мной послѣ того раза болѣзнь-горячка. Шесть недѣль провалялась я безъ памяти, бредила, кричала, головой объ стѣну билась, никого не узнавала. Мужъ извелся, ни днемъ, ни ночью не отходилъ отъ меня. Я въ бреду-то все кричала, звала Ванюшку, и бывало, мужъ, подойдетъ и наклонится надо мной, а я какъ увижу его курчавую-то голову и схвачу ее, да и припаду горячимъ лицомъ.
— Долго такъ я лежала, все хворая, ничего не смыслила. Вдругъ это разъ на зарѣ, ночи были короткія, лѣтнія, сталъ свѣтъ брезжиться, очнулась я, гляжу по сторонамъ, трахнула головой, — не болитъ и не жжетъ меня, не палитъ; а въ окно-то зорька красная заглядываетъ, и такъ-то мнѣ вдругъ легко стало да радостно, хочу приподняться, — не могу, нога у меня связана сломанная и руки, какъ плети, а всей мнѣ такъ-то хорошо и на душѣ весело, словно я опять на свѣтъ родилась. Оглядѣлась я кругомъ, вижу — все та же изба чужая, а у самой постели моей, на полу, лежитъ мужъ, и таково крѣпко спитъ. Свѣсила я съ подушки голову, гляжу на него. Сталъ онъ такой-то бѣлый да худой, краше въ гробъ кладутъ, и лицо у него измученное, да такое-то строгое, я его такимъ и не видывала. Волосы курчавые отросли, всѣ въ кольца завились; и до того мнѣ вдругъ стало жалко его, до того жалко, стѣснилось у меня что-то въ груди, даже духъ захватило, и слезы такъ и хлынули. А я и не помню, когда плакала, и отъ тѣхъ слезъ стало мнѣ такъ-то хорошо, такъ легко на сердцѣ. Опустила я руку и своего-то постылаго взяла за кудри, да такъ украдкой, чуть-чуть, сама робѣю, и погладила. Гляжу я, сердце у меня такъ и колотится, пошевелился онъ, а я сейчасъ и защурилась, словно сплю, и хорошо-то мнѣ, и боязно, и сама не знаю, что со мной. Всталъ онъ, умылся, Богу помолился, поглядѣлъ на меня, видитъ сплю; взялъ топоръ и вышелъ въ сѣни, и слышно мнѣ, какъ на дворѣ застучалъ, стройка у насъ въ то время была. Лежу я, глаза ужъ открыла, и думается мнѣ, — вотъ сейчасъ, какъ взойдетъ онъ, и скажу я ему, что мнѣ полегче стало. Только распахнулась дверь, и вижу я, входитъ въ избу купецъ съ товаромъ, коробку большую на полъ со спины спустилъ, на святыхъ перекрестился, и глядитъ на меня, руки въ боки подперъ, самъ усмѣхается. А этотъ самый купецъ часто въ деревню къ намъ хаживалъ, и такой балагуръ, я и сказать не могу, самъ рыжій, изъ лица красный, настоящій, какъ слѣдуетъ быть, купецъ, и все бывало съ прибаутками, слова спроста не скажетъ, станетъ товаръ свой выхвалять, а самъ все на бабъ да на дѣвокъ поглядываетъ, лукавый такой человѣкъ.
— Ну вошелъ онъ въ избу, видитъ я не сплю, онъ сейчасъ это ко мнѣ подошелъ, во всѣ углы боязно такъ оглянулся, да и говоритъ: — Слушай ты, молодица, давно ужъ я случая такого улучаю, чтобы съ тобой, значитъ, перетолковать, и насчетъ мужа твоего постылаго я давно примѣчаю. Меня ты знаешь, что я есть человѣкъ богатый, и всякаго то-есть товару у насъ вдоволь будетъ; а что ежели что, — я не то что чего прочаго, — а на что самый лучшій платокъ французскій или тамъ сережки какія, онѣ можетъ рупь стоятъ, и того, кажись, для тебя не пожалѣю….
Испугалась я этихъ словъ его лукавыхъ, вотъ какъ испугалась. Отстань, говорю, — и съ чего ты это взялъ, образина такая!
А онъ тѣмъ временемъ, хвать меня за руку; я рвусь а онъ не пускаетъ. Закричала я тутъ благимъ матомъ, и на этотъ мой крикъ растворилась дверь, и вбѣжалъ въ избу мужъ; да какъ увидѣлъ онъ, какъ купецъ-то меня за руку хватаетъ распалился онъ, свѣту не взвидѣлъ, да какъ однимъ махомъ вскинулъ топоръ надъ головой: — А этого хочешь? загремѣлъ онъ не своимъ голосомъ. Затряслась я вся, гляжу, купецъ на сажень отскочилъ, изъ лица весь почернѣлъ; а хозяинъ-то мой какъ взмахнулъ топоромъ, такъ надъ головой его и держитъ, и такой-то страшный сталъ: самъ бѣлый, волоса дыбомъ стоятъ, зубы изъ-подъ усовъ сверкаютъ, а глаза, словно уголья, горятъ, страсти Господни! Батюшки свѣты, я его такимъ и не видывала, и тотъ ли это мужикъ, что надо мной непокорной бабой ревѣлъ! Ну, тутъ мое и сердце взыграло, такъ бы, кажись, тутъ ему на шею кинулась.
Оторопѣлъ купецъ, самъ коробъ на спину вздѣваетъ, а руки трясутся.
— Проваливай вонъ отсюда! кричитъ мужъ, да какъ съ размаха опустилъ топоръ то на лавку, анъ лавка-то дубовая надвое разсѣлась. Выскочилъ купецъ изъ избы вонъ, какъ ошпаренный. А я ужъ и не знаю, откуда сила взялась, сѣла на постели и до того рада, гляжу на мужа и смѣюсь, и плачу, слова вымолвить не могу.
Взмахнула это я руками, наклонился онъ ко мнѣ, я ухватила его за голову, притянула къ себѣ, и только выговорила: — Желанный мой, прости ты меня грѣшную, непокорную! Онъ такъ и затрясся весь, подкосились у него колѣни, такъ онъ и припалъ ко мнѣ. А я держу его за голову, выпустить боюсь и вижу, зорька красная все больше разгорается, и на душѣ у меня словцо праздникъ Господенъ!… Тутъ мнѣ Господь и весь разумъ открылъ. По истинѣ, велика милость Его!… Сказано, въ сорочкѣ родилась я грѣшная. И послѣ того, стала я смыслить, и какой у меня мужъ, и какъ Господь все велъ къ лучшему, и что только было со мной, все на благо вышло, и не стоющая я тварь на свѣтѣ, потому что Бога гнѣвила своимъ непокорствомъ, изъ родительской воли выходила, и грѣхи мои тяжкіе не покаралъ Господь.
— И какъ стали мы жить по-христіански, свекровь, царство ей небесное, перестала лютовать надо мной, и родитель мой смиловался; а ужъ про мужа не говорю, душа его кроткая вся мнѣ открылась, и я передъ нимъ, какъ свѣчка передъ иконой горѣла, и прегрѣшенія мои тяжкія и по сю пору все замаливаю. А я потомъ все передъ Господомъ непокорна была, все по глупости своей, потому покуда молода не обтерпѣлась на свѣтѣ, и думала, что такъ не надобно, какъ Богъ посылалъ. Было дѣтей у меня много, и всѣхъ ихъ почти я похоронила. Вотъ тужила, вотъ убивалась, и Господи! — Находила на меня такая-то тоска, печаль лютая, что снова готова была на себя руки наложить. И все-то онъ покойникъ меня унималъ, уговаривалъ. И удалось мнѣ, наконецъ, троихъ выростить. Что были за дѣтки, людямъ на удивленье и намъ на радость, два мальчика, ужъ большинькихъ, да и дѣвочка порядочная. Какъ теперь гляжу, пойдемъ въ лѣтній день къ матушкѣ, цвѣтики въ поляхъ всѣ пораспустятся, рожь въ полѣ уже въ колосъ пошла, солнышко на небѣ пригрѣваетъ, и дѣтки мои веселые, да сытые, бѣгутъ себѣ впереди, забавляются, — кто грибокъ нашелъ — смѣется, кто пучечекъ щавлю связалъ, бѣгутъ не нарадуются. А у меня на нихъ сердце такъ и рвется, и кажется мнѣ, что краше моей Анютки на свѣтѣ нѣтъ, вся въ отца, такая голова курчавая, и глазенки ясные свѣтятся. А ужъ ласковая какая, да покорная, вся въ него, моя голубушка.
— Ну, хорошо, а бѣда не за горами, тутъ за плечами стоитъ нежданная, невѣдомая, и не чуяло материнское сердце, не вѣдало….
— Коротко сказать, прилетѣла къ намъ на деревню, словно птица зловѣщая, немочь ребячья, и такая-то немочь, захватитъ глотку, помается, покричитъ ребенокъ, и задушитъ его окаянная. Воютъ матери, убиваются, да ничего не подѣлаешь. Ребятъ въ тотъ годъ много примерло, и все я Бога молила: пронеси, Господи, да, видно, не услышалъ онъ молитвы моей грѣшной; на одной недѣлькѣ всѣхъ трехъ и похоронила. Сначала мальчишки мои померли, а черезъ три денька, по веснѣ дѣло было, и дочушка моя, свѣтикъ Аннушка; какъ захворала, я надъ ней день и ночь убивалась, съ рукъ не спускала, извелась она въ одни сутки, да такъ и кончилась. Ну ужъ тутъ что говорить, я словно ума рѣшилась, и горше этого горя лютаго нѣту на свѣтѣ… Сердце материнское изсохло въ груди, тоска меня одолѣла. Ходила ко мнѣ мать, плакалась вмѣстѣ со мной, уговаривала, нѣту мнѣ спокою, такъ и надрывается душа моя непокорная! Мужъ ничего, онъ не разговорчивъ былъ, извѣстно, мужчина — стерпѣлъ, только обо мнѣ все больше убивался. А тутъ захворала и матушка моя и скорехонько отдала Богу душу. Какъ я ее похоронила, тамъ же, около моихъ могилокъ махонькихъ, народъ разошелся, а я сѣла подъ кусточкомъ, и Господи! все-то кругомъ веселехонько, весь міръ божій въ вешній день красуется, радуется, — а мнѣ-то — пустъ свѣтъ божій, пустехонекъ. Да что говорить, тужила я крѣпко, извѣстно сердце материнское неспокойное. Да вѣдь не я одна, мало-ли матерей горькихъ въ ту весну осталось; другія бабы покорныя, потужитъ она, да и покорится, и сама я себя карю, браню, а все сладу нѣтъ. Отбило меня отъ ѣды, и сонъ на умъ не идетъ. Бывало, выйду, какъ только зорька забрежжится, и гляжу, гдѣ тотъ кустъ стоялъ, что цвѣтомъ алымъ изукрашенный, моихъ дѣтокъ радовалъ, и стоить онъ передо мной краше прежняго, и не глядѣли бы глаза мои на Божій свѣтъ, сердце-то пуще того надрывается… И стала я сохнуть, къ землѣ меня такъ вотъ и тянетъ, и пригибаетъ.
— Ужъ и осень на дворѣ, пошла я къ святымъ мѣстамъ на поклоненіе, замолить Владычицу, Пресвятую Богородицу, чтобы преложила гнѣвъ на милость, послала-бы мнѣ дитятко милое, чтобъ не однимъ намъ старикамъ вѣкъ вѣковать. И услышала Пречистая. Прибрела я домой, и послѣ молитвы моей на душѣ у меня словно полегчало. А черезъ годъ съ небольшимъ, родилась у меня дочка Аленушка прошенная, моленная у Господа. И такое ужъ у меня было сердце неотходчивое: младенецъ на рукахъ, а самой все думается: зачѣмъ Господь взялъ моихъ дѣтушекъ, веселѣй бы имъ рости вмѣстѣ, и не надо тому быть что сталось.
— Такъ-то я жила да грѣшила передъ Господомъ, а все не прогнѣвался Онъ на меня: Аленушку выростила. Расцвѣла она, какъ маковъ цвѣтъ. Мы на нее не нарадовались. Выросла большая, выше меня ростомъ, изъ себя видная, нѣжная да тонкая. Вышла она замужъ за парня хорошаго, ни въ чемъ мы ей не перечили, сама себѣ и жениха выглядѣла. И что-же бы ты думала, участь-то родительская: ха непокорство мое наказалъ Господь, мужа-то ее въ солдаты взяли, все равно какъ моего Ванюшу. Убивалась она шибко, съ дѣтками малыми осталась; а я-то вдовѣла уже тогда, въ тотъ же годъ Господь и мужа моего прибралъ. И остались мы, двѣ бабы безпомощныя, горе горевать съ дѣтьми малыми. Завалилась изба, забѣдняла семья, корову продали; стала чахнуть моя Аленушка, на глазахъ моихъ, какъ свѣчка, таяла; а бѣдность покою не даетъ: ребята кричатъ голодные, все прахомъ пошло, — она хворая, а я старая.
— Пришлось ей тошнехонько; она и зоветъ меня ночью, будитъ. Встала я; лежитъ она, голубушка, глаза у ней такіе ясные, хочетъ мнѣ что-то сказать, а кашель бьетъ, и кровь алая на губахъ запеклась. И говоритъ она мнѣ: — матушка, возьми ты чулки мои да сходи на прудъ, постирай ихъ, потому помираю, и до утра не доживу…
— А мы ужъ и соборовали голубушку мою. — Ну такъ вотъ что, матушка, говоритъ она, какъ помру я, тошно тебѣ будетъ, только ты не тужи обо мнѣ. Умирать-то легче, чѣмъ жить. Постояла я около нея, взяла чулки и пошла полоскать. Ночь была мѣсячная, звѣзды по небу повысыпали, я взошла на мостки, сама стираю, а слезы у меня градомъ катятся. Пришла я домой, гляжу жива, а она и говоритъ: — Ну повѣсь чулки посушить, да и зажги свѣчу передъ образомъ, я сейчасъ отойду…
— Затеплила я свѣчку, подошла къ ней. — Ну что жъ говоритъ, матушка, попрощаемся. Стали мы съ ней прощаться, я какъ къ ногамъ ея припала и встать не могу а она и говорить, тихо такъ да внятно: — не убивайся ты, матушка родимая, жалко мнѣ тебя, что на свѣтѣ маяться останешься, а я отойду съ миромъ ко Господу, въ селенія Его праведныя, гдѣ и батюшка, и сестры, и братья, и весь божій людъ у Господа о грѣхахъ нашихъ молится. И благодари ты Пресвятую Богородицу, родимая, что взяла Она къ себѣ твоихъ дѣтушекъ во младенчествѣ, и въ раю ихъ душки неповинныя не знаютъ ни горя, ни голода. И буду я на томъ свѣтѣ молить Ее Пречистую, чтобы взяла и моихъ въ свои райскія обители… Сказала эти слова моя Аленушка, перекрестилась, сложила руки и умолкла, закатились ясныя оченьки…
— И что жъ, касатка моя, я поплакала да скорехонько и утѣшилась; Попомнились мнѣ эти ея слова предсмертныя, разумъ мнѣ она, умирая, открыла. И съ тѣхъ поръ много я еще и внучатъ перехоронила, и, бывало радуюсь, что младенческая душка уходить къ матери. Тутъ мнѣ все открылось, какъ Господь-то милостивъ, всѣхъ взялъ въ Свои святыя обители, а вотъ меня, старую грѣшницу, земля не беретъ, потому неправедно я на свѣтѣ жила, не покорствовала волѣ Божіей, ужъ истинно въ сорочкѣ родилась, а все сердце мое рвалось, не покорялась я. А теперь вотъ хожу по богомольямъ, и думается мнѣ, услышитъ Господь молитву мою грѣшную, и умру на пути подъ березкой развѣсистой, и стара я, стара; а что старше становлюсь, то на душѣ у меня спокойнѣе, все думается: недалеко конецъ.
— Ишь ты міръ-то Божій красуется, и сколько я на свѣтѣ всего наглядѣлась, сколько милостей извѣдала. Сказано, въ сорочкѣ родилась. И какъ нынче на зарѣ, передъ богомольемъ, пришла я на погостъ въ нашемъ селѣ, гляжу кругомъ: могилкамъ-то моимъ роднымъ и счету нѣтъ: гдѣ еще кустикъ чуть отъ земли подымается, а гдѣ ужъ и дерево кудрявое наклонилося. Листья шумятъ, къ землѣ клонятся, старуху старую, грѣшную, къ себѣ зовутъ на вѣчный покой, гдѣ нѣтъ печалей и воздыханій; — небось въ церкви-то слышала ты, родимая?
— Баушка, баушка, ужъ солнце вона гдѣ! раздался звонкій голосокъ подъ елками.
— И то, касатка, заболталась я, поспѣшно поднявшись, сказала старуха. Она выпрямилась во весь свой высокій ростъ, бодрымъ движеніемъ вскинула себѣ котомку на плечо и, взявъ посохъ, съ прежнимъ веселымъ и бодрымъ видомъ обратилась къ дѣвочкѣ, которая украдкой выглядывала изъ за еловой вѣтки. Прежней усталости и плаксиваго выраженія и въ поминѣ не было.
— А нога?
— Зажила, звонко закричала малютка.
— Ну зажила, такъ и слава тебѣ Господи!
— Баушка, я поѣсть хочу,
— А поѣшь и то дитятко, дѣло ребячье, проголодалась ты, вотъ сейчасъ и хлѣбца поѣшь.
И совершенно для меня неожиданно, старуха вдругъ подошла но мнѣ, протянула руку и какимъ-то страннымъ напѣвомъ произнесла: — Подайте ради Христа Спасителя на пропитаніе, идемъ на богомолье, Христовымъ именемъ пропитываемся.
— Что жъ у тебя въ котомкѣ? Полюбопытствовала я, когда дѣвочка принялась за завтракъ.
— А все смертное — и башмаки, и рубашка, и саванъ на смерть, совершенно равнодушно произнесла старуха. Неравно смертный часъ въ дорогѣ найдетъ, вотъ все тутъ и готово.
Она приподняла тряпицу, который былъ обвязанъ берестовый коробокъ, и тамъ, не безъ нѣкотораго содроганія, увидѣла я, дѣйствительно, всѣ эти предметы тщательно сложенные, и даже саванъ, то-есть, кусокъ бѣлаго полотна, тщательно обшитый по всѣмъ сторонамъ чѣмъ-то вродѣ узкой полоски вязанныхъ кружевъ.
— Сама сшила, замѣтила съ нѣкоторымъ самодовольствомъ старуха, ишь, говоришь слѣпая я, какое слѣпая, — вонъ какъ разукрасила!
Дѣвочка тоже съ видимымъ удовольствіемъ разглядывала бабушкинъ саванъ, укладывая его обратно въ котомку.
— Она у меня все знаетъ, дѣвчонка вострая, — помретъ бабушка, она сейчасъ разодѣнетъ. Разодѣнешь, Грунюшка?
— Я тебя прежде вымою; я видѣла, какъ покойниковъ моютъ, довольная своимъ знаніемъ произнесла Грунюшка.
— Ну, что за дѣвка-козырь! воскликнула восхищенная бабушка.
Долго еще смотрѣла я, какъ мимо ограды моего сада мелькала прямая и бодрая фигура высокой старухи, и съ нею рядомъ, мелкими шажками бѣжала дѣвочка, а изъ-за вѣтокъ густо засѣвшаго у ограды орѣшника, отчетливо долетали до меня обрывки разговора: покойниковъ обряжаютъ, могилу копать глубокую, не то водой захлещетъ… разносилось въ сыромъ, напоенномъ весенними ароматами воздухѣ.