Анна Павловна помахала себе платком в глаза, чтобы изгладить признаки слез и направилась в комнату дочери.
Лиза по-прежнему лежала на кроватке, но когда Анна Павловна взошла, она заметила, что дочь отдернула руку от столика, на котором лежала вверх корешком книга.
— Ну, что? как ты себя чувствуешь? — спросила мать, опять приложив руку ко лбу дочери и несколько подозрительно посматривая на нее.
— Ничего, теперь получше! — отвечала Лиза и, как будто сознавая опасность и прося снисхождения, сняла руку матери с головы и нежно поцеловала ее в ладонь.
У Анны Павловны сжалось сердце. Она нагнулась к дочери, поцеловала ее в лоб и села возле неё на кровати.
— Ты нарочно ушла от Дмитрия Дмитрича? — спросила Анна Павловна свою дочь снисходительным тоном, вызывающим на откровенность.
— Нет, мамочка, у меня в самом деле голова закружилась, — покраснев, отвечала Лиза, — хотя, по правде сказать, мне не особенно хотелось и сидеть с Елабужским, — прибавила опа, чтобы не совсем солгать.
— Отчего же? Разве он тебе не нравится? — несколько тревожно спросила Анна Павловна.
— Не то, чтобы совсем не правился, но и нравиться особенно почему? Что́ у меня с ним общего? — томным и наивным голосом говорила Лиза. — Он человек богатый, знакомство у него блестящее, великосветское… что́ ему до меня и что́ мне до него!.. — сказала Лиза.
Последние слова дочери не совсем приятно подействовали на Анну Павловну, но она их приписала дочерниной скромности.
— Однако, этот богатый человек с блестящим знакомством находит, что ему есть дело до тебя, — сказала Анна Павловна с некоторой возбуждающей любопытство таинственностью. — Дмитрий Дмитрич приезжал просить руки твоей, не выдержав долее, сказала она с скромным торжеством.
Сказав это, Анна Павловна с некоторой торжественной гордостью и с самодовольной улыбкой посмотрела на дочь: как будто сама Анна Павловна своими средствами и добродетелями сделала победу над блестящим Елабужским.
Но впечатление, которое произвели слова матери на Лизу, совсем не отвечало ожиданиям Анны Павловны.
Личико Лизы вдруг сделалось бледно, как полотно подушки, на которой она лежала.
— Мама́! Зачем! Не хочу я, мама! — с каким-то испугом и ужасом торопливо сказала Лиза и схватила руку матери.
Маленькое личико Анны Павловны от торжественно благоволящего и расстроенного немедленно приняло несвойственное ему выражение строгого удивления, и вся её маленькая фигурка вдруг выпрямилась.
— Лиза! Что́ это значит? — спросила Анна Павловна; но ответа не последовало.
— Кажется, девочка в твоем положении, — продолжала Анна Павловна, — должна бы считать себя счастливой, что такой прекрасный во всех отношениях человек и такой блестящий жених делает тебе честь, — а ты считаешь его каким-то пугалом?
Лиза молчала.
— Ты разве имеешь в виду лучшую партию? — добавила, снова полуубеждая, полудопытывая, Анна Павловна.
— Мама́, он не нравится мне! — проговорила Лиза, целуя руку матери, которую та благосклонно предоставила в её распоряжение, и вместе прикрывая этой рукой свое лицо.
— Чем же он может не нравиться? Да и с которых пор? Не ты ли еще недавно говорила, что Дмитрий Дмитрич премилый человек, — допрашивала Анна Павловна.
— Да, как знакомый, мама́! — отвечала Лиза, — но я вовсе не люблю его и чувствую, что не могу любить, как мужа.
— Не можешь? Отчего же это? Разве ты уже любишь кого? Анна Павловна сама пришла в ужас от своего вопроса. Как? Её Вета — этот ребенок — может быть уже любить! Увы! Милейшая Анна Павловна не сообразила, что сама она в годы Лизы уже клялась в вечной верности кузену Жану — отцу Гриши — а перед тем, еще будучи четырнадцати лет, пылала безнадежной любовью к французу-танцмейстеру, который приезжал в ту зиму обучать танцевальному искусству девиц её города.
Вопрос был поставлен прямо и неожиданно. Неожиданно, потому что Лиза сама не решила еще, сказать ли ей матери о своем выборе, или умолчать. После разговора с Гришей, не приведшего ни к какому определенному решению и не оставившего Лизе какую-нибудь положительную надежду, Лиза долго думала, что́ ей делать. Думала она одна, не полагаясь более на мнение и советы Гриши, потому что и он, и Полярский — как Гриша, по крайней мере, передал его мнение — все взвалили на молоденькие плечи Лизы, и ее одну сделали ответственной: «Елизавета Николаевна не выдержит лишений», «Елизавета Николаевна не выдержит борьбы», «она слабое и хрупкое созданье», — говорили они ей прямо и косвенно, и Лиза приняла их слова к сведению, хотя эти слова и огорчили, обидели ее.
«Отчего они так думают», говорила она себе: «и отчего все сваливают на меня?»
«Да и правы ли они в своем решении? Действительно ли я так слаба и неспособна к борьбе?» думалось Веточке.
И вот, обдумав наедине и проверяя эти слова, Лиза вдруг приняла геройское решение — она будет сопротивляться! Она, слабое и нерешительное создание, одна примет на себя всю тяжесть борьбы и покажет им, что умеет любить и не боится жертв, хотя бы это ей стоило жизни. Таково было неизменное решение Лизы, с которым она накануне заснула; с этим решением она и проснулась. Но утром, еще нежась в постели — Лиза плохо спала эту ночь и проснулась рано: разговор, который она имела накануне с Гришей, волновал ее, — ей пришло в голову новое соображение:
«Ну, хорошо! Я откажу Елабужскому», думала она: «узнает или не узнает мама́ о моей любви, но она откажет, — что́ же потом? Меня увезут в наш губернский город — и там я останусь одна, потому что не только надежды на соединение, но и на свидание Гриша не оставил мне!»
Бедная Веточка не прозрела, она не видела эгоизма, слабохарактерности или, пожалуй, благоразумия её Гриши. Она слишком любила Гриню и вообще была слишком добра, чтобы винить его и видеть его недостатки, но цель, которой она хотела достичь своим героическим решением, для которой готова была пожертвовать жизнью, отодвигалась и стушевывалась.
«Ну, я им докажу, они сознаются, что я умею любить и жертвовать», думала Лиза; «ну, а потом что?»
К счастью Лизы, она довоспитывалась дома, под крылом доброй и простодушной матери. В ежедневной житейской обстановке губернской жизни ей некогда было предаваться мечтам и сделаться идеалисткой. Наши провинциальные барышни, какое бы воздушное создание ни представляли они собою, всегда имеют практическую жилку и смысл: они слишком близко и часто видят своими глазами все мелкие складки и нити жизни, чтобы серьёзно уноситься в небеса идеализма — и Лиза не была исключением. Она была милое, лелеянное и прелестное дитя, и осталась такой же девицей. Жизнь не налегала на нее грубой рукой, но она и не проходила мимо её где-то там, за каменными стенами института, а шла перед ней во всей обыденной и часто весьма разоблаченной обстановке. От этого Лиза, после первого порыва и героического решения, проснувшись с освеженной головой, и задала себе вопрос:
— Что́ же потом?
А это «потом» не обещало ничего! Оно даже не было прикрыто мраком неизвестности или скрашено просветом надежды. Нет! Гриня ничего не обещал. Он не сказал ей не только: «будем бороться вместе», он не сказал даже: «жди!» Лиза припомнила это, и геройское решение её поколебалось. Однако, она не бросила его еще вовсе: он не решилась ни на что, когда вопрос матери грозно стал перед ней. Тогда бедная Веточка, застигнутая врасплох, сделала то, что́ делает, говорят, страус, когда не хочет видеть опасности, что сделал вчера Гриша, что́ делают все нерешительные люди, — они отворачиваются, закрывают глаза и ждут, что́ выйдет.
Но отвечать было, однако ж, надо. И Лиза ответила, как отвечают обыкновенно, когда не хотят сказать ни да, ни нет.
— Мама́, мне кажется, Дмитрий Дмитрич мне не пара! Он привык вращаться в высшем кругу, который я не знаю, он… он вдовец и гораздо старее меня. И потом он такой богатый и светский, у него приемные дни, он будет требователен… и я боюсь его!
У Анны Павловны какая-то тяжесть отлегла от сердца; она боялась более опасного препятствия и более решительного ответа.
— Все это пустяки, дружочек! — нежно сказала она. — Тебе Бог посылает партию, о которой я для тебя не смела и мечтать. И потом, ты не забудь, наше состояние зависит от выигрыша процесса, у тебя братья, сестры. Кроме того, что мне будет тяжело содержать и вывозить вас всех, когда подрастут другие — ты, замужем за Дмитрием Дмитричем (Анна Павловна боялась даже в своей семье такого важного человека, да еще снисходящего до её дочери, называть запросто, по фамилии), можешь быть полезною всем нам, составить счастье всей семьи! Подумай об этом, дружок.
Лиза ничего не отвечала на это: она опрокинулась лицом в подушку и плакала.
— Успокойся, милочка моя! Обдумай все и ты увидишь, что нам надо благодарить Бога за такое счастье. Отдохни, приходи к обеду, посоветуйся с дядей и реши, — нежно говорила Анна Павловна. — Ну, что твоя голова? — добавила она.
— Ничего! — чуть слышно отвечала Лиза, не поднимая лица.
— Отдохни, успокойся дружочек! — голосом растроганной матери сказала Анна Павловна, наклонилась, поцеловала Веточку в голову и тихо вышла.
Лиза долго плакала, плакала ни о чём не думая, — ей просто хотелось плакать. Потом у ней действительно отяжелела голова и она забылась. Ее привел в себя приход горничной.
— Маменька приказала доложить, что кушать подано, — сказала Аксинья.
— Кто у пас? — томно спросила Лиза.
— Никого-с! Только Иван Григорьич и Григорий Иваныч.
При имени Григория Ивановича Лиза покраснела.
— Попроси извинить меня: скажи, что мне нездоровится! ответила Лиза.
Ни за что в мире она не хотела бы теперь видеть Гришу при свидетелях и, может быть, при нём слушать о предложении и давать ответ на него.
Вскоре, вместо горничной, взошла сама Анна Павловна.
— Что ты, Веточка? Не больна ли ты, в самом деле? — с участием сказала мать и снова приложила руку ко лбу Лизы. На этот раз действительно лоб был горяч и несколько влажен.
— Ничего, мама́! Дай мне отдохнуть! — томно сказала Лиза.
— Ну, хорошо, ангел мой! Я тебе пришлю сюда обед — поешь, подкрепи себя!
Анна Павловна снова поцеловала Лизу в голову и вышла.
Чрез несколько минут горничная принесла прибор и суп.
— Покушайте, сударыня! — нежно и с соболезнованием сказала Аксинья. — Покушайте, матушка, на здоровье — может лучше станет, — говорила она, прислуживая.
По заплаканным глазам Лизы, по переговорам вслед за посещением Елабужского, которого давно уже прислуга прочила в женихи «барышне», может быть и по отношениям барышни к молодому барину, которые до некоторой степени угадывала горничная — преданная Аксинья видела, что её барышня больна более сердцем, чем головою, и удвоила к ней внимание и нежность.
После обеда Анна Павловна снова вошла к дочери.
— Веточка, дядя хочет видеть тебя, — сказала Анна Павловна, — можно ему войти?
— Ах, нет, мама́! — томно сказала Лиза, но в это же время голос Иван Григорьича послышался у двери.
— Можно? — спросил он, слегка постучав в дверь, как это обыкновенно делается за границей.
— Полно, дружок, прими дядю, он тебя так любит — вполголоса сказала дочери Анна Павловна, и в то же время громко проговорила кузену.
— Можно! Войдите!
Вслед за сим отворилась дверь и Иван Григорьич с нежной улыбкой подошел к Лизе.
— Ну, что? Мы немножко расстроены! — сказал он, целуя головку племянницы. — Это ничего! Это всегда так бывает! но маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию. Так что ж, можно поздравить? — говорил он, усаживаясь против Лизы и взяв её руку.
— Дядя! Мне не хочется! Помоги мне, дядя! — сказала Лиза и заплакала.
— Полно, ангел мой! Полно! Ну, поговорим серьёзно! — начал дядя.
И, затем, пошло повторение тех же простых, обиходных и общеизвестных советов, которые всегда даются в известных случаях и слывут благоразумными, хотя в сущности не отличаются от косного крестьянского «так делали паши отцы и деды» и ровно столько же имеют смысла. Человек почтенный и доброжелательный, родившийся с своим особым характером, темпераментом, иногда взросший в иных привычках и требованиях — составит себе понятие о каком-нибудь удобстве, счастье — и из кожи лезет, чтобы навязать это же понятие не только своим ближним, но и всем дальним. Точно так поступают девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек из миллиона, так поступала Анна Павловна, так поступал и Иван Григорьич. Лиза привела дяде единственный и, по здравому смыслу, неопровержимый довод, что ей Елабужский не нравится, но Иван Григорьич ей стал красноречиво доказывать, что такой человек, как Дмитрий Дмитрич, не может не нравиться, хотя бы уже по одному различию пола с племянницей. Казалось, почтенный Иван Григорьич никак не мог понимать чувств девушки, которой предлагают в мужья ненравящегося ей человека. На его доказательства Лиза и не возражала, а только плакала, потому что и возражать-то собственно, кроме высказанного, было нечего. Девушка говорит — «не нравится», а ей имеют нелепость доказывать, что не может не нравиться, а так как за неимением возражений Ивану Григорьичу нечего было и опровергать, то роль возражателя, или, лучше сказать, «отвечателя», как в старину на семинарских диспутах, приняла на себя вместо дочери Анна Павловна.
— Вот, Вета говорит, что Дмитрий Дмитрич человек светский и привык к блестящему обществу, которого она не знает, — передавала Анна Павловна, и затем прибавляла: — «а я говорю ей» — и пересказывала свои возражения. Еще не успевала добрейшая Анна Павловна перечислить все эти возражения, как их подхватывал дядя и прибавлял свои, казалось ему, неопровержимые доказательства тому, что замечание Лизы не совсем верно и если совсем верно, то все-таки нисколько не мешает браку.
— А вот, опять Веточка находит, что Дмитрий Дмитрич стар для неё! — начинала Анна Павловна, как скоро видела, что запас деланных возражений против первого тезиса начинал оскудевать. — А я ей говорю, — продолжала Анна Павловна — и затем подробно передавала все доказательства молодости излюбленного жениха; и как скоро Иван Григорьич замечал, что кузина начинает тощать доводами, так он подхватывал её речь и свежим запасом доказательств подтверждал, что Дмитрий Дмитрич чуть ли не слишком еще молод для Лизы, а если не молод, то опять-таки тем лучше.
Прения в этом роде продолжались долго. Доказывающие до такой степени вошли в свою роль, что, кажется, забыли уже, что имели целью навязать бедной девочке свой взгляд, а испытывали наслаждение в самом процессе убеждения и продолжали его, как любители-певцы, которые по мере того, как замечают, что спевка идет лучше и согласнее, с большим и большим азартом предаются двуголосному пению.
Анна Павловна, когда перечла немногочисленные возражения, сделанные ей Лизою и купно с кузеном, как ей казалось, вполне победоносно опровергла их, то начала делать примерные возражения от себя.
— Конечно, можно найти, что Дмитрий Дмитрич — «то-то и-то» — говорила она, — «но…» — и она опровергала, что он вовсе не то-то и то-то, а что это только так может казаться неопытной девочке, а когда утомлялась доказательствами, то их опять подхватывал Иван Григорьич. Затем, когда Анна Павловна перебрала все возражения, которые не только делала Лиза, но и сама она придумала за нее, Иван Григорьич начал в свою очередь делать за племянницу свои возражения.
— Конечно, можно найти, что у Дмитрия Дмитрича под мягкими манерами крутой характер, — замечал он, — но… — и Иван Григорьич доказывал, что у Дмитрия Дмитрича собственно не крутой, а твердый характер, и когда это доказал, то то же подтвердила, хотя слабо и очевидно не приготовившись, но по мере сил и усердия, и Анна Павловна. Справедливость требует заметить, что Иван Григорьич, как человек гораздо ближе, чем Анна Павловна, знавший Елабужского, был гораздо разнообразнее своей кузины в выборе тем и находил возражения против брака несравненно более веские и такие, которые не только Лизе, но и самой Анне Павловне даже и в голову не приходили. В своем рвении исчерпать предмет до дна, уважаемый Иван Григорьич зашел так далеко, что даже упомянул о слухах насчет близких отношений Дмитрия Дмитрича к некоей Мине Антоновне, особе в то время весьма известной, но о которой, не только Лиза, разумеется, но и Анна Павловна не имели никакого понятия, и хотел и против этого слуха возразить нечто тоже победоносное; но тут Анна Павловна, вместо поддержки, нашлась вынужденною только толкнуть кузена ногой под стулом и он, вместо всех объяснений, смутясь, только пробормотал: «все это вздор».
На этом последнем, как будто самом главном и окончательно ниспровергающим все препятствия обстоятельстве — обряд убеждения — да, это был старинный, унаследованный от предков обряд! — был торжественно закончен, и утомленный дядя, а за ним и Анна Павловна встали с своих седалищ. На Лизу все эти доводы не произвели, разумеется, ни малейшего впечатления и не переубедили ее ни на одну точку: она даже их почти не слыхала, а из того, что слышала, могла только убедиться, что Елабужский несравненно хуже того, чем ей казался и что против брака с ним есть возражения даже с точки зрения её противников гораздо более веские, нежели она знала и умела привести в свое оправдание. Но Лиза и ими не воспользовалась. Она просто была истомлена, задавлена этой массой заурядного мусора благоразумных советов и мнений, которую навалили на нее с самыми нежными и доброжелательными намерениями родственные руки, горячо любящих ее, матери и дяди. Лиза их не взвешивала, не опровергала, они для неё имели, правда, несколько двусмысленную в глазах всякого молодого поколения, во условную ценность родительских советов добрым детям, делаемых как бы по обряду в известных случаях. Да и Лиза, слушая их, кажется, тоже исполняла только известную обрядность. Если бы она твердо решилась сопротивляться, то решимость её всеми этими заготовленными на все мерки, как готовое платье, доводами, конечно, нисколько бы не была ослаблена. Но она, выказывая сопротивление наперед, почти не сомневалась, что каково бы оно ни было, из него ничего не выйдет. Она только слабо надеялась, что, может быть, непредвиденное свободомыслие и нежная прозорливость матери как-нибудь нечаянно придут сами на помощь к вей. Но — увы! ни смелостью и независимостью мнений, ни полнотою терпимости к мнениям молодых людей Анна Павловна больна не была, и Лиза, тоже слабое и негрешащее своеобразной силой, хотя и прелестное существо, чувствовала, что сопротивление её — собственно обряд, который она ради любви своей должна была выполнить, а что кончится оно, да и должно кончится, согласием. — И Лиза, действительно, как бы соглашалась своим молчанием, этим обыкновенным согласием нерешительных людей, и Иван Григорьич и Анна Павловна совершенно повяли этот сродный им язык.
— Так кончено? Мы будем благоразумны и не станем упрямиться против собственного счастья, — сказал Махмуров. Итак, прими мои поздравления! я обрадую жениха! — и он обнял Веточку и поцеловал в голову.
— Дядя! — последним усилием чуть двигающейся воли, с молением о защите, сказала Лиза.
— Ну, да, дядя, который желает тебе счастья и твердо уверен в нём, — сказал Иван Григорьич. — Итак, дело кончено! Счастье не приходит два раза и его надо ловить, мой друг, позабыв женские причуды! — сказал он наставительно и вышел.
Анна Павловна сама пролила слезу счастья, обняла дочь и горячо поцеловала ее. Вместо ответа, Лиза выразила было намерение расплакаться истерически, но слабенькая Анна Павловна и боялась этих слез, и хотела еще сказать два слова Ивану Григорьичу, и потому она только торопливо проговорила:
— Успокойся, успокойся, мой друг, — и, утирая слезы, вышла к кузену.
Иван Григорьич подождал ее в гостиной.
— Ну, кончено! — Поздравляю тебя, кузина!
И он поцеловал братским поцелуем Анну Павловну. Если бы они, эти правоучители вспомнили при этом, какими поцелуями обменивались они двадцать лет назад, то, может быть, в них шевельнулась бы мысль, хорошо ли они делают, убеждая выйти молоденькую девушку против желания за человека, ей ни в чём не парного. Но ничего в их озабоченных сердцах не шевельнулось, а если бы и вспомнили они свое прежнее чувство, то, пропитанные житейской опытностью, взглянули бы на него, как на юношескую шалость. «Мы ведь не умерли от разлуки и ничего от неё особенно печального не произошло», — подумали бы они.
— Я поеду обрадовать Дмитрия Дмитрича, — сказал Иван Григорьич, обнаруживая намерение идти.
— Не подождать ли, друг мой, — чувствуя некоторую совестливость перед дочерью, возразила Анна Павловна, впадая в давно забытую к кузену нежность.
— Чего тут ждать! Напротив! Чем менее церемониться в этом случае с… — вами, чуть было не сорвалось у него с языка — с молоденькими девочками, тем лучше, — сказал Иван Григорьич.
— Когда Лиза узна́ет, что все копчено, она сама будет довольна и спокойнее. Если увижу Дмитрия Дмитрича, я скажу ему, — решил Махмуров, которому страстно хотелось первому обрадовать Елабужского счастливым известием.
— Но я, признаюсь, не ожидал от Лизы такого упрямства! — сказал Иван Григорьич, приостанавливаясь в дверях и вопросительно взглянув на Анну Павловну.
— Да и я не ожидала, — робко ответила Анна Павловна и покраснела.
И в это время одно и то же объяснение вдруг обоим пришло в голову, и в то же время сходство положений ярко и мгновенно вызвало перед ними картину их прошлого. От этого потупилась и покраснела Анна Павловна, и маленькое сердечко её сильно забилось. От этого самодовольно и снисходительно улыбнулся сам себе Иван Григорьич, и с гордой улыбкой поспешил выйти.
По уходе кузена, более чем когда-нибудь, Анне Павловне стало жаль своей милой Веточки и перед ней с неожиданной силой встало сомнение: «не лишает ли она любящую дочь горячо желанного её собственного, а не придуманного для неё счастья?»
Но Анна Павловна вспомнила, что дело почти сделано и обсуждать с новой стороны такой тяжелый и трудно решенный уже вопрос чересчур рискованно и утомительно. Добрая мать поспешила замять пробуждавшиеся в ней укоры и, как последнее и успокаивающее действие, подняла глаза к образу, перекрестилась и, тяжело вздохнув, сказала:
— «Да будет воля Твоя».
Затем она пошла к Лизе, чтобы поплакать с ней и успокоить ее, сообщив, что уже дело сделано и Иван Григорьич поехал к Елабужскому с ответом. Она это и выполнила.
Лиза плакала горько на груди матери и потом плакала, упав на подушку, и плакала до тех пор, пока не утомилась и не забылась, или притворилась в забытье. Тогда Анна Павловна тихо встала, отерла глаза, перекрестив тихонько дочь и сама крестясь и отрадно отдыхая, тихо вышла совершенно успокоенная: она была убеждена, что исполнила вполне обязанность доброй и любящей матери, для которой дорого счастье дочери. Она только не приняла в соображение, что это счастье семнадцатилетней дочери она выкроила на свой сорокалетний стан.
