В снежных горах (Кондурушкин)/ДО
| Въ снѣжныхъ горахъ |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 115. |
Если бы день тотъ былъ пасмурный, конечно, мы мучились бы меньше, гораздо меньше.
Съ перваго взгляда это кажется нѣсколько страннымъ, даже непонятнымъ. Неужели, когда громады горъ перемѣшались съ громадами облаковъ, а долины до краевъ налились мокрымъ туманомъ, неужели въ такую погоду тонуть въ горныхъ снѣгахъ лучше, чѣмъ въ тихій и ясный день?
А между тѣмъ, видитъ Богъ, это такъ. Въ туманѣ-то мы сдѣлали бы этотъ переѣздъ гораздо спокойнѣе.
Ѣхали мы вдвоемъ: я и нѣмецъ Вейсъ. Пробирались черезъ Антиливанъ и Ливанъ къ Средиземному морю. Намѣтили перевалить въ Сидонъ.
Впрочемъ, для насъ было важно не столько доѣхать, какъ можно короче и скорѣе доѣхать, сколько — проѣхаться.
Былъ февраль мѣсяцъ. По долинамъ между Ливаномъ и Антиливаномъ феллахи сѣяли пшеницу. Склоны каменныхъ горъ покрывались травкой. Нѣжнѣе и тоньше дымка надъ долинами, прозрачнѣе дали и звончѣе горы. Наступала горная южная весна.
Въ глубокой долинѣ истоковъ Іордана, около Баніаса, было совсѣмъ тепло, даже жарко. И мы провели тамъ цѣлый день. Грѣлись на солнцѣ, спали подъ цвѣтущими миндальными деревьями.
А рядомъ, надъ нашими головами, поднималась снѣжная голова Германа. Трудно было смотрѣть на его сверкающіе снѣга. Но и не глядя, мы чувствовали, какъ по теплой долинѣ изрѣдка вѣяло съ снѣжной высоты легкимъ холодомъ.
А вечеромъ, когда зашло солнце, долина налилась розовыми отблесками снѣговъ и стала таинственной и странной.
Но памятнѣе всего для насъ именно этотъ послѣдній переѣздъ черезъ Ливанскій хребетъ, къ Сидону. Объ этомъ переѣздѣ я и хочу разсказать.
Ночевали мы въ Ждейдѣ.
Наканунѣ по долинамъ шелъ теплый весенній дождь. А въ тотъ день надъ горами встало тихое и ясное утро.
— Ну, что же, проѣдемъ въ Сидонъ, прямо черезъ Ливанъ?
Нашъ проводникъ и хозяинъ лошадей, Шукри, только за усъ схватился и подержалъ его правой рукой. Ну, ужъ если схватился за усъ, — нельзя не довѣрять. Обидится Шукри. Усами отвѣчаетъ.
Лошади у Шукри хорошія.
Молодой гнѣдой жеребецъ съ легкой сѣдиной въ шерсти, точно морозомъ обсыпанъ. У него тонкія и высокія бабки, легкія копытца, маленькая голова, глаза выпуклые, большіе, влажные. И весь онъ точно молодой франтъ, щеголеватый, подобранный и безпечно веселый. Везетъ — на качеляхъ покачиваетъ. На немъ ѣхалъ я. У Вейса сѣрый и грузный жеребецъ. Лошадь серьезная, вдумчивая. Идетъ степенно, выбираетъ дорогу, оглядываетъ мѣстность. Не грызетъ удилъ, не разбрасываетъ по придорожнымъ скаламъ съ губъ бѣлой пѣны. Только изрѣдка солидно позѣвываетъ и жуетъ пустымъ ртомъ вкусно и звонко.
Самъ Шукри ѣдетъ всегда впереди насъ на мулѣ. Съ нимъ же въ переметныхъ мѣшкахъ наша провизія, теплая одежда, бѣлье.
Вотъ мы и всѣ тутъ.
Выѣхали изъ Ждейды — уже ободняло.
Долго поднимались мы по склонамъ Ливана. Выростали и приближались далекія снѣжныя горы, поднималось надъ Сиріей небо. А Германъ придвинулся совсѣмъ близко, во всю ширину развернулъ сине-розовое полотно снѣжнаго бока.
Стада козъ. Лопоухія и бѣлоглазыя козы встрѣчали и провожали насъ недоумѣвающими взглядами, пофыркивая отъ холоднаго воздуха, щипали молодую траву.
Проѣхали полосу таянія, добрались до снѣговъ. Стало холодно. Одѣлись теплѣе.
А дали все красочнѣе и яснѣе, шире и выше тихое небо.
Накатилось морозное облачко и одѣло насъ многоцвѣтнымъ серебристымъ туманомъ. Должно быть, послѣ вчерашняго дождя оно заплуталось въ глубокихъ ущельяхъ. А утромъ поднялось въ горы, замерзло и теперь разсыпается по горамъ мелкимъ морознымъ инеемъ. Минутъ пять ѣхали мы въ этомъ морозномъ молокѣ, подъ цвѣтными радугами. У лошадей валилъ изъ ноздрей густой бѣлый паръ, точно вата, падалъ на горную тропинку.
Прояснилось вдругъ. Оглянулись мы, а облачко пушистымъ клубкомъ катится отъ насъ по горному уклону, оставляя за собой на скалахъ и кустахъ искристый налетъ инея.
На самомъ перевалѣ черезъ Ливанъ открылся видъ на Средиземное море. Оно было темно-голубое; безконечная даль его пропадала въ туманѣ, незамѣтно переходила въ синія, лиловыя, золотистыя облака. А между нами и моремъ откатое снѣжное поле западнаго склона.
На вершинѣ широкая, горбатая, какъ спина черепахи, поляна. Укрыта ровнымъ и неглубокимъ слоемъ снѣга. На снѣгу гигантскіе слѣды… Было жутко смотрѣть на нихъ, Поневолѣ оглянулись мы вокругъ себя съ суевѣрнымъ ужасомъ: не спрятался ли гдѣ за скалой какой-нибудь сказочный горный звѣрь?
Шукри засмѣялся. Началъ объяснять.
Шакалъ прошелъ. На солнцѣ таютъ слѣды, шире станутъ. Подумаешь — какой страшный звѣрь прошелъ!
На снѣжной полянѣ въ разныхъ мѣстахъ десятка полтора страннаго вида дубковъ. Точно застывшіе пауки обратились къ намъ всѣми своими мохнатыми лапами. Такъ изуродовали ихъ западные вѣтры.
Позавтракали и въ самомъ веселомъ настроеніи поѣхали дальше.
Первый разъ провалился въ снѣгъ мой конь, провалился неглубоко. Мнѣ даже не пришлось съ него спрыгнуть, — онъ со мной выбился на твердое мѣсто. Но еще долго нервничалъ и хрустѣлъ на зубахъ удилами.
Тутъ же завязъ по брюхо мулъ. Шукри бранился, снялъ мѣтки, вытаскивалъ мула за хвостъ, обминалъ вокругъ него снѣгъ. Вытащилъ. Мулъ долго отряхался, фыркалъ, ржалъ по-лошадиному, захлебывался по-ослиному, точно лошадь и оселъ кричали одновременно.
Чѣмъ дальше, тѣмъ глубже и опаснѣе становился на нашемъ пути снѣгъ. Свернуть въ сторону нельзя: худо ли, хорошо ли, надо держаться тропинки. Только тогда я понялъ, что не напрасно въ теченіе цѣлыхъ тысячелѣтій, милліонами ногъ и копытъ протоптаны по горамъ пути, именно эти, а не другіе, здѣсь, а не рядомъ; что всякая горная тропинка есть самый лучшій, самый удобный изъ всѣхъ возможныхъ въ этой мѣстности путей. Не даромъ при постройкѣ въ горахъ желѣзныхъ и шоссейныхъ дорогъ инженеры такъ дорожатъ указаніями горныхъ тропинокъ.
Вернуться назадъ въ первое время намъ не пришло даже въ голову. Что за малодушіе! Да и то сказать, надѣялись, что дорога скоро станетъ лучше.
Выбираясь на твердую почву, лошади нервно дрожали. Мой гнѣдой конь взволнованно хваталъ зубами Сѣраго за колѣни, за грудь. Сѣрый успокоительно ласкалъ его зубами за шею, около ушей. И такъ, скрестивши шеи, лошади стояли, пока Шукри вновь вьючилъ мула, хмурый и озабоченно суетливый.
— Ну, дальше-то лучше будетъ!
А по голосу слышно, что на Шукри напало сомнѣніе.
Подъѣзжаемъ къ новому тупику, къ новой горной впадинѣ. Тропинка ныряетъ подъ снѣгъ. И всѣ мы начинаемъ волноваться. Слѣзаемъ съ лошадей, ведемъ ихъ на поводахъ. Лошади фукаютъ на снѣгъ, раздувая тонкія, широкія ноздри, бьютъ копытами, пробуютъ путь. Проваливаются съ душу надрывающимъ стономъ. И, переваливаясь съ боку на бокъ, кусая снѣгъ горячимъ ртомъ, бьются, выпрыгиваютъ и снова тонутъ въ снѣжной глубинѣ. Сверху на снѣгу мерзлая корка. Она колется подъ копытами, точно арбузъ. А подъ ней сыпучій снѣжный песокъ.
Остановились отдыхать.
Сначала-то мы радовались ясному дню. Хорошо, что тихо, свѣтитъ солнце, видно море, даль, высокія бѣлыя вершины Ливана. Вдоль моря города: Бейрутъ и Тиръ, а ближе всѣхъ, прямо передъ нами, Сидонъ.
Но чѣмъ дальше ѣхали, тѣмъ тяжелѣе становилось на душѣ. Именно потому, что все видно, что теплый Сидонъ и его цвѣтущіе сады рядомъ, подъ нами. А мы здѣсь бьемся, точно въ заколдованномъ кругу ходимъ. Барахтаемся въ снѣгу цѣлый день, а перевалъ рядомъ.
Солнце скатывается въ море. Море посвѣтлѣло, стало молочно-синимъ. И отъ солнца до берега, раскинувшись вѣеромъ по отмелямъ, сверкая нестерпимымъ свѣтомъ, легла огненная полоса.
Сверкаетъ и снѣгъ. Тошнитъ отъ его голубоватой бѣлизны. Противенъ его желѣзистый холодный запахъ. Тоска.
Прошелъ пароходъ. Показался онъ въ туманной дали еще до полудня. А теперь заворачиваетъ къ Бейруту. Поневолѣ думаешь о томъ, какъ удобно теперь гулять на пароходной палубѣ, какъ пріятно быть въ чистой, свѣтлой гостиницѣ въ Бейрутѣ. Тамъ, около моря, тепло и влажно. Женщины и мужчины ходятъ въ легкихъ, лѣтнихъ одеждахъ. Играетъ музыка. Шумятъ базары…
Вейсъ приходитъ въ отчаяніе. Говоритъ мнѣ съ упрекомъ.
— Ну, и зачѣмъ мы поѣхали черезъ горы!
Я молчу, сердито отворачиваюсь. Вѣдь, и я могъ бы досадить ему такимъ упрекомъ! Чортъ возьми!
Шукри обтираетъ тряпкой лошадей. Растаетъ снѣгъ и обледенитъ шерсть. Наши кони даже отряхаться перестали. Совсѣмъ упали духомъ.
— Ну, что же, Шукри, поѣдемъ. Не до лѣта здѣсь стоять!
Шукри молча и неувѣренно подтолкнулъ въ задъ колѣнкой мула и защелкалъ языкомъ.
Какъ это случилось, трудно даже припомнить въ подробностяхъ. Переѣзжали мы глубокую снѣжную долину. Шукри со своимъ муломъ уже выбрался на берегъ снѣжнаго завала. Мы съ Вейсомъ ведемъ лошадей за поводья, избѣгая сдѣланныхъ муломъ ямъ. Вейсъ — впереди, я — сзади. Лошади идутъ вплотную другъ за другомъ, неувѣренно растопыриваютъ ноги, семенятъ мелкимъ шажкомъ. Вдругъ Сѣрый проваливается глубоко. Вслѣдъ за нимъ ныряетъ по плечи Гнѣдой. Нѣсколько секундъ кони, точно въ удивленіи, лежатъ неподвижно, кряхтятъ, гремятъ во рту удилами. Потомъ начинаютъ отчаянно биться въ снѣгу.
Случилось такъ, что когда Гнѣдой вскинулся наверхъ, Сѣрый провалился, осѣлъ назадъ и всѣмъ тѣломъ навалился Гнѣдому на плечо. Гнѣдой странно завизжалъ, легъ на бокъ и безсильно забрыкалъ ногами. Сѣрый уже оправился, поднялся и, прыгая по снѣгу, выбрался на твердое мѣсто, а Гнѣдой лежалъ и безсильно стоналъ. Рылся мордой, искалъ зубами зарытую въ снѣгу ногу. Глаза его вылѣзали изъ костистыхъ глазницъ, плакали отъ боли крупными слезами. Въ бѣломъ снѣжномъ мѣстѣ показались кровяные комья.
Гнѣдой сломалъ себѣ правую переднюю ногу.
Прибѣжалъ Шукри, осторожно подошелъ Вейсъ.
Шукри обезумѣлъ отъ горя. Ползалъ вокругъ Гнѣдого, разрывалъ руками снѣгъ, бережно держалъ въ рукахъ сломанную ногу и дулъ на нее ртомъ, какъ дѣти дуютъ на больное мѣсто. Одинъ разъ Гнѣдой брыкнулъ отъ боли ногами и ударилъ Шукри въ плечо копытомъ. Шукри упалъ и, какъ будто не замѣчая удара, вскочилъ и сталъ тянуть Гнѣдого за хвостъ. Кричалъ на насъ, бранился, уже не разбирая словъ:
— Помогайте, да разрушитъ Богъ вашъ домъ! Помогайте, собачьи дѣти.
— Подстрѣлить надо Гнѣдого, Шукри. Зачѣмъ ему мучиться?
— Нѣтъ, ты сначала меня подстрѣли, а потомъ ужъ стрѣляй и Гнѣдого. Тащите, говорю вамъ…
Конь ржалъ и стоналъ, видимо, страдалъ невыносимо.
А Шукри тянулъ его за гриву, за хвостъ, самъ не зная, зачѣмъ и куда тащитъ. Гнѣдой бился, совалъ морду въ снѣгъ, забивалъ расширенныя ноздри и фыркалъ на насъ талымъ снѣгомъ.
Долго мы уговаривали Шукри не мучить лошадь, пристрѣлить. Онъ не соглашался, плакалъ, поднималъ глаза къ небу и кричалъ:
— О, Аллахъ!
На чудо — что ли надѣялся, или просто жалость свою къ лошади не могъ побороть. Показывая на Гнѣдого пальцемъ, твердилъ сквозь слезы:
— Это, вѣдь, сынъ мой! Милый сынъ мой! Сыночекъ!
Наконецъ упалъ духомъ, согласился.
— Ну, пристрѣлите…
И самъ отбѣжалъ въ сторону и упалъ лицомъ въ снѣгъ.
Вейсъ вынулъ изъ кобуры револьверъ, громадный, — какой-то старой англійской системы съ пулями размѣра солдатской винтовки. Подошелъ къ лошади торопливый и взволнованный и взвелъ курокъ.
Гнѣдой встряхнулся всѣмъ тѣломъ, болѣзненно закряхтѣлъ и выкатилъ на нѣмца черный, влажный глазъ, большой, испуганный, понимающій…
Громко раздался выстрѣлъ.
Шукри вскочилъ и бросился на Вейса съ кулаками.
— Проклятый. Убилъ!
Вейсъ поблѣднѣлъ отъ оскорбленія и рѣшительно направилъ револьверъ на Шукри.
Я бросился къ Вейсу, схватилъ его за руку. А Шукри врядъ ли даже почувствовалъ какой-нибудь страхъ, врядъ ли сознавалъ опасность. Онъ убѣжалъ отъ нѣмца; не потому, что испугался, а просто забылъ о немъ, бросился къ Гнѣдому и обнималъ его теплый неподвижный трупъ.
Смерть наступила почти мгновенно.
Долго мы не могли съ этого мѣста тронуться, Шукри бранился и плакалъ, вьючилъ и снова развьючивалъ мула. Ходилъ къ трупу Гнѣдого и, возвращаясь, въ отчаяніи твердилъ:
— О, мой сынъ! Вѣдь, это мой сынъ!
Уже закатилось солнце. Море подернулось оранжевой пленкой, посинѣло, позеленѣло. Въ отблескахъ закатнаго свѣта снова прояснился Сидонъ и опять потухъ. Стекло моря четкой линіей отдѣлилось отъ темнаго берега. Кое-гдѣ внизу загорѣлись огоньки.
Я ѣхалъ на мулѣ, а Шукри шелъ впереди, размахивалъ руками и съ отчаяніемъ вздыхалъ.
Скоро остановились. Стало темно. Дожидались, когда взойдетъ надъ горами луна.
Ждали мы часа три. Нетерпѣливо топтались, стучали копытами по землѣ голодныя животныя. Сѣрый оглядывался, ржалъ, звалъ Гнѣдого.
Надъ горами тихо. Только снизу долетаютъ чуть слышные шорохи морскихъ волнъ, да чудятся звуки какой-то музыки. Можетъ-быть, музыки нѣтъ, но она намъ слышится. Вейсъ даже учуялъ запахъ цвѣтущихъ абрикосовъ и простоналъ съ досадой:
— Хоть бы тучи закрыли этотъ проклятый Сидонъ!..
Эти три часа ожиданія въ холодныхъ горахъ, когда близко, внизу, подъ ногами уютный, теплый городъ, походили на медленное умираніе въ морѣ отъ жажды. Рядомъ вода, а пить нельзя. Рядомъ городъ, а когда тамъ будемъ — неизвѣстно. Лучше туда и не смотрѣть, — станетъ еще тоскливѣе.
А не смотрѣть нельзя. Смотришь поневолѣ. Что жъ дѣлать въ тихихъ, снѣжныхъ горахъ ночью, какъ не смотрѣть и слушать?
Пришелъ Шукри и долго разсказывалъ, какъ онъ растилъ и холилъ Гнѣдого и какъ ему трудно съ нимъ разстаться.
Когда надъ горами поднялась луна, мы поѣхали. Тонули въ снѣгу раза три, не больше. Дальше дорога стала лучше и къ утру мы спустились въ Сидонъ совсѣмъ разбитые, больные.
Сѣрый и мулъ едва шли и шатались отъ усталости. Шукри велъ ихъ въ поводу.
Когда прощались, Шукри плакалъ и просилъ поминать Гнѣдого.
— Сынъ мой былъ!