В снежных горах (Кондурушкин)
| В снежных горах |
| Источник: Кондурушкин С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 115. |
Если бы день тот был пасмурный, конечно, мы мучились бы меньше, гораздо меньше.
С первого взгляда это кажется несколько странным, даже непонятным. Неужели, когда громады гор перемешались с громадами облаков, а долины до краёв налились мокрым туманом, неужели в такую погоду тонуть в горных снегах лучше, чем в тихий и ясный день?
А между тем, видит Бог, это так. В тумане-то мы сделали бы этот переезд гораздо спокойнее.
Ехали мы вдвоём: я и немец Вейс. Пробирались через Антиливан и Ливан к Средиземному морю. Наметили перевалить в Сидон.
Впрочем, для нас было важно не столько доехать, как можно короче и скорее доехать, сколько — проехаться.
Был февраль месяц. По долинам между Ливаном и Антиливаном феллахи сеяли пшеницу. Склоны каменных гор покрывались травкой. Нежнее и тоньше дымка над долинами, прозрачнее дали и звончее горы. Наступала горная южная весна.
В глубокой долине истоков Иордана, около Баниаса, было совсем тепло, даже жарко. И мы провели там целый день. Грелись на солнце, спали под цветущими миндальными деревьями.
А рядом, над нашими головами, поднималась снежная голова Германа. Трудно было смотреть на его сверкающие снега. Но и не глядя, мы чувствовали, как по тёплой долине изредка веяло со снежной высоты лёгким холодом.
А вечером, когда зашло солнце, долина налилась розовыми отблесками снегов и стала таинственной и странной.
Но памятнее всего для нас именно этот последний переезд через Ливанский хребет, к Сидону. Об этом переезде я и хочу рассказать.
Ночевали мы в Ждейде.
Накануне по долинам шёл тёплый весенний дождь. А в тот день над горами встало тихое и ясное утро.
— Ну, что же, проедем в Сидон, прямо через Ливан?
Наш проводник и хозяин лошадей, Шукри, только за ус схватился и подержал его правой рукой. Ну, уж если схватился за ус, — нельзя не доверять. Обидится Шукри. Усами отвечает.
Лошади у Шукри хорошие.
Молодой гнедой жеребец с лёгкой сединой в шерсти, точно морозом обсыпан. У него тонкие и высокие бабки, лёгкие копытца, маленькая голова, глаза выпуклые, большие, влажные. И весь он точно молодой франт, щёголеватый, подобранный и беспечно весёлый. Везёт — на качелях покачивает. На нём ехал я. У Вейса — серый и грузный жеребец. Лошадь серьёзная, вдумчивая. Идёт степенно, выбирает дорогу, оглядывает местность. Не грызёт удил, не разбрасывает по придорожным скалам с губ белой пены. Только изредка солидно позёвывает и жуёт пустым ртом вкусно и звонко.
Сам Шукри едет всегда впереди нас на муле. С ним же в перемётных мешках наша провизия, тёплая одежда, бельё.
Вот мы и все тут.
Выехали из Ждейды — уже ободняло.
Долго поднимались мы по склонам Ливана. Вырастали и приближались далёкие снежные горы, поднималось над Сирией небо. А Герман придвинулся совсем близко, во всю ширину развернул сине-розовое полотно снежного бока.
Стада коз. Лопоухие и белоглазые козы встречали и провожали нас недоумевающими взглядами, пофыркивая от холодного воздуха, щипали молодую траву.
Проехали полосу таяния, добрались до снегов. Стало холодно. Оделись теплее.
А дали всё красочнее и яснее, шире и выше тихое небо.
Накатилось морозное облачко и одело нас многоцветным серебристым туманом. Должно быть, после вчерашнего дождя оно заплуталось в глубоких ущельях. А утром поднялось в горы, замёрзло и теперь рассыпается по горам мелким морозным инеем. Минут пять ехали мы в этом морозном молоке, под цветными радугами. У лошадей валил из ноздрей густой белый пар, точно вата падал на горную тропинку.
Прояснилось вдруг. Оглянулись мы, а облачко пушистым клубком катится от нас по горному уклону, оставляя за собой на скалах и кустах искристый налёт инея.
На самом перевале через Ливан открылся вид на Средиземное море. Оно было тёмно-голубое; бесконечная даль его пропадала в тумане, незаметно переходила в синие, лиловые, золотистые облака. А между нами и морем откатое снежное поле западного склона.
На вершине широкая, горбатая как спина черепахи поляна. Укрыта ровным и неглубоким слоем снега. На снегу гигантские следы… Было жутко смотреть на них, Поневоле оглянулись мы вокруг себя с суеверным ужасом: не спрятался ли где за скалой какой-нибудь сказочный горный зверь?
Шукри засмеялся. Начал объяснять.
Шакал прошёл. На солнце тают следы, шире станут. Подумаешь — какой страшный зверь прошёл!
На снежной поляне в разных местах десятка полтора странного вида дубков. Точно застывшие пауки обратились к нам всеми своими мохнатыми лапами. Так изуродовали их западные ветры.
Позавтракали и в самом весёлом настроении поехали дальше.
Первый раз провалился в снег мой конь, провалился неглубоко. Мне даже не пришлось с него спрыгнуть, — он со мной выбился на твёрдое место. Но ещё долго нервничал и хрустел на зубах удилами.
Тут же завяз по брюхо мул. Шукри бранился, снял метки, вытаскивал мула за хвост, обминал вокруг него снег. Вытащил. Мул долго отряхался, фыркал, ржал по-лошадиному, захлёбывался по-ослиному, точно лошадь и осёл кричали одновременно.
Чем дальше, тем глубже и опаснее становился на нашем пути снег. Свернуть в сторону нельзя: худо ли, хорошо ли, надо держаться тропинки. Только тогда я понял, что не напрасно в течение целых тысячелетий, миллионами ног и копыт протоптаны по горам пути, именно эти, а не другие, здесь, а не рядом; что всякая горная тропинка есть самый лучший, самый удобный из всех возможных в этой местности путей. Недаром при постройке в горах железных и шоссейных дорог инженеры так дорожат указаниями горных тропинок.
Вернуться назад в первое время нам не пришло даже в голову. Что за малодушие! Да и то сказать, надеялись, что дорога скоро станет лучше.
Выбираясь на твёрдую почву, лошади нервно дрожали. Мой гнедой конь взволнованно хватал зубами Серого за колени, за грудь. Серый успокоительно ласкал его зубами за шею, около ушей. И так, скрестивши шеи, лошади стояли, пока Шукри вновь вьючил мула, хмурый и озабоченно суетливый.
— Ну, дальше-то лучше будет!
А по голосу слышно, что на Шукри напало сомнение.
Подъезжаем к новому тупику, к новой горной впадине. Тропинка ныряет под снег. И все мы начинаем волноваться. Слезаем с лошадей, ведём их на поводах. Лошади фукают на снег, раздувая тонкие, широкие ноздри, бьют копытами, пробуют путь. Проваливаются с душу надрывающим стоном. И, переваливаясь с боку на бок, кусая снег горячим ртом, бьются, выпрыгивают и снова тонут в снежной глубине. Сверху на снегу мёрзлая корка. Она колется под копытами точно арбуз. А под ней сыпучий снежный песок.
Остановились отдыхать.
Сначала-то мы радовались ясному дню. Хорошо, что тихо, светит солнце, видно море, даль, высокие белые вершины Ливана. Вдоль моря города: Бейрут и Тир, а ближе всех, прямо перед нами, Сидон.
Но чем дальше ехали, тем тяжелее становилось на душе. Именно потому, что всё видно, что тёплый Сидон и его цветущие сады рядом, под нами. А мы здесь бьёмся, точно в заколдованном кругу ходим. Барахтаемся в снегу целый день, а перевал рядом.
Солнце скатывается в море. Море посветлело, стало молочно-синим. И от солнца до берега, раскинувшись веером по отмелям, сверкая нестерпимым светом, легла огненная полоса.
Сверкает и снег. Тошнит от его голубоватой белизны. Противен его железистый холодный запах. Тоска.
Прошёл пароход. Показался он в туманной дали ещё до полудня. А теперь заворачивает к Бейруту. Поневоле думаешь о том, как удобно теперь гулять на пароходной палубе, как приятно быть в чистой, светлой гостинице в Бейруте. Там, около моря, тепло и влажно. Женщины и мужчины ходят в лёгких, летних одеждах. Играет музыка. Шумят базары…
Вейс приходит в отчаяние. Говорит мне с упрёком.
— Ну, и зачем мы поехали через горы!
Я молчу, сердито отворачиваюсь. Ведь, и я мог бы досадить ему таким упрёком! Чёрт возьми!
Шукри обтирает тряпкой лошадей. Растает снег и обледенит шерсть. Наши кони даже отряхаться перестали. Совсем упали духом.
— Ну, что же, Шукри, поедем. Не до лета здесь стоять!
Шукри молча и неуверенно подтолкнул в зад коленкой мула и защёлкал языком.
Как это случилось, трудно даже припомнить в подробностях. Переезжали мы глубокую снежную долину. Шукри со своим мулом уже выбрался на берег снежного завала. Мы с Вейсом ведём лошадей за поводья, избегая сделанных мулом ям. Вейс — впереди, я — сзади. Лошади идут вплотную друг за другом, неуверенно растопыривают ноги, семенят мелким шажком. Вдруг Серый проваливается глубоко. Вслед за ним ныряет по плечи Гнедой. Несколько секунд кони точно в удивлении лежат неподвижно, кряхтят, гремят во рту удилами. Потом начинают отчаянно биться в снегу.
Случилось так, что когда Гнедой вскинулся наверх, Серый провалился, осёл назад и всем телом навалился Гнедому на плечо. Гнедой странно завизжал, лёг на бок и бессильно забрыкал ногами. Серый уже оправился, поднялся и, прыгая по снегу, выбрался на твёрдое место, а Гнедой лежал и бессильно стонал. Рылся мордой, искал зубами зарытую в снегу ногу. Глаза его вылезали из костистых глазниц, плакали от боли крупными слезами. В белом снежном месте показались кровяные комья.
Гнедой сломал себе правую переднюю ногу.
Прибежал Шукри, осторожно подошёл Вейс.
Шукри обезумел от горя. Ползал вокруг Гнедого, разрывал руками снег, бережно держал в руках сломанную ногу и дул на неё ртом, как дети дуют на больное место. Один раз Гнедой брыкнул от боли ногами и ударил Шукри в плечо копытом. Шукри упал и, как будто не замечая удара, вскочил и стал тянуть Гнедого за хвост. Кричал на нас, бранился, уже не разбирая слов:
— Помогайте, да разрушит Бог ваш дом! Помогайте, собачьи дети.
— Подстрелить надо Гнедого, Шукри. Зачем ему мучиться?
— Нет, ты сначала меня подстрели, а потом уж стреляй и Гнедого. Тащите, говорю вам…
Конь ржал и стонал, видимо, страдал невыносимо.
А Шукри тянул его за гриву, за хвост, сам не зная, зачем и куда тащит. Гнедой бился, совал морду в снег, забивал расширенные ноздри и фыркал на нас талым снегом.
Долго мы уговаривали Шукри не мучить лошадь, пристрелить. Он не соглашался, плакал, поднимал глаза к небу и кричал:
— О, Аллах!
На чудо что ли надеялся или просто жалость свою к лошади не мог побороть. Показывая на Гнедого пальцем, твердил сквозь слёзы:
— Это, ведь, сын мой! Милый сын мой! Сыночек!
Наконец упал духом, согласился.
— Ну, пристрелите…
И сам отбежал в сторону и упал лицом в снег.
Вейс вынул из кобуры револьвер, громадный, — какой-то старой английской системы с пулями размера солдатской винтовки. Подошёл к лошади торопливый и взволнованный и взвёл курок.
Гнедой встряхнулся всем телом, болезненно закряхтел и выкатил на немца чёрный, влажный глаз, большой, испуганный, понимающий…
Громко раздался выстрел.
Шукри вскочил и бросился на Вейса с кулаками.
— Проклятый. Убил!
Вейс побледнел от оскорбления и решительно направил револьвер на Шукри.
Я бросился к Вейсу, схватил его за руку. А Шукри вряд ли даже почувствовал какой-нибудь страх, вряд ли сознавал опасность. Он убежал от немца; не потому, что испугался, а просто забыл о нём, бросился к Гнедому и обнимал его тёплый неподвижный труп.
Смерть наступила почти мгновенно.
Долго мы не могли с этого места тронуться, Шукри бранился и плакал, вьючил и снова развьючивал мула. Ходил к трупу Гнедого и, возвращаясь, в отчаянии твердил:
— О, мой сын! Ведь, это мой сын!
Уже закатилось солнце. Море подёрнулось оранжевой плёнкой, посинело, позеленело. В отблесках закатного света снова прояснился Сидон и опять потух. Стекло моря чёткой линией отделилось от тёмного берега. Кое-где внизу загорелись огоньки.
Я ехал на муле, а Шукри шёл впереди, размахивал руками и с отчаянием вздыхал.
Скоро остановились. Стало темно. Дожидались, когда взойдёт над горами луна.
Ждали мы часа три. Нетерпеливо топтались, стучали копытами по земле голодные животные. Серый оглядывался, ржал, звал Гнедого.
Над горами тихо. Только снизу долетают чуть слышные шорохи морских волн, да чудятся звуки какой-то музыки. Может быть, музыки нет, но она нам слышится. Вейс даже учуял запах цветущих абрикосов и простонал с досадой:
— Хоть бы тучи закрыли этот проклятый Сидон!..
Эти три часа ожидания в холодных горах, когда близко, внизу, под ногами уютный, тёплый город, походили на медленное умирание в море от жажды. Рядом вода, а пить нельзя. Рядом город, а когда там будем — неизвестно. Лучше туда и не смотреть, — станет ещё тоскливее.
А не смотреть нельзя. Смотришь поневоле. Что ж делать в тихих, снежных горах ночью, как не смотреть и слушать?
Пришёл Шукри и долго рассказывал, как он растил и холил Гнедого, и как ему трудно с ним расстаться.
Когда над горами поднялась луна, мы поехали. Тонули в снегу раза три, не больше. Дальше дорога стала лучше, и к утру мы спустились в Сидон совсем разбитые, больные.
Серый и мул едва шли и шатались от усталости. Шукри вёл их на поводу.
Когда прощались, Шукри плакал и просил поминать Гнедого.
— Сын мой был!