В снегу (Мошин)
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.| В снегу |
| Источник: Мошин А. Н. А. Гашиш и другие новые рассказы. — СПб.: Издание Г. В. Малаховского, 1905. — С. 7. |
Наш поезд остановился, не доехав вёрст пять до маленькой станции, и мы узнали, что простоим здесь несколько часов: снежные заносы мешали двигаться дальше. Все мы, пассажиры второго класса, стали делиться провизией друг с другом. Но не голод страшил всех: знали, что из окрестных деревень принесут молока, яиц, хлеба. Всем страшна была скука. Принялись развлекать друг друга рассказами. Собралось нас шестеро мужчин, по трое vis-à-vis[1] на двух соседних диванах. Мы условились не знакомиться и не называть себя, чтобы можно было откровеннее рассказать что-нибудь из собственной своей жизни. Очередь дошла до старика, ещё красивого мужчины с седыми усами, в длинных сапогах и в жёлтом, домашнего сукна, охотничьем архалуке, перетянутом кожаным поясом с серебряным набором. Старик этот спросил:
— Господа, вы ничего не будете иметь против, если я расскажу не про себя, а нечто из жизни моего знакомого?.. Положим, некоего г-на Качнова?..
Мы согласились, и тогда старик начал свой рассказ, не торопясь, припоминая и, видимо, заботясь о том, чтобы не исказить какого-нибудь эпизода…
Качнов служил в губернском городе Багровске писцом на маленьком жаловании. Маша была модистка. В первый раз Качнов встретил Машу в семейном доме, у своего женатого товарища по службе и сразу в неё влюбился. Она вскоре полюбила Качнова страстно и беззаветно. После встреч, как будто случайных, после объяснений, свиданий, поцелуев, — словом, после всего того, что полагается в подобных случаях, не исключая уверений и клятв, — Маша отдалась Качнову. Они были счастливы и не думали о браке: без того им было хорошо.
Они не жили вместе, но виделись каждый день: она заходила к нему, в его маленькую комнатку под самым чердаком. Умела Маша придать и уютность и некоторую своеобразную прелесть комнате Гриши Качнова, в которой прежде всё напоминало о безалаберности жильца. На окне появились чистенькие кисейные занавески, чайная роза, герань и клетка со щеглом; на столе водворилась скатерть, и на стенах были повешены две олеографии, изображавшие никогда невиданные обитателями здешних мест швейцарские озёра, деревни и горы.
Почти целый год были счастливы Маша и Качнов. И вдруг, совершенно забытый дядя Качнова, старый холостяк, вызвал племянника в своё имение:
«Дряхлость одолела, не могу сам вникать по хозяйству. Приезжай помогать: тебе же всё достанется.»
Так писал дядя.
Сколько надежд нахлынуло сразу…
Скоро они устроятся, будут жить безбедно, «самостоятельно»… Повенчаются… Не страшно будет за дальнейшую судьбу. Дети у них будут… Сколько счастья перед ними…
Люди они были маленькие, малоразвитые, и мечтали о счастье небольшом, просто о так называемом мещанском счастье… Но и такое, кажется, не всякому даётся, кто о нём мечтает, а больше льнёт к тем, кому оно не нужно.
Пока ещё мечты сбудутся, — нужно было расстаться. Ехать к дяде вдвоём, да ещё и не венчанными, было немыслимо: старик всегда слыл человеком щепетильным. Кроме того, старый чудак не водил знакомства с женатыми людьми. Он говорил:
— Никогда холостой не может быть другом женатому. Если у того жена хороша, — произойдёт предательство, а если дурна, — произойдёт ссора.
И такого убеждения держался до старости.
Следовательно, старик мог совсем не принять племянника, если бы тот женился. Качнов, однако же, надеялся подготовить дядю к своей женитьбе: авось надоело старику жить одиноко, и он будет рад видеть семью племянника в своём доме.
Не хотелось Маше, чтоб уезжал её возлюбленный. Несколько дней он откладывал поездку. Но вот, настал вечер, в который он объявил, что завтра утром должен ехать непременно. Когда он повторил, что ни в каком случае не может остаться ещё хоть на один день, — она неудержимо зарыдала. Он стал её уговаривать, успокаивать, клялся, что и ему невыносимо тяжело расстаться с ней, доказывал что, ведь, это же необходимо только на короткое время… Когда немножко успокоилась Маша, он попросил её спеть на прощанье.
У Маши был хороший голос, — она пела по простому, не учась, как Бог на душу положит и аккомпанировала себе на гитаре.
Гитара… это самый распространённый музыкальный инструмент среди бедноты, которой не на что купить рояль, да и поставить этакую махину негде; но беднота, — всё же хочет звуков музыки, хочет заставить струны звучать либо в аккомпанемент своей песне, либо просто, чтобы поласкать слух, чтоб отвести душу…
Взяла Маша гитару, забегали её пальчики по струнам, — заиграла она какую-то польку… Но не весёлый был мотив этой польки, а печальный-печальный; и запела Маша:
«Ты уедешь — я останусь,
Как же быть мне без тебя?
Ты полюбишь там другую,
Позабудешь про меня»…
Да как разрыдается Маша… бросила гитару… долго Гриша не мог её успокоить…
Оказалась её песенка пророческой… Полюбил он «там» другую, — поповна уж очень его завлекла, — и хотя не забыл он про Машу, но о женитьбе на ней думать перестал. Первое время надеялся он скоро видеть Машу, поехать к ней, а после и о том перестал думать. Между тем, и на поповне он не женился: не судьба, значит.
Дядя умер, оставив Качнову маленькое именьице да небольшой капиталец. Часть денег Качнов решил «провояжировать»: давно мечтал он Божий свет посмотреть.
Сначала он поехал в Багровск: нужно было кое-какие формальности по наследству выправить.
Прошло два года с тех пор, как он расстался с Машей. Слышал он о ней, что поступила она на содержание к какому-то инженеру, ездит на своих лошадях и кутит напропалую.
Тянуло его с ней повидаться. Но приехав в Багровск, Качнов прожил несколько дней, не решаясь навестить Машу: боялся, что прогонит и осмеёт…
Увидел он её случайно.
Был весенний, но пасмурный день, дождик только что перестал. Качнов быстро шёл по мокрому тротуару, завернув концы брюк и жалея о том, что не взял с собою зонтик, и что его новенький котелок несколько пострадал от дождя. Шёл Качнов и не обращал никакого внимания ни на кого на улице, как вдруг какое-то странное душевное движение заставило его взглянуть прямо перед собою. Он увидел мчавшийся на встречу экипаж, запряжённый парой рысаков, с английскою упряжью.
Как бы в нарушение всякого стиля и гармонии, на козлах сидел толстый бородатый кучер в русской поддёвке и в шапке с павлиньими перьями. В коляске развалилась шикарно одетая женщина, в необычайно пышной шляпе.
Качнов почему-то шагнул на самый край тротуара и остановился. Экипаж приближался. Шикарная дама, — это была Маша, — заметила Качнова; она вся устремилась вперёд… Но вдруг опять отвалилась по прежнему. Коляска промчалась мимо, и резиновыми шинами обдало Качнова жидкой грязью с ног до головы и залепило каплями грязи лицо… Маша видела это, обернулась и… захохотала… Лошади повернули за угол. И публика, проходя мимо Качнова, смеялась.
Он почти бегом ринулся домой, в гостиницу, где остановился. Бешенство охватило его, необычайная злоба нахлынула в сердце… И если б в те минуты он встретил Машу лицом к лицу… Впрочем, этого мне неизвестно, что бы он тогда сделал.
Он в тот же день уехал из Багровска.
Десять лет прошло с той встречи.
Качнов сидел в своей деревеньке, втянулся в однообразную жизнь мелкого помещика, научился сводить концы с концами в хозяйстве и ладить с соседями, обзавёлся экономкой по душе и давно уже забыл Машу.
Слухов о ней никаких до него не доходило. И вот, удивительное сцепление обстоятельств, господа: случилось ему совершенно неожиданно поехать в Багровск. Десять лет обходился он без этого губернского города, — а вот пришлось таки опять туда поехать…
Качнов приехал в Багровск днём и до вечера хлопотал по своим делам, а вечером отправился в театр: оперетка шла весёлая, хотелось ему поразвлечься.
Возвращаясь из театра, пошёл он пешком: близко было до гостиницы, где он остановился, — нужно было только пройти небольшой узенький переулок, плохо освещённый керосиновыми фонарями.
В этом переулке наткнулся Качнов на лежавшее человеческое тело. Стоял декабрь, — мороз был сильный, — и можно было предполагать, что замёрз какой-нибудь нищий, не успевший собрать на ночлег… Качнов крикнул, чтобы кто-нибудь помог.
Собрался народ.
Стали переворачивать тело, — это была женщина, жалкая, в отребьях…
— Замёрзла… — воскликнул кто-то, — мёртвая…
Явился городовой, подозвали извозчика, взвалили труп на сани; Качнов помогал поднимать и укладывать. И при тусклом свете соседнего фонаря узнал Качнов в замёрзшей, грязной, измозженной женщине, — узнал когда-то милые ему черты Маши… И грохнулся на землю.
Опомнился Качнов, лёжа на снегу, в переулке. Ему тёрли виски. Когда он стал приподниматься, — услышал, что в окружавшей его толпе говорили:
— Это бывает: от жалости господа — прямо в омморок…
— Чувствительный барин…
Вот и весь мой рассказ, господа.
— Г-м-м!.. А вот мне пришлось видеть нечто… противоположное, — сказал господин средних лет с лихими скобелевскими бакенбардами, в офицерской фуражке и штатском сюртуке.
Он курил сигару, заботливо следя, чтобы не уронить пепел. Рассказывать он стал небрежно, лениво, — так только, чтобы не остаться в долгу перед компанией.
— Был я тогда адъютантом в кавалерийском полку, был, кажется, недурён собой, и было тогда у меня несколько таких связей, которым завидовали многие. Однако же, в холостой офицерской компании бывал я изредка и в наиболее дорогих домах, где, знаете, танцуют и прочее… Но там я сблизился всего только один раз, да и то лишь потому, что встретил девушку поразительной красоты. Её звали Ружанна. Странное имя, не правда ли? У них, однако, бывают имена ещё более удивительные, — псевдонимы, так сказать.
За Ружанной не нужно было ухаживать, только нужно было заплатить. И я заплатил.
Я был очарован этой продажной женщиной, — прямо-таки очарован, господа!
Он сделал порывистое движение рукой, — пепел упал с сигары. Тогда он перестал курить, не спеша сунул сигару в пепельницу на стенке вагона и продолжал:
— Видите ли, господа, эта женщина покорила меня не одной красотой, но ещё и своей необычайной в таком доме скромностью, изяществом манер и глубокой грустью, которую напрасно старалась она скрыть.
Разумеется, заплатив деньги за её тело, я не счёл себя в праве бередить её душу и ровно ни о чём её не расспрашивал. Только решил приехать к ней опять.
Не знаю, что бы вышло из этого… ну, почти… гм-м-мда… почти увлечения… Но мне уже не пришлось видеть в этом доме Ружанну. Через несколько дней, когда я приехал опять в тот же дом, вообразите, господа, — совсем оживился рассказчик, — я узнал, что Ружанна вышла замуж…
Ну, знаете, надо бы радоваться, так сказать, за человека, а между тем, до того мне досадно стало, так досадно… чёрт знает!..
Узнал я, что Ружанна вышла замуж за аптекаря и узнал, за какого. Решил я так: познакомлюсь я с мужем Ружанны, войду к ним в дом во что бы то ни стало, буду держать себя с нею, как с порядочной женщиной, ничем не напомню о нашем, так сказать, прежнем постыдном знакомстве, — такое моё отношение должно её тронуть, — и, наконец, добьюсь, что она меня полюбит. И даже в моих мечтах я доходил до того, что готов был устроить развод Ружанны с мужем и жениться на ней сам. Я готов был затратить на это дело какие угодно деньги; тогда был я очень богат. Потом я спустил моё состояние в штосс.
Он беззаботно и весело усмехнулся при воспоминании о том, как спустил состояние, вынул изящный портсигар, достал дорогую регалию, стиснул её конец крепкими белыми зубами и закурил.
— Езжу во втором классе, а не в первом, — экономию загоняю, — а от хороших сигар никак не могу отвыкнуть… Так вот, господа: если бы на Ружанне этот аптекарь не женился, то возможно, что я бы только натешился с этой женщиной и никогда бы не дошёл до мысли сделать её своей женой…
Пока ещё удастся завести знакомство с мужем Ружанны, решил я зайти в его аптеку. Захожу — сюрприз: аптекарь уже другой, а прежний передал аптеку ещё до женитьбы и, повенчавшись с Ружанной, совсем и навсегда уехал неизвестно куда.
Это известие привело меня прямо в бешенство. А между тем, я бы должен был предвидеть нечто подобное. Аптекарь желал дать своей жене новую среду, где её не оскорбляли бы случайные встречи с прежними случайными знакомыми. И вот, года четыре я вспоминал о Ружанне, и уже мои связи с дамами общества не захватывали меня так, как прежде.
Случилось мне летом быть в Риге. Там, перед городским театром, есть прелестный садик, а в саду этом — горка с кустарниками, клумбами, дорожками, а на горке — кафе-ресторанчик. Там я пил кофе и с удовольствием посматривал на красивое предместье Риги. Помню, моё внимание особенно привлекало здание политехникума, — я люблю красивые постройки. Резвившийся неподалёку около клумбы цветов ребёнок захохотал так звонко, что я перевёл взгляд на него и на сидевшую около ребёнка даму, — и вдруг меня словно пронзили саблей, — такое же чувство я раз на дуэли испытал: всё во мне замерло, — думаю, перестанет сердце биться, — умру. Это я, господа, Ружанну узнал в той даме. Она, элегантно одетая, под кружевным зонтиком, сидела на садовом диванчике и любовалась резвившимся своим трёхлетним сынишкой, — и смеялась счастливым смехом. Не знаю, сразу ли я пришёл в себя, — только знаю, что я рванулся к даме и ребёнку, и крикнул:
— Ружанна!..
Боже мой, господа, — как поразил её этот оклик!.. Она вскочила, выпрямилась, уцепилась за руку сынишки, как будто его собирались отнять у ней, — стиснула зубы. нахмурилась, ноздри её дрожали, и глядела она на меня как разъярённая тигрица.
Я в ту же минуту сообразил мою бестактность, снял фуражку, низко поклонился и сказал:
— Простите, сударыня!.. Я не хотел оскорбить вас, — это невольно вырвалось у меня… Я искал вас четыре года, искал и страдал, как безумный.
Может быть, у меня был очень растерянный вид, или в голосе моем она подметила искреннюю мольбу, а может быть, — почём я знаю?.. — может быть, припомнив меня, она решила, что не нужно сердиться, — Ружанна села опять, погладила по головке мальчика, смотревшего испуганно на меня, и сказала:
— Я верю, что вы не хотели меня оскорбить. Но зачем же вы искали меня? Вы же знали, что я вышла замуж…
— Я надеялся, — виноват, — я думал, что, может быть, вы не нашли счастья с мужем.
— И в таком случае, вы не прочь были бы опять позабавиться со мной?
Она спросила это без горечи, только с глубокой грустью.
— Ружанна!.. Виноват: сударыня, — я люблю вас… Я богат… я…
Она серьёзно посмотрела на меня и сказала:
— Прошу вас: никогда не встречайтесь на моей дороге. Забудьте обо мне. Прощайте.
Она встала, взяла за руку сына и пошла с ним прочь от меня так быстро, что мальчик еле успевал бежать за нею.
С тех пор я не видел её…
За окном глухо послышались паровозные свистки. Поезд тяжело тронулся с места. Снег был расчищен.
Вошёл кондуктор и сказал:
— Ваши билеты, господа! Приготовьте ваши билеты для контроля.
Примечания
править- ↑ фр.