Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
В снегах
правитьКонец февраля. Снегу навалило — от крыльца дома не пройдешь, — сугробы. Белым-бело.
— Суровая была зима, — говорил мне охотник Герасим Дементьич, приятель мой, крестьянин. — Плохо тому, у кого ни кола ни двора. А народу такого много. Зиму пережить — их, лихо!
— Дык-ить, по трактирам бездомные околачиваются, — сказал сосед мой, Феоктист Андреевич.
— Тоже трудно. Гоняют. Ну, кто милостивый из хозяев — даст поспать где в углу. Тоже за работу даст ночлег. Воду носят, печь топят, моют, на побегушках служат. А лишних-то гоняют. Христовым именем промышляют. А то сами в острог, в тюрьму сажаются. Тепло там, кормят. Так-то не попасть, в тюрьму-то. Надо тоже голову иметь, — сказал Феоктист.
— Как? — спросил я. — Неужели сами сажаются?
— Эх, — смеялся Герасим, — уж знают, как сесть. Нарочно украдет али себя непомнящим родства объявит, бродягой. И зовут как его — не знает, ну и сажают. А по весне вспомнят. Отпущают. А летом — чего ж, тепло, воля… живи себе. Много таких-то. У нас есть один такой — Серега Кольцов. По весне приходит, отсидевши, значит, еще и деньги есть, папиросы курит. У него ни земли, ни дому. Волю любит. В лесу до осени живет, промышляет. Я видал его логово. Так, у кручи заросли, у реки. Глядеть — не найдешь, ловко заделано. Прямо заимка. Деревом обделана, в песке. Круча-то песчаная, завалена валежником, а там у него внутри стол, скамейка, постель, чайник, топор, ведро, — все хозяйство. А в лесу, незаметно где, лук сажает, редьку, морковь, грибы собирает. Сковородка, жарит. А то сушит грибы, белые, — ну и продает. Малину тоже сушит. Но уж как снежок осенью — в острог идет. Говорит: «В остроге хорошо, только шпаны много». А работать ни к кому не идет. Хозяев не любит. Не могу, говорит, когда помыкают. А и ругают зря. Держу, говорит, себя. А то хочется, говорит, горло перервать.
— Как же это, позвольте, — прищурив глаз, спросил гостивший у меня в деревне приятель, бывший судебный следователь Николай Дмитриевич Чичагов. — Ведь нужен проступок.
— Так он знает, — усмехнулся Герасим. — Умеет. Жилетку будто украдет, урядник арестует. Ну, до суда-то посидит в арестантской. До суда-то сидеть долго, черед идет. А на суде говорит, к весне-то, — «ошибся, — говорит, — жилетка-то моя, а тому показалось, что я украл». А он жилетку-то нашел. Вот и оправдался. Лето-то завсегда на свободе.
— А знаешь, это правда, — сказал Чичагов. — Я сначала не понимал. А вот так ловко линию свою ведут, что вот чувствуешь, что врет, не виновен, — а сделать ничего нельзя.
— Что же за охота? — удивлялись мои приятели. — Отчего же он работы не ищет, службы?
— А нет, что вы, — смеется Герасим. — Я ведь говорил вам. Он волю любит, на службу его не заманишь. На службу он не пойдет, что хошь ему давай. Летом раздолье. Он с поднадзорными летом заодно. То то, то другое ему тащат. Рыбу удят, вино пьют. Говорил мне — трудно теперь стало. На какого следователя попадешь, говорит. На молодого, ну, значит, ладно, сиди. А постарше — беда. Тоже законы, уложения знать надо. Не перехватить. А то украдешь из нежилого помещения — хорошо, ну, и дурак, выходит. Дадут два месяца — и уходи вон. Лучше из жилого да ночью. Ну, тогда вроде как грабеж. Тогда в самый раз — с осени прямо до Пасхи и попал. А суд завсегда оправдывает. Присяжные — говори им, что через женщину. Присяжные любят это. Кольцов, заметьте, он девкам нравится. Все девки за его. Красивый, смелый, деньги дарит. В деревню придет — на ведро даст. Пряники, орехи. Однова — вот оделся, чисто барин! И с ним барыня была — вот красивая! Куда потом делась — невесть.
Наступили сумерки. Я и приятели мои оделись и вышли на крыльцо. Пробовали идти и вязли в снегу. Рыхлый снег, по колено, а под ним вода. Забивался в валенки. За высокими елями моего сада по дороге идет какой-то человек, перегибаясь, едва вытаскивая ноги из снега. Останавливается, глядит на нас, кричит:
— На огонек. Господи!.. Ну и замело.
— Иди, — кричим мы, — иди.
Человек, падая и карабкаясь в снегу, спешит добраться к нам. Подходит невысокого роста мужичонка и говорит:
— Господи… чего, слава Богу.
— Горохов, — говорю я, — откуда ты?
— Да ведь вот, из Никольского. Три часа иду. Мучаюсь, сбился. Казаков за вином послал. А где же, нешто дойдешь. А хрестины у его, жена сына родила. Не лето, нет пути. Тоже родят не по времени.
— Заходи, Горохов, — говорю, — погрейся, обсушись.
— А ведь жестокая это штука — зима, — говорил Чичагов. — Вот вызовут на следствие, так попробуй проехать — в метель. Было со мной. На убийство ехал. Ни пути, ни дороги. На двенадцатый день только попал. С доктором ехал. Приехали — а убитого нет, ушел.
— Как убитый ушел? — удивились мы.
— Кто ж его знает. Говорят — выпивши был он, замерши. Прямо говорят — убиенный, видать. На дороге нашли. Положили в сарай, глядь — а он ушел. Отрезвел, должно. Вот и возьми их.
На кухне сидел Горохов. Грелся, пил чай. Дедушка, сторож дома моего, ему перцовки поднес.
— Ну как же, — спрашиваем дедушку, — Горохов пойдет за вином-то?
— Да ведь надоть, — говорит Горохов. — Ведь у кого служит — у самого Казакова. А кто он-то, Казаков? Мы-то знаем — плутня, ворованного жеребца купил у цыгана. Эх, жеребец! Сивый! Так боялся Казаков, не узнали бы. Хозяин найдет. Меня окрасить заставил. В сарае перекрасил ваксой в вороного. Да и поехал Казаков на ём в Петров, на базар. А дождик — краска-то и сходит. Глядят — чего это? А прямо под жеребцом лужа черная. Вот смеху что было! То, пятое-десятое. А исправник видит. «Кто, — говорит, — хозяин?» Нет хозяина. А Казаков-то в трактире сидит. Я не я — и лошадь не моя. А хозяин-то жеребца тут. Он жене Казакова родной брат. Чай пьют вместе. Дело-то какое… Рад шурин, что жеребца-то свово нашел. А Казаков молчит. «Какой плут его перекрасил? — говорит шурин. — Не я буду, ничего не пожалею, а в тюрьму посажу». Пятое-десятое… Дальше — больше… Казаков-то и говорит шурину: «Вот что. Цыган Оська мне жеребца продал». Сознался. «Я, — говорит, — его окрасил».
Шурин и говорит:
— Неужто это ты купил? Ведь ты его видал у меня. Ведь это плутня. Ведь ты мне родной. На сестре женат. Пойдем, — говорит, — в собор. Надо с тебя грех снять.
Ну, помолились в соборе. А потом, по тому случаю, выпили. А жена-то Казакова все молчала да вдруг и говорит мужу: «Что ты наделал!..» А Казаков не сознается.
— Я, — говорит, — не признал.
— Врешь ты, — отвечает жена, — Оську-цыгана научил. Каково, — говорит, — мне от тебя носить теперь, ежели сын родится? Ведь плутня, жулик, значит. Жулика ношу…
Ныне сына родила. Казаков и рад и не рад. Вот за вином-то меня и послал. «Ведро водки купи, — говорит. — А то моркотно мне. Ум у меня раскорячился. Неужто я впрямь мошенник?» Стыдно ему жены-то, совесть мучает.
— По такому снегу, — говорит дедушка Горохову, — тебе ведро не донесть. И так-то не пройдешь. Пошли Павла Киселева — тот молодчага, молодой — живо сработает.
— Верно, — говорит Горохов.
Позвали Киселева. Отдал ему деньги Горохов на ведро водки. Поздно вечером сидим мы, думаем, что в таком снегу делать. Не пойдешь на охоту, лыжи тонут. И слышим, в деревне, в отдалении, поют песни. Приходят дедушка и Горохов.
— Вот ведь что вышло, — говорит дедушка. — Киселев-то принес в деревню ведро, а у него и отняли мужики. Говорят: «Все равно тебе не донести вина до Никольского к Казакову. Вишь, опять метель метет. Не пропадать же тебе из-за Казакова. Мы, — говорят, — выпьем. Казаков — плутня, за дрова еще нам не заплатил. Шут с ним!» Ну, значит, и пьют всем миром.
— Ох, прогонит меня Казаков, — тужит Горохов. — Да все одно — один ответ. Пойдем, дедушка, на деревню, не допили бы без нас, стаканчик-другой хватим. Чего в эдаком снегу жисть вести, выпьем! Без водки никак не возможно.
Мы легли спать. В окно видно, как метет метель. В трубы завывает ветер. Входит к нам дедушка.
— Сдел милость, — говорит, — Горохов выпил, на деревню ходил, не вели ему, — на Никольское он собирается. Метель метет, где ж пройти. Пошел я на кухню, говорю:
— Что ты, Горохов, куда пойдешь — затонешь.
— Выпил я малость. Лисеич, эх, хорошо. Нет лучше жисти, метель занесет, — кто знает, может, это самое-то и надо. На что Господь снег на нас сыпет — штоб помереть в эдаком разе, забыть кручину, саму покрючину нашу…
И Горохов, уходя, запел:
Пеленали вся поля,
Одно поля не покрыли,
Горя лютого мово…
Летом, в июле, шел я по охоте на тетеревей. Мелкий перелесок близ Никольского. Вижу, впереди, осматривая по сторонам, собирая грибы в большую корзину, идет Горохов. Увидав меня — остановился, снял шапку, сказал:
— Здравствуй, Лисеич, — вот рад. Заходил к тебе, да нету, не застанешь. Все ты в отъезде.
Я сел у куста орешника, присел и Горохов. Я налил ему из фляжки коньячку, достал хлеб, копченой колбаски. Перекрестившись, он выпил и, крякнув, сказал: «Эх, хорошо». Его серые глаза слезились, и он вытирал их руками.
— Ну, как Казаков поживает? — спросил я Горохова.
— Э-э-э… брат, — ухмыльнулся Горохов. — Казаков — прощай, и не узнать теперь. Стариком сразу стал, поседел, нос книзу держит, пьет. Дело бросил, хозяйство, — все. К попу все ходит. Жена-то его к брату своему уехала, и сына взяла. «Не хочу, — говорит, — с ним жить, а то он еще со мной детев приспит, жулики будут. Не хочу я жуликов родить». Вот ведь что! Баба такая серьезная, беда. Ничем ее не сломаешь. А причиной всему — жеребец вышел. Не ваксой бы красить-то!..
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ снегах — Впервые: Возрождение. 1937. 20 февраля. Печатается по газетному тексту.