В. В. Розанов править
В родном гнезде править
Мотивов, по которым живут люди в старости и в пожилом возрасте, — вовсе не существует для молодого возраста. Все живут «привычками», но молодой человек еще ни к чему не привык… Как же спрашивать с него, «почему он не довольствовался привычною жизнью». Между тем у старших всегда есть этот мысленный полуупрек, полунедоумение; у посторонних взрослых это переходит в гнев, в осуждение, в досаду. «Жил бы, как мы», «как все»…
Но, увы: юный самоубийца никак не мог этого исполнить по отсутствию требуемой «привычной жизни». Он учился… повиновался старшим, «слушался».. . и кончил курс: к чему же тут «привыкать»? Это — состояния, случаи, этапы на пути: а не то собственное «соизволение», в котором, «раскидываясь на софе», человек между 35-60 годами образует «привычки» и «привычную жизнь».
Ее нет у юноши, девушки. Как и нет жизни бытовой.
В ней растут дети, она есть обстановка их жизни, чаще всего даже несколько стесняющая их и потому враждебная, «несимпатичная» и проч. и проч. Но из себя бытовой жизни дети, отроки, юноши никакой не развивают, а потому и не могут отнестись вообще к бытовой жизни активно, любяще, привязчиво. Понятна наша любовь (35-60 л. возраста) к быту: мы его создали, он вышел из наших «привычек», из нашего «всего», и в этот «наш быт» прелестным пейзажем входят наши дети. Но тут ужасная наша ошибка считать для самих детей хотя бы чем-нибудь «быт нашего дома»: для них он только несносен, скорее всего несносен. «Чем-нибудь» и даже «многим», «страшно важным» он станет для них только в их собственной старости, по воспоминаниям; но не раньше… Раньше — это просто «чужое», «не мое». И тут — закон природы.
Привязанность, любовь детей… Конечно, — «к нам». Но тут родители и вообще родные страшно иллюзионны. Мировой закон, что из двух людей, связанных взаимною заботою, тот, который заботится, — привязывается к предмету забот своих, и чем больше было забот, тем и привязанности больше. От этого не только несчастные дети, больные, неудачливые, но даже и дети порочные, «с которыми было страшно много хлопот и огорчений», — до болезненности привязывают к себе родителей, до «глупости», «муки» и «смешного»; до — «преступления». Счастливые дети, с которыми мало было хлопот, — любятся меньше; очень талантливые дети, «преуспевающие» — тоже любятся мало, любятся с дурным привкусом тщеславия (родительское тщеславие детьми). Что же открывают эти факты? Да то, что любовь сопутствует активности. Который из двух «во взаимной заботе» был активен — тот и любит. Но отсюда выступает печальнейшее и роковое следствие, что «предмет забот», остающийся все время пассивным, инертным… совершенно ничего не чувствует к заботодателю… и смотрит по сторонам. Там его интерес. Там его привязанность. Там его возможная любовь.
«Свой дом», который так горячо и страстно следит за детьми, их развитием, их ростом, их судьбою, — который вечно испуган за их сытость, тепло и одёжу, — на самом деле, незаметно для родителей, все время остается «холодным домом» для детей. И тут просто — судьба, без всякой вины детей. Собственно, родительскую о себе заботу дети сознают и даже тепло ее почувствуют лишь в своей старости, когда у них будут свои дети. И «благодарность своим родителям» они выразят не прямо по адресу, — а вот в заботе о своих детях, и во всех тех теплых и мудрых словах, которые скажут им. Может быть, в этом устроении механизма связи поколений, где так много приходится родителям страдать, — выражен старый и известный принцип экономии сил природы: ничего не расходовать непроизводительно. В самом деле, родителям, которые зрелы и сильны, которые твердо стоят на своих ногах, для чего детская любовь?.. Да, «приятно» было бы… Но природа «приятностей» не устраивает, а только неизбежности и нужное. Не расходуя детское чувство в юности, природа целиком его сберегла, чтобы бросить все и неизрасходованным по адресу беззащитных будущих их детей, которые без оберегания этим чувством не проживут, не выжили бы. Вот и все… Детям — вечная любовь, и всякая. Родителям кое-что…
Вот отчего, когда произошло одно из «юных самоубийств», — или вообще произошла трагедия с детьми, не спрашивайте родителей: почему это случилось? как? Менее всего они знают об этом… Именно для них это «полная неожиданность», — совершенно чистосердечно. В подобных случаях самая жгучая, самая соленая капля капает именно на родительское сердце… о которых самоубийца в момент смерти менее всего думает и редко когда вспоминает. Разве что явилась надежда вернуться к жизни, и тогда он (или она) зовет «маму»… зовет как сиделку, как силу, как помощь, — как пособие и средства, но, увы, не как друга… Это ужасно, но все это нужно сознать. Кто же знает «обстоятельства и причину» смерти? Непременно — возлюбленная, если есть; будущая «жена», возможная «жена», — теперь просто девушка. А если нет ее, — «друг»… Товарищ по учению, по мечтам, по развлечениям. Как ни странно и до известной степени ни страшно, школьное товарищество стоит ближе, интимнее к юноше или девушке, нежели родители, день и ночь о них думающие.
Исключения из этого закона бывают, — ибо все органическое и живое не бывает единообразным: но именно — исключения, и только, не больше.
Юность имеет психологию, глубоко отличную от старости и зрелого возраста. И главная черта этого возраста — необыкновенная жажда саморасширения…
— Нет, что слава, даже всемирная… Народы умрут, история прекратится — и с ними исчезнет вместилище моего имени… А я хочу вечно жить… хочу тоскливо… Вот если бы которая-нибудь планета или звезда самым путем своим, от века установленным и имеющим вечно продолжаться, вычерчивала на небесах мое имя… как вечное и неумирающее… никогда, никогда…
Так вовсе не в фантазии, а в действительности мне пришлось подслушать одно совершенно молоденькое желание…
А сил-то нет…
Уменья — никакого…
И юноша (или девушка) живет, раздираемый между этою страшною жаждой расширения, собственно связанною с созреванием организма, — и между полным бессилием. Отсюда, из этой коллизии, и рождается чаще всего в юных отчаяние. Как отсюда же рождаются и поступки героизма, необыкновенной смелости («отчаянная» смелость) или, напротив, преступления. «Показал себя», «изведал свои силы» (с сомнением о них): это очень часто стоит единственным мотивом за спиною преступника.
Этой зимою мне пришлось пережить кое-что потрясающее в здешнем окружном суде. Пришел по делу, конечно, — скучая и тоскливо. Хожу по тамошним бесконечным коридорам: и вдруг, встречно, прошли два солдата с саблями наголо.
— Кого же здесь они рубить будут? — скучая спросил я себя.
И вернулся… «Они» сидели перед камерою судебного следователя, и между ними «в арестантском» мальчик-юноша… Пройдя мимо, я спросил служителя судебного:
— Это что? Кто это?
Он со страхом шепнул мне:
— Убийца.
Убийца! Мальчик!! И я вернулся и опять прошел мимо.
С лицом не озлобленным, скорее ясным и счастливым, но «удалым», сидел отрок лет 16-17… Он был так красив, так одухотворен, с таким «идеальным оттенком» продолговатого, стройного лица, — что бери кисть и пиши…
А я-то думал, по Ломброзо, что это «выродки», «врожденные» преступники, с лицом угрюмым и низким, с неразвитым лбом… С тусклым и подлым взглядом.
Но, конечно, и последние есть; но есть и эти вот исключения, «пишущие на небесах свое имя»… или идущие в пустыню «стать светочем христианства»… поднимающиеся первыми во время штурма на крепостную стену неприятеля… или уходящие с «бубновым тузом» в каторгу…
Тут кровь кипит, тут сил избыток…
Старые турниры, даже старые русские кулачные бои, какие вспоминает Лермонтов в «Купце Калашникове», или война — приводят в определенное русло эту силушку сильную, силушку зеленую…
Но когда есть только «латынь» и «карьера» (непереносимое для «героя» понятие) — эта «силушка» разливается в обществе и народной жизни, без форм, по всему пространству… И то течет мирно, то вскидывается каскадом. Где, как — ни изловить, ни размерять невозможно… Невозможно предугадать и предусмотреть…
Но естественно и понятно, что этих каскадов тем больше, чем все в обществе больше застоялось, закисло, зачерствело…
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 29 марта. № 12229.