Иоасаф Любич-Кошуров. править
В родной деревне править
(Детские годы Ивана Захаровича Сурикова) править
I. править
Вместо предисловия. править
Это очень грустная повесть.
Он немногого хотел: только жить в деревне и не голодать…
Но у него давно уж потухла всякая надежда… Когда человека долгое время томит жажда, — в ушах сначала начинает шуметь, и потом этот шум становится похожими на то, как журчит ручей в узком русле между камешками… Звонкая вода в ручье, играет в ней солнце… Ясно видны на дне камешки, — красные, голубые, розовые…
У берега колыхаются на воде широкие, зеленые листья… Блестят на листьях водяные капли…
Так у человека, мучимого жаждой, начинается забытье. Прежде чем померкнет сознание, — в душе загорается сон, яркий, как радуга после веселого летнего дождя, когда с мокрых зеленых веток падают обрывающиеся и колеблемые ветром слезки сверкающих, последних дождевых капель.
И его тоже мучила жажда… Душа тосковала по лесам, лугам и полям…
Весной, высоко над городом, летали журавли на далекие, тихие заводи, и тогда ему хотелось плакать… Он закрывал глаза рукою, чтобы еще ярче стали вызванные одним этим далеким журавлиным криком видения. Вон он, широкий плес… Прямо в воду опускается красное, большое, без лучей, солнце. До самого горизонта разлилась Волга. Больно смотреть на солнце, — такое оно яркое даже и сквозь туман…
И как тихо… ни звука!..
А погляди в воду: там — все небо. Красные облака плывут в бездонной, прозрачной, как стекло, глубине.
— Эй, ты, заснул что ли?
Все померкло.
В открытую дверь видна грязная улица. Керосиновые фонари тускло отражаются в лужах…
Перед ним стоит баба, в подоткнутой юбке, с ведром в руке…
— Есть угли?
Он — мелкий торговец старым железом и углем, и, конечно, бабе нет никакого дела до того, что Бог дал ему душу поэта и зажег в нем огонь, чтобы светил он и этой бабе, и тем, кто прислал ее за углем, и всем другим людям…
Чтобы существовать как-нибудь, Суриков поселился в этой лавчонки, скупал за бесценок разный железный хлам и за бесценок же его продавал.
Бедняки шли к бедняку и предлагали:
— Вот старый колун… Что дашь?
— Вот ведро. Оно хоть и с пробитым дном, а почини — и продашь. Что дашь?
Он назначал цену, принимал вещь и потом долго поджидал покупателя на приобретенные предметы…
Так шла его жизнь.
А там, далеко, в родной деревне загорались и потухали вечерние и утренние зори, в лугах расцветали цветы, под застрехой переговаривались ласточки…
Но оттуда давно-давно, сначала его отца, а потом и его самого, еще маленьким ребенком, выгнала нужда…
И там она его и сейчас поджидала. И там она его заклевала бы, если бы он вернулся.
Там она его ждет, — в старой отцовской избенке, с провалившейся крышей, с рассыпавшейся трубой. И нельзя туда вернуться…
А ведь ему немного нужно! Совсем немного… Еще мальчиком, когда впервые он увидел город, он думал: почему Бог не сделал его ласточкой или воробьем?
Под застреху бы ему… Там он забился бы в гнездо и сидел. И смотрел бы, как солнце всходит, как туман поднимается и на реке просыпаются гуси. Разве много ему нужно?
Но и того немногого, чего он хотел, у него никогда не было… И никогда не будет.
Бог зажег в нем одну из своих звездочек — дар поэта… Если бы люди внимательнее присматривались бы к бедным и обездоленным вообще, они не дали бы ему погаснуть раньше времени.
Но людям совсем не то было нужно: им нужны были угли, и чтобы он торговал старым железом… И чтобы на него можно было прикрикнуть, если он замешкается, отпуская товар, и назвать его:
— Эй, Иван!
А указывая на его вывеску, где было написано: «Торговля старым железом И. Сурикова», — сказать, посмеиваясь:
— Тоже, торговец…
Все это было… И покрикивали на него, и богатые купцы в длиннополых кафтанах, которым было известно, что он сочиняет стихи, говорили в трактире за чаем, вытирая потные лица ситцевыми платками:
— У нас, брат, этим не проживешь… Пиши — не пиши, а дело делай…
А ему только одного хотелось:
— Туда бы, под застреху.
Холодно, не уютно, «зябко» от людского непонимания было ему в Москве. И сидел он, нахохлившись, в своей полутемной лавчонке и тосковал…
Навсегда, на всю жизнь поселилась в нем эта тоска и мерцала в его глазах беспомощно и робко.
И когда в лавку заходили к нему пиятели и спрашивали:
— Ну, что, Иван Захарыч, как дело?
Он ежился, как от холода, запахивая свой поношенный сюртук на узкой груди, и говорил давно уже потерявшим всю звонкость голосом:
— И не говорите! Улетел бы отсюда, куда глаза глядят…
И, попросив позволения показать новое свое стихотворение, начинал читать по бумажке все о том же: о ясных зорях, о соловьиных ночах, о весне-красавице…
Но давно у него уж потух голос… Грустно было его слушать, и самому хотелось плакать… Приятели знали, что Иван Захарыч не выживет долго: у него была чахотка…
Ивана Захаровича Сурикова хорошо знали в московских редакциях. Знали, что сначала он служил в «молодцах» у одного зеленщика; что родом он из деревни — крестьянин Ярославской губернии; что только благодаря случайному знакомству с добрыми людьми — так и не остался он до конца дней своих служить «молодцом» в зеленном погребе.
И многим приходило на ум, — сколько, вероятно, еще сил зачахло и заглохло по другим деревушкам и в Ярославской, и в Тульской, и в Рязанской, и в других губерниях…
Теперь мы еще сделали кое-какие шаги вперед, а во времена детства Сурикова Россия почти поголовно была безграмотна…
Если отец выучил Сурикова читать и писать, так для того только, чтобы в будущем иметь возможность пристроить его куда-нибудь в молодцы…
А состоять в молодцах уже и в те времена неграмотному человеку стало не совсем ладно.
Но у Сурикова не даром теплилась искра Божия. В Москве он пристрастился к чтению, покупал всякие, какие попадались, книги на свое «молодцовское жалованье».
А затем и сам стал писать.
Тут случай и свел его с редакцией, юмористического журнала «Развлеченье» и с поэтом Плещеевым. Мало-помалу стал Суриков, — как тогда говорили, — выравниваться, и выписываться, — его стих приобрел гладкость и звучность…
Еще одним народным поэтом стало больше…
Но это было жестоко…
Всего себя отдавал Суриков родине. Только ею и жил, только ею и дышал…
Но родина не хотела знать его.
На деньги, заработанные пером, Суриков имел лишь возможность открыть маленькую лавчонку.
Как в насмешку, над убогим жилищем поэта красовалась вывеска:
«Торговля старым железом».
Эта грязная, полутемная лавчонка едва-едва его кормила…
Ему бы нужно на простор, на лоно природы, в родную деревню. Но в деревни уж совсем не на что было жить…
И приходилось понемногу, потихоньку умирать в Москве… У него развилась чахотка которая и свела его в могилу в 1880 г.
Нас главным образом интересует детство Сурикова… Только раз в жизни ему улыбнулось счастье и померкло… Это счастье — его детство. Но оно померкло скоро, и на память о нем Суриков оставил нам лишь несколько своих стихотворений, лучших из всего им написанного… Ниже мы помещаем эти стихотворения, рисующие счастливую пору в жизни поэта.
Эти стихи, написанные в полутемной лавчонке, — не просто стихи, они — грезы о далеком, утерянном и невозвратимом прошлом.
II.
Иван Захарович Суриков о своем детстве.
править
Детство.
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернулись санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
И друзья — мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.
Все лицо и руки
Залепил мне снег…
Мне в сугробе — горе,
А ребятам--.смех!
Но, меж тем, уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга, —
На небе темно.
Весь ты перезябнешь, —
Руки не согнешь,
И домой тихонько,
Нехотя бредешь.
Ветхую шубенку
Скинешь с плеч долой;
Заберешься на печь
К бабушке седой.
И сидишь, ни слова…
Тихо все кругом;
Только слышишь, — воет
Вьюга за окном.
В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетет;
Матушка за прялкой,
Молча, лен прядет.
Избу освещает
Огонек светца;
Зимний вечер длится, —
Длится без конца…
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнет мне бабка
Сказку говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал;
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку, —
Сердце так и мрет;
А в трубе сердито
Ветер злой поет.
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит, —
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
Вот передо мною
Чудный сад цветет;
В том саду большое
Дерево растет.
Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица,
Точно жар, горит;
Прыгает в той клетке,
Весело поет;
Ярким чудным светом
Сад весь обдает.
Вот я к ней подкрался
И за клетку — хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.
Но не тут-то было!
Поднялся шум, звон;
Набежала стража
В сад со всех сторон.
Руки мне скрутили
И ведут меня…
И, дрожа от страха,
Просыпаюсь я.
Уж в избу, в окошко,
Солнышко глядит;
Пред иконой бабка
Молится, стоит.
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачили
Горе и беда.
Весна.
Над землею воздух дышит
День от дня теплее,
Стали утром зорьки ярче,
На, небе — светлее.
Всходит солнце над землею
С каждым днем все выше,
И весь день, кружась, воркуют
Голуби на крыше.
Вот и верба нарядилась
В белые сережки,
И у хат играют дети, —
Веселятся, крошки!
Рады солнечному свету,
Рады дети воле,
И теперь их в душной хате
Не удержишь боле.
Вот и лед на речке треснул,
Речка зашумела
И с себя зимы оковы
Сбрасывает смело;
Берега крутые роет,
Разлилась широко…
Плеск и шум воды бурливой
Слышен издалека.
В небо тучка набежала,
Мелкий дождик сеет…
В поле травка показалась,
Поле зеленеет
На брединнике, на ивах
Развернулись почки,
И глядят, как золотые,
Светлые листочки.
Вот и лес оделся; песни
Птичек зазвенели;
Над травой цветов головки
Ярко запестрели.
Хороша весна — царица,
В плащ цветной одета!
Много в воздухе разлито
И тепла и света…
* * *
Занялася заря —
Скоро солнце взойдет.
Слышишь… чу!.. соловей
Щелкнул где-то, поет.
И все ярче, светлей
Переливы зари;
Словно пар над рекой
Поднялся, — посмотри.
От цветов, на полях,
Льется запах кругом,
И сияет роса
На траве серебром.
Над рекой, наклонясь,
Что-то шепчет камыш;
А кругом, на полях,
Непробудная тишь.
Как отрадно, легко,
Широко дышит грудь!
Ну, молись же скорей!
Ну, молись, да и в путь!
Горе.
Получил письмо от внука
Дедушка Федот;
Внук на фабрике прядильной
В Питере живет.
Что в письме том пишет внучек,
Нужно деду знать, —
Да письма-то не умет
Сам он прочитать.
И выходит на крылечко
Дедушка Федот, —
Сел с письмом и грамотея
С нетерпеньем ждет.
Время к вечеру подходит,
Скот идет с полей;
Вот пред дедом показался
Жданный грамотей:
Мальчик в беленькой рубашке
По селу идет.
Дед кричит ему: — «Ванюша!
На, прочти-ка, вот!
Что тут пишет милый внучек, —
Нужно мне узнать». —
Мальчик взял письмо и бойко
Принялся читать.
Дед нагнулся к грамотею,
Слушает его.
Пишет внук: «чтобы не ждали
Денег от него.
Знает он, что деньги нужны,
Что оброк стоит;
Где же взять их? Он — в больнице,
В Питере лежит.
И едва ли скоро выйдет:
Боль-то не легка, —
У него по самый локоть
Отнята рука.
Раздавило на работе
Руку шестерней;
И теперь семье помощник
Будет он плохой.
Хоть и выйдет из больницы,
Так опять беда:
Искалеченный, безрукий, —
Годен он куда?..»
Много в том письме для деда
Горя и забот!
И заплакал горько, горько
Дедушка Федот.
И глядит тоскливо мальчик, —
Тяжело ему;
Горе старого понятно
И его уму.
Он поник головкой русой,
Опустил глаза, —
И по личику ребенка
Катится слеза.
Степь.
Едешь, едешь, — степь да небо,
Точно нет им края;
И стоит вверху, над степью,
Тишина немая.
Нестерпимою жарою
Воздух так и пышет;
Как шумит трава густая, —
Только ухо слышит.
Едешь, едешь, — как шальные,
Кони мчатся степью;
Вдоль курганы, зеленея,
Убегают цепью.
Промелькнут перед глазами
Две-три старых ивы, —
И опять в траве волнами
Ветра переливы.
Едешь, едешь, — степь да небо, —
Степь, все степь, как море;
И взгрустнется поневоле
На таком просторе.
В ночном.
Летний вечер. За лесами
Солнышко уж село;
На краю далеком неба
Зорька заалела;
Но и та потухла. Топот
В поле раздается:
То табун коней в ночное
По лугам несется.
Ухватя коней за гриву,
Скачут дети в поле.
То-то радость и веселье,
То-то детям воля!
По трави высокой кони
На просторе бродят;
Собралися дети в кучу,
Разговор заводят.
Мужички сторожевые
Улеглись под лесом
И заснули… Не шелохнет
Лес густым навесом.
Все темней, темней и тише…
Смолкли к ночи птицы;
Только на небе сверкают
Дальние зарницы.
Кой-где звякнет колокольчик,
Фыркнет конь на воле,
Хрустнет ветка, куст, — и снова
Все смолкает в поле.
И на ум приходят детям
Бабушкины сказки:
Вот с метлой несется ведьма
На ночные пляски;
Вот над лесом мчится леший
С головой косматой,
А по небу, сыпля искры,
Змей летит крылатый;
И какие-то, все в белом,
Тени в поле ходят…
Детям боязно — и дети
Огонек разводят.
И трещат сухие сучья,
Разгораясь жарко,
Освещая тьму ночную
Далеко и ярко…
Детские годы знаменитых людей. Томик IV. С портретами и рисунками. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный Огонек» за 1910 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1910.