Итакъ, мы въ пустынѣ… Проснувшись раньше другихъ, я пошелъ побродить около пикета. Утро было ясное и дулъ порядочный вѣтеръ. Мѣстность здѣсь имѣетъ самый печальный, пустынный характеръ, и я невольно пожалѣлъ тѣхъ, кому суждено провести тутъ весь свой вѣкъ: что за безотрадная природа, наводящая уныніе! А живутъ люди… Но что и за жизнь! Тяжело и имъ, и скоту ихъ. Неподалеку отъ юртъ собралась группа верблюдовъ и лошадей, къ которымъ продолжали подходить съ разныхъ сторонъ другіе; я догадался, что тамъ находился колодезь, и пошелъ посмотрѣть. Опишу его подробнѣе, чтобы познакомить читателя съ этимъ важнымъ предметомъ въ пустынѣ. У колодца, который представлялъ яму съ резервуаромъ на днѣ, стоялъ наблюдавшій за порядкомъ монголъ; онъ доставалъ бадьей воду и выливалъ ее въ поставленное возлѣ ямы корыто. Животныхъ, желавшихъ пить, является много, а корыто одно; они лѣзутъ къ нему всѣ заразъ, и безъ помощи человѣка, навѣрно, ни одинъ верблюдъ не напился бы, — такъ они мѣшали другъ другу. Даже, несмотря на присутствіе блюстителя порядка, иногда нѣсколько длинныхъ шей и губошлепыхъ мордъ, коими природа надѣлила верблюдовъ, протягивались разомъ къ корыту и отъ этого ни одинъ не могъ пить спокойно и удобно. Имъ, бѣднымъ, повидимому, всѣмъ страшно хотѣлось пить и они испытывали мученія Тантала, стоя въ ожиданіи, пока до нихъ дойдетъ очередь. Я долго стоялъ возлѣ, наблюдая за водопоемъ, и мнѣ казалось, что ни одному верблюду не удалось напиться толкомъ, досыта; они отходили отъ корыта не потому, что не хотѣли больше пить, а по неволѣ, потому что ихъ прогоняли; и ихъ всегда грустные глаза, казалось, были еще грустнѣе, когда они уходили прочь, не удовлетворивъ вполнѣ жажды. Качая въ стороны головами, они фыркали и отряхивали воду съ своихъ мокрыхъ губъ; многіе изъ нихъ выражали свое томленіе и досаду отъ нетерпѣливаго ожиданія еще тѣмъ, что топали ногою въ землю и измученными глазами поглядывали по сторонамъ; другіе стояли, стояли, — ждали, ждали, да такъ, не дождавшись, и уходили, можетъ быть въ надеждѣ найти воды въ другомъ мѣстѣ; но напрасно искали они ее, потому что другого колодца здѣсь нѣтъ. Тяжело было смотрѣть на это томленіе бѣдныхъ животныхъ, и меня досада разбирала на лѣнивыхъ и беззаботныхъ монголовъ: неужели нельзя было бы устроить болѣе свободнаго доступа къ водѣ, напримѣръ, расширивъ колодецъ или вырывъ нѣсколько другихъ рядомъ, тѣмъ болѣе, что вода совсѣмъ недалеко отъ поверхности; или отчего бы не сдѣлать больше корытъ!
Тяжелое было зрѣлище. Я отошелъ прочь и, увидавъ, какъ одинъ наѣздникъ монголъ ловилъ арканомъ въ табунѣ лошадей, остановился посмотрѣть. Его арканъ представлялъ длинную тонкую палку, имѣющую на концѣ веревочную не стягивающуюся петлю, которую онъ, носясь на своей лошади, старался набросить черезъ голову на шею той, которую хотѣлъ поймать. Онъ ловилъ то ту, то другую, какая была ближе. Лошади долго не поддавались, увертываясь чрезвычайно ловко, но какъ только одна изъ нихъ чувствовала присутствіе петли на своей шеѣ, она мгновенно останавливалась и уже не пыталась сопротивляться, хотя ей ничего бы не стоило, выдернувъ палку изъ рукъ всадника, ускакать прочь и потомъ сбросить петлю чрезъ голову.
Около юрты монгола почти всегда можно найти стоящую осѣдланную лошадь; а теперь около нашихъ юртъ ихъ было нѣсколько. Я сѣлъ на одну и поѣхалъ одинъ къ той грядкѣ невысокихъ горъ, называемыхъ Нэмихэ, которая тянулась въ недалекомъ разстояніи отъ пикета; мнѣ хотѣлось посмотрѣть, что тамъ, за этими горами, не разнообразнѣе ли тамъ природа или она еще безжизненнѣе, чѣмъ здѣсь. Ѣду по песчаной равнинѣ, лишенной растительности. На ней мѣстами торчать груды бѣлаго кварца, блистающаго подъ лучами солнца какъ серебро, или темные, вертикально стоящіе пласты сланца; и эти каменныя породы, точно кости, торчатъ изъ земли и, мало-по-малу разрушаясь, усѣиваютъ песчаную поверхность почвы своими обломками. Ѣхалъ я дальше по совершенно сухимъ русламъ, вливающимся одно въ другое, подобно тѣмъ ручьямъ, отъ которыхъ они образовались, а эти ручьи свидѣтельствовали о недавно бывшихъ здѣсь проливныхъ дождяхъ.
Около кустовъ карагача песокъ сдуло въ бугры, поверхность которыхъ испещрена тонкими и правильными узорами, оставленными на нихъ лапками ящерицъ и разныхъ жуковъ, кажется единственныхъ обитателей этой скудной земли. Вдругъ, къ моему величайшему удивленію, взлетаетъ бекасъ и съ крикомъ уносится вдаль… Бекасъ, здѣсь, среди этихъ голыхъ сухихъ песковъ, — что онъ могъ тутъ дѣлать! Нигдѣ вблизи болотистыхъ мѣстъ я не видалъ, да здѣсь и трудно предположить существованіе ихъ… Невысокая гряда Нэмихо съ приближеніемъ къ ней становилась все выше и перебраться черезъ нее, оказалось, вовсе не такъ легко, какъ я думалъ; но мнѣ ужъ не хотѣлось отказаться отъ своего намѣренія и я поднялся на самый высокій изъ пригорковъ, съ котораго ожидалъ увидѣть открытое пространство; но за первой грядой оказалась вторая, отдѣленная отъ нея совершенно мертвой долиной. Я спустился на дно ея по извилистому углубленію, также наполненному пескомъ, и поѣхалъ галопомъ черезъ долину, которая мнѣ показалась шириною не болѣе шаговъ пятисотъ, но я очень ошибся: лошадь скакала быстро по твердому грунту между песчаныхъ наносовъ, а долина словно росла. Я былъ уже далеко отъ первой гряды, а до второй, казалось, оставалось все то же разстояніе; наконецъ, я добрался до нея и сталъ подниматься на гору. Кругомъ меня было безмолвное царство смерти и разрушенія безжизненныхъ каменныхъ породъ. Какая тишина и спокойствіе и вмѣстѣ съ тѣмъ какая убійственная пустота! Лошадь продолжала осторожно взбираться по мелкимъ плитамъ сланца и остановилась на вершинѣ гряды, за которой опять открылась долина, еще болѣе пустынная и дикая. Вѣтеръ чуть слышно гудѣлъ въ зубчатыхъ верхушкахъ каменистыхъ холмовъ, да муха звенѣла крыломъ, носясь надъ лошадью… Вотъ здѣсь пустыня; и безотраднѣе, безжизненнѣе этого мѣста, кажется, и придумать нельзя.
Вернувшись домой, я засталъ въ нашей юртѣ сопровождавшаго насъ монгольскаго чиновника Хундэ, который оказался музыкантомъ и пѣвцомъ. Онъ принесъ свою скрипку, круглую, съ длиннымъ грифомъ, усѣлся на войлокѣ, поджавъ подъ себя ноги и, поставивъ свой инструментъ какъ віолончель, началъ играть смычкомъ и пѣть подъ собственный аккомпаниментъ. Звуки его скрипки были глухи, нечисты и чрезвычайно походили на жужжаніе шмеля или большой мухи, когда они, влетѣвъ въ комнату, носятся надъ потолкомъ, ударяясь объ него и совершая порывистый полетъ въ разныхъ направленіяхъ; впрочемъ, нѣкоторыя тихія ноты были недурны и отчасти напоминали человѣческій голосъ. Пѣніе Хундэ было однообразно и особенно непріятно своими рѣзкими переходами изъ баритона въ сопрано, обрываніями на этихъ нотахъ и новымъ начинаніемъ съ баритона. Мнѣ казалось, онъ импровизировалъ, но весьма неудачно. Вообще въ монгольской пѣснѣ я находилъ большое сходство съ жалобнымъ ревомъ больного или чѣмъ-нибудь недовольнаго верблюда, которому они можетъ-быть и подражаютъ.
Приступили къ вьючкѣ багажа и началась та обычная музыка, какою она сопровождается, т.‑е. громкіе и жалобные голоса верблюдовъ. Животныя всѣ въ сборѣ; однихъ вьючатъ, другія стоятъ, ожидая своей очереди. Подходитъ монголъ къ одному, беретъ веревку, привязанную къ палочкѣ, продѣтой черезъ ноздри; верблюду видимо это непріятно и онъ начинаетъ ревѣть, можетъ-быть, вспоминая боль, не разъ причиненную ему грубымъ человѣкомъ. — „Цокъ! цокъ!“ командуетъ монголъ и громадное животное повинуется; въ нѣсколько пріемовъ, всегда однихъ и тѣхъ же, ложится верблюдъ на землю, поджимая подъ себя ноги, и на эту живую гору надѣваютъ сѣдло, состоящее изъ двухъ боковыхъ подушекъ, прикладываемыхъ къ горбамъ, и дощечекъ, выстоящіе концы которыхъ связываютъ веревками и затѣмъ начинаютъ взваливать ящики, тюки, узлы, кадки для воды, ведра, войлоки и прочія вещи, распоряжаясь такъ безцеремонно, какъ будто они производили эту укладку на какой-нибудь деревянной крышѣ или на земляномъ пригоркѣ. Наконецъ, всѣ положенныя вещи притянуты и увязаны веревками, — возъ готовъ; веревочку подергиваютъ кверху, чтобы заставить верблюда встать. Опять съ жалобнымъ ревомъ и вздохами поднимается онъ также въ нѣсколько опредѣленныхъ пріемовъ съ своей ношей, которой онъ, кажется, вовсе не замѣчаетъ, по крайней мѣрѣ ничѣмъ не выражаетъ, чтобъ ему было тяжело. Караванъ тронулся. Верблюды вытягиваются въ линію, всѣ садятся на лошадей; трогаются телѣги и потянулись опять въ путъ, и, кажется, этому пути не будетъ конца, что такъ и будемъ все ѣхать по этой пустынной землѣ, не ожидая никакой перемѣны, никакого новаго предмета. А если и встрѣтимъ что-нибудь необыкновенное, то это необыкновенное будетъ или тоже караваномъ, подобнымъ нашему, или колодцемъ, или соленымъ озеромъ вдали. Другого ожидать нечего. Такова Гоби. И слѣдующій переѣздъ совершился по равнинѣ, покрытой мѣстами сплошными пространствами песку, лишенными всякой растительности, мѣстами усѣянной галькой, или представлявшей большія глинистыя площади, на которыхъ, какъ видно, еще недавно стояли лужи дождевой воды; мѣстами глина была еще влажна, большею же частью уже высохла и растрескалась. Кое-гдѣ еще держалась вода и около нея зеленѣла травка, а по лужамъ бродила мелкая болотная дичь. Значитъ, только воды и не достаетъ для того, чтобы пустыня одѣлась растительностью и быстро населилась разными обитателями.
Жарко, +37°Р. Пьется много, а пьешь все, что попадается: воду, кумысъ, чай туземнаго приготовленія; и всѣ эти напитки такой сомнительной чистоты, что не испытываешь отвращенія только потому, что не видишь, откуда берется для нихъ вода и какъ они приготовляются. Колодцы содержатся монголами невообразимо грязно; у нихъ полнѣйшее презрѣніе къ соблюденію какой-нибудь чистоты. Въ томъ колодцѣ, изъ котораго берутъ воду для питья людямъ, они поятъ лошадей и верблюдовъ, и остатки воды изо рта тѣхъ и другихъ падаютъ обратно; въ него же течетъ вода изъ лужъ, образующихся около колодца, и образующихся, конечно, не изъ одной только воды. Но они привыкли, и имъ кажется, что иначе и быть не можетъ.