В поселке
правитьПриехал к теще зять в гости.
Та позвала родню. Загуляли.
Люди все простые, в скромных бедных одеждах. Слова того проще и скромнее. Мысли убоги и коротки, не простираются дальше забот о хлебе и сене, о семье и скоте.
Но лица веселые, освещенные непритворной улыбкой, искренние.
Хозяйский сын, усатый и чернявый красавец, с бутылкой в руке и с рюмкой в другой, тянется через стол к гостю, просит:
— Ну, для меня одну… А, слышь, Саша, ведь мы в три года раз свиделись… На, держи!..
Румяный и бородатый, молодой еще зять берет рюмку, встает кланяется всем, поздравляет с гостями, со свиданием… Выпивает. Крякает…
— Груздочков-то получаете… А вот арбузики… — потчует теща.
За столом степенные гости, лица их разгорелись, на плечах темные шали, на гладко причесанных головах наколки с цветочками. Степенно беседуют…
Тут же старик, сосед, седой и шерстистый, с трубкой во рту…
Шамкает басом:
— Трех сынов, да пятерых внучат пришлось сряжать в полк-то… Хе-хе… Пофартило!.. Теперича, почитай, что 200 целковых каждый стоит…
— Яков Петрович!.. Ты пошто это в уголку прижался?.. На вот, выпей — да закуси!.. Что ты, Господь с тобою.
Яков Петрович молча подсаживается, подвигает к себе чашку чая, разливает в блюдце, вздыхает…
Он в пимах и серой тужурке. Лицо его бледное, сухое. Глаза большие, вдумчивые. Часто посматривает на гостя… Молчит. Подали ему. Выпил, утер усы и потянулся за груздком.
Молодица из тени самовара черные глаза повела на него, и тут же конфузливо опустила их, рассматривая блюдце… Другая, ядовито улыбнувшись про себя, с соседкой ехидно переглянулась… Шушукаются…
Молодой хозяин обносит водкой, хозяйка-мать потчует шанежками, да вафлями, а седой дед, попыхивая трубкой, журчит:
— Полечись, говорю, может Бог оглянется… В Огневке старуха есть, знатно лечит банями… Дак нет ведь, он надо мной же ощеряется…
При этом старик сурово, стыдяще смотрит на Якова Петровича. Сын он ему.
Тот вдруг оживает, откидывает назад голову и ухмыляется прискорбно:
— И так охота тебе, тятенька, чепуху городить?..
Как бы за защитой обращается к гостю:
— Иди, вот, со старухой в баню да и только!..
Все смеются, а он снова умолкает и весь съеживается на стуле. Затем, когда смех стихает, выпрямляется, сверкая глазами, говорит:
— Считают меня больным да и только… А я вовсе не болен… Ну, чем я болен?..
— А пошто ты не как все прочие… Ровно как в воду студеную опущен!.. Ни тебе слова сказать, ни тебе на улицу выйти… Как туесь какой, прости Господи!.. А еще старший урядник!..
Яков Петрович пожимает плечами, молчит и снова делается сгорбленным, точно на плечи взвалил ему кто мешок с песком.
Далеко за полночь…
Уже пропели вторые петухи.
Гости в четвертом доме.
Языки развязались и говорят все разом, дружно хохочут острят, рассказывают смешное.
Яков Петрович не пьян, он только острее смотрит на гостя, он только тише говорить стал, но он много рассказывает… Горячо, мало что шепотом.
Гость только качает головою, а Яков Петрович подавленным шепотом рассказывает, склонившись к уху собеседника:
— За сеном ли, за снопами ли еду, али дома за скотиной хожу — нету мне покою, нету мне ни в чем радости… Ровно как живу не я, а скорлупа моя только, а душа та, да сердце. То — высохли… А отчего?.. Разве они поймут?.. Никто не поймет, оттого и людей чураюсь…
— А ты не думай!.. Слышь ты, Яшенька, а ты не думай!.. — советует гость… — Ты забудь все!.. Она уже замужем, знаешь, семейную жизнь расстраивать… Плюнь!..
— Эх, да не то… Разве «она» тут? Теперь она — что?.. Это ведь только люди-то болтают, а, ей Богу, напрасно… Она сама терпит… Чего уж тут!.. Она раньше это меня завлекала… А потом не то… Ты только пойми!..
Яков Петрович встал на колени, чтобы лучше все рассказать сидевшему в углу на полу гостю, и взял его даже за одну руку…
— Ты пойми только: ушел в отряд, четыре года… Старался, хотел, лучше всех быть…
Он тряхнул головою и, отмахнувшись от чего-то рукою, еще тише зашептал:
— Кабы я был, как другие прочие… А то грамота, книжки разные… Знаешь?.. Ровно рану какую в сердце растравили они… Ровно пьянство какое, отравился я ими, а не могу… И жизнь вся стала постылой… Эта, наша, здешняя-то!.. Понял ты меня?.. А там, ну куда?.. Знаешь грамоту нашу таловую?.. Господи ты Господи, вот ведь никто не поймет, а только все жалко, и их жалко всех… Другой раз на пашне с лошадью обнимаешься да и…
Не выдержал, захныкал и процедил сквозь всхлипывания:
— Да и плачешь, плачешь… А потом… А потом легче станет, но не надолго… Тридцать три года мне, не женился, работа идет плохо, старик ругается… Хотел на место поступить в приказчики… Присмотрелся — совесть не позволяет, плачешь да обвешиваешь… Посмотришь это кругом — ничего, то есть ничего-то, ничего отрадного нету…
— Женись! — решительно шепчет гость. — Ей Богу, женись… Ребятишки пойдут, все такое… Забудется все!..
— Эх!.. Ну… и ты не понимаешь меня… Человеком, человеком хотел быть я, вот что… Понял ты?.. Настоящим чтобы, чтобы своим людям помочь скорее… Вот прийти бы и сказать им так во всю силу: не так, ребята, живете… Давайте по новому… И вот чувствую, я сумел бы, ей-Богу сумел бы… Да вот… Ишь застрял, как кол в земле и корень-то сгнил и верхушку-то воробьи обгадили… А уж теперь только… Эх, чего там…
Он вдруг оживляется и торопливо говорит, задыхаясь:
— Тоска, брат, такая-то ли тоска иной раз душит меня, что… не высказать…
Он затрясся весь и стыдливо закрыл рукой глаза…
В это время веселый смех и шум за столом сменился полупьяной, но дружной и протяжной песней:
Я а-а куда-а-сь горя деваюся-а-а
Я-а по-ойду то уйду на быстру реку-у…
Такая простая, грубая, но родная и трогательная, она дружески обняла душу Якова Петровича, подхватила и понесла, и закачала, как в люльке маленького беспомощного ребенка…
И она поет, молодица раскрасневшаяся… Улыбается, ей нипочем, у ней у самой трое ребят, своя семья…
А он несется думою над родными полями и так пустынно, так бесприютно вокруг, а он один, и не он даже, а скорлупа одна… Когда помоложе был — все чуда ждал, все надеялся на что-то, картины разные рисовал себе… А теперь вдруг как то понял, что нечего ждать, нечего и ниоткуда… Иные они люди, брошенные, и даже те книжки, что манили его куда-то — не для них написаны…
Нельзя ихнему брату людьми настоящими быть… Невозможно… Из миллиона один, может быть, для насмешки, для забавы… А всем нельзя… Обидно, обидно-то как!..
Качает головой, а сам еще цепляется за умирающие мечты: «Пришел бы это другим, настоящим и сказал бы: „Не так, ребята, живете. Давайте по новому…“. И все бы враз послушались!..»
— Послушались бы!.. — уверенно произнес он вслух.
— А?.. — спросонья спрашивает его гость.
— Нет, так это я!.. — говорит Яков Петрович. — Спи, давай, а я пойду лошадь твою отпущу… Выстоялась она теперь небось?
— Ну, ну… Резон… — мямлит тот и валится в угол.
Захлопнулась дверь, и песня осталась в жаркой горнице, только слабые нотки еще напутствуют его по улице.
Луна светит, снег белый повсюду разостлан, унавоженная дорога к реке ползет кривулиной… Поселок спит, зажмурившись… На крышах — матрацы бело-пуховые, черные трубы, как вороны сидят на них.
Остановился… Песни не слышно… Повернул к себе, скрипнул воротами, поговорил по-товарищески с заиндевевшим псом, лошадь гостя поставил к сену… Тупо уперся взглядом в полуразрушенные заплоты двора и остановился.
— Разрушается все, все дряхлеет… А сил нет поправить… — шепнула ему мысль.
Вздохнул и, туже запахнув неподпоясанный тулуп, быстро пошел из ограды прямо к реке по коричневой дороге.
Вот она широкая и быстрая, закованная и немая теперь… Рос на ее берегах, играл, купался, рыбачил… Песни распевал на лодке в сумерках.
Пошел на лед, к длинной конной проруби… Вода сверкает чешуйчатым серебром, чуть-чуть плещется и звенит тоненьким ледком. Чернеет ужасом глубины и манит… Манит и отталкивает, знобит тело…
Подумал: в шубе бы теплее нырять, да шубу жаль, новая. Пусть братишка носит… Снял, аккуратно свернул и положил подле.
— Господи!.. — сказал вслух и замер, подняв голову к небу.
И вдруг, будто Бог нахмурился на него, он опустил лицо к воде и отшатнулся от проруби… Зябко в одной тужурке…
— Подумать бы еще, — шепчет сам с собою… — Ведь они маются же и еще останутся маяться… Без меня…
Он быстро взял шубу, набросил ее внакидку на плечи и рысью побежал от проруби, будто кто гнался за ним. А когда поднялся на берег, то сел, переводя дух, и беспомощно, беспричинно заплакал…
Сидел и дрожал, плакал и шептал:
— Маяться надо… Шибче маяться вместе с ними… И замаяться до смерти… До смерти!..
На востоке тихо разгоралась розовая полоска. Шел короткий зимний день и прогнал его домой, к его обычным, тяжелым труду и заботе… Шел и тоску свою глухую нес на плечах, будто она единственная и вечная подруга его…
В воротах встретился пес и дружески помахал ему хвостом… И повизжал жалостливо, будто понимал все и сочувствовал.
Над избами вздымались прямые и кудрявые столбы дыма и в высоте розовели от восходящего солнца…