В полусвете ученых кафедр (Розанов)

В полусвете ученых кафедр
автор Василий Васильевич Розанов

Опубл.: 1913. Источник: az.lib.ru

В. В. Розанов

В полусвете ученых кафедр

I

Если бы я сказал, что юбилейные «Русские Ведомости» — некультурная газета, то многие бы удивились. Между тем это так же просто, как о человеке, не знающем «материков земного шара», — очевидно, что он не знает «географии».

«Культура» — не газетное понятие и не понятие наших последних лет и десятилетий. Наши года и десятилетия, как и совокупность газет, вправе «по-своему» распоряжаться, «по-своему» определять, «по-своему» начинять содержанием такие новые и современные им слова, таких «сверстников» по рождению, как «граммофон», «телефон», как «электроны», «рентгеновские лучи» и прочие новейшие открытия и изобретения; или — чтобы перейти в область духовных явлений — такие понятия, как «декадентство», «теософия» и проч. «При нас» возникли, мы их и «определяем», «толкуем». Мы — современники всему этому, мы — братья, «сродственники», как говорят крестьяне. Тут — все наши права, права нашего ума, учености и даже прихоти.

Но никакая ученость, ни даже десятков профессоров, ютящихся в «Русских Ведомостях», не может начать «по-своему» понимать географию, потому что географию начали греки, а все продолжавшие заниматься «географиею» и употреблять это название уже были связаны тем именно представлением и понятием, какое греки имели о задачах этой науки. «Греки» определили, Страбон назвал свое описание стран и народов земного шара «Географиею», — и Риттер или Реклю, хотя они гораздо ученее Страбона и больше его знают в этой науке, — не вправе ничего прибавить к пониманию, к понятию, к определению «географии».

«Культура» и «культурный» сделались словами, пошедшими по улице; и ничего нет обыкновеннее теперь, как увидеть компанийку безграмотных евреев, с примесью не столь безграмотного, но глуповатого русского, которые печатают возмутительную мерзость, мошеннические и идиотические книжонки и ставят под ним фирму (боюсь, нет ли такой, и тогда извиняюсь: я пишу для примера): «Книгоиздательство культура». Причем, по полной безграмотности и не зная даже слова «Страбон», они совершенно чистосердечно, совершенно искренно считают себя «культурными людьми» на Руси, «культурными деятелями» в «нашей несчастной и темной родине». Я совсем подбираюсь к «Русским Ведомостям», да и читатель, вероятно, догадался, как просто и ясно дело. Слова «культура» и «культурный» запылились и загрязнились на улице. Они печально и страшно охулиганились. И охулиганили их люди и лица, которые, не имея понятия о культуре, стали начинять это имя своими личными мерзостями, своими личными глупостями, своею личною необразованностью, — но придавая всему этому «личному» и «своему» внешнюю технику и шаблоны «культуры».

1) Байрон — печатался.

2) Оль д’Ор тоже печатается.

3) Следовательно, Оль д’Ор продолжает дальше дело Байрона. А так как Оль д’Ор еврей, то может сказать: "Я продолжаю гешефтмахерство Байрона, и еврейский приват-доцент Коган поместит меня в «Историю всемирной литературы».

Что вы тут сделаете и как опровергнете Оль д’Ора и Когана? Они люди грамотные, а Коган даже ученый. Они будут настаивать на сходстве имен («литератор»), на предмете деятельности, — разумеется, с разницей таланта. Но ведь и «маршалы» Наполеона входят в «наполеоновскую эпоху», и даже «ветерана старой гвардии», простого солдата, барабанщика — нельзя исключить из «наполеоновской эпопеи». Оль д’Ор и считает себя «старым ветераном байроновской и пушкинской эпохи».

Ничего не поделаешь. Формально прав.

Но внутренно, но субъективно, но всеми силами сердца мы чувствуем, что совершилось какое-то великое святотатство около имен Наполеона, Байрона и Пушкина; что произошло хулиганство в великой традиции; что пришел какой-то переодевалыцик-актер, намазал все физиономии гримом, всех остриг и надел на всех парики из мертвых волос. И теперь в этой общей беде никого узнать нельзя, «родного папашу не различишь».

1) Культурный человек был Буслаев и делал культуру.

2) Но также и еврей Маркинзон, издающий «Советы молодым юношам, предающимся порокам», называет себя «культурным деятелем» и продолжающим традиции общечеловеческой «культуры».

Маски смешались. Люди смешались. Понятия, книги смешались. Пришла беда, ужасная беда. Собственно, Маркинзоном, Оль д’Ором и Коганом культура подсекается в корень, она вся задымилась, затянулась болотом, гнилью…

Бес пришел. Актер пришел.

Среди этого остается только крикнуть:

— Да как понимал «географию» Страбон? Как с культурою все дело «началось»? И какое с этим именем соединялось понятие тогда и все времена «до нас»? «Мы» потерялись, заблудились, — и вернемся к «древнему», «первоначальному».

Другого пути и спасения нет.

Что же такое «культура»?

Возделывание. «Культурные» растения суть «возделанные» растения в отличие от диких, растущих в лесу.

Агрикультура — возделывание земли, обработка полей.

Кем? На что? Что такое «культура» как кругооборот, очевидно, обширного мира явлений, — где «агрикультура», очевидно, только часть и «культурные растения» лишь цветная полоска в необозримой ткани. Откуда слово? И что оно выражает? Где «география» и как к ее идее пришел Страбон?

«Agros colo» — обрабатываю поля. Отсюда — «агрикультура» как возделывание полей.

Центр понятия — «colo», слово древнего Лациума, времен Ромула и Нумы Помпилия, когда Европа только рождалась и «нас» совсем не было. Ничего мы к смыслу этого слова не можем прибавить, и не смеют отступить от него Оль д’Ор, Коган, Маркинзон и «Русские Ведомости».

А слово это имеет физическую сторону, от которого потекла «агрикультура».

И имеет духовную сторону, от которого потекли религиозные «культы». Гимназисты заучивают слово в четырех основных грамматических формах, из которых третья есть уже имя всемирного явления: colo, colui, cultum, colere. Беру старого Кронеберга и выписываю из лексикона все значения слова, дабы обнялись в мысли читателя все понятия древнего Лациума:

«Colo, lui, cultum, colere — пахать, возделывать землю. Почитать, чтить, иногда — любить. Жить, жительствовать, обитать. Стараться о чем, украшать себя, убираться. Почитать Бога, обрабатывать поле, жительствовать, жить, торжествовать, праздновать; почитать подарками, жить по обыкновению предков; colere inter se — любить друг друга; colere studia — предаться наукам» (стр. 95 изд. 1870 года).

Когда вы прочтете эти строки хладнокровного словаря, то на вас повеет каким-то теплом. Удивительно в словаре!! Это тепло принес в слово древний Лациум, когда еще в России бродил пещерный медведь и зубр был самое «образованное животное». Ничего не было. Пустынна Европа. И вот народ великих задатков в себе и всемирного предназначения создает слово сложных оттенков и интонаций, которые, стараясь выразить по-русски, русский немец употребляет все самые благородные и прекрасные слова, с каким-то веянием тепла около них, души около них. Colo — это именно душа человеческая, в практической и идеальной ее двойственности, в грустной заботе ее работать и работать, «иначе нечего есть», но и — отдохнуть, украситься и помолиться. Прямо — великое слово, в уровень библейским строкам, где тоже говорится о человеке, что ему удел — «в поте труда возделывать землю» и «в праздник украситься» и «помолиться Богу».

Просто.

Велико.

И — все.

«Сомкнута» культура; «круг» завершился. Ничто не выйдет из этого «круга»: ни географ Страбон с заботою обозреть и оставить потомкам память о землях и племенах, какие он видел или о которых слух до него донесся; ни Колумб с заботою открыть земли «внизу земного шара»; ни учредители римских «Fastes» (праздничные дни); ни наш Троицын день, с березками, с молитвами; ни подвиг Сусанина, с заботой «сохранить царя Руси»; ни Аввакум, со страхом его и тоскою, что разрушают «древнюю храмину» веры и «культа» (церковных форм).

Великое, величайшее слово! Оно объемлет все теплое на земле, всю любовь человеческую к вещам, к предметам, от гребня в волосах крестьянки Лациума («сою — украшаю») до нашего православного богослужения («colo — почитаю Бога»)… Все, где человек любил, все, к чему он приложил руку, о чем подумал, о чем позаботился, — и непременно любовно положительно, — объемлется этим великим словом. Но перечтем еще все значения: и мы увидим, что в них не защемлен хотя бы крупинкою оттенок вражды, раздора, ненависти.

Ничего.

Ни одного темного чувства.

В «культуру» входит один свет, благородный, чистый свет.

— Читатели! — кричу на весь свет. — Да где же тут «Русские Ведомости», и Коган, и Оль д’Ор!..

*  *  *

Читатель до того напуган приближением сюда «Русских Ведомостей», что уже не может произнести слова, а только машет руками:

— Вон! Вон! Вон!

Он проникся, этот «обыкновенный русский читатель» («colo» — живу, жительствую, очевидно, — по соседству других слов — «обывательствую»), --проникся духом римских слов, где говорится о всем милом и дорогом человеку и человечеству, поистине — «труждающемуся и обремененному» человечеству, — которое в ответ на скорбь земную, на жалкий и грустный удел человеческий, подъяло в согласии, подъяло в гармонии («colere inter se — любить друг друга») бесчисленные труды, заботы, от гребеночки до поля («агрикультура»), от богов Лациума до Троице-Сергиева Посада, с воплем, обращенным ко всем будущим поколениям:

— Не станем ссориться! «Богов» много, и который «Бог» настоящий--не дано знать ограниченному разуму человеческому. Но соединимся вот на чем: почтим («colo — почитаю, чту») все на земле и во всяком человеке и времени, на чем лежит след почитания человеческого («cultus — почитание, богослужение»)… Почтим это самое почтение, почтительное отношение, благочестие людей, благородствование людей, где бы они ни жили, как бы ни назывались, к чему бы благочестиво и благородно ни отнеслись, к «гребню» ли в волосах женщины, к «статуе» ли бога и богов, у каждого своих, — к полю, к посаженному дереву, к овце, корове, яблоне, к судье, чиновнику, царю, рабу… Соединиться на предметах мы не можем, «каждый любит свое», и мы избираем новый лозунг всемирного соединения--не «предметы», а эту нить из сердца нашего к предметам:

1) белая она («colo — люблю») — это культура; и пусть во все времена соединенные «почитанием» к вещам, людям, богам и чиновникам люди именуются «культурными». Это — завет Рима на все времена;

2) а если черная эта нить, если люди богохульствуют, разрушают святыни, ничего не почитают, если все им враждебно и чуждо…

Рим недоговорил, а Русь досказывает, «испытанная во временах»:

3) это — хулиганы.

Где же место, среди культурных людей или среди хулиганов, «Русских Ведомостей», если в 50 лет ни разу они не сказали, не оглянулись, не подслушали и не передали своим читателям простого зрительного впечатления:

1) «Вчера зажглись священные огни и московский люд в Кремле встретил свое Воскресение Христово».

2) «Один из профессоров побывал у Троице-Сергия и вот передал впечатления» (следует «рассказ» или «очерк»).

Хоть бы приблизительно что подобное! И конечно, все о «Русских Ведомостях» знают то, что седобородые старцы Лациума передали бы на своем латинском языке:

"Barbari sunt. Deos non habent. Mores eorum saevi et primitivi sunt. Homines infini et in fensi.

По-русски:

«Это дикие люди. Богов у них нет. Нравы у них первобытные. Племя ко всему неприязненное и низкое».

Они ответят, едва ли оспаривая эту характеристику, возражением «с другой стороны»:

— Но мы, однако, любим граммофон, — и знаем, как он устроен. И поздравлявшие их с юбилеем подтвердят:

— Да. Они любят граммофон и социалистов.

Я отвечу, что это — «современное нам» и переоценивать культуру не может. Газета и сотрудники и могут взять себе какое-нибудь другое имя: «граммофонные люди», «техники новейших изобретений», «рекомендательная контора новейших усовершенствований» и т. д. и т. д.; общее и очень верно: «люди, гоняющиеся за всем новым и новеньким». Но старого слова «культура», в его, так сказать, «страбоновском смысле» и под покровом которого выросла вся Европа, они брать себе не могут… Особенно с социализмом, который есть сумма отрицательных отношений ко всей сумме явлений старой культуры… «Старой», я оговорился. Но кроме «старой» — и нет другой «культуры» в Европе, по существу и смыслу ее происхождения из любви, почитания, уважения, благородствования около предметов, людей и человеческих отношений. Культура глубочайше есть историческое явление; она вся в «прежде», в корнях, во «вчерашнем», в «древнем»… «Культура» и «это новенькое» — несовместимы. «Старая культура», веками накопленная, лишь припускает к себе новое, по строжайшей в нем оценке лучшего; не «своей», «партийной» оценке, а всемирной и общечеловеческой оценке. Но даже великие новые вещи, вроде новых методов лечения в медицине, она «припускает», при всей их удивительности и благости, как «кое-что», без торопливости и особого восторга и уж решительно без всякого перед ними «преклонения», ибо собственные ее сокровища, включающие и Рим и христианство, Капитолий и Ватикан, и наши троице-сергиевские березки, и географические открытия, включительно с Колумбом, до такой степени велики, необходимы человечеству вечною необходимостью, что, напр., весь Пастёр около этого — то же, что холмик в Альпах. И сам Пастёр (религиозный человек) это знал. Вот почему почти первый признак «дикости», «необразованности» и «некультурности», первый и самый безошибочный, — есть «радостная встреча» новенькому, вечный шум и реклама и нервы перед «последней новостью», литературы ли, философии ли, техники ли: то самое, с охапкой чего вечно бегут Оль д’Ор, Коган и «Русские Ведомости». «Русские Ведомости» в самом деле, и совершенно просто, и очень точно, — необразованная газета. Ученая — да. Все новинки знает — да. «Последнее слово науки» знает — да, да и да! Но все это и отдаленно не слагает «образованности», — тоже древнего и утонченного слова, культурного и одухотворенного слова. Слово это, тоже как и «культура», идет из традиции и корней, из древнего и «вчера», чего по принципу не переносят semper saevi [всегда злые (лат.)] «Русские Ведомости». Помилуйте:

1) Граммофон признают, церковь отвергают.

2) Оскара Уайльда чтут, Библию читать не советуют.

Полная дикость и необразованность. Полные «примитивы». Возьмем еще область тысячелетнего любящего созидания, — нашу местную, русскую. Если бы у «Ведомостей» было чувство и сознание «отечества», они усилия употребили бы хоть что-нибудь дорогое и милое найти и показать в нем, — ну, вот «Святую Ночь», на которую полюбовался же Чехов (рассказ его), или что-нибудь в прошлом, в прошлых царствованиях, в прошлых веках… Нашли бы, если бы любили («colo — люблю»). Находят же даже в Вавилоне, даже в раскопках, даже у скифов… Но в России нет «Святой Ночи» для «Русских Ведомостей». Для них в России, в своем отечестве, есть только «Темная ночь», чего даже в Скифии сплошь не было. И это ничего другого не значит, ничего иного не показывает, как что бедные профессора, издающие «Русские Ведомости», сидят в такой «ночи» невежества, что даже уж глазки их не различают, какое смешное зрелище представляют «профессора без отечества».

— Да. Мы чиновники министерства просвещения, но мы отечества не имеем. Потому что мы образованные.

Это только на ярмарке показывать.

II

По самому отсутствию желания что-нибудь найти, увидеть, вынюхать, — как вот добрая собака «нюхом чувствует», что «хозяин в дом вернулся», — в христианстве, в церкви, в отечестве своем, по всему этому явно, что «примитивы» «Русских Ведомостей» вовсе недовольны не состоянием отечества, не состоянием христианства или церкви, не дурными людьми теперь в них, а что им противно самое существо христианства, самое существо церкви, самое существо отечества…

Т. е. именно те колоссальные тысячелетние отложения любви и уважения («colo» — отсюда «культура»), куда благородный человек слагал из души своей все лучшее, как птица-мать из груди выщипывает перышки и кладет их в гнездо, чтобы было мягче птенцам, будущим поколениям. Да, вот определение «культуры», пожалуй, охватывающее все оттенки римского понятия: великое гнездо человечества, и главным образом — гнездо для детей, для будущего, для умягчения жизни человеческой и охранения ее от всего дикого, грубого и жестокого. Трудно было; вся жизнь страдальческая: и бедный ограниченный человек истощался и истощался в силах, чтобы «потом было лучше». Чтобы было легче; чтобы было нежнее (colo — украшаю); чтобы было слаще (наряды, нарядный быт). Это «всемирное гнездо» устлано пушинками в самых разнообразных направлениях, самого разнообразного состава, — практическими и духовными, физическими и идеальными, от ожерелья и танца до богослужения и молитвы. Но главные пласты всемирных отложений любви и уважения — конечно, именно духовные: они именуются — церковь, религия, сумма благоговении к прошлому, отечеству…

— А, «отечество», т. е. государство, это «наше-то правительство», — кричат социалист, граммофон и «Русские Ведомости»: что вы о нем скажете?

— Да очень простую вещь, что государство от полицейского офицера, стоящего на углу Литейного и Невского и говорящего извозчикам: «Заворачивай направо», до казначея, выдающего жалованье даже «отрицающему его профессору», и т. д., «до Коковцова», который мне может быть несимпатичен, да он, вероятно, этим и не интересуется, а я беру его «в идее», как «министра-председателя», как «ректора правительственного университета», — это государство, — говорю я, т. е. отечество in concreto, конечно же, есть сумма материальных благ, есть сумма физических необходимостей, без коих жизнь каждого была бы невозможна, ибо завтра же без него меня кто-нибудь бы зарезал и уж всенепременно ограбил… Конечно, «государство» и «правительство», от основания и до вершины, все сплошь, по замыслу, по идее, по намерению, по пафосу — идеально; оно есть вековая практическая разработка одной идеи — «добра», с полным устранением и изгнанием идеи зла. И государи наши, еще от Михаила Феодоровича, да и раньше — еще от князей, от Владимира Мономаха и Ярослава Мудрого до «теперь», думали ли о законах, думали ли об управлении, о том, «какого куда воеводу поставить», воевали ли, заключали ли мир: о чем, скажите, кроме общего блага и улучшения всех вещей, они заботились и могли заботиться? Скажите по правде, неужели кто-нибудь из социалистов и граммофонов воображает хотя бы внутри души, будто чтобы Государь когда-нибудь задумывал: «А ну-ка я пошлю туда злого воеводу, взяточника и лихоимца», «а ну-ка я поведу войско, да пусть меня литовцы разобьют», «а ну-ка я народ поморю голодом», «а ну-ка я им подсыплю чумы»… Даже медный социал-граммофон такого не споет в медной утробе своей… Следовательно, о чем же может быть речь? О несчастье, а не о присутствии зла; о том, что и государи многого не могут, а не о том, чтобы они чего-нибудь злого пожелали. И «правительство» или «государство» есть именно сплошь и повсюду одно добро, — и лишь на этой уверенности всех и зиждется любящее повиновение всех государству и готовность приносить ему жертвы и даже самую жизнь (война, войско)… О, поверьте, — в «отечестве» содержится гораздо больше любящего электричества, чем во всех ваших «политических партиях» и «социалистических подразделениях», клюющих друг друга носами; оно молчит, и люди отечества — молчат, но когда придет час — они сделают. Просто — молча «умрут за отечество», вот и все. Не социалистишкам, не журналистам и не гг. профессорам оспаривать величие и честь отечества. Итак — сплошное добро (по идее, по замыслу). И «зло» приходит сюда не как собственная его идея, а как чуждая и враждебная ему идея, как болезнь, как рак, как нефрит входит в организм… Было гнездо, и пошел дождь: размочил, разорил. Ветер сорвал гнездо. Кукушка положила в гнездо чужие яйца (социализм)… Мало ли несчастий! Так несчастий, а не зла!!! И поезда крушатся: нельзя же из-за этого отрицать железные дороги и «негодовать на правительство, почему оно не снимает рельсы, так как на них бывают катастрофы». Профессора скажут: «Мы не так глупы, чтобы велеть снимать рельсы». В отношении железной дороги, где все уж слишком ясно, вы — действительно «не так глупы», но в отношении более сложном, именно вот «отечества», где и концов мотка не разберешь, вы… именно так «примитивны», чтобы не сказать грубого слова. — «Мы за социализм» и «непрерывно докладываем о всех съездах этой партии в нашей газете, как и о всякой с темпераментом речи выдающегося социалиста»: разве это не входит в дух и содержание «Русских Ведомостей» да и все ее, этой газеты, радостные «встречи» и грустные «разочарования»… Но что же такое «социализм», как не «снимай вообще государственные рельсы». Для рабочего это, может быть, не глупо: он видит в «государстве» и «культуре» лишь уголок, до него относящийся, — уголок жизни величиной с воробьиный нос. Но для профессоров, знающих «христианство», «церковь», «душу», «Грецию» и «Рим», такое общекультурное «снимай рельсы» — невообразимо глупо. Кроме оговорки («убежище» от опасности «попасть в глупые»):

— Да, может быть, они не знают Рима, Греции, души, христианства, церкви? «Снимай рельсы», и «социалисты» не оттого, что глупы, а оттого, что не понимают ничего в человеческой культуре?

Вот это правда.

Тут и секрет.

Они все взяли «памятью», все уроки выучили «на память» и граммофонят на лекциях «об экономической борьбе пролетариев» в Риме, «о классовой розни в средние века», «о состоянии крестьянства перед началом реформации» (частые рубрики лекций, вечные темы занятий профессоров и их диссертаций), но

1) они не понимают, что такое реформация, так как и понять этого нельзя, если сам не религиозен;

2) соборы готические принимают за «игру природы», как-то появившуюся, потому-то и представить себе не могут таких идиотов, которые стали бы строить вообще дом молитвы, да еще с такими инкрустациями и узорами, как готика.

— Глупо!

— Вся история до граммофона и прихода социалистов была глупа. Вот что профессора думают и единственно могут думать о предмете своем, истории…

Или, вернее, предмет-то они признают: 1) как свои лекции, 2) как германскую ученую литературу о нем и проч. Но реальный предмет этого книжного предмета, самую жизнь, они считают, и вправе единственно считать:

— Глупою!

И просто потому, что они «с социальным оттенком».

Да и еще основательнее по следующему: молитвы — не надо, христианство — призрак, религия — не действительность.

Т. е. не действительность — самая душа истории.

И тогда история, конечно, — пуф.

Так это и есть, — и мы сейчас почувствуем поворот к «Русским Ведомостям». Считая, что самой души в истории нет, естественно, они, т. е. профессора с таким уровнем умственного развития, скучали преподавать «бесплодные» (без зерна в себе) науки в университете, науки «о пустом месте», науки «о человеческих предрассудках», и, позевывая в аудиториях, позевывая перед студентами, — решились «отличаться перед читателями», и напр. «бороться с Коковцовым». Или вообще с представителями: 1) государства, 2) церкви, 3) христианства, 4) религии. «Опровергать предрассудки»… В сие море, нигде не кончающееся, и вплыли бедные «Русские Ведомости», и все плывут, и все плывут… никогда не приплывают… нигде конца не видно…

Где же тут «конец увидеть»…

Просто это глупо (и именно профессору «бороться с предрассудками»)… Но «конец глупости увидеть» может только мудрый.

Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 11 и 12 сентября. № 13470, 13471.