В поисках света (Кейн; Журавская)/МБ 1898 (ДО)

В поисках света
авторъ Холл Кейн, пер. Зинаида Николаевна Журавская

Оригинал: англ. The Christian, опубл.: 1897. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Міръ Божій», №№ 1-12, 1898.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЪ ПОИСКАХЪ СВѢТА.

(THE CHRISTIAN). Романъ Холлъ Кана. Переводъ съ англійскаго З. Журавской.

КНИГА I.
Внѣшній міръ.
I.

Утромъ 9-го мая 18… г. трое изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ нашей исторіи находились, въ числѣ другихъ пассажировъ, на палубѣ парохода «Тинвальдъ», стоявшаго у острова Мэна, близъ Дугласскаго мола и разводившаго пары, готовясь къ отплытію въ Ливерпуль. Одно изъ нихъ было — семидесятилѣтній старикъ священникъ съ кроткимъ, привѣтливымъ дѣтскимъ лицомъ; другое — молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати, тоже священникъ; третье — двадцатилѣтняя дѣвушка. Старшій священникъ имѣлъ бѣлый галстухъ на шеѣ и былъ одѣтъ въ сильно поношенное черное платье, покроя, болѣе употребительнаго двадцать лѣтъ назадъ, чѣмъ теперь; младшій былъ въ длинномъ сюртукѣ съ отложнымъ бѣлымъ воротникомъ, какіе носятъ католическіе священники, и въ широкополой касторовой шляпѣ со шнуркомъ и кисточкой. Они стояли какъ разъ посрединѣ, и капитанъ, направлявшійся изъ своей каюты къ мосткамъ, привѣтствовалъ ихъ, проходя мимо.

— Здравствуйте, м-ръ Стормъ.

Молодой человѣкъ слегка поклонился, приподнявъ шляпу.

— Съ добрымъ утромъ, пасторъ Квэйль.

— Съ добрымъ утромъ, капитанъ, — живо отозвался старикъ, — съ добрымъ утромъ!

Послѣдовалъ обычный вопросъ о погодѣ; выпрямившись по военному, чтобы отвѣтить, капитанъ встрѣтился глазами съ молодой дѣвушкой.

— Это-то и есть внучка?

— Да, это Глори. Она-таки рѣшилась покинуть своего старика дѣда, и я пріѣхалъ сюда изъ Пиля, чтобы проводить ее.

— Что жъ, теперь передъ барышнею открытъ весь міръ; мнѣ слѣдовало бы сказать, что міръ у ея ногъ. Вы прекрасны и свѣжи, какъ утро, миссъ Квэйль!

Капитанъ самъ засмѣялся своему комплименту и пошелъ дальше. Дѣвушка выслушала его полубезсознательно и отвѣтила только взглядомъ черезъ плечо и улыбкой. Ея зрѣніе, слухъ, всѣ ея чувства и способности были поглощены тѣмъ, что происходило передъ ея глазами.

Было чудное весеннее утро. Еще не пробило девяти часовъ, но солнце стояло уже высоко надъ Дугласовой Головой, и лучи его золотили воду, отражаясь въ мелкой ряби надвигавшагося прилива. На пристани грохотали телѣги; по шкафутамъ спускались толпой пассажиры; на обѣихъ палубахъ стало тѣсно.

— Какая прелесть! — говорила дѣвушка, обращаясь не столько къ своимъ спутникамъ, сколько къ себѣ самой; а старый пасторъ смѣялся взрывамъ ея восторга при видѣ самаго обыкновеннаго зрѣлища, и отвѣчалъ незначущими замѣчаніями, наивными, ласковыми рѣчами, походившими на невинный лепетъ горнаго ручья.

Дѣвушка была ростомъ выше обыкновеннаго, имѣла золотисто-красные волосы и огромные, великолѣпные темно-сѣрые глаза. На одномъ глазу было коричневое пятнышко, съ перваго взгляда производившее впечатлѣніе раскосости, со второго — кокетливости, затѣмъ, придававшее ея взгляду выраженіе необычайной силы и страсти, — и это послѣднее впечатлѣніе оставалось. Но самой замѣтной чертой въ ея лицѣ былъ ротъ, немного слишкомъ большой для того, чтобы назвать его красивымъ, и безпрестанно нервно подергивавшійся. Поражалъ и ея голосъ, низкій, густой, какой-то мягко сиплый, но способный ко всевозможнымъ оттѣнкамъ. Почти всѣ ея рѣчи дышали шутливымъ задоромъ и насмѣшкой; въ каждомъ словѣ участвовали и душа, и тѣло. Она ни минуты не оставалась въ покоѣ; даже когда она стояла на одномъ мѣстѣ, ноги ея безпрестанно двигались. Она была одѣта просто, почти бѣдно и, пожалуй, немножко небрежно. Все время она смѣялась и улыбалась, но иногда въ глазахъ ея стояли слезы.

Молодой священникъ былъ хорошаго средняго роста, но казался выше, благодаря изящной манерѣ держаться. Приподнявъ шляпу въ отвѣтъ на привѣтствіе капитана, онъ обнаружилъ крутой, выпуклый лобъ и большую, коротко остриженную голову. У него былъ правильный носъ, могучій подбородокъ и полныя губы, — всѣ черты очень рѣзкія и опредѣленныя для такого молодого человѣка, — и цвѣтъ лица темный, почти смуглый; что-то цыганское свѣтилось въ его большихъ золотисто-карихъ глазахъ съ длинными черными рѣсницами. Онъ былъ гладко выбритъ, и нижняя часть лица его казалась тяжелой въ сравненіи съ яркимъ огнемъ глазъ. Въ его обращеніи проглядывала застѣнчивая принужденность; онъ все время не двигался съ мѣста и почти не подымалъ опущенной головы; рѣчь у него была степенная, медленная и обдуманная; голосъ звучный и увѣренный.

Раздался второй звонокъ, и пасторъ сталъ собираться на берегъ.

— Вы вѣдь позаботитесь объ этой бѣглянкѣ и доставите ее въ госпиталь?

— Доставлю.

— И будете присматривать за ней тамъ, въ этомъ огромномъ Вавилонѣ?

— Если она позволитъ мнѣ, сэръ.

— Да, да, я знаю; она непостоянна, какъ вода, и не дается въ руки, какъ вольный вѣтеръ.

Дѣвушка засмѣялась.

— Ужъ вы бы лучше сразу назвали меня бурей, или, — она бросила взглядъ на молодого человѣка, — или штормомъ, Глори Шт…^[1] О!

Она заикнулась, прежде чѣмъ неосторожное слово сорвалось съ ея устъ, и опять засмѣялась, чтобъ скрыть смущеніе. Молодой человѣкъ слабо усмѣхнулся, скорѣе съ горечью; старый пасторъ ничего не замѣтилъ.

— А что жъ? Почему бы и нѣтъ? Самое подходящее названіе; ты его вполнѣ заслуживаешь. Но Господь милостивъ къ такимъ натурамъ, Джонъ. Онъ никогда не испытываетъ ихъ свыше силъ. Къ религіи у нея, знаете, нѣтъ большой склонности.

Дѣвушка оторвалась отъ оживленной сцены, которой любовалась, и снова вмѣшалась въ разговоръ; въ тонѣ ея слышна была смѣсь юмора и паѳоса.

— Ну вотъ! назвали бы ужъ сразу язычницей. Я знаю, дѣдушка, что вы хотите сказать. И вотъ именно для того, чтобъ показать вамъ, что я не давала себѣ торжественнаго обѣта не ходить въ церковь въ Лондонѣ, потому что вы черезчуръ удручали меня этимъ на островѣ Мэнѣ, обѣщаю прислать вамъ полный и подробный отчетъ о первой проповѣди м-ра Сторма. Ну, развѣ это не мило съ моей стороны?

Прозвонилъ третій звонокъ; рѣзкій звукъ парового свистка разнесся по заливу, ждали только почты. Старикъ пасторъ подошелъ ближе къ сходнямъ и заговорилъ торопливо:

— Довольно ли денегъ дала тебѣ тетя Анна, дитя мое?

— Достаточно, чтобъ заплатить за проѣздъ на пароходѣ и по желѣзной дорогѣ…

— Не больше? Ахъ, эта Анна такая…

— Не безпокойся, дѣдушка. Женщинѣ немного нужно на этомъ свѣтѣ — за исключеніемъ тети Анны. Притомъ же больничная сидѣлка…

— Боюсь, что ты будешь чувствовать себя одинокой въ этой огромной пустынѣ.

— Одинокой при пяти милліонахъ сосѣдей!

— Ты стоскуешься по нашему острову, Глори, и я почти раскаиваюсь…

— Чуть я только захандрю, дѣда милый, сейчасъ шапку въ охапку — и маршъ домой.

— Завтра утромъ я буду по всему дому искать моей бѣглянки…

Глори попыталась весело засмѣяться.

— Вверху, внизу и въ комнатѣ миледи?

— Буду звать: «Глори! Гдѣ ты? Куда запропастилась эта дѣвочка? Я сегодня цѣлый день не слыхалъ ея голоска. Что сталось съ нашимъ старымъ домомъ? отчего онъ смотритъ такъ мрачно?»

У дѣвушки глаза были полны слезъ, но она строго возразила, тономъ ласковой насмѣшки и сердечной любви:

— Вздоръ, дѣдушка; до завтра вы забудете и о Глори, и о томъ, что она уѣхала въ Лондонъ. По утрамъ вы будете разбирать древнія руны; по вечерамъ играть въ шахматы съ тетей Рэчелью; по воскресеньямъ бранить стараго Нейлюса за то, что онъ заснулъ у аналоя, и… и все будетъ идти такъ же, какъ всегда.

Принесли почту; однѣ сходни уже убрали. Старый пасторъ, держа часы въ лѣвой рукѣ, пальцами правой полѣзъ въ жилетный карманъ.

— Вотъ, — началъ онъ, тяжело дыша, будто послѣ быстраго бѣга, — вотъ жемчужное колечко твоей матери.

Дѣвушка сняла перчатку, несвѣжую и слишкомъ свободную, и нервными тонкими пальчиками взяла кольцо.

— Такая память отъ матери, сэръ, лучшій талисманъ, — сказалъ старый пасторъ.

Молодой наклонилъ голову въ знакъ согласія.

— Вы съ Глори оба сироты, только… вы даже не помните вашей матери.

— Нѣтъ… не помню.

— Я буду поддерживать сношенія съ вашимъ отцомъ, Джонъ. Положитесь на меня. Вы еще будете друзьями. Человѣкъ не можетъ навсегда отвернуться отъ своего сына только за то, что тотъ предпочелъ церковь свѣту. Старикъ говорилъ, не думая; притомъ же, знаете пословицу, — громъ не убиваетъ. Предоставьте его мнѣ. Еслибъ только этотъ глупый старикашка Чэльсъ не набивалъ ему голову разными…

Клокотанье въ паровикѣ стихло, и голосъ съ мостика крикнулъ:

— Кто не ѣдетъ, прошу на берегъ!

— Прощай, Глори! Прощайте, Джонъ! Счастливаго пути вамъ обоимъ!

— Прощайте, сэръ, — отвѣтилъ молодой священникъ, сердечно пожимая ему руку.

Дѣвушка повисла у него на шеѣ.

— Прощай, милый, старый дѣда! Мнѣ стыдно, что я… Мнѣ жалъ, что я… Я хочу сказать, что это гадко съ моей стороны, что… Прощай".

— Прощай моя бродяга-цыганочка, моя колдунья, моя бѣглянка!

— Если вы будете браниться, сэръ, я закрою вамъ ротъ… Еще… разокъ…

Голосъ крикнулъ: «Отчаливай!»

Молодой человѣкъ отвелъ дѣвушку отъ борта, и пароходъ медленно отчалилъ.

— Я спущусь внизъ… нѣтъ, не хочу, останусь на палубѣ. Я сойду на берегъ… я не могу этого вынести… еще не поздно. Нѣтъ, пойду лучше на корму, посмотрю на кильватеръ.

Пристань и гавань опустѣли. Надь бѣлой маслянистой водой кричали чайки; Дугласкій молъ медленно уходилъ изъ виду. Вдоль набережной стояли друзья отъѣзжающихъ, посылая имъ прощальныя привѣтствія.

— Вонъ онъ на концѣ пристани. Вонъ дѣда машетъ платкомъ! Неужели не видите? Платокъ красный съ бѣлымъ. Спаси его Боже! Какъ мнѣ стало больно отъ его подарка! Столько лѣтъ онъ хранилъ у себя это кольцо. Однако, мой шелковый платочекъ совсѣмъ мокрый, — не хочетъ развѣваться. Не одолжите ли вы мнѣ… Ахъ, благодарю! Прощай! Прощай! Про…

Дѣвушка легла грудью на перила, совсѣмъ перегнулась черезъ нихъ и махала платкомъ до тѣхъ поръ, пока видна была пристань и люди; когда же ихъ стало невозможно различить, она пристально вглядывалась въ очертанія берега, пока и они не подернулись дымкой и не скрылось изъ виду, все, что она привыкла видѣть изо-дня-въ-день, всю свою жизнь, до сего дня.

— Милый островокъ! Я никогда не думала, чтобы онъ былъ такъ красивъ! Можетъ быть, я и здѣсь могла бы быть счастлива, еслибъ попробовала. Будь у меня хоть кто-нибудь, съ кѣмъ проводить время, хоть какое-нибудь общество… Какъ это глупо! Пять лѣтъ только томъ и мечтала, какъ бы уѣхать, а теперь!.. А все-таки онъ прелестенъ, правда? Словно птица на водѣ! И притомъ, разъ это ваша родина… милый островокъ! И старики тоже. Какъ имъ все-таки скучно будетъ! Не знаю, доведется ли мнѣ когда-нибудь… Я сойду внизъ. Вѣтеръ крѣпнетъ, и отъ этой ряби у меня въ глазахъ… Прощай, моя пташечка! Я вернусь къ тебѣ… Да, да, не бойся, я вернусь…

Смѣхъ и несвязныя рѣчи, ласково-насмѣшливыя и трогательныя, вдругъ оборвались рыданіемъ; дѣвушка повернулась и черезъ мгновеніе уже сбѣгала по лѣстницѣ, ведущей въ каюты. Джонъ Стормъ глядѣлъ ей вслѣдъ. Онъ не отозвался ни словомъ, но большіе каріе глаза его были влажны.

II.

Отецъ Глори былъ единственнымъ сыномъ пастора Квэйля и капелланомъ епископа при епископскомъ дворѣ. Тамъ онъ и встрѣтился съ ея матерью, камеристкой супруги епископа. То была прехорошенькая молодая француженка, дочь актрисы, въ свое время знаменитости, и имперскаго офицера, который не имѣлъ понятія о ея существованіи. Вскорѣ послѣ свадьбы капеллану предложило крупную миссію въ Африкѣ, и онъ, человѣкъ благочестивый до фанатизма, поспѣшилъ принять предложеніе, не страшась береговыхъ лихорадокъ. Но молодая жена его готовилась сдѣлаться матерью; жизнь въ дальнихъ краяхъ страшила ее; поэтому мужъ отвезъ ее къ отцу, въ Илль, и простился съ ней на пять лѣтъ.

Онъ прожилъ четыре; за это время супруги обмѣнялись нѣсколькими письмами. Его послѣднія инструкціи были посланы изъ Соутгэмптона: «Если родится мальчикъ, назовите его Іоанномъ (по имени евангелиста); если дѣвочка — Глори». Въ концѣ перваго года жена писала ему: «Я отняла отъ груди нашу милочку. Ты не можешь себѣ представить, какая она прелестная! Какъ очаровательны ея маленькія голыя рученки, шейка, круглыя плечики! Знаешь — она рыжая, — положительно, рыжая и вся въ кудряшкахъ. А глаза огромные, лучистые! Ротикъ, подбородокъ, крошечные красные пальчики на ножкахъ — все одна прелесть. Не понимаю, какъ ты можешь жить, не видя ея!» Въ концѣ четвертаго года онъ прислалъ послѣдній отвѣтъ: «Дорогая женушка, разлука горька, но такъ угодно Богу. Не надо забывать, что, можетъ быть, намъ и всю жизнь придется провести врозь». Затѣмъ пришло письмо отъ англійскаго консула на рѣкѣ Габунѣ, съ извѣстіемъ о смерти слишкомъ ревностнаго миссіонера.

Семья пастора Квэйля состояла всего только изъ него самого и двухъ дѣвушекъ дочерей, но и этого было слишкомъ много для живой молодой француженки. Пока былъ живъ ея мужъ, она задыхалась подъ ферулой двухъ старыхъ дѣвъ; когда же онъ умеръ, она перестала бороться съ судьбой, приняла одинъ изъ простѣйшихъ ядовъ и скоропостижно скончалась.

Высокій обнаженный холмъ, хмурясь, нависъ надъ мѣстомъ, гдѣ родилась Глори, но надъ вершиной холма всходило солнце, а склонъ его омывала красавица рѣка. Не дальше, какъ въ четверти мили внизъ по теченію была гавань, за гаванью заливъ съ развалинами стараго замка на скалистомъ островкѣ, а еще дальше разстилалось широкое ирландское море, послѣднее въ этихъ широтахъ — «бесѣдующее съ заходящимъ солнцемъ». Приходъ назывался Гленфабъ и отстоялъ всего на полмили отъ городка Илль, славящагося своими рыбными ловлями.

Глори съ самаго рожденія была маленькой красноголовой волшебницей, обаятельной во всемъ, что она говорила и дѣлала. До шести лѣтъ ей совершенно нельзя было вѣрить; она лгала на каждомъ словѣ. Рѣчь ея поражала отважнымъ равнодушіемъ ко всякимъ соображеніямъ относительно правды и лжи, срама и милости, награды и наказанія. «Я право боюсь, — говаривалъ, бывало, пасторъ, — что у этого ребенка совсѣмъ нѣтъ нравственнаго чутья; она какъ-будто не различаетъ хорошаго отъ дурного». Это оскорбляло въ немъ религіозное чувство, но въ то же время забавляло его, не умаляя его любви. «Глори настоящая язычница — благослови, Господи, ея невинное сердечко!»

Она обладала удивительнымъ для такого ребенка талантомъ убѣждать, въ чемъ хотѣла, себя и другихъ. Она жаждала общества другихъ дѣтей, а такъ какъ его не было, она убѣдила себя, что различные виды ея самой живутъ въ разныхъ мѣстахъ усадьбы, и звала ихъ играть съ собой. Одна Глори жила въ рѣкѣ, другая въ прудѣ, гдѣ плавали окуни, третья въ колодцѣ, четвертая на холмѣ; она говорила съ ними, и онѣ отвѣчали. Всѣ ея куклы были королями и королевами, она умѣла изобрѣтать для нихъ причудливыя и величественныя одѣянія. Казалось, она унаслѣдовала отъ своей бабушки актрисы прирожденное право на жизнь, роскошь и любовь.

Она была одарена также врожденной способностью къ мимикѣ и умѣла передразнить точь-въ-точь всякую особенность, или аффектацію. Нахмуренный лобъ строгой тетушки Анны, улыбка сантиментальной тетки Рэчели, зѣвающая физіономія вѣчно соннаго клерка Корнелія Нейлюса — все это оживало въ подвижномъ, плутовскомъ личикѣ Глори. Она запомнила нѣсколько французскихъ пѣсенокъ, пѣтыхъ матерью, и, однажды, услыхавъ уличнаго пѣвца, усѣлась на рыночной площади и принялась распѣвать ихъ, между тѣмъ, какъ вокругъ ея смѣясь, толпились взрослые, готовые зацѣловать малютку, называя ее феей Фонодоріей. Не забыла она и обойти публику, собирая полпенни.

Въ десять лѣтъ Глори была совершенный мальчишка, со всѣми мальчишескими ухватками, и маршировала по городу во главѣ отряда уличныхъ мальчишекъ, играя на гребенкѣ, заложенной между зубами, и размахивая, вмѣсто знамени, дѣдушкинымъ платкомъ, навязаннымъ на его же палку. Въ тѣ дни она лазила по деревьямъ, воровала фрукты (обыкновенно въ своемъ собственномъ саду), старалась говорить баскомъ, какъ мальчикъ, и находила тиранствомъ со стороны домашнихъ, что ей не позволяли носить панталоны. Зато она ходила въ синей вязаной матросской шапочкѣ; когда же ей, ради экономіи и опрятности, позволили носить шерстяной бѣлый джерси, она стала находить жизнь довольно пріятной. Затѣмъ кто-то, у кого валялись лишнія доски, спросилъ ее, не хочетъ ли она имѣть лодку. Ей всего хотѣлось и лодку и рая и пирожнаго, и всѣхъ небесныхъ благъ! Съ тѣхъ поръ она выѣзжала въ море въ матросской курткѣ и носилась по водѣ, какъ утка.

Двѣнадцати лѣтъ она влюбилась — въ чувство любви. То была смутная страсть, переплетавшаяся съ грезами о величіи. Пасторъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы отдать ее въ пансіонъ въ Дугласѣ, а дочери его слишкомъ горды, чтобы посылать ее въ школу для дѣвочекъ въ Пилѣ; поэтому она училась дома, подъ руководствомъ тетки Рэчели, упивавшейся стихами Томаса Мура, знавшей наизусть дни рожденія всѣхъ членовъ королевской семьи, вообще особы мягкосердечной и романической. Изъ этого источника Глори почерпнула не мало любопытныхъ^: свѣдѣній о какомъ-то призрачномъ мірѣ, гдѣ молодыя дѣвушки витали въ атмосферѣ солнечнаго свѣта, роскоши, любви и счастья. Однажды она лежала на поросшемъ верескомъ пильскомъ холмѣ, подложивъ руки подъ голову, и размышляла объ одной исторіи, сообщенной ей теткой Рэчель. То былъ разсказъ о сиренѣ, которой стоило выйти изъ моря, сказать любому мужчинѣ: «Поди сюда», и онъ шелъ, — бросалъ все и слѣдовалъ за ней. Вдругъ лба ея коснулся холодный носъ понтера, мужественный голосъ крикнулъ: «Прочь!» и фигура молодого человѣка, лѣтъ двадцати двухъ, въ высокихъ сапогахъ и охотничьей курткѣ, выросла между ней и утесами. Глори узнала его по виду. То былъ Джонъ Стормъ, сынъ лорда Сторма, недавно поселившагося въ замкѣ Кнокаіо, на холмѣ, на разстояніи мили отъ Гленфаба.

Цѣлыхъ три недѣли послѣ того она не могла говорить ни о чемъ другомъ и даже выучилась причесываться. Она все время наблюдала за нимъ въ церкви и увѣряла тетку Рэчель, что, по ея глубокому убѣжденію, онъ долженъ отлично видѣть въ темнотѣ, потому что его большіе глаза свѣтятся какъ-будто внутреннимъ свѣтомъ. Потомъ она стала стыдиться своего восхищенія; если кому-нибудь случалось, въ ея присутствіи, упомянуть его имя, она краснѣла до ушей и убѣгала изъ комнаты. Онъ же даже не взглянулъ на нее и скоро послѣ того уѣхалъ въ Канаду. Она переставила часы по канадскому времени, чтобы въ каждый данный моментъ знать, что онъ дѣлаетъ, а потомъ вдругъ забыла о его существованіи. Ея настроенія быстро смѣняли другъ друга, причемъ всѣ были одинаково искренни и каждое захватывало ее всецѣло; однако, второй разъ она влюбилась только годъ спустя, въ ризницѣ, въ хорошенькаго мальчика, стоявшаго противъ нея за урокомъ катехизиса.

Это былъ маленькій англичанинъ однихъ съ ней лѣтъ, пріѣхавшій погостить на праздники. Во второй разъ она увидала его у себя дома, въ Гленфабѣ, въ то время, какъ мать его отдавала визиты. Глори слегка ударила его по рукѣ, и онъ побѣжалъ за нею внизъ по откосу, потомъ влѣзъ за нею на дерево; тогда она засмѣялась и спросила: «Правда, хорошо?» а ему ничего не было видно, кромѣ ея крупныхъ бѣлыхъ зубовъ.

Его звали Фрэнсисъ Гораціо Нельсонъ Дрэкъ, и онъ постоянно разсказывалъ дѣвочкѣ о другомъ мірѣ, гдѣ находилась его школа, гдѣ жили единственные «мужчины», о которыхъ стоило говорить. Само собой онъ говорилъ обо всемъ этомъ, какъ посвященный и съ такимъ убѣдительнымъ реализмомъ, что Глори вновь унеслась въ царство грезъ. Онъ вообще былъ дивнымъ существомъ и своевременно (черезъ три дня) она сдѣлала ему предложеніе. Правда, при этомъ онъ не подпрыгнулъ отъ восторга съ подобающей живостью, но когда она прибавила, что ей совершенно безразлично, желаетъ онъ, или не желаетъ, и что охотниковъ найдется сколько угодно, дѣло представилось ему въ другомъ свѣтѣ, и они уговорились бѣжать. Особенной надобности прибѣгать къ такой крутой мѣрѣ не было, но такъ какъ Глори имѣла въ своемъ распоряженіи лодку, это казалось самымъ подходящимъ.

Она одѣлась въ свое лучшее платье и тихонько ушла изъ дому, чтобы встрѣтиться съ нимъ подъ мостомъ, гдѣ стояла лодка. Онъ заставилъ ее прождать полчаса, такъ какъ у него имѣлись сестры и разныя другія неудобства, но, наконецъ, очутился-таки «на бортѣ ея люгера» и въ безопасности. Она задыхалась отъ волненія, онъ — отъ страха, и ни одинъ изъ нихъ не нашелъ нужнымъ тратить время на поцѣлуи.

Они выплыли изъ гавани въ заливъ; потомъ подняли парусъ и направились къ берегамъ Шотландіи. Теперь, когда дѣло было уже сдѣлано, они успокоились немного, и у нихъ нашлось время поговорить о будущемъ.

Фрэнсисъ Гораціо стоялъ за трудъ; онъ намѣренъ былъ составить себѣ имя. Глори смотрѣла на вещи нѣсколько иначе. Имя! Да, это хорошо, и разныя торжества, тріумфы, процессіи; но лучше всего путешествовать — столько интереснаго можно бы увидать, еслибъ не тратить такъ много времени на работу!

— Какая ты еще дѣвчонка! — сказалъ онъ насмѣшливо, а она закусила губку, такъ какъ это пришлось ей не по вкусу. Но все-таки прошло съ полчаса, прежде чѣмъ онъ окончательно уронилъ себя въ ея глазахъ. Дѣло въ томъ, что съ нимъ была его собака, такса и дама, и вотъ онъ принялся восхищаться ея красотой, называть ее тѣмъ именемъ, какое ей дали на псарнѣ, и говорить, что они выручатъ цѣлую кучу денегъ отъ продажи ея щенятъ. Этого Глори уже не могла вынести. Она вовсе не желала бѣжать съ человѣкомъ, который употреблялъ такія грубыя выраженія.

— Какая ты еще дѣвчонка! — повторилъ онъ снова, и на этотъ разъ она даже не обидѣлась. Взмахомъ обнаженной руки она круто повернула румпель, намѣреваясь возвратиться назадъ въ Пиль; но вѣтеръ окрѣпъ, по морю пошли волны: отъ рѣзкаго движенія лодка подпрыгнула, раздался трескъ, и парусъ безпомощно повисъ, хлопая о мачту. Затѣмъ они попали въ хлябь. Глори не имѣла силы выбраться, а ея кавалеръ рѣшительно не умѣлъ помочь ей. Она была въ бѣломъ кисейномъ платьѣ; онъ возился съ своей собакой; надвигалась ночь, а они все вертѣлись вокругъ шеста съ навязанной на него изодранной тряпкой. Но вдругъ изъ мрака выдѣлилась черная масса большой яхты, и голосъ взрослаго человѣка крикнулъ ей: «Не бойтесь, довѣрьтесь мнѣ, дорогая!»

То былъ Джонъ Стормъ. Онъ разбудилъ въ ней молодую дѣвушку; онъ же разбудилъ и женщину. Она цѣплялась за него въ эту ночь, какъ ребенокъ, и всѣ послѣдующіе четыре года въ сущности дѣлала то же. Онъ былъ ея старшимъ братомъ, ея господиномъ, повелителемъ, владыкой. Она вознесла его на головокружительную высоту, окружила ореоломъ доброты и величія. Когда онъ улыбался ей — она краснѣла, когда хмурился — она дрожала и пугалась. Думая понравиться ему, она принялась рядиться во всѣ цвѣта радуги; но онъ прочелъ ей нотацію и попросилъ вернуться къ прежнему джерси. Она усиленно приглаживала свои красные локоны, пока онъ не сказалъ ей, что многія знатныя дамы отдали бы много за такія кудри. Тогда она стала навивать ихъ на пальцы и любоваться ими въ зеркалѣ.

Онъ былъ всегда серьезенъ, но она умѣла заставить его смѣяться до упаду. Кромѣ Байрона и «Сэръ Чарльза Грандиссона» изъ библіотеки викарія, вся извѣстная ей литература ограничивалась Библіей, катехизисомъ и служебникомъ; зато она постоянно цитировала ихъ въ разговорѣ съ поразительной смѣлостью и безцеремонностью. Больше всего любила она представлять соннаго приходскаго клерка, подающаго реплики пастору.

Пасторъ: «Господи, отверзи уста наша… (Отвѣта нѣтъ). Гдѣ вы, Нейлюсъ?» Клеркъ (внезапно просыпаясь у аналоя): «Здѣсь, ваше преподобіе — и уста наши возвѣстятъ хвалу Твою!»

Когда Джону Сторму случалось засмѣяться, онъ ужъ смѣялся безъ удержу, и въ такія минуты Глори была совершенно счастлива. Но въ концѣ концовъ онъ опять уѣхалъ, — отецъ послалъ его въ Австралію; и весь свѣтъ ея жизни потухъ.

На этотъ разъ не къ чему было переводить часы и ломать голову надъ догадками, что онъ дѣлалъ тогда-то или тогда-то. Все носило другой характеръ. Глори минуло шестнадцать лѣтъ; единственное дерево, на которое она карабкалась, было дерево познанія добра и зла, и сучья его жестоко раздирали ей душу. Джонъ Стормъ былъ сынъ лорда, и самъ современемъ долженъ былъ сдѣлаться лордомъ. Глори Квэйль была сирота, а дѣдъ ея — бѣдный деревенскій священникъ. Бѣдность не слишкомъ давила ихъ, но все же въ ней была порядочная доля горечи. Необходимость соблюдать экономію въ костюмѣ, перелицованныя юбки, шляпки, — сама красота, когда онѣ были куплены, но дожившія до такихъ перемѣнъ въ области моды, что казались страшилищами, — таинственныя, неизвѣстно откуда появлявшіяся и поношенныя принадлежности костюма — какъ возмущался независимый духъ гордой дѣвушки противъ всѣхъ этихъ униженій!

Кровь матери начинала сказываться и укладъ старыхъ дѣвъ, сокрушившій жизнь юной француженки, душилъ своимъ формализмомъ уроженку острова Мана. Она то и дѣло пропускала время обѣда или ужина, опредѣляемое по солнцу, могла засыпать когда угодно, и не спать хоть всю ночь. Ей надоѣдало сидѣть скромно, какъ подобаетъ молодой лэди, до того, что она вскакивала и ложилась на полъ. Она часто смѣялась, чтобы не плакать, но ни за что не улыбнулась бы глупому разсказу, хотя бы разсказчицей была знатная дама, а дни рожденія членовъ королевской семьи ни капельки не интересовали ее. Старыя тетки души въ ней не чаяли, но частенько говорили: «Что станется съ этой дѣвочкой, когда умретъ дѣдъ!»

А добрякъ дѣдъ жизнь бы отдалъ ради того, чтобъ избавить ее отъ укола въ палецъ, но совершенно не понималъ ея природы. Его маніей было изслѣдованіе руническихъ крестовъ, которыми изобилуетъ островъ Мэнъ, и когда Глори помогала ему отчищать кресты и дѣлать слѣпки, онъ радовался, какъ дитя. Не смотря на то, что они жили въ одномъ домѣ и что спальня ея, откуда видна была гавань, помѣщалась рядомъ съ его крошечной затхлой лабораторіей, выходившей окнами на шиферную кровлю кладовой, онъ все время жилъ въ десятомъ столѣтіи, а она витала гдѣ-то въ двадцатомъ.

Плѣнница-птичка билась о прутья клѣтки. Раньше, чѣмъ она сама поняла это, Глори уже стремилась уйти изъ этого соннаго царства, уже сгорала желаніемъ посмотрѣть на широкій Божій міръ, раскинувшійся за его предѣлами. Лѣтними вечерами она взбиралась на Пильскій холмъ, ложилась на верескѣ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она впервые увидала Джона Сторма, и смотрѣла на суда, стоявшія въ заливѣ, подъ стѣнами стараго замка, а когда они снимались съ якоря, ее тянуло уйти вмѣстѣ съ ними, побывать въ морѣ, посмотрѣть большіе города на сѣверѣ и на югѣ. Но она была заперта въ тѣсномъ кругу и не видѣла выхода. Прошло два года и восемнадцати лѣтъ она терзалась мыслью, что половина ея жизни прошла безплодно. Она смотрѣла на солнце, пока оно не опускалось въ море, потомъ переводила взглядъ на другую потемнѣвшую часть неба и на Гленфабъ.

Всему виной была ихъ бѣдность, а въ бѣдности ихъ виновата была церковь. Глори начинала ненавидѣть церковь; благодаря церкви, она осиротѣла; когда она думала о религіи, какъ о профессіи, она представлялась ей чѣмъ-то ужасно эгоистичнымъ. Человѣкъ, дѣйствительно посвятившій себя высокой цѣли (какъ ея отецъ), не можетъ думать о себѣ; онъ долженъ отречься отъ любви, отъ жизни, отъ свѣта. А между тѣмъ жить приходится все же въ свѣтѣ, и что пользы хоронить себя раньше, чѣмъ умрешь?

Смутная желанія ея какъ-то мало-по-малу приняли форму грезъ о Джонѣ Стормѣ, и вотъ, въ одно прекрасное утро, она узнала, что онъ вернулся домой. Въ тотъ же вечеръ она пошла на холмъ и бѣгала тамъ до упаду, смѣясь и плача, благо ее видѣли только чайки. Потомъ все вышло какъ въ сказкѣ: на краю утеса, близь того мѣста, на которомъ она обыкновенно лежала, теперь лежалъ онъ. Завидѣвъ его, она пошла тише, дѣлая видъ, будто ничего не замѣтила. Онъ же бросился ей на встрѣчу, протягивая обѣ руки. Тутъ она вдругъ вспомнила, что на ней ея старый джерси, покраснѣла до ушей и чуть не задохнулась отъ стыда. Мало-по-малу это прошло и она затараторила, какъ вѣтряная мельница, а потомъ вдругъ опять испугалась, какъ бы онъ не приписалъ ея смущенія чему-нибудь совсѣмъ другому, и, застѣнчиво обрывая цвѣты вереска, сказала ему, отчего она покраснѣла. И онъ не думалъ смѣяться. Какъ-то странно улыбаясь, онъ своимъ густымъ, низкимъ голосомъ отвѣтилъ ей нѣчто такое, отъ чего у нея кровь застыла въ жилахъ.

— Мнѣ самому предстоитъ одѣться бѣднякомъ, Глори. Я поссорился съ отцомъ и хочу быть священникомъ.

Для нея это было страшнымъ ударомъ; солнце сразу закатилось. Зато отъ удара полопались прутья клѣтки. Найдя себѣ приходъ въ Лондонѣ и вступивъ въ духовное званіе, Джонъ Стормъ сообщилъ обитателямъ Гленфаба, что, въ числѣ другихъ почетныхъ обязанностей, онъ будетъ исполнять обязанности капеллана въ большомъ Вэстъ-Эндскомъ госпиталѣ. Это внушило Глори мысль о бѣгствѣ и указало ей путь. Она рѣшила сдѣлаться больничной сидѣлкой. Это легче было сказать, чѣмъ сдѣлать, ибо тогда было въ модѣ ходить за больными; къ тому же, она была на три года моложе, чѣмъ слѣдуетъ. Съ большимъ трудомъ ей удалось добиться того, чтобъ ее приняли на пробу, и еще съ большимъ — преодолѣть страхи и привязанность дѣда. Однако, въ концѣ концовъ старикъ успокоился, узнавъ, что Глори поступитъ въ тотъ же госпиталь, гдѣ Джонъ Стормъ будетъ капелланомъ и что они могутъ ѣхать въ Лондонъ вмѣстѣ.

III.

"Милый дѣдушка мой и всѣхъ живущихъ въ Гленфабѣ! Наконецъ-то, дорогой, я пришла къ концу своего странствія, — и бысть вечеръ, и бысть утро, день первый! Теперь одиннадцать часовъ вечера и я собираюсь лечь въ постель въ моей собственной комнаткѣ, въ госпиталѣ Виноградника Марѳы, Гайдъ-Паркъ, Лондонъ, Англія.

"Капитанъ оказался правъ: утро было такъ же свѣжо, какъ его лесть, и не успѣли мы отъѣхать далеко отъ Дугласовой Головы, какъ большинство пассажировъ изобразили собою внизу растопыренныя человѣчьи ноги на гербѣ нашего острова. Я, въ качествѣ старой морской волчихи, рѣшила, что не доставлю морю удовольствія видѣть меня больной, а потому сошла внизъ и улеглась на свою койку, раздумывая разныхъ вещахъ. Встала я, только когда мы подошли къ Мерсею; тогда и всѣ пассажиры потянулись на палубу, кислые, какъ пахтанье, вылѣзшее изъ маслобойки.

"Что за чудное зрѣлище! Суда, верфи, башни, городъ! Я духу не могла перевести отъ волненія, пока мы не вышли на пристань. М-ръ Стормъ усадилъ меня въ кэбъ и, ради опыта, я настояла на томъ, чтобъ заплатить за себя самой. Онъ, само собой, пытался надуть меня, но женщину не такъ-то легко провести — на то она женщина. Только мы подъѣзжаемъ къ станціи въ Ляймстритѣ, — на встрѣчу носильщикъ. Онъ поставилъ мой большой чемоданъ себѣ на голову (сущій грибъ вышелъ!) и пока м-ръ Стормъ ходилъ за газетой, я успѣла купить билетъ, а носильщикъ устроилъ меня въ вагонѣ. Я нашла, что со стороны совершенно чужого человѣка это очень мило, и дала ему шесть пенсовъ, возложивъ отвѣтственность на Провидѣніе.

"Кромѣ насъ въ вагонѣ было двѣ старыхъ дамы. Поѣздъ курьерскій — прелесть! Кажется, будто летишь съ утеса прямо въ бездну. Но первая часть пути была ужасна. Когда мы въѣхали въ туннель, я чуть не вскрикнула, такъ испугалась. День былъ вообще туманный, и всю дорогу отъ Ливерпуля до Эфкъ-гилля подавали громовые сигналы точно тараномъ объ стѣну. Для моихъ нервовъ это было сущее истязаніе, такъ что когда мы въѣхали въ туннель, я, пользуясь темнотою, запѣла. Меня это успокоило, но старушки точно обезумѣли. Я не визжала, зато онѣ!.. Только что я стала молить Бога, чтобъ Онъ помогъ мнѣ сохранить разсудокъ среди этого ада, какъ мы выскочили на свѣтъ Божій, невинные, какъ младенцы. Передъ въѣздомъ въ Лондонъ насъ ждало опять такое же удовольствіе. Должно быть, это чистилища, черезъ которыя необходимо пройти, чтобы попасть въ сказочный городъ. Еслибъ спросили моего совѣта при составленіи ектеніи (Отъ смерти внезапныя избави насъ, Боже!), я непремѣнно сдѣлала бы оговорку относительно проѣзжающихъ черезъ туннели.

"Ты и понятія не имѣешь о томъ, какая дурочка твоя Глори! Я такъ горѣла нетерпѣніемъ увидать Лондонъ, что, когда мы подъѣхали близко, я уже ничего не могла разсмотрѣть — у меня сдѣлалось наводненіе въ глазахъ. Подъѣзжать въ первый разъ къ огромному и могущественному городу — это все равно, что въ первый разъ увидать передъ собою короля. Спаси меня Господи, отъ такого волненія въ тотъ день, когда я сдѣлаюсь солисткой ея величества королевы.

"Батюшки! Какой шумъ и ревъ, точно жужжанье милліона милліоновъ жуковъ въ тихій осенній вечеръ. А приглядишься ближе, кажется, будто передъ тобой вавилонское столпотвореніе. Смутный гулъ, взрывъ голосовъ, страшная сумятица, телѣги, повозки, омнибусы, просто жутко становится и холодная дрожь ползетъ по спинѣ. Какъ легко затеряться здѣсь бѣдной дѣвушкѣ, словно иголкѣ въ стогу сѣна, если некому приглядѣть за нею!

"Скажи тетѣ Рэчели, что въ Лондонѣ носятъ другой фасонъ шляпъ, чѣмъ у насъ, — повыше спереди; скажи также, что если я увижу королеву. то опишу ей все подробно.

"Въ госпиталь мы пріѣхали только къ девяти часамъ, такъ что я его хорошенько и не видала. Экономка дала мнѣ чаю и сказала, что моя служба начнется только съ завтрашняго утра, а пока я могу дѣлать, что хочу. И вотъ я съ часъ, какъ вѣчный жидъ женскаго рода, бродила изъ палаты въ палату. Какая вездѣ тишина! Боюсь, что, ухаживая за больными, пожалуй, разучишься говорить… Ну-съ, однако, пора и въ постель. У меня не то, чтобы тоска по родинѣ, а такъ, «чуточку скучно по всѣмъ». Завтра проснусь для новыхъ звуковъ и зрѣлищъ; подниму штору и увижу массу экипажей, услышу стукъ колесъ… Тогда я представлю себѣ Гленфабъ и радостно щебечущихъ птичекъ.

"Разсѣй мои привѣты по островку. Скажи, что и теперь, сдѣлавшись лондонской лэди, я совершенно такъ же люблю всѣхъ, какъ въ то время, когда была, бѣдной провинціалочкой, а когда я сдѣлаюсь замѣчательной женщиной и обращу на себя вниманіе всей Англіи, тогда я пріѣду назадъ и заглажу свое бѣгство. Отсюда слышу, какъ дѣдушка восклицаетъ: «Господи помилуй, что за ужасная дѣвчонка эта!»

"Глори".

«P. S. Я ничего почти не сказала о м-рѣ Стормѣ. Онъ простился со мной у дверей госпиталя и пошелъ къ здѣшнему викарію, потому что, какъ вамъ извѣстно, тамъ онъ будетъ и жить. По дорогѣ я расточала передъ нимъ все свое краснорѣчіе и наговорила кучу поэтическихъ вещей на тему о любви. Старушонки дремали, поэтому я рискнула спросить его, нравится ли ему говорить о любви. Онъ сказалъ, что нѣтъ и что это профанація. Любовь должна быть священна; это своего рода религія. Иногда она приходитъ неожиданно, иногда тлѣетъ, какъ пламя подъ пепломъ, является то добрымъ ангеломъ, то демономъ, заставляющимъ васъ Богъ знаетъ что говорить и дѣлать и безплодно губящимъ вашу жизнь. Я возразила, что это-то и очаровательно, а что до религіи, то подъ солнцемъ нѣтъ ничего выше любви красиваго и умнаго мужчины къ красивой и умной женщинѣ, когда онъ отдается ей душой и тѣломъ, готовый пожертвовать для нея всѣмъ на свѣтѣ. Должно быть, онъ увидалъ что-то особенное въ моихъ словахъ, потому что, хоть онъ и ничего не сказалъ, въ чудныхъ глазахъ его загорѣлся какой-то новый дивный свѣтъ, и я подумала, что не будь онъ священникомъ… Впрочемъ, все равно. Письмо и безъ того страшно длинно».

IV.

Джонъ Стормъ былъ сынъ лорда Сторма и племянникъ перваго министра, графа Эрина. За два года до рожденія Джона, братья поссорились изъ-за женщины. Эта женщина была матерью Джона. Она дала слово младшему брату, а потомъ влюбилась въ старшаго. Голосъ совѣсти шепталъ ей, что ея долгъ — выполнить принятое на себя обязательство; она такъ и сдѣлала. Затѣмъ голосъ совѣсти сталъ на сторону законовъ жизни и шепнулъ влюбленнымъ, что они должны отказаться другъ отъ друга; оба такъ и сдѣлали. Но бѣдная дѣвушка скоро нашла, что отъ жизни отречься легче, чѣмъ отъ любви, и поискавъ въ религіи выхода изъ конфликта между супружескимъ долгомъ и стихійной страстью, умерла, давъ жизнь ребенку. Она была, дочерью богатаго банкира, вышедшаго изъ народа, и воспитана въ томъ убѣжденіи, что бракъ и любовь — двѣ вещи разныя. Промѣнявъ богатство на титулъ, она не разсчитала участія смерти въ мірѣ.

Мужъ ея, съ своей стороны, никогда не питалъ къ ней привязанности. Его женитьба была эгоистическимъ союзомъ безъ любви, основаннымъ на желаніи имѣть деньги, семью и выйти изъ незавиднаго положенія младшаго сына. Онъ погрѣшилъ противъ основного закона, требующаго, чтобы браки заключались только по любви, и возмездіе не заставило себя ждать.

Узнавъ о смерти молодой женщины, старшій братъ пріѣхалъ на похороны. Въ ночь, предшествовавшую этой церемоніи, вдовецъ, раздумавшись о томъ, какую роль игралъ онъ относительно покойницы, вдругъ почувствовалъ себя несчастнымъ. Онъ не подавалъ повода къ пересудамъ, но и не скрывалъ ни отъ кого, даже отъ матери своего сына, причинъ, побудившихъ его жениться. Бѣдная женщина умерла; онъ сталъ готовиться къ роли вдовца — и только; голосъ любви безмолвствовалъ. Взволнованный такими мыслями, онъ всю ночь проходилъ изъ угла въ уголъ по своему кабинету, а чуть забрежжилось утро, пошелъ въ комнату усопшей взглянуть еще разъ на ея лицо. Отворивъ дверь, онъ услыхалъ полу-заглушенныя рыданія. Кто-то, склонившись надъ блѣднымъ личикомъ, плакалъ, какъ плачутъ тѣ, чье сердце разбито. То былъ его братъ.

Съ этого дня лордъ Стормъ считалъ себя оскорбленнымъ. Онъ никогда не любилъ брата, а теперь задумалъ стереть его съ лица земля. Сдѣлать это долженъ былъ его сынъ. Ему предстояло унаслѣдовать графскій титулъ, такъ какъ графъ не былъ женатъ; но такая посмертная месть была слишкомъ тривіальна. Графъ пристрастился къ политикѣ и составилъ себѣ имя. Лорду Сторму недоставало благопріятнаго случая, чтобы сдѣлать то же, хотя онъ и былъ членомъ верхней палаты; но это ничего, сынъ его долженъ былъ затмить всѣхъ и все.

Задавшись такой мыслью, отецъ посвятилъ всю жизнь воспитанію мальчика. Всѣ общепринятые методы воспитанія были, по его мнѣнію, ложны въ самой основѣ. Школы, коллегіи, изученіе классиковъ, — все это вздоръ и чепуха, не имѣющая ничего общаго съ жизнью. Путешествіе — вотъ великій учитель! «Ты побываешь всюду, гдѣ свѣтитъ солнце», сказалъ отецъ сыну, и мальчикъ проѣхалъ всю Европу я Азію, изучивъ, хотя и поверхностно, множество языковъ. Онъ сдѣлался неразлучнымъ спутникомъ отца; куда бы ни отправлялся лордъ Стормъ, онъ не считалъ неудобнымъ брать съ собою сына. Главная цѣль домашняго воспитанія — выростить ребенка, если возможно, въ полномъ невѣдѣніи самыхъ важныхъ фактовъ и функцій жизни. Но это невозможно; отсюда умалчиванія, лицемѣріе, ложь, тайный грѣхъ и половина всѣхъ золъ этого міра. Въ виду этого мальчика водили въ греческіе я индійскія храмы, а на Западѣ — въ казино и на общественные балы. Ему еще не минуло двадцати лѣтъ, а ужъ онъ видѣлъ почти все, что только есть на свѣтѣ.

Когда пришла пора подумать о карьерѣ Джона, Англія была поставлена въ затруднительное положеніе относительно своихъ колоній. То былъ моментъ выхода «британскаго указа о Сѣверной Америкѣ» и это послужило указаніемъ лорду Сторму, въ какомъ направленіи дѣйствовать. Братъ его графъ напѣвалъ парламенту объ ограниченномъ самоуправленіи колоній короны. Отецъ Джона Сторма возъимѣлъ смѣлую мысль обратить все обширное государство, состоящее изъ трехъ соединенныхъ королевствъ, въ самоуправляющіеся штаты, которые назывались бы «Великобританскіе соединенные штаты».

Вотъ какой политики предстояло держаться Джону Сторму. Чтобы приступить къ выполненію задуманнаго, лордъ Стормъ поселился на островѣ Мэнѣ, гдѣ онъ всегда могъ созерцать свой планъ въ миніатюрѣ. Здѣсь онъ устроилъ контору для собиранія данныхъ, которыя могли современемъ понадобиться его сыну. Въ его уединенное убѣжище приходили газеты изо всѣхъ частей земного шара, всѣ подходящія сообщенія онъ вырѣзывалъ и откладывалъ. Его библіотека была пыльная комната, вся кругомъ уставленная коричневыми бумажными пакетами съ именами колоній и графствъ.

«Это возьметъ у насъ два поколѣнія, голубчикъ; зато мы измѣнимъ исторію Англіи», говаривалъ отецъ сыну.

Между тѣмъ тотъ, на кого возлагались всѣ эти огромныя надежды, отпрыскъ союза безъ любви, представлялъ собой существо совершенно самобытное, съ яркой индивидуальностью. Казалось, природа задалась мыслью сдѣлать изъ него во всѣхъ отношеніяхъ нѣчто крупное, и остановилась на полпути. Глядя на его голову, каждый чувствовалъ, что этому человѣку слѣдовало бы быть великаномъ, а между тѣмъ онъ да леко не могъ состязаться съ сынами Анака. Внимая его рѣчамъ, вы говорили себѣ, что передъ вами можетъ быть геній, но могло статься, что онъ былъ просто человѣкомъ мощныхъ настроеній. Лучшія силы его духа и тѣла, казалось, сосредоточились въ его сердцѣ. Весьма возможно, что скорбная неудовлетворенность его матери и подавленная ею страсть прошли красной нитью по душѣ Джона Сторма.

Въ дѣтствѣ онъ способенъ былъ плакать при видѣ красоты въ природѣ, надъ сказкой о героѣ или сентиментальной пѣсенкой, слышанной на улицѣ въ убійственномъ исполненіи. Увидавъ разоренное гнѣздо, лишенное яицъ, онъ заливался слезами, но если ему случалось найти на дорогѣ окровавленныя разбитыя скорлупки, слезы уступали мѣсто гнѣву, бѣшеной ярости; мальчикъ стрѣлою мчался домой, въ кабинетъ отца, и, схвативъ отцовское ружье, убѣгалъ снова, чтобы наказать смертью обидчика.

Поселившись на островѣ Мэнѣ, онъ сталъ замѣчать, каждый разъ, какъ бывалъ въ церкви, что съ пасторской скамьи на него смотритъ во всѣ глаза маленькая, рыжая, кудрявая дѣвочка. Онъ былъ взрослымъ молодымъ человѣкомъ двадцати двухъ лѣтъ, но эти дѣтскіе глаза, лучистые, яркіе, наполнили тревогой его душу. Въ любую минуту дня и ночи онъ могъ вызвать ихъ передъ собою. Потомъ отецъ послалъ его въ Канаду изучать ея политическую организацію. Воротившись домой, молодой человѣкъ привезъ съ собою канадскій челнокъ, американскую яхту и запасъ демократическихъ воззрѣній.

Въ первый же разъ, какъ онъ вышелъ въ море въ своей яхтѣ, ему случилось замѣтить поврежденную лодку и спасти двоихъ дѣтей. Однимъ изъ нихъ была дѣвочка съ пасторской скамьи, только теперь она стала выше и привлекательнѣе. Она крѣпко прильнула къ нему, когда онъ поднялъ ее, чтобы перенести въ яхту, и онъ, самъ не зная, зачѣмъ, все время держалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

Въ подражаніе ея имени, онъ назвалъ свою яхту Глоріа и отъ времени до времени бралъ съ собой дѣвочку въ море. Несмотря на разницу лѣтъ, оба переживали вмѣстѣ счастливое дѣтство. Въ своемъ бѣломъ джерси и вязаной шапочкѣ она съ ногъ до головы смотрѣла матросикомъ. Когда вѣтеръ крѣпчалъ и лодка прыгала по волнамъ, она стояла у румпеля, какъ мужчина, и онъ думалъ про себя, что болѣе прелестнаго зрѣлища не видано на кубрикѣ; въ тихую погоду нельзя было пожелать болѣе пріятнаго и веселаго спутника. Она запѣвала, онъ подхватывалъ, и голоса ихъ стройно сливались вмѣстѣ. Ея любимая пѣсня была «Come, lasses and lads»; его — «John Peel», и оба были готовы пѣть цѣлыми часами безъ перерыва. Въ лѣтніе вечера, когда заливъ спалъ, какъ усталое чудовище, и каждый всплескъ весла отдавался въ холмахъ, когда они, возвращаясь домой, огибали скалу съ развалинами стараго замка, по острову далеко разносилась ихъ пѣсня.

Два года онъ тѣшился ребенкомъ и вдругъ замѣтилъ, что Глори уже не ребенокъ. Ему стало жалко дѣвушки. Эта ясная, «солнечная» душа, эта рѣзвая дѣвушка, столь богато одаренная, съ глазами, сверкавшими и искрившимися, какъ молнія, съ голосомъ, похожимъ на щебетанье птички, эта златокудрая цыганочка, волшебница, фея — что предстояло ей? какая судьба ждала ее въ будущемъ? Жалость уступила мѣсто другому чувству и съ тѣхъ поръ онъ ощущалъ боль въ груди, думая о Глорѣ. Каждый разъ, какъ глаза ея останавливались на немъ, онъ мучительно краснѣлъ. Онъ подмѣтилъ въ себѣ черту, до тѣхъ поръ не проявлявшуюся — страстность — и въ испугѣ отступилъ. Эта стихійная сила, это бурное, пожирающее пламя въ груди — одному Богу извѣстно, куда это приведетъ его!

Изъ мрачнаго отцовскаго дома въ Кюкало, гдѣ вѣтеръ вѣчно гудѣлъ между деревьями, онъ глядѣлъ на Гленфабъ, и усадьба пастора представилась ему чѣмъ-то въ родѣ маленькаго бѣлаго облачка, залитаго солнечнымъ свѣтомъ. Его сердце рвалось къ этому свѣтлому облачку, непрестанно взывая: «Глори! Глори!» Всего больнѣе было то, что дѣвушка, повидимому, все понимала и отлично знала, что раздѣляетъ ихъ. Она краснѣла отъ стыда, что онъ видитъ ее постоянно въ одномъ и томъ же платьѣ, и, полуотвернувъ головку, украдкой взглядывая на него, говорила о будущемъ, о тѣхъ дняхъ, когда онъ совсѣмъ покинетъ ихъ, уѣдетъ въ Лондонъ, гдѣ его ждетъ блестящая карьера, и Лондонъ захватитъ его и онъ забудетъ скучный старый островокъ и своихъ друзей. Такія слова задѣвали его за живое. Онъ видѣлъ свѣтъ, но женщинъ звалъ плохо и не научился понимать ихъ рѣчей.

Борьба длилась недолго. Онъ сталъ одѣваться проще, въ студенческую тужурку и фланелевую сорочку, сталъ говорить, что слава — пустой звукъ, и увѣрять отца, что онъ выше нелѣпыхъ условностей.

Отецъ послалъ его въ Австралію. Тогда для него наступилъ періодъ зрѣлыхъ думъ и смятенія духа. Онъ смотрѣлъ на міръ иными глазами, — открытыми для нужды и лишеній, и видѣлъ все въ новомъ свѣтѣ. Онъ безсознательно дѣлалъ, только въ другой формѣ, то же самое, что сдѣлала его мать, прибѣгнувъ къ религіи, чтобъ заглушить страсть. Воспитаніе сдѣлало его чѣмъ-то въ родѣ имперіалиста-демократа; онъ исправилъ погрѣшности воспитанія. Англія не нуждалась въ большемъ количествѣ парламентовъ; она нуждалась въ апостолахъ. Не избирательнымъ правомъ достигается свобода и величіе націи; надо, чтобы окрѣпла душа ея. Нуженъ не такой человѣкъ, который мечталъ бы прославиться, но человѣкъ, готовый отъ всего отречься, изъ великаго сдѣлаться малыхъ, изъ богача — бѣднякомъ. Нуженъ апостолъ, — тысячи апостоловъ, умершихъ для славы міра сего, для денегъ и почестей, и поставившихъ себѣ задачей дѣйствовать въ духѣ Христа, вѣря, что въ отреченіи, заповѣданномъ Іисусомъ, единственный залогъ спасенія міра.

Онъ побывалъ въ трущобахъ Мельбурна и Сиднея, осмотрѣлъ всѣ глухіе закоулки Лондона, и, вернувшись на островъ Мэнъ христіанскимъ соціалистомъ, объявилъ отцу о своемъ намѣреніи вступить въ духовное званіе.

Старикъ не вспылилъ, не разразился гнѣвомъ. Онъ, шатаясь, отступилъ въ свою комнату, какъ быкъ, оглушенный смертельнымъ ударомъ на бойнѣ. Очутившись въ своей пыльной старой конторѣ, полной бумажныхъ пакетовъ съ вырѣзками изъ газетъ, онъ понялъ, что двадцать лѣтъ его жизни пропали даромъ. Сынъ былъ отдѣльнымъ, отличнымъ отъ него существомъ, а отецъ — лишь тѣмъ сѣменемъ, брошеннымъ въ землю, которое, давъ плодъ, должно умереть и погибнуть.

Онъ все-таки сдѣлалъ попытку сопротивляться.

— Но какъ же это, голубчикъ? Неужели ты, съ твоими дарованіями, пренебрежешь возможностью создать себѣ крупное имя?

— Мнѣ не нужно крупное имя, отецъ. Я хочу выиграть великую битву, одержать такую побѣду, какой не можетъ доставить мнѣ парламентъ.

— Но, сынъ мой, милый мой мальчикъ; одно изъ двухъ: нужно быть или верблюдомъ, или вожакомъ верблюда, и общество…

— Я ненавижу общество, и общество возненавидитъ меня. Богъ щадитъ его единственно ради немногихъ праведниковъ, какъ онъ пощадилъ Содомъ ради Лота.

Пройдя сквозь это испытаніе и сокрушивъ сердце старика-отца, Джонъ Стормъ обратился за наградою къ Глори. Онъ нашелъ ее на обычномъ мѣстѣ, на вершинѣ холма.

— Я покраснѣла, когда вы подошли, правда? — спросила она. — Сказать, почему?

— Скажите.

— Вотъ почему. — И она провела рукой по груди.

Онъ, видимо, былъ въ недоумѣніи.

— Вы не понимаете? Эти старыя тряпки… Я носила ихъ еще до вашего отъѣзда.

Ему хотѣлось сказать ей, какъ хороша она въ этомъ скромномъ костюмѣ, краше, чѣмъ когда-либо, теперь, когда молодая грудь ея обрисовывалась подъ гибкой тканью джерси, когда ея личико стало такимъ округленнымъ и подвижнымъ. Но сквозь ея смѣхъ проглядывалъ стыдъ за свою бѣдность, и онъ, думая утѣшить ее, сказалъ:

— Мнѣ самому предстоитъ сдѣлаться бѣднякомъ, Глори. Я поссорился съ отцомъ. Я буду священниковъ.

Лицо ея вытянулось.

— Вотъ ужъ не думала, что кто-нибудь можетъ стать бѣднымъ по своей охотѣ. Пойти въ священники — это годится для бѣдняка; но я ненавижу бѣдность; она ужасна.

Точно мракъ спустился на его глаза; ему стало грустно и больно; Глори обманула его ожиданія. Она оказалась пустой и вѣтреной дѣвушкой, неспособной на подвигъ; она никогда не узнаетъ, какую жертву онъ принесъ для нея; теперь онъ совершенно уронилъ себя въ ея глазахъ, но это ничего не значитъ: онъ пойдетъ разъ избраннымъ путемъ и еще ревностнѣе отдастся дѣлу, именно потому, что діаволъ пустилъ въ него стрѣлу и она цѣликомъ вошла въ тѣло.

— Съ Божьей помощью я прибью свое знамя къ мачтѣ! — сказалъ онъ и рѣшалъ продолжать начатое. Онъ былъ одаренъ силой, именуемой характеромъ. Раньше церковь была для него маякомъ, теперь стала прибѣжищемъ.

Необходимая подготовка оказалась не трудной. Съ годъ онъ читалъ творенія англійскихъ богослововъ — Іереміи Тэйлора, Гукера, Бутлера, Уотерланда, Пирсона и Пуси; когда же пришло время посвященія, дядя его, графъ Эринъ, уже успѣвшій сдѣлаться первымъ министромъ, доставилъ ему званіе викарія при популярномъ и вліятельномъ каноникѣ Уэльзеи, въ приходѣ Всѣхъ Святыхъ, въ Бельгрэвіи. Съ разрѣшенія епископа лондонскаго, онъ выдержалъ испытаніе и былъ рукоположенъ на своемъ же островкѣ, епископомъ содорскимъ и мэнскимъ.

Утромъ, въ день его отъѣзда въ Лондонъ, отецъ, все время донимавшій его ужасными сценами, на прощанье сказалъ ему слѣдующее:

— Насколько я понимаю, ты намѣреваешься вести жизнь бѣдняка, а, слѣдовательно, тебѣ не нужно приданое твоей матери, и я считаю себя вправѣ располагать имъ, какъ мнѣ будетъ угодно, если только ты не потребуешь его для молодой особы, которая, какъ я слышалъ, уѣзжаетъ вмѣстѣ съ тобой.

V.

«Я буду бѣднѣйшимъ изъ бѣдныхъ», говорилъ себѣ Джонъ Стормъ по дорогѣ къ дому каноника, но на слѣдующее утро онъ проснулся въ спальнѣ, вовсе не отвѣчавшей его понятіямъ о бѣдности. Явился лакей съ чаемъ и горячей водой, а также съ порученіемъ отъ каноника, еще съ вечера наказавшаго передать м-ру Сторму, что онъ, каноникъ, будетъ радъ видѣть его послѣ завтрака въ своемъ рабочемъ кабинетѣ.

Кабинетъ представлялъ роскошную комнату съ мягкими коврами, въ которыхъ безшумно тонула нога, и тигровыми шкурами поверхъ креселъ. На встрѣчу ему выступилъ господинъ среднихъ лѣтъ, съ веселымъ, оживленнымъ лицомъ, въ пенснэ въ золотой оправѣ, гладко выбритый и преисполненный любезности.

— Добро пожаловать въ Лондонъ, дорогой м-ръ Стормъ. Когда пришло письмо отъ Перваго министра, я сказалъ своей дочери Фелиситэ, — вы сейчасъ увидите ее; надѣюсь, что вы будете друзьями, — я сразу сказалъ ей: «Дитя мое, я польщенъ возможностью исполнить желаніе милѣйшаго графа Эрина; я горжусь тѣмъ, что могу способствовать началу карьеры, которая несомнѣнно будетъ блестящей и выдающейся.»

Джонъ Стормъ пробормоталъ какое-то возраженіе.

— Надюсь, вамъ понравились ваши комнаты, м-ръ Стормъ?

Джонъ Стормъ нашелъ ихъ гораздо лучшими, чѣмъ онъ ожидалъ или желалъ.

— Да, да, ничего, просто, но уютно. Во всякомъ случаѣ, располагайтесь въ нихъ какъ дома, принимайте кого хотите и когда хотрте. Домъ достаточно великъ. Мы будемъ встрѣчаться не чаще, чѣмъ пожелаемъ, такъ что ссориться не придется. Обѣдать будемъ вмѣстѣ; завтракать и полдничать врозь. Не ждите ничего особеннаго. Простой, но здоровый столъ — вотъ все, что можетъ предложить вамъ семья священника.

Джонъ Стормъ отвѣчалъ, что онъ совершенно равнодушенъ къ ѣдѣ и черезъ полчаса послѣ обѣда не помнитъ, что ему подавали. Каноникъ засмѣялся и продолжалъ:

— Я подумалъ, что для васъ лучше будетъ поселиться у насъ, такъ какъ вы новичекъ въ Лондонѣ, хотя, признаюсь, до сихъ поръ у меня жилъ только одинъ изъ моихъ викаріевъ. Онъ и теперь здѣсь. Вы будете иногда встрѣчаться съ нимъ. Его имя Голяйтли; это скромный, достойный молодой человѣкъ, окончившій, кажется, одинъ изъ низшихъ колледжей. Недурной молодой человѣкъ, полезенъ дѣлу, преданъ мнѣ и моей дочери, но, разумѣется, совсѣмъ не то, что… э… э…

Каноникъ отличался одной особенностью: о чемъ бы онъ ни заговорилъ, въ концѣ концовъ онъ обязательно сводилъ рѣчь на себя.

— Я послалъ за вами сегодня утромъ (такъ какъ не имѣлъ возможности встрѣтиться раньше), чтобы кое-что сообщить вамъ относительно нашей организаціи и вашихъ собственныхъ обязанностей… Вы видите во мнѣ начальника штаба изъ шести священниковъ.

Джонъ Стормъ нисколько не удивился этому; за великимъ проповѣдникомъ должны толпами ходить бѣдняки; естественно, что они ищутъ его руководства и помощи.

— Въ моемъ приходѣ нѣтъ бѣдныхъ, м-ръ Стормъ.

— Нѣтъ бѣдныхъ, сэръ?

— Напротивъ, одна изъ моихъ прихожанокъ — ея величество, королева.

— Это должно очень огорчать васъ, сэръ?

— Вы о бѣднякахъ? Ахъ, да, конечно. У насъ есть, конечно, благотворительныя общества, напримѣръ, материнское убѣжище въ Сого. основанное м-рсъ Каллендеръ; весьма достойная старая шотландка, пожалуй, чудачка и фантазерка, но богата, очень богата и вліятельна. Но у моихъ подчиненныхъ и безъ того достаточно дѣла. Столько учрежденій подъ вѣдѣніемъ нашей церкви! Напримѣръ, женское общество, классы изящныхъ рукодѣлій, цехъ декоративныхъ цвѣточницъ, не говоря уже о филіальныхъ церквахъ и о госпиталяхъ; я всегда держался того мнѣнія… э… э…

Мысли Джона Сторма блуждали гдѣ-то далеко, но при упоминаніи о госпиталѣ онъ съ живостью взглянулъ на каноника.

— Кстати о госпиталѣ. Собственно ваши обязанности будутъ, главнымъ образомъ, относиться къ прекраснѣйшему госпиталю Виноградника Марѳы. Вы будете имѣть духовное попеченіе обо всѣхъ больныхъ и сидѣлкахъ, да и сидѣлкахъ также. Приходъ вашъ будетъ, такъ сказать, заключаться въ его стѣнахъ. Вы такъ и скажите себѣ: «Это мой приходъ» и сообразно съ этимъ поступайте. Вы еще не вполнѣ посвящены и не можете пріобщать Св. Тайнъ, но ежедневно будете править службу въ одной изъ палатъ, по очереди. Палатъ всего семь; такимъ образомъ, въ каждой разъ въ недѣлю будетъ совершаться богослуженіе. Я всегда говорилъ, что чѣмъ меньше…

— Развѣ этого достаточно? Я былъ бы очень счастливъ…

— Да? Хорошо, хорошо, мы увидимъ. По средамъ вечеромъ служба идетъ въ церкви; обыкновенно, присутствуютъ и сидѣлки, не дежурныя. Ихъ всего около пятидесяти — довольно пестрая компанія. Есть ли между ними леди? Да, т. е. дочери джентьменовъ, но принимаются особы всѣхъ сословій. На васъ будетъ лежать отвѣтственность за ихъ духовное благополучіе. Дайте подумать… Сегодня у насъ пятница и предположимъ, что вы скажете первую свою проповѣдь въ среду — угодно? Что касается взглядовъ, то — паства у меня самая разношерстная; поэтому я прошу своихъ подчиненныхъ строго держаться воззрѣній via media, — именно via media. Вы поете?

Джонъ Стормъ опять отвлекся, но опомнился во-время, чтобы отвѣтить отрицательно.

— Какъ это жаль! У насъ превосходный оркестръ — двѣ скрипки, альтъ, кларнетъ, віолончель, контрбасъ, трубы и барабаны, и органъ само собой. Нашъ органистъ…

Въ эту минуту въ комнату вошелъ молодой человѣкъ, подобострастно раскланиваясь и разсыпаясь въ извиненіяхъ.

— А, это м-ръ Голяйтли. — Мы… гм… достойн… и преп… м-ръ Стормъ. Поручаю м-ра Сторма вашимъ заботамъ; приведите его въ церковь въ воскресенье утромъ.

М-ръ Голяйтли объяснилъ причину своего прихода. Дѣло касалось органиста. Его жена зашла сказать, что мужа ея отправили въ госпиталь для какой то неважной операціи, и теперь выходитъ маленькое затрудненіе: некому пѣть антифоны за обѣдней въ воскресенье.

— Чрезвычайно досадно! Приведите ее сюда.

Викарій попятился къ двери.

— Попрошу васъ извинить меня, м-ръ Стормъ. Моя дочь, Фелиситэ — ахъ, вотъ и она.

Вошла высокая молодая женщина въ очкахъ.

— Нашъ новый жилецъ, м-ръ Стормъ, племянникъ милѣйшаго лорда Эрина. Фелиситэ, дитя мое, я бы попросилъ тебя прокатиться съ м-ромъ Стормомъ и познакомить его со всѣми нашими. Я всегда говорю, что молодой священникъ въ Лондонѣ…

Джонъ Стормъ пробормоталъ что-то о первомъ министрѣ.

— Вы хотите прежде всего засвидѣтельствовать свое почтеніе дядюшкѣ? Очень хорошо, такъ и слѣдуетъ. Визиты можно отложить и до будущей недѣли. Да, да. Войдите, м-съ Кинигъ.

Въ дверяхъ показалась пожилая кроткая женщина. У нея были темные волосы и глубокіе, блестящіе глаза съ влажнымъ взглядомъ, какъ у старой, утомленной таксы.

— Это жена нашего органиста и дирижера До свиданія. Мой сердечный привѣтъ первому министру… Кстати, вы вступите въ свои обязанности капеллана при госпиталѣ съ.. ну, скажемъ, съ понедѣльника.

Графъ Эринъ, въ качествѣ главнаго смотрителя государственнаго казначейства жилъ въ узкомъ невзрачномъ каменномъ зданіи въ Доукингъ-стритѣ, гдѣ помѣщается казначейство. И есмотря на свое званіе оффиціальнаго главы церкви, имѣющаго власть назначать епископовъ о высшихъ сановниковъ, онъ былъ въ душѣ скептикомъ, хотя и не позволялъ себѣ открыто смѣяться надъ священными обрядами. Виной тому былъ главнымъ образомъ романическій эпизодъ его юности. Борьба между долгомъ и страстью, заставившая любимую имъ женщину искать утѣшенія въ религіи, повліяла на него совсѣмъ въ другомъ направленіи, поселила въ душѣ его скорбь и уныніе. Послѣ такихъ ужасныхъ дней онъ рѣдко видѣлся съ своимъ братомъ, а племянника и совсѣмъ не видалъ; но когда Джонъ написалъ: «Скоро я буду связанъ высокимъ обѣтомъ священства», онъ счелъ необходимымъ что нибудь сдѣлать для него. Когда доложили о приходѣ Джона, онъ ощутилъ приливъ нѣжности, — чувства, давно уже незнакомаго ему. Онъ поднялся и ждалъ, стоя. По длинному корридору къ нему приближался молодой человѣкъ съ лицомъ своей матери и глазами энтузіаста.

Джонъ Стормъ засталъ дядю въ просторной старой залѣ совѣта, выходившей окнами на маленькій палисадникъ и паркъ. Первый министръ былъ худощавый старикъ съ рѣдкими усами и волосами и лицемъ, напоминающимъ мертвую голову. Онъ протянулъ руку и улыбнулся. Рука его была холодна, улыбка невеселая, будто сквозь слезы.

— Ты похожъ на свою мать, Джонъ.

Джонъ не помнилъ матери.

— Когда я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, ты былъ груднымъ ребенкомъ, а она — моложе, чѣмъ ты теперь.

— Гдѣ это было, дядя?

— Она лежала въ гробу, бѣдняжка.

Министръ нагнулся къ столу и переложилъ нѣсколько бумагъ.

— Ну-съ, тебѣ, вѣроятно, что-нибудь нужно?

— Ничего. Я пришелъ поблагодарить васъ за то, что вы уже сдѣлали.

Первый министръ махнулъ рукой, отклоняя благодарность.

— Я почти желалъ-бы, чтобъ ты избралъ другую карьеру, Джонъ. Впрочемъ, и служба церкви представляетъ удобные случаи выдвинуться, и если я могу…

— Я доволенъ, — прервалъ Джонъ, — болѣе, чѣмъ доволенъ. Я надѣюсь, что выборъ мой основанъ на истинномъ призваніи. На божьей нивѣ много работы, сэръ, и больше всего въ Лондонѣ. Вотъ почему я такъ благодаренъ. Подумайте только…

Джонъ наклонился впередъ и протянулъ руку.

— Изъ пяти милліоновъ, населяющихъ этотъ огромный городъ, болѣе четырехъ милліоновъ людей никогда не переступаютъ порога церкви. Вспомните, въ какомъ они положеніи. Около ста тысячъ всю жизнь нуждаются, голодаютъ, ежедневно, ежечасно умираютъ медленной смертью. Четвертая часть умирающихъ въ Лондонѣ стариковъ — нищіе. Развѣ это не широкое поприще? Разъ человѣкъ порѣшилъ духовно умереть для свѣта, — оставить семью и друзей, — уйти съ тѣмъ, чтобъ не возвращаться, какъ идутъ на казнь…

Первый министръ внимательно слушалъ пылкую рѣчь молодого человѣка, голосъ котораго такъ напоминалъ голосъ его матери, и вдругъ перебилъ его словами:

— Мнѣ жаль…

— Жаль?

— Боюсь, что я сдѣлалъ ошибку.

Джонъ Стормъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Я не туда помѣстилъ тебя, Джонъ. Получивъ твое письмо, я естественно, предположилъ, что ты смотришь на свою профессію, какъ на средство сдѣлать карьеру, и постарался сразу поставить тебя на хорошую дорогу. Знаешь ты что-нибудь о своемъ начальникѣ?

Джонъ звалъ, что онъ славится, какъ прекрасный проповѣдникъ, одинъ изъ немногихъ, получившихъ отъ Духа Святаго даръ слова.

— Вотъ именно! — Первый министръ горько усмѣхнулся. — Позволь мнѣ прибавить кое-что къ этой характеристикѣ. Онъ былъ бѣднымъ деревенскимъ викаріемъ. Случилось такъ, что въ помѣстьѣ хозяйничалъ не владѣлецъ, а владѣлица. Онъ женился на владѣлицѣ помѣстья. Жена его умерла, а онъ купилъ приходъ въ Лондонѣ. Затѣмъ онъ прибѣгнулъ къ помощи одного старика актера, дававшаго уроки краснорѣчія и… ну, и добился дара слова. Съ тѣхъ поръ онъ вошелъ въ моду и ведетъ знакомство со знатью. Десять лѣтъ тому назадъ его сдѣлали каноникомъ, и съ тѣхъ поръ, какъ только откроется епископская вакансія, онъ слезливо жалуется: «Не знаю, что можетъ имѣть противъ меня наша милая королева!»

— Изъ этого слѣдуетъ?..

— То, что еслибъ я зналъ, какъ ты смотришь на вещи, врядъ ли я послалъ бы тебя къ канонику Уэльзеи. А впрочемъ, право, не знаю, куда можно было бы опредѣлить молодого человѣка съ твоими воззрѣніями… Боюсь, что въ лонѣ церкви не мало канониковъ Уэльзеи.

— Избави Боже! — сказалъ Джонъ. — Безъ сомнѣнія, и въ наши дни есть фарисеи, какъ они были во дни Христа, но все же церковь — опора государства.

— Скажи лучше, червь, подтачивающій его сердце и жизненныя силы.

Первый министръ снова горько усмѣхнулся, потомъ быстро глянулъ въ закраснѣвшееся лицо Джона и прибавилъ:

— Печальный трудъ для старика подрывать энтузіазмъ молодого человѣка.

— Вы не можете сдѣлать этого, дядя. Все въ рукахъ Божіихъ, хорошее и дурное, то и другое Онъ направляетъ къ славѣ своей. Лишь бы только Онъ послалъ намъ силы выносить наше изгнаніе…

— Мнѣ непріятно, что ты говоришь это, Джонъ. Знаю я, къ чему это ведетъ. У насъ цѣлая партія людей такихъ, — какъ бишь они зовутъ себя? — да, англиканскими католиками; такъ вотъ, припомни-ка, что говоритъ нѣмецкая пословица: «Въ каждомъ цопѣ сидитъ папистъ»… Нѣтъ, Джонъ, если ужъ тебѣ, дѣйствительно, суждено быть служителемъ церкви, почему бы тебѣ не остепениться и не жениться? Сказать правду, я на старости лѣтъ чувствую себя довольно одинокимъ, какъ-бы тамъ ни думали обо мнѣ другіе; что, если бы сынъ твоей матери подарилъ мнѣ для развлеченія внучка — а?

Первый министръ снова притворился, будто смѣется.

— Полно, Джонъ, полно, это было бы жаль… и еще такой красивый малый, какъ ты. Развѣ въ наше время нѣтъ хорошихъ дѣвушекъ? Или всѣ онѣ перемерли съ тѣхъ поръ, какъ я былъ молодъ? Я могъ бы предложить тебѣ большой выборъ, когда человѣкъ занимаетъ высокое положеніе… А я, право, былъ бы благоразуменъ — ты могъ бы взять какую хочешь: богатую или бѣдную, брюнетку или блондинку…

Джонъ Стормъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ и, наконецъ, не выдержавъ, поднялся.

— Нѣтъ, дядя, — выговорилъ онъ сдержанно, — я никогда не женюсь. Женатый священникъ привязанъ къ жизни слишкомъ крѣпкими узами. Даже его любовь къ женѣ уже связываетъ ему руки. А ея влеченіе къ свѣту, къ роскоши, лести, почестямъ…

— Хорошо, хорошо, не будемъ больше говорить объ этомъ. Все же лучше ужъ такъ, чѣмъ прожигать жизнь, а большинство молодыхъ людей въ наше время занимается именно этимъ. Но ты такъ долго воспитывался заграницей! И твой бѣдный отецъ — онъ теперь совсѣмъ одинъ, брошенъ на произволъ судьбы. До свиданія! Пожалуйста, навѣщай меня. Какъ ты бываешь иногда похожъ на свою мать! До свиданія!

Когда дверь затворилась за Джономъ Стормомъ, первый министръ подумалъ: «Бѣдный мальчикъ, онъ самъ себѣ готовитъ горе: какъ онъ жестоко разочаруется въ одинъ прекрасный день!»

А Джонъ Стормъ, невѣрной поступью шагая по улицѣ, говорилъ себѣ: «Какъ странно, что онъ такъ говорилъ со мной! Но, благодаря Бога, онъ ни чуточки не поколебалъ моей рѣшимости. Я умеръ для всего этого годъ назадъ».

Онъ поднялъ голову и пошелъ быстрѣе. Гдѣ-то, въ тайникѣ его души гордо возникла мысль: «Она увидитъ, что отречься отъ міра, значитъ обладать міромъ; что можно быть бѣднымъ и положить всѣ царства міра къ ногамъ своимъ!»

Онъ дошелъ до Вестминстерскаго моста и сѣлъ въ вагонъ третьяго класса подземной желѣзной дороги. Былъ полдень и вагоны были набиты биткомъ. Джонъ Стормъ былъ чрезвычайно оживленъ и вступалъ въ разговоры со всѣми сосѣдями. Выйдя на площади Побѣды, онъ наткнулся на своего викарія и нѣсколько демонстративно привѣтствовалъ его. Каноникъ отвѣтилъ довольно сдержанно и вошелъ въ вагонъ перваго класса.

Переходя Итонскую площадь, онъ замѣтилъ кучку любопытныхъ, столпившихся вокругъ чего-то, лежавшаго на мостовой. То была старуха, оборванная, грязная, съ блѣднымъ истощеннымъ лицомъ. «Несчастный случай?» — спросилъ джентльменъ, приставшій къ толпѣ. — Кто-то отвѣтилъ ему: «Нѣтъ, сэръ, просто въ обморокъ упала». — «Почему же ее не свезутъ въ больницу?» сказалъ джентльменъ и, какъ левитъ, прошелъ мимо. Подъѣхалъ мясникъ на телѣжкѣ и спрыгнулъ на землю со словами: «Въ больницахъ никогда нѣтъ мѣстъ, когда надо».

— Въ данномъ случаѣ и не надо, другъ, — сказалъ чей-то голосъ. То былъ голосъ Джона Сторма, пролагавшаго себѣ дорогу сквозь толпу.

— Пожалуйста, пусть кто нибудь постучится вонъ въ ту дверь.

Самъ онъ взялъ старуху на руки и понесъ ее къ дому каноника.

Лакей пришелъ въ ужасъ.

— Дайте мнѣ знать, когда вернется каноникъ, — сказалъ Джонъ, и по устланной ковромъ лѣстницѣ прошелъ въ свою комнату.

Часъ спустя, старуха открыла глаза.

Очевидно, больная дошла до крайней степени нищеты и изнеможенія. Джонъ Стормъ принялся кормить ее цыпленкомъ и молокомъ, поданными ему къ завтраку.

Подъ вечеръ онъ заслышалъ голосъ и шаги каноника въ его кабинетѣ, находившемся какъ разъ подъ комнатой Джона. Онъ спустился внизъ и хотѣлъ постучать, но каноникъ продолжалъ декламировать что-то съ различными интонаціями, то повышая, то понижая голосъ. Дождавшись паузы, Джонъ постучалъ. Каноникъ съ замѣтнымъ раздраженіемъ крикнулъ:

— Войдите!

Джонъ засталъ своего начальника съ рукописью въ рукѣ, готовящимся къ воскресной проповѣди. Это непріятно поразило Джона, но въ то же время помогло ему понять слова дяди относительно сошествія Духа Св. и дара языковъ.

Каноникъ нахмурился.

— А, это вы, м-ръ Стормъ? Мнѣ было грустно видѣть васъ сегодня выходящимъ изъ вагона третьяго класса.

Джонъ полагалъ, что ему слѣдуетъ ѣздить именно въ третьемъ классѣ, такъ какъ это классъ, предназначенный для бѣдняковъ.

— Вы несправедливы къ себѣ, м-ръ Стормъ. При томъ же, сказать вамъ правду, я не люблю, чтобы мои помощники…

Джонъ сконфузился.

— Если вы такъ смотрите на вещи, сэръ, какъ же вы отнесетесь къ моимъ дальнѣйшимъ поступкамъ.

— Я слышалъ о нихъ и, сознаюсь, мнѣ это не нравится. Кто бы ни была ваше протеже, въ моемъ домѣ ей совсѣмъ не мѣсто. Для этого существуютъ разныя благотворительныя учрежденія. Я вношу свою лепту на поддержаніе ихъ и попросилъ бы васъ, не теряя времени, отправить ее въ больницу.

Джонъ былъ уничтоженъ.

— Хорошо, сэръ, если таково ваше желаніе; но я думалъ… Вы сказали, что мои комнаты… При томъ же, у этой бѣдной старухи есть свое мѣсто въ Божьемъ мірѣ, какъ и у королевы Викторіи, и, бытъ можетъ, ангелы охраняютъ одну не менѣе бдительно, чѣмъ другую.

На другой день Джонъ Стормъ отправился навѣстить старуху въ госпиталѣ Виноградника Марѳы и видѣлъ весь персоналъ: надзирательницу, домашняго врача и цѣлый штабъ сидѣлокъ. Всѣмъ, очевидно, было уже извѣстно его приключеніе. Раза два онъ поймалъ устремленные на него насмѣшливо-сострадательные взоры и слышалъ хихиканье. Когда онъ подошелъ къ постели, старуха пробормотала:

— Я сразу поняла, что онъ не изъ рабочаго дома… Голубчикъ мой, какъ онъ ласково говорилъ со мной и за руку держалъ крѣпко.

Проходя по палатамъ, Джонъ Стормъ искалъ одного только лица и не находилъ его, но тутъ онъ замѣтилъ молодую женщину въ ситцевомъ платьѣ и передникѣ больничной сидѣлки, молча стоящую у изголовья. Это была Глори съ заплаканными глазами.

— Вы не должны дѣлать такихъ вещей, — сказала она хриплымъ голосомъ. — Я не могу вынести этого. — Она топнула ногой. — Развѣ вы не видите, что эти люди…

Не докончивъ, она повернулась и ушла раньше, чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить. Глори было стыдно за него! Можетъ быть, она вступилась, защищала его! Кровь бросилась ему въ лицо; щеки пылали до боли. Глори! У него самого выступили слезы на глазахъ. Онъ не смѣлъ посмотрѣть ей вслѣдъ, но готовъ былъ, въ порывѣ нѣжности, расцѣловать старый мѣшокъ съ костями, лежащій на кровати.

Вечеромъ онъ писалъ старику пастору: «Глори сняла свое домашнее платье и теперь краше прежняго въ бѣломъ, простомъ нарядѣ больничной сидѣлки. Это великое дѣло. Дай Богъ, чтобы она примѣнилась къ нему». Далѣе шло кое-что о томъ, кто придерживается, главнымъ образомъ, обрядовой стороны религіи: они заблуждаются; Богу не могутъ быть угодны такія формальности. «Но если и въ наше время есть мытари и фарисеи, какъ были они во времена Христа, тѣмъ больше дѣла предстоитъ тому, у кого нѣтъ ни честолюбія въ жизни ни страха передъ смертью. Благодаря Бога, я почти умеръ для всего этого… Я исполню свое обѣщаніе присматривать за Глори. Непрестанно молюсь, да не посмѣетъ соблазнъ коснуться ея. Здѣсь ему такъ легко войти и укрѣпиться въ сердцѣ дѣвушки. Новый огромный міръ, съ его свѣтскими обычаями, увеселеніями, блескомъ и красотой, — ничего удивительнаго, если молодая дѣвушка, полная здоровья и жизни, будетъ сгорать нетерпѣніемъ кинуться въ его объятія. Демонъ въ Лондонѣ, льстивый и вкрадчивый, какъ всегда».

VI.

Въ воскресенье, утромъ, къ Джону зашелъ его сослуживецъ, чтобы проводить его въ церковь. Преподобный Джошуа Голяйтли былъ маленькій человѣчекъ съ крючковатымъ носомъ, небольшими острыми глазками, рѣдкими волосиками и голосомъ, представлявшимъ собой нѣчто среднее между шопотомъ и свистомъ, съ подобострастными поклонами и вкрадчивой рѣчью.

— Надѣюсь, что васъ не разочаруетъ наша церковь и служба. Мы дѣлаемъ все, что можемъ, чтобъ бытъ достойными нашихъ прихожанъ.

По дорогѣ онъ продолжалъ разсказывать прежде всего о служащихъ въ церкви, почетныхъ попечителяхъ, церковныхъ старостахъ и дамахъ, завѣдующихъ украшеніемъ церкви цвѣтами; потомъ объ оркестрѣ, состоявшемъ изъ органиста и капельмейстера, профессіональныхъ музыкантовъ, любителей и секретаря. Антифоны поетъ всегда профессіональный пѣвецъ, обыкновенно теноръ изъ оперы; канонику всегда удается добыть пѣвца; артисты его очень любятъ. Разумѣется, поютъ за плату. На этой недѣлѣ все затрудненіе вышло изъ-за того, что итальянскій баритонъ изъ Ковентгарденскаго театра заломилъ непомѣрную цѣну.

На каждомъ шагу Джонъ Стормъ разочаровывался въ своихъ ожиданіяхъ и надеждахъ.

Церковь Всѣхъ Святыхъ была простое темное строеніе, фронтономъ не прямо на улицу, а во дворъ. Звонили колокола, близь портика тянулся рядъ экипажей, словно у подъѣзда театра; кареты подъѣзжали одна за другой, выпускали сѣдоковъ и отъѣзжали. У дверей прихожанъ встрѣчали швейцары съ булавами, въ золотой ливреѣ, короткихъ штанахъ до колѣнъ, шелковыхъ чулкахъ и напудренныхъ парикахъ.

— Войдемте черезъ западную дверь. Я хочу показать вамъ иконостасъ въ выгодномъ свѣтѣ, — сказалъ м-ръ Голяйтли.

Внутри церковь отличалась пышнымъ убранствомъ: стѣны были расписаны фресками вплоть до клиросовъ, куполъ золоченый. Алтарь отдѣлялся отъ церкви рѣзнымъ желѣзнымъ иконостасомъ изящной работы; на престолѣ стояли золотые подсвѣчники. Надъ престоломъ и по бокамъ его были вставлены цвѣтныя стекла; лучи утренняго солнца, проникая сквозь нихъ, заливали алтарь мягкимъ теплымъ свѣтомъ. Дамы въ нарядныхъ весеннихъ платьяхъ, проходили вслѣдъ за швейцарами въ боковые предѣлы.

— Сюда, — шепнулъ Голяйтли, и Джонъ Стормъ вошелъ въ ризницу черезъ маленькую дверь, словно исполнитель на эстраду. Здѣсь уже находились шесть другихъ викаріевъ, его сослуживцевъ. Они привѣтствовали его кивкомъ головы и продолжали облачаться. Оркестръ и хоръ уже собрались въ отведенномъ имъ помѣщеніи; слышно было, какъ настраивали скрипки; хористы смѣялись, шумно болтая между собой.

Колокольный звонъ постепенно стихъ; послышались звуки органа. Облачившись, всѣ викаріи вышли въ длинный корридоръ и выстроились въ линію, лицомъ къ алтарю и спиною къ маленькой двери, передъ которой стоялъ швейцаръ въ голубой ливреѣ.

— Комната каноника, — шепнулъ м-ръ Голяйтли.

Кто-то прочелъ молитву; хоръ пропѣлъ отвѣтъ; затѣмъ процессія вошла въ алтарь, — хористы впереди, каноникъ сзади. Видимые сквозь рѣзьбу иконостаса, ряды прихожанокъ на скамьяхъ сливались въ одну пеструю нарядную толпу, наполняя церковь блескомъ и яркостью красокъ; воздухъ былъ пропитанъ запахомъ тонкихъ духовъ.

Во все время службы пѣлъ хоръ. По окончаніи проповѣди были пропѣты антифоны; подаяніе собирали передъ проповѣдью во время пѣнія гимна. Профессіональный пѣвецъ въ облаченіи походилъ на всѣхъ другихъ хористовъ, выдѣляясь только своимъ смуглымъ лицомъ и густыми усами.

Проповѣдь говорилъ каноникъ, въ докторскомъ красномъ клобукѣ и говорилъ превосходно. Проповѣдь отличалась краснорѣчіемъ и литературностью, изобиловала ссылками на великихъ писателей, художниковъ, музыкантовъ, заключала въ себѣ панегирикъ Микель-Анджело, цитату изъ Броунинга и оканчивалась цитатой изъ Данте въ оригиналѣ.

Джонъ Стормъ, былъ ослѣпленъ и смущенъ. По окончаніи службы, онъ вышелъ одинъ и прошелъ черезъ всю церковь, опустѣвшую, но все еще благоухающую. Между прочими объявленіями, наклеенными на доску въ притворѣ, онъ прочелъ слѣдующее: «Настоятель церкви и старосты, съ прискорбіемъ узнавъ о нѣсколькихъ случаяхъ потери кошельковъ при выходѣ изъ церкви, рекомендуютъ прихожанамъ брать съ собою не больше денегъ, чѣмъ это необходимо для опусканія въ кружку».

Куда попалъ онъ? Неужели это домъ Божій? Все равно. Пусть. Богъ праведно правитъ міромъ и все въ концѣ концовъ направляетъ къ славѣ своей.

На слѣдующій день онъ вступилъ въ исполненіе своихъ обязанностей при госпиталѣ и, окончивъ чтеніе утреннихъ молитвъ, замѣтилъ, что комическое впечатлѣніе, вызванное его приключеніемъ со старухой, отчасти уже изгладилось. Бѣдный старый мѣшокъ съ костями замѣтно слабѣлъ, конецъ близился.

На обратномъ пути, проходя черезъ аптеку, онъ увидалъ Глори и узналъ, что она была въ церкви наканунѣ. Ей понравилось: столько нарядныхъ барынь въ свѣтлыхъ платьяхъ, шелестъ шелка, заглушенный говоръ — все это такъ красиво; ей вспомнилось море въ лѣтніе дни. Онъ спросилъ, какъ она нашла проповѣдь?

— Какъ вамъ сказать, — отвѣчала она, — это собственно не то, что называется религіей, — не то, что я называю религіей, — не «подымаетъ души», какъ выражался старикъ Чэльси, но…

— Глори, — пылко перебилъ онъ, — въ среду я говорю свою первую проповѣдь.

Онъ не просилъ ее придти слушать, но освѣдомился, не назначена ли она въ этотъ день на ночное дежурство. Она отвѣтила. «Нѣтъ», и ушла: кто-то позвалъ ее.

— Она придетъ, — сказалъ онъ себѣ и пошелъ домой, высоко неся голову. Онъ отыщетъ ее въ толпѣ, поймаетъ ея взглядъ; она увидитъ, что ей не придется больше стыдиться за него.

И сейчасъ же вслѣдъ затѣмъ онъ сталъ припоминать ея наружность. Новый костюмъ ея онъ могъ представить себѣ совершенно ясно; лицо и подавно легко было запомнить. «Въ сущности, красота своего рода добродѣтель», подумалъ онъ, «и всякая естественная привязанность — во благо душѣ, если въ основѣ ея лежитъ любовь къ Богу».

Онъ не дѣлалъ никакихъ приготовленій къ своей проповѣди, ничего не писалъ, не заучивалъ наизусть; вся его подготовка состояла въ размышленіи и молитвѣ. Подъ вечеръ въ среду онъ пришелъ въ очень нервное состояніе. Но церковь была почти пуста; сторожа въ будничной ливреѣ даже не вполнѣ освѣтили ее. Каноникъ сдѣлалъ ему честь лично присутствовать; чтенія изъ Св. Писанія и молитвы взяли на себя его сослуживцы викаріи.

Когда онъ всходилъ на каѳедру, ему почудилось, что вдали, въ полумракѣ одного изъ придѣловъ, бѣлѣютъ чепчики сидѣлокъ; но Глори онъ не видалъ и не рѣшался посмотрѣть туда второй разъ. Текстъ, избранный имъ, былъ: «Царство мое не отъ міра сего». Джонъ повторилъ его дважды и не узналъ своего голоса, — такъ странно звучалъ онъ въ этой пустой церкви, такимъ казался тонкимъ и слабымъ.

Онъ началъ говорить, но его фразы казались ему самому неловкими и неуклюжими.

— Міръ полонъ суеты, — говорилъ онъ, — и народы міра сего отступили отъ заповѣдей Божіихъ. Люди, которые должны были бы жить, какъ братья, рвутъ на части и пожираютъ другъ друга. «Обманывай, или тебя обманутъ» — вотъ правило жизни, по словамъ современнаго философа. Съ одной стороны — толпа, умирающая отъ нищеты; съ другой — кучка избранныхъ, предающихся искусству и поэзіи, сочиняющихъ посланія къ цвѣтамъ, изощряющихся въ описываніи различныхъ видовъ и настроеній любви, живущихъ пустой, суетной жизнью, ищущихъ богатствъ и наслажденій, доступныхъ лишь тѣлеснымъ очамъ, между тѣмъ какъ тысячи несчастныхъ пресмыкаются въ грязи… Гдѣ же искать убѣжища?.. Церковь пристанище народа Божія… Отъ Христа надо ждать отвѣта… отвѣта… от…

Нужное слово не находилось. Джонъ усиленно боролся съ собой: произнесъ еще тираду, запнулся, опять началъ, опять запнулся, чувствуя, что его кидаетъ въ жаръ, сдѣлалъ надъ собой новое усиліе, выцарапалъ нѣсколько словъ, уцѣлѣвшихъ въ его памяти, весь обливаясь потомъ, выговорилъ ихъ слабѣющимъ голосомъ, остановился посрединѣ фразы и со словами: «Благословенъ Господь Богъ нашъ»… сошелъ съ каѳедры.

Онъ провалился и сознавалъ это. По возвращеніи въ ризницу, Голяйтли принялся поздравлять его, глупо улыбаясь. Каноникъ выказалъ себя искреннѣе, но зато и суетнѣе. Къ ласковому укору онъ присоединилъ надменный совѣтъ. М-ръ Стормъ слишкомъ легко отнесся къ своей задачѣ. Лучше было бы написать проповѣдь и читать по тетрадкѣ. Для деревни все годится, но лондонцы, — въ особенности прихожане церкви Вс. Святыхъ, предъявляютъ гораздо большія требованія къ проповѣди: она должна быть тщательно отдѣлана, обработала…

— Я, съ своей стороны, сознаюсь, — нѣтъ, съ гордостью заявляю, что мой девизъ: репетиція, репетиція и репетиція!

Что касается содержанія проповѣди…-- правильность такой доктрины подлежитъ сомнѣнію. Необходимо жить въ девятнадцатомъ столѣтіи; невозможно примѣнять къ нему правила жизни, годныя для перваго.

Джонъ Стормъ не противорѣчилъ. Онъ худо спалъ въ эту ночь. Какъ только ему удавалось забыться, онъ видѣлъ себя старающимся сдѣлать что-то, чего онъ сдѣлать не могъ, просыпался, и его бросало въ жаръ, какъ бы при воспоминаніи о пережитомъ позорѣ. И все время позади его стыда шевелилась мысль о Глори.

На другой день, утромъ, онъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ, приготовляя себѣ тартинки къ завтраку, какъ вдругъ дверь отворилась и веселый голосъ спросилъ: «Можно войти, голубчикъ?»

Вошла пожилая дама, высокая и тонкая, съ длиннымъ красивымъ лицомъ, проницательными, но добрыми глазами и почти снѣжно бѣлыми волосами.

— Я Джэнъ Календеръ, — заявила она. — Не хотѣлось мнѣ дожидаться представленій и всякой такой штуки, а вотъ просто взяла, да и пришла поглядѣть на васъ. Ахъ, родной мой, какая славная проповѣдь! Ничего подобнаго не слышала съ тѣхъ поръ, какъ переѣхала сюда изъ Эдинбурга. Тамъ вотъ тоже былъ славный такой докторъ І'утри — не изъ нынѣшнихъ, нѣтъ, не изъ вашихъ газетныхъ проповѣдниковъ. Нѣтъ, Томасъ не таковскій. Но и вы дѣло говорили, ей Богу. Половина всего народу, что ходитъ въ церковь, служитъ Вельзевулу. Охъ, ужъ эти мнѣ фарисеи! Молоко, и то киснетъ при нихъ. Кабы у нихъ всѣхъ да была одна шея, да кто-нибудь придавилъ бы ее хорошенько! — Эге, гдѣ это ты подслушала. Джэнъ. Ну, да все равно! А дѣвчонки со своими модами, да фалболами, еще хуже мужчинъ. Онѣ любятъ Спасителя, еще бы, во только издали: пусть Онъ лучше сидитъ себѣ на небѣ и не надоѣдаетъ имъ тутъ, въ Бельгрэвіи. Однако, мнѣ пора. Оставила Джемса на улицѣ, а онъ — не дай Богъ, какъ сердится, если заставить лошадей долго ждать. Пока, до свиданія. Только вотъ что, голубчикъ, боюсь я за васъ. Я думаю… я думаю… впрочемъ, все равно. Навѣстите меня въ Викторіа-скверѣ. Добраго утра!

Все это она выговорила однимъ духомъ и, пока онъ собрался отвѣтить, она уже спускалась съ лѣстницы, шурша шелковымъ платьемъ.

Джонъ Стормъ вспомнилъ, что каноникъ говорилъ съ нимъ объ этой дамѣ. Это и есть добрая женщина, открывшая убѣжище для дѣвушекъ въ Сого.

— Добрая душа, только затѣмъ и приходила, чтобъ утѣшить меня, — подумалъ онъ. — А Глори! Что думаетъ Глори?

Послѣ утренней молитвы онъ отправился разыскивать ее и нашелъ въ амбулаторіи, но она только кивпула и улыбнулась ему, отговариваясь тѣмъ, что завалена работой.

— Нынче утромъ просто вздохнуть некогда, — увѣряла она. — Я по уши въ перевязкахъ; на моей совѣсти четырнадцать пластырей и еще сейчасъ надо бѣжать къ своему мальчугану, у котораго въ субботу ногу-то отняли.

Онъ понялъ, но вечеромъ пришелъ опять, рѣшившись узнать правду.

— Что вы скажете насчетъ вчерашняго, Глори?

Она выразила на лицѣ своемъ полное недоумѣніе.

— А что? Что такое случилось? Ахъ, да, ну, конечно… Вы о проповѣди? Какъ это глупо съ моей стороны! Знаете, я вѣдь совсѣмъ забыла…

— Такъ вы не были въ церкви?

— И не спрашивайте. Право, мнѣ стыдно. И еще послѣ обѣщанія, даннаго дѣдушкѣ! Но среда вѣдь все-равно, что не считается. Вы скажете проповѣдь въ воскресенье… и тогда!..

Онъ вздохнулъ съ облегченіемъ и тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ почувствовалъ себя глубоко униженнымъ. Глори не потрудилась даже запомнить день… Очевидно, онъ для нея ничто, тогда какъ она…

Домой онъ шелъ черезъ Сентъ-Джемскій паркъ. Миръ и безмолвіе ночи спустились на его душу, когда онъ вступилъ подъ сѣнь высокихъ деревьевъ. Уличный шумъ и гамъ доносились сюда лишь какъ тихій рокотъ далекаго моря. ₍Сквозь листву деревьевъ виднѣлись часы на Вестминстерской башнѣ и слышно было, какъ они отбивали четверти. Лондонъ! Какимъ мелкимъ и эгоистичнымъ представлялось все личное передъ лицомъ великаго города! А онъ думалъ только о себѣ, о своихъ собственныхъ мелкихъ начинаніяхъ и поступкахъ. Какъ все это ничтожно и жалко!..

— Отчего мнѣ такъ стыдно своего провала на каѳедрѣ? Только ли оттого, что боюсь повредить Божію дѣлу, или тутъ другое: уязвленное самолюбіе, гордость, мысли о Глорѣ?..

Тихія звѣзды безмолвно сіяли надъ нимъ. Ночь была полна величія.

VII.

Виноградникъ Марѳы.

"Милая тетя Речелъ, — прежде всего, скажите дѣдушкѣ, что въ прошлую среду Джонъ Стормъ говорилъ свою первую проповѣдь и, согласно программѣ, я пошла слушать его. Господи, помилуй, какъ онъ меня измучилъ этой проповѣдью! Дошелъ до середины и сталъ! Испугался чего-то — каѳедры, или публики, или еще какой дьявольщины, — ужъ не знаю, съ чего на него страхъ напалъ! И бояться-то было некого, кромѣ нѣсколькихъ дѣвушекъ-болтушекъ, которыя вовсе и не слушали, да нѣсколькихъ старыхъ мумій съ слуховыми трубами въ рукахъ. Я сидѣла позади всѣхъ, въ темнотѣ, совершенно скрытая отъ проповѣдника широкими плечами сестры Олвортси, — образецъ «нѣжной женственности», очень близко граничащей съ кривляньями старой дѣвы. Говорятъ, «рѣчь» была короткая, но мнѣ отродясь не случалось читать столько молитвъ заразъ, а дышала я до того часто и тяжело, что сестрѣ, навѣрно, казалось, будто сзади нея поставили водокачальную машину. Бѣдный м-ръ Стормъ послѣ того приходилъ сюда, въ госпиталь, но когда я взглянула въ его печальное и страстное лицо, у меня не хватило духу сказать ему правду насчетъ проповѣди; я предпочла сказать, что забыла пойти послушать его — спаси, Господи, мою душу! "Вы хотите знать, какъ я провожу время? Чтобъ вы не подумали, что я днемъ предаюсь мечтамъ, а ночью праздности, спѣшу сообщить вамъ, что я встаю въ 6 часовъ, завтракаю въ 6 ч. 30 м; въ 7 — приступаю къ исполненію своихъ служебныхъ обязанностей, въ 9 ч. 30 м ужинаю, болтаю до 10-ти, затѣмъ иду въ свою комнату и ложусь въ постель: на томъ и дѣлу конецъ. Такъ какъ я пока принята на пробу, то работаю главнымъ образомъ въ отдѣленіи приходящихъ больныхъ. Обязанности мои состоятъ въ томъ, чтобы собрать всѣ необходимые инструменты и медикаменты, приготовить больныхъ къ осмотру врача и затѣмъ передать ихъ фельдшерамъ для перевязки. Въ настоящее время мои больныя — дѣти; я люблю ихъ и чувствую, что когда придется разстаться съ ними, это разобьетъ мнѣ сердце. Докторъ не всегда внимательно осматриваетъ ихъ, но это ничего не значитъ, ибо за ними неустанно слѣдитъ лучшій и самый ученый докторъ въ мірѣ, т. е. я.

"Прошлую субботу я въ первый разъ присутствовала при операціи. Боже милостивый! Я думала, что не переживу этого. Къ счастью, у меня на рукахъ были перевязки и губки, такъ что я мысленно подперла свою спину шестифутовой стальной полосой и держалась «молодцомъ». Но иныя изъ привычныхъ сидѣлокъ прямо «ужасны»; онѣ съ какимъ-то профессіональнымъ удовольствіемъ спускаются въ этотъ адъ и не пропустили бы «операціоннаго дня» ни за какія блага въ мірѣ. Въ субботу рѣзали маленькаго пятилѣтняго мальчика; у него отняли ногу и теперь онъ лежитъ у насъ — блѣдненькій такой; когда бѣднаго мальчугашку спрашиваютъ, куда онъ идетъ, онъ говоритъ: къ ангеламъ и свиныхъ хрящиковъ ему будутъ давать тамъ, сколько угодно. И это правда — т. е. что онъ умираетъ.

"Виноградникъ нашъ изобилуетъ гроздіями, но между ними не мало кислыхъ. При нашемъ госпиталѣ есть медицинская школа (и въ ней множество хорошенькихъ мальчиковъ; только намъ, дѣвушкамъ, не дозволяется разговаривать съ ними, даже въ корридорѣ) и полный составъ почетныхъ и приходящихъ врачей. Но собственно намъ приходится имѣть дѣло только съ однимъ изъ нихъ, съ нашимъ домашнимъ врачемъ. Это молодой человѣкъ, только что со студенческой скамьи; его фамилія Эбери; съ субботы онъ проникся такимъ почтеніемъ къ Глори, что ей разрѣшается даже божиться въ его присутствіи (на мэнскомъ нарѣчіи); но сестра Олвортси заботится о томъ, чтобы этого не было, такъ какъ она сама имѣетъ поползновенія на его свободу. Ему слѣдовало бы отслужить молебенъ послѣ операціи, потому что онъ здорово выпилъ, а между тѣмъ нужно было вспрыснуть морфій больному, выздоравливающему отъ воспаленія почекъ. Это старый гиппопотамъ, нѣмецъ-музыкантъ, по фамиліи Кёнигъ, и трусилъ онъ до безумія. Я шепнула ему, чтобы онъ притворился соннымъ, а доктору сказала, что потеряла шприцъ. «Господи, спаси мою душу!» — и намылила же мнѣ голову сестра!

"Вчера былъ пріемный день, а когда къ больнымъ приходятъ знакомые, даже въ госпиталѣ происходятъ забавныя сцены. Родные стараются потихоньку пронести разныя лакомства, сами по себѣ, можетъ быть и восхитительныя, но для тѣхъ, кому онѣ предназначаются, — смертельный ядъ. А намъ велѣно слѣдить, чтобъ этого не было. Приходится шарить подъ одѣялами, подъ постелями, даже ощупывать карманы посѣтителей. Вчера пришла мать моего мальчугашки и у нея на груди, подъ плащемъ, я замѣтила такую огромную шишку, что уже начинала предвидѣть другую операцію. Ничего подобнаго; тамъ былъ только кусокъ пирога съ вареньемъ. Я вытащила его и налетѣла грозой на мамашу. Та въ слезы; говоритъ, что она нарочно сама испекла его для Джонни и я… ну и опять получила отъ сестры нахлобучку!

"Но это меня мало огорчаетъ. Зато я въ Лондонѣ, а быть въ Лондонѣ, значитъ жить и жить, значитъ быть въ Лондонѣ. Впрочемъ, я еще и не видала его хорошенько, такъ какъ свободнаго времени у меня всего два часа въ день, отъ десяти до двѣнадцати, а за это время я успѣваю только погулять въ паркѣ и около, чуточку попрыгать около своей клѣтки, какъ голубь съ подрѣзанными крыльями. Но изъ этой огромной клѣтки я все же вижу новый міръ, вижу коляски въ паркѣ, всадниковъ. Въ Лондонѣ выдумали новую манеру пожимать руку. Вы подымаете руку до уровня плеча и начинаете двигать ею горизонтально, какъ будто вывихнули себѣ локоть; а въ разговорѣ всѣ тянутъ э… э…. какъ заики. Но все это великолѣпно! Голоса торговцевъ звучатъ какъ музыка, а я чувствую себя, какъ боевой конь, которому хочется маршировать подъ звуки этой музыки. Какъ восхитительно быть молодой, когда окружающій міръ такъ прелестенъ. А если при этомъ вы не особенно безобразны, это не ухудшаетъ дѣла.

"Въ настоящее время всѣ сидѣлки грѣются въ лучахъ предстоящаго бала. Балъ этотъ состоится въ больницѣ св. Варѳоломея, тамъ аудиторія больше, чѣмъ въ другихъ больницахъ, да и танцовать будетъ веселѣе. Присутствовать будетъ вся знать, т. е. больничная знать. Еслибъ мнѣ только удалось раздобыть себѣ подобающее пышное облаченіе, показала бы я коснѣющему во мракѣ невѣжества Лондону, что за прелесть, что за ангелъ Глори! но… Мой первый праздникъ 24-го — свободна цѣлый день, съ 10 до 10. Просто съ ума схожу, когда думаю объ этомъ. Чувствую, что когда придетъ время первый разъ окунуться въ Лондонъ, у меня захватитъ духъ, какъ передъ прыжкомъ въ море со скалы Крэгъ Малинъ…

"Глори".

VIII.

Въ день своего отпуска, 24-го, Глори поднялась въ 5 часовъ, чтобы заблаговременно справиться съ работой и выиграть побольше времени. Въ корридорѣ она наткнулась на растрепанную сидѣлку, въ съѣхавшемъ на бокъ чепцѣ, мывшую полъ какой-то дезинфекцирующей жидкостью. Веселая, радостно настроенная, Глори не утерпѣла, чтобы не спросить:

— Вы тоже сегодня выходите?

Женщина подарила ее презрительнымъ взглядомъ.

— Я здѣсь не на испытаніи; по моему, эти ваши испытанія одно баловство; а еще деньги имъ платятъ! Мы, сидѣлки, народъ рабочій, трудимся себя не жалѣючи, долгъ свой ежеминутно памятуемъ; намъ некогда ротозѣйничать, да баклуши бить.

— Черезъ такихъ, какъ вы, только другимъ житья нѣтъ, — вмѣшалась подошедшая къ нимъ молодая дѣвушка. — Лѣзете впередъ со своимъ усердіемъ; глядишь, и отъ всѣхъ требуютъ того же. Сегодня мой свободный день, а работы не оберешься: и посуду вычистить надо, и палату подмести, постели постелить, да еще и сестрину комнату прибрать… А все черезъ вашу братью! За это васъ никто не поблагодаритъ. Во всемъ стѣсненіе, даже гривки не позволяютъ носить; того и гляди надзирательница скажетъ: «Вы не годитесь въ сидѣлки, миссъ».

Глори подняла глаза. Передъ ней стояла прехорошенькая дѣвушка, брюнетка, бѣлая и розовая, съ ясными сѣрыми глазками, но руки у нея были грубыя, почти плоскія и четерехугольныя, и во всей наружности, уже со второго взгляда, сквозило что-то неуловимое, портившее ея красоту, какъ незамѣтная трещина портитъ общій видъ севрской вазы.

— Вы говорите, что свободны сегодня? — спросила Глори.

— Да; а вы тоже?

— Тоже. Только я совсѣмъ не знаю Лондона. Не возьмете ли меня съ собою, — разумѣется, если вы идете просто гулять, а не куда-нибудь въ гости?

— Разумѣется, милочка. Я уже давно васъ замѣтила и все собиралась заговорить съ вами. У васъ такое красивое имя — Глори, такъ кажется!

— Да; а васъ какъ зовутъ?

— Полли Ловъ.

Въ десять часовъ обѣ дѣвушки вышли изъ госпиталя.

— Ну-съ, куда же мы пойдемъ? — спросила Полли.

— Туда, гдѣ побольше народу, — сказала Глори.

— Это не трудно сдѣлать; сегодня вѣдь день рожденія королевы.

Глори вспомнила тетю Рэчель и вскрикнула отъ восторга.

— Ахъ, да, — продолжала Полли, какъ будто только теперь припомнивъ, — у меня вѣдь билеты есть на парадъ; знаете, будетъ большая процессія, понесутъ королевскія знамена.

— И королеву мы увидимъ?

— Что за вопросъ! Разумѣется, нѣтъ. Но зато увидимъ всѣ войска, солдатъ, генераловъ, можетъ быть, и самого принца. Это недалеко, только черезъ паркъ пройти; парадъ назначенъ въ половинѣ одиннадцатаго.

— Такъ идемъ же! — вскричала Глори и побѣжала, таща за собою подругу.

— Господи помилуй! Что это за дѣвушка, вотъ чудачка!

Но черезъ минуту обѣ онѣ бѣгали, смѣясь и болтая, какъ дѣти, вырвавшіяся изъ школы. Черезъ четверть часа онѣ были у Конногвардейскаго плаца. У воротъ стояла толпа; полисменъ отбиралъ билеты. Полли начала шарить въ карманѣ.

— Гдѣ же это мои билеты? Ахъ, вотъ онѣ. Знаете, — шепнула онл, — мнѣ далъ ихъ одинъ мой большой другъ. У него здѣсь пріятель служитъ въ одномъ министерствѣ.

— Джентльменъ? — съ изысканной учтивостью освѣдомилась Глори, но въ эту минуту онѣ вошли въ ворота, и все ея вниманіе было сразу поглощено блестящимъ зрѣлищемъ.

Утро было чудесное; паркъ въ весеннемъ уборѣ казался свѣжѣе и зеленѣе, чѣмъ когда-либо. Огромная четырехугольная площадь кишѣла народомъ; съ трехъ сторонъ тянулись въ линію красные мундиры; у оконъ, на балконахъ домовъ, выходившихъ на плацъ, не было пустого мѣстечка: всюду головы. Передъ ними мелькали солдаты, часовые, полисмены, генералы въ трехуголкахъ; проѣхалъ самъ принцъ, въ медвѣжьей шкурѣ, звеня шпорами и цѣпочкой мундштука. Вдругъ затрубили трубы: тра-та та-та! Чей-то зычный голосъ крикнулъ: «Конвой! Знамя несутъ!» и появился знаменоносецъ; офицеры генеральнаго штаба салютовали, прикладывая къ козырьку руки въ бѣлыхъ перчаткахъ, начало палить изъ пушекъ, заиграла музыка. Глори это все казалось сномъ. Грудь ея бурно вздымалась, она боялась расплакаться.

Полли весело болтала и смѣялась.

— Ха-ха-ха! Смотрите! вонъ солдатъ охотится за зонтикомъ. Ага! поймалъ-таки на шашку.

— Здѣсь должно быть все знать? — шепнула Глори.

— Еще бы! Видите господина въ окнѣ напротивъ? Это изъ министерства иностранныхъ дѣлъ.

— Который? — спросила Глори, но взоръ ея блуждалъ.

— Вонъ тотъ въ сюртукѣ и шелковой шляпѣ, что разговариваетъ съ дамой въ зеленомъ батистовомъ платьѣ, черной кружевной накидкѣ и весенней шляпкѣ.

— Некрасивая такая, съ цѣлымъ лѣсомъ рододендроновъ на головѣ? Вы про эту говорите?

— Да, это тотъ господинъ, который далъ билеты моему другу.

Глори съ минуту смотрѣла на него, и какое-то смутное воспоминаніе изъ далекаго прошлаго зашевелилось въ ея душѣ, но музыка заиграла снова и Глори вся ушла въ звуки. Играли національный гимнъ: «Боже, спаси королеву!» Когда оркестръ смолкъ, всѣ стали кричать. «Конченъ балъ!» Глори медленно, глубоко втянула въ себя воздухъ и сказала: «Хорошо».

Полли смѣялась надъ ней, и самой Глори стало смѣшно. Подстрекая другъ дружку, дѣвушки смѣялись все громче, такъ что на нихъ стали оборачиваться, и они, смѣясь, убѣжали.

— Вотъ потѣшная эта Глори, — говорила Поли, — дивится всякой бездѣлицѣ!

Онѣ прошлись мимо магазиновъ, по Реджентъ-стриту, черезъ площадь у цирка и дальше, по Оксфордъ-стриту, по направленію къ Сити, все время смѣясь и болтая всякій вздоръ. Понадобилось что-то купить; онѣ зашли въ лавку, и удивленіе лавочницы, при видѣ ихъ развязныхъ манеръ, показалось имъ такимъ забавнымъ, что имъ захотѣлось заходить въ каждую лавку по дорогѣ и всюду дурачиться напропалую. За два часа онѣ продѣлали всѣ невинныя глупости, какія только можетъ придумать опьяненная свободой юность, и чувствовали себя совершенно счастливыми.

Къ этому времени онѣ успѣли дойти до банка, порядкомъ проголодавшись и, высмотрѣвъ дешевенькій ресторанчикъ въ Чипсайдѣ, зашли туда пообѣдать. Зала была полна мужчинъ; нѣкоторые изъ нихъ встали при входѣ дѣвушекъ. Онѣ были въ выходномъ нарядѣ сидѣлокъ, но въ костюмѣ Полли было что-то кричащее, бросающееся въ глаза; мужчины смотрѣли ей вслѣдъ и улыбались. Глори смѣло обернулась и замѣтила громко, такъ что всѣ могли ее слышать: «Какъ должно быть весело стоять за буфетомъ и смѣяться въ отвѣтъ на подмигиванье джентльменовъ!» Полли толкнула ее подъ локоть и попросила успокоиться. Сама она сидѣла, скромно потупивъ глазки, но это не помѣшало ей пользоваться ими, какъ скрытой электрической батареей и, среди самой невинной болтовни, стрѣлять ими во всѣ стороны. Полли, очевидно, ушла гораздо дальше своей подруги въ пониманіи обычаевъ свѣта; приглядѣвшись къ ней ближе, можно было замѣтить, что ея душевное равновѣсіе чѣмъ-то или кѣмъ-то нарушено.

Послѣ обѣда дѣвушки сѣли въ омнибусъ и поѣхали еще дальше на востокъ; онѣ сидѣли на разныхъ концахъ, но все время хохотали и громко переговаривались между собой, дивя остальныхъ пассажировъ. Но когда потянулись неприглядныя, грязныя улицы, съ телѣжками зеленщиковъ, привязанными къ тумбамъ, съ мрачными заколдованными кладбищами за оградой изъ тощихъ зеленыхъ палокъ, пытавшихся походить на деревья, Глори нашла, что лучше вернуться.

Онѣ отыскали маленькую пристань на верфи и вернулись по Темзѣ на пароходѣ. На каждой станціи прибавлялось пассажировъ, на Лондонскомъ мосту сѣлъ цѣлый оркестръ. У церкви св. Павла пароходъ наводнила толпа людей, отправлявшихся смотрѣть иллюминацію; оркестръ игралъ: «И кудри золотые ей падали на плечи».

Глори обезумѣла отъ восторга; но вдругъ вся ея веселость мгновенно погасла. Солнце садилось за Вестминстерскими башнями въ великолѣпное огненное море; это напоминало закатъ солнца въ Пизѣ, съ тою разницей, что внизу искрились и сверкали разноцвѣтными огнями не волны, а окна, и глухой шумъ былъ не рокотомъ мощнаго моря, но гуломъ могучей милліонной толпы.

Онѣ сошли на Вестминстерскомъ мосту и зашли въ чайную напиться чаю.

Когда онѣ вышли оттуда, уже совсѣмъ смерклось, и онѣ продолжали путь на имперіалѣ омнибуса. Но городъ былъ весь иллюминованъ газомъ и электричествомъ; на каждомъ шагу горѣли иниціалы королевы; Уайтхоллъ былъ биткомъ набитъ каретами, доставлявшими приглашенныхъ на оффиціальные пріемы. Глори потянуло въ толпу, туда, гдѣ ключемъ била жизнь; дѣвушки вышли изъ кареты и пошли пѣшкомъ, рука объ руку.

Проходя мимо цирка Пиккадилли, онѣ опять расхохотались, просто отъ удовольствія; въ толпѣ, гдѣ ихъ давили со всѣхъ сторонъ, было такъ весело, была страшная давка; приходилось шагъ за шагомъ пробивать себѣ дорогу. Между прочимъ, здѣсь стояло много пестро одѣтыхъ женщинъ, какъ будто поджидавшихъ омнибуса. Глори замѣтила, что двѣ изъ нихъ подошли къ какому-то мужчинѣ, также глазѣвшему на транспаранты, и заговорили съ нимъ, гримасничая и пришепетывая. Она потянула за рукавъ Полли.

— Какъ странно! Вы видѣли?

— Что? Ахъ, это! Что же тутъ страннаго? это дѣлается каждый день.

— Что же это значитъ?

— Какъ! Неужто вы не… Ахъ, эта Глори! Право, милочка, вашимъ друзьямъ слѣдовало бы получше смотрѣть за вами; вы совсѣмъ не знаете жизни.

Будто молнія сверкнула передъ Глори, внезапно озаривъ одну изъ страшныхъ, трагическихъ сторонъ жизни; это было въ первый разъ.

— О, Боже! Какой ужасъ! Идемъ скорѣе! — И она потащила за собой Полли.

Въ концѣ Сентъ-Джемсъ-стрита съ ними поровнялся и поклонился имъ какой-то господинъ съ моноклемъ въ глазу и огромнымъ вырѣзомъ жилета, откуда торчалъ, какъ щитъ, пластронъ рубашки. Глори устремилась было впередъ, но Полли остановила ее.

— Ничего, это мой другъ, — сказала она совсѣмъ другимъ голосомъ. — Новая сидѣлка. Ее зовутъ Глори.

Незнакомый господинъ сказалъ что-то о славномъ^[2] имени и о томъ, какъ славно, когда возлѣ васъ сидитъ такая сидѣлка; обѣ дѣвушки разсмѣялись. Онъ выразилъ удовольствіе по поводу того, что имъ пригодились билеты, и пожалѣлъ, что не можетъ проводить ихъ до госпиталя: ему нужно спѣшить въ министерство иностранныхъ дѣлъ на балъ по случаю рожденія королевы.

— За то я буду на вашемъ балу и…-- Онъ вскинулъ глазами на Глори; — не привести ли мнѣ съ собой своего пріятеля?

— О, пожалуйста, — сказала Полли, потупивъ глазки.

Мужчина, понизивъ голосъ, сказалъ что-то насчетъ Глори, чего Глори не разслышала, потомъ сдѣлалъ имъ ручкой въ бѣлой замшевой перчаткѣ, сказавъ: «То-то», и ушелъ.

— Онъ женатъ? — спросила Глори.

— Женатъ! Боже мой, нѣтъ! Что у васъ за странныя фантазіи!

Было уже десять минутъ одиннадцатаго, когда дѣвушки чуть не бѣгомъ добѣжали до дверей госпиталя, продолжая щебетать и смѣяться, внося частицу своего веселья и праздничныхъ дурачествъ въ тихую обитель страданія. Швейцаръ съ притворной суровостью погрозилъ имъ пальцемъ; дежурная сестра, безмолвной бѣлой тѣнью скользившая черезъ швейцарскую, остановилась и сказала, что по одной изъ нихъ давно уже сокрушаются въ палатѣ.

— Это по мнѣ, ужъ, конечно, по мнѣ, — всполошилась Полли. — У меня здѣсь братъ лежитъ больной, монахъ, изъ монастыря: онъ не выноситъ, когда за нимъ ходитъ кто-нибудь чужой. Это мнѣ просто отрава жизни!

Но спрашивали не ее, а Глори. Старуха, подобранная на улицѣ Джономъ Стормомъ, была при смерти. Глори помогала ходить за ней, я бѣдная старуха напрягала всѣ силы, чтобъ дожить до ея возвращенія и сказать ей свою послѣднюю волю. Она уже ничего не видѣла. Глори наклонилась надъ ея постелью:

— Я здѣсь, бабуся; что тебѣ?

И цвѣтущее юное личико прижалось къ сморщенному, мертвенно блѣдному лицу умирающей.

— Онъ говорилъ со мной ласково, руку пожалъ, да, да. Правда, это не помогло. Ужъ видно, нельзя помочь… Миленькая, гробъ-то чтобъ чернымъ обили… да ему-то, ему не забудь сказать, чтобы проводилъ меня.

— Хорошо, бабуся, хорошо. Скажу… непремѣнно скажу… я… я. О!

Это была первая смерть въ практикѣ Глори.

IX.

Въ этотъ же день, часовъ около двухъ, Джонъ Стормъ отправился дѣлать визиты. Ради этого испытанія онъ нарядился въ фланелевую сорочку и въ такомъ видѣ вышелъ въ пріемную, гдѣ его ожидали каноникъ, въ лакированныхъ сапогахъ и шведскихъ перчаткахъ, и дочь его Фелисита, въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ и шляпѣ съ перьями.

Когда всѣ усѣлись въ карету, каноникъ сказалъ:

— Вы не отдаете себѣ должнаго, м-ръ Стормъ. Повѣрьте мнѣ, для молодого человѣка, пробивающаго себѣ дорогу въ Лондонѣ, великое дѣло — быть хорошо одѣтымъ.

Карета завернула за уголъ и почти тотчасъ же остановилась.

— Мы начнемъ съ м-ссъ Макрэ, — шепнулъ каноникъ. — Это американка, вдова милліонера. Ея дочь, — вы сейчасъ увидите ее, — выходитъ замужъ за представителя одной изъ знатнѣйшихъ англійскихъ фамилій.

Вслѣдъ за лакеемъ въ голубой ливреѣ они стали подыматься по широкой лѣстницѣ. Навстрѣчу имъ сверху неслось какое-то жужжаніе.

— Каноникъ — э-э — Уэльзеи, миссъ Уэльзеи и — э-э — ихъ преподобіе, м-ръ Стормъ, — доложилъ лакей.

Жужжаніе стихло; къ нимъ подошла и любезно привѣтствовала ихъ небольшого роста дама, расфранченная, улыбающаяся, съ замѣтнымъ иностраннымъ акцентомъ въ рѣчи. Въ комнатѣ было еще нѣсколько дамъ и одинъ только мужчина. Этотъ послѣдній стоялъ на другомъ концѣ гостиной, держа въ рукахъ чашку и блюдечко; при входѣ новыхъ гостей онъ вставилъ стеклышко, поглядѣлъ вбокъ на Джона Сторма и что-то сказалъ сидѣвшей около него дамѣ. Та хихикнула. Джонъ Стормъ, въ свою очередь, пристально посмотрѣлъ на него, какъ бы инстинктивно убѣжденный, что ему необходимо запомнить это лицо, чтобы узнать его при встрѣчѣ. Джентльменъ, по уши ушедшій въ высокій стоячій воротникъ, былъ скорѣе некрасивъ: высокій, тонкій блондинъ, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, глаза у него были кроткіе, сонные, лицо безжизненное, но пріятное; сразу видно было человѣка, созданнаго для хорошаго общества, хорошо воспитаннаго, умѣющаго небрежно глуховатымъ теноркомъ говорить разные остроумные пустяки.

— Я страшно жалѣю, что не слышала м-ра Сторма въ среду вечеромъ, — жеманно улыбаясь, ворковала м-ссъ Макрэ. — Дочь моя говоритъ, что проповѣдь была очаровательная. Мерси, вотъ твой знаменитый проповѣдникъ. Убѣди его придти во вторникъ къ намъ, въ «Ясли».

Высокая, смуглая дѣвушка, красавица собой, съ милымъ ласковымъ обращеніемъ, неслышно подошла, подала руку Джону и пристально посмотрѣла ему въ глаза, не говоря ни слова. Джентльменъ со стеклышкомъ въ глазу вкрадчиво спросилъ:

— Давно вы въ Лондонѣ, м-ръ Стормъ?

— Двѣ недѣли, — коротко отвѣчалъ тотъ, полуотвернувшись.

— Какъ, э-э — интересно! — протянулъ джентльменъ, слегка хихикнувъ.

— Ахъ, позвольте васъ представить… Лордъ Робертъ Юръ.

— М-ръ Стормъ, — вмѣшалась хозяйка.

— М-ръ Стормъ оказалъ мнѣ честь вступить въ ряды моихъ помощниковъ, — пояснилъ каноникъ, — но онъ, вѣроятно, недолго останется викаріемъ.

— Весьма пріятно слышать, — сказалъ лордъ Робертъ. — Я всегда радъ, когда убавляется, хоть однимъ число кандидатовъ на несчастный приходъ въ Пимлико. Они липнутъ ко мнѣ, какъ мухи къ горшку съ медомъ, положительно. Я познакомился чуть ли не со всѣми викаріями, какіе только существуютъ въ христіанскомъ мірѣ. И ужъ какъ они за иной ухаживаютъ, удивительно покладистый народъ. Вчера пришелъ одинъ. Меня не было дома, а мой пріятель Дрэкъ, — знаете, Дрэкъ изъ министерства внутреннихъ дѣлъ, не имѣя возможности дать бѣдняку мѣсто, далъ ему шесть пенсовъ, и тотъ ушелъ совершенно довольный.

Всѣ засмѣялись, кромѣ Джона (тотъ глядѣлъ въ пространство), и громче всѣхъ смѣялся каноникъ. Вдругъ послышался рѣзкій голосъ:

— Стоитъ ли острить надъ бѣдняками викаріями? Развѣ не найдется чего-нибудь болѣе интереснаго, чтобъ поточить языкъ, — какого-нибудь каноника или епископа?

Голосъ принадлежалъ м-рсъ Каллендеръ.

— Я тоже разскажу вамъ исторійку, только въ моей все будетъ правда.

— Джэнъ! Джэнъ! — воскликнула хозяйка, грозя ей вѣеромъ, словно оружіемъ. Лордъ Робертъ вытянулъ шею изъ воротника и состроилъ любезную улыбку.

— Нынче утромъ ко мнѣ въ Сого пришла дѣвушка, какъ водится, въ положеніи. Дѣло обычное. Отецъ — ректоръ; въ прошломъ году умеръ, оставивъ послѣ себя тридцать тысячъ фунтовъ, а мать этого несчастнаго ребенка, т. е. его любовница, теперь у насъ, въ союзѣ.

Въ первый разъ правдивое слово прозвучало въ этой комнатѣ, гдѣ каждый звукъ, каждый жестъ дышали фальшью, неискренностью, и, какъ ударъ грома, поразило присутствующихъ. Джонъ Стормъ тяжело перевелъ духъ, ощутилъ странную потребность взглянуть на лорда Роберта Юра и почувствовалъ себя отомщеннымъ.

— Какая сегодня прекрасная погода, — замѣтилъ кто-то.

Всѣ обернулись въ сторону дамы, сдѣлавшей это удивительное сообщеніе. Она вспыхнула, потомъ покраснѣла еще больше; щеки ея просто пылали.

Наступило неловкое молчаніе; наконецъ, хозяйка обратилась къ лорду Роберту:

— Вы, кажется, упомянули о вашемъ пріятелѣ Дрэкѣ? Теперь только и разговору, что о немъ; барышни просто бредятъ имъ: и красавецъ и держится непринужденно, и чудно говоритъ! Правда это? Барышни такъ легко увлекаются. Вамъ надо беречься, моя милочка, право. (Это относилось къ Фелиситэ). — Кто такой Дрэкъ? — Да вотъ лордъ Робертъ вамъ скажетъ. Онъ гдѣ-то служитъ; отецъ его лордъ… не знаю, какъ дальше, въ одномъ изъ сѣверныхъ графствъ Онъ обладаетъ тайной успѣха въ свѣтѣ, хотя, кажется, не злоупотребляетъ своимъ умѣніемъ. Я умираю отъ желанія познакомиться съ этимъ удивительнымъ существомъ; лордъ Робертъ непремѣнно долженъ привезти его къ намъ во вторникъ вечеромъ, иначе…

Джону Сторму удалось, наконецъ, ускользнуть, не давши обѣщанія, посѣтить «Ясли». Онъ пошелъ прямо въ госпиталь и тамъ узналъ, что Глори въ отпуску. Онъ огорчился и взволновался. Куда она пошла? Что можетъ дѣлать? Вышла въ первый разъ и даже не спросила его совѣта, не обратилась къ нему за указаніями. Это задѣло его гордость, сознаніе лежавшей на немъ отвѣтственности. Съ приближеніемъ ночи тревога его все росла. Онъ зналъ, что Глори не вернется раньше девяти, но уже въ девять пошелъ ей на встрѣчу.

Наудачу онъ взялъ на востокъ и не спѣша двинулся по Пиккадилли. Фасады почти всѣхъ клубовъ, выходившихъ окнами въ паркъ, были освѣщены электрическими лампочками. Двери ихъ были раскрыты; на ступенькахъ стояли молодые люди въ вечернихъ костюмахъ, вышедшіе покурить и подышать свѣжимъ воздухомъ; передъ ними, по тротуарамъ, прохаживались пестро одѣтыя, хорошенькія дѣвушки. Иная, проходя, пытливо вскидывала глаза на того или другого франта и улыбалась уголкомъ рта; вслѣдъ ей несся дружный взрывъ смѣха.

Кровь закипѣла въ Джонѣ, но скоро онъ упалъ духомъ; онъ почувствовалъ себя такимъ безпомощнымъ; его жалость и негодованіе были такъ ненужны, такъ безполезны. И вдругъ онъ увидалъ то, чего искалъ. Повернувъ за уголъ Сентъ-Джемсъ-стрита, онъ почти наткнулся на Глори. Она шла съ другой сидѣлкой; обѣ были въ больничномъ платьѣ. Его онѣ не замѣтили; онѣ разговаривали съ какимъ-то мужчиной; мужчина былъ тотъ самый, котораго онъ встрѣтилъ утромъ, лордъ Робертъ Юръ.

Джонъ слышалъ, какъ онъ сказалъ: «Ваша Славочка^[3] такая славная…» и, понизивъ голосъ, продолжалъ говорить что-то, должно быть, очень забавное, потому что другая сидѣлка хохотала.

Джонъ возмутился до глубины души; ему хотѣлось остановиться, прогнать этого человѣка и взять дѣвушекъ подъ свое покровительство; ему казалось, что этого требуетъ отъ него долгъ. Однако, онъ прошелъ мимо, потомъ обернулся и увидѣлъ, что бесѣдующіе раздѣлились: мужчина пошелъ въ одну сторону, дѣвушки — въ другую. Свѣтъ газоваго рожка упалъ на нихъ, когда онѣ переходили черезъ улицу, и потомъ въ другой разъ, когда онѣ шли подъ темными деревьями парка.

Взволнованный, онъ не рѣшился вернуться въ госпиталь, но и къ утру его негодованіе не остыло. Тутъ принесли записку отъ Глори съ извѣщеніемъ, что бѣдная старуха умерла и просила его быть на похоронахъ. Онъ одѣлся въ лучшее свое платье (мысленно говоря себѣ: «Съ бѣдняками нельзя позволять себѣ вольности») и пошелъ въ госпиталь. Вызвавъ Глори, онъ вмѣстѣ съ ней спустился въ подвалъ, въ мрачную комнату, постоянно мѣнявшую своихъ холодныхъ, молчаливыхъ жильцовъ. Каждый изъ нихъ могъ оставаться въ ней лишь очень не долго, и старуху должны были хоронить въ то же утро, на счетъ прихода; дроги уже ждали у дверей.

При выносѣ Джонъ Стормъ стоялъ возлѣ Глори, и сердце его смягчилось.

— Глори, — началъ онъ, — вамъ не слѣдовало вчера выходить, не предупредивъ меня; въ Лондонѣ столько опасностей.

— Какихъ опасностей?

— Мало ли какихъ… Молодая дѣвушка, красивая…

Глори — метнула на него удивленный взглядъ изъ подъ длинныхъ рѣсницъ.

— Я хочу сказать, что дѣвушкѣ всегда грозитъ опасность. — мнѣ прямо стыдно говорить объ этомъ, — со стороны мужчинъ.

Она опять вскинула на него глаза и спросила:

— Вы насъ видѣли, да?

— Да, видѣлъ и вашъ выборъ общества мнѣ не нравится.

Она смиренно поникла головкой.

— Вы говорите о томъ господинѣ?

Джонъ съ минуту колебался.

— Я подразумѣвалъ вашу спутницу. Мнѣ не нравится, какъ она держитъ себя здѣсь, слишкомъ развязно. Неужели между всѣми этими добрыми и самоотверженными женщинами вы не нашли лучшей подруги, чѣмъ эта… эта…

У Глори начала оттопыриваться нижняя губка.

— Она живая и веселая, больше мнѣ ничего не надо.

— Но мнѣ этого мало, Глори, и если всѣ ея друзья внѣ госпиталя въ этомъ родѣ…

Глори подняла голову.

— Какое мнѣ дѣло до ея друзей внѣ госпиталя?

— Очень большое, если вы намѣрены и впредь видѣться съ ними.

— Что жъ, — упрямо возразила она, — я и буду видѣться съ ними. Во вторникъ я иду на балъ сидѣлокъ.

Джонъ подумалъ.

— Только не съ этой дѣвушкой!

— Почему такъ?

— Я вамъ говорю: только не съ этой дѣвушкой!

Наступила краткая пауза; у Глори дрожали губы.

— Вы меня дразните, — выговорила она наконецъ; — вы хотите довести меня до слезъ. Развѣ вы не понимаете, что унизили меня. Я къ этому не привыкла. Вы увидали меня въ обществѣ вѣтреной, глупой дѣвчонки, у которой нѣтъ ни одной мысли въ головѣ, которая способна только скалить зубы, смѣяться и дѣлать глазки мужчинамъ, и вообразили, будто она можетъ имѣть на меня вліяніе! Что же вы думаете, человѣкъ не можетъ самъ себя уберечь?

— Какъ вамъ будетъ угодно!

Джонъ махнулъ рукой и сталъ спускаться по лѣстницѣ.

— М-ръ Стормъ… М-ръ Стормъ… Дѣло… Джонъ.

Но онъ былъ уже на улицѣ.

— Ахъ! — жеманно вздохнулъ кто-то возлѣ нея: — Какъ это пріятно, когда изъ-за васъ страдаютъ!

То была Полли Ловъ, томно потупившая глазки.

— Право, не понимаю, что вы хотите сказать, — возразила Глори; въ ея глазахъ стояли крупныя слезы.

— Не понимаете! Какая она потѣшная! Знаете, милочка, васъ очень плохо воспитывали.

Погребальная колесница представляла собой соединеніе телѣги съ дрогами; гробъ подсунули подъ козлы; на заднемъ сидѣньи помѣстились Джонъ Стормъ съ гробовщикомъ.

— Можетъ быть, вы отслужите панихиду на кладбищѣ, сэръ? — спросилъ гробовщикъ. Джонъ обѣщалъ.

Могила находилась на сторонѣ, отведенной для бѣдныхъ. Гробовщикъ съ помощникомъ опустили гробъ, потомъ первый изъ нихъ обратился къ Джону:

— Мнѣ сегодня утромъ еще троихъ нужно похоронить; такъ ужъ извините, сэръ; я васъ оставлю; кончайте сами.

Минуту спустя Джонъ Стормъ въ своей рясѣ остался наединѣ съ покойницей и, раскрывъ требникъ, сталъ служить панихиду; слушать его было некому.

…"Земля еси и въ землю отыдеши"…

Мало-помалу думы о жалкой участи бѣдняка, о его горькой заброшенности пали гнетомъ на душу Джона и утишили ея волненіе.

Но затаенная въ груди страсть искала выхода и въ тотъ же вечеръ онъ писалъ первому министру:

«Я начинаю понимать, что вы имѣли въ виду, говоря, что не туда помѣстили меня. О этотъ Лондонъ, съ его обществомъ, свѣтскимъ духовенствомъ, искусствомъ, литературой, роскошью, праздной суетной жизнью, построенной на тяжкомъ трудѣ милліоновъ бѣдняковъ, орошенной ихъ потомъ и слезами. О эта „Цирцея среди городовъ“, обманомъ завлекающая честныхъ людей, чтобы соблазнить ихъ и превратить въ свиней! Жить въ міру чисто духовной жизнью кажется невозможнымъ. Когда я пробую это дѣлать, я разрываюсь надвое».

X.

Въ слѣдующій вторникъ, подъ вечеръ, двое молодыхъ людей обѣдали у себя дома, въ меблированныхъ комнатахъ, въ Сентъ-Джемсъ-стритѣ. Одинъ изъ нихъ былъ лордъ Робертъ Юръ; другой — его пріятель и сожитель — Гораціо Дрэкъ. Дрэкъ былъ лѣтъ на семь, на восемь моложе лорда Роберта и несравненно привлекательнѣе. У него было свѣжее открытое лицо, красивое и мужественное; онъ былъ широкъ въ плечахъ, богатырскаго сложенія, имѣлъ бѣлокурые волосы и голубые глаза, ясные, какъ у ребенка.

Комната была большая, богато и красиво убранная, но мебель, разставленная какъ попало, вездѣ царилъ безпорядокъ. Съ перваго взгляда поражало обиліе музыкальныхъ инструментовъ: большой комнатный органъ, рояль, мандолина, двѣ скрипки; картины не только висѣли на стѣнахъ, но и валялись на полу; повсюду раскиданы были фотографіи; зеркало надъ каминомъ было окружено бахромой изъ пригласительныхъ карточекъ, воткнутыхъ между стекломъ и рамой.

Лакей принесъ кофе и сигары. Лордъ Робертъ, растягивая слова, уговаривалъ пріятеля, усталымъ голосомъ человѣка, который долго былъ въ пути и котораго страшно клонитъ ко сну.

— Полноте, голубчикъ, соберитесь съ духомъ и двинемъ.

— Но мнѣ до смерти надоѣли эти модные рауты.

— Мнѣ тоже.

— Все это такъ неестественно, такъ ненужно.

— Милый другъ, разумѣется, неестественно, разумѣется, ненужно; но чего же вы хотите?

— Все равно, чего, лишь бы простого, естественнаго; чтобы люди были похожи на людей. Нравственно или безнравственно, — это меня ни крошечки не заботитъ; но, поймите, все это глупо до тошноты.

Лордъ Робертъ медленно выпустилъ нѣсколько колецъ дыма и, зѣвая, протянулъ:

— Милѣйшій Дрэкъ, все это такъ, и вы совершенно правы. Кто же этого не знаетъ? Такъ всегда было и всегда будетъ. Но въ чемъ же искать прибѣжища несчастнымъ, у которыхъ слишкомъ много досуга, если не въ этихъ развлеченіяхъ, презираемыхъ вами? Притомъ же, знаете, титулованные бѣдняки нерѣдко ухитряются забаву обращать въ дѣло. Сознайтесь, что и такъ иногда бываетъ — э?

Смѣхъ лорда Роберта звучалъ очень принужденно, но Дрэкъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо и простодушно спросилъ:

— А какъ теперь обстоитъ дѣло, Робертъ?

— Кажется, недурно, хотя барышня не очень-то въ восторгѣ. Рѣшительный разговоръ вышелъ на прошлой недѣлѣ и, знаете, когда все устроилось, я чувствовалъ себя такъ, какъ будто сдѣлалъ предложеніе дочери, а согласіе получилъ отъ матери. Сегодняшній раутъ дается, я полагаю, именно въ честь столь важнаго событія, такъ что мнѣ никоимъ образомъ нельзя не быть; я вѣдь главное дѣйствующее лицо въ этой сдѣлкѣ.

Онъ откинулся на спинку кресла, окружилъ себя облаками дыма и со смѣхомъ, напоминающимъ бульканье воды въ графинѣ, прибавилъ:

— Да мнѣ и трудненько было бы сбѣжать. Мой вѣчный кредиторъ сегодня опять былъ здѣсь. Пришлось сказать ему, что свадьба состоится не позже, какъ черезъ годъ, навѣрное. Только на этомъ основаніи онъ согласенъ ждать… Нехорошо? Конечно, нехорошо, но чего же вы хотите, голубчикъ?

Съ минуту оба, молча, курили; лордъ Робертъ первый нарушилъ молчаніе:

— Ну, старина, рѣшайтесь, идемъ; если не ради чего иного, то хоть изъ дружбы. Мамаша очень милая бабенка и ей смерть хочется залучить васъ къ себѣ. Если ужъ очень большая тощища будетъ, такъ кто жъ намъ велитъ сидѣть до конца? Уйдемъ пораньше и… слушайте, знаете что: проберемся въ больницу св. Варѳоломея, на балъ сидѣлокъ; тамъ-то, во всякомъ случаѣ, скучно не будетъ.

— Ладно, идемъ, — сказалъ Дрэкъ.

Полчаса спустя молодые люди подъѣзжали къ дому м-рсъ Макрэ, въ Бельгрэвіи. У подъѣзда стояли въ рядъ кареты; имъ довольно долго пришлось ждать очереди. Лакеи въ роскошной ливреѣ кидались навстрѣчу каждой каретѣ, открывали дверцу, провожали гостей по устланной краснымъ сукномъ дорожкѣ въ пріемную, потомъ въ маленькую мраморную комнатку, гдѣ каждый вносилъ свое имя въ списокъ, предназначенный къ помѣщенію въ завтрашней Утренней Почтѣ, и наконецъ, направляли ихъ къ широкой лѣстницѣ, по которой нарядная толпа подымалась въ главную гостиную.

Въ пролетѣ лѣстницъ, полускрытые за лѣсомъ пальмъ и папоротниковъ, музыканты, въ желтой съ голубымъ формѣ, привѣтствовали тушемъ входившихъ гостей. На верхней площадкѣ ихъ встрѣчала сама хозяйка. Многіе, увлекаемые коловратнымъ движеніемъ толпы, будто волнами Мальстрёма, проходили мимо нея, подымались выше и снова спускались, чтобъ поздороваться съ ней. Лорда Роберта она встрѣтила съ распростертыми объятіями и указала ему мѣсто возлѣ себя; Дрэка познакомила съ дочерью и послала ихъ пройтись по заламъ.

Комнаты были просторныя, съ паркетнымъ поломъ, и совсѣмъ пустыя, — вся мебель была вынесена; только стѣны украшались шпалерами изъ живыхъ растеній и тяжелыми канделябрами, нависшими надъ головами посѣтителей. Еще не было десяти часовъ, но въ пріемныхъ покояхъ уже толпился народъ и съ каждой минутой прибывали новые гости. Первыми явились важные сановники и дипломаты, потомъ гости, пріѣхавшіе изъ разныхъ театровъ; а подъ конецъ вечера и кое-кто изъ артистовъ. Ночь была душная, воздухъ жаркій, тяжелый. Въ самомъ концѣ амфилады находился буфетъ, освѣщенный разноцвѣтными фонариками; здѣсь было всего тѣснѣе и всего больше движенія. Людской говоръ словно тысячами ножей рѣзалъ сгущенный воздухъ; голоса сливались въ неясный гулъ, и все покрывалъ громъ оркестра, игравшаго внизу: что именно, разобрать было невозможно.

Большинство гостей казались утомленными. Мужчины еще старались напускать на себя веселость; женщины откровенно томились и скучали. Напудренныя, накрашенныя, залитыя брилліантами, въ тяжелыхъ, шуршащихъ, шелковыхъ платьяхъ онѣ смотрѣли измученными, угнетенными, усталыми. Когда съ ними заговаривали, онѣ дѣлали надъ собой усилія, чтобъ вызвать улыбку на лицѣ, но минуту спустя улыбка снова уступала мѣсто выраженію тоски и недовольства.

— Что? будетъ съ васъ? — шепнулъ лордъ Робертъ Дрэку.

Тотъ давно ужъ соскучился. Лордъ Робертъ началъ извиняться.

— Уже уходите? — удивлялась м-рсъ Макрэ. — Какъ, какъ? Оффиціальный пріемъ, необходимо явиться? Все м-ръ Дрэкъ! Полноте! Знаемъ мы, что это значитъ. Ужъ я-то знаю! Ну, ничего; погодите, вотъ скоро женимъ васъ; тогда остепенитесь.

Въ кабріолетѣ, съ кучеромъ сзади, пріятели катили черезъ весь Лондонъ по направленію къ больницѣ св. Варѳоломея. Дрэкъ снялъ свой шапо-клякъ и обмахивался имъ, какъ вѣеромъ. Лордъ Робертъ курилъ сигаретку.

— Пфуй! Что за удушливая берлога! Слыхали вы когда-нибудь такую трескотню? Сущее вавилонское столпотвореніе! Скажите, во имя здраваго смысла, чего добиваются эти люди, скучиваясь, какъ сельди въ боченкѣ, въ такую ночь? О чехъ они думаютъ?

— Думаютъ? Полноте, голубчикъ. Странно было бы требовать этого. Развѣ среди такихъ сценъ очаровательнаго безумія кто-нибудь о чемъ-нибудь думаетъ?

— А женщины! Видано ли что-нибудь подобное? Поблекшіе, истасканные манекены для выставки брилліантовъ! Бѣдняжки, какъ онѣ жалки въ своей великолѣпной нищетѣ! Мнѣ было грустно за вашу невѣсту, Робертъ. Въ этомъ салонѣ она единственная женщина, не отмѣченная отвратительной печатью свѣтскости и аффектаціи.

— Милѣйшій Джонъ, вы учились многому, но одному еще не научились, — не научились относиться легко къ серьезнымъ вещамъ и принимать въ серьезъ пустяки. Выучитесь этому, голубчикъ, не то вы отравите себѣ существованіе. Какая бы перемѣна ни произошла въ вашей личной жизни, условія жизни цивилизованнаго общества отъ этого не измѣнятся; а потому выберите себѣ изъ манекеновъ для выставки брилліантовъ самую хорошенькую, умненькую, богатую куколку и…

— Я? Ну ужъ нѣтъ! Мнѣ нужна простота и естественность, хотя бы въ одномъ платьѣ…

— Ваше дѣло, — у всякаго свой вкусъ, — возразилъ лордъ Робертъ, бросая окурокъ сигары. — Вамъ достался удѣлъ немногихъ — возможность дѣлать то, что нравится. Однако, вотъ и больница. Ну, здѣсь, что называется, совсѣмъ другой табакъ.

Они свернули въ одну изъ грязныхъ улицъ, проѣхали подъ аркой воротъ и очутились у подъѣзда одного изъ стариннѣйшихъ зданій Лондона, съ тихимъ четырехугольнымъ дворомъ, гдѣ мирно растутъ деревья и поютъ птицы. Всѣ окна четырехугольника были ярко освѣщены; доносились звуки музыки.

— Послушайте, — сказалъ лордъ Робертъ, — считается, что я здѣсь въ гостяхъ у врача ординатора, но, въ сущности, я пришелъ ради своей пріятельницы, о которой разсказывалъ вамъ.

— Той, для которой я давеча добывалъ билеты?

— Вотъ именно.

Черезъ минуту они уже входили въ бальную залу. Она помѣщалась въ аудиторіи, гдѣ обыкновенно читали лекціи учащимся въ больничной школѣ, — зданіи, обособленномъ отъ палатъ, круглой формы, съ хорами и стекляннымъ куполомъ вмѣсто крыши. Здѣсь танцовало до двухсотъ дѣвушекъ и столько же кавалеровъ; разукрашенные флагами хоры служили гостиной. Кавалеры почти всѣ были студенты-медики; дамы — почти всѣ сидѣлки и въ больничной формѣ. Здѣсь не было скучающихъ физіономій, натянутыхъ минъ, усталыхъ взглядовъ; собралась все молодежь, въ цвѣтѣ лѣтъ и силъ; по залѣ носился серебристый дѣвичій смѣхъ; ясные глазки сверкали весельемъ, свѣтились радостью, щечки алѣли здоровымъ румянцемъ.

Молодые люди стояли и смотрѣли.

— Ну что, какъ вамъ нравится? — спросилъ лордъ Робертъ.

У Джона горѣли глаза, спиралось дыханье.

— Прелесть! Восторгъ! Подумайте только, что за роскошь!

Лордъ Робертъ выронилъ монокль изъ глаза и засмѣялся обычнымъ своимъ смѣхомъ, похожимъ на зѣвоту.

— Чему вы смѣетесь? Эти женщины, по крайней мѣрѣ, естественны, а природу нельзя поддѣлать.

Мазурка кончилась и танцующіе разбились на группы.

— Робертъ, скажите, пожалуйста, кто эта дѣвушка, — вонъ тамъ? Она смотритъ въ нашу сторону. Не это ли ваша пріятельница?

Лордъ Робертъ вставилъ монокль.

— Хорошенькая брюнетка, бѣлорозовая, похожа на куколку?

— Да, и позади ея другая, высокая, — чудные волосы, станъ, глаза! Вотъ, повернулась сюда. Я гдѣ-то видѣлъ эту дѣвушку. Боже мой, гдѣ я ее видѣлъ? Посмотрите, сколько въ ней жизни, огня! Танецъ кончился, но у нея до сихъ поръ ноги танцуютъ.

— Вижу, вижу. Но позвольте мнѣ сперва представить васъ надзирательницѣ…

— Теперь знаю, знаю, гдѣ я ее видѣлъ. Скорѣе, Робертъ, скорѣй!

Лордъ Робертъ опять устало засмѣялся. Ему все это казалось очень забавнымъ.

XI.

Узнавъ, что всѣ сидѣлки, желающія попасть на балъ, должны быть въ больничной формѣ, въ какой онѣ дежурили днемъ, Глори рѣшилась ѣхать. Но тутъ вмѣшался Джонъ Стормъ съ своимъ протестомъ противъ общества Полли Ловъ, и у нея почти прошла охота. Воспоминаніе о полученномъ отъ него выговорѣ всякій разъ страшно разстраивало ее; раза два, оставшись одна, она даже плакала отъ досады и гнѣва.

Тѣмъ временемъ Полли дѣятельно готовилась къ балу, и Глори чувствовала, какъ постепенно, день за днемъ, настроеніе подруги сообщалось и ей. Одѣвались дѣвушки въ одной комнатѣ. Полли болтала, какъ попугай; Глори была молчалива, почти грустна.

Съ помощью щипцовъ и свѣчи, Полли преобразила свои черные волосы; по лбу и вискамъ ея разсыпались изящные локончики; мелкіе завитки играли вирятки другъ съ дружкой вокругъ хорошенькихъ розовыхъ ушей. Глори не успѣла провести раза два гребнемъ по своимъ золотистымъ кудрямъ, какъ Полли воскликнула:

— Стойте! Не трогайте ихъ больше, ради самого Бога! Это одна прелесть! Посмотрите на себя!

Глори отошла немножко отъ зеркала и посмотрѣла. «Развѣ я въ самокъ дѣлѣ такая хорошенькая?» подумала она; но въ эту минуту ей вспомнился Джонъ Стормъ и вдругъ захотѣлось сорвать съ себя эти локоны и лечь въ постель.

Вмѣсто того, она пошла на балъ и, очутившись въ бальной залѣ, сразу забыла всѣ свои опасенія. Яркій свѣтъ, блескъ, запахъ духовъ перенесли ее въ какой-то невѣдомый, очарованный міръ. Она была въ восторгѣ и не умѣла скрыть этого. Все удивляло ее, все восхищало, все забавляло; она была живымъ олицетвореніемъ дѣвичьей радости. Темнокоричневое пятнышко на ея глазу свѣтилось невиданнымъ въ немъ дотолѣ кокетливымъ свѣтомъ; голосъ ея походилъ на радостное щебетанье птички. Ея оживленіе было заразительно; беззаботная веселость ея сообщалась другимъ. Мужчины, которымъ не довелось танцовать съ ней, улыбались при одномъ видѣ ея сіяющаго личика, шептали даже, будто предсѣдатель врачебной коллегіи, открывшій балъ, сказалъ, что ея мѣсто не здѣсь, что такая дѣвушка, какъ эта молоденькая сидѣлка-ирландка, сдѣлала бы честь и высшему обществу.

Въ этомъ очарованномъ мірѣ музыки, блеска, веселыхъ, счастливыхъ лицъ Глори потеряла всякое сознаніе времени; однако, прошло уже часа два послѣ открытія бала, когда Полли Ловъ, все время оборачивавшаяся къ двери, дернула fee за рукавъ и шепнула: «Это они, наконецъ! Вонъ они, въ томъ концѣ, какъ разъ напротивъ насъ. Не отдавайте никому слѣдующаго танца, милочка. Они сейчасъ подойдутъ къ намъ».

Глори поглядѣла, куда указывала ей Полли, и снова увидала лицо, видѣнное ею въ окнѣ министерства иностранныхъ дѣлъ; снова что-то далекое, смутное зашевелилось въ ея памяти. Но мигъ — и воспоминаніе исчезло; она снова ушла въ міръ чудесъ, пока, наконецъ, ее не пробудилъ отъ забытья знакомый и вмѣстѣ незнакомый голосъ, говорившій:

— Глори, неужели вы, не помните меня? Вы забыли меня, Глори?

То былъ ея товарищъ по классу катехизиса, товарищъ бѣгства на лодкѣ. Въ порывѣ чувства, болѣе быстраго, чѣмъ мысль, руки ихъ крѣпко сплелись между собою.

— Ахъ, я думалъ, что вы узнаете меня. Какъ пріятно встрѣтиться! — говорилъ Дрэкъ.

— А вы меня сразу узнали?

— Моментально, почти что съ перваго взгляда.

— Правда? Какъ это странно, однако! Столько времени прошло, лѣтъ десять по крайней мѣрѣ! Я, должно быть, перемѣнилась.

— Да… очень перемѣнялись.

— Въ самомъ дѣлѣ? Развѣ я ужъ такъ сильно перемѣнилась? Конечно, я постарѣла…

— О, страшно постарѣли!

— Какъ это нехорошо. Но и вы вѣдь очень измѣнились. Тогда вы были мальчуганомъ въ курточкѣ…

— А вы дѣвочкой въ коротенькихъ юбочкахъ.

Оба разсмѣялись; потомъ Дрэкъ сказалъ:

— Я такъ радъ, что мы перемѣнились оба!

— Рады?

— Ну, да, что, вдругъ бы вы перемѣнились, а я нѣтъ…

— Господи, какія мы глупости говоримъ! — вскричала Глори; опять оба расхохотались.

Потомъ они стали разсказывать другъ другу, что произошло въ безконечный промежутокъ времени, послѣдовавшій за ихъ разлукой. Глори не пришлось много говорить; ея жизнь была бѣдна событіями. Она все время прожила на островѣ Мэнѣ, въ Лондонъ пріѣхала только недавно и теперь была принята, на испытаніе, сидѣлкой въ Виноградникъ Марѳы. Дрэкъ учился въ Харроу, потомъ въ Оксфордѣ, потомъ, чувствуя въ себѣ артистическіе задатки, хотѣлъ заняться спеціально музыкой, но отецъ нашелъ, что это плохая карьера, и онъ покорился; теперь онъ вступилъ въ подземный лабиринтъ общественной жизни, — секретаремъ въ одно изъ министерствъ. Обо всемъ этомъ онъ говорилъ мимоходомъ, какъ подобаетъ свѣтскому молодому человѣку, который привыкъ и къ важнымъ вещамъ относиться легко.

— Глори, — шепнула Полли, тронувъ ее за локоть; — сейчасъ начинается вальсъ.

Музыка заиграла прелюдію, Дрэкъ пригласилъ Глори, и та, къ удивленію своему, вспомнила, что у нея этотъ танецъ свободенъ (она нарочно приберегла его).

По окончаніи вальса, Дрэкъ предложилъ руку своей дамѣ и повелъ ее въ круглый корридоръ, поболтать и освѣжиться. У него были безукоризненныя манеры; мягкій и вмѣстѣ мужественный голосъ довершалъ очарованіе. Выходя изъ жаркой танцовальной залы, Глори, чтобы не простудиться, накинула на голову носовой плотокъ и соединила концы его подъ подбородкомъ. Ей казалось, что это очень измѣвило ее и хотѣлось, чтобъ ея кавалеръ обратилъ на это вниманіе; поэтому она невинно сказала:

— Ну, теперь дайте еще разъ поглядѣть на васъ, сэръ.

Дрэкъ узналъ темное пятнышко на глазу; сквозь легкую ткань платья, онъ чувствовалъ теплоту руки Глори.

— Вы мнѣ многое сказали, — началъ онъ, — но и не заикнулись о самомъ главномъ.

— Скажите, пожалуйста! О чемъ же это?

— Сколько разъ вы были влюблены съ тѣхъ поръ, какъ мы въ послѣдній разъ видѣлись!..

— Боже, что за вопросъ!

Его смѣлость была восхитительна. Въ немъ было что-то такое милое и вмѣстѣ съ тѣмъ властное.

— Помните, какъ вы похитили меня, бѣжали со мной? — спрашивалъ Дрэкъ.

— Я? Вотъ такъ мило! Когда же это?

— Все равно; скажите, помните?

— Ну, положимъ, что помню; что-жъ изъ того? Какіе мы должно быть глупыми тогда были!

— Теперь — я не увѣренъ въ этомъ.

— Сколько помнится, тогда вы не особенно пламенѣли ко мнѣ.

— Будто? Какъ же я былъ глупъ.

Оба разсмѣялись. Рука Глори все время прыгала подъ его рукой.

— А вы, помните вы джентльмена, который спасъ насъ? — спросила она.

— Высокій молодой брюнетъ, который все время обнималъ и цѣловалъ васъ?

— Развѣ?

— А, вы такія вещи забываете?

— Онъ былъ очень добръ ко мнѣ. Теперь онъ священникъ, капелланъ въ нашемъ госпиталѣ.

— Въ какомъ забавномъ поэтическомъ міркѣ мы живемъ!

— Да, это похоже на поэму; не правда ли?

Лордъ Робертъ представилъ Дрэка Полли (та смотрѣла не слишкомъ-то любезно) и пригласилъ Глори на слѣдующій танецъ.

— Такъ вы раньше были знакомы съ моимъ пріятелемъ? — спросилъ лордъ Робертъ.

— Я знала его, когда онъ былъ мальчикомъ.

Лордъ Робертъ началъ пѣть хвалу другу, разсказалъ о томъ, что Дрэкъ блестяще кончилъ курсъ въ Оксфордѣ, что онъ теперь частный секретарь министра внутреннихъ дѣлъ и скоро займетъ выдающееся общественное положеніе, что онъ прекрасно рисуетъ, играетъ на сценѣ, и могъ бы стяжать громкую славу въ качествѣ музыканта, что онъ принятъ въ лучшихъ домахъ, считается образцовымъ чиновникомъ; словомъ, что передъ нимъ открыта земля обѣтованная, и онъ какъ разъ на канунѣ вступленія туда.

— Затѣмъ, я полагаю, вамъ извѣстно, что онъ богатъ, страшно богатъ?

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказала Глори, и что-то великое, могучее замерцало передъ ней вдали.

— Чудовищно богатъ, а между тѣмъ держится самыхъ демократическихъ взглядовъ.

— Развѣ?

— Да; все время по дорогѣ сюда онъ мнѣ доказывалъ, что для него невозможно жениться на свѣтской дѣвушкѣ.

— Удивляюсь, зачѣмъ вы все это мнѣ говорите? — сказала Глори, и лордъ Робертъ смущенно принялся вертѣть въ рукахъ свой монокль.

Къ нимъ подошли Дрэкъ и Полли. Дрэкъ предложилъ пройтись по двору, и всѣ вышли; дѣвушки подъ руку, впереди.

— Въ этой рыжей дѣвчонкѣ просто бѣсъ сидитъ, — жаловался лордъ Робертъ. — Она способна раскусить человѣка раньше, чѣмъ онъ самъ сообразитъ, что хотѣлъ сказать.

— Она естественна, какъ сама природа, — возразилъ Дрэкъ. — И потомъ, что за губки, что за ротикъ!

— Она, должно быть, ирландка? Уроженка Мэна? Гдѣ это, Мэнъ?

Ночь была жаркая, душная; на дворѣ было немногимъ прохладнѣе, чѣмъ въ комнатахъ. Звуки музыки долетали и сюда, и Глори, перетанцовавшая почти со всѣми кавалерами, не могла удержаться отъ желанія покрутиться еще немножко одной; здѣсь музыка казалась нѣжнѣй и пріятнѣй, а танцовать въ темнотѣ — это походило на сонъ.

— Будетъ вамъ, Глори, сядьте, пожалуйста, — раздражительно замѣтила Полли; — вы мнѣ разстраиваете нервы.

— Глори, — спросилъ Дрэкъ, — какое впечатлѣніе производятъ на васъ лондонцы?

— Да почти такое же, какъ и остальные смертные, ни лучше, ни хуже, только забавнѣе.

Мужчины разсмѣялись, а Глори принялась передразнивать ухватки лондонцевъ, ихъ манеру высоко заносить руку передъ пожатіемъ, бормотанье нищихъ, витіеватыя рѣчи каноника, ужимки Галяйтли.

Дрэкъ вылъ отъ восторга; лордъ Робертъ хохоталъ своимъ протяжнымъ смѣхомъ, напоминавшимъ крикъ совы; Полли Ловъ колко замѣтила". «Вамъ бы ужъ кстати изобразить и вашего друга викарія, моя милочка», и Глори вдругъ сразу притихла, будто пришибленная.

— Право, — началъ Дрэкъ, — уходъ за больными, очевидно, не…

Въ это мгновеніе вдали загрохоталъ громъ и по землѣ запрыгали капли дождя; пришлось вернуться въ бальную залу. Къ этому времени доктора и надзирательницы уже ушли; остались только сидѣлки и студенты; оживленіе, перешло въ бѣшеное веселье. Одинъ молоденькій студентикъ старался распустить волосы своей дамы; другой храбро вальсировалъ, держа даму на рукахъ. Кто-то прикрутилъ газъ; стали танцовать въ полумракѣ; кто-то запѣлъ, и всѣ подхватили хоромъ; нѣсколько человѣкъ разбрасывали по залу бумажные мѣшки съ тоненькими бѣлыми облатками; мѣшки съ трескомъ лопались въ воздухѣ, какъ ракеты, содержимое же дождемъ сыпалось на головы танцующихъ, устилая полъ, будто снѣгомъ.

Тѣмъ временемъ на дворѣ разыгралась гроза; сквозь громъ оркестра и ритмическое шарканье ногъ танцующихъ и звонкое радостное ихъ пѣніе прерывался грохотъ грома; слышно было, какъ дождь барабанилъ по стеклянному куполу.

Глори пришла въ экстазъ. Это напоминало ночи въ Илльской бухтѣ, когда сквозь туманъ свѣтитъ мѣсяцъ, и волны пляшутъ, подгоняемыя нордъ-вестомъ; мрачное, бурное море, вѣтеръ съ горъ, несущій съ собой шквалъ… А между тѣмъ кругомъ былъ волшебный, сказочный міръ красоты, блеска, счастливыхъ лицъ.

Балъ кончился только подъ утро; къ тому времени и дождь пересталъ, хотя громъ все еще гремѣлъ вдали. Пріятели поѣхали провожать своихъ дамъ; Дрэкъ сѣлъ въ кабріолетъ вмѣстѣ съ Глори.

— Вы всегда забываете такія вещи? — спрашивалъ онъ.

— Какія?

— Вы знаете какія!

Она покрыла голову капюшономъ плаща, но изъ подъ него выбивались и блестѣли золотые пряди волосъ

— Дайте мнѣ розу, — просилъ онъ, — бѣлую, что у васъ въ волосахъ.

— Такую бездѣлицу!

— Тѣмъ болѣе, дайте, я буду хранить ее всегда, всегда!

Она подняла руку.

— Ахъ, какъ это мило!

— Что за прелестная ручка! Нѣтъ: постойте, я самъ возьму.

Онъ обнялъ ее одной рукой, приподнялъ другой ея личико и поцѣловалъ ее прямо въ губы.

— Милочка! — шепнулъ онъ.

Въ одинъ мигъ очарованіе разсѣялось; сказочный міръ исчезъ, Глори очнулась отъ волшебнаго сна. Она ничего не сказала; только опустила головку, чувствуя, что у нея до боли пылаютъ щеки, и закрыла лицо руками. Всю ее мгновенно пронизало чувство стыда, нестерпимой обиды. Дрэкъ обошелся съ ней неуважительно, и она сама виновата.

— Простите меня, Глори! — говорилъ онъ глубокимъ, дрожащимъ голосомъ. — Это никогда больше не повторится, — никогда, клянусь Богомъ!

Свѣтало; послѣднія капли дождя съ плескомъ ударялись о мокрые, пустынные тротуары. Огромный городъ спалъ; вдали замирали послѣдніе раскаты грома.

XII.

Капелланъ Виноградника Марѳы не былъ на больничномъ балу, зато много думалъ о немъ. Каждый разъ, какъ онъ вспоминалъ свой разговоръ съ Глори и свое возмущеніе противъ общества Полли Ловъ, его кидало въ жаръ отъ стыда. Полли была пустая, легкомысленная дѣвушка, съ маленькимъ лѣснымъ яблочкомъ вмѣсто сердца, но худого за ней онъ не зналъ. Едва ли достойно мужчины ополчаться такимъ образомъ на бѣдное маленькое созданьице только за то, что оно вѣтрено, любитъ наряды и знакомо съ человѣкомъ, который ему, Джону, не нравится.

Притомъ же, у Глори нѣтъ другой пріятельницы, и возставать противъ того, чтобы Глори шла на балъ вмѣстѣ съ нею, значило возставать противъ того, чтобы Глори вообще была на балу. А это казалось ему эгоистичнымъ. Съ какой стати лишать ее удовольствія? Самъ онъ не можетъ идти, да еслибъ и могъ, не захотѣлъ бы, но дѣвушкамъ такія развлеченія нравятся: онѣ любятъ танцовать, любятъ, чтобъ на нихъ смотрѣли и восхищались ими, чтобъ около нихъ вертѣлись мужчины, ухаживали за ними, нашептывали имъ всякій вздоръ…

Въ этой мысли тоже была отрава, но Джонъ боролся съ собой, стараясь быть великодушнымъ. Онъ выше низкихъ чувствъ, недостойныхъ мужчины; онъ возьметъ назадъ свой запретъ.

Однакоже этого онъ не сдѣлалъ. Злой духъ изъ глубины сердца шепталъ ему, что Глори ускользаетъ отъ него. Это случай убѣдиться, узнать навѣрное, правда ли, что Глори вышла изъ подъ его вліянія. Если его авторитетъ для нея что-нибудь значитъ, она не пойдетъ на балъ; если же пойдетъ, — значитъ, онъ потерялъ надъ ней всякую власть, и старой дружбѣ ихъ приходитъ конецъ.

Въ вечеръ бала онъ пошелъ въ госпиталь и вызвалъ Глори. Ея не было. Ему показалось, что земля уходитъ у него изъ подъ ногъ.

Онъ не могъ побороть въ себѣ враждебнаго чувства къ Полли Ловъ, и это заставило его вспомнить объ одномъ изъ больныхъ, къ которому не нашлось жалости въ ея себялюбивомъ сердечкѣ. То былъ ея братъ, лѣтъ на девять, на десять старше ея и ни въ чемъ на нее не похожій. У него было блѣдное, тонкое лицо — почти лицо аскета и глаза святоши — съ пламеннымъ взглядомъ, легко увлажняющіеся слезами. У него лопнулъ кровяной сосудъ и ему угрожала чахотка; однакожъ его не считали опаснымъ. Когда Полли приходила къ нему въ палату, его глаза все время слѣдили за ней съ выраженіемъ смиренной мольбы; въ нихъ было что-то, напоминавшее взглядъ собаки. Онъ, очевидно, любилъ сестру и все время думалъ о ней; она же едва удостаивала изрѣдка взглянуть на него и въ голосѣ ея, когда она къ нему обращалась, ничего не было, кромѣ холодности и раздраженія.

Все это подмѣтилъ Джонъ Стормъ. Его потянуло къ молодому человѣку, и замкнутое, изстрадавшееся сердце открылось ему. Больной принадлежалъ къ Англиканскому Братству, основанному въ Бишонгэтъ-стритѣ. Пока онъ былъ еще не настоящій инокъ, — бѣлецъ. Въ монашествѣ ему нарекли имя: братъ Павелъ. Онъ самъ просилъ, чтобы его помѣстили въ этотъ госпиталь, потому что здѣсь сидѣлкой его сестра. У него нѣтъ родныхъ, кромѣ нея. Была когда-то еще сестра, но той ужъ нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ на свѣтѣ — она умерла… Это страшная и печальная исторія; ему тяжело говорить о ней.

Къ этому-то разбитому жизнью и бѣжавшему отъ нея существу направилъ свои стопы Джонъ Стормъ въ ту минуту, когда онъ ощутилъ мучительную пустоту въ своемъ собственномъ сердцѣ. Войдя въ палату, онъ увидалъ, что братъ Павелъ не одинъ. У него уже сидѣлъ гость, пожилой человѣкъ въ какой-то странной одеждѣ, — черной рясѣ, наглухо застегнутой у горла и ниспадавшей почти до пятъ, а у пояса стянутой черной же веревкой съ тремя большими узлами на спущенныхъ концахъ. И насколько одежда эта отличалась отъ обычнаго платья мірянъ, настолько же лицо носившаго ее было не похоже на обыденныя свѣтскія лица. То было лицо, полное духовной красоты, святого покоя и мира, который оно, казалось, изливало на окружающихъ, — чудное лицо, безъ всякихъ признаковъ печати грѣха, коварства или страстей, хотя и со слѣдами внутренней борьбы у висковъ и подъ глазами; но у этого человѣка всѣ битвы съ самимъ собой были выиграны, увѣнчались побѣдой.

Пожилой человѣкъ сидѣлъ на стулѣ, у кровати больного; при входѣ Джона Сторма онъ всталъ.

— Это отецъ настоятель, сэръ, — сказалъ братъ Павелъ.

— Мы только что говорили о васъ, — ласково прибавилъ гость; — вы были добры къ моему бѣдному брату…

Джонъ Стормъ отвѣтилъ какимъ-то общимъ мѣстомъ: для него это было удовольствіемъ, счастьемъ; братъ Павелъ скоро покинетъ ихъ; всѣ здѣсь будутъ скучать безъ него и, можетъ быть, всѣхъ больше онъ, Джонъ Стормъ.

Отецъ настоятель снова сѣлъ и слушалъ его внимательно, съ вдумчивой улыбкой.

— Я понимаю васъ, дорогой другъ, — сказалъ онъ. — Давать несравненно отраднѣе, чѣмъ получать. Ахъ, еслибъ это только постигли дѣти міра, бѣдные слѣпцы, ходящіе во мракѣ! Какъ они бьются изъ-за суетныхъ удовольствій и скоро преходящей гордости. А между тѣмъ помочь больному, слабому брату, защитить упавшую женщину, накормить ребенка — да вѣдь это несравненно отраднѣе, чѣмъ всѣ царства міра.

Джонъ Стормъ присѣлъ на кровать въ ногахъ больного. Какая-то сила, исшедшая отъ старика, сообщилась ему, и онъ, замеръ на мѣстѣ, какъ очарованный. Монахъ говорилъ о мірской любви — какая она странная, непонятная, жалкая, трагическая. Похоть плоти, похоть очей, — какъ все это низменно, вѣроломно, обманчиво! Подумать только, что въ этомъ огромномъ городѣ люди день за днемъ и ночь за ночью добровольно мучаются ради того только, чтобы повеселиться; что сыны человѣческіе рыщутъ по всей землѣ въ низкой жаждѣ пріобрѣтеній, которыя не могутъ прибавить имъ росту ни на одинъ волосъ; между тѣмъ какъ подъ рукой, въ нихъ самихъ, въ ихъ милосердіи — цѣлое царство радости, мира, счастья! Давать, а не добывать — вотъ великое счастье и высшее блаженство — отдать частицу самого себя, своего сердца.

— Церкви, самой церкви слѣдовало бы поучиться у васъ, сэръ, — взволнованно вскричалъ Джонъ Стормъ.

И онъ заговорилъ о томъ, съ какими надеждами онъ пріѣхалъ въ Лондонъ и какъ онѣ рушились одна за другой, какъ онъ представлялъ себѣ въ мечтахъ церковь и ея миссію и какъ всѣ эти мечты погибли, или были близки къ гибели.

— Мы безсовѣстно лжемъ! Мы придаемъ всему невѣрную окраску, лишь бы оправдать себя! Наши таинства; что это: ложь или святотатство? Наша благотворительность, что мы такое: фарисеи или лицемѣры? А наше духовенство, сэръ, — модное духовенство! Страшный ударъ долженъ поразить, потрясти до самыхъ ея основаній церковь, въ лонѣ которой возможны такія вещи, — церковь, болѣе суетную, чѣмъ даже міръ. А женщины, какую жизнь онѣ ведутъ, въ чемъ выражается вліяніе на нихъ церкви? Самую чистую, нѣжную, святую силу свою онѣ губятъ напрасно, съ вѣдома и разрѣшенія церкви, тратятся на мелочи, на свѣтскіе пустяки, въ гостиныхъ, садахъ, театрахъ, на базарахъ, балахъ…

Онъ вдругъ остановился, заикнувшись на послѣднемъ словѣ. Неужели онъ думалъ только о себѣ и о Глори! Голова его свѣсилась на грудь, онъ закрылъ лицо рукою.

— Вы правы, сынъ мой, — спокойно сказалъ отецъ настоятель, — но вмѣстѣ съ тѣмъ и не правы. Церковь Божія не будетъ потрясена до основанія изъ за фарисеевъ, разглагольствующихъ на площадяхъ, или мытарей, сидящихъ на окраинахъ. Хотя и сѣкира при корнѣ сгнившаго дерева, но малое сѣмя не умретъ и пуститъ растки.

И отецъ настоятель съ своей вдумчивой улыбкой, кроткимъ голосомъ сталъ разсказывать о маленькомъ братствѣ, пріютившемся въ Бишопъ-гэтъ-стритѣ, о томъ, какъ его основатели рѣшили скрыться отъ міра, чтобъ отрѣшиться отъ мірскихъ помысловъ и заботъ и пребывать въ единеніи съ Богомъ, какъ они поселились въ одной изъ самыхъ людныхъ улицъ, въ самомъ сердцѣ величайшаго рынка всего міра, чтобы показать свое презрѣніе къ золоту и серебру и всему, что наиболѣе цѣнно для слѣпого и обольщеннаго свѣта. Совершенно такъ же св. Филиппъ и св. Игнатій ввели самое строгое изъ всѣхъ монашескихъ правилъ въ вѣкъ общаго нечестія и потворства своимъ слабостямъ, именно для того, чтобы показать, что они были въ силахъ заглушить въ себѣ голосъ плоти, загасить всякую искру адскаго пламени.

Онъ поднялъ веревку, опоясывавшую его тѣло, показалъ узлы на концахъ ея и объяснилъ, что они означаютъ. То былъ символъ тройныхъ узъ, связывавшихъ его, трехъ принятыхъ имъ на себя обѣтовъ: бѣдности, — ибо Христосъ избралъ ее въ удѣлъ для Себя и Своихъ; послушанія — ибо Онъ сказалъ: «Кто послушаетъ васъ, Меня послушаетъ!» и цѣломудрія — ибо долгъ нашъ охранять врата чувствъ и отвращать глаза свои, языкъ и уши отъ всякой нечистоты.

— Но какъ же быть съ законной любовью къ родинѣ, къ близкимъ? — спросилъ Джонъ.

— Мы все переносимъ на почву духовную. Любовь къ человѣку должна быть основана на любви къ Богу; тогда только она будетъ твердой, прочной и неизмѣнной. Оттого-то люди такъ часто и оказываются несостоятельными въ дружбѣ и любви, что въ основу любви къ созданію у нихъ не была заложена любовь къ Создателю.

— А любовь матери къ сыну, или брата къ сестрѣ?..

— Мы стали выше обыденныхъ условій жизни; никто не долженъ предъявлять притязаній на нашу привязанность наравнѣ съ Христомъ. У человѣка два разряда враговъ, — внутренніе и внѣшніе; съ обоими ему приходится бороться и самыя опасныя искушенія тѣ, которыя приходятъ во образѣ священнѣйшихъ нашихъ привязанностей. Но мечъ Духа Святого долженъ отгонять искусителя. Въ каждомъ изъ насъ сидитъ Іуда, готовый ежеминутно предать насъ поцѣлуемъ, только дай ему волю.

Джонъ Стормъ тяжело дышалъ, — онъ едва сдерживалъ свое волненіе, но отецъ настоятель собрался уходить.

— Уже восемь часовъ, а мнѣ надо поспѣть къ вечернѣ, — сказалъ онъ и, засмѣявшись, прибавилъ: — Мы вообще не ѣздимъ на извозчикахъ, а сегодня мнѣ поневолѣ придется идти пѣшкомъ черезъ паркъ, потому что я отдалъ всѣ свои деньги.

Ангельская улыбка озарила лицо старика; съ кроткимъ простодушіемъ онъ продолжалъ:

— Люблю я паркъ. По утрамъ тамъ играютъ дѣти; въ эти часы онъ для меня все равно что святой храмъ Божій; я люблю смотрѣть на дѣтей, возлагать руки имъ на головки, призывая на нихъ благословеніе Божіе, и опустошать для нихъ свои карманы. Нынче утромъ, входя туда, я встрѣтилъ маленькаго мальчика, онъ что-то несъ въ узелкѣ. — «Какъ васъ зовутъ молодой человѣкъ?» спросилъ я. Онъ сказалъ свое имя. «А сколько вамъ лѣтъ» — «Двѣнадцать». — «А что вы несете въ узелкѣ?» — «Обѣдъ отцу». — «А кто твой отецъ, сынъ мой?» — «Плотникъ», сказалъ мальчикъ. И я подумалъ, что, еслибъ я жилъ тысяча девятьсотъ лѣтъ назадъ, я могъ бы встрѣтить другого маленькаго мальчика, несущаго обѣдъ отцу, тоже плотнику, въ узелкѣ, связанномъ Маріей. Я пошарилъ въ карманѣ; тамъ было ровно столько, чтобъ заплатить за обратный проѣздъ; я и отдалъ все мальчугану — къ видѣ благодарственнаго приношенія Господу, дозволившему мнѣ встрѣтить милаго двѣнадцатилѣтняго мальчика, сына плотника.

Слезы туманили глаза Джону Сторму.

— Прощай, братъ Павелъ! Да возвратитъ тебя Господь скорѣе въ нашу обитель! Прощайте, дорогой другъ. Если свѣтъ обойдется съ вами слишкомъ сурово, приходите погостить къ намъ, въ убѣжище; тамъ въ безмолвіи души вашей вы, можетъ быть, забудете о ея суетныхъ стремленіяхъ и обидахъ и сосредоточите мысли свои горѣ.

Джонъ Стормъ, повинуясь неудержимому порыву, упалъ на колѣни передъ старикомъ.

— Отецъ, благословите меня, какъ вы благословили сына плотника.

Монахъ поднялъ два пальца правой руки.

— Богъ да благословитъ тебя, сынъ мой, да будетъ съ тобою и укрѣпитъ тебя, и когда Онъ обратитъ къ тебѣ благостный ликъ Свой, да не огорчитъ тебя злоба людская! Отецъ небесный, призри эту пылкую душу! Поддержи его, помоги ему отбросить отъ себя всѣ якоря, приковывающіе его къ міру, сдѣлай его гласомъ, вопіющимъ въ пустынѣ: «Изыди отсюда, народъ мой, глаголетъ Господь!»

Когда Джонъ поднялся съ колѣнъ, святой наставникъ исчезъ, но весь воздухъ, казалось, былъ проникнутъ небеснымъ покоемъ.

Стоя на колѣняхъ, въ то время, какъ настоятель благословлялъ его, Джонъ Стормъ услыхалъ позади себя шаги. То былъ его сослуживецъ, преподобный Голяйтли, онъ и теперь ждалъ своей очереди, чтобъ передать порученіе.

Каноникъ узналъ, что очередной проповѣдникъ не можетъ говорить проповѣдь въ воскресенье, а самъ онъ въ субботу вечеромъ приглашенъ предсѣдательствовать на ежегодномъ обѣдѣ Драматическаго благотворительнаго фонда и не имѣетъ времени экстренно приготовиться къ проповѣди; поэтому онъ проситъ м-ра Сторма сказать проповѣдь за обѣдней въ воскресенье. Джонъ обѣщалъ. Сослуживецъ его ухмыльнулся, поклонился, откашлялся и ушелъ.

Капеллану госпиталя отведена была маленькая комнатка въ нижнемъ этажѣ; Джонъ пошелъ туда и сѣлъ писать письмо пастору, въ Пиль:

"Вы, безъ сомнѣнія, часто получаете извѣстія отъ Глори и слыхали обо всѣхъ ея успѣхахъ на новомъ поприщѣ дѣятельности. Она, повидимому, прекрасно чувствуетъ себя; я никогда не видалъ ея такой веселой и оживленной. Въ настоящую минуту она на балу, который даетъ сидѣлкамъ наше больничное начальство. Чтожъ, это вполнѣ невинный источникъ удовольствія, я всѣмъ сердцемъ надѣюсь, что она веселится. Нужно же какое-нибудь развлеченіе молоденькой дѣвушкѣ, въ цвѣтѣ юности, здоровья и красоты; только сухой отжившій человѣкъ неспособенъ радоваться при мысли, что хорошая дѣвушка счастлива. Ея товарки, сидѣлки — благородныя созданія, преданныя своему дѣлу, выполняющія истинное призваніе женщины; если между ними и есть козлища, ихъ не больше, чѣмъ этого можно ожидать отъ самой святой и чистой профессіи.

"Что касается меня лично, я стараюсь держать свое обѣщаніе — присматривать за Глори, но не знаю, долго ли мнѣ еще придется выполнять его. Не удивляйтесь, если я буду вынужденъ сложить съ себя этотъ трудъ. Вы уже знаете, что я не доволенъ настоящими условіями своей жизни и жду только указанія только движенія огненнаго и облачнаго столпа. Одинъ Богъ знаетъ, куда онъ направитъ свой путь; но Богъ будетъ руководить мною. Я выхожу не чаще, чѣмъ это необходимо, и каждый разъ, какъ выхожу, натыкаюсь на униженія и чувствую себя глупцомъ.

«Жизнь въ Лондонѣ является сплошной и тягостной неожиданностью. Я полагалъ, что хорошо знаю этотъ городъ, а оказывается, что я до сихъ поръ совсѣмъ его не зналъ. Онъ ужасенъ своей жестокостью, обманомъ, вѣроломствомъ. Лондонъ — это Іуда, предающій поцѣлуемъ все, что молодо, невинно, полно надеждъ. Зато онъ помогаетъ человѣку понять самого себя, а это лучше, чѣмъ лежать по уши обернутымъ въ хлопокъ. Передайте мой сердечный привѣтъ всѣмъ вашимъ, и мою любовь отцу, если только это возможно».

Письмо заняло много времени; запечатавъ его, Джонъ Стормъ пошелъ въ швейцарскую, чтобъ опустить его въ ящикъ. Тутъ онъ замѣтилъ, что на дворѣ собирается гроза, и рѣшилъ подождать, пока она не пройдетъ. Онъ пошелъ въ библіотеку, выбралъ книгу и вернулся читать въ свою комнатку. Книга называлась: «Св. Іоаннъ Златоустъ о священствѣ», и предметъ ея былъ симпатиченъ Джону, но онъ не могъ сосредоточить свои мысли на печатной страницѣ. Онъ думалъ объ отцѣ настоятелѣ, о маленькомъ братствѣ, пріютившемся въ Бишонгэтѣ, потомъ о Глори, плясавшей на больничномъ балу, и снова о Глори, и снова, и снова о Глори. При всемъ стараніи онъ не могъ не думать о ней.

Надъ головой его бушевала гроза. Черезъ два часа онъ вернулся въ швейцарскую посмотрѣть, не прояснилось ли, но гроза и не думала стихать. Онъ отворилъ дверь и выглянулъ. Молніи бороздили небо, озаряя паркъ; дождь лилъ, не переставая; черные потоки разливались по пустыннымъ тротуарамъ, превращая ихъ въ озера. Отъ времени до времени мимо съ шумомъ проѣзжала извозчичья карета съ кучеромъ, закутаннымъ въ непромокаемый плащъ; иногда громыхалъ омнибусъ, биткомъ набитый внутри и пустой снаружи. Джонъ увидалъ только одно живое существо, кромѣ себя. Передъ домомъ налѣво стоялъ итальянецъ шарманщикъ и съ ожесточеніемъ вертѣлъ ручку своего инструмента.

Джонъ Стормъ обошелъ госпиталь. Часъ былъ поздній, все въ домѣ затихло. Домашній врачъ послѣ вечерняго обхода ушелъ къ себѣ; его квартира помѣщалась въ противоположномъ крылѣ зданія, черезъ дворъ, дежурныя сидѣлки кипятили воду въ маленькихъ котелкахъ въ комнатѣ, смежной съ палатами. Въ хирургическомъ отдѣленіи газъ былъ потушенъ, и больные уже спали; въ терапевтическомъ иныя койки были загорожены ширмами; оттуда доносились тяжелые стоны.

Было уже за полночь, когда Джонъ Стормъ, обойдя все зданіе, вернулся въ швейцарскую; дождь пересталъ, но громъ еще грохоталъ вдали. Онъ могъ бы пойти домой, но не пошелъ; онъ понялъ, что дожидается Глори. Сидѣлки понемногу возвращались съ бала, кланялись ему и проходили мимо. Онъ вошелъ въ ложу привратника, сѣлъ и сталъ слѣдить за зигзагами молніи. Его охватывало жуткое чувство страха; гроза представлялась ему символическимъ олицетвореніемъ грозящаго несчастья. Какую жалость, какое бѣдствіе предвѣщала она? До конца жизни онъ не могъ забыть ночи, когда она разразилась; то была ночь бала сидѣлокъ.

Внезапно онъ вздрогнулъ, рѣшивъ, что онъ должно быть задремалъ, и подумалъ: «Какая чепуха! Видно, правда, что душа во снѣ покидаетъ тѣло и остается только животное».

На дворѣ почти разсвѣло; у подъѣзда остановились два экипажа; по ступенькамъ подымалось нѣсколько человѣкъ, оживленно болтая, какъ разбуженныя коноплянки. Кто-то говорилъ:

— М-ръ Дрэкѣ предлагаетъ намъ всѣмъ вмѣстѣ отправиться въ театръ; если бы только добыть разрѣшеніе поздно вернуться, мнѣ бы страшно хотѣлось…

Голосъ принадлежалъ Глори.

— Отчего же, если вамъ такъ хочется. Мнѣ рѣшительно все равно.

То былъ голосъ Полли; потомъ мужской голосъ сказалъ:

— Такъ надо назначить день, Робертъ.

И другой мужской голосъ устало протянулъ:

— Знаете, пусть лучше дамы сами назначатъ.

Джонъ Стормъ почувствовалъ, что у него холодѣютъ руки и ноги, и остановился въ дверяхъ. Глори первая увидала его и слабо вскрикнула.

— Ахъ, это м-ръ Стормъ; м-ръ Стормъ, вы вѣдь знаете м-ра Дрэка. Помните, на островѣ Мэнѣ…

— Не помню.

— Но вы спасли ему жизнь; вы должны знать его…

— Я его не знаю.

Она было начала: «Позвольте мнѣ представить…» но запнулась, съ минуту помолчала, причемъ въ лучистыхъ глазахъ ея загорѣлся какой-то странный свѣтъ, отблескъ чего-то, чего не передать словами, и вдругъ залилась звонкимъ смѣхомъ.

Сестра надзирательница, проходившая въ эту минуту черезъ швейцарскую, вздрогнула и сказала: «Сидѣлка, вы удивляете меня! Ступайте сейчасъ въ свою комнату».

Дѣвушки шепотомъ простились съ своими спутниками и, хихикая, пошли наверхъ.

— Что за чудный вечеръ! — восхищалась Глори.

— Очень рада, что вы это находите. Сказать правду, я страшно скучала.

Мужчины закурили сигары, сѣли въ кабріолетъ и уѣхали.

— Какъ вы находите этого господина? Вотъ медвѣдь-то! — замѣтилъ лордъ Робертъ.

— Да, грубоватъ, но мнѣ понравилось его лицо. Притомъ же, судьба внушила ему благую мысль стать между мною и смертью и я этого не забуду.

— Берегитесь, голубчикъ. Это актеръ, ханжа и кривляка. Въ четвергъ я встрѣтился съ нимъ у м-рсъ Макрэ. Онъ позёръ, разыгрываетъ фанатика. Попомните мое слово, онъ выкинетъ какую-нибудь штуку и скоро.

Тѣмъ временемъ Джонъ Стормъ, застегнувъ на всѣ пуговицы свой длиннополый сюртукъ, сжавъ кулаки и крѣпко стиснувъ зубы, шагалъ домой по оживающимъ улицамъ Лондона.

XIII.

"Виноградникъ Марѳы.

«Іисусе Христе! Царица Небесная! Господи помилуй мою душу! Ну, дѣда милый, и отличился же нашъ Джонъ Стормъ, показалъ-таки себя. Никогда этотъ человѣкъ не былъ „миротворцомъ и другомъ Согласія“, но еслибъ вы слышали его проповѣдь утромъ въ воскресенье!

Боже милостивый, что это было! Въ качествѣ особы съ сердцемъ женщины святой и смиренной, я позволила себѣ самую чуточку измѣнить текстъ молитвъ и все время, съ начала до конца, бормотала: „Господи, загради уста наша!“ но Богъ не внялъ моимъ мольбамъ, и въ результатѣ „всѣ языцы земные“ возстали на бѣднаго м-ра Сторма и всячески поносятъ его, какъ будто онъ залѣзъ всѣмъ имъ въ карманъ.

Рѣчь шла о нравственности людей. Текстъ, выбранный имъ, былъ невиннѣй младенца: „Облекитесь въ Господа Іисуса Христа и попеченія о плоти не превращайте въ похоти“. Началъ онъ обычнымъ порядкомъ, что въ человѣкѣ двѣ природы и человѣкъ можетъ быть хорошимъ или дурнымъ, смотря по тому, преобладаетъ ли въ немъ духъ надъ плотью или плоть надъ духомъ и т. д. и т. д., словомъ, обычная порція доброй старой морали на шесть пенсовъ съ половиной и полпенни сдачи. Старенькія бабуси въ очкахъ рѣшили, что онъ заводится, какъ табакерка съ музыкой, и теперь, когда онъ благополучно заигралъ, онѣ могутъ расположиться поудобнѣе прикурнуть и спокойно клевать носомъ вплоть до антифонъ. Но не тутъ-то было. Онъ привелъ то мѣсто изъ Ісаіи, гдѣ старый пророкъ негодуетъ на дщерей Сіона за то, что онѣ не хотятъ ходить неряхами, помните: „Содрогнитесь, беззаботныя, ужаснитесь, безпечныя, сбросьте одежды, обнажитесь и препояшьте чресла“. И пошелъ, и пошелъ, точно комета, таща за собой въ хвостѣ свѣтскую женщину. Если бракъ въ наши дни не всегда означаетъ единобрачіе, кто, главнымъ образомъ, виноватъ въ этомъ? Мужчины обыкновенно настолько чисты, насколько это отъ нихъ требуется, а требованія имъ предъявляютъ женщины и нерѣдко мужчины только потому ведутъ дурную жизнь, что женщины и не требуютъ, чтобы они вели себя хорошо. Содрогнитесь, беззаботныя! Дайте отвѣтъ, зачѣмъ вы позволяете своимъ дочерямъ выходить замужъ за мужчинъ, которые въ сущности уже женаты. Обнажитесь и да будетъ вамъ стыдно передъ бѣдными женщинами, которыя были первыми женами супруговъ вашихъ дочекъ, передъ дѣтьми ихъ, которыхъ эти господа бросаютъ и забываютъ. Вывозя своихъ невинныхъ дочерей на вечера и рауты, вы въ сущности вывозите ихъ на аукціонъ; наряжая и украшая ихъ, вы лишь готовите ихъ къ продажѣ низкимъ, недостойнымъ мужчинамъ. На прошлой недѣлѣ нѣсколько титулованныхъ филантроповъ притянули къ суду одну женщину изъ Истъ-Энда за то, что она хотѣла продать свою дочь. Какой стыдъ! — восклицали всѣ. Какой позоръ для девятнадцатаго вѣка! А вѣдь это жалкое, невѣжественное существо заботилось только о благѣ своего несчастнаго дитяти; она хотѣла сдѣлать то, что, съ своей точки зрѣнія, считала лучшимъ… Что же сказать о другихъ, о женахъ этихъ самыхъ филантроповъ, женщинахъ образованныхъ, просвѣщенныхъ, которыя, съ открытыми глазами, изо дня въ день, дѣлаютъ то же, совершенно то же самое!»

Пробравъ, такимъ образомъ, маменекъ, онъ принялся и за дочекъ. Милымъ барышнямъ тоже попало. Препояшьте чресла свои, сокройте лица! Зачѣмъ вы позволяете продавать себя? Женщина, выходящая замужъ ради титула, положенія или иныхъ суетныхъ преимуществъ, не лучше тѣхъ отверженныхъ, которыя бродятъ по улицамъ. Она поступаетъ такъ же, какъ онѣ, и по всей логикѣ и справедливости должна быть заклеймена тѣмъ же именемъ.

Вотъ вамъ и простачекъ. Я вамъ разсказывала, какъ онъ провалился первый разъ, но въ это утро, несмотря на мою измѣненную молитву, у меня было столько же надежды остановить его, какъ задержать Ніагару или весенній потокъ, ниспадающій съ высоты девятнадцати футовъ. Лицо его все пылало, а огромные глаза свѣтились, точно красные фонари на Нильской пристани.

Не знаю, это ли называется краснорѣчіемъ съ каѳедры, только ничего подобнаго я въ жизнь свою не слыхала. Я начинаю думать, что разница между проповѣдниками зависитъ въ сущности отъ того, какого сорта огонь горитъ въ ихъ груди, подъ внѣшней оболочкой. У иныхъ онъ еле тлѣетъ, такъ что даже не согрѣваетъ поверхности, на немъ не вскипятить и воды въ котелкѣ; за то у другихъ — сторонись, честный народъ! — тутъ цѣлый волканъ и лава льется потокомъ.

Господи помилуй, какъ я ревѣла! Ужъ я себя и бранила и стыдила: «Глупая ты, глупая!» говорю себѣ, да все понапрасну. Голосъ у него сталъ хриплый, какъ у ворона; временами можно было подумать, что у него сердце разрывается.

А прихожане! Посмотрѣли бы вы, какъ они всѣ преобразились! Входили всѣ улыбаясь, раскланиваясь, перешептываясь; церковь казалась сплошь залитой солнечнымъ свѣтомъ, — сущее сѣверное сіяніе, а къ концу — полная перемѣна декораціи: сѣверный вѣтеръ дуетъ, громъ гремитъ и человѣкъ упалъ за бортъ.

Куда конь съ копытомъ, туда и ракъ съ клешней; вслѣдъ за Джономъ Стормомъ нужно было, конечно и Глори Коэйль сунуть свой носикъ туда же. Проходя черезъ боковой придѣлъ, нѣкоторыя изъ милѣйшихъ «дщерей Сіона» имѣли такой видъ, какъ будто готовы были «богохульствовать въ ярости своей» и бормотали цѣлыя іереміады. Кто онъ, чтобы такъ говорить съ порядочными людьми? Откуда онъ взялся? Никто не слыхалъ о немъ, кромѣ его мамаши. Въ притворѣ онѣ столкнулись съ старой тумбой въ бархатномъ доломанѣ, и та объявила, что это просто скандалъ и что она принуждена была выйти, не дождавшись конца. А Глори въ этотъ день плохо молилась, потому не была избавлена отъ всякаго зла и злобы и не утерпѣла, чтобъ не возразить: «Совершенно вѣрно, м-мъ, и не вамъ одной пришлось выйти посрединѣ проповѣди». — «А кому же еще?» вопросилъ этотъ фарисей въ юбкѣ. — «Дьяволу, м-мъ», сказала Глори и ушла, оставивъ ее грызть эту косточку.

Оказывается, что старая дѣва въ доломанѣ — важная птица, попечительница нашего госпиталя и всѣ говорятъ, что мнѣ достанется на орѣхи. Не велика бѣда! «Душой я преданъ небу, не здѣшней сторонѣ, душой я преданъ небу — чего жъ бояться мнѣ?»

Джону Сторму тоже перепадетъ; говорятъ, каноникъ поджидалъ его въ ризницѣ, чтобъ сдѣлать выговоръ, но, сходя съ каѳедры, онъ весь былъ, какъ Божья гроза, и достойный человѣкъ счелъ за лучшее, пока что, придержать розги въ разсолѣ. Говорятъ, въ церкви были важные сановники и вся аристократія, и лондонскій религіозный этикетъ требуетъ, чтобы въ домѣ повѣшеннаго не говорили о веревкѣ; а бѣдный нашъ Джонъ, ничто же сумняшеся, всѣхъ ихъ выставилъ у позорнаго столба. Это былъ страшный рискъ, но никто не увѣритъ меня, что онъ не имѣлъ на то основаній. Съ воскресенья онъ не приходилъ въ госпиталь, но я увѣрена, что онъ имѣетъ въ виду кого-нибудь изъ знати, и кто бы это ни былъ, прозакладую «послѣдній грошъ», что имъ досталось по заслугамъ.

Батюшки, какъ я, однако, увлеклась, — всѣ свои заряды истратила! Пожалуй, теперь не хватитъ пороху разсказать вамъ про балъ. А вѣдь я была на балу! Помните, я плакалась, что у меня нѣтъ для этого подходящаго костюма. Признаться по правдѣ, я даже, молясь, прибавляла кое-что по поводу этого, въ самомъ концѣ: «Боже, будь ко мнѣ милостивъ, только въ этотъ разокъ, сдѣлай такъ, чтобъ я выглядѣла хорошенькой!» И Богъ смиловался. Онъ вложилъ въ головы нашихъ набобовъ мысль, что «сидѣлки на балу сидѣлокъ могутъ быть только въ формѣ». Такимъ образомъ мое сѣренькое платьице съ передникомъ, форменное пальто и шляпа прикрыли множество грѣховъ.

Жалко, что мой милый дѣда не видалъ Глори въ этотъ достопамятный вечеръ. Она больше, чѣмъ когда-либо, напоминала молодого омара, но къ своимъ морковнаго цвѣта кудрямъ она приколола бѣлую розу и — Боже мой! Какая же она была милочка, несмотря на свои красные волосы! Само собой, она свела нѣсколько знакомствъ «въ высшихъ сферахъ» и танцовала со всѣми. Балъ открылъ знаменитый хирургъ, директоръ какой-то лѣчебницы, съ надзирательницей больницы св. Варѳоломея, и она колыхалась у него въ рукахъ, словно кукла въ кукольной ваннѣ; но вскорѣ онъ понялъ, что за чудное, дивное созданіе Глори. Я провальсировала съ почтеннымъ старцемъ и, послѣ такого блестящаго начала, сердца всѣхъ молодыхъ людей полетѣли вслѣдъ за подоломъ моей бѣлой юбки; кстати, на мнѣ была новая, тоненькая, сшитая спеціально для этого случая.

Но страннѣе всего то, что на балу мнѣ встрѣтился старый знакомый, съ острова Мэна, — точно съ неба свалился. Помните маленькаго англичанина, Дрэка, который вмѣстѣ со мной проходилъ катехизисъ? Ну вотъ, такъ это онъ. Только теперь онъ взрослый молодой человѣкъ, одинъ изъ самыхъ изящныхъ и красивыхъ представителей лондонской золотой молодежи. Когда онъ подошелъ и назвалъ себя, онъ навѣрное думалъ, что Глори умретъ на мѣстѣ, или сойдетъ съ ума, и дѣйствительно, она дрожала всѣмъ тѣломъ, но все же выказала себя особой со смысломъ и съумѣла постоять за себя. Онъ смотрѣлъ на меня, какъ будто хотѣлъ сказать: «А знаете ли, молодая дѣвица, вы похорошѣли, вы весьма и весьма недурны собой, и я восхищаюсь вами». Я отвѣтила взглядомъ, говорившимъ: «Совершенно вѣрно, любезный юноша, и я была бы плохого мнѣнія о васъ, еслибъ вы думали иначе». А такъ какъ мы сошлись во мнѣніяхъ относительно единственнаго предмета, достойнаго вниманія (т. е. моей особы), я была съ нимъ очаровательно любезна и даже простила ему, когда онъ въ концѣ концовъ утащилъ у меня бѣлую розу.

У мистера Дрэка есть пріятель, который съ нимъ неразлученъ. Это господинъ, похожій на плакучую иву; владѣлецъ, какъ говорятъ, шестнадцати сетеровъ и трехъ приходовъ; у него несмѣтное количество платья на каждый день недѣли особое. Зовутъ его лордъ Робертъ Юръ, но я намѣрена называть его лордъ Бобъ, ибо къ такому легкомысленному человѣку вмѣняю себѣ въ обязанность относиться сурово. Танцовала я, конечно, и съ нимъ, и онъ все время разсказывалъ, что м-ру Дрэку предстоитъ блестящее будущее, что передъ нимъ открыта земля обѣтованная, и даже намекалъ, что недурно бы сдѣлаться миссисъ Іисусъ Навинъ. Вообразите себѣ только: Глори дѣлаетъ блестящую партію,

Глори замужемъ за однимъ изъ руководителей общества! Что, еслибъ я не пошла на балъ сидѣлокъ? Несомнѣнно, исторія девятнадцатаго вѣка сложилась бы совсѣмъ иначе!

На будущей недѣлѣ мнѣ покажутъ кое-что лучшее, несравненно лучшее, чѣмъ балъ, но объ этомъ пока молчокъ. Скажу только, что я иногда цѣлыя ночи напролетъ не сплю и все думаю объ этомъ. «И пусть шаги мои, о вѣрная земля, не говорятъ тебѣ, куда я путь направилъ!..»

Ужъ поздно. Мнѣ тоже пора прикурнуть, спокойной ночи! Шлю тысячу поцѣлуевъ тетушкамъ и мою любовь всѣмъ вамъ вмѣстѣ. Теперь мою любовь можно обносить ковшами; она стала дешева, и тамъ, откуда она послана вамъ, ея остается еще много, много.

Ахъ, я и забыла вамъ разсказать, что произошло по возвращеніи нашемъ въ госпиталь. Было до неприличія поздно, наши кавалеры провожали насъ, — и вдругъ, въ швейцарской, на встрѣчу Джонъ Стормъ съ своимъ печальнымъ и тревожнымъ лицомъ; онъ, очевидно, ждалъ, чтобы убѣдиться, что мы благополучно вернулись. Онъ на меня злился и мнѣ это было рѣшительно все равно; но когда я увидала, что онъ настолько не равнодушенъ ко мнѣ, что даже обошелся грубо съ нашими провожатыми, я поддалась ухищреніямъ дьявола, не выдержала и громко расхохоталась. На грѣхъ, въ эту минуту мимо проходила старшая сестра; она обозлилась и показала мнѣ свои клыки.

И все же вечеръ былъ дивный, и я въ жизнь свою не была такъ счастлива; тѣмъ не менѣе, придя въ свою комнату, я всласть наплакалась, прежде чѣмъ лечь въ постель. «Слишкомъ много воды, бѣдная Офелія!» Толкуютъ о двухъ природахъ въ человѣкѣ; у меня ихъ двѣсти пятьдесятъ двѣ, и всѣ тянутъ меня въ разныя стороны! Увы мнѣ бѣдной! «Добрая книга» говоритъ, что женщина была сотворена изъ ребра мужчины, — право, я иногда не прочь вернуться на старую квартиру. Глори.

P. S. Я пришлю вамъ полный и подробный отчетъ о великомъ событіи будущей недѣли, дайте только ему свершиться. А пока, мышонокъ, не видавшій свѣта, сиди смирно и молчи! Видите ли, я не хочу, чтобъ вы вкушали свою похлебку со страхомъ, или жаркое съ трепетомъ. Но я сгораю нетерпѣніемъ въ ожиданіи этого вечера; кажется, бѣгомъ бы побѣжала, чтобъ скорѣй добѣжать до него. «О, если суждено свершиться, чему свершиться суждено», то пусть бы оно ужъ свершалось скорѣе! Поймите! Я собираюсь пройти курсъ изученія Шекспира!"

XIV.

Черезъ недѣлю Глори въ первый разъ побывала въ театрѣ, въ обществѣ Дрэка, лорда Роберта и Полли Ловъ. Первый восхищался ея наивностью; второго она забавляла; Полли досадовала, стыдилась своей подруги и выражала свое недовольство разными колкими замѣчаніями.

Когда они вошли въ ложу и капельдинеръ отдернулъ занавѣску, Глори, при видѣ ярко освѣщенной залы, вскрикнула, потомъ закусила губы и густо покраснѣла.

Потупивъ глазки, она усѣлась на указанное ей мѣсто; по правую руку ея сидѣла Полли, по лѣвую — Дрэкъ; лордъ Робертъ сѣлъ позади, прячась за кружевной занавѣской. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ Глори не улыбалась, не шевелилась и говорила только шепотомъ. Ею, казалось, овладѣлъ благоговѣйный страхъ; она держала себя такъ, какъ будто находилась въ церкви.

Дрэкъ началъ объяснять ей устройство театра. Внизу — партеръ: кресла и стулья, дальше амфитеатръ. Все равно, что притворъ? Да, пожалуй. Кругомъ ложи, три яруса; нижній — самый нарядный, второй — семейный, тамъ публика попроще, и галлерея. А внизу органъ? Нѣтъ, не органъ; это помѣщеніе для оркестра.

— А это маленькая ризница, гдѣ мы сидимъ?

— Это литерная ложа, гдѣ мы можемъ сидѣть одни и бесѣдовать.

При каждомъ новомъ объясненіи Глори тихонько вскрикивала отъ удивленія и восторга; когда же она узнала, что разговаривать не воспрещается, счастью ея не было границъ. Она находила, что театръ красивѣе даже церкви и что актерамъ должно быть рай, а не житье.

Зала быстро наполнялась; Глори внимательно разглядывала входившихъ.

— Какіе всѣ прихожане нарядные! — шепнула она, — т. е. я хочу сказать зрители.

— Вы полагаете? — переспросила Полли, но Глори не слыхала.

Восхитительно было видѣть такое множество оживленныхъ, красивыхъ лицъ и прислушиваться къ ихъ тихому говору, сливавшемуся въ смутный гулъ. Глори чувствовала себя счастливой и готовой всѣхъ любить, потому что всѣ эти люди собрались сюда, чтобы вмѣстѣ наслаждаться. Вдругъ она закивала головой кому-то изъ сидѣвшихъ въ креслахъ, и все лицо ея расцвѣло улыбкой.

— Какъ это мило! Одна дама поклонилась мнѣ изъ притвора. Какіе всѣ здѣсь въ театрѣ любезные?

— Да вѣдь, она кланялась м-ру Дреку, — возразила Полли, и Глори отъ стыда готова была закрыть лицо руками.

— Ничего, Глори, — сказалъ Дрекъ, — въ глазахъ этой дамы вы только выиграете отъ этого маленькаго недоразумѣнія. — Роза, — прибавилъ онъ, поглядѣвъ черезъ плечо на лорда Роберта. Тотъ пригладилъ усы и наклонилъ голову.

Полли при этомъ имени быстро вскинула на него глаза. Дрэкъ объяснилъ, что Роза его другъ, добрая, хорошая женщина, пишетъ въ газетахъ; полное ея имя — миссъ Роза Маккворри. Потомъ онъ повернулся къ Глори.

— Роза на этой недѣлѣ все ломала копья за м-ра Сторма. Вы знаете, на него вѣдь сильно нападаютъ въ газетахъ,

— Въ самомъ дѣлѣ?

Глори очнулась на мигъ, но сейчасъ же опять стала глядѣть внизъ. На какой скамьѣ, т. е. я хочу сказать, въ какомъ ряду…

Въ это время всѣ повернулись въ одну сторону и захлопали въ ладоши. Кто-то вошелъ въ королевскую ложу, очевидно, важная особа.

— Это мой начальникъ, министръ внутреннихъ дѣлъ, — сказалъ Дрэкъ. Когда апплодисменты стихли и всѣ сѣли на мѣста, великій человѣкъ узналъ своего секретаря и кивнулъ ему головой; вслѣдъ затѣмъ Глори показалось, что всѣ въ залѣ повернулись въ ея сторону и смотрятъ на нее.

Она не уклонялась отъ этого, храбро выдерживала взгляды, только слегка вздрогнула и повела головой, точно боевой конь при первомъ пушечномъ залпѣ, а потомъ, ничего, что называется, глазомъ не моргнула. Въ этой атмосферѣ жилъ Дрэкъ, и она чувствовала къ нему смутную признательность за то, что онъ и ей позволяетъ дышать этой атмосферой.

— Ну, развѣ это не прелесть? — шепнула она Полли, но та спрятала лицо за занавѣску.

Одинъ за другимъ входили музыканты; Глори перегнулась черезъ барьеръ ложи и считала скрипки; Дрэкъ черезъ плечо говорилъ лорду Роберту:

— Я сегодня утромъ видѣлъ у него въ рукахъ статью Розы; онъ, кажется, самъ былъ въ церкви и слышалъ проповѣдь.

— Какого же онъ мнѣнія о ней?

— Почти такого же, какъ и вы. Аффектація и мучительныя потуги быть оригинальнымъ… больше эгоизма, чѣмъ любви и правды и т. д. и т. д.

— И совершенно вѣрно, голубчикъ. Все это самохвальство. Я, дескать, достопочтенный и преподобный мистеръ такой-то, племянникъ перваго министра, а между тѣмъ…

— Я совсѣмъ не согласенъ съ своимъ патрономъ, — возразилъ Дрэкъ, — и такъ и сказалъ ему. Въ этомъ человѣкѣ есть энтузіазмъ, а въ наше время это главное, соль земли. Мы всѣ такіе пессимисты! Слава Богу, что еще находятся люди, способные подогрѣть насъ капелькой вѣры!

Глори тяжело дышала; она только что хотѣла вмѣшаться въ разговоръ, какъ вдругъ раздался оглушительный грохотъ, будто ударъ грома, и она подпрыгнула на мѣстѣ. Но это былъ лишь первый аккордъ увертюры. Она сѣла и разсмѣялась. Въ увертюрѣ было нѣжное andante; послѣ него Глори на время притихла и шепнула Полли:

— Надѣюсь, что маленькому Джонни не хуже сегодня вечеромъ, а то какъ-то грѣшно веселиться, когда онъ, бѣдняжка, такъ страдаетъ.

— Кто это, Джонни? — спросилъ Дрэкъ.

— Мой маленькій паціентъ, мальчикъ, которому отрѣзали ногу.

— Какая смѣшная эта Глори! — дивилась Полли. — Говорить о такихъ вещахъ здѣсь!

— Тсс! — замѣтилъ лордъ Робертъ. — Занавѣсъ подымается.

Черезъ минуту Глори уже смѣялась, потому что всѣ они вдругъ очутились въ темнотѣ.

Давали «Много шума изъ-за пустяковъ». Глори шепнула Дрэку, что она никогда не видала этой пьесы, но читала Макбета и все знаетъ про Шекспира и драму. Съ первой же сцены у нея духъ захватило; все было такъ величественно, такъ роскошно! Декорація изображала красивый барскій домъ. Глори дивилась про себя, думая, сколько времени должны были употребить на его постройку и все это на одинъ вечеръ. Однако, тише! На сценѣ есть люди. Они входятъ въ домъ? Нѣтъ, они предпочитаютъ разговаривать на улицѣ. Ахъ, дѣйствіе происходитъ въ Италіи? Ну, да, конечно, это другое дѣло.

Леонато произнесъ первыя свои слова съ большой энергіей и былъ награжденъ апплодисментами. Глори тоже хлопала въ ладоши и говорила, что для такого дряхлаго старика онъ отлично играетъ.

Тутъ вошла Беатриса. Публика привѣтствовала ее громомъ рукоплесканій. Глори пришла въ недоумѣніе.

— Это Терри, — шепнула Полли и Дрэкъ сказалъ: «Элленъ Терри», но Глори все еще ничего не понимала.

— Какъ же они зовутъ ее «Беатрисой»? — Потомъ она сообразила, въ чемъ дѣло, состроила умное лицо и сказала: — Ну, да, конечно… фамилія актрисы… понимаю, понимаю… Только за что же ей апплодируютъ? Вѣдь она еще ничего не сдѣлала.

Дрэкъ объяснилъ, что артистка, исполняющая роль Беатрисы, любимица публики, что апплодисментами привѣтствуютъ актера, какъ привѣтствуютъ дорогаго гостя, какъ будто говорятъ ему: вы намъ понравились въ прежнихъ роляхъ и мы очень рады видѣть васъ снова. Глори нашла это восхитительнымъ и, любуюсь парой блестящихъ глазъ, сіявшихъ изъ-за рампы, сказала:

— Вотъ хорошо бы быть актрисой! — И опять повернулась къ сценѣ, гдѣ все блестѣло и сверкало.

— Какое хорошенькое платье!

— Только со сцены, душечка, — сказала Полли.

— И какіе чудные брилліанты!

— Стразы, — замѣтилъ лордъ Робертъ.

— Тсс! — сказалъ Дрэкъ.

Тутъ вошелъ Бенедиктъ; ему устроили цѣлую овацію. «Ирвингъ», шепнулъ Дрэкъ, и Глори пришла еще въ большее недоумѣніе, чѣмъ давеча.

— Какъ же это? Вы мнѣ говорили, что м-ръ Ирвингъ владѣлецъ театра. Мнѣ кажется, ему слѣдовало бы привѣтствовать…

Лордъ Робертъ, представивъ себѣ Бенедикта, апплодирующаго самому себѣ, при входѣ, расхохотался обычнымъ своимъ холоднымъ смѣхомъ, но Дрэкъ сказалъ ему:

— Успокойтесь, Робертъ!

Глори, какъ ребенокъ, не слушала никого, кромѣ самой себя, и черезъ минуту вся уже была поглощена пьесой. По мѣрѣ того, какъ разыгрывалась веселая война между Беатрисой и Бенедиктомъ, лицо ея становилось серьезнымъ.

— Нѣтъ, это ужасно глупо съ ея стороны, — сказала она наконецъ. — Если, какъ вы говорите, она знаменитая актриса, ей не слѣдовало бы такъ вести себя. Какъ можно такъ разговаривать съ мужчиной! Всякій пойметъ, что онъ ей страшно нравится, хоть она и старается скрыть это. Глупая! — вотъ увидите, онъ раскуситъ ее.

Въ это время занавѣсъ упалъ и зала мгновенно освѣтилась. Сосѣди Глори смѣялись надъ ней, и она сама разсмѣялась.

— Разумѣется, это не настоящее, — заявила она съ важностью. — Я вѣдь понимаю, я много читала о драматическомъ искусствѣ и игрѣ на сценѣ и сама могла бы играть.

— Я увѣрена, что могли бы, — замѣтила Полли, вздернувъ верхнюю губку, но Глори не обратила на это вниманія.

Весь второй актъ она хранила тотъ же важный видъ, внимательно слѣдила за маскарадомъ, но ни разу не позволила себѣ засмѣяться, даже улыбнуться. Свѣтъ, яркіе цвѣта платьевъ, веселыя молодыя лица приводили ее въ восторгъ. Ее тянуло туда, за рампу, но она утѣшала себя: вѣдь это только ея тѣло, съ сверкающими глазами и дрожащими губами, перегнулось черезъ барьеръ ложи, а душа — тамъ, на сценѣ, въ роскошномъ нарядѣ, подъ маской, смѣется и шутитъ съ Бенедиктомъ. На этотъ разъ она выдержала характеръ и, когда занавѣсъ опустился, стала разсуждать объ игрѣ актеровъ.

Она все еще находила, что Леонато превосходно играетъ для такого пожилого джентльмена; когда же Полли стала хвалить Клавдіо, она согласилась, что и тотъ хорошъ, но больше всѣхъ ей нравился Бенедиктъ. Съ Беатрисой она какъ-то слилась всѣмъ своимъ существомъ и почти не говорила о ней.

Въ третьемъ актѣ вся эта напускная мудрость вдругъ измѣнила ей. Посреди баллады: «Не вздыхайте, дѣвы, не вздыхайте, дамы…» она вспомнила о Джонии и стала шепотомъ разсказывать Дрэку, какъ ему не хорошо было, когда они уходили изъ госпиталя. Когда же мальчикъ смолкъ, и Бенедиктъ заявилъ, что пѣсня была плохо спѣта, Глори откинулась на спинку кресла и сказала, что она не понимаетъ, какъ м-ръ Ирвингъ можетъ говорить такія вещи, что, по ея мнѣнію, пѣсня была прекрасно спѣта.

— Но, вѣдь, это авторъ говоритъ, — шепнулъ Дрэкъ. Тогда она опять сдѣла умное лицо.

— Да, я понимаю… Шекспиръ… ну, да, конечно.

Въ это время на сценѣ стали разставлять сѣти влюбленнымъ. Глори объявила, что въ такихъ пьесахъ всегда всѣ влюблены другъ въ друга, потому-то онѣ ей и нравятся, но всѣ эти господа съ своими хитростями очень просты, если думаютъ, что Беатриса не понимаетъ, что она любитъ Бенедикта. Клавдіо и въ другихъ отношеніяхъ упалъ въ ея глазахъ; когда же онъ согласился шпіонить за Геро, она объявила, что это просто стыдъ и срамъ.

— Какая вы смѣшная! — возразила Полли, — вѣдь это же авторъ говоритъ.

— Въ такомъ случаѣ стыдно автору, потому что это несправедливо, жестоко и совсѣмъ не нужно, — отрѣзала Глори.

Занавѣсъ упалъ и мужчины углубились въ споръ объ искусствѣ. Лордъ Робертъ доказывалъ, что искусство не имѣетъ ничего общаго съ нравственностью, Дрэкъ стоялъ на своемъ, что Глори права, и разубѣдить его не было никакой возможности.

Четвертый актъ окончательно захватилъ Глори. Увидавъ, что декорація изображаетъ внутренность церкви и что имъ предстоитъ присутствовать при вѣнчаніи, она не могла усидѣть на мѣстѣ отъ восторга. Но когда обрядъ вѣнчанія былъ прерванъ, и Клавдіо бросилъ въ лицо Геро тяжкое обвиненіе, она громко заявила, что это совсѣмъ на него похоже и что онъ будетъ наказанъ по заслугамъ, если никто не повѣритъ ему.

— Тише! — сказалъ кто-то возлѣ нихъ.

— Но они повѣрили! — во всеуслышаніе возмущалась Глори.

— Тсс! Тсс! — зашикали съ разныхъ сторонъ.

— Нѣтъ, это позоръ!.. и отецъ туда же…

— Тише, Глори, — шепнулъ Дрэкъ, но она вскочила съ мѣста, и когда Геро упала, громко вскрикнула.

— Что за ужасная дѣвушка! — возмутилась Полли. — Садитесь, всѣ на васъ смотрятъ!

— Вѣдь это же не настоящее, это на сценѣ только, — шепотомъ уговаривалъ ее Дрэкъ.

Глори сѣла.

— Ну, да, конечно, не настоящее. А какъ вы думаете…

Она не договорила; все ея вниманіе было поглощено сценой между Беатрисой и Бенедиктомъ; когда Беатриса сказала: «Убей Клавдіо!» Она подпрыгнула на мѣстѣ и захлопала въ ладоши. Но Бенедиктъ отказался убить Клавдіо, — это было послѣдней каплей. Мѣра негодованія переполнилась. Глори объявила, что она не можетъ считать такого человѣка великимъ артистомъ, что стыдно сидѣть и слушать такія пьесы. Мало ли низостей совершается въ жизни; люди не за тѣмъ ходятъ въ театръ, чтобъ смотрѣть на нихъ; она лучше уйдетъ.

— Какая вы смѣшная! — повторила Полли, но Глори была уже въ корридорѣ, а за ней вышелъ и Дрэкъ.

Въ началѣ пятаго акта она вернулась заплаканная, смущенно улыбаясь, и казалась очень сконфуженной. Во время послѣдняго дѣйствія она много плакала, но не подавала иного признака жизни, пока не упала зеленая занавѣсь. Тогда она сказала:

— Чудо что такое! Заставить человѣка забыть, что это все неправда, вѣдь это самое удивительное, что только можетъ быть!

Лордъ Робертъ стоялъ за стуломъ Полли, прячась за занавѣской и смѣялся надъ энтузіазмомъ Глори, прерывая ея восторженныя рѣчи разными циническими замѣчаніями. Наконецъ онъ спросилъ:

— Хотѣли бы вы поближе познакомиться съ вашимъ волшебнымъ міромъ, Глори?

Глори не поняла; Дрэкъ пробормоталъ: «Придержите свой язычекъ» и, обернувшись къ Глори, кротко пояснилъ: «Онъ спрашиваетъ, не хотите ли вы побывать за кулисами, но я не думаю…»

Глори вскрикнула отъ восторга.

— Конечно, хочу! Больше всего на свѣтѣ?

— Надо будетъ свести васъ какъ-нибудь на репетицію, — сказалъ лордъ Робертъ, — а потомъ вы обѣ придете къ намъ чай пить, въ номера.

Дрэкъ какъ будто былъ недоволенъ, но Поли, томно закативъ глазки, объявила, что это будетъ очаровательно, а Глори и подавно была на седьмомъ небѣ.

Домой дѣвушки, по собственному ихъ желанію, поѣхали однѣ, въ омнибусѣ. Онѣ сидѣли на разныхъ концахъ и почти не разговаривали между собой. Полли тихонько мурлыкала: «Не вздыхайте, дѣвы…»

Глори все еще не могла придти въ себя. Чудный, свѣтлый, прекрасный міръ открылся передъ нею; она всѣмъ сердцемъ рвалась туда, какія-то смутныя, слѣпыя надежды роились въ ея душѣ. Быть можетъ, то былъ призрачный міръ, но онъ казался реальнѣе самой дѣйствительности. Проѣзжая по Пиккадилли, она даже забыла посмотрѣть на женщинъ, толпившихся на тротуарахъ.

Омнибусъ подвезъ ихъ къ самымъ дверямъ госпиталя; онѣ однимъ духомъ взбѣжали по лѣстницѣ. Въ корридорѣ, ведущемъ въ хирургическія палаты, имъ повстрѣчался Джонъ Стормъ. Онъ шелъ медленно, мѣрнымъ шагомъ; голова его была опущена; повидимому, онъ хотѣлъ въ угрюмомъ молчаніи пройти мимо, но Глори остановилась и заговорила съ нимъ. Полли пошла къ себѣ.

— Вы здѣсь? такъ поздно?

Онъ пристально посмотрѣлъ ей въ лицо.

— За мной прислали — напутствовать умирающаго.

— Маленькаго Джонни?

— Да.

Теперь въ ея глазахъ не было ни слезинки; даже рѣсница не дрогнули.

— Не привыкнуть мнѣ къ здѣшней жизни, — сказала она раздражительно. — Повсюду возлѣ васъ смерть, каждый часъ, каждую минуту! Нельзя выйти, развлечься, чтобы не…

— Это истинно женское дѣло, — горячо перебилъ ее Джонъ; — настоящее призваніе женщины, самое благородное дѣло, какое она только можетъ найти себѣ.

— Можетъ быть, — сказала Глори, повернувшись на каблукахъ. — Тѣмъ не менѣе…

— Спокойной ночи, — сказалъ Джонъ и тоже круто повернулся, чтобы идти.

Она посмотрѣла ему вслѣдъ и засмѣялась. Потомъ пошла въ свою комнату и легла въ постель, чувствуя, что какой-то маленькій твердый клубочекъ давитъ ей сердце.

Полли Ловъ въ сосѣдней комнаткѣ напѣвала, раздѣваясь:

"Не вздыхайте, дѣвы, не вздыхайте, дамы,

«Мужчины были и будутъ лжецами…»

Въ эту ночь Глори снилось, что она дома, въ Пилѣ. Она сидѣла на вершинѣ холма, смотрѣла на корабли, покачивавшіеся на якорѣ въ заливѣ, за стѣнами развалинъ стараго замка, и рвалась уйти съ ними въ море, плыть къ далекимъ большимъ городамъ.

XV.

На слѣдующее утро Джонъ Стормъ сидѣлъ у себя и разсѣянно перелистывалъ книгу, пытаясь читать, когда ему доложили, что его спрашиваетъ дама. То была миссъ Макрэ; она вошла, краснѣя; губы ея дрожали, глаза были заплаканы. Какъ и въ первый разъ, удержавъ въ своей рукѣ протянутую ей руку, она сказала дрожащимъ голосомъ:

— Мнѣ такъ стыдно, что я пришла… Мамаша не знаетъ, что я здѣсь, но я очень несчастна, и если вы можете помочь мнѣ…

— Пожалуйста, сядьте, — сказалъ Джонъ Стормъ.

— Я пришла сказать вамъ…-- грустный взглядъ ея скользнулъ по всей комнатѣ и снова остановился на лицѣ Джона. — Дѣло идетъ о лордѣ Робертѣ Юрѣ… Я такая дурная, такая жалкая…

— Скажите мнѣ всю правду, милая барышня, и если я чѣмъ-нибудь могу помочь…

Она все разсказала ему. Обыкновенная, скверная исторія. Мать обручила ее съ лордомъ Робертомъ Юромъ ради его титула (такъ какъ не было другого способа заполучить его); онъ самъ посватался за нее ради ея приданаго. Она его не любила и знала, что онъ пользуется скандальною репутаціей, но ее учили не придавать значенія такимъ пустякамъ, говорили, что это ребячество и сантиментальность; она немножко поборолась и уступила.

— Вы будете упрекать меня за мою слабость?

— Нѣтъ, я васъ не упрекаю, — отвѣчалъ онъ съ разстановкой; — я жалѣю васъ.

— Ну, теперь все кончено, и если я погибла въ мнѣніи свѣта, если мать моя…

— Вы ей сказали, что не можете выйти за него замужъ?

— Да.

— Въ такомъ случаѣ кто же я, чтобъ упрекать васъ?

Онъ всталъ и отбросилъ отъ себя книгу.

Темные глаза дѣвушки, блуждавшіе по комнатѣ, снова остановились на лицѣ Джона, и въ нихъ загорѣлся новый свѣтъ.

— Я слышала вашу воскресную проповѣдь, м-ръ Стормъ, и чувствовала себя такъ, какъ будто никого другого не было въ церкви, какъ будто вы обращались ко мнѣ одной. А вчера вечеромъ, въ театрѣ…

— Что такое было въ театрѣ?

Онъ ходилъ по комнатѣ, но при этомъ словѣ остановился.

— Я видѣла его въ ложѣ; онъ былъ съ своимъ пріятелемъ и двумя… двумя дамами…

— Больничными сидѣлками?

Она вскрикнула отъ изумленія.

— Значить, вы все знаете, и проповѣдь, дѣйствительно, предназначалась для меня?

Съ минуту онъ не отвѣчалъ, потомъ началъ, какъ-то невнятно выговаривая слова:

— Вы хотите, чтобъ я помогъ вамъ разстроить этотъ бракъ; я попробую. Но если мнѣ не удастся, все равно, что бы ни случилось въ прошломъ, что бы ни ждало васъ въ будущемъ…

— О! — воскликнула она, — еслибъ вы только захотѣли поддержать меня своей силой, я была бы храбра, я бы ничего не побоялась!

— Прощайте, милая барышня, — сказалъ Джонъ Стормъ. Она нагнулась къ его рукѣ и поцѣловала ее, прежде чѣмъ онъ успѣлъ помѣшать этому.

Джонъ Стормъ опять взялся за книгу и нервно теребилъ пальцами страницы, но читать не могъ. Вошелъ м-ръ Галяйтли и сообщилъ, что каноникъ проситъ его къ себѣ въ рабочій кабинетъ.

— Скажите ему, что я самъ собирался идти къ нему.

Преподобный Галяйтли откашлялся и, кланяясь, попятился къ двери.

У каноника въ это утро также была гостья, — сама м-рсъ Макрэ.

Она усѣлась въ кресло, покрытое тигровой шкурой, и, сморкаясь въ надушенный платочекъ, принялась изливать всѣ свои горести.

Мерси идетъ противъ матери, знать не хочетъ ея власти надъ собой и во всемъ виноватъ новый викарій, м-ръ Стормъ. Она отказывается выйти замужъ за лорда Роберта, хочетъ взять назадъ слово, и все изъ-за этой ужасной проповѣди. Это возмутительно, это безнравственно! Хорошъ проповѣдникъ, который учитъ дѣвушекъ потакать своимъ капризамъ, не принимая въ разсчетъ желаній родителей.

— Я два года живу въ Лондонѣ, истратила кучу денегъ на эту дѣвчонку, дѣлала для нея, что только могла — и что же? Какъ разъ въ ту минуту, какъ мнѣ удалось ввести ее въ одно изъ лучшихъ семействъ, этотъ молодой человѣкъ. какой-то викарій… какое-то… ничтожество… Честное слово, это просто грѣхъ и стыдъ!

И смоченный духами платочекъ перешелъ отъ носа къ глазамъ.

— Не огорчайтесь такъ, милѣйшая м-рсъ Макрэ, — возразилъ каноникъ, играя своимъ пенснэ, — не разстраивайте себя. Предоставьте дѣйствовать мнѣ. М-съ Макрэ передумаетъ; мы убѣдимъ ее…

— О, не воображайте, что это такъ легко! Она кротка только на виду. Вы не знаете, какъ она упряма. Если она что заберетъ себѣ въ голову, вы ничѣмъ ее не разубѣдите. Но я тоже буду непреклонна, — я увезу ее назадъ въ Америку; я не истрачу больше ни копѣйки, ни полушки…

— Что же касается м-ра Сторма, — прервалъ ее каноникъ, — здѣсь я беру на себя все уладить. Напрасно вы придаете такое большее значеніе этой несчастной проповѣди… Знаете, молодость, esprit fort.. Всѣ мы прошли черезъ это.

По уходѣ м-рсъ Макрэ, онъ дважды позвонилъ и обратился къ вошедшему м-ру Галяйтли:

— Подите, скажите м-ру Сторму, чтобы онъ сейчасъ же пришелъ ко мнѣ.

— Съ удовольствіемъ, сэръ, — отвѣчалъ маленькій человѣчекъ, но медлилъ идти.

— Что это значитъ? — спросилъ каноникъ, поправляя пенснэ.

— Я еще не сказалъ вамъ, сэръ, въ какомъ видѣ я засталъ его когда вы давеча послали меня къ нему въ госпиталь.

— А что?

— Онъ стоялъ на колѣняхъ передъ католическимъ священникомъ, пришедшимъ навѣстить больного.

У каноника отъ неожиданности свалилось пенснэ; широкое лицо его расплылось въ какую-то странную усмѣшку.

— Я такъ и думалъ, что за всѣмъ этимъ кроются козни римской колдуньи… Надо будетъ извѣстить дядюшку. Или я очень ошибаюсь, или… Ну, да все равно пришлите его сюда.

Джонъ Стормъ въ это утро былъ опять одѣтъ въ свою фланелевую рубашку; онъ тяжелой поступью спустился съ лѣстницы, вошелъ и, не дожидаясь приглашенія, сѣлъ въ кресло, которое только что занимала м-рсъ Макрэ.

Между бровями каноника легли двѣ морщинки.

— Милѣйшій Стормъ, — началъ онъ, — я откладывалъ, пока было возможно, это тягостное объясненіе; теперь оно стало необходимымъ. Дѣло въ томъ, что ваша послѣдняя проповѣдь страшно оскорбила многихъ дамъ, бывшихъ въ церкви; если мы будемъ продолжать въ томъ же духѣ, мы потеряемъ лучшихъ прихожанокъ. Я вовсе не желаю ссориться съ вами, — напротивъ; но, въ качествѣ вашего духовнаго главы и наставника, я желалъ бы поставить вамъ на видъ, что ваши религіозные взгляды совершенно не согласуются съ требованіями и запросами девятнадцатаго столѣтія. Такая вѣра исключаетъ свободу, а помните, что говорятъ св. Павелъ: «Гдѣ духъ Господень, тамъ и свобода». Мало того, что въ теоріи ваши религіозныя воззрѣнія расходятся съ писаніемъ, онѣ оказываются прямо-таки вредными въ примѣненіи ихъ на практикѣ. Ваша вѣра мрачная, любезный Стормъ, а что говорилъ Лютеръ о мрачной вѣрѣ? Что за ней очень легко укрыться дьяволу. Самъ онъ, если припомните, былъ женатъ, имѣлъ дѣтей, игралъ въ шахматы, любитъ смотрѣть, какъ молодежь танцуетъ…

— Я не противъ танцевъ, сэръ, — перебилъ его Джонъ Стормъ, — я только противъ музыки.

— Что вы хотите сказать этимъ? — довольно надменно спросилъ каноникъ, и морщинки между его бровями стали шире и глубже.

— Я хочу сказать, что половину нынѣшней молодежи, — въ особенности свѣтскихъ дѣвушекъ изъ Вестъ-Энда, — заставляютъ танцовать подъ звуки «похороннаго марша».

И онъ заговорилъ о томъ, какую низость продѣлали съ Мерси Макрэ, какъ ее продали и купили, какой дурной славой пользуется человѣкъ, за котораго ее хотятъ выдать замужъ.

— Я пришелъ именно объ этомъ поговорить съ вами, сэръ, просить васъ спасти невинную дѣвушку отъ кощунства надъ святымъ таинствомъ брака. Она уже не ребенокъ, и законъ не можетъ защитить ее, но вы можете, потому что за вами власть церкви. Вамъ стоитъ только воспротивиться этой гнусности и сказать…

— Милѣйшій м-ръ Стормъ, — каноникъ снисходительно улыбался, играя своимъ пенснэ, — дѣло церкви освящать браки, а не устраивать ихъ. Но если эта молодая особа обратится ко мнѣ, я скажу ей: «Милая барышня, то, на что вы жалуетесь, встрѣчается гораздо чаще, чѣмъ вы думаете; отложите въ сторону всѣ вздорныя романтическія бредни, свейте себѣ гнѣздышко поуютнѣе и черезъ годъ приходите поблагодарить меня за совѣтъ».

Джонъ Стормъ былъ уже на ногахъ; кровь бросилась ему въ лицо, въ каждой жилкѣ онъ чувствовалъ біеніе пульса.

— Итакъ, пусть эти господа берутъ себѣ въ жены дочерей бѣдняковъ, а потомъ обращаются къ церкви съ просьбой освятить ихъ многоженство…

Каноникъ поднялъ руку, какъ бы приказывая ему замолчать.

— Мой милый молодой другъ, подобной политикой можно разогнать девять десятыхъ палаты общинъ и совершенно уничтожить палату лордовъ. Практическая религія снисходительна и благоразумна. Всѣ мы люди, хотя и джентльмены, и, если глупенькіе дѣвочки…

Но Джонъ Стормъ былъ уже въ швейцарской и надѣвалъ шляпу, чтобы идти отыскивать Глори.

Глори еще не пришла въ себя, не очнулась отъ волшебнаго сна. Другіе жили сегодняшнимъ днемъ; она — все еще вчерашнимъ. Она вся была полна ощущеніями, пережитыми въ театрѣ; сцена заслоняла дѣйствительность, придавала ей особую, драматическую окраску. Это сдѣлало ее очень мягкосердечной, но плохой сидѣлкой.

Утромъ она дежурила въ амбулаторіи; въ числѣ приходящихъ больныхъ была старуха съ ребенкомъ, прикусившимъ себѣ языкъ. Нужно было зашить ранку и для этого оставить дѣвочку дня на два въ больницѣ. «Позвольте мнѣ уложить бѣдняжку въ постель, — жалобно взмолилась старуха; — она такъ привыкла ко мнѣ, я всегда ее укладываю». «Вы ея мать?» — спросила дежурная сестра. — «Нѣтъ, бабушка». — «Помимо пріемныхъ дней, въ палаты допускаются только матери». Бѣдная старуха заплакала. Глори, которой было поручено снести малютку въ палату, шепнула ей: «Идите сюда», и та пошла за нею. Когда онѣ пришли въ хирургическое отдѣленіе, Глори сказала дежурной сидѣлкѣ: «Это мать больной дѣвочки; она пришла уложить бѣдняжку въ постель».

Позже, ей пришлось работать въ этой самой палатѣ. Одинъ изъ больныхъ, сильно страдавшій, позвалъ ее: «Сидѣлка, ослабьте, ради Бога, перевязку; эта боль убиваетъ меня». И она ослабила.

Но театръ затронулъ въ ней не однѣ только нѣжныя струны; она всѣмъ существомъ своимъ поддалась éro чарамъ. Улучивъ минутку, когда сестры милосердія не было въ палатѣ, она стала представлять Беатрису и Бенедикта, потомъ запѣла, подражая вчерашнему исполнителю: «Не вздыхайте, дѣвы»… Больной, у постели котораго она все это продѣлывала, былъ Кёнигъ, органистъ и хормейстеръ церкви Всѣхъ Святыхъ, низенькій, толстый нѣмецъ, съ длинными усами, которые онъ и въ постели мазалъ фиксатуаромъ и подвивалъ. Глори прозвала его «гиппопотамомъ». Глядя на ея мимику, онъ хохоталъ до того, что просто катался по постели, восклицая:

— Ахъ, Gott! Што за дѣвушка! Никогда, никогда и на сцена не видалъ такой хорошей игра. И голосъ! Нэмношко работайтъ съ хорошимъ прэподаватель и тогда… Mein Gott, што говорятъ музыканты — што внутри геніусъ сидитъ кремонскій скрипка, на которой онъ сочиняйтъ свой безсмертный произведеній. Ви также имѣйтъ въ себѣ Кремона, моя дорогая, и я вамъ буду помогайтъ взять ее наружа. Какъ ни думайтъ?

Въ это время тѣмъ изъ больныхъ, кому разрѣшено было читать, приносили газеты, но сегодня газеты были отложены въ сторону: больные не сводили глазъ съ Глори; всѣ хохотали, иные даже апплодировали.

Вошла сестра Олдьворзси въ сопровожденіи домашняго врача.

— Что это значитъ? — спросила она. — Что здѣсь происходитъ?

Глори сказала правду и получила строгій выговоръ.

— Кто ослабилъ эту повязку? — спросилъ докторъ.

Больной попробовалъ было вывернуться, но Глори опять-таки сказала правду и снова получила выговоръ.

— А кто позволилъ этой женщинѣ придти въ палату? — спросила сидѣлка.

— Я, — отвѣтила Глори.

— Вы не годитесь въ сидѣлки, миссъ, я непремѣнно заявлю на совѣтѣ, что вы совершенно непригодны къ исполненію этой обязанности.

Глори расхохоталась въ лицо сестрѣ.

Какъ разъ въ эту минуту вошелъ Джонъ Стормъ. Онъ вызвалъ Глори въ корридоръ и попытался ее успокоить.

— Пожалуйста, не вображайте, что я всю жизнь буду ходить за больными. Можетъ быть, это и хорошее дѣло, и женское, но я-то хочу быть живымъ человѣкомъ, съ душой и сердцемъ, а не машиной, именуемой Долгъ. Я ненавижу, презираю все, что окружаетъ меня! Когда нибудь я все это брошу и сбѣгу. Все равно, рано или поздно этимъ кончится.

— Теченіе вашей жизни нарушено, Глори, вотъ почему вы презираете все окружающее. Вчера, вечеромъ, вы были въ театрѣ.

— Кто вамъ сказалъ?.. Ну и была, такъ что же? Развѣ вы изъ тѣхъ, кто находитъ театръ…

— Я не противъ театра, Глори. Я только не хотѣлъ бы, чтобы нарушался строй вашей жизни. Тотъ, кто это сдѣлалъ, недругъ вамъ, а врагъ.

— Вы опять хотите разсердить меня, какъ давеча? — И она прикусила дрожащую нижнюю губку.

— Я пришелъ не за тѣмъ, чтобы сердить васъ, Глори; я пришелъ просить васъ, — больше, умолять, чтобы вы прервали эти гнусныя отношенія.

— Вы совсѣмъ не знаете этихъ… этихъ, какъ вы говорите, отношеній, потому и называете ихъ гнусными.

— Я знаю, о чемъ говорю, дитя мое. Эти люди ведутъ хуже, чѣмъ гнусную жизнь; у меня сердце обливается кровью, когда я вижу, что и вы попали къ нимъ въ сѣти.

— Вы опять унижаете меня. Вы всегда унижаете меня. Другіе стараются дѣлать мнѣ пріятное, вы же… И я вовсе не желаю, чтобы при мнѣ оскорбляли моихъ друзей. Да, это мои друзья. Вчера я была съ ними съ театрѣ и въ первый же свободный день пойду къ нимъ въ гости, пить чай. А потому извольте…

— Глори!

Онъ крѣпко схватилъ ее за руку.

— Пустите! мнѣ больно!

— Вы не переступите порога этого человѣка.

— Пустите меня!

— Вы неопытны, какъ дитя, Глори; мой долгъ защитить васъ отъ васъ самихъ.

— Пустите, говорятъ вамъ!

— Не губите себя. Подумайте, пока есть время, подумайте о своемъ добромъ имени, о своей репутаціи.

— Я буду поступать, какъ мнѣ вздумается.

— Слушайте! Если я сдѣлался священникомъ, это не значитъ, что я всю жизнь провелъ въ пеленкахъ. Дайте мнѣ разсказать вамъ, какую жизнь ведутъ эти господа — лучшіе изъ нихъ, самые лучшіе. Онъ встаетъ въ полдень, прогуливается въ паркѣ, съ кѣмъ-нибудь пьетъ чай, охаетъ и вздыхаетъ съ горя, что ему нужно идти куда-нибудь въ гости обѣдать; съ обѣда спѣшитъ сбѣгать въ театръ, посмотрѣть глупый фарсъ, ужинаетъ въ такъ-называемомъ клубѣ…

— Вы подразумѣваете лорда Роберта, но какое право имѣете вы…

— Право того, кто знаетъ, что это за человѣкъ; онъ хуже, гораздо хуже, чѣмъ я вамъ описываю. И подобный господинъ считаетъ себя вправѣ играть дѣвушкой потому только, что она бѣдна. Она, можетъ быть, все ставитъ на карту: душу, спасеніе души; а ему что: онъ ничѣмъ не рискуетъ. Сегодня шутитъ съ одной, завтра женится на другой, а первую пошлетъ къ чорту…

— Вы чего-то не договариваете. Что это?

Но Джонъ Стормъ круто повернулся и отошелъ.

Сдавъ дежурство, Глори пошла разыскивать Полли Ловъ, надѣясь найти ее въ ея каморкѣ, но каморка была пуста. Выходя, она увидала на полу какую-то бумажку. Это было тщательно сложенное письмо. Глори подняла его, развернула и прочла, почти не сознавая, что дѣлаетъ: у нея кружилась голова, невыплаканныя слезы подступали къ глазамъ.

«Вы спрашиваете, намѣрена ли я усыновить его? Да, и воспитывать совершенно такъ же, какъ если бы это былъ мой ребенокъ. Надѣюсь, у васъ будетъ здоровый, крѣпкій мальчуганъ, но если родится дѣвочка…»

Глори не понимала, что читаетъ. Чье это письмо? кому писано? Оно было адресовано: "X. Y. Z., контора «Утренней Почты».

Послышались торопливые шаги и вошла Полли, не поднимая глазъ, какъ будто отыскивая на полу что-то оброненное ею. Взглянувъ на Глори, она моментально вырвала письмо изъ ея рукъ и вскричала:

— Что вы дѣлаете въ моей комнатѣ? Это вашъ другъ капелланъ выучилъ васъ шпіонить за мной?

Лицо ея было искажено гнѣвомъ. Глори, сгорая отъ стыда, повернулась и вышла, не говоря ни слова.

Придя въ свою комнату, Джонъ Стормъ нашелъ на столѣ письмо отъ каноника:

«Послѣ нашей утренней бесѣды (такъ странно прерванной на полусловѣ), — писалъ каноникъ, — я имѣлъ честь навѣстить вашего милѣйшаго дядюшку, перваго министра. Онъ согласенъ со мной, что усиленные труды во время вашихъ недавнихъ экзаменовъ и волненія, соединенныя съ новыми занятіями, должны были пагубно отразиться на вашемъ здоровьѣ и что вы поступили бы благоразумнѣе, давъ себѣ маленькій отдыхъ. Съ величайшимъ удовольствіемъ увѣдомляю васъ, что вы свободны на недѣлю, на двѣ, на мѣсяцъ, словомъ, насколько времени вы пожелаете. Я же, глубоко скорбя о вашемъ отсутствіи, постараюсь, насколько могу, возмѣстить незамѣнимую утрату вашего неоцѣненнаго сотрудничества».

Прочитавъ это посланіе, Джонъ Стормъ бросился въ кресло и расхохотался. Долго и горько смѣялся онъ самъ надъ собою, но, когда смѣхъ прошелъ, его охватило чувство глубокаго одиночества. Онъ вспомнилъ о м-ссъ Каллендеръ, пошелъ къ ней, показалъ ей письмо каноника и разсказалъ все по порядку.

— Ложь, ложь, ложь! — повторяла она. — Ахъ, голубчикъ ты мой! Лгать, знать, что лжешь, звать, что другіе знаютъ, что ты лжешь и все-таки продолжать лгать, — въ этомъ вся наука жизни для модныхъ пастырей и модной паствы. А эта женщина — уфъ! Она развелась съ своимъ мужемъ за два года до его смерти; онъ умеръ на чужой сторонѣ, въ гостинницѣ, одинъ, не имѣя возлѣ себя никого изъ родныхъ и ближнихъ, чтобы облегчить его послѣднія минуты, а теперь она носитъ на груди его волосы въ золотомъ медальонѣ. Вотъ она какова! Ну, да не бѣда, голубчикъ; все хорошо, что хорошо кончается. Отдыхъ тебѣ будетъ полезенъ, а то ты заморилъ себя работой. Не думаешь ли съѣздить домой, на островокъ, а?

Джонъ Стормъ сидѣлъ, заложивъ нога за ногу, упершись локтемъ о колѣно и головой на руку.

— Я проведу это время, — выговорилъ онъ, — въ Убѣжищѣ, у братьевъ въ Бишопсгэтъ-стритѣ.

— Господи, помилуй мою душу! Что это ты задумалъ, парень? Хороша перемѣна воздуха! Это годится для тѣхъ, у кого въ жилахъ течетъ не кровь, а вода. Но у тебя кровь, милый мой, кровь! Берегись, берегись!

XVI.

"Ты права, милая тетя Анна, слова: «авторитетъ» и «повиновеніе» должны быть всякому извѣстны и всѣми чтимы. Но бываютъ случаи, когда питать къ нимъ уваженіе довольно трудно. Знаешь гаданье: опустите пенни въ дырочку, и оттуда выскочитъ предсказаніе? Такъ вотъ здѣшняя дирекція опускаетъ пенни въ дырочку, а предсказанія или, вѣрнѣе, приказы, по крайней мѣрѣ, относительно меня, исходятъ изъ устъ сестры Олльворзси. Я прозвала ее «бѣлой совой». Въ ней пять футовъ десять дюймовъ росту и щеки у нея круглыя, толстыя; мнѣ иной разъ страшно хочется отшлепать ее по щекамъ, какъ это дѣлаютъ мамаши съ провинившимися ребятами.

"Такъ вамъ кажется, что я «не совсѣмъ-то подходящій человѣкъ» для этого дѣла? Какъ сказать? Не думаю, чтобъ я была дурной сидѣлкой, тетя Анна. Больные любятъ меня, при мнѣ они не хандрятъ. Бѣда моя въ томъ, что я не могу соблюдать въ точности правила, и за это мнѣ достается. Сестра Олльворзси уже три раза отчитала меня, — спаси ее, Господи! Три раза мяукнула пестрая кошка, а теперь она грозитъ пожаловаться на меня надзирательницѣ. Эту милую особу, впрочемъ, довольно затруднительно сдвинуть съ мѣста, ибо она погребена подъ Пеліономъ и Оссой жиру. Живетъ она въ Адулламской пещерѣ, на рубежѣ Ада (т. е. анатомическаго театра), въ нижнемъ этажѣ, и вѣчно возится съ презлющей маленькой собаченной, лишенной чутья; эта собачонка постоянно сидитъ у нея на колѣняхъ и лаетъ на каждаго, кто войдетъ. Я прозвала ее (т. е. надзирательницу, а не собаченку) старшимъ маклеромъ при переломахъ и главнымъ распорядителемъ погребальныхъ церемоній; показывается она только разъ въ день, когда обходитъ палаты. Съ ея величествомъ нужно быть почтительной; иначе она можетъ притянуть васъ къ отвѣту, — на еженедѣльномъ засѣданіи дирекціи, записать васъ въ штрафной журналъ и уволить безъ аттестата. Это худшее, что можетъ случиться съ дѣвушкой, избравшей себѣ карьеру сидѣлки; послѣ такого изгнанія, она ужъ никогда не найдетъ себѣ мѣста.

"Ну, да будетъ объ этомъ. Дѣда, милый, можешь себѣ представить, какую штуку выкинулъ нашъ Джонъ Стормъ? Разлившись въ жалобахъ, какъ Іеремія, и напророчивъ намъ всѣ казни египетскія, онъ теперь отправился успокоивать свои взволнованныя чувства, иными словами, удалился отъ міра въ такое «Убѣжище», гдѣ молятся, не переставая, и, не говоря ни слова, по восемнадцати часовъ въ сутки и по шести дней кряду, а то и по шестидесяти. Онъ вернется, насквозь пропитанный святостью, и я буду чувствовать себя передъ нимъ такой жалкой грѣшницей…

"И все же, когда я начинаю серьезно думать объ этомъ, мнѣ хочется плакать, а какъ вспомню, что отчасти это можетъ быть изъ-за меня…

"Дѣло было такъ. Своей «ужасной рѣчью» Джонъ не стеръ главы змія, а только придавилъ ее; каноникъ же (я зову его «свѣтскимъ мудрецемъ»), увидавъ, что его знатныя прихожанки, подобно фарисеямъ, одна за другой вышли изъ церкви, сказалъ нашему бѣдному Джону, что онъ боленъ и нуждается въ немедленномъ отдыхѣ. Оно-таки и правда, на то похоже, и болѣзнь его — нѣчто вродѣ человѣчьяго бѣшенства, въ припадкахъ котораго бѣдная жертва кусаетъ, первымъ дѣломъ, своихъ лучшихъ друзей. Когда онъ пришелъ сюда, у него нижняя губа отвисла, какъ у старой собаки, а я была такъ глупа, что не замѣтила, что онъ и усталъ, какъ собака, что его совсѣмъ загнали, и только возмущалась тѣмъ, что онъ въ послѣднее время такъ распустился и подурнѣлъ. А тутъ еще сестра Олльворзси какъ разъ передъ тѣмъ показала мнѣ свои клыки, я была зла, какъ фурія, и наговорила ему Богъ вѣсть чего. Но онъ же и самъ велъ себя крайне неблагоразумно. Послушать его, такъ можно подумать, что я не смѣю ни выбирать себѣ друзей, ни развлекаться, безъ его вѣдома и согласія и что, просиживая цѣлые дни въ нашемъ очаровательномъ госпиталѣ, я еще и по вечерамъ должна прогуливаться вокругъ его стѣнъ, не иначе! Я такая же горячка, какъ и онъ, и потому жестоко поругалась съ нимъ; а на другой день узнала, что онъ удалился въ «Убѣжище», — это нѣчто въ родѣ англиканскаго монастыря, гдѣ-то въ центрѣ города, — что тамъ онъ «постарается освободиться» отъ всего, что привязываетъ его къ «міру», и посмотритъ, что ему «слѣдуетъ предпринять дальше». Съ этимъ письмомъ онъ мнѣ прислалъ свое родительское благословеніе, а я ему въ отвѣтъ послала мое; въ моемъ святости меньше, зато у него хватитъ на двоихъ.

"Я такъ и думала, милая тетя Рэчель, что вы помните мать м-ра Дрэка. Да, онъ тоже блондинъ, и волосы зачесываетъ на бокъ, какъ на портретахъ Наполеона. Онъ и весь немножко похожъ на Наполеона, только бѣлокурый.

"На-дняхъ я была съ нимъ въ театрѣ. Это и есть великое событіе, о которомъ я намедни собиралась вамъ разсказать. Тамъ вполнѣ прилично, и всѣ вели себя благопристойно, кромѣ Глори, которая весь вечеръ глупила, говорила безъ умолку и высказывала свои мнѣнія и притомъ такъ громко, что всѣ оборачивались въ мою сторону и готовы были вывести меня вонъ.

"Нѣсколько дней спустя пріятель м-ра Дрэка, лордъ Бобъ, — онъ, кажется, знакомъ со всѣми актерами, какіе только есть на свѣтѣ, — повелъ насъ «за кулисы», и мы присутствовали на репетиціи. Изъ-за кулисъ сцена смотритъ совсѣмъ иной, чѣмъ изъ залы, но нѣтъ въ мірѣ такой вещи, которая казалась бы одинаковой сзади и спереди, и я нисколько не была разочарована. Мнѣ все казалось восхитительнымъ, романическимъ и забавнымъ, и право, право я не думаю, чтобъ ужъ такъ грѣшно было быть актрисой. А вы?

"Съ нами была моя пріятельница Полли Ловъ, — Полли тоже на испытаніи, и ея спаленка рядомъ съ моей, — а послѣ репетиціи мы пошли къ нашимъ кавалерамъ въ гости, пить чай. Отсюда слышу, какъ тетя Анна восклицаетъ: «Боже милостивый! ты этого не сдѣлала, дитя!» Ну да, сдѣлала. Въ интересахъ моего пола, надо же мнѣ было посмотрѣть, какъ устраиваются одинокіе молодые люди, живущіе въ номерахъ, и знаете, вѣдь они отлично обходятся безъ женщинъ. Это просто возмутительно! Разумѣется, я была не такъ глупа, чтобъ показать, что я объ этомъ думаю. Я осмотрѣла гостиную, потомъ учинила экзаменъ хозяевамъ, разсмотрѣвъ огромное количество фотографій (большею частью, женскихъ), подержала трубку въ зубахъ, — меня интересовало, какъ это они могутъ курить изъ такихъ огромныхъ трубокъ, а затѣмъ сняла шляпку, накрыла на столъ и заварила чай.

"Тѣмъ временемъ кавалеры наши переодѣлись въ домашній костюмъ и давай собирать чашки, блюдечки, сахарницы. Оказалось, что у нихъ всего-на-всего одна чайная ложка, и когда кому-нибудь надо было помѣшать чай, онъ говорилъ сосѣду: «Не будете ли вы такъ любезны передать нашу ложку!» Вотъ потѣха была! Мы хохотали до слезъ, по крайней мѣрѣ одна изъ насъ, и такъ хорошо хозяйничали, что ухитрились разбить чайникъ и полоскательницу и опрокинуть лампу. Восторгъ, да и только!

"Но самое смѣшное началось послѣ чаю, когда Глори попросили изобразить кого-нибудь изъ лицъ, видѣнныхъ ею въ театрѣ. Разумѣется, не могла же она изображать мужчинъ, будучи въ женскомъ платьѣ, а такъ какъ она въ этотъ вечеръ была свѣтла, какъ алмазъ и вдвое «безстыднѣе бѣлаго камня»^[4]: въ головѣ ея родилась смѣлая мысль переодѣться въ мужское. Само собой, джентльмены пришли въ восторгъ, такъ что, я надѣюсь, тетя Рэчель не будетъ черезчуръ ужасаться. М-ръ Дрэкъ одолжилъ мнѣ свои панталоны и бархатную жакетку; мы съ Полли отправились въ спальню, и она помогла мнѣ сообразить, какъ что надѣть. Блузка и шляпа остались мои собственныя (теперь я ношу фетровую шляпу, съ перомъ и съ большими полями), чулки и туфли, разумѣется, тоже мои; и смѣю васъ увѣрить, изъ меня вышелъ премиленькій мальчугашка. Когда мы были въ спальнѣ, я думала, Полли помретъ со смѣху, но въ гостиной, она все время закрывала лицо и стонала: «Глори, какъ вы можете?!»…

"Боюсь, что я пѣла и дурачилась больше, чѣмъ это полезно для души, но во всемъ виноватъ м-ръ Дрэкъ. Онъ объявилъ, что у меня удивительный мимическій талантъ и что продолжать служить въ госпиталѣ, значитъ даромъ терять время и зарывать даръ Божій въ землю. И я думаю, что еслибъ понадобилось, случись со мной что-нибудь, онъ бы…

"Представьте себѣ Глори любимицей публики и весь свѣтъ у ея ногъ! А все-таки страшно подумать, какъ это рѣшиться быть актрисой, не правда ли?

"Послѣ такого блестящаго выхода, пришлось возвратиться назадъ въ госпиталь, и тутъ опять начались мои терзанія. Помните моего мальчугана, который все говорилъ, что пойдетъ къ ангеламъ и что тамъ ему будутъ давать свиныхъ хрящиковъ, сколько онъ захочетъ. Онъ на самомъ дѣлѣ ушелъ на небо, и у меня теперь нѣтъ никакой охоты ходить за больными дѣтьми. Ахъ, какъ меня тянетъ прочь отсюда, къ жизни, въ свѣтъ! Какъ хочется блестѣть въ немъ, сдѣлаться великой, прославиться! Я могу этого добиться, право, могу. Во мнѣ есть сила: я увѣрена, что есть. И вотъ, я сижу въ какой-то темной норѣ и плачу отъ тоски по солнцу!

"Какъ это глупо, не правда ли? Совсѣмъ похоже на бредъ. Друзья мои, позвольте вамъ представить нѣкую сумасбродку и сумасшедшую по имени

Глори Квэйль".

XVII.

Зала совѣта въ госпиталѣ Виноградника Марѳы представляла собой большую, роскошно убранную комнату, съ овальнымъ окномъ въ глубинѣ; обѣ боковыя стѣны были увѣшаны портретами прежнихъ директоровъ и главныхъ врачей. Въ большихъ дубовыхъ креслахъ, за массивными дубовыми столами, покрытыми зеленымъ сукномъ и уставленными письменными принадлежностями, съ трехъ сторонъ засѣдали члены правленія. Четвертая, обращенная къ входной двери, оставалась свободной. Съ этой стороны подходили больные съ просьбой о пріемѣ, или о выпискѣ, и служащіе въ больницѣ съ еженедѣльными рапортами.

Въ одно августовское утро надзирательница закончила свой докладъ безпримѣрной и поразительной просьбой. Она требовала немедленнаго увольненія одной изъ сидѣлокъ за распутное поведеніе. Обыкновенно, правленіе, порѣшивъ уволить ту или другую сидѣлку, поручало надзирательницѣ частнымъ образомъ отказать ей отъ мѣста, но въ этотъ день въ собраніи предсѣдательствовалъ господинъ вспыльчиваго нрава, съ суровымъ очертаніемъ рта и массивной нижней челюстью.

— Дѣло въ высшей степени серьезно, — сказалъ онъ. — Я полагаю… въ виду того, что госпиталь есть общественное учрежденіе, — я нахожу, господа, что правленіе само должно разслѣдовать это дѣло. Мы должны лично удостовѣриться, что… что этотъ случай единственный въ своемъ родѣ, что въ госпиталѣ нѣтъ другихъ безпорядковъ.

— Съ разрѣшенія вашей свѣтлости, — началъ звучнымъ и мягкимъ голосомъ одинъ изъ членовъ, сидѣвшихъ за боковыми столами, — я позволю себѣ напомнить, что такого рода тяжкіе проступки противъ нравственности непосредственно подлежатъ вѣдѣнію нашего капеллана и что, если онъ выполнилъ свой долгъ по отношенію къ несчастной дѣвушкѣ (какъ оно, безъ сомнѣнія, и было), онъ, вѣроятно, имѣетъ сдѣлать намъ заявленіе по поводу ея.

Говорившій былъ каноникъ Уэльзеи.

— Кстати могу сообщить, — прибавилъ онъ, — что м-ръ Стормъ уже вернулся, приступилъ къ исполненію своихъ обязанностей и въ настоящее время находится въ госпиталѣ.

— Пошлите за нимъ, — сказалъ предсѣдатель.

Когда Джонъ Стормъ вошелъ въ залу совѣта, всѣ замѣтили, что отдыхъ не принесъ ему пользы. Лицо его еще больше вытянулось, глаза ввалились, сквозь смуглую кожу проступала какая-то странная блѣдность.

Ему объяснили, въ чемъ дѣло, и спросили, не имѣетъ ли онъ сдѣлать заявленія относительно сидѣлки, представленной надзирательницей къ увольненію.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — мнѣ нечего сообщить.

— Вы хотите сказать, — вмѣшался предсѣдатель, что ничего не знаете объ этомъ дѣлѣ, что оно слишкомъ обыкновенно и недостойно вашего вниманія, или, можетъ быть, что вы даже никогда не бесѣдовали съ виновной по этому поводу?

— Совершенно вѣрно; я никогда не говорилъ съ ней объ этомъ.

— Такъ вы сдѣлаете это теперь, — сказалъ предсѣдатель, нажимая пуговку колокольчика, стоявшаго возлѣ.

Явился служитель.

— Неужели вы намѣрены допрашивать эту дѣвушку здѣсь? — возмутился Джонъ.

— А почему же нѣтъ?

— Здѣсь столько народу, и все мужчины, кромѣ одной… Надзирательница, конечно, могла бы…

Каноникъ поднялся съ мѣста.

— Мой юный братъ отъ природы чрезвычайно чувствителенъ, милордъ, но я могу увѣрить его, что по отношенію къ подобной особѣ его деликатность совершенно излишня. Онъ забываетъ, что позоренъ самый грѣхъ ея, а не справедливое и необходимое наказаніе.

— Введите ее сюда, — сказалъ предсѣдатель. Надзирательница что-то шепнула служителю, и тотъ вышелъ изъ залы.

— Извините, сэръ, — началъ Джонъ Стормъ, — если вы полагаете, что я стану разспрашивать провинившуюся сидѣлку о ея грѣхѣ, какъ выражается каноникъ, такъ я не могу этого сдѣлать.

— Не можете?

— Ну, не хочу.

— Вотъ какъ вы понимаете свои обязанности капеллана?

— Обязанность надзирательницы, а не капеллана, смотрѣть за…

— Надзирательница! надзирательница! Это вашъ приходъ, сэръ, поймите! вашъ приходъ! Крупному общественному учрежденію грозитъ безславіе, скандалъ, а вы отвѣтственны за его духовное благополучіе…

— Право, господа…

Каноникъ опять поднялся; на губахъ его играла примиряющая усмѣшка.

— Мнѣ кажется, я понимаю нашего молодого друга. Ваша свѣтлость и всѣ мы должны оцѣнить его чувства, хотя бы и не одобряли его воззрѣній. Чье великодушное сердце не найдетъ въ себѣ сочувствія къ деликатности молодого священника, отступающаго передъ зрѣлищемъ вины и грѣха въ женщинѣ, молодой и, быть можетъ, прекрасной? Но, если это затрудняетъ вашу свѣтлость, я самъ готовъ…

— Благодарю васъ, — сказалъ предсѣдатель.

Сестра Олльворзси ввела обвиняемую. Дѣвушка шла съ опущенной головой и старалась закрыть лицо руками.

— Ваша имя? — началъ каноникъ.

— Мэри-Елизавета Ловъ, — чуть слышно пролепетала сидѣлка.

— Вамъ извѣстно, Мэри-Елизавета Ловъ, что наша достойная и добрѣйшая надзирательница, — онъ слегка поклонился въ сторону грузной дамы, сидѣвшей у свободной стороны стола, — вынуждена была взять на себя тягостную обязанность представить васъ къ увольненію, что равносильно вашему немедленному удаленію изъ госпиталя. Не могу выразить надежды, что правленіе не уважитъея ходатайства, но, быть можетъ, возможно будетъ смягчить вашу характеристику въ аттестатѣ, если вы докажете этимъ господамъ, что печальное уклоненіе отъ правилъ доброй нравственности и цѣломудрія, послѣдствіемъ котораго является ваше настоящее позорное и безславное положеніе, до извѣстной степени результатъ безпорядковъ, имѣющихъ мѣсто въ стѣнахъ госпиталя, или что вы поддались искушенію со стороны лицъ, близко стоящихъ къ нему.

Дѣвушка заплакала.

— Говорите, сидѣлка. Если вы имѣете что-либо сказать, правленіе готово выслушать.

Плачъ перешелъ въ рыданіе.

— Безполезно! — воскликнулъ предсѣдатель.

— Невозможно! — сказалъ каноникъ.

Кто-то спросилъ, нѣтъ ли у обвиняемой пріятельницы въ госпиталѣ, которая могла бы пролить свѣтъ на это запутанное дѣло. Сестра Олльворзси что-то шепнула надзирательницѣ, та сказала: «Приведите ее»

Лицо Джона Сторма приняло задумчивое и сосредоточенное выраженіе; онъ смотрѣлъ въ сторону, но это не помѣшало ему увидать, какъ въ комнату вошла дѣвушка выше ростомъ, чѣмъ Полли Ловъ, и какъ будто съ отблескомъ солнечнаго сіянія въ золотисто-рыжихъ кудряхъ.

То была Глори.

Опять пошли перешептыванья; затѣмъ каноникъ началъ допросъ:

— Вы товарка и подруга Мэри-Елизаветы Ловъ?

— Да, — отвѣтила Глори.

Голосъ ея былъ звученъ и спокоенъ, глаза свѣтились отвагой, и отъ этого красивое дѣвичье лицо казалось еще красивѣе.

— Вамъ, безъ сомнѣнія, знакомы и другіе ея друзья? Быть можетъ вы пользовались ея довѣріемъ?

— Я полагаю, что да.

— Въ такомъ случаѣ, вы можете сообщить правленію, не имѣетъ ли виновникъ ея настоящаго печальнаго положенія какого-нибудь отношенія къ нашему госпиталю?

— Я полагаю, что нѣтъ.

— Можетъ быть, это кто-нибудь изъ служащихъ, сторожей, студентовъ?

— Нѣтъ.

— Благодарю васъ, этого вполнѣ достаточно, — сказалъ предсѣдатель; и всѣ члены правленія закивали головами и лица ихъ расцвѣли довольной улыбкой.

— За что же вы меня благодарите?

— Вы оказали большую услугу старинному и почтенному учрежденію, — сказалъ каноникъ. — Лучшее, чѣмъ правленіе можетъ отблагодарить васъ за ваше чистосердечіе, это посовѣтовать вамъ впредь избѣгать такихъ подругъ и уклоняться отъ такихъ опасныхъ знакомствъ.

Съ безпечнымъ вызовомъ въ лицѣ, Глори подошла въ громко рыдавшей Полли и обняла ее за талію.

— Есть у этой дѣвушки родственники? — спросилъ предсѣдатель.

Надзирательница справилась въ книгѣ. Полли была круглая сирота; родители ея давно умерли. У нея есть братъ; онъ недавно лежалъ больной въ госпиталѣ; но братъ этотъ — послушникъ въ англиканскомъ монастырѣ въ Бишопгетъ-стритѣ, и въ данномъ случаѣ полезенъ ей быть не можетъ.

Опять члены правленія зашептались между собою. Не та ли это дѣвушка, которую рекомендовалъ въ сидѣлки судебный слѣдователь? Еще она имѣла какое-то отношеніе къ одному трагическому происшествію, обратившему на себя не такъ давно общее вниманіе? Да, та самая.

— Помнится, я слышалъ, что у нея есть бѣдные родственники низкаго происхожденія, — замѣтилъ каноникъ; — но они, по всей вѣроятности, сами слишкомъ нуждаются, чтобы помочь ей въ такую минуту.

До сихъ поръ Полли только плакала, но теперь она вдругъ вспылила; гордость ея была задѣта.

— Это неправда! — вскричала она. — У меня нѣтъ бѣдныхъ родственниковъ низкаго происхожденія, и я не нуждаюсь ни въ чьей помощи. Мой другъ джентльменъ, такой же джентльменъ, какъ и всѣ вы; если желаете, я могу назвать его имя, онъ живетъ въ Сентъ-Джемсъ-стритѣ и зовутъ его лордъ…

— Остановитесь! — загремѣлъ каноникъ. — Мы не можемъ позволить вамъ скомпрометировать джентльмена, назвавъ его имя въ его отсутствіе.

Джонъ подошелъ къ одному изъ столовъ и взялъ лежавшую на немъ брошюрку. Это былъ годовой отчетъ госпиталя, съ приложеніемъ списка членовъ правленія и кандидатовъ.

— Эта дѣвушка уволена, — сказалъ предсѣдатель, взялъ разсчетвую книжку изъ рукъ надзирательницы, подписался и отдалъ ее обратно.

— Вотъ еще кандидатка въ убѣжище м-рсъ Календеръ, — сказалъ каноникъ. — Съ согласія правленія, я буду просить капеллана немедленно сообщить объ этомъ случаѣ достойной лэди.

Джонъ Стормъ слышалъ, но не отвѣтилъ; онъ перелистывалъ брошюрку.

Каноникъ откашлялся.

— Мэри-Елизавета Ловъ, — началъ онъ, — своимъ поведеніемъ вы запятнали это почтенное и донынѣ безупречное учрежденіе, но я вполнѣ увѣренъ, что въ самомъ непродолжительномъ времени, прежде даже, чѣмъ родится вашъ злополучный ребенокъ, вы поймете, что должны быть благодарны намъ за нашу снисходительность и милосердіе. Лично я сознаюсь, чрезвычайно огорченъ тѣмъ обстоятельствомъ, — и, вѣроятно, еще прискорбнѣе видѣть это тому, кто былъ поставленъ пещись о благѣ души вашей — (онъ покосился въ сторону Джона) — что вы какъ будто даже не сознаете всей глубины своего паденія. Насъ учили чтить въ женщинѣ кротость, правдивость и чистоту, видѣть въ ней существо, имѣющее самыя священныя права на наше сочувствіе, достойное нашей нѣжнѣйшей любви, и будетъ только справедливо, — голосъ каноника дрожалъ и прерывался, — только справедливо, говорю я, сказать вамъ открыто, при всѣхъ, хотя, увы! и слишкомъ поздно, что для женщины, оскорбившей этотъ высокій идеалъ, какъ вы его оскорбили, у всѣхъ порядочныхъ и уважаемыхъ людей не найдется другого имени, кромѣ одного — жестокаго, ужаснаго символа презрѣнія и омерзѣнія, имени — проститутки.

Смявъ брошюрку въ рукѣ, Джонъ Стормъ шагнулъ къ канонику, но его предупредили. Высоко закинувъ голову и сверкая глазами, Глори встала между плачущей дѣвушкой и безпощаднымъ судьей; видно было, какъ бурно вздымалась ея молодая грудь.

— Какъ вы смѣете! — вскричала она. — Вы говорите, что васъ учили чтить въ женщинѣ кротость и чистоту. Ну, а меня учили, что мужчина долженъ быть силенъ духомъ и мужественъ, нѣженъ сердцемъ и полонъ состраданія ко всему живущему, и болѣе всего къ женщинѣ, когда она заблуждается и падаетъ. Но въ васъ нѣтъ мужества и нѣжности сердца; вы жестоки и трусливы; я презираю и ненавижу васъ!

Члены правленія повскакали съ мѣстъ.

— Вы уволили мою подругу. Можете, если угодно, уволить и меня, — если посмѣете. Но я всѣмъ буду разсказывать, что меня уволили за то, что я вступилась за бѣдную дѣвушку, не дала вамъ называть ее жестокимъ и позорнымъ именемъ и топтать ногами лежачаго. И всѣ мнѣ повѣрятъ, потому что это правда; а все что ни скажете вы — будетъ ложь, и весь свѣтъ это узнаетъ!

Тяжело переваливаясь съ ноги на ногу, къ ней шла надзирательница.

— Какъ вы смѣете, миссъ! Сію минуту отправляйтесь въ палату! Знаете ли вы, съ кѣмъ говорите?

— О, мнѣ не впервой разговаривать съ священникомъ. Я дочь священника и внучка священника, и я знаю, что такое священникъ, когда онъ добръ и мужественъ, ласковъ и сострадателенъ къ женщинамъ, когда онъ мужчина и джентльменъ, а не фарисей и крокодилъ!

— Выведите эту дѣвушку, — сказалъ предсѣдатель.

Въ одинъ мигъ Джонъ Стормъ очутился возлѣ нея.

— Нѣтъ, сэръ, этого никто не посмѣетъ сдѣлать.

Но Глори уже обезсилѣла отъ волненія, и обѣ дѣвушки, какъ заблудившіяся дѣти, рыдали на груди другъ у друга. Джонъ отворилъ дверь и помогъ имъ выйти.

— Отведите свою подругу въ ея комнату, сидѣлка; я сейчасъ приду къ вамъ.

Затѣмъ онъ обернулся къ предсѣдателю, все еще держа въ рукѣ смятую брошюрку и выговорилъ спокойно и почтительно:

— Теперь, когда вы разсчитались съ женщиной, могу я спросить, что вы намѣрены дѣлать съ мужчиной?

— Съ какимъ мужчиной?

— Я не ставлю себя судьей надъ разбитымъ сердцемъ падшей дѣвушки и не признаю за собой на то права, но случайно я узналъ имя, которое ей запретили произнести, и нахожу его здѣсь, сэръ, — здѣсь, въ спискѣ членовъ и кандидатовъ правленія.

— Ну такъ что же?

— Сэръ, вы вычеркнули изъ списковъ дѣвушку. Прошу васъ вычеркнуть и мужчину.

— Господа, — сказалъ предсѣдатель, вставая, — засѣданіе закрыто.

XVIII.

Джонъ Стормъ написалъ м-рсъ Календеръ, объяснилъ ей, въ какомъ положеніи Полли Ловъ, и просилъ немедленно навѣстить бѣдную дѣвушку, а самъ пошелъ разыскивать лорда Роберта Юра, по адресу, найденному имъ въ спискѣ членовъ.

Онъ засталъ его одного, но вскорѣ затѣмъ пришелъ Дрэкъ. Лордъ Робертъ привѣтствовалъ его ледянымъ поклономъ, Дрэкъ холодно протянулъ руку; ни одинъ не пригласилъ его сѣсть.

— Мой приходъ удивляетъ васъ, господа, — началъ Джонъ, — но я только что былъ свидѣтелемъ очень тяжелой сцены и счелъ необходимымъ довести о ней до вашего свѣдѣнія.

Онъ разсказалъ, что произошло въ залѣ совѣта, подчеркивая, главнымъ образомъ, стыдъ и униженіе, перенесенные Полли. Лордъ Робертъ, стоя у окна, барабанилъ пальцами по стеклу; Дрэкъ сидѣлъ въ низенькомъ креслѣ, вытянувъ ноги и заложивъ руки въ карманы брюкъ.

— Я только не могу уяснить себѣ, почему вы сочли необходимымъ придти сюда и разсказать намъ все это? — спросилъ лордъ Робертъ.

— Лордъ Робертъ, вы отлично понимаете меня.

— Извините, м-ръ Стормъ, я совершенно не понимаю васъ.

— Въ такомъ случаѣ я не стану васъ спрашивать, считаете ли вы себя отвѣтственнымъ за печальное положеніе этой дѣвушки.

— И не спрашивайте.

— Но я предложу вамъ другой вопросъ, болѣе легкій и простой.

— Какой?

— Когда вы намѣрены жениться на ней?

Лордъ Робертъ повернувшись къ Дрэку, залился ироническимъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, эти священники… эта самоувѣренность… знаете… Смѣю спросить ваше преподобіе, какая ваша роль во всемъ этомъ дѣлѣ? выто тутъ при чемъ?

— Я капелланъ госпиталя.

— Но вѣдь вы говорите, что ее оттуда выгнали.

— Очень хорошо, лордъ Робертъ. Въ такомъ случаѣ я просто человѣкъ, вступающійся за обиженную женщину.

— Знаемъ мы это! — сухо вскричалъ лордъ Робертъ. — Видали мы такихъ героевъ! Мнѣ извѣстны ваши проповѣди, м-ръ Стормъ, ваши свиданія съ молодыми дѣвицами и т. д.

— А мнѣ извѣстно, какъ вы поступаете съ молодыми дѣвицами. Что вы намѣрены сдѣлать для этой?

— То, что мнѣ заблагоразсудится.

— Берегитесь. Вы знаете, что это за дѣвушка. Именно такія… Въ. эту минуту она на краю бездны, лордъ Робертъ. Если случится еще что-нибудь, если она разочаруется въ васъ… теперь она возлагаетъ на васъ надежды, строитъ планы… если она упадетъ еще ниже и погубитъ свое тѣло и душу…

— Любезный м-ръ Стормъ, поймите, пожалуйста, что я сдѣлаю для этой дѣвушки все, или ничего не сдѣлаю, смотря по тому, что найду лучшимъ, но ни совѣтовъ, ни вмѣшательства священниковъ не желаю, — понимаете?

Наступила короткая пауза; затѣмъ Джовъ Стормъ спокойно выговорилъ:

— Лучшаго я и не ждалъ. Но мнѣ нужно было слышать это изъ вашихъ устъ, и я слышалъ. Прощайте.

Онъ вернулся въ госпиталь и спросилъ Глори. Она была изгнана вмѣстѣ съ Полли Ловъ въ комнату экономки. Полли ловила мухъ на окнѣ (выходившемъ въ паркъ) и напѣвала: «не вздыхайте, дѣвы…» У Глори глаза были красны отъ слезъ. Джонъ отозвалъ ее въ сторону.

— Я написалъ м-ссъ Календеръ; она сейчасъ пріѣдетъ.

— Это безполезно. Полли не захочетъ идти къ ней. Она ждетъ, что за ней пріѣдетъ лордъ Робертъ, и просила меня повидаться съ м-ромъ Дрэкомъ.

— Но я только что видѣлъ этого господина.

— Лорда Роберта?

— Да… Онъ ничего не намѣренъ дѣлать.

— Ничего!

— Ничего, или хуже, чѣмъ ничего.

— Не можетъ быть!

— Для такихъ людей нѣтъ ничего невозможнаго.

— Все же они не такъ дурны. Если даже лордъ Робертъ таковъ, какъ вы говорите, м-ръ Дрэкъ…

— Глори, они друзья, живутъ вмѣстѣ: что одинъ, что другой — это все равно.

— О нѣтъ, м-ръ Дрэкъ совсѣмъ не такой.

— Не заблуждайтесь, дитя мое. Будь между ними дѣйствительно разница…

— Она есть. Еслибъ дѣвушка въ нуждѣ и горѣ обратилась къ нему за помощью…

— Онъ бросилъ бы ее, Глори, какъ старый лотерейный билетъ, вышедшій въ тиражъ и никуда больше негодный.

Она прикусила губу, такъ что даже выступила капелька крови,

— Вы не любите м-ра Дрэка, потому и не можете судить о немъ безпристрастно. Онъ же всегда хвалитъ и во всемъ оправдываетъ васъ. Когда человѣкъ…

— Его похвалы и оправданія для меня ничего не стоятъ. Я думаю не о себѣ. Я думаю…

Лицо его было страшно взволновано; онъ говорилъ отрывисто, безсвязно.

— Сегодня утромъ вы были чудно хороши, Глори, и когда я подумаю, что дѣвушка, бросившая вызовъ этому фарисею, можетъ сама пасть жертвой… Этотъ негодяй спрашивалъ меня, причемъ тутъ я, какъ будто… Но еслибъ у меня дѣйствительно было право, еслибъ дѣвушка была мнѣ дорога, будь это кто-нибудь другой, а не вѣтреное, пустое, ничтожное существо, — знаете, что бы я сказалъ ему: «Разъ дѣло зашло такъ далеко, сэръ, вы должны жениться на ней и не покидать ея, и быть ей вѣрны, и любить ее, иначе я…»

— Вы краснѣете, взволнованы; вы чего-то не договариваете; я не понимаю…

— Обѣщайте мнѣ, Глори, что вы разорвете это гнусное знакомство.

— Это безразсудно. Я не могу обѣщать.

— Обѣщайте, что вы никогда больше не увидитесь съ этими людьми.

— Но я обязательно должна видѣться съ м-ромъ Дрэкомъ и устроить все для Полли.

— Не называйте при мнѣ имени этого человѣка. У меня вся кровь кипитъ, когда я слышу его имя изъ вашихъ устъ.

— Но это тираннія! Вы хуже каноника! Я не могу этого вывести.

— Очень хорошо; какъ вамъ угодно. Безполезно бороться… Который часъ?

— Около шести.

— Я долженъ видѣть каноника прежде, чѣмъ онъ пойдетъ обѣдать.

Обращеніе Джона внезапно измѣнилось. Онъ казался разбитымъ, уничтоженнымъ; всѣ его члены словно оцѣпенѣли.

— Ну, такъ я пойду, — сказалъ онъ, поворачиваясь.

— Такъ скоро? Когда я васъ увижу?

— Богъ вѣсть… Я хочу сказать… не знаю, — отвѣтилъ онъ какъ-то растерянно.

Онъ озирался вокругъ, какъ бы мысленно прощаясь со всѣмъ окружающимъ.

— Но мы не можемъ такъ разстаться. Вѣдь вы еще любите меня хоть немножко, и я…

Въ голосѣ ея звучала мольба. Онъ поднялъ голову и съ минуту вглядывался ей въ лицо, потомъ отвернулся и сказалъ: «Прощайте, Глори!» и, совершенно обезсилѣвъ, шатаясь, побрелъ вонъ изъ комнаты.

Глори пошла въ конецъ корридора, къ окну, чтобы увидать его, когда онъ будетъ переходить черезъ улицу. На мигъ передъ ней мелькнула его фигура, когда онъ заворачивалъ за уголъ. Онъ шелъ медленно, свѣсивъ голову на грудь. Она вернулась вся въ слезахъ.

— Мнѣ захотѣлось свѣжей селедки, милочка, — обратилась къ ней Полли. — Какъ бы это раздобыть селедочку на ужинъ? А, что вы скажете, экономка?

Джонъ Стормъ шелъ къ дому каноника, придавленный чувствомъ глубокаго униженія. «Больше не могу, — думалъ онъ. — Я отказываюсь». Его прежнее вліяніе на Глори, очевидно, исчезло. Что-то стало между ними, — что-то или кто-то. — «Какъ бы тамъ ни было, все кончено; надо уходить».

Продолжать видѣться съ Глори безполезно, да и опасно. Каждый разъ, какъ они очутятся лицомъ къ лицу, ему хочется схватить ее за руки и сказать: «Ты должна дѣлать то-то и то-то, потому что я такъ хочу, такъ велю, такъ приказываю, потому что я это говорю тебѣ». И божье дѣло не спасаетъ, такъ велико коварство искусителя!

Но, по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ дому, имъ овладѣвали другія чувства. Онъ совершенно ясно видѣлъ передъ собой Глори, ея свѣжее юное личико, въ которомъ было столько энергіи и нѣжности, столько юмора и сердечной любви, видѣлъ ея станъ, всю ея прелестную фигуру. И снова онъ ощутилъ прежнюю боль въ груди, и ему стало страшно.

— Буду искать прибѣжища въ лонѣ церкви, — думалъ онъ. — Молитва, постъ, покаяніе поддержатъ, утѣшатъ. Церковь есть миръ, отдыхъ отъ житейской суеты; она даетъ силу бороться и побѣдить. Но только церковь должна быть настоящей церковью Господней, а не мірской, плотской, обиталищемъ діавола.

— Спросите каноника, можетъ ли онъ принять меня теперь же? — сказалъ Джонъ Стормъ лакею и остался въ пріемной ждать отвѣта.

Каноникъ пилъ чай въ кабинетѣ съ своей дочерью Фелиситэ. Онъ полулежалъ на софѣ, обложившись бархатными подушками, и держалъ въ обѣихъ рукахъ чашку и блюдечко, растопыривъ пальцы на манеръ крыльевъ бабочки.

— Мы были введены въ заблужденіе, моя милая (онъ прихлебнулъ изъ чашки), и должны расплачиваться за свою ошибку. И, однако, намъ не за что порицать себя, положительно не за что. Является молодой человѣкъ, Богъ вѣсть откуда, непремѣнно желающій получить мѣсто въ этой епархіи. Правда, онъ всего только сынъ какого-то прогорѣвшаго лорда, ведущаго жизнь отшельника, но зато племянникъ и, надо полагать, наслѣдникъ перваго министра Англіи. (Еще нѣсколько глотковъ). Хорошо! Я даю ему мѣсто, принимаю его въ свой домъ, обращаюсь какъ съ членомъ семья, и каковы же результаты? Онъ пренебрегаетъ моими наставленіями, возстановляетъ противъ себя нужныхъ мнѣ людей, и самъ держится въ отношеніи меня какъ-то странно, вызывающе, чтобъ не сказать — презрительно.

Фелиситэ налила отцу вторую чашку чаю, сочувственно вздохнула и, въ свою очередь, начала жаловаться. Молодой человѣкъ совсѣмъ не умѣетъ вести разговоръ, вѣчно молчитъ, съ нимъ просто неловко. Иной разъ, когда у нея гости и она позоветъ его внизъ, онъ такъ стѣсняетъ своей молчаливостью… нѣтъ, право…

— Со всѣми этими мелкими недочетами можно бы помириться, душа моя, еслибъ первый министръ былъ серьезно имъ заинтересованъ. Но этого-то и нѣтъ. Сомнѣваюсь даже, видѣлъ ли онъ хоть разъ племянника помимо перваго визита. Послѣ этой злосчастной проповѣди я былъ у него въ Доунингъ-стритѣ, и мнѣ показалось, что онъ относится къ этому совершенно безучастно. «Молодой человѣкъ не на своемъ мѣстѣ, милѣйшій каноникъ; пришлите его обратно ко мнѣ». И больше ни слова.

— Почему же вы этого не сдѣлаете?

— Къ тому идетъ, дитя мое; а все-таки, знаешь, кровь не вода, и, пожалуй…

Вошелъ лакей и освѣдомился, можетъ ли каноникъ принять м-ра Сторма.

— А, легокъ на поминѣ. (Каноникъ всталъ).

— Дженкинсъ, уберите подносъ. (Понизивъ голосъ). Фелиситэ, я попрошу тебя оставить насъ однихъ. Послѣ того, что произошло сегодня утромъ въ госпиталѣ, всякая сцена… (И снова громко). Приведите его сюда, Дженкинсъ. Говори же что-нибудь, душа моя. Почему ты молчишь?.. Войдите, любезный Стормъ. Такъ, пожалуйста, Фелиситэ, устрой для меня это дѣло. Спасибо, спасибо! Мнѣ очень жаль отсылать тебя, но я увѣренъ, что м-ръ Стормъ извинитъ… Пока, до свиданія.

Фелиситэ вышла, Джонъ Стормъ вошелъ. Онъ казался взволнованнымъ, въ лицѣ его читалось страданіе.

— Сожалѣю, что помѣшалъ, — началъ онъ, — но долго я васъ не задержу.

— Присаживайтесь, м-ръ Стормъ, присаживайтесь, — любезно приглашалъ каноникъ, и самъ усѣлся опять на софу.

Но Джонъ не сѣлъ. Онъ стоялъ за стуломъ, съ котораго только что встала Фелиситэ, похлопывая шляпой о его спинку.

— Я пришелъ сказать вамъ, сэръ, что я желалъ бы сложить съ себя обязанности викарія.

Каноникъ поднялъ на него глаза съ какимъ-то неуловимымъ выраженіемъ; про себя онъ думалъ: «Какъ это умно съ его стороны! Отказаться, не дожидаясь, чтобъ ему сказали безъ обиняковъ: уходи. Очень умно!»

Вслухъ онъ отвѣтилъ:

— Жаль, очень жаль. Мнѣ всегда грустно бываетъ терять кого-нибудь изъ моихъ сослуживцевъ. Тѣмъ не менѣе… вы видите, я съ вами совершенно откровененъ, — я замѣтилъ, что вы въ послѣднее время чувствовали себя здѣсь не совсѣмъ хорошо, и думаю, что вы избрали благую часть. Когда вы намѣрены насъ покинуть?

— Желалъ бы поскорѣе, — какъ только окажется возможнымъ обойтись безъ меня.

Каноникъ снисходительно улыбнулся.

— Относительно этого вамъ нечего безпокоиться. Съ такимъ персоналомъ служащихъ, какъ у меня… Вамъ, разумѣется, извѣстно, что послѣ предупрежденія я имѣю право удержать васъ еще три мѣсяца, пока я не отыщу вамъ замѣстителя?

— Да.

— Ну, мы это похеримъ. Я не стану васъ задерживать. Говорили вы по этому поводу съ вашимъ дядюшкой?

— Нѣтъ еще.

— Когда увидите его, пожалуйста, передайте, что я всегда стараюсь удалять препятствія съ дороги молодаго человѣка, если онъ чувствуетъ себя нехорошо, напримѣръ, не на своемъ мѣстѣ…

— Благодарю васъ, — сказалъ Джонъ Стормъ и хотѣлъ было направиться къ двери, но что-то удерживало его.

Каноникъ всталъ и привѣтливо поклонился ему, думая про себя:

— Ни одного рѣзкаго слова! Вотъ и говорите, что происхожденіене играетъ никакой роли.

— Повѣрьте, милѣйшій Стормъ, — началъ онъ громко, — что я всегда буду съ гордостью и удовольствіемъ вспоминать о нашемъ краткомъ знакомствѣ. Быть можетъ, я нахожу, что вы поступаете неблагоразумно, даже безразсудно, тѣмъ не менѣе, мнѣ всегда будетъ пріятно думать, что я предоставилъ вамъ возможность сдѣлать первые шаги на избранномъ вами поприщѣ, и если вамъ удастся получить другое мѣсто викарія здѣсь же, въ Лондонѣ, вы, конечно, позволите намъ поддерживать знакомство.

У Джона Сторма подергивалось лицо и страшно стучало въ виски, но онъ старался овладѣть собой.

— Благодарю васъ, — выговорилъ онъ; — только мало вѣроятія, чтобы…

— Не говорите, что вы сложите съ себя духовный санъ, дорогой м-ръ Стормъ. Или, можетъ быть, вы хотѣли сказать, что покидаете нашу церковь только для того, чтобы присоединиться къ другой? Ага, я, кажется, коснулся больного мѣста? Вы не должны удивляться, что, это получило огласку. Сплетникамъ и болтунамъ рта не заткнешь. И сознаюсь, въ качествѣ вашего духовнаго главы и наставника, я былъ бы глубоко огорченъ, еслибъ молодой священникъ, отвѣдавшій хлѣба-соли нашего заведенія и моего собственнаго хлѣба-соли, вознамѣрился отдаться въ подданство и рабство латинскому бискупу.

Джонъ Стормъ былъ уже у двери; теперь онъ вернулся.

— Вы говорите такія вещи, сэръ, что мнѣ поневолѣ приходится объясниться на чистоту. Отказываясь отъ мѣста викарія, я ухожу не изъ лона англиканской церкви; я ухожу только отъ васъ.

— Я такъ доволенъ, такъ радъ это слышать!..

— Я ухожу отъ васъ потому, что не могу дольше жить съ вами, не могу дышать тѣмъ воздухомъ, которымъ дышете вы, потому что ваша религія не моя религія и вашъ Богъ не мой Богъ!

— Вы удивляете меня. Что же я сдѣлалъ?

— Мѣсяцъ тому назадъ я просилъ васъ воспротивиться, въ качествѣ духовнаго лица, постыдному и безнравственному браку невинной дѣвушки съ человѣкомъ, пользующимся самой скандальной репутаціей; вы нашли оправданіе этому человѣку и стали на его сторону. Сегодня утромъ вы сочли за нужное публично допросить одну изъ жертвъ этого человѣка и опять-таки стали на его сторону, — вы лишили дѣвушку даже права назвать имя этого негодяя.

— Какъ разно мы смотримъ на вещи. А я полагалъ, что отнесся къ этому юному заблудшему существу сострадательно, даже слишкомъ мягко. И смѣю васъ увѣрить, несмотря на эту волканическую особу, накинувшуюся на меня съ такой яростью, — все правленіе и самъ его свѣтлость предсѣдатель были совершенно того же мнѣнія.

— Очень жаль, но я думаю иначе. Я нахожу это ненужнымъ, жестокимъ и безчеловѣчнымъ, больше того — кощунствомъ.

— М-ръ Стормъ! Знаете ли вы, что вы говорите?

— Отлично знаю. Затѣмъ и пришелъ, чтобъ сказать это.

Глаза его дико блуждали, голосъ звучалъ хрипло; онъ походилъ на человѣка, разбившаго оковы, свергнувшаго съ себя иго тиранніи и рабства.

— Вы назвали бѣдную дѣвочку проституткой за то, что она расточила сокровища, дарованныя ей Господомъ. Но вѣдь Господь и васъ одарилъ сокровищами — разумомъ, даромъ краснорѣчія, съ помощью которыхъ вы могли бы подымать падшихъ, поддерживать слабыхъ, защищать угнетенныхъ и утѣшать сокрушенныхъ сердцемъ, а вы что сдѣлали съ ними? Вы вымѣняли ихъ на доходное мѣсто, купили на нихъ популярность, пріобрѣтали ими деньги, дома, красивую мебель, — вотъ это, и это, и это… Вы продали свое право первородства за чечевичную похлебку. Вы продажны, а не она!

— Вы не въ своемъ умѣ, сударь; оставьте меня! уходите!

И каноникъ, перейдя черезъ комнату, дернулъ за сонетку.

— Да, вы въ десять тысячъ разъ виновнѣе бѣдной дѣвушки, невѣжественной, безвольной, съ заразой въ крови. Такія женщины, какъ она, не падали бы жертвами дурныхъ знакомствъ, еслибъ такіе мужчины, какъ вы, не брали бы сторону ихъ соблазнителей и не оправдывали бы ихъ. Кто болѣе достоинъ имени проститутки — женщина, которая продаетъ свое тѣло, или мужчина, который продаетъ душу?

— Вы съ ума сошли, сэръ! Я не желаю сценъ…

— Вы хуже всякой проститутки, бродящей по лондонскимъ улицамъ, а между тѣмъ вы служитель церкви, проповѣдникъ, вы называете себя послѣдователемъ Того, Кто простилъ блудницу и посрамилъ лицемѣровъ и не имѣлъ куда приклонить главу!

Но каноникъ круто повернулся и выбѣжалъ изъ комнаты.

На звонокъ явился лакей и, не найдя никого, кромѣ Джона Сторма, доложилъ ему, что у подъѣзда въ каретѣ его дожидается дама.

То была м-ссъ Календеръ. Она заѣхала сказать, что была въ госпиталѣ и что Полли Ловъ отказывается поступить къ ней въ «Убѣжище»

— Батюшка, да что это съ тобой приключилось? Привидѣніе увидалъ, что ли?

Джонъ вышелъ съ обнаженной головой, держа шляпу въ рукѣ.

— Теперь кончено, — сказалъ онъ. — Долго я ждалъ, недѣли и мѣсяцы, но теперь баста. Смягчать выраженія не стоило, я высказалъ ему всю правду!

Глаза его горѣли; казалось, онъ сбросилъ съ себя тяжкое бремя, и душа его ликовала.

— Я сказалъ ему, что долженъ уйти отсюда и уйду сегодня же, сію минуту. Скверная была болѣзнь, скверное и лѣкарство.

Старуха, затаивъ дыханіе, съ напряженнымъ вниманіемъ вглядывалась въ его пылающее лицо.

— Что же ты теперь думаешь дѣлать?

— Сдѣлаться служителемъ Бога не только по имени; уйти совсѣмъ отъ міра, отъ его суетности, блеска, лицемѣрія и призрачныхъ наслажденій.

— Нагуляй себѣ сперва хоть немножно тѣла, голубчикъ. Смотри, вѣдь отъ тебя, почитай, кожа да кости остались. Ты, должно быть, ужъ сколько дней подъ-рядъ не спишь и не ѣшь?

— Это ничего не значитъ, — сущіе пустяки. Богъ не можетъ принять въ даръ половину души. Надо предаться Ему всецѣло.

— Эхъ, паренекъ ты мой хорошій, чуяло мое сердце, къ чему идетъ дѣло, не даромъ я боялась. Да вѣдь раньше-то смерти въ землю себя не зароешь. Можно похоронить себя наполовину, но лучшая-ль то будетъ половина? А мысли, вольныя мысли, — съ ними что сдѣлаешь? А впрочемъ, дѣло твое… Коли такая твоя судьба… коли тебѣ необходимо скрыться отъ свѣта, и я вижу тебя въ послѣдній разъ… поцѣлуй меня, голубчикъ — я вѣдь ужъ старуха… Ступай, Джемсъ! Вотъ дуралей! чего сидишь и глазѣешь?

Придя въ свою комнату, Джонъ Стормъ нашелъ письмо отъ пастора Квэйля, наполненное добродушной старческой болтовней и разными силыми пустяками. Въ немъ говорилось о Глори и о госпиталѣ, о Пилѣ и о находкѣ древнихъ рунъ на кладбищѣ, но въ концѣ былъ довольна странный постскриптумъ:

«Помните вы стараго Чэльса? Онъ здѣсь нѣчто въ родѣ калики перехожаго и общій любимецъ. Такъ вотъ этотъ старый дуракъ какимъ-то образомъ ухитрился обойти вашего отца и увѣрить его, что вы околдованы, что кто-то васъ сглазилъ, — повидимому, женщина, оттого вы и ушли отъ него и ведете себя такъ странно! Совершенно невѣроятное происшествіе! Поразительно, что такой человѣкъ, какъ вашъ отецъ, могъ поддаться такому глупому суевѣрію, но если это смягчитъ его гнѣвъ противъ васъ и будетъ способствовать вашему примиренію, можно, пожалуй, простить недовѣріе къ Промыслу Божію и оскорбленіе, нанесенное здравому смыслу. Знаете, все хорошо, что хорошо кончается, и мы всѣ будемъ счастливы».

XIX.

"Утерянъ, украденъ или заблудился — человѣкъ, священникъ, отзывается на кличку: Джонъ Стормъ. Или, вѣрнѣе, не отзывается, ибо ему было писано дважды, онъ же не удостоилъ ни тявкнуть, ни рявкнуть въ отвѣтъ. Въ послѣдній разъ, какъ его видѣли, недѣлю назадъ, страдалъ дурнымъ расположеніемъ духа, отчаянно разозлившись на невинную и беззащитную молодую дѣвицу, которая «никакъ въ толкъ не возьметъ», чѣмъ она его обидѣла. Всякій, кто сообщитъ, что онъ пребываетъ въ вожделѣнномъ здравіи, или принесетъ какія бы то ни было вѣсти о немъ, получитъ приличное вознагражденіе.

"Кромѣ шутокъ, милый Джонъ Стормъ, что съ вами сталось? Гдѣ вы, что дѣлаете, гдѣ скрываетесь со дня жестокаго инквизиціоннаго суда въ залѣ совѣта? Страшные слухи, какъ ножи, разсѣкаютъ воздухъ и глубоко ранятъ бѣдное дѣвичье сердце. А потому, будьте столь добры отвѣтить съ той же почтой и лично.

"Въ ожиданіи этого, — прошу видѣть въ томъ доказательство моего неизмѣннаго уваженія къ вамъ, — послѣ двухъ сногсшибательныхъ ударовъ, принятыхъ въ смиренномъ молчаніи, я еще разъ подхожу къ вамъ, улыбаясь. Да будетъ вамъ извѣстно, что м-ръ Дрэкъ оправдалъ всѣ ожиданія и заставилъ лорда Роберта позаботиться о Полли, которая теперь водворена на своей собственной дачѣ, гдѣ-то въ Сентъ-Джемсъ-Вудѣ и окружена цѣлымъ штатомъ слугъ и вассаловъ. Вы, конечно, съ восторгомъ отмѣтите во мнѣ развитіе дара пророчества, ибо, какъ помните, я тогда еще предсказывала, что еслибъ дѣвушка была въ горѣ или въ затруднительномъ положеніи, м-ръ Дрэкъ первый поспѣшилъ бы помочь ей. Само собой, онъ наговорилъ мнѣ кучу лестныхъ вещей, сладкихъ, какъ сиропъ, по поводу моей вѣрности въ дружбѣ, и разсыпался въ краснорѣчивыхъ похвалахъ вашей милости. По его словамъ, вы изъ тѣхъ людей, которые безраздѣльно повинуются голосу сердца, тогда какъ большинство слушается столько же сердца, сколько и головы; а если вы иногда обнаруживаете строгость, граничащую съ тиранніей въ отношеніи слабаго пола, это только доказываетъ, какъ вы уважаете женщину и на какой высокій пьедесталъ вы желали бы ее поставить. Этими словами онъ примирилъ меня съ жизнью; гармонія вселенной возстановлена, все снова кажется легко и пріятно.

«А теперь, имѣю честь извѣстить васъ, что ребенокъ Полли уже явился на свѣтъ (это мальчикъ, спаси его Господи!), раньше, чѣмъ его ожидали, вѣроятно, благодаря тому, что она такъ много плакала и сильно испугалась крокодила. Сегодня я дежурю ночью, слѣдовательно, свободна съ 6.30 до 8.30 вечера, и намѣреваюсь нанести ему свой первый оффиціальный визитъ. Если бы еще кто-нибудь пожелалъ сопутствовать мнѣ въ обитель невинности и любви, съ тѣмъ, чтобы поклониться младенцу, какъ восточные мудрецы, — добро пожаловать! Но, на случай, если бы кто-нибудь спросилъ меня въ госпиталѣ около половины седьмого, не мѣшаетъ предупредить, что Бѣлая Сова строго-на-строго запретила служащимъ всякія сношенія съ уволенной и обезчещенной матерью. И тѣмъ не менѣе, я намѣреваюсь нарушить запретъ. Можете приписать это сидящему во мнѣ духу противорѣчія, ибо я отлично знаю, что бѣдная изгнанная и обезчещенная мать понимаетъ дружбу только въ томъ смыслѣ, что она можетъ все брать и ничего не давать взамѣнъ. Положимъ, женщина по природѣ эгоистична, все равно, какъ искры такъ ужъ устроены, что летятъ кверху; но еслибъ мнѣ встрѣтился мужчина не эгоистъ, я предалась бы ему вся, душой и тѣломъ, — конечно, еслибъ у него не было жены, или иного препятствія, вообще, еслибъ онъ не не былъ уже абонированъ въ этомъ мірѣ. Въ противномъ случаѣ я бы мысленно приняла на себя обязательство соединиться съ нимъ въ будущей жизни. Глори».

Въ 6 ч. 30 м. Глори была уже въ швейцарской и поджидала, но Джонъ Стормъ не пришелъ. Въ 7 она звонила у калитки маленькаго домика въ Сентъ-Джемсъ-Вудѣ, обнесеннаго высокой стѣной съ желѣзной рѣшетчатой дверью. На звонъ вышла служанка, съ виду добродушная и съ лѣнцой; она встрѣтила гостью привѣтливо, а черезъ минуту перешла даже въ фамильярный тонъ.

— Это вы молодая лэди изъ госпиталя? Барыня говорила мнѣ… Я Лиза — пойдемте наверхъ… Благодарствуйте, недурно, оба здоровы… берегите голову, миссъ.

Полли лежала въ крошечной спальнѣ, напоминавшей картонку. На бѣлоснѣжномъ фонѣ плоенныхъ оборокъ наволочки ея личико казалось бѣлѣе и розовѣе, чѣмъ когда-либо. Возлѣ кровати сидѣла женщина неопредѣленнаго возраста, вся въ черномъ, съ жирными щеками и маленькими мигающими глазками; она укачивала на колѣняхъ малютку, приговаривая нараспѣвъ всякія ласковыя слава.

— Спаси его Господи! какъ онъ все замѣчаетъ. Баю-баю-бай!

Глори наклонилась надъ ребенкомъ и объявила, что она еще никогда не видала такого хорошенькаго бэби.

— Да вы присмотритесь хорошенько, миссъ. Другого такого въ цѣломъ Лондонѣ не сыскать! Этакого-то херувимчика да не полюбить! Бѣдняжечка, онъ ужъ совсѣмъ привыкъ ко мнѣ, такъ и льнетъ, словно хочетъ подбодрить васъ, моя душечка.

— Это м-ссъ Джунъ, — сказала Полли; — она возьметъ бэби на воспитаніе.

— Баю-баю-бай! И какая хорошенькая новенькая колыбелька ждетъ его у камина въ моей маленькой горенкѣ за гостиной! Баю-баю-бай!

— Неужели вы рѣшитесь разстаться съ вашимъ малюткой? Не можетъ быть!

— А то какъ же, милочка? Неужели же мнѣ связать себя на всю жизнь ребенкомъ, чтобъ никуда нельзя было ни выйти, ни развлечься, ничего?..

— Вотъ именно! А такъ намъ обѣимъ будетъ выгодно; я вамъ это сразу написала, въ отвѣтъ на вашу публикацію.

Глори спросила женщину, замужемъ ли она и есть ли у нея свои дѣти.

— Я-то, миссъ? Я ужъ одиннадцать лѣтъ замужемъ и все молюсь Господу Богу, чтобъ онъ послалъ мнѣ дѣточекъ. Есть ли дѣтки? Дѣвочка только одна, маленькая; вотъ я и лажу взять новорожденнаго, чтобъ было кого любить, когда моя-то дѣвчонка большая выростетъ.

Глори высказала предположеніе, что Полли можетъ во всякое время видѣть ребенка, но женщина отвѣчала уклончиво.

— Можно ли видѣть ребенка? Правду сказать, лучше бы не надо. Разъ ужъ я его беру, такъ пусть ужъ онъ будетъ, какъ мой собственный; вѣдь я сама за нимъ буду ходить, за бѣдняжечкой, и все для него дѣлать, что надо; а ужъ коли мать будетъ постоянно ходить къ нему, такъ мнѣ все будетъ казаться, что у нея больше правъ.

Полли не выказывала никакого интереса къ предмету разговора, пока м-ссъ Джунъ не освѣдомилась объ имени ея «друга», взамѣнъ восьмидесяти фунтовъ, которые, по условію, ей надлежало выплатить при передачѣ ребенка.

— Полноте, голубушка моя, подбодритесь. Давайте, я возьму ребенка. Скажите мнѣ его фамилію, — съ меня и довольно; больше ничего и не нужно.

Послѣ нѣкотораго колебанія Глори записала ей фамилію и адресъ лорда Роберта, и женщина стала укутывать ребенка.

— Не принимайте этого къ сердцу, душечка. Не такое ужъ это великое преступленіе; многія знатныя барыни дѣлаютъ гораздо хуже.

Глори пошла проводить м-ссъ Джунъ и у калитки попросила ее сказать свой собственный адресъ. Та дала ей визитную карточку, говоря, что если бы ей вздумалось уйти изъ госпиталя, такой красавицѣ, какъ она, не трудно заработать себѣ кусокъ хлѣба; это легко можно будетъ устроить.

Полли скоро оправилась отъ огорченія, вызваннаго разлукой съ ребенкомъ, и заговорила съ Глори небрежнымъ, даже покровительственнымъ тономъ. Когда же та спросила ее, скоро ли она разсчитываетъ оправиться настолько, чтобъ опять приняться за работу и обходиться безъ помощи лорда Роберта, Полли сдѣлала видъ, будто ей очень смѣшно и даже слегка вознегодовала.

— Сказать правду, — объяснила она, — я столько же виновата, сколько и онъ. Мнѣ страшно надоѣла вся эта черная работа въ госпиталѣ, такъ хотѣлось вырваться оттуда, а я знала, что онъ возьметъ меня, когда придетъ время.

Глори скоро простилась съ ней и въ душѣ поклялась, что больше сюда не придетъ. При пересадкѣ изъ одного омнибуса въ другой на Пиккадилли, она замѣтила, что вся площадь была запружена женщинами.

— Вамъ письмо, сидѣлка, — сказалъ швейцаръ, когда она вошла въ госпиталь. Письмо было отъ Джона Сторма.

"Милая Глори, я рѣшился вступить въ Братство, находящееся въ Бишопгэтъ-стритѣ, и сегодня вечеромъ переселяюсь въ монастырь. На этотъ разъ я войду туда не какъ гость, но въ качествѣ новообращеннаго, или послушника, въ надеждѣ современенъ сдѣлаться достойнымъ произнести обѣтъ пожизненнаго посвященія. Вотъ почему я пишу вамъ, по всей вѣроятности, въ послѣдній разъ, и прощаюсь съ вами, быть можетъ, навсегда.

"Съ того дня, какъ мы вмѣстѣ пріѣхали въ Лондонъ, я перенесъ много ударовъ и разочарованій; мнѣ казалось, что меня рвутъ на части. Мои завѣтныя мечты оказались иллюзіями; я строилъ гордые дворцы изъ картона, щебня и мишуры, и они рухнули; у меня похитили всѣ мои драгоцѣнности, или сами онѣ превратились въ простые валуны. Удрученный стыдомъ и разочарованіемъ, я рѣшился уйти одновременно отъ евѣта и отъ самого себя, ибо и то и другое мнѣ одинаково надоѣли; уже и теперь я чувствую, какъ будто съ меня сняли тяжелое бремя.

"Не мнѣ хочется говорить о васъ, Глори. Вы должны считать меня несноснымъ ворчуномъ, и я на самомъ дѣлѣ придирался къ вамъ, но всегда по убѣжденію и изъ принципа. Я не могъ усвоить себѣ модной морали, развращающей свѣтскихъ мужчинъ, ни тѣмъ болѣе одобрить терпимости духовенства, равносильной для него тяжкому грѣху. Я не могъ безъ боли въ сердцѣ видѣть, какъ вамъ прививаютъ свѣтскіе вкусы и потребности, пріучаютъ васъ къ пустой суетной свѣтской жизни; я терзался, страдалъ, что дѣвушка съ вашей чистой, хотя и страстной натурой можетъ пасть жертвой кутилы, забавляющагося жизнью, какъ игрушкой, актера, позволившаго себѣ развлечься для препровожденія времени, наконецъ, просто обмана; и думать объ этомъ было для меня невыносимымъ мученіемъ.

"Все, что вы говорите объ измѣнившихся обстоятельствахъ вашей подруги ничуть не умаляетъ моей тревоги. Человѣкъ, обманувшій дѣвушку разъ, способенъ обмануть ее и въ другой разъ. Въ такихъ связяхъ, если только онѣ не завершились бракомъ, самое лучшее — безповоротный разрывъ, какою бы цѣной онъ ни былъ купленъ. Если люди остаются близкими при условіи такъ называемой свободной любви, можно съ увѣренностью сказать, что женщина и дальше будетъ играть роль жертвы, переходя изъ одной фазы въ другую, и послѣдняя всегда горше первой.

"Какъ бы тамъ ни было, я не могу никого осуждать, и меньше всѣхъ васъ, старавшуюся устроить все къ лучшему, въ особенности теперь, прощаясь съ вами навсегда. Вы никогда не сознавали, чѣмъ вы были для меня, Глори, какую огромную роль вы играли въ моей жизни; да едва ли я и самъ сознавалъ это ясно до сегодня. Вы знаете, какъ я росъ, подлѣ одинокого старика, храни его Боже! который старался быть ко мнѣ добрымъ ради своихъ честолюбивыхъ замысловъ, и любить меня ради мести. Я не зналъ своей матери, у меня не было сестры и никогда не будетъ жены. Вы были для меня всѣмъ этимъ и, кромѣ того, самой собой. Въ нашемъ домѣ не было женщинъ; въ моей жизни не было женщины, кромѣ васъ. Я никогда не говорилъ вамъ этого раньше, но теперь говорю, какъ умирающій, съ послѣднимъ вздохомъ, шепчетъ свою завѣтную тайну.

"Я написалъ всѣмъ прощальныя письма; отцу, прося его простить меня, если я его обидѣлъ; дядѣ, чтобы излить ему свою любовь и благодарность, и вашему доброму старику дѣду, чтобы сказать, что я слагаю съ себя высокій и священный долгъ — опеки надъ вами, Глори. Меня, безъ сомнѣнія, осудятъ за слабость и малодушіе; будутъ порицать съ разныхъ точекъ зрѣнія; но мой уходъ устранитъ нѣкоторыя препятствія съ вашего пути; а что касается остального, я убѣдился, что духу все возможно, плоти же ничего, и что постомъ и молитвой я могу помочь вамъ и защитить васъ вѣрнѣе, чѣмъ совѣтомъ и наставленіемъ. Такимъ образомъ все устраивается къ лучшему.

"Уставъ нашего общежитія запрещаетъ братьямъ писать или получать письма безъ особаго на то разрѣшенія и даже думать слишкомъ часто о внѣшнемъ мірѣ; и вотъ теперь, на порогѣ новой жизни, воспоминанія былого обступили меня толпой, какъ утопающаго. Всѣ онѣ относятся къ одному періоду, къ тѣмъ днямъ, когда мы жили въ Пилѣ, на нашемъ миломъ островкѣ, когда жестокій и тщеславный свѣтъ еще же всталъ между нами и не разъединилъ насъ, когда вы были простодушной, веселой рѣзвушкой, а я немногимъ больше счастливаго мальчугана, и оба мы смѣясь, ныряли и плескались въ яркомъ синемъ морѣ.

"Но радости земныя тускнѣютъ, и слава міра блекнетъ. Это — тоже къ лучшему. Мнѣ остается мой Кох-и-нооръ, мое стремленіе уйти отъ міра и предать свою жизнь въ руки Божіи.

— Что съ вами, сидѣлка? Нездоровы? Лѣтъ, только голова немножко закружилась? Можетъ, получили худыя вѣсти изъ дому?

— Нѣтъ, не то. Позвольте мнѣ посидѣть въ вашей каморкѣ, швейцаръ.

Она снова и снова перечитывала письмо, до тѣхъ поръ, пока буквы не стали расплываться у нея передъ глазами, а строчки не разбѣжались въ разныя стороны, какъ нити паутины. мы не можемъ разстаться такимъ образомъ навсегда, думала она. Я должна видѣться съ нимъ во что бы то ни стало. Можетъ быть, онъ еще не уѣхалъ.

Пробило половину девятаго, пора было идти на дежурство, но Глори, вмѣсто того, пошла къ сестрѣ Олльворзса и попросила отпустить ее еще на часъ. Та отказала наотрѣзъ. Глори спустилась внизъ, къ надзирательницѣ и стала просить отпустить ее уже только на полчаса, для того, чтобы проститься съ другомъ, уѣзжающимъ въ дальній путь и надолго, но опять-таки получила отказъ. Крѣпко стиснувъ дрожащія губы, она вернулась въ каморку швейцара, надѣла шляпку передъ исцарапаннымъ трюмо и храбро вышла изъ госпиталя.

Уже совсѣмъ стемнѣло. Въ Бельгрэвіи это былъ модный часъ обѣда; мимо Глори то и дѣло проѣзжали кареты съ гербами и коронками на дверцахъ, останавливались у подъѣздовъ и выпускали мужчинъ и дамъ въ вечернихъ костюмахъ.

Домъ каноника былъ ярко освѣщенъ; когда, на стукъ ея отворилась дверь, Глори увидала самого каноника, спускавшагося съ лѣстницы во главѣ цѣлой процессіи гостей, подъ руку съ дамой въ бѣломъ шелковомъ платьѣ.

— Дома м-ръ Стормъ?

Лакей въ напудренномъ парикѣ и бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ, отвѣчалъ съ разстановкой:

— Ежели вы… э… э… насчетъ госпиталя, миссъ, такъ это надо… э… э… къ м-ру… э… э… Голяйтли..

— Нѣтъ, мнѣ надо видѣть самого м-ра Сторма.

— Переѣхалъ! — отрѣзалъ лакей и захлопнулъ дверь у нея передъ носомъ.

На минуту у Глори явилось безумное желаніе колотить кулаками въ дверь и заставить нахала на колѣняхъ просить у нея прощенія. Но къ чему это? съ какой стати? У нея теперь не было времени думать о себѣ.

Она рѣшилась испытать послѣднее средство — пойти въ Бишопсгэтъ. На площади Викторіи была давка; экипажи сновали во всѣ стороны. Никогда еще она не чувствовала себя такой безпомощной.

Въ Сити было меньше народу. Полисменъ указалъ ей, куда идти; съ каждымъ шагомъ по направленію къ востоку, улицы становились спокойнѣе. Днемъ это самая оживленная часть Лондона, сплошной рынокъ; ночью она кажется покинутой и пустынной. Легкіе шаги Глори отдавались въ запертыхъ ставняхъ магазиновъ. Мѣсяцъ выплылъ на небо; улица была пуста и все ясно видно далеко впереди.

Наконецъ, она нашла то, чего искала.

Передъ ней была обветшалая старая церковь, какихъ не мало въ Лондонѣ, сдавленная съ обѣихъ сторонъ магазинами, почти отодвинутая назадъ потокомъ торговли. Желѣзная дверь сбоку вела черезъ крытый сводчатый ходъ къ небольшому двору, сжатому между двумя высокими бѣлыми боковыми стѣнами, задней стѣной церкви и фасадомъ большого зданія съ узенькой входной дверью и множествомъ узкихъ окошечекъ. Посрединѣ двора высилось дерево, обнесенное кругомъ деревянной скамьей.

Когда Глори очутилась здѣсь, ей стало страшно; она почти пожалѣла, что пришла. Церковь была слабо освѣщена. Глори подумала, что тамъ, можетъ быть, полотеры. Но вдругъ до нея донеслось пѣніе; пѣли исключительно мужскіе голоса и безъ всякаго акомпанимента. Какъ разъ въ эту минуту часы на колокольнѣ пробили девять и куранты заиграли:

«Дней и минуть быстрый полетъ

Мертвыхъ съ живыми равняетъ».

Пѣніе стихло; послышалось какое-то невнятное жужжанье и затѣмъ дружный «Аминь!» Куранты продолжали выстукивать мелодію гимна; Глори стояла подъ деревомъ, стараясь собраться съ мыслями.

Дверь ризницы отворилась; оттуда одинъ за другимъ выходили мужчины въ длинныхъ черныхъ рясахъ и вереницей шли черезъ дворъ, на направленію къ дому, мѣрной и торопливой поступью иноковъ, съ руками, сложенными на груди. Почти въ самомъ концѣ, подлѣ старика съ грузной походкой, шелъ одинъ, помоложе другихъ, съ обнаженной головой и не въ рясѣ. Лунный свѣтъ упалъ на его лицо; оно казалось измученнымъ и блѣднымъ. То былъ Джонъ Стормъ.

Глори слабо вскрикнула; онъ вздрогнулъ и обернулся.

— Это сикомора скрипитъ, — сказалъ настоятель, и таинственная сѣнь укрыла ихъ обоихъ. Они вошли въ домъ; дверь захлопнулась; Глори осталась одна.

А куранты все пѣли:

«Дней и минутъ быстрый полетъ

Мертвыхъ съ живыми равняетъ».

Силы измѣнили Глори; вся ея энергія куда-то исчезла; она вышла тѣмъ же путемъ, какъ и вошла. Проходя черезъ Викторія-сквэръ, она въ первый разъ почувствовала, что ея собственное жалкое, ничтожное существованіе потонуло въ водоворотѣ лондонской жизни, и она точно спускается въ холодную глубь ледника.

Было безъ четверти десять, когда она вошла въ палату; ее поджидала надзирательница, держа въ рукахъ собаченку.

— Развѣ я не сказала вамъ, что больше сегодня нельзя уходить?

— Сказали, ма’мъ.

— Какъ же вы осмѣлились выйти?

Глори, не мигая, глядѣла ей въ лицо блестящими глазами, которые какъ будто улыбались. Надзирательница поднялась, прижала къ груди собачонку, подобрала шлейфъ и выплыла изъ палаты, бросивъ ей на ходу: — Сидѣлка, по истеченіи вашего срока, можете уходить и никогда больше не переступайте порога этого заведенія.

Глори весь вечеръ была на волосокъ отъ того, чтобъ расплакаться; теперь она расхохоталась. Сестра сдѣлала ей замѣчаніе; она продолжала хохотать ей въ лицо, чувствуя, что готова отдать весь міръ за то, чтобъ отшлепать эту женщину по жирнынъ щекамъ.

Во время уборки больныхъ на ночь не было сидѣлки веселѣе и оживленнѣе Глори. Зато на другой день, въ сѣромъ сумракѣ ранняго утра, дотащившись, наконецъ, до постели и оставшись одна, она судорожно комкала руками подушки, рыдая, въ горькомъ сознаніи своего одиночества и стыда.

XX.

Но молодость богата надеждой, и въ полдень, когда Глори проснулась, въ умѣ ея, будто свѣтъ въ мрачномъ подземельѣ, блеснула мысль о Дрэкѣ. Онъ уговорилъ лорда Роберта помочь Полли, когда та была въ худшей крайности; онъ поможетъ и ей выйти изъ ея настоящаго затруднительнаго положенія. Онъ такъ часто намекалъ, что госпиталь совсѣмъ для нея неподходящее мѣсто, что она достойна лучшаго и что рано или поздно судьба дастъ ей иное дѣло, перенесетъ въ иную сферу. Время настало; она обратится къ нему и онъ поспѣшитъ ей на помощь.

Въ душѣ Глори снова ожили чудныя грезы, которыми она упивалась вотъ ужъ нѣсколько мѣсяцевъ. Домой незачѣмъ писать, что она въ опалѣ и потеряла мѣсто; возвращаться на островъ Мэнъ тоже незачѣмъ. Рано или поздно она добьется своего. Разумѣется, придется учиться, бороться, переносить разочарованія, но въ концѣ концовъ она восторжествуетъ. И когда она сдѣлается, наконецъ, великой и знаменитой, она будетъ помогать другимъ бѣднымъ дѣвушкамъ. И тогда она, можетъ быть, не въ состояніи будетъ представить себѣ Джона Сторма въ уединеніи его кельи, не ощутивъ острой боли въ сердцѣ, но тогда она будетъ утѣшать себя мыслью, что и она сдѣлала все, что могла, что и она нашла свое мѣсто въ жизни, полезное и достойное.

Однако, все это еще впереди, а пока нужно задабривать директоровъ театровъ, искать ангажемента, можетъ быть, платить учителямъ… Ну да ничего! Дрэкъ богатъ, великодушенъ и вліятеленъ; онъ высоко цѣнитъ ея таланты и не остановится ни передъ чѣмъ.

Вскочивъ съ постели, она, какъ была, присѣла къ столу и написала письмецо слѣдующаго содержанія:

"Дорогой м-ръ Дрэкъ, постарайтесь увидать меня сегодня вечеромъ. Я очень нуждаюсь въ вашемъ совѣтѣ. Какъ бы вы думали, что случилось? Я-таки попала на замѣчаніе и въ результатѣ получу отставку, лишь только кончится срокъ моего испытанія. Какъ видите, дѣло не терпитъ отлагательства. Шлю вамъ привѣтъ «лилейной рукой».

"Глори".

«P. S. Ради сбереженія времени назначимъ время и мѣсто: 8 часовъ вечера, Сентъ-Джемскій паркъ, у мостика, возлѣ Марльборохоузъ».

Дрэкъ получилъ это письмецо въ сумерки, когда онъ только что отпилъ чай и закурилъ сигаретку. Онъ былъ одинъ дома. Письмо казалось пропитаннымъ той атмосферой, въ которой оно было писано; оно какъ будто принесло съ собой неуловимое дыханіе страсти. Первымъ побужденіемъ Дрэка было поднести его къ губамъ, но, мгновеніе спустя, радость его омрачило какое-то воспоминаніе, и онъ мысленно сказалъ себѣ: «Я поступлю честно; буду играть въ открытую».

Въ этотъ вечеръ онъ обѣдалъ въ обществѣ нѣсколькихъ молодыхъ чиновниковъ въ своемъ клубѣ, въ Сентъ-Джемсъ-стритѣ, но ровно безъ четверти въ восемь, несмотря на шутливыя подтруниванія товарищей, надѣлъ пальто и направился въ паркъ. Вечеръ былъ теплый и тихій, хотя и осенній; небо усѣяно звѣздами; всходила луна; съ озера подымался душистый туманъ; дымъ отъ его сигары почти не колебался въ воздухѣ; легкій вѣтерокъ чуть шевелилъ увядшими кистями ракитъ. На городской башнѣ пробило восемь, когда онъ дошелъ до конца узкаго мостика и почти въ ту же минуту онъ услыхалъ за собой легкіе и торопливые шаги.

Глори шла внизъ по аллеѣ; шепотъ высокихъ деревьевъ, бѣлыхъ при лунномъ свѣтѣ, провожалъ ее, какъ говоръ толпы; она шла, напѣвая. Надежда, проснувшаяся въ ея сердцѣ, казалось, окрыляла ее; ноги ея едва касались земли; она почти бѣжала. Къ тому времени, какъ часы пробили восемь, она совсѣмъ запыхалась и, завидѣвъ на другомъ концѣ мостика мужскую фигуру въ вечернемъ костюмѣ, остановилась, чтобы собраться съ мыслями.

Она протянула Дрэку горячую, слегка влажную руку и покраснѣла. Вдругъ ей стало стыдно, что она пришла къ нему, какъ просительница; она вытащила изъ кармана платочекъ и принялась комкать его въ рукахъ. Дрэкъ объяснилъ себѣ ея волненіе по своему и, стараясь дѣлать видъ, что не замѣчаетъ его, предложилъ ей руку. Они перешли черезъ мостикъ и свернули налѣво, по тропинкѣ, огибающей озеро.

— М-ръ Стормъ уѣхалъ, — начала она, воображая, что объяснитъ этимъ свой приходъ

— Знаю, — былъ отвѣтъ.

— Такъ это уже всѣмъ извѣстно?

— Я вчера получилъ отъ него письмо.

— Въ которомъ говорилось обо мнѣ?

— Да.

— Вы не должны сердиться на него, если онъ и сказалъ что-ни-будь обидное, потому что…

— Я и не сержусь, Гюри. Я приписываю это эгоизму вѣрующаго. Религіозные люди никакъ не могутъ повѣрить, что можно вести нравственную жизнь изъ принципа, не будучи религіознымъ… Онъ, должно быть, предостерегалъ васъ противъ меня?

— Я-да.

— Не могу понять, чѣмъ я заслужилъ это… Ну, да ничего, меня оправдаетъ время. Самъ я, какъ вамъ извѣстно, не религіозный человѣкъ, хотя терпѣть не могу говорить объ этомъ. Сказать правду, я нахожу, что религія чудовищный эгоизмъ, и любовь къ Богу — простона- просто любовь къ самому себѣ. Впрочемъ, вы должны судить сами за себя, Глори.

— Мнѣ кажется, что мы напрасно тратимъ время, — сказала она. — Я здѣсь, развѣ этого не довольно, чтобъ показать, какого я мнѣнія! — И взволнованнымъ шепотомъ она прибавила: — Въ моемъ распоряженіи всего полчаса, потомъ закроютъ ворота, а мнѣ необходимо посовѣтоваться съ вами. Вы помните, о чемъ я вамъ писала?

Онъ погладилъ ручку, лежавшую на его рукѣ.

— Разскажите мнѣ, какъ это вышло.

Она разсказала все по порядку, часто останавливаясь, каждую минуту ожидая, что онъ перебьетъ ее вопросомъ: «Отчего вы не надрали уши этой скверной бабѣ?» или разсмѣется и начнетъ увѣрять, что это сущіе пустяки, что бѣды тутъ никакой нѣтъ, и она придаетъ бездѣлицѣ слишкомъ много значенія. Но онъ слушалъ внимательно, не перебивая, и, когда она кончила, нѣкоторое время оба молчали. Потомъ, въ сказалъ:

— Жаль, очень жаль, я очень этимъ огорченъ.

Нервы ея были страшно натянуты; рука, лежавшая на его рукѣ, судорожно подергивалась.

— Если бъ вы отказались отъ мѣста по собственному желанію, послѣ той сцены въ залѣ Совѣта, это было бы совсѣмъ другое дѣло; мнѣ было бы такъ легко помочъ вамъ.

— Какимъ образомъ?

— Я бы пошелъ къ своему начальнику, — онъ попечитель многихъ больницъ, — и сказалъ бы: «У меня есть молоденькая пріятельница сидѣлка, которая недовольна своимъ настоящимъ мѣстомъ и желала бы перейти въ другую больницу». И все сразу устроилось бы. Но теперь… теперь вы попали въ штрафной журналъ и Богъ вѣсть, удастся ли… Очевидно, вамъ кто-то подставилъ ловушку, Глори; отъ васъ рѣшили избавиться при первой возможности, а вы сами постарались помочь имъ.

Глори стояла, какъ ошеломленная, думая: «Онъ забылъ все, что говорилъ мнѣ». Тихимъ, беззвучнымъ голосомъ она спросила:

— Что же мнѣ теперь дѣлать?

— Дайте подумать.

Они прошли нѣсколько шаговъ молча.

«Теперь вспомнилъ, обдумываетъ, какъ лучше сдѣлать», — говорила она себѣ мысленно. «Сейчасъ онъ мнѣ скажетъ, съ чего начать».

Онъ вдругъ остановился; въ умѣ его блеснула удачная мысль.

— Вы сказали имъ, гдѣ вы были?

— Нѣтъ, — отозвалась она такъ же беззвучно.

— Почему же не сказать теперь? Можетъ быть, еще возможно поправить дѣло. Капелланъ былъ вашимъ другомъ, вашимъ единственнымъ другомъ въ Лондонѣ; по крайней мѣрѣ, другого они не знаютъ. Это смягчающее обстоятельство; имъ можно воспользоваться…

— Но я не могу…

— Я знаю, что тяжело объяснять, оправдываться… Не могу ли я взять это на себя?..

— Я этого не допущу, — выговорила Глори. Губы были плотно сжаты, дыханіе вырывалось со свистомъ.

— Жаль оставить это такъ. Вѣдь, тогда для васъ всѣ больницы будутъ закрыты. А профессія сидѣлки хорошая профессія, Глори; теперь она даже въ модѣ. Это истинно женское дѣло и…

— Онъ говорилъ то же самое.

— Кто? Джонъ Стормъ? Онъ былъ правъ. Онъ безусловно правдивый человѣкъ, достойный всякаго уваженія, и я…

— Но вѣдь вы-то, кажется, всегда говорили, что есть профессіи, болѣе достойныя такой дѣвушки, какъ я, и что стоитъ ей только захотѣть… Впрочемъ, все равно. Оставимъ это. Я не гожусь для жизни въ больницѣ и никогда больше не возьму мѣста сидѣлки, что бы ни случилось.

Онъ посмотрѣлъ на нее. Она кусала губы; въ глазахъ ея стояли слезы.

— Полно, полно, не огорчайтесь, дорогая, — сказалъ онъ и снова погладилъ ее руку.

Луна зашла за тучку. Во мракѣ, окружавшемъ ихъ, рѣзко вырисовывались очертанія освѣщенныхъ домовъ вокругъ парка.

— Смотрите, — сказала она, слабо усмѣхнувшись, — неужели же во всемъ этомъ огромномъ, хлопотливомъ городѣ — не найдется для меня другого дѣла? Неужели я ни на что не годна?

— Всякое дѣло спорилось бы въ вашихъ рукахъ, дорогая, — былъ отвѣтъ.

Нервы ея дрожали, какъ натянутыя струны. «Можетъ быть, онъ забылъ? — думала она. — Развѣ напомнить ему? Онъ такъ часто превозносилъ ея таланты, такъ горячо увѣрялъ, что съ ними она можетъ добиться многаго, очень многаго».

— Неужели я ни на что больше не способна, кромѣ того, чтобы ползать на колѣняхъ передъ злой бабой?

Онъ засмѣялся и понесъ какой-то вздоръ насчетъ колѣнопреклоненія, думая про себя: «Бѣдняжка, она не вѣдаетъ, что творитъ!»

— Мнѣ все равно, что обо мнѣ будутъ думать, — продолжала она, — даже мои родные; они люди старыхъ понятій; у нихъ такіе узкіе взгляды… Пусть думаютъ, что хотятъ, лишь бы я чувствовала себя на своемъ мѣстѣ, — понимаете, чтобъ жизнь была мнѣ по душѣ…

Ея пальчики нервно теребили рукавъ его пальто. «Будь на моемъ мѣстѣ другой», — подумалъ онъ.

Глори расплакалась. «Онъ нарочно не хочетъ вспомнить, — говорила она себѣ. — Онъ хвалилъ меня и предсказывалъ всякія чудеса просто потому, что у него ужъ такая манера — всегда говорить пріятное. А теперь, онъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобы сказать прямо, что сотни, тысячи, десятки тысячъ дѣвушекъ въ Лондонѣ могли бы съ такимъ же правомъ»…

— Полноте, Глори, не плачьте. Дѣло не такъ ужъ плохо.

Никогда еще она не казалась ему такой красавицей; ему хотѣлось схватить ее въ объятія и утѣшить.

— Мнѣ не къ кому было обратиться, кромѣ васъ, — пролепетала она въ смущеніи, а про себя думала: — Почему же вы не остановили меня раньше? Зачѣмъ позволяли мнѣ строить воздушные замки?

— Надо будетъ придумать что-нибудь; я поговорю съ моей пріятельницей Розой, миссъ Маккворри, — помните?

— Вы мужчина, — начала Глори, — и я думала, что, можетъ быть, вы…

Нѣтъ, она не могла говорить о своемъ потерянномъ раѣ. Это было такъ глупо, она чувствовала себя глубоко пристыженной и униженной.

— Въ томъ-то и бѣда, милый другъ. Не будь я мужчиной, мнѣ очень легко было бы помочь вамъ.

Что онъ хочетъ сказать этимъ? У берега заквакали лягушки, встревоженныя шумомъ ихъ шаговъ.

— Что вы мнѣ велите сдѣлать, то я и сдѣлаю, — пролепетала Глори тѣмъ же смущеннымъ и невнятнымъ голосомъ. Съ каждымъ словомъ, произносимымъ ею, она падала ниже въ собственныхъ глазахъ.

Онъ вздрогнулъ и нагнулся къ ней такъ близко, что она чувствовала его дыханіе на своемъ лицѣ.

— Дорогая моя Глори, — заговорилъ онъ страстно, — не думайте, что мнѣ легко отказаться отъ счастья помогать вамъ; это страшно тяжело, но я не долженъ, не смѣю, не могу этого дѣлать.

Она едва дышала подъ наплывомъ стыда, внезапно овладѣвшаго ею.

— Для меня было бы радостью заботиться о вашемъ счастьѣ, дорогая; Богу извѣстно, что я ничего не пожалѣлъ бы для этого; но я сталъ бы презирать себя, если бъ воспользовался вашимъ теперешнимъ положеніемъ.

Боже милосердый! Что онъ вообразилъ себѣ? Какъ онъ понялъ ея просьбу?

— Я думаю о васъ, Глори, я васъ берегу, потому что хочу уважать васъ, потому что ваше доброе имя выше всего, важнѣе всего на свѣтѣ.

Стыдъ становился нестерпимымъ; онъ душилъ ее, звенѣлъ въ ушахъ, слѣпилъ глаза. Она не въ состояніи была ни говорить, ни видѣть, ни слышать.

Онъ взялъ ее руку и пожалъ.

— Пустите, я пойду, — выговорила она, задыхаясь.

— Постойте, не уходите еще; погодите минутку.

— Пустите, пожалуйста…

— Одну минуту…

Но она съ крикомъ спугнутой птички бросилась бѣжать и скрылась въ тѣни деревьевъ.

Съ минуту онъ стоялъ, не двигаясь съ мѣста. Нервы его трепетали кровь стучала въ виски; хотѣлось бѣжать за ней, догнать ее и зацѣловать, забывъ обо всемъ на свѣтѣ. Но вмѣсто того, онъ застегнулъ на всѣ пуговицы пальто и повернулъ обратно, говоря себѣ, что, какъ бы мы поступилъ на его мѣстѣ другой, онъ, по крайней мѣрѣ, поступилъ честно, и что люди, подобные Джону Сторму, ошибаются, думая, что нельзя быть порядочнымъ человѣкомъ изъ принципа, а не изъ религіозныхъ побужденій.

Тѣмъ временемъ Глори бѣжала въ темнотѣ, плача отъ горькаго разочарованія и стыда. Высокія деревья надъ ея головой стали совсѣмъ черными, казались худыми, страшными призраками; вѣтеръ жалобно стоналъ въ ихъ вѣтвяхъ.

— Точно мало было сраму! — думала она. — Я могла бы избавить себя отъ лишняго униженія.

Дрэкъ предположилъ, что она при шла хлопотать о себѣ, какъ недѣлю тому назадъ хлопотала о Полли. Очень естественно, что онъ это подумалъ. Вполнѣ естественно, а между тѣмъ, такъ ужасно.

— Я ненавижу его! Ненавижу! Джонъ Стормъ былъ правъ. Во святая святыхъ своихъ сердецъ мужчины изъ общества интересуются женщиной только съ одной стороны; они не видятъ въ ней ни друга, ни равной себѣ, но лишь зависимое существо, лишь игрушку, которую можно взять или не взять, по желанію.

— О, какой позоръ быть женщиной! Какой стыдъ, какой позоръ!

И Дрэкъ отвергъ ее! Въ своемъ отвратительномъ чудовищномъ заблужденіи онъ отступился отъ нея! Отрекся — изъ чувства чести, ради нея самой, ради того, чтобъ сохранить незапятнанной свою репутацію джентльмена! Есть на свѣтѣ человѣкъ, который никогда бы не отрекся, не отказался отъ нея, что бы ни случилось, что бы она ни сдѣлала, но этого человѣка она сама прогнала, и онъ ушелъ — навсегда.

— Я ненавижу себя! ненавижу!

Она вспомнила, какъ часто, по неосторожности, по легкомыслію, или просто для того, чтобъ показать свою смѣлость, но безъ всякой дурной мысли, она бравировала приличіями, подавала Дрэку поводъ думать о ней дурно, относиться неуважительно, — на балу, въ театрѣ, за чаемъ у нихъ на квартирѣ, тѣмъ, что переодѣвалась мужчиной.

— Я ненавижу себя! ненавижу!

Джонъ Стормъ былъ правъ и Дрэкъ по своему тоже правъ; она одна виновата. Судьба посмѣялась надъ ней, сыграла съ ней злую, жестокую шутку.

— Ничего! Пускай! Все къ лучшему, — думала она. — Опытъ сдѣлаетъ ее сильнѣе, — сильнѣе и чище; теперь она съумѣетъ жить и бороться одна.

Когда она подошла къ госпиталю, большіе часы на Вестминстерской башнѣ ударили половину десятаго; она остановилась на ступенькахъ крыльца, чтобы прислушаться къ бою. Только полчаса прошло — и весь міръ измѣнился въ ея глазахъ!

XXI.

Наступилъ послѣдній день пробной службы Глори въ больницѣ. Одѣтая въ длинное синее пальто, въ которомъ она пріѣхала съ острова Мэна, дѣвушка стояла въ комнатѣ надзирательницы, въ ожиданіи жалованья и отпускной. Надзирательница сидѣла бокомъ къ столу, держа на колѣняхъ собачонку. Она указала Глори на маленькую кучку золота и серебра и на лежавшій рядомъ листъ бумаги небольшого формата,

— Вотъ ваше жалованье за мѣсяцъ, сидѣлка, а вотъ — аттестатъ. Было мнѣ работы съ этимъ аттестатомъ! Я сдѣлала для васъ все, что могла, написала, что вы проворная, веселаго нрава и что больные васъ любятъ. Надѣюсь, что этимъ я не слишкомъ скомпроментировала себя.

Глори взяла деньги, но не дотронулась до «аттестата».

— Вы напрасно безпокоились, ма’мъ; мнѣ это не понадобится.

— Вы уже пріискали себѣ мѣсто?

— Нѣтъ.

— Куда же вы переѣзжаете.

— Не знаю — пока.

— Сколько денегъ вы отложили?

— Жалованье за три мѣсяца.

— Всего-на-всего три фунта!

— Этого совершенно достаточно.

— Есть у васъ друзья въ Лондонѣ? Кто они?

— Никого… то-есть… нѣтъ, никого.

— Почему же вы не возвращаетесь домой?

— Потому что не желаю быть въ тягость роднымъ, и еще потому, что въ Лондонѣ можно заработать кусокъ хлѣба, не завися отъ женскихъ прихотей и фантазій.

— Какъ это похоже на васъ! Мнѣ бы слѣдовало сразу отказать вамъ отъ мѣста, но ради капеллана я терпѣла вашу грубость и безпорядочность, старалась даже относиться къ вамъ дружески, и все-таки… Я увѣрена, что вы даже не написали своимъ, за что вамъ отказано отъ мѣста.

— Нѣтъ… я еще не писала имъ, что я ухожу.

— Мнѣ очень хочется сдѣлать это за васъ. Въ Лондонѣ такая опрометчивая и упрямая дѣвушка, какъ вы, легко можетъ погибнуть.

— Напрасно будете безпокоиться, м’амъ, — сказала Гори отворяя дверь.

— Почему такъ?

Глори выпрямилась во весь ростъ.

— Потому что если вы скажете это обо мнѣ, ни одинъ человѣкъ въ цѣломъ мірѣ не повѣритъ вамъ.

Ея сундукъ уже снесли въ швейцарскую и швейцаръ, желая выказать ей свое расположеніе, самъ обвязывалъ его веревкой.

— Нельзя ли пока оставить его у васъ, швейцаръ? Сейчасъ мнѣ неудобно взять съ собой вещи. Я заѣду потомъ.

— Само собой. Жалко, что вы уходите. Мнѣ будетъ скучно по вашему личику.

— Благодарю васъ. Я буду заходить за письмами.

— Сегодня какъ разъ принесли одно.

Письмо было отъ тетки Анны, полное выговоровъ и наставленій. Пусть Глори и думать не смѣетъ уходить изъ госпиталя! Она должна стараться быть довольной тѣмъ дѣломъ, къ которому Господь призвалъ ее. И почему она стала такъ рѣдко писать? И какъ это странно, что она ничего не сообщила о м-рѣ Стормѣ! Онъ кажется таки взаправду поступилъ въ это странное братство. Чудное оно какое то, — не католическое, а между тѣмъ монастырь. Ужасно странно! Всѣ они съ нетерпѣніемъ ждутъ подробностей; кромѣ того, дѣдушка боится за Глори. Если хотя половина того, что они слышали, правда, въ Лондонѣ столько опасностей…

Домашній врачъ нарочно сошелъ внизъ, чтобы проститься съ Глори. Онъ всегда хорошо и дружески относился къ ней, насколько это ему позволяла сестра Олльворзси.

— Куда вы теперь направитесь? — спросилъ онъ.

— Куда-нибудь, никуда и всюду; на вольную волюшку, на всѣ четыре стороны.

Было веселое ясное утро, завернулъ легкій морозецъ. Выглянувъ въ окно, Глори увидала флаги, развѣвавшіеся на общественныхъ зданіяхъ.

— Что это? Почему?

— Развѣ вы не знаете? Вѣдь нынче 9-е ноября, день лорда-мэра.

Она весело засмѣялась.

— Хорошее предзнаменованіе. Я тоже Дикъ Виттингтонъ, только въ юбкѣ. Значитъ, намъ повезетъ. Прости — прощай госпиталь! Счастливо оставаться, докторъ.

Она шутливо присѣла ему на послѣдней ступенькѣ подъѣзда и мелкими шагами побѣжала по тротуару.

— Огонь-дѣвка! — подумалъ онъ. — Что-то станется съ ней въ этомъ безжалостномъ старомъ Лондонѣ?

Не пройдя и десяти шаговъ, Глори почувствовала, что крупныя слезы градомъ сыплются у нея изъ глазъ и сбѣгаютъ по щекамъ, но она только опустила вуаль и храбро пошла дальше.

Конецъ первой части.

КНИГА II.
Монастырь.
I.

Геѳсиманское общество, чаще называемое Бишопсгэтскимъ братствомъ, было одною изъ многихъ монашескихъ общинъ, возникшихъ въ лонѣ англиканской церкви, какъ слѣдствіе сильнаго подъема религіознаго чувства, извѣстнаго подъ именемъ трактаріанскаго или оксфордскаго движенія. Большинство изъ нихъ распались подъ давленіемъ извнѣ; иныя изъ-за внутреннихъ раздоровъ; немногія продолжали существовать въ видѣ тайныхъ братствъ, повинуясь каждое особому уставу. Въ чемъ заключалась сущность этихъ уставовъ, члены братствъ никогда не разъясняли непосвященнымъ, но ходили слухи, будто они носятъ на тѣлѣ власяницу и истязуютъ себя бичеваніемъ.

Геѳсиманское общество возникло однимъ изъ первыхъ, а по времени существованія было древнѣйшимъ, хотя бросило вызовъ не только традиціямъ реформатской церкви, но и самому духу человѣка, основавъ свой домъ молитвы у самаго порога биржи, этого кратера волканическихъ эмоцій, этой генеративной станціи образованія электрическихъ токовъ, волнующихъ міръ.

Его основатель и первый настоятель былъ человѣкъ съ желѣзной волей, которому приходилось бороться не только съ сопротивленіемъ духовныхъ лицъ и негодованіемъ мірянъ, но и съ протестами собственной семьи, воздвигшей на него цѣлое гоненіе: родной братъ пытался засадить его въ сумасшедшій домъ, какъ умалишеннаго. Первымъ его ученикомъ и самымъ ревностнымъ послѣдователемъ былъ преподобный Чарльзъ-Фредерикъ Ламплофъ, членъ ордена Тѣла Господня, незадолго передъ тѣмъ принявшій на себя иноческій санъ; ранѣе онъ велъ свѣтскую жизнь и, по слухахъ, пережилъ тяжкое разочарованіе въ любви.

Когда община завоевала себѣ, наконецъ, законное право на существованіе, и негодованіе, вызванное ея появленіемъ въ обществѣ, поостыло, этотъ ученикъ былъ посланъ въ Америку, гдѣ основалъ филіальное отдѣленіе братства и пріобрѣлъ громкую извѣстность. Въ самый разгаръ своей полезной дѣятельности, достигнувъ зенита славы, онъ былъ отозванъ настоятелемъ обратно въ Лондонъ, и это распоряженіе свыше вызвало единодушные протесты со стороны его почитателей. Тѣмъ не менѣе, онъ повиновался: оставилъ поприще славы, вернулся въ свою келью, и внѣшній міръ ничего больше не слыхалъ о немъ, пока не умеръ основатель общества, и братья не избрали отца Ламплофа его преемникомъ.

Теперь отцу Ламплофу было уже подъ семьдесятъ; кротость нрава, благочестивая жизнь, необычайно мягкое, ласковое обращеніе окружали его точно ореоломъ святости; когда онъ вышелъ изъ своей комнаты навстрѣчу Джону Сторму, тому почудилось, что онъ только что сошелъ на землю, покинувъ святая святыхъ міра, и что отъ складокъ его одежды вѣетъ благоуханіемъ небесъ.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать, сынъ мой! — сказалъ онъ. — Я зналъ, что ты придешь къ намъ; я ждалъ тебя, въ первый же разъ, какъ я увидалъ тебя, я подумалъ: «Вотъ человѣкъ, который несетъ на себѣ тяжкое, бремя; въ міру онъ не найдетъ удовлетворенія запросамъ своей души; придетъ время, — и онъ покинетъ міръ».

Джонъ Стормъ уже раньше былъ здѣсь, хотя только въ качествѣ гостя, и сразу вошелъ въ колею жизни братства. Рѣшено было, что онъ проведетъ въ Бишопсгэтъ-стритѣ два-три мѣсяца испытаніи, потомъ годъ въ качествѣ послушника, и только провѣривъ себя, убѣдившись, что у него дѣйствительно есть призваніе къ монашеской жизни, произнесетъ обѣты бѣдности, повиновенія и цѣломудрія.

Братство помѣщалось въ одномъ изъ старинныхъ лондонскихъ домовъ, выстроенныхъ въ самомъ центрѣ города; вначалѣ они, быть можетъ, служили обиталищами сановникамъ церкви; впослѣдствіи въ нихъ открывали конторы купцы и селились сами съ своими домочадцами и служащими; бывало, иной разъ и такъ, что ихъ обращали просто-за-просто въ склады или кладовыя, или-же отдавали, по квартирамъ, внаймы бѣднякамъ. Въ данномъ случаѣ зданіе осталось въ томъ же видѣ, въ какомъ было выстроено, но братство не принимало никакихъ мѣръ къ тому, чтобы поддержать его былое великолѣпіе. Невозможно вообразить себѣ обстановку проще, чѣмъ въ этомъ монастырѣ. Рѣзная дубовая лѣстница не была устлана ковромъ; огромная зала съ паркетнымъ поломъ, обшитая панелями, была лишена всякихъ украшеній, кромѣ картины въ свѣтлой дубовой рамкѣ, изображавшей голову Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ. Подъ лѣпнымъ карнизомъ висѣли простые часы въ еловомъ футлярѣ и пониже ихъ была прибита карточка съ текстомъ: «Господи, кто можетъ пребывать въ жилищѣ Твоемъ? кто можетъ обитать на святой горѣ Твоей? Тотъ, кто ходитъ непорочно». Прежняя столовая была обращена въ общую комнату, а кухня — въ столовую; просторныя спальни раздѣлены перегородками на кельи; корридоры, нѣкогда оклеенные обоями, теперь были выбѣлены известкой, и на стѣнахъ ихъ красовались надписи: «Въ проходахъ предписывается молчаніе».

Въ этой обители бѣдности и достоинства, былаго величія и настоящей простоты жили братья въ тѣсномъ общеніи. Ихъ было всего сорокъ, въ томъ числѣ десять бѣльцевъ, десять послушниковъ и двадцать иноковъ. Бѣльцы, или свѣтскіе братья, находились подъ надзоромъ особо надъ ними поставленнаго начальника, отца духовника; имъ рѣдко дозволялось отлучаться въ городъ; они прибирали весь домъ, пекли хлѣбы, готовили кушанье и прислуживали за столомъ; въ этомъ тѣсномъ кругу дѣятельности они старались доказать свое благочестіе усердіемъ и покорностью жребію, обрекавшему ихъ на пожизненную уборку и чистку. Духовные братья, почти всѣ произнесшіе обѣтъ иночества, вели болѣе разнообразную жизнь; они были заперты въ стѣнахъ монастыря только въ періодъ послушничества; потомъ отецъ настоятель посылалъ ихъ проповѣдывать въ лондонскихъ церквахъ и по деревнямъ и даже миссіонерами въ чужіе края.

Бѣльцы жили въ особомъ помѣщеніи; съ иноками Джонъ Стормъ встрѣтился въ первый же вечеръ послѣ своего прибытія. Въ часъ вечерней рекреаціи всѣ они собрались въ общей комнатѣ, для чтенія и бесѣды. Величественная столовая была, какъ и корридоры, лишена всякихъ украшеній, даже мебели. На чистомъ бѣломъ полу были разставлены плетеныя кресла; вдоль одной изъ обшитыхъ панелями стѣнъ, тянулся книжный шкафъ, наполненный большею частью твореніями отцовъ церкви; надъ огромнымъ, внушительнаго вида каминомъ висѣла картонная табличка съ надписью: «Есть скопцы, которые сами себя сдѣлали таковыми ради царствія небеснаго».

Братья толпилась вокругъ Джона Сторма и внимательно его разсматривали. Не одна его личность внушала мнѣ любопытство: для этой кучки людей, оторванныхъ отъ жизни, прибытіе свѣжаго человѣка, выходца изъ внѣшняго міра, являлось цѣлымъ событіемъ. Этотъ человѣкъ зналъ, кто съ кѣмъ воюетъ теперь, какія гдѣ свирѣпствуютъ эпидеміи, какія правительства захватили власть въ свои руки, или были низвергнуты. Онъ могъ не упоминать объ этомъ въ случайной бесѣдѣ: уставъ братства запрещалъ обсуждать, само по себѣ, видѣнное и слышанное внѣ стѣнъ монастыря; но все, что происходило за этими стѣнами, казалось, носилось вокругъ него, въ воздухѣ.

Джонъ, съ своей стороны, присматривался къ своимъ будущимъ сожителямъ, стараясь угадать, что это за люди и что привело ихъ сюда. Здѣсь были собраны люди всѣхъ возрастовъ; почти всѣ религіозныя школы прислали сюда своихъ представителей. Рядомъ съ блѣднымъ лицомъ аскета, сіяли невинные глаза святого. Были тутъ живые и проворные; были медлительные и робкіе. Всѣ были одѣты въ длинныя черныя рясы (форма общины); у многихъ станъ опоясывала веревка съ тремя узлами. Они рѣдко упоминали о внѣшнемъ мірѣ, но ясно было, что они не могли изгнать его изъ своихъ мыслей. Тонъ бесѣды былъ веселый; нѣкоторые разсказы настоятеля изъ эпохи его проповѣднической дѣятельности вызывали даже смѣхъ. Газетъ въ братствѣ не было (кромѣ одного распространеннаго церковнаго органа) и никакихъ игръ; курить не дозволялось.

Позвонили къ ужину, и всѣ сошли внизъ въ рефектуаръ. Это была просторная комната въ подвальномъ этажѣ, еще сохранившая кое-какіе слѣды своего прежняго назначенія. Надъ огромной печью опять-таки висѣла карта съ надписью: «И никто ничего изъ имѣнія своего не называлъ своимъ, но все у нихъ было общее». Вдоль трехъ стѣнъ комнаты тянулись бѣлые, тщательно выскобленные столы; сидѣньями служили скамьи безъ спинокъ; кресло было только одно, посрединѣ, — для настоятеля.

Ужинъ состоялъ изъ похлебки и молока съ чернымъ хлѣбомъ; тарелки и кружки были оловянныя. Во время ужина одинъ изъ братьевъ, сидѣвшій за пюпитромъ, къ которому вели ступеньки, прочелъ сначала нѣсколько мѣстъ изъ св. Писанія, потомъ нѣсколько страницъ изъ свѣтской книги. Только что кончился ужинъ, зазвонили опять, къ повечерію. Братья стали въ рядъ, вышли изъ дому и направились черезъ дворъ, въ маленькую церковь.

Въ старинномъ зданіи царилъ полумракъ, но братья собрались всѣ въ алтарѣ. Они размѣстились двумя группами, другъ противъ друга, на трехъ рядахъ скамей: бѣльцы впереди, за ними послушники, и позади всѣхъ отцы иноки. Служили двое, по одному изъ каждой группы. Miserere^[5] читали на колѣняхъ, псалмы пѣли съ частыми остановками, восклицая въ промежуткахъ: Ave Maria!-- что производило впечатлѣніе прерывистаго вопля. Служба тянулась не долго и закончилась словами: «Боже Всемогущій, даруй вамъ мирный сонъ и кончину непостыдную!» Снова ударили въ колоколъ, и братья въ молчаньи возвратились въ домъ.

Джонъ Стормъ шелъ позади всѣхъ, съ настоятелемъ. Проходя черезъ дворъ, освѣщенный луной, онъ былъ пораженъ какимъ-то страннымъ звукомъ.

— Это сикомора скрипитъ, — сказалъ настоятель.

Джону Сторму почудился голосъ Глори, но такъ какъ ему и во время службы слышался ея плачъ, онъ не придалъ значенія этому обстоятельству и счелъ его обманомъ слуха. Полчаса спустя, всѣ иноки разошлись по своимъ кельямъ, огни потушили, и Геѳсиманская обитель предалась отдыху.

Келья Джона находилась на самомъ верху, по близости къ помѣщеніямъ бѣльцовъ. Надъ нею ничего не было, кромѣ башенки съ плоской свинцовой крышей, которою монахи пользовались иногда, какъ наблюдательнымъ пунктомъ, и выходили на нее подышать свѣжимъ воздухомъ. Келья была маленькая, узкая комната; все убранство ея составляли столикъ, стулъ, налой, распятіе и деревянная кровать съ соломеннымъ изголовьемъ и малиновымъ одѣяломъ съ большимъ бѣлымъ крестомъ посрединѣ; на полу не было даже коврика.

— Эта келья, — сказалъ себѣ Джонъ, — будетъ моимъ убѣжищемъ на всю остальную жизнь. Земное странствіе мое пришло къ концу.

Церковь наложила на него свою властную руку, и онъ ощутилъ въ душѣ глубокій миръ. Онъ былъ подобенъ кораблю, который, послѣ бурнаго плаванія, тихо колышется на якорѣ у пристани.

За стѣнами обители былъ міръ, причудливый, вѣчно мѣняющійся; внутри ихъ — разъ навсегда установленные правила и обычаи, не слишкомъ суровые, хотя и непреложные. Снаружи — непрестанное волненіе финансоваго моря, приливы и отливы богатствъ; внутри — довольство малымъ, бѣдность, но не тягостная, безъ тревогъ и опасеній. Снаружи — борьба, соперничество, лихорадочная погоня за наживой; внутри — покой, счастье и великія тайны, которыя Богъ открываетъ душѣ человѣческой въ уединеніи.

Джонъ началъ припоминать послѣдовательно всю свою жизнь, мысленно говоря себѣ:

— Все равно; теперь все миновало. Никогда больше я не выйду отсюда. Простите, друзья, простившіе мнѣ! Простите и вы, не прощающіе враги! И ты, міръ, огромный, тщеславный, жестокій, лицемѣрный, — прости! Простите, пышность и слава міра! Прости, жизнь, свобода и — любовь!

Вѣтеръ шелестилъ листьями стараго дерева, росшаго посрединѣ двора, и Джону снова почудился голосъ, который слышался ему, когда онъ проходилъ изъ церкви въ домъ. Глаза его были закрыты, но лицо Глори, съ вздернутой дрожащей верхней губкой, съ влажными смѣющимися глазами, явственно выступало изъ мрака.

— Ave Maria!-- прошепталъ онъ и повторяла эти святыя слова снова и снова, пока не уснулъ.

На слѣдующее утро еще не разсвѣло, какъ его уже разбудилъ стукъ въ дверь, и тихій голосъ, говорившій: «Domine!»

То отецъ настоятель обходилъ весь домъ, будя братію, по завѣту Спасителя: «Кто хочетъ быть первымъ между вами, будь всѣмъ слугой»!

— Deo gratias, — отозвался Джонъ, и голосъ повторилъ то же у сосѣдней двери. Колоколъ прозвонилъ къ заутренѣ, и Джонъ вышелъ изъ кельи, чтобы начать новую жизнь въ качествѣ брата Сторма.

II.

Уставъ ордена запрещалъ братьямъ особенно сближаться между собою и отдавать кому-либо исключительное предпочтеніе; тѣмъ не менѣе, повинуясь голосу природы, Джонъ Стормъ пріобрѣлъ себѣ друзей въ монастырѣ. Чувство, которое внушалъ ему настоятель, было сильнѣе любви и приближалось къ обожанію; къ многимъ изъ иноковъ онъ также чувствовалъ нѣжную симпатію. Отецъ духовникъ былъ человѣкъ суровый и замкнутый, очень строгій и придирчивый, но остальные побольшей части застѣнчивы и кротки въ обращеніи; внѣшній міръ внушалъ имъ боязнь, смѣшанную съ любопытствомъ.

Ближе всего онъ сошелся съ двумя изъ бѣльцовъ, отчасти, благодаря близости его кельи къ отведенному имъ помѣщенію. Одинъ былъ высокій, крупный молодой человѣкъ, походившій скорѣе на очень рослаго мальчика; днемъ онъ исполнялъ обязанности монастырскаго привратника; ночью его смѣнялъ другой. братъ Эндрью — бѣльцовъ называли по именамъ, а не по фамиліямъ, — принадлежалъ къ тѣмъ безхарактернымъ существамъ, которыя только тогда бываютъ счастливы, когда имъ удалось потопить свою индивидуальность въ чужой и слить свою судьбу съ участью другого человѣка. Онъ съ перваго дня привязался къ Джону и въ свободныя минуты ходилъ за нимъ по пятамъ, неуклюже раскачивая свое грузное тѣло и волоча ноги, какъ одряхлѣвшая собака. Безбородое лицо его имѣло полудѣтское выраженіе; онъ совсѣмъ не умѣлъ вести разговоръ и, что бы ему ни говорили, только поддакивалъ.

Другой пріятель Джона былъ бѣлецъ, съ которымъ онъ познакомился еще раньше, въ госпиталѣ, братъ Полли Ловъ; здѣсь дружба росла медленнѣе; на пути сближенія стояло трагическое препятствіе. Въ первый разъ Джонъ увидалъ его въ рефектуарѣ, въ вечеръ своего прибытія, и замѣтилъ въ лицѣ его слѣды истощенія и страданія. Потомъ онъ часто встрѣчалъ его въ церкви, или въ корридорахъ, иногда кланялся ему и улыбался, но братъ Павелъ ни разу не подалъ вида, что узнаетъ его. Въ концѣ концевъ онъ усумнился въ томъ, что это дѣйствительно братъ Полли Ловъ, и однажды утромъ, послѣ завтрака, подымаясь по лѣстницѣ вмѣстѣ съ настоятелемъ, спросилъ его:

— Отецъ мой, скажите, этотъ блѣдный бѣлецъ съ грустными глазами — тотъ самый, котораго я зналъ въ госпиталѣ?

— Да. Теперь на него наложена эпитимія, — молчаніе.

— Ахъ вотъ что! А знаетъ онъ, что случилось съ его сестрой?

— Нѣтъ.

Былъ часъ утренней рекреаціи. Отецъ настоятель увлекъ Джона во дворъ и сталъ говорить, о братѣ Павлѣ.

Онъ постоянно мучится мыслями о внѣшнемъ мірѣ; при его слабомъ сложеніи, нервности и наклонности къ чахоткѣ такая борьба съ злымъ духомъ ему совершенно не по силамъ. По уставу, бѣльцы могутъ принимать на себя иноческій санъ только послѣ многихъ лѣтъ жизни въ монастырѣ и усердныхъ трудовъ Господа ради, но, въ виду всего вышесказаннаго, для брата Павла рѣшено сдѣлать исключеніе и совершить надъ нимъ обрядъ постриженія немедленно, дабы вырвать его изъ когтей діавола и подавить въ немъ влеченіе къ міру.

— Вы на опытѣ убѣдились, что это вѣрное средство? — спросилъ Джонъ. — Значитъ, когда монахъ произнесъ обѣтъ, всѣ помыслы о земномъ должны исчезнуть изъ души его?

— Онъ подобенъ моряку, готовящемуся къ отплытію. Пока корабль его въ гавани, всѣ мысли его обращены къ дому, оставшемуся позади, но, разъ выйдя въ открытое море, онъ думаетъ только о той пристани, къ которой стремится.

— Но развѣ онъ не оглядывается назадъ? Морякъ можетъ писать друзьямъ и близкимъ, съ которыми онъ разстался; монахъ, безъ со* мнѣнія, можетъ молиться за нихъ.

— Какъ за братьевъ и сестеръ по духу, — да, сколько угодно и во всякое время; какъ за братьевъ и сестеръ по плоти — нѣтъ; это дозволяются лишь въ исключительныхъ случаяхъ, когда они особенно нуждаются въ помощи. Сынъ мой, всѣ помыслы монаха должны быть отданы его небесному супругу, --Христу, и всѣ чада Христовы одинаково родные ему.

Въ заключеніе отецъ настоятель просилъ Джона воздерживаться вообще отъ всякихъ упоминаній о происшедшемъ въ госпиталѣ, такъ какъ если это дойдетъ до ушей брата Павла, результаты могутъ получиться весьма прискорбные.

Предостереженіе казалось безполезнымъ. Съ этого дня Джонъ самъ началъ избѣгать брата Павла. Въ церкви и въ рефектуарѣ онъ старался не смотрѣть на него. Каждый разъ, при видѣ этого изможденнаго лица съ голоднымъ взглядомъ, ему представлялся плѣнный орелъ съ переломленнымъ крыломъ, посаженный въ клѣтку. Онъ былъ непріятно пораженъ, узнавъ, что ихъ кельи находятся рядомъ. При встрѣчѣ въ корридорѣ, онъ съ какимъ-то страхомъ спѣшилъ пройти мимо и радовался, что запретъ настоятеля не дозволяетъ брату Павлу вступать въ разговоры. Подъ тлѣющимъ пепломъ могли крыться горячіе угли, на которые стоитъ только подуть, чтобъ они разгорѣлись яркимъ пламенемъ.

Въ концѣ концевъ они все-таки встрѣтились, на плоской кровлѣ башенки, возвышавшейся надъ ихъ кельями. Джонъ усвоилъ себѣ привычку выходить туда послѣ повечерія, чтобы съ высоты взглянуть на Лондонъ и поблагодарить Бога за свое избавленіе изъ когтей его. Въ тотъ вечеръ небо было усѣяно звѣздами; городъ широко разлегся внизу, точно огромное чудовище. Теперь Джону чудилось въ немъ что-то демоническое. Рѣка извивалась по песку, словно змѣй; тамъ и сямъ ее, словно пластинки чешуи, перерѣзывали мосты; дальше къ западу лежала голова чудовища, начинавшая сверкать огнями.

— Она тамъ, — подумалъ Джонъ и вздрогнулъ, пораженный какимъ-то звукомъ. Неужели онъ вслухъ выговорилъ эти слова? Нѣтъ, говорилъ не онъ, а кто-то другой. У парапета стоялъ братъ Павелъ и смотрѣлъ въ ту же сторону. Почувствовавъ, что за нимъ кто-то стоитъ, онъ вздрогнулъ, обернулся, смущенно пробормоталъ что-то невнятное и поспѣшилъ скрыться, словно застигнутый на мѣстѣ преступленія.

— Боже, смилуйся надъ нимъ! — подумалъ Джонъ. — Еслибъ онъ только зналъ, что случилось!

Онъ вернулся въ свою келью и началъ думать о Глори. Обрывки воспоминаній въ первый разъ слились въ одно цѣлое; въ первый разъ онъ сообразилъ, въ какую опасную минуту онъ лишилъ Глори своего покровительства, какъ шатко ея положеніе въ госпиталѣ, какой опасностью грозятъ ей ея сношенія съ Полли Ловъ.

Къ послѣдней молитвѣ, — благодарственной за испытанія пережитаго дня, — которую полагалось, по уставу, произносить у себя въ кельѣ, передъ распятіемъ, стоящимъ возлѣ кровати, Джонъ присоединилъ слова: «Господи, благослови и защити ее, гдѣ бы она ни была!»

Онъ больше не выходилъ на кровлю башенки вплоть до утра того дня, когда ему предстояло быть посвященнымъ въ послушники. Все это время душа его такъ щедро изливалась въ молитвѣ, что онъ уже почти началъ смотрѣть на себя, какъ на человѣка, перешедшаго въ другой міръ, отрѣшившагося отъ всего земного. Утро было ясное и морозное; съ башенки видно было, что на землѣ внизу творится что-то необычное. Магазины были заперты; площади запружены народомъ; по улицамъ двигались процессіи, гремѣла музыка, развѣвались знамена. Онъ вспомнилъ, что это былъ за день, — 9-е ноября, день выборовъ лорда-мэра, и опять подумалъ о Глори. Она, навѣрное, въ толпѣ; она такая жизнерадостная, такъ любитъ свѣтъ, веселье и пышность!..

То былъ послѣдній день, данный ему для подготовки; ему было запрещено разговаривать съ братіей; онъ вернулся въ свою келью и заперъ дверь. Но отголоски улицы долетали и сюда. Весь день на улицахъ играла музыка, слышался стукъ лошадиныхъ копытъ, топотъ человѣческихъ ногъ. До послѣдней минуты, даже когда онъ стоялъ на колѣняхъ передъ распятіемъ, закрывъ ладонями лицо, ему представлялось веселое зрѣлище, толпа, мужскія, женскія, дѣтскія головы у каждаго окна, на каждомъ балконѣ, и между ними головка Глори; ея лучистые глаза и смѣющіяся губы выступали совершенно ясно.

Только къ вечеру стало потише. Раздался звонъ колокола, и Джонъ сошелъ внизъ. Братія ожидала его въ большой залѣ; всѣ вытянулись въ линію и двинулись въ церковь; впереди братъ Эндрью съ крестомъ, потомъ братъ Павелъ съ кадильницей, другіе бѣльцы со свѣчами, за ними иноки въ рясахъ, настоятель въ камилавкѣ и позади всѣхъ — Джонъ Стормъ.

Алтарь былъ украшенъ по праздничному; служба шла странная, во торжественная. Джонъ написалъ обѣтъ вѣрности и послушанія и собственноручно возложилъ бумагу на алтарь. До сихъ поръ онъ носилъ платье свѣтскаго священника; теперь его должны были облечь въ одежду ордена.

Отецъ настоятель стоялъ на ступенькахъ алтаря; у ногъ его лежала ряса. Онъ взялъ ее, благословилъ, надѣлъ на Джона и препоясалъ веревкой, говоря: «Прими это вервіе и носи его, памятуя о чистотѣ сердца, которую ты непрестанно долженъ стараться хранить изъ любви и угожденія Господу нашему Іисусу».

Въ это мгновеніе дверь внезапно и съ шумомъ захлопнулась, въ знакъ того, что отнынѣ міръ закрылся для новопосвященнаго брата; хоръ запѣлъ Gloria Patri^[6], потомъ гимнъ, начинающійся словами:

«Прости, міръ скорби,

Тревоги, раскола, борьбы!

Покидаю тебя на порогѣ

Жизни небесной».

Въ этотъ же вечеръ долженъ былъ связать себя вѣчнымъ обѣтомъ братъ Павелъ; лишь только Джонъ отошелъ, онъ приблизился къ ступенькамъ алтаря. Онъ былъ блѣденъ, замѣтно взволнованъ и споткнулся бы, еслибъ его не поддерживали съ одной стороны отецъ духовникъ, съ другой — братъ Эндрью.

Вся церемонія была повторена, только съ еще большей торжественностью: служили панихиду, пѣли De profundus, читали «Ессе quam bonum»; унылый, протяжный звонъ колокола, казалось, возвѣщалъ о погребеніи; все закончилось гимномъ: «Кто умеръ во Христѣ, тотъ побѣдилъ смерть и разсѣялъ мрачные страхи ея».

Джонъ Стормъ былъ глубоко потрясенъ. Ему казалось, что небеса отверзлись передъ нимъ, а земля уходитъ изъ виду. Съ трудомъ вѣрилось, что онъ все еще остается человѣкомъ изъ плоти и крови.

Онъ опомнился только на башнѣ, куда онъ вышелъ снова, теперь уже въ рясѣ и съ веревкой вокругъ пояса. Морозный воздухъ къ вечеру сгустился въ плотный туманъ; слышались сигналы, предупреждавшіе объ опасности столкновенія; могучее чудовище внизу, казалось, извергало пламя тысячью ноздрей и ревѣло тысячью глотокъ.

Джонъ услыхалъ шаги; кто-то подошелъ къ нему. То былъ братъ Павелъ. Онъ заговорилъ быстро, взволнованно, пытаясь засмѣяться:

— Я такъ счастливъ, что вы пришли къ намъ! Я радъ, что мой искусъ молчанія кончился, и я могу сказать вамъ, какъ я радъ видѣть васъ здѣсь.

— Благодарю васъ, — сказалъ Джонъ и хотѣлъ пройти мимо.

— Я всегда былъ увѣренъ, что вы придете къ намъ, т. е. послѣ той ночи, какъ вы говорили… помните, ночь бала сидѣлокъ, когда меня навѣстилъ отецъ настоятель? Надѣюсь, однако, что ничего дурного не случилось… т. е. я хочу сказать, въ госпиталѣ?..

Джонъ ощупью искалъ двери.

— Всѣ васъ такъ любили… больные, сидѣлки, — всѣ! Какъ они должны грустить о вашемъ уходѣ! Надѣюсь, вы всѣхъ оставили здоровыми… счастливыми… да?

— Спокойной ночи! — отозвался Джонъ уже съ лѣстницы.

На мигъ воцарялось молчаніе; потомъ братъ Павелъ выговорилъ измѣнившимся голосомъ:

— Я понимаю васъ. Вы хотите сказать, что о внѣшнемъ мірѣ не слѣдуетъ говорить иначе, какъ въ экстренныхъ случаяхъ. Тѣмъ болѣе, что мы произнесли обѣты и связаны на всю жизнь, — по крайней мѣрѣ, я. И все-таки, еслибъ вы могли сказать мнѣ… Я виноватъ, очень виноватъ. Я долженъ покаяться въ своемъ проступкѣ и наложить на себя эпитемію.

Джонъ торопливо спускался съ лѣстницы, спѣша укрыться въ своей комнатѣ.

— Помоги ему, Боже! — думалъ онъ. — И мнѣ также! Господи, поддержи насъ обоихъ! Какъ я буду жить, скрывая эту тайну? И что станется съ нимъ, если онъ узнаетъ ее?

Онъ присѣлъ на кровать, стараясь собраться съ мыслями. Да, брать Павелъ достоинъ состраданія. Во всемъ нравственномъ мірѣ нѣтъ зрѣлища, болѣе печальнаго, чѣмъ человѣкъ, отрекшійся отъ свѣта, въ то время, какъ сердце его еще полно земнымъ. Что онъ здѣсь дѣлаетъ? Что привело его сюда? Зачѣмъ такому человѣку быть въ монастырѣ? Онъ такъ жалокъ, такъ безпомощенъ передъ лицомъ жизни и долга! Неужели это справедливо, неужели необходимо, неужели такъ угодно Богу?

Брать — здѣсь, сестра — въ мірѣ. Она молода, тщеславна, а свѣтъ полонъ соблазновъ. Одна, безъ защитника, безъ руководителя, окруженная всевозможными опасностями!.. Она уже пала, уже покрыла себя стыдомъ, а онъ лишенъ возможности спасти ее. Что бы ни случилось въ ея прошломъ, что бы ни постигло ее въ будущемъ, онъ потерянъ для нея навсегда. Плѣнный орелъ съ переломленнымъ крыломъ прикованъ цѣпью къ стѣнѣ… А молитва! Молитва лучшій оплотъ чистоты; Богъ не нуждается въ человѣческихъ усиліяхъ…

Джонъ упалъ на колѣни передъ распятіемъ. Въ смѣтныхъ, безсвязныхъ грезахъ онъ думалъ одновременно о Глори и братѣ Павлѣ, о Полли и о Дрэкѣ. Образы ихъ мелькали въ его головѣ, давили его мозгъ, исчезали и возвращались снова. Ночь была холодна, но на лбу его выступилъ каплями потъ. Внутренній голосъ изъ тейниковъ души что-то шепталъ ему, но онъ старался не слушать. Онъ былъ точно слѣпой, который, споткнувшись, упалъ на краю бездны и слышитъ, какъ внизу волны разбиваются объ утесы.

Читая послѣднюю молитву, онъ пропустилъ слова, относившіяся къ Глори (ему казалось, что этого требуетъ долгъ), но отъ пропуска молитва лишилась жизненности и силы, лишилась души. Среди ночи онъ въ испугѣ проснулся. Ему пригрезилось, что онъ умеръ и похороненъ. Правда это или только сонъ? Вокругъ было темно. Онъ поднялъ голову, протянулъ руку. Нѣтъ, это правда. Мало-по-малу онъ припомнилъ послѣдовательно всѣ событія предыдущаго дня. Да, это произошло въ дѣйствительности.

— Но вѣдь я же не такъ, какъ братъ Павелъ; я не на всю жизнь связанъ, — сказалъ онъ себѣ и, утѣшенный, какъ ребенокъ, снова улегся.

Ему было стыдно, но отогнать этихъ мыслей онъ не могъ. Онъ уже чувствовалъ себя узникомъ въ темницѣ, который мечтаетъ объ освобожденіи.

III.

5а, у малой заставы,

Гай Холборнъ, Лондонъ.

9 ноября, 18—

Ура! ура! ура! симъ возвѣщается вамъ, съ подобающею важностью и торжественностью, что я, Глори Квэйль, оставила госпиталь на время. Развѣ я вамъ не говорила? Вы не обратили вниманія на этотъ параграфъ въ уставѣ? Каждые полгода сидѣлкѣ дается отпускъ на недѣлю, а такъ какъ сегодня исполнилось ровно шесть мѣсяцевъ со времени моего поступленія, такъ какъ недѣля слишкомъ короткое время для того, чтобы прокатиться на островъ, а здѣсь я познакомилась съ одной очень милой дамой, которая усиленно приглашала меня посѣтить ее… вы понимаете?

Въ первый разъ со времени пріѣзда въ Лондонъ, я была полной госпожей своего времени и поступковъ и потому изображала изъ себя юнаго жеребенка, который въ первый разъ увидалъ зеленую травку. Однако, надо разсказать вамъ все по порядку. День начался великолѣпно. Былъ такой часокъ, что небо смѣялось и плакало вмѣстѣ, а публика чихала и прочищала носы; но потомъ наступило морозное утро, яркое, солнечное; въ воздухѣ точно алмазы сверкали. Я вышла изъ госпиталя между одинадцатью и двѣннадцатью и, проходя черезъ паркъ, замѣтила, что на Букингэмскомъ дворцѣ развиваются флаги и повсюду звонятъ въ колокола. Оказалось, что сегодня день рожденія принца Уэльскаго я въ то же время день выборовъ лорда-мэра; повсюду на улицахъ играли оркестры музыки; народъ толпою валилъ къ Зданію парламента. Я побѣжала вслѣдъ за другими и удостоилась лицезрѣть парадъ въ честь лорда-мэра.

Знаете ли вы, люди добрые, что это такое? Это парадъ не военный, а гражданскій. Разъ въ годъ король Сити разгуливаетъ по улицамъ, какъ настоящій король, въ сопровожденіи огромнѣйшей свиты изъ солдатъ и всякихъ крупныхъ и мелкихъ чиновниковъ, въ парикахъ, съ напудренными косичками и въ длинныхъ чулкахъ, словомъ, въ самыхъ допотопныхъ костюмахъ. У нынѣшняго короля было штукъ семьсотъ предшественниковъ и онъ полагаетъ свою гордость въ томъ, чтобы показать, что онъ носитъ одно съ ними платье. И все-таки это было ужасно красиво и я готова была кричать отъ восторга, видя, какъ эти почтенные синьоры для такого случая забыли свою солидность и представляются мальчишками.

Что за зрѣлище! Повсюду развѣвались флаги, черезъ улицы были перекинуты вырѣзанные фестонами куски матеріи, съ надписями вродѣ: «Въ единеніи — сила. Боже, спаси королеву» и другія, столь же милыя, хотя и не оригинальныя изреченія. На главныхъ улицахъ была прекращена торговля и омнибусы принуждевы были отправляться въ объѣздъ, къ великому изумленію жителей узкихъ переулковъ. Повсюду толпа, густые ряды людей, прижатыхъ одинъ къ другому, съ побѣлѣвшими, поднятыми кверху лицами, совсѣмъ какъ за картинахъ изображаютъ круглые, стоячіе камни на Шоссе Великана, — это было чудесно!

А сколько смѣшного! Въ ожиданіи процессіи, обязанность забавлять публику, повидимому, любезно приняли на себя полисмены. Тотъ, что стоялъ всѣхъ ближе во мнѣ, былъ толстъ, какъ Фальстафъ; тощій, молодой шалопай, стоявшій впереди его, все время обращался къ нему съ разными интимными замѣчаніями, называя его Робертомъ. Юный нахалъ не подозрѣвалъ, что и самъ онъ не менѣе смѣшонъ, на головѣ, у него былъ хохолокъ, сильно напомаженный и тщательно зачесанный на правую сторону, для того, чтобы можно было его видѣть лѣвымъ глазомъ, — и ужъ какъ же онъ поглядывалъ на него!..

А процессія! Боже милостивый, какъ мы хохотали! Кого тутъ только ни было: и лѣсничіе, и лейбъ-гвардейцы изъ Тоуэра, шотландскіе стрѣлки, волынщики, дамы изъ балета, которыя тряслись за шаткихъ носилкахъ, изображая изъ себя свободу и промышленность, и въ концѣ концовъ самъ король Сити, улыбающійся и раскланивающійся на всѣ стороны, а позади его вассалы въ желтыхъ кафтанахъ и красныхъ шелковыхъ чулкахъ.

Повидимому, любимцемъ публики былъ горецъ въ странно узкихъ розовыхъ панталонахъ, шествовавшій съ необычайно торжественнымъ видомъ; онъ, кажется, воображалъ себѣ, что участвуетъ въ религіозной церемоніи, въ качествѣ идола, вынесеннаго на прогулку.

А оркестры! Ихъ было, по крайней мѣрѣ, штукъ двадцать, и духовыхъ, и мѣдныхъ, и всѣ играли «Вашингтонскую почту», причемъ ни одинъ не могъ попасть въ тактъ другому. Это было какое-то попурри изъ разныхъ мелодій, настоящій калейдоскопъ звуковъ; прибавьте къ этому колокольный звонъ въ честь рожденія принца, ружейные выстрѣлы; словомъ, когда все это кончилось, я почувствовала себя, какъ тотъ мужъ, котораго жена подарила двумя близнецами и который ни за милліоны не согласился бы лишиться хоть одного изъ нихъ, но не находилъ въ себѣ мужества дать хоть ломаный грошъ за третьяго.

Цѣлыхъ полчаса тянулась мимо меня процессія; когда она скрылась изъ виду, я вспомнила дамъ въ нарядныхъ платьяхъ, которыя возсѣдали въ великолѣпныхъ экипажахъ, хотя вовсе не казались умнѣе или красивѣе другихъ женщинъ, и пошла обратно съ маленькимъ твердымъ комочкомъ у сердца и мозолью на лѣвой ногѣ; юный шалопай съ хохолкомъ, неосторожно отодвинувшись назадъ, наступилъ мнѣ на палецъ. По всей вѣроятности эти барыни будутъ нынче вечеромъ пировать съ лордами и знатью, и крошки, падающія со стола богачей, разойдутся пирогами и паштетами по глухимъ закоулкамъ, гдѣ бродитъ голодъ, и ужъ навѣрное маленькому Лазарю въ Майль-Эндъ-родѣ въ эту самую минуту снится Дикъ Виттингтонъ и лондонское лордъ-мэрство.

Должно быть, и мнѣ на ходу приснилось, что-нибудь въ этомъ родѣ, потому что, какъ бы вы думали, что я сдѣлала? Сказать? Да, скажу. Я обратилась къ себѣ съ такой рѣчью: «Глори, дитя мое, представь себѣ, что въ этомъ огромномъ, красивомъ, пышномъ Лондонѣ, ты почти такъ же бѣдна, какъ былъ бѣденъ Дикъ Виттингтонъ; представь себѣ, такъ, ради шутки, что у тебя нѣтъ ни дома, ни друзей, что ты ушла изъ госпиталя, или, можетъ быть, тебя выгнали и нѣтъ у тебя ни одной хорошей знакомой, которая готова была бы принять тебя; представь себѣ, что все это случилось въ дѣйствительности, — чтобы ты сдѣлала прежде всего?» На все это я, не задумываясь, отвѣчала: «Прежде всего ты должна нанять себѣ квартиру, дитя мое, а затѣмъ приняться за работу, чтобы показать этому огромному, пышному Лондону, на что способна женщина, когда она рѣшила заставить его упасть къ ея маленькимъ ножкамъ».

Отсюда слышу, какъ дѣдушка говоритъ: «Господи помилуй, дѣвочка, но вѣдь ты же не попробовала?» Ну, да, попробовала, — ради забавы, конечно, и еще потому, что въ каждой дочери Евы сидитъ кусочекъ злого духа. Помните ли вы кошку, которая никакъ не могла ужиться у насъ въ домѣ, не смотря на всѣ ласки и баловство тети Рэчели, и, пренебрегши цѣльнымъ молокомъ и размоченной булкой, перелѣзла черезъ заборъ на заднемъ дворѣ, чтобы присоединиться къ бродячимъ кошкамъ, которыя питаются чѣмъ попало? Ну, вотъ и я чувствовала себя, какъ Румми; въ карманѣ у меня было три соверена, а въ душѣ — вызовъ судьбѣ.

И все-таки это было ужасно забавно; на свѣтѣ такъ весело, что я не могу понять, какъ можно уйти изъ него по доброй волѣ, прежде чѣмъ васъ заставятъ уйти. Не прошла я и десяти шаговъ въ своей новой роли мадмуазель Дикъ Виттингтонъ, какъ толстый слонообразный кучеръ крикнулъ мнѣ: «Ты куда прешь?» и я чуть было не попала подъ колеса ландо, въ которомъ сидѣли двѣ нахальнаго вида особы въ котиковыхъ жакеткахъ, напудренныя и намазанныя до нельзя. Въ одной изъ нихъ я узнала нашу бывшую сидѣлку, которую съ позоромъ выгнали вонъ изъ госпиталя; къ счастью, она не видѣла меня, — говорю: къ счастью, потому что твердый комочекъ у меня въ сердцѣ, сталъ въ эту минуту горекъ, какъ желчь; я высказала, въ назиданіе себѣ нѣсколько философскихъ замѣчаній и прошла мимо.

О, Боже, что за ужасъ лондонскія квартирныя хозяйки! Это какія-то Шейлоки въ юбкахъ; каждая изъ нихъ наровитъ вырвать у тебя кусочекъ мяса. Первая, къ которой я обратилась, спросила съ меня двѣ гинеи за двѣ комнаты, не считая свѣчей и дровъ. «Въ мѣсяцъ?» — говорю я. — «Да, если желаете, можно и по-мѣсячно». — «Двѣ гинеи въ мѣсяцъ?» Вотъ такъ фунтъ. Я кубаремъ выкатилась изъ этого дома.

Затѣмъ, я направила свой путь въ болѣе скромныя улицы, по близости къ парламенту, гдѣ почти въ каждомъ домѣ, на маленькой зеленой занавѣскѣ красуется карточка съ надписью: «Отдается въ наймы». И тутъ, въ концѣ концовъ, я нашла себѣ подходящее помѣщеніе, — на недѣлю, только на время отпуска. Плата за двѣ комнаты десять шиллинговъ, считая все. «Хорошо, я беру», сказала я съ надменнымъ видомъ; но тутъ хозяйка, страшная уродина съ намекомъ на усы, учинила мнѣ настоящій экзаменъ. «Вы замужемъ?» — «О, нѣтъ!» — «Чѣмъ же вы занимаетесь?» — А я, глупая и говорю: «Ничѣмъ». У меня только и думы было, что о Дикѣ Виттингтонѣ, а о госпиталѣ я какъ-то совсѣмъ забыла, тѣмъ болѣе, что была въ своемъ платьѣ, а не въ формѣ. Ну, она и объявила мнѣ, что не принимаетъ на квартиру незамужнихъ молодыхъ особъ безъ всякихъ занятій, и я опять очутилась на улицѣ.

Я не огорчилась, о, нѣтъ! вѣдь это же было только въ шутку; но такъ какъ дѣвицы безъ занятій не внушаютъ къ себѣ довѣрія, я рѣшила, на случай, если меня опять спросятъ, чѣмъ я занимаюсь, говорить, что я пѣвица. У третьей хозяйки была только одна комната, въ четвертомъ этажѣ и на заднемъ дворѣ, но прежде чѣмъ я успѣла подняться на этотъ чердакъ, меня опять притянули къ допросу. «Чѣмъ занимаетесь, миссъ?» — «Я пѣвица». — «Профессіональная, миссъ?» — «То-есть, какъ: профессіональная?» — «Понятно какъ, на сценѣ поете?» — «Н--да, въ этомъ родѣ». — «Мы актрисъ не принимаемъ».

Часъ отъ часу не легче! Я чуть не взвизгнула, до того это было смѣшно. Но время шло, на большомъ Бенѣ^[7] пробило четыре, начинало темнѣть, и вдругъ я вижу вывѣску: «Убѣжище для дѣвушекъ». Неужели благотворительное? думаю. — Нѣтъ, съ виду не похоже на то. Я смѣло вхожу и спрашиваю управительницу. «Вы хотите сказать: надзирательницу, миссъ?» — «Ну, надзирательницу такъ надзирательницу», говорю я. Та является, подходитъ, улыбаясь? — Нѣтъ, не улыбаясь: видъ у нея былъ вовсе неблагодушный, — и начинаетъ задавать мнѣ какіе-то таинственные вопросы. «Что, миленькая, устали, надоѣла вамъ эта жизнь? Скверная жизнь, правда вѣдь?» Я нѣсколько времени отвѣчала ей, потомъ чувствую, что у меня ужасно тѣснитъ въ горлѣ, и холодная дрожь бѣжитъ внизъ по спинѣ, и спрашиваю ее, о чемъ она собственно говоритъ Она пришла въ изумленіе и, въ свою очередь, спрашиваетъ: хорошо ли я веду себя? Я говорю: «Надѣюсь!» тогда объявила, что не можетъ принять меня и указала на карточку на стѣнѣ, которую я, по простотѣ и не догадалась прочитать раньше. А тамъ было написано? «Предлагаютъ убѣжище и помощь женщинамъ, которыя хотятъ оставить позорный и безславный образъ жизни».

На этотъ разъ я таки взвизгнула: слишкомъ ужъ все это было нелѣпо. Въ одномъ мѣстѣ я оказалась недостаточно хороша, въ другомъ — недостаточно дурна; во имя всего смѣшного, что еще могло ждать меня? Пока я странствовала, совсѣмъ стемнѣло; воздухъ сталъ черный, какъ сѣверо-западный вѣтеръ; «притомились мои рѣзвы ноженьки»; я забыла, что я мадмуазель Дикъ Виттингтонъ и, помня только добродѣтельную самаритянку, приглашавшую меня погостить, прыгнула въ первый попавшійся омнибусъ.

Омнибусъ привезъ меня къ Пиккадилли, гдѣ мнѣ рѣшительно нечего было дѣлать. А на землю тѣмъ временемъ спустился туманъ, и я чуть было не затерялась въ немъ.

О Ананія, Азарія и Мисаилъ! Знаете ли вы, что такое лондонскій туманъ? Это дымъ, сажа, сѣра. Онъ темнѣе ночи, потому что въ немъ не видно огней, плотнѣе облачнаго столпа, грязнѣе испареній на кирпичномъ заводѣ. Вамъ начинаетъ казаться, что вся земля сплошной: свиной хлѣвъ, который бросили въ котелъ съ кипяткомъ, а Лондонъ взялъ и снялъ крышку. Среди этого ада ползутъ кэбы, тащатся омнибусы, мелькаютъ съ факелами въ рукахъ вонючіе грязные бѣсы, которые, при ближайшемъ разсмотрѣніи, оказываются обыкновенными людьми; вы идете ощупью, хрипите, кашляете; самыя добродушныя физіономіи, внезапно вынырнувъ изъ тумана, пыхтятъ и фыркаютъ на васъ, какъ звѣри въ Апокалипсисѣ.

Вначалѣ все это показалось мнѣ очень забавнымъ, но потомъ я принуждена была расхохотаться, чтобъ не расплакаться, а когда я со смѣхомъ обратилась къ какому-то прохожему, спрашивая его, какъ пройти къ холборнскому омнибусу, меня толкнулъ полисменъ, говоря:

— Проходи, проходи, нечего тутъ балясы точить!

Я чуть было не задохлась отъ смѣха, но, вспомнивъ, что я видѣла на этомъ самомъ мѣстѣ въ первый день выходя изъ госпиталя, я однимъ духомъ перелетѣла черезъ улицу и пустилась бѣжать дальше, несмотря на брань и толчки. Однако, прохожій, — не имѣю понятія, кто онъ, — послѣдовалъ за мной и таки направилъ меня на настоящую дорогу, такъ что я въ концѣ концовъ попала сюда. На это потребовалось два часа, томительно долгихъ, за то, послѣ такого чистилища, этотъ домъ кажется раемъ, населеннымъ прекрасными и добрыми ангелами, какъ и подобаетъ настоящему раю.

Добрая самаритянка приняла меня очень радушно, вмигъ приготовила чай и преподнесла мнѣ упитаннаго тельца, во образѣ баночки малиноваго варенья. Ее зовутъ м-ссъ Джупъ; мужъ ея чѣмъ-то служитъ въ какомъ-то клубѣ; у нея есть дочь, дѣвочка лѣтъ одиннадцати, съ которой мнѣ придется спать на одной постелѣ; она такъ неслышно движется, что я ее прозвала «тихоходомъ». Въ настоящую минуту я вмѣстѣ съ миссъ-Тихоходъ нахожусь въ нашей маленькой спальнѣ, чувствую себя здоровой, благополучной и властительницей всего, что я могу окинуть взоромъ.

Спокойной ночи, друзья мои! Черезъ полчаса все испытанное мною въ теченіе дня будетъ представляться мнѣ снова въ безпорядкѣ и вверхъ дномъ, какъ это всегда бываетъ во снѣ. Увы мнѣ, бѣдной! Что, если бы все это было правдой: если бы я дѣйствительно очутилась безъ крова и друзей и безъ копѣйки денегъ, вмѣсто того, чтобы имѣть три фунта золотомъ въ карманѣ и Провидѣніе, на которое я могу разсчитывать, въ лицѣ м-ссъ Джупъ! Когда я прославлюсь и заставлю весь свѣтъ обратить на меня вн маніе, я буду заботиться о бѣдныхъ дѣвушкахъ, которыя не имѣютъ пристанища въ Лондонѣ. Джонъ Стормъ былъ правъ: этотъ огромный, блестящій, пышный, восхитительный Лондонъ можетъ быть иногда очень жестокъ. Онъ зоветъ ихъ, манитъ, улыбается имъ, заставляетъ ихъ думать, что среди столькихъ огней роскоши и любви, рядомъ съ пышными дворцами, жизнь должна быть сплошнымъ весельемъ и радостью, а потомъ…

Впрочемъ, можетъ быть, причина зла коренится глубже; я не собираюсь обрѣзать волосы, облечься въ жилетку и ратовать за равенство правъ обоихъ половъ, но въ эту минуту я чувствую, что будь я мужчиной, я была бы счастливѣйшей женщиной въ мірѣ! Это не значитъ, что я боюсь Лондона! О, нѣтъ! и, чтобы показать вамъ, какъ я стремлюсь окунуться въ его мутныя волны, симъ извѣщаю васъ, предупреждаю и довожу до вашего свѣдѣнія, что я, можетъ быть, воспользуюсь моимъ недѣльнымъ отпускомъ, чтобы найти болѣе подходящее для себя занятіе, чѣмъ работа въ госпиталѣ, подъ начальствомъ Бѣлой Совы. Я тамъ не на своемъ мѣстѣ, что бы ни говорила тетя Анна, и потому ждите новаго. «Быть или не быть?» вотъ вопросъ. Всего удобнѣе, конечно, положиться на Провидѣніе и во всякомъ случаѣ… Но, пока, не надо ничего говорить; погодите, поживемъ, увидимъ, что принесетъ съ собой эта недѣля.

Поклонитесь отъ меня нашему острову низко, низко, въ самую глубь его. Милый островокъ! Теперь, когда я такъ далека отъ него, я постоянно брожу по немъ мысленно и чувствую къ нему нелѣпую привязанность матери, которая изучила каждый кусочекъ тѣла своего ребенка и просто готова съѣсть его. Теперь листья ужъ должно быть осыпались и на обнаженныхъ вѣтвяхъ нѣтъ ничего, кромѣ пустыхъ гнѣздъ, гдѣ прежде любились и распѣвали птички. Шлю имъ мою любовь, а вамъ, мои родные, три неистовыхъ поцѣлуя!

Глори.

P. S. Ахъ, я, кажется, ничего вамъ не написала о Джонѣ Стормѣ? Въ Лондонѣ столько разныхъ разностей, о которыхъ приходится думать!.. Да, онъ поступилъ въ монастырь; сообщеніе прекращено; телеграфныя проволоки порваны бурей, etc.

Шутки въ сторону, онъ, повидимому, безповоротно ушелъ въ монастырь и шутить этимъ все равно, что вынуть копѣйку изъ шляпы слѣпого. Разумѣется, слѣдовало ожидать, что человѣкъ его склада не уживется со всѣми этими замужними старыми дѣвами и старыми бабами въ панталонахъ. Что тутъ только творилось! Всѣ ополчились на него: канонада^[8] — справа, канонада — спереди, канонада — слѣва, хотя молва говоритъ, что Джонъ самъ заряжалъ и стрѣлялъ. Передъ уходомъ онъ написалъ мнѣ письмо, говоря, что Лондонъ огорчилъ и непріятно разочаровалъ его, что онъ стремится уйти отъ него и вмѣстѣ отъ самаго себя и посвятить жизнь свою Богу. Все это, безъ сомнѣнія, очень хорошо и достойно, но почему я не могла выговорить, «аминь»? Онъ говорилъ и обо мнѣ: чѣмъ я была для него и какъ много значила въ его жизни, тѣмъ болѣе, что онъ никогда не зналъ матери, не имѣлъ сестры и не могъ жениться. Все это превосходно, но обыкновенной женщинѣ, вродѣ Глори, не доставляетъ удовольствія узнавать такія вещи изъ писемъ; она предпочла бы видѣть пять минутъ Джона Сторма — обыкновеннаго смертнаго, чѣмъ цѣлую вѣчность Джона Сторма — праведника. Его письмо напоминало мнѣ христіанина на пути къ вѣчному городу^[9]. Если помните, этотъ герой всегда казался мнѣ мало годнымъ въ герои и я не могла особенно сочувствовать его жалобамъ на тяжесть ноши, такъ какъ тѣ изъ даровъ Провидѣнія, которые тяготили его, онъ свободно могъ оставить позади.

Но это все равно, что бить калѣку его же костылемъ, такъ какъ Джона нѣтъ здѣсь и онъ не можетъ защитить себя; когда я думаю объ этомъ на улицѣ, я бросаюсь бѣжать бѣгомъ, чтобы не сдѣлать какой-нибудь глупости, и люди думаютъ, что я бѣгу за омнибусомъ, когда на самомъ дѣлѣ я бѣгу отъ своихъ слезъ. О братствѣ могу вамъ сообщить немногое: это нѣчто среднее между дворцомъ и исправительнымъ домомъ. Повидимому, въ англиканской церкви теперь на первомъ планѣ обрядность и начинаютъ процвѣтать монастыри; обыкновенной грѣшной женщинѣ это кажется пригоднымъ только для человѣка на лунѣ, хотя человѣкъ на лунѣ можетъ быть совсѣмъ иного мнѣнія. Говорятъ, что братья всѣ холостые, живутъ въ кельяхъ; помнится, я видала въ глазахъ Джона Сторма такое выраженіе, судя по которому, едва ли онъ созданъ именно для такой жизни. Сказать правду, я наполовину виню себя въ томъ, что случилось, и мнѣ стыдно вспомнить, какъ легко я относилась ко всему, въ то время, какъ нашъ бѣдный Джонъ боролся со звѣрями въ Эфесѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я и сердита на него; если бы, прежде чѣмъ рѣшиться на такой серьезный шагъ, онъ имѣлъ терпѣніе подождать, пока я выскажусь… Ну, да все равно, галку нельзя назвать благочестивой птицей за то только, что она вьетъ гнѣзда на колокольняхъ, и Джонъ Стормъ не превратится въ монаха оттого только, что заперся въ кельѣ. Спокойной ночи!

IV.

Рай, куда Глори спаслась отъ тумана, представлялъ собой маленькую, грязную табачную лавочку въ узкомъ переулкѣ, соединяющимъ Холборнъ съ Линкольнсъ-Инномъ. Лавочку содержала та самая профессіональная воспитательница грудныхъ дѣтей, съ которой Глори встрѣталась у Полли Ловъ; оставленный ею адресъ явился единственнымъ рессурсомъ для Глори въ этотъ день, исполненный жестокихъ разочарованій. Супругъ м-ссъ Джупъ служилъ половымъ въ Вестъ-эндскомъ клубѣ; это былъ добродушный простакъ, очень любившій свою жену, которая его на каждомъ шагу обманывала и скрывала отъ него темную изнанку своей многосторонней дѣятельности. Дочь ихъ, Бубуська, какъ ее называли родители, была тихая дѣвочка съ пухлыми щечками и плутоватыми главками, пріученная помогать матери въ лавкѣ и всячески надувать инспектора городскихъ школъ.

На другое утро, сойдя внизъ въ тѣсную, грязную комнатку позади лавки, Глори стала оглядываться вокругъ, какъ бы не находя чего-то, что она ожидала увидѣть здѣсь. М-ссъ Джупъ, сидѣвшая за столомъ возлѣ своего мужа, замѣтила это и вскинула на нее маленькіе мигающіе глазки.

— Я знаю, чего вы ищете; вы смотрите, гдѣ бэби?

— А гдѣ же онъ? — спросила Глори.

— Былъ, да сплылъ, милочка.

— Какъ! вы хотите сказать?..

— Нѣтъ, онъ не умеръ; только я его отдала въ другія руки, бѣдняжечку. — Видите ли, миссъ, — вмѣшался м-ръ Джупъ съ полнымъ ртомъ, — моя хозяйка не попоѣвала нянчиться съ бэби и управляться въ лавкѣ, и потому…

— У меня сердце разрывается, какъ вспомню объ этомъ, но онъ такъ кричалъ, бѣдненькій!..

— Мать знаетъ? — спросила Глори.

— И… и… милочка, ей и знать-то незачѣмъ, я отдала его въ надежныя руки; за нимъ будутъ хорошо смотрѣть; я, право, такъ благодарна этой особѣ…

— Все дѣло въ томъ, миссъ, что моей хозяйкѣ никакъ не управиться съ работой…

— Это бы не бѣда, будь у меня здоровье такое какъ въ то время, когда родилась Бубуська…

— Въ томъ-то и дѣло, что здоровье у нея плоховато стало. Она часто, бывало говоритъ, какъ бы ей хотѣлось, чтобы при ней жила молоденькая барышня и помогала бы ей въ лавкѣ.

— Хорошенькая дѣвушка, да въ такомъ бойкомъ мѣстѣ, найдетъ много случаевъ пристроиться.

— Еще бы! Я какъ увидалъ, что къ намъ входитъ молоденькая барышня, думаю себѣ: вотъ удача-то, такую намъ и надо!

— Присаживайтесь, душенька. Я васъ сразу узнала. Если вы хотите уйти изъ госпиталя и попытать счастья въ другомъ мѣстѣ, какъ вы говорили давеча…

Глори остановила ее.

— Вы ошибаетесь. Я хотѣла бы только поселиться у васъ, и если это неудобно…

— Пожалуйста, душечка, милости просимъ, если вы не хотите сразу поступить въ лавку, можете заняться съ Бубуськой, ей нужно давать уроки…

— Я могу платить за комнату, — возразила Глори. М-ссъ Джупъ пристала къ ней, упрашивая сказать, что она намѣрена дѣлать. Глори отвѣчала, что она предполагаетъ сдѣлаться пѣвицей, можетъ быть, поступитъ на сцену; по всей вѣроятности, долго ей не придется жить у нихъ, потому что, какъ только она получитъ ангажементъ..

— Какъ хотите, милочка, какъ хотите; будьте, какъ дома. Только вы съ ангажементомъ не очень-то торопитесь; хорошіе ангажементы въ наше время на улицѣ не валяются.

Рѣшено было, что Глори останется жить у содержательницы табачной лавочки. М-ссъ Джупъ должна была выйти по дѣламъ и обѣщала на обратномъ пути взять ея вещи изъ госпиталя.

Онѣ условились, что за полный пансіонъ Глори будетъ платить десять шиллинговъ въ недѣлю, такимъ образомъ денегъ ей должно было хватить на мѣсяцъ — на полтора. «Ну, до тѣхъ поръ я десять разъ найду себѣ мѣсто», подумала Глори: ей казалось, что ея рессурсы неистощимы. Чтобы не откладывать дѣла въ дальній ящикъ, о за сейчасъ же отправилась на поиски, хотя положительно не знала, съ чего начать, — знала только, что прежде всего надо найти агента. М-ръ Джупъ указалъ ей одного.

— Онъ живетъ сейчасъ за Ватерлоо-родъ; на окошкѣ выставлено имя: «Джозефъ».

Глори безъ труда разыскала контору. Агентъ въ мѣловой курткѣ и оперномъ беретѣ сидѣлъ въ комнатѣ, оклеенной фотографіями, изображавшими по большей части обнаженныхъ и полуобнаженныхъ женщинъ; въ перемежку съ ними на стѣнахъ висѣли пучки афишъ.

— Ваша спеціальность? — спросилъ агентъ.

Глори, видимо волнуясь, отвѣтила какъ-то неопредѣленно.

— Что же вы можете дѣлать?

— Пѣть, читать стихи, изображать рааные типы.

Агентъ пожалъ плечами.

— Мои условія: двѣ гинеи впередъ и десять процентовъ съ гонорара.

Глори поднялась съ мѣста.

— Это невозможно, я не въ состояніи…

— Погодите минутку. Сколько у васъ денегъ?

— Мнѣ кажется, что это можетъ интересовать только меня.

— Ага, барышня изъ обидчивыхъ? Ну ужъ, такъ и быть, я возьму съ васъ только гинею и предоставлю вамъ первый же ангажементъ, какой случится.

Не охотно, со страхомъ и недовѣріемъ Глори отдала ему гинею, записала свой адресъ и вышла.

— Шалишь, подождешь! — засмѣялся ей вслѣдъ агентъ.

— Сразу отдала плату за двѣ недѣли, — думала Глори, возвращаясь домой. Но м-ссъ Джупъ, повидимому, была очень довольна.

— Вотъ видите, душечка! Что я вамъ говорила? Хорошіе ангажементы на улицѣ не валяются. Мало ли дѣвушекъ умѣютъ пѣть, танцовать и читать стихи!

Прошло три дня, четыре, шесть дней, недѣля; — отъ м-ра Джозефа мы слова. Глори опять зашла къ нему. Онъ совѣтовалъ ждать терпѣнію. Теперь мертвый сезонъ, но если она подождетъ.

Она подождала еще недѣлю, потомъ опять зашла въ контору, стала заходить чуть не каждый день, но добилась только того, что выучилась отлично передразнивать агента: его сиплый голосъ, горловое произношеніе и характерное вздергиванье плечами, — жестъ, вынесенный изъ Гетто^[10].

М-ссъ Джупъ давилась отъ смѣха. По мѣрѣ того, какъ Глори падала духомъ, эта почтенная особа все веселѣла. Въ концѣ третьей недѣли она сказала своей гостьѣ:

— У меня духу не хватаетъ брать съ васъ деньги, милочка, когда вы ничего не зарабатываете, — и намекнула на то, что можно бы устроиться иначе. Ей приходится часто уходить изъ дому, по дѣламъ; притомъ же у нея такое слабое здоровье, — явная ложь; во время ея отлучекъ лавка остается на рукахъ Бубуськи…

— Это не хорошо для дѣвочки, моя дорогая, да и для дѣла не хорошо, а вотъ еслибъ вы захотѣли постоять за конторкой…

У Глори оставалось всего десять шиллинговъ, — она вынуждена была покориться.

Лавочка стояла на бойкомъ мѣстѣ, между Бедфордъ-роу и Линкольнсъ-инномъ и торговала не дурно: то и дѣло заходили стряпчіе и клерки, стряпчихъ по дорогѣ въ судъ и обратно. Они скоро замѣтили, что за прилавкомъ грязной табачной лавчонки появилось новое, молодое и хорошенькое личико. Дѣла пошли еще лучше. М-ссъ Джупъ ликовала.

— Что я вамъ говорила, моя дорогая? Здѣсь вы за день увидите больше мужчинъ, чѣмъ въ госпиталѣ за цѣлый годъ, и все настоящіе джельтельмены.

Самой Глори ея занятіе было противно до глубины души. Любезности мужчинъ, ихъ развязность, маленькія вольности, которыя они позволяли себѣ, подмигиваніе, улыбки, комплименты. — все это было для чистой дѣвушки горше желчи и полыни.

И однако, къ этой горечи примѣшивалась доля наслажденія. Горечь ощущала сама Глори, наслажденіе кто-то другой, кто какъ будто наблюдалъ за ней со стороны и смѣялся. Ее неудержимо тянуло изощрять свое остроуміе надъ кліентами м-ссъ Джупъ, смѣяться имъ въ лицо, передразнивать ихъ манеры. Тѣмъ это нравилось; такимъ образомъ, новая продавщица во всѣхъ отношеніяхъ оказывалась выгоднымъ пріобрѣтеніемъ.

А она, вспоминая Джона Сторма, задыхалась отъ стыда. Ея мысли постоянно обращались къ нему; въ одинъ прекрасный день она зашла въ госпиталь узнать, нѣтъ ли писемъ. Ихъ было два, но не изъ Бишопсгэтъ-стрита. Одно отъ тети Анны, полное наставленій: «Пусть Глори и думать не смѣетъ уходить изъ госпиталя. Десятину съ каждымъ годомъ сбавляютъ, а припасы все дорожаютъ; какъ ей только въ голову могло придти отказаться отъ вѣрнаго заработка? точно мало у нихъ и безъ того хлопотъ и тревогъ?» Другое письмо было отъ дѣда:

«Радъ слышать, что ты была въ отпуску, милая Глори, и надѣюсь, что перемѣна мѣста принесла тебѣ пользу. Долженъ сознаться, что былъ нѣсколько удивленъ разсказомъ о твоихъ приключеніяхъ въ день лорда-мера и дикимъ планомъ бросить госпиталь, чтобы взять приступомъ Лондонъ. Но это такъ похоже на мою маленькую колдунью, мою бродягу-цыганочку, и я отлично знаю, что все это вздоръ; такъ что, когда тетя Анна начала браниться, я взялъ трубку и пошелъ въ свою комнату. Очень жаль, что Джонъ Стормъ перешелъ къ папистамъ, потому что, въ сущности, дѣло сводится къ этому, хотя онъ и не признаетъ надъ собой власти римской церкви. Мнѣ это всего прискорбнѣе, потому что мнѣ не удалось помирить его съ отцомъ. Старикъ, повидимому, во всемъ винитъ меня и пересталъ даже кланяться мнѣ при встрѣчѣ. Засвидѣтельствуй мое нижайшее почтеніе м-ссъ Джупъ, когда, увидишь ее, и мою благодарность за то, что она были добра къ тебѣ. Теперь ты осталась одна въ этомъ огромномъ Вавилонѣ; будь осторожна, дѣтка моя, береги меня! Только увѣренность, что моя бѣгляночка здорова и счастлива, и что съ ней все обстоитъ благополучно, можетъ нѣсколько утѣшить меня въ ея отсутствіи. Да, хлѣбъ уже сжатъ и убранъ, и у насъ въ гостиной почти каждый вечеръ топится каминъ, за что тетя Анна иногда сердится, такъ какъ уголь очень дорогъ, а торфа намъ теперь не позволяютъ брать».

Письмо пролежало въ госпиталѣ десять дней. Въ тотъ же вечеръ, въ своей маленькой спаленкѣ, съ низкимъ потолкомъ и покатымъ поломъ, Глори писала въ отвѣтъ:

"Это не вздоръ, милый дѣдушка. Не знаю, отпускъ ли тутъ виною, нѣсколько дней свободы, или иное что, но только я начала чувствовать себя, какъ тотъ соколенокъ въ Гленфаба — помните? — который попалъ одной ногой въ западню, и притащилъ эту западню на лужайку на веревкѣ, которая опутала его ногу. Мнѣ нужно было перерѣзать веревку, нужно, необходимо! Но вы не должны ни минуты тревожиться за меня. Ловкая женщина, въ родѣ Глори Квэйлъ, не умретъ съ голоду въ такомъ мѣстѣ, какъ Лондонъ. Притомъ же, я уже имѣю занятіе и на моемъ лукѣ не одна и не двѣ тетивы, а много. Въ первый же вечеръ послѣ моего прибытія, м-ссъ Джупъ объявила мнѣ, что если я только пожелаю взять на себя званіе и обязанности наставницы маленькаго тихохода, мнѣ будутъ рады, какъ цвѣтамъ въ маѣ. Мѣсто, конечно, не первый сортъ и жалованье не посольское, но пока что и это годится; по крайней мѣрѣ, у меня есть время осмотрѣться.

«Не придавайте слишкомъ много значенія моимъ жалобамъ на то, что природа обрекла меня носить юбку. Разъ ужъ свѣтъ такъ устроенъ, дѣлать нечего, я постараюсь примириться. А все же, голова идетъ кругомъ и руки опускаются, когда видишь, какъ жестока природа къ женщинѣ, въ сравненіи съ мужчиной. Если только она не геній и не маринованная рыба, ей открыта только одна дорога — лоттерея, гдѣ выигрышный билетъ означаетъ замужество; а ужъ пустыхъ сколько — не приведи Боже! А впрочемъ, въ сущности, мнѣ жаловаться не на что, и я себя терпѣть не могу, когда ударяюсь въ сантиментальность. Жизнь удивительно интересна, и міръ такъ забавенъ, что я не понимаю людей, которые уходятъ отъ него по доброй волѣ. Будь я мужниной… Ну, да ладно! погодите, родные мои, имѣйте только терпѣніе!»

V.

Джонъ Стормъ подружился еще съ однимъ существомъ въ Бишопсгэтъ-стритѣ — съ монастырской собакой. Это, была полукровная ищейка, и никто, кажется, не зналъ, откуда она явилась и зачѣмъ оставалась здѣсь. Огромная и неуклюжая, она имѣла прямо-таки отталкивающій видъ, и отчасти по этой причинѣ, но главнымъ образомъ потому, что монастырскій уставъ не дозволялъ особенно привязываться ни къ чему земному, братья рѣдко ласкали ее. Не привлекая ничьего вниманія, она днемъ спала въ домѣ, а ночью бродила по двору и, кажется, никогда не выходила на улицу. Въ этомъ монастырѣ она была самымъ примѣрнымъ монахомъ: косилась на каждаго незнакомаго человѣка, какъ будто это былъ самъ діаволъ, и всякой музыкѣ, кромѣ церковнаго пѣнія, акомпанировала воемъ.

При первой встрѣчѣ съ Джономъ она разинула широкую пасть и раздула хвостъ трубой, какъ всегда это дѣлала передъ чужимъ, но Джонъ оказался не изъ трусливыхъ. Онъ погладилъ ее по остроконечной головѣ, потеръ ей широкій носъ, открылъ ротъ и осмотрѣлъ зубы, наконецъ, опрокинулъ ее на спину и пощекоталъ ей грудь; съ этого дня они стали неразлучными спутниками, почти друзьями.

Нѣсколько недѣль спустя послѣ посвященія Джона въ послушники они вмѣстѣ гуляли по двору; собака прыгала, кувыркалась, ея громкій, отрывистый лай отдавался въ стѣнахъ, какъ раскаты въ шутку загремѣвшаго грома.

Было время утренней рекреаціи, между третьимъ и шестымъ часомъ; монахи бродили по двору, разговаривали между собой; одинъ, изъ бѣльцевъ убиралъ опавшій листъ, такъ какъ зима уже наступила и деревья стояли обнаженными. Это былъ братъ Павелъ; онъ все время поглядывалъ въ сторону Джона, но не подымалъ головы и молча, продолжалъ свое занятіе. Одинъ за другимъ братья вернулись въ домъ, и Джонъ хотѣлъ уже слѣдовать за ними, когда братъ Павелъ заступилъ ему дорогу. Онъ еще больше похудѣлъ за это время и дышалъ съ трудомъ; глаза его были красны. Улыбаясь какъ-то по-дѣтски, онъ завелъ разговоръ о собакѣ. Такая старая, а сколько въ ней еще жизни. Никто и не зналъ, что она такая игривая…

— Вы кажется не особенно хорошо себя чувствуете? — сказалъ Джонъ.

— Да, не особенно, хорошо.

— День сегодня холодный; эта работа вамъ не по силамъ.

— Нѣтъ, не въ томъ дѣло. Я самъ просилъ, чтобы меня назначили на эту работу; она мнѣ нравится. Не это меня удручаетъ. Сказать вамъ правду, у меня есть большія странности. Если мнѣ что западетъ въ голову, я только объ этомъ и думаю; день и ночь, все объ одномъ, и даже работа…

Онъ тяжело дышалъ, но попытался засмѣяться.

— Знаете, въ чемъ дѣло на этотъ разъ? Это все изъ-за того, что вы сказали на башнѣ, — помните? въ ту ночь, какъ насъ посвящали? — то-есть, вѣрнѣе, чего вы не сказали; это-то меня и смущаетъ. Нехорошо говорить о мірскомъ безъ особой нужды; но если бы вы могли мнѣ отвѣтить только одно слово на мой вопросъ: «все ли тамъ благополучно?» отвѣтить: «Да»!.. а? Вы не можете этого сдѣлать?

— Не будемъ лучше говорить объ этомъ, — сказалъ Джонъ.

— Да, чтобъ опять не пришлось каяться, какъ въ тотъ разъ.. А все-таки…

— Какой рѣзкій вѣтеръ! А у васъ такая одышка! Право, вы должны позволить мнѣ поговорить съ отцомъ настоятелемъ.

— О, это пустяки; я привыкъ. Но если бы вы знали, еслибъ вы испытали на самомъ себѣ, что значитъ думать все объ одномъ и томъ же…

Джонъ позвалъ собаку; та запрыгала вокругъ него.

— Прощайте, братъ Павелъ. — И онъ вошелъ въ домъ. Бѣлецъ, опершись на свою метлу, испустилъ глубокій вздохъ, который, казалось, выходилъ изъ глубины его груди.

Джонъ поспѣшилъ уйти, боясь, какъ бы голосъ не выдалъ его.

— Ужасно! — думалъ онъ. — Ужасно думать всегда объ одномъ а всегда бояться за него. Бѣдная, маленькая Полли! она недостойна этого, но не все ли равно? Кровь беретъ свое; любовь остается любовью; силенъ одинъ Богъ.

Черезъ нѣсколько дней холодъ сталъ менѣе рѣзокъ, небо потемнѣло, пошелъ снѣгъ. Подъ вечеръ Джонъ вышелъ на кровлю посмотрѣть на Лондонъ, окутанный бѣлымъ саваномъ. При лунномъ свѣтѣ онъ походилъ на какой-то восточный городъ; прислушиваясь къ голосамъ и смѣху мальчишекъ, игравшихъ въ снѣжки на улицѣ, Джонъ услыхалъ на лѣстницѣ тяжелые шаги. Это братъ Павелъ шелъ съ лопатой расчищать снѣгъ. Всѣ черты его какъ-то сжались и обострились; молодое лицо каэалось старымъ, изношеннымъ.

— Вамъ положительно надо бросить эту работу, — сказалъ Джонъ, — это не эпитимія, а самоубійство. Я поговорю съ отцомъ настоятелемъ и онъ…

— Не надо, ради Бога, не надо! Имѣйте ко мнѣ хоть каплю состраданія! Если бы вы только звали, какую пользу мнѣ приноситъ работа, какъ она гонитъ прочь мысли, заглушаетъ…

— Но вѣдь она совершенно безполезна, братъ Павелъ; посмотрите: снѣгъ все идетъ; стоитъ ли его сгребать? за ночь опять нападетъ…

— Все равно, это мнѣ полезно. Когда я очень утомлюсь, я иной разъ засыпаю; и потомъ, Богъ милостивъ къ тому, кто не щадитъ себя. Можетъ быть, придетъ день, когда Онъ откроетъ мнѣ…

— Онъ все откроетъ вамъ во благовременіе, братъ Павелъ.

— Легко проповѣдывать терпѣніе другимъ. Если бы я былъ на вашемъ мѣстѣ, я считалъ бы дни до истеченія моего срока, и это помогало бы мнѣ ждать терпѣливо. Но когда вы заперты на всю жизнь…

Онъ пересталъ сгребать снѣгъ и перегнулся черезъ парапетъ, какъ бы вглядываясь въ ожидающее его тоскливое будущее.

— Есть у васъ здѣсь кто-нибудь изъ родныхъ?

— Вы подразумѣваете?..

— Ну, родственница, сестра?

— Нѣтъ.

— Такъ вы не знаете, что это значитъ; вотъ почему вы не хотите мнѣ отвѣтить!

— Не спрашивайте меня, братъ Павелъ.

— Почему?

— Вы будете еще больше тревожиться, если я скажу вамъ, что…

Бѣлецъ выронилъ лопату, медленно, очень медленно поднялъ ее и сказалъ:

— Я понимаю. Вы можете не продолжать. Я никогда больше ни о чемъ не спрошу васъ.

Зазвонили въ вечернѣ, и Джонъ поспѣшилъ внизъ.

— Если бы она хоть заслуживала этого, — думалъ онъ. — Если бы это была женщина, ради спасенія которой мужчинѣ стоитъ рисковать душой!

За ужиномъ и въ церкви братъ Павелъ имѣлъ видъ человѣка, который грезитъ наяву; ложась спать, Джонъ слышалъ, какъ онъ. безпокойно шагалъ по своей кельѣ. Страхъ выдать себя сдѣлался нестерпимъ; Джонъ вскочилъ съ постели и вышелъ въ корридоръ, намѣреваясь идти просить настоятеля, чтобы его перевели въ другую комнату, но за полдорогѣ остановился и вернулся назадъ. «Это малодушіе, — думалъ онъ, — полное отсутствіе доброты и гуманности!» Повторяя себѣ это снова и снова, какъ насвистываютъ пѣсню, проходя черезъ домъ, гдѣ водятся привидѣнія, онъ натянулъ одѣяло на голову и уснулъ.

Среди ночи, еще задолго до разсвѣта, онъ проснулся, почувствовавъ на своемъ лицѣ чей-то пристальный взлглядъ, и въ испугѣ открылъ глаза: возлѣ его кровати стоялъ братъ Павелъ со свѣчой въ рукѣ. Глаза его распухли и покраснѣли, въ голосѣ слышались слезы.

— Я знаю, что нельзя входить въ чужую келью, — сказалъ онъ, — но лучше я приму наказаніе, чѣмъ терпѣть эту муку. Что-то случилось, — это я вижу, но не знаю, что именно, и неизвѣстность убиваетъ меня. Будь это что-нибудь опредѣленное, было бы легче. Клянусь распятымъ за насъ Спасителемъ, что если вы скажете, я успокоюсь. Она умерла?

— Не то! — невольно вырвалось у Джона.

Наступило тягостное молчаніе.

— Не умерла, — повторилъ Павелъ. — Такъ лучше бы ужъ Богъ прибралъ ее; значитъ съ ней случилось худшее, въ тысячу разъ худшее!

Джонъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто у него украли во снѣ его тайну, но дѣлать было нечего и нечего говорить. У брата Павла дрожали губы, дыханіе спиралось въ груди; онъ отвернулся, съ размаху ударился головой объ стѣну и зарыдалъ.

— Я все время зналъ это! Сестра ея пошла по той же дорогѣ. Я предчувствовалъ, что и съ ней будетъ то же: вотъ почему я такъ тревожился. О, матушка! бѣдная матушка!..

Цѣлыхъ два дня Джонъ не видалъ брата Павла и рѣшилъ, что онъ, должно быть, отбываетъ эпитимію.

Снѣгъ продолжалъ падать; каждый день, идя въ церковь къ заутрени, братья находили дорожку разчищенной и снѣгъ сгребеннымъ въ кучу, хотя до разсвѣта было еще далеко. На третій день Джонъ первый спустился въ швейцарскую и встрѣтилъ брата Павла съ лопатой въ рукѣ; тотъ только что вернулся со двора. За эти дни онъ истаялъ, какъ свѣча.

— Я теперь жалѣю, что сказалъ вамъ, — замѣтилъ Джонъ.

Братъ Павелъ понурилъ голову.

— Вы, очевидно, страдаете больше прежняго, и все по моей винѣ, я пойду, исповѣдуюсь отцу настоятелю.

Послѣ завтрака Джонъ выполнилъ свое намѣреніе. Онъ засталъ отца настоятеля въ его маленькой комнаткѣ, передъ каминомъ, въ которомъ горѣла связка хворосту; комнатка казалась мрачной отъ множества книгъ въ кожаныхъ переплетахъ и хлопьевъ снѣга, прилипавшихъ къ стекламъ.

— Отецъ мой, — сказалъ Джонъ, — я причиной проступка одного изъ братьевъ и мнѣ слѣдуетъ нести за него наказаніе. — И онъ повинился въ нарушеніи правила, запрещающаго говорить о близкихъ, оставленныхъ въ міру.

Настоятель слушалъ его съ сосредоточеннымъ вниманіемъ.

— Сынъ мой, — началъ онъ, — твое искушеніе свидѣтельствуетъ о полезности монашеской жизни. Безмѣрна ненависть діавола къ обители праведныхъ, онъ всѣми силами стремится проникнуть въ нее, въ образѣ мірскихъ помысловъ, заботъ и страстей. Мы должны побѣдить его его же оружіемъ. Ты будешь наказанъ, сынъ мой, тѣмъ же, чѣмъ согрѣшилъ. Иди къ выходной двери, займи мѣсто привратника, оставайся тамъ день и ночь до конца года. Пусть злой духъ увидитъ, что ты сторожъ и хранитель нашего дома, недоступный болѣе никакому подкупу.

Братъ Эндрью смутился, когда Джонъ вечеромъ занялъ его мѣсто, но самъ Джонъ отнесся къ этому совершенно равнодушно. Его назначили привратникомъ; онъ добросовѣстно исполнялъ свои обязанности. Когда братья, посланные съ какими-нибудь порученіями, входили или выходили, онъ отворялъ и запиралъ за ними дверь. Если стучался кто-нибудь чужой, онъ говорилъ «Хвала Господу» и, прежде чѣмъ отворить, отодвинувъ маленькую рѣшетку въ средней филенкѣ двери, оглядывалъ посѣтителя. Швейцарская была холодная комната съ каменнымъ поломъ; Джонъ сидѣлъ на скамьѣ, прислоненной къ одной изъ стѣнъ. Кровать его помѣщалась въ альковѣ, прежде служившемъ раздѣвальной; надъ ней, на стѣнѣ, была прибита карточка съ надписью: «Дѣти, повинуйтесь своимъ родителямъ о Господѣ». Онъ былъ лишенъ всякаго общества, если не считать брата Эндрью, который иногда украдкой спускался внизъ, чтобъ разсѣять его своимъ молчаливымъ присутствіемъ, и вѣчно вертѣвшейся возлѣ него собаки.

VI.

Хоть одно было утѣшительно: теперь Джонъ избавился отъ сосѣдства съ братомъ Павломъ. Звуки шаговъ бѣльца въ сосѣдней кельѣ опятъ разбудили въ его душѣ воспоминанія, и бороться съ ними, заставить себя не думать о Глори, было выше его силъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялъ посвященіе и пересталъ упоминать о ней въ своихъ молитвахъ, она была съ нимъ неразлучна, и страхъ за ея судьбу обострялся и становился еще мучительнѣе при видѣ постоянныхъ тревогъ брата Павла.

Съ другой стороны, для него было нѣкоторымъ лишеніемъ не бывать въ церкви; онъ съ болью въ сердцѣ вспоминалъ, какое счастье охватило его, когда онъ однажды утромъ, послѣ ужасной, безсонной ночи пошелъ въ домъ Божій и возложилъ на Него свое бремя въ одномъ страстномъ возгласѣ: «Господи, благослови всѣхъ женщинъ и малыхъ дѣтей!»

Пришло Рождество; сердце его щемило и болѣло, когда братья, въ полдень, проходили мимо него, возвращаясь изъ церкви, и говорили о женщинахъ, присутствовавшихъ на литургіи. Дѣйствительно ли эти люди были такъ спокойны, какъ казались съ виду, и съумѣли заглушить въ себѣ всѣ естественныя привязанности?

Иногда, во время литургіи, онъ отодвигалъ рѣшетчатое оконце и прислушивался къ голосамъ женщинъ. Всѣ голоса звучали для него, какъ одинъ, но онъ зналъ, что это пустая греза. Онъ смотрѣлъ, какъ падаетъ снѣгъ, смотрѣлъ на маленькій кусочекъ темнаго неба, изрѣзанный вдоль и поперекъ перекладинами рѣшетки, и говорилъ себѣ: «отнынѣ это единственное, что мнѣ будетъ доступно видѣть изъ внѣшняго міра!»

Наконецъ, небо очистилось, и братъ Павелъ пришелъ со своей лопатой разгребать снѣгъ. Онъ казался слабѣе прежняго: воскъ постепенно таялъ. Работа, видимо, была тяжела для него; онъ дышалъ съ трудомъ, лицо его горѣло лихорадочнымъ румянцемъ. Джонъ вырвалъ у него изъ рукъ лопату и сталъ работать вмѣсто него, говоря:

— Не могу видѣть этого и не хочу!

— Но какъ же отецъ…

— Мнѣ все равно; скажите ему, если хотите. Вы сознательно убиваете себя по кусочкамъ; вы уже обречены!

— Неужели я умираю? — выговорилъ братъ Павелъ и, шатаясь, отошелъ, какъ человѣкъ, выслушавшій свой смертный приговоръ.

Джонъ смотрѣлъ ему вслѣдъ и думалъ:

— Что бы я сдѣлалъ на мѣстѣ этого человѣка? Если бы бѣда случилась съ Глори, а я былъ зажатъ здѣсь, точно въ тискахъ?

Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себѣ сдѣлать такое предположеніе относительно Глори, и онъ отогналъ эту мысль; но она постоянно возвращалась съ какимъ-то механическимъ упорствомъ, и онъ, наконецъ, вынужденъ былъ остановиться на ней. Что бы онъ сдѣлалъ? А обѣтъ? Да, нарушить обѣтъ было бы смертью для его души. Но если бы она погибла, — она, у которой не было иного защитника, кромѣ него, — если бы она впала въ бездну позора и униженія, — отчаяніе жгло бы его въ тысячу разъ больнѣй адскаго пламени.

На другой день опять пришелъ братъ Павелъ и сѣлъ на скамью возлѣ него, говоря:

— Если я дѣйствительно умираю, что мнѣ дѣлать?

— Что же вы хотѣли бы сдѣлать, братъ Павелъ?

— Выйти отсюда и разыскать ее.

— Чего же бы вы этимъ достигли?

— Я могу сообщить ей нѣчто такое, что удержитъ ее и положитъ конецъ всему.

— Вы въ этомъ увѣрены?

Глаза брата Павла сверкнули какимъ-то дикимъ огнемъ.

— Вполнѣ увѣренъ.

Джонъ, сознательно лицемѣря, сталъ проповѣдывать ему необходимость терпѣнія.

— Человѣкъ не можетъ жить, утративъ надежду, и не сойти съ ума, — возразилъ братъ Павелъ.

— Мы должны вѣрить и молиться.

— Но Богъ не отвѣчаетъ намъ, мы не знаемъ, внемлетъ ли Онъ вашимъ молитвамъ. Случись это съ вами, что бы вы дѣлали? Если бы погибло дорогое вамъ существо…

— Я пошелъ бы къ отцу настоятелю и сказалъ: «Позвольте мнѣ пойти розыскать ее».

— Я, можетъ быть, такъ и сдѣлаю.

— Почему бы и нѣтъ? Отецъ настоятель добръ и сострадателенъ; онъ любитъ насъ, какъ дѣтей.

— Да, я это сдѣлаю, — сказалъ братъ Павелъ и направился къ настоятелю.

Но, дойдя до двери, онъ вернулся.

— Не могу, — выговорилъ онъ. — Здѣсь есть нѣчто такое, чего вы же знаете. Я не въ состояніи смотрѣть ему въ глаза и просить.

— Тогда останьтесь здѣсь; я попрошу за васъ.

— Благослови васъ Боже!

Джонъ шагнулъ впередъ и остановился.

— А если онъ не разрѣшитъ?..

— Въ такомъ случаѣ да свершится воля Божія!

Отецъ настоятель читалъ въ своей комнатѣ.

— Войди, сынъ мой, — сказалъ онъ, опуская книгу на колѣни. — Вотъ книга, которую тебѣ слѣдуетъ прочесть, «Душевная жизнь отца Лакордера». Чрезвычайно занимательная книга! Онъ испытывалъ невыразимыя мученія, пока не побѣдилъ въ себѣ естественныхъ привязанностей.

— Отецъ, — началъ Джонъ, — у одного изъ нашихъ братьевъ есть сестра въ міру и въ настоящее время она находится въ очень печальномъ положеніи. Она оставила мѣсто, которое онъ пріискалъ для нея, и одинъ Богъ знаетъ, гдѣ она теперь. Позвольте ему выйти и отыскать ее.

— Кто это, сынъ мой?

— Братъ Павелъ; у него нѣтъ другихъ родныхъ, кромѣ нея, и онъ не можетъ себя заставить не думать о ней.

— Это искушеніе злого духа, сынъ мой. Братъ Павелъ недавно принялъ на себя иноческій санъ, а ты — обѣтъ послушанія. Когда человѣкъ посвящаетъ себя праведной жизни, онъ бросаетъ этимъ вызовъ злой силѣ, и естественно ожидать, что такой человѣкъ будетъ подвергаться самымъ жестокимъ искушеніямъ.

— Но, отецъ мой, она молода и легкомысленна. Позвольте ему выйти, чтобы отыскать ее и спасти; вернувшись, онъ еще съ большимъ усердіемъ будетъ славить Бога.

— Лукавству діавола нѣтъ предѣловъ; искушеніе нерѣдко приходить подъ видомъ долга. Сатана искушаетъ нашего брата любовью, а тебя, сынъ мой, состраданіемъ; повернемся къ нему спиной!

— Такъ, значитъ, это невозможно?

— Совершенно невозможно.

Когда Джонъ вернулся къ двери, братъ Павелъ стоялъ въ альковѣ и влажными глазами смотрѣлъ на текстъ, висѣвшій надъ кроватью. Онъ прочелъ отвѣтъ въ лицѣ Джона и оба, не говоря ни слова, опустились на скамью.

Зазвонили въ колоколъ; монахи стали проходить черезъ швейцарскую. Когда появился настоятель, братъ Павелъ бросился къ его ногамъ и уцѣпился за его рясу съ безумной мольбой о состраданіи.

— Отецъ, сжальтесь надо мной, отпустите!

У отца настоятеля глаза стали влажными, но онъ былъ непреклоненъ.

— Какъ человѣкъ, я долженъ быть сострадателенъ, — сказалъ онъ; — какъ отецъ всѣхъ васъ — добръ къ своимъ дѣтямъ; не отказываю тебѣ, — самъ Богъ, и я взялъ бы грѣхъ на душу, если бы отпустилъ тебя.

Павелъ разразился безумнымъ хохотомъ; монахи столпились вокругъ и съ удивленіемъ глядѣли на него. На губахъ его выступила пѣна, глаза сверкали дикимъ огнемъ, онъ взмахнулъ руками и упалъ навзничь въ обморокѣ.

Отецъ настоятель осѣнилъ его крестнымъ знаменіемъ; съ минуту губы его беззвучно шевелились. Потомъ онъ сказалъ Джону, приподнявшему больного на рукахъ:

— Оставь его здѣсь, смочи ему лобъ и три руки.

И, повернувшись къ монахамъ, прибавилъ:

— Помолимся всѣ вмѣстѣ за нашего бѣднаго брата. Сатана ищетъ уловить душу его. Будемъ неутомимы въ молитвѣ, дабы изгнать духа, овладѣвшаго имъ.

Минуту спустя, Джонъ остался одинъ съ безчувственнымъ братомъ Павломъ; возлѣ него никого не было, кромѣ собаки, лизавшей лобъ больному.

Глядя вслѣдъ настоятелю, онъ говорилъ себѣ, что Богъ не могъ даровать человѣку такой безграничной власти надъ тѣломъ и душой другого человѣка. Любовь къ Богу и страхъ передъ діаволомъ убиваютъ любовь къ человѣку и заглушаютъ всѣ человѣческія чувства. Такая религія должна ожесточать самыхъ лучшихъ. Что касается бѣднаго, надломленнаго существа, лежащаго здѣсь, — оно дало свои обѣты Богу и одному Богу обязано повиновеніемъ. Природа заговорила въ немъ слишкомъ громко, но есть законы природы, которые грѣшно попирать. Да и зачѣмъ попирать ихъ? Голосъ крови есть голосъ Божій, или у Бога нѣтъ голоса, и онъ не можетъ говорить внятно для человѣка. А если такъ, почему не слушать этого голоса?

Братъ Павелъ пришелъ въ себя и поднялъ голову. Въ памяти его мгновенно воскресло происшедшее и глаза его засверкали, а губы дрогнули.

— Я пойду, еслибъ даже мнѣ пришлось нарушить обѣтъ, — сказалъ онъ.

— Можно обойтись и безъ этого, — возразилъ Джонъ.

— Какимъ образомъ?

— Я выпущу васъ вечеромъ и впущу назадъ утромъ.

— Вы?

— Да, я, слушайте!

Одно разбитое, сокрушенное сердце откликнулось на боль другого; двѣ души, скованныхъ не желѣзными оковами, не тяжелыми болтами и засовами, но лишь тѣнью сверхъестественнаго, слились въ одномъ желаніи; Джонъ и Павелъ совѣщались, какъ двое заключенныхъ, обсуждающихъ планъ бѣгства.

— Отецъ настоятель самъ запираетъ входную дверь, — сказалъ Джонъ. — Гдѣ онъ держитъ ключъ?

— Въ своей комнатѣ, на гвоздѣ, надъ кроватью.

— Кто изъ бѣльцовъ теперь прислуживаетъ ему?

— Братъ Эндрью.

— Братъ Эндрью сдѣлаетъ все, о чемъ я попрошу его.

— А собака? Ночью она всегда бѣгаетъ по двору и лаетъ, какъ только заслышитъ шаги.

— Мои шаги она знаетъ, — возразилъ Джонъ.

— Я пойду, — сказалъ Павелъ.

— Я направлю васъ къ одной особѣ, которая поможетъ вамъ отыскать вашу сестру; вы скажете ей, что пришли отъ меня и она проводить васъ къ сестрѣ.

Изъ церкви донеслось пѣніе; оыи остановились и прислушались.

— А вернувшись утромъ, я во всемъ повинюсь и приму эпитимью, — сказалъ братъ Павелъ.

— И я также, — сказалъ Джонъ.

Неожиданно выглянуло солнце и на вѣтвяхъ деревьевъ повисли алмазныя капли. Пѣніе прекратилось, служба кончилась и братья стали возвращаться въ домъ. Когда вошелъ отецъ настоятель, Павелъ, одѣтый, въ полной памяти, спокойно сидѣлъ на скамьѣ.

— Благодареніе Богу, услышавшему наши молитвы! — молвилъ старикъ. — Но ты, сынъ мой, долженъ молиться непрестанно, чтобы сатана снова не одолѣлъ тебя. До окончанія года, ты будешь каждую ночь молиться въ церкви по четкамъ, отъ повечерія до полуночи.

И, обернувшись къ Джону, онъ съ улыбкой прибавилъ:

— А ты, сынъ мой, будь для этой обители тѣмъ, чѣмъ были въ древности отшельники. Мы, монахи, молимся днемъ, отшельникъ молится ночью. Кто можетъ спать спокойно, не будучи увѣреннымъ, что въ темные часы ночи отшельникъ стережетъ домъ?

VII.

Съ тѣхъ поръ, какъ Глори заплатила контрибуцію агенту, въ надеждѣ получить мѣсто, прошелъ почти мѣсяцъ; на исходѣ четвертой недѣли она опять зашла въ контору. Это было утромъ въ субботу и контора представляла собой странное и необычайное зрѣлище. На лѣстницахъ, въ корридорахъ, на тротуарѣ, даже въ трактирѣ, на углу, толпилась цѣлая армія артистовъ и артистокъ изъ разныхъ клубовъ и кафе-шантановъ, одѣтыхъ пестро и ярко, но бѣдно и неряшливо.

Глори хотѣла было пройти мимо нихъ, но ее остановили:

— Станьте въ хвостѣ, надо ждать очереди, голубушка. — Она отошла назадъ и стала ждать.

Одинъ за другимъ, кліенты м-ра Джозефса подымались на лѣстницу, выходили съ веселыми лицами, громогласно прощались съ друзьями и исчезали. Ожидающіе развлекались, обмѣниваясь привѣтствіями, болѣе или менѣе оживленными и фамильярными, разсказывали анекдоты и откровенничали; иные выдѣлывали разныя на или просто топтались на мѣстѣ, чтобы согрѣться.

— Ты сегодня румяна, должно быть, шваброй наводила, матушка, — сказала одна изъ дѣвушекъ другой.

— Одѣвалась въ темнотѣ, да и холодно было; думала, что это меня согрѣетъ.

— Ну, нашего патрона этимъ не проймешь, — замѣтилъ молодой человѣкъ, спускавшійся съ лѣстницы, звеня монетами и, подхвативъ подъ руку дѣвушку, пошелъ съ ней въ трактиръ. Иногда къ дверямъ подъѣзжала нарядная каретка и оттуда выходилъ великолѣпный субъектъ, въ мѣховомъ пальто, съ брилліантовыми кольцами на пальцахъ обѣихъ рукъ, и величественно, минуя толпу, подымался на лѣстницу. Когда онъ выходилъ, полдюжины человѣкъ сразу кидалась отворять дверцы кареты, называя его «милымъ, старымъ дурачиной» и жалуясь, что «фортуна повернулась къ нимъ спиной» и что они «вотъ уже двѣ недѣли, какъ не выступали». Онъ одѣлялъ ихъ шиллингами и полкронами. восклицая: «та, та, та, ребята, все вы врете!» и уѣзжалѣ. А его пенсіонеры, поглаживая свои порыжѣвшіе, барашковые воротники, проношенные до нитокъ, принимались потѣшаться на его счетъ, кивая головой на экипажъ.

Одинъ изъ такихъ величественныхъ посѣтителей, спускаясь съ лѣстницы, замѣтилъ Глори, стоявшую въ группѣ дѣвушекъ, разодѣтыхъ въ ярко-розовое, голубое и т. п. Онъ обождалъ немножко, вернулся, пріотворилъ дверь конторы и спросилъ далеко слышнымъ шепотомъ: «Гдѣ это вы раздобыли себѣ такую молоденькую, хорошенькую штучку, Джозефсъ?» Черезъ минуту вышелъ агентъ и позвалъ Глори наверхъ.

— Сегодня день выдачи жалованья, душенька, подождите здѣсь, — сказалъ онъ и провелъ ее въ сосѣднюю комнату, съ вычурной мебелью, обитой вылинявшимъ краснымъ плюшемъ, съ роялемъ и раскрашенными портретами балеринъ и боксеровъ на стѣнахъ, всю пропитанную запахомъ лежалаго табаку и скверной водки.

Глори прождала полчаса; ей было жарко и стыдно, какія-то смутныя опасенія тревожили ее; изъ сосѣдней комнаты доносился звонъ монетъ, въ перемежку съ взрывами смѣха, иногда руганью. Наконецъ пришелъ агентъ, говоря:

— Ну-съ, чѣмъ я могу быть вамъ полезнымъ, душенька?

Онъ былъ навеселѣ, взялъ сразу фамильярный тонъ и присѣлъ на конецъ дивана, на которомъ сидѣла Глори.

Глори поспѣшила встать.

— Я пришла спросить, нѣтъ ли у васъ чего-нибудь въ виду для меня, — сказала она.

— Присядьте, душенька.

— Нѣтъ, благодарю васъ.

— Нѣтъ ли чего-нибудь въ виду? Пока ничего, душенька… Надо ждать.

— Мнѣ кажется, я ужъ достаточно ждала; если ваши обѣщанія хоть чего-нибудь стоятъ, вы должны мнѣ устроить по крайней мѣрѣ дебютъ.

— Я бы радъ душой, миленькая, я бы васъ отправилъ на курьерскомъ поѣздѣ въ Вашингтонъ, но это очень дорого стоитъ и у васъ нѣтъ денегъ.

— Зачѣмъ же вы брали съ меня деньги, если вы ничего не можете сдѣлать? И потомъ, мнѣ не нужно ничего, кромѣ того, что я сама могу заработать. Дайте мнѣ письмо къ какому-нибудь режиссеру; ради Бога, сдѣлайте же что-нибудь для меня!

Агентъ пожалъ плечами, — его излюбленный жестъ, напоминавшій Гэтто, и сказалъ:

— Очень хорошо; если такъ, я дамъ вамъ письмо и рекомендацію.

Онъ присѣлъ къ столу, написалъ коротенькую записочку, тщательно уложилъ ее въ конвертъ, пестрѣвшій извнутри объявленіями, запечаталъ и отдалъ Глори, говоря:

— Теперь шалишь! больше вамъ приходить сюда не понадобится.

Спустившись съ лѣстницы, Глори взглянула на письмо. Оно было адресовано режиссеру театра, находившагося на самомъ дальнемъ западномъ концѣ Лондона. Корридоры и тротуаръ опустѣли; было уже около двухъ часовъ; началъ падать снѣгъ. Глори озябла и немножко проголодалась, но рѣшила, не откладывая, доставить письмо по адресу.

Шелъ утренній спектакль и режиссеръ былъ «занятъ». Онъ рѣзкимъ движеніемъ взялъ письмо, сердито разорвалъ конвертъ, взглянулъ, посмотрѣлъ на Глори, потомъ опять на письмо и неожиданно ласково спросилъ:

— Вы знаете, что здѣсь написано, дитя мое?

— Нѣтъ, — отвѣчала Глори.

— Ну, еще бы! понятно, не знаете. Извольте взглянуть.

Онъ подалъ ей письмо; тамъ стояло:

"Любезный другъ, эта несносная дѣвчонка пристаетъ ко мнѣ, чтобъ я далъ ей мѣсто. Она не стоитъ плевка. Сплавьте ее куда-нибудь, чѣмъ очень обяжете вашего

Джозефса".

Глори покраснѣла до корней волосъ и прикусила губу; отрывистый нервный смѣхъ застрялъ у нея въ горлѣ; изъ глазъ ея выкатились двѣ крупныхъ слезы. Режиссеръ взялъ у нея изъ рукъ письмо и ласково потрепалъ ее по плечу.

— Не сокрушайтесь, дитя мое. Можетъ быть, онъ еще ошибется въ своихъ ожиданіяхъ. Разскажите мнѣ все по порядку.

Глори сказала ему всю правду, потому что угадала въ немъ сострадательное сердце.

— Пока мы не можемъ принять васъ въ труппу, — сказалъ режиссеръ, — но нашему арендатору вѣшалокъ нужна молодая особа для продажи программъ и если вы согласны начать съ этого…

Это былъ крахъ всѣхъ ея надеждъ, но дѣлать нечего, пришлось согласиться. Какъ ни низко это занятіе, оно, по крайней мѣрѣ, вырветъ ее изъ табачной лавочки и перенесетъ въ театральную атмосферу; да и плата сносная: пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю. Начать можно хоть съ понедѣльника; надо только раздобыть черное платье, бѣлый передникъ, чепчикъ и рукавчики. Платье у нея было, но передникъ, чепчикъ и рукавчики должны были поглотить большую часть остававшихся у нея денегъ.

Въ понедѣльникъ, вечеромъ, она явилась въ театръ; ее тотчасъ же сдали съ рукъ на руки другой служащей, которая должна была посвятить ее въ ея обязанности. Театръ былъ одинъ изъ лучшихъ въ Лондонѣ и Глори не безъ удовольствія разсматривала публику. Въ первые полчаса нарядныя платья, красивыя лица и утонченныя манеры привели ее въ возбужденное состояніе и заставили позабыть обо всемъ. Но мало-по-малу ей стало больно смотрѣть на все это; когда подняли занавѣсъ, она почувствовала, что у нея клубокъ подкатывается къ горлу и неслышно вышла въ тихій корридоръ, гдѣ ея сослуживица уже усѣлась подъ электрической лампой и читала грошевую газетку.

Это была миніатюрная, круглая брюнетка, съ бѣлымъ цвѣтомъ лица, похожая на далію. Черезъ четверть часа Глори знала о ней всю подноготную. Днемъ она служила продавщицей въ лавочкѣ въ Уайтчепель-родѣ, а вечеромъ приходила сюда. Ее звали Агата Джонсъ, ксточе: Агги. Ея родные жили въ Бетналь-гринѣ, не Чарли всегда заходилъ за нею въ театръ, чтобы проводить ее домой. Чарли былъ ея дружокъ.

Въ антрактахъ Глори прислуживала въ уборной и внутренно потѣшалась надъ тѣмъ, какъ вели себя знатныя дары. Когда трескъ электрическаго звонка возвѣстилъ о началѣ второго акта, она вышла въ опустѣвшій корридоръ и, безъ словъ, среди нѣмой тишины, начала комически изображать передъ своей единственной зрительницей барынь въ уборной: какъ онѣ пудрятъ лицо пуховкой, подвиваютъ волосы спереди и т. д.

— Вотъ потѣха-то! — сказала Агги. — Вамъ бы самой слѣдовало поступить на сцену, милочка.

— Вы думаете?

— Я тоже скоро поступлю. Чарли обѣщалъ рекомендовать меня въ клубы.

— Въ клубы?

— Ну, да, въ иностранные клубы, въ Сого. Многія съ этого начинали.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Иностранная публика больше всего любитъ танцы. Если вы только умѣете дѣлать па и подымать ногу до плеча, у васъ на всю жизнь обезпеченъ кусокъ хлѣба.

По окончаніи спектакля онѣ вышли вмѣстѣ. У театральнаго скверика ихъ поджидалъ Чарли. Глори уже видѣла его раньше и сразу узнала. Это былъ тотъ самый юноша, съ завитой гривкой на лбу, который въ день лорда-мэра трунилъ надъ полицейскимъ и отдавилъ ей ногу. Они всѣ трое вошли въ тоннель. Когда Глори завела разговоръ объ иностранныхъ клубахъ, Чарли оживился, сталъ даже краснорѣчивъ.

— Тамъ платятъ пять шиллинговъ за выходъ; если вы хоть на что-нибудь годны, вы въ одинъ воскресный вечеръ можете выйти разъ шесть, не говоря уже о спеціальныхъ приглашеніяхъ, угощеньи, подаркахъ и т. п.

Когда они вышли изъ тоннеля, возлѣ Темпля, голова Агги покоилась на плечѣ Чарли, а ея тонкіе, обтянутые лайкой пальчики были слегка зажаты въ его рукѣ.

На второй вечеръ Глори уже почти не испытывала чувства униженія. Ее спасала гордость и врожденная способность подмѣчать во всемъ смѣшную сторону. Ей все казалось, что кто-то другой исполняетъ обязанности служанки, а она только смотритъ и смѣется. Въ сущности, все это очень забавно. Съ какимъ восторгомъ она будетъ вспоминать впослѣдствіи о томъ времени, когда она продавала программы! Сама Нелли Гвинъ начала съ того, что продавала апельсины въ буфетѣ; когда-нибудь, когда она станетъ выше всего этого…

Въ этотъ вечеръ, очевидно, предстояло что-то особенное. Подъѣздъ былъ задрапированъ полосатой матеріей, на лѣстницѣ постлано красное сукно, одна изъ ложъ убрана цвѣтами. Когда въ эту ложу вошли мужчина и дама, всѣ встали, и музыка заиграла національный гимнъ. То были принцъ и принцесса Уэльскіе съ дѣтьми. Публика была самая аристократическая. Какое-то смутное, отдаленное воспоминаніе шевельнулось въ умѣ Глори, когда одна изъ дамъ протянула ей билетъ и сказала мелодическимъ голосомъ:

— Къ вамъ подойдетъ джентльменъ; укажите ему, пожалуйста, мѣсто.

Глори стояла у входа въ партеръ; на этотъ разъ, когда занавѣсъ взвился, она не ушла. Играли какую-то современную пьесу; героиня была деревенская дѣвушка, которая возвращается домой послѣ жизни, полной горечи и стыда.

Пьеса растрогала ее, взволновала, раздула угасавшее пламя ея честолюбія. Ей было жаль актрисы, игравшей героиню: бѣдняжки, очевидно, не поняла своей роли; Глори отдала бы все на свѣтѣ, чтобъ говорить за нее. Вдругъ она замѣтила, что руки ея производятъ какой-то шумъ, опустила глаза, увидала скомканныя афиши, бѣлые рукавчики, вспомнила, кто она и гдѣ находится, и пробормотала: «Господи, не наказывай меня за эти тщеславныя мысли»!

Неожиданно свѣтъ рѣзнулъ ее по глазамъ, уже привыкшимъ къ темнотѣ. Дверь въ корридоръ отворилась; вошелъ джентльменъ, остановился возлѣ нея, устремивъ глаза на сцену, и шопотомъ спросилъ:

— Вамъ дама не оставляла билета?

Это былъ Дрэкъ! Глори почувствовала, что задыхается, но заставила себя выговорить:

— Да, оставила; вотъ онъ; афишку желаете?

Онъ, не глядя на нее, взялъ афишу, вынулъ что-то изъ кармана жилета и сунулъ ей въ руку. Это была шестипенсовая монета.

Глори чуть не вскрикнула. Униженіе было нестерпимо. Она выбѣжала въ корридоръ, швырнула на полъ афиши, надѣла пальто и шляпку и помчалась домой.

А на другое утро она уже смѣялась надъ собой и, когда вынула изъ кармана монетку, данную Дрэкомъ, засмѣялась еще пуще. Съ помощью гвоздя и крюка она пробила дырочку въ монетѣ, продѣла въ нее шнурокъ, повѣсила, какъ память, на крючокъ надъ каминомъ и каждый разъ, какъ взглядывала на нее, принималась смѣяться (и плакать). Жизнь такъ забавна! Съ какой стати хоронить себя раньше смерти? Она бы ни за что этого не сдѣлала! Тѣмъ не менѣе она не пошла больше въ театръ и не вернулась на свое мѣсто за прилавкомъ.

Близилось Рождество; магазины пріукрасились, повеселѣли; въ витринахъ появились выставки, хорошенькія бездѣлушки; Глори вспомнила, какіе роскошные подарки она собиралась послать домой на деньги, которыя надѣялась заработать къ этому времени. Въ сочельникъ на улицахъ толпилось множество мелкихъ торговцевъ; за иными лотками стояли цѣлыя семьи; происходили забавныя сценки. Глори много смѣялась — отъ смѣха она не могла удержаться.

На Рождество утро выпало сѣрое, пасмурное; дѣловыя улицы опустѣли. За обѣдомъ подали поросенка; м-ръ Джупъ, ради праздника, на весь день оставшійся дома, радовался этому, какъ мальчишка. Послѣ обѣда пришелъ почтальонъ съ цѣлымъ коробомъ поздравительныхъ карточекъ и пакетовъ. Онъ подалъ Глори письмо, отъ тети Анны.

«Мы огорчены серьезнымъ шагомъ, предпринятымъ тобою, но надѣемся, что все устроится къ лучшему и что миссисъ Джупъ будетъ довольна тобой. Не трать своихъ сбереженій на подарки намъ. Помни, что вездѣ есть сберегательныя кассы и что нѣтъ лучше друга, какъ отложенная денежка».

Внизу было приписано рукой тети Рэчели: «Часто-ли ты видишь королеву и милыхъ принца съ принцессой?»

Вечеромъ Глори пошла въ соборъ св. Павла. Она вошла черезъ боковую дверь; швейцаръ, одѣтый въ черное, указалъ ей мѣсто на одной изъ среднихъ скамей. Въ огромной, наполовину пустой церкви было холодно и темно. Пѣніе доносилось изъ какой-то невидимой дали; проповѣдникъ въ своей затѣйливой коробочкѣ имѣлъ видъ Джека, который, при нажатіи пружинки, выскакиваетъ изъ ящичка, и голосъ его звучалъ ужасно странно, точно заговорилъ барабанъ.

Глори вышла до окончанія службы, думая не прогуляться ли ей въ Уайтчепель-родъ, о которомъ разсказывала ей Агги. Она пошла по Бишопсгэтъ-стриту и отвернулась, проходя мимо Братства. Пестрая толпа польскихъ евреевъ, нѣмцевъ и китайцевъ, наводнявшая эту улицу, самую интересную въ цѣлой Европѣ, показалась ей забавной, но не надолго. Она дошла до конца улицы и вернулись обратно.

Возлѣ банка она сѣла въ омнибусъ и поѣхала домой. Въ каретѣ, кромѣ нея, была только одна пассажирка, — дебелая особа въ огромной шляпѣ съ перьями.

— На рынокъ ѣдете, душечка? Нѣтъ? Я сама его терпѣть не могу; на улицахъ лучше. Изъ деревни, должно, пріѣхали? Я тутъ одна живу. Отецъ фермеръ, да у него, кромѣ меня, шестнадцать ртовъ, такъ по мнѣ скучать не будутъ. Гдѣ живу? А у тетки Памъ, въ парикмахерской. Хорошія перчатки, правда? А шляпка? Очень рада, что она въ вашемъ вкусѣ. Я каждую недѣлю покупаю новую, а ужъ перчатки! ежели только кому приглянусь…

Поздно вечеромъ, сидя въ своей затхлой спаленкѣ, возлѣ спящей Бубуськи, Глори писала домой:

«Давно извѣстно, что добрыми намѣреніями вымощенъ адъ. Доказательствомъ тому ваша Глори. Я собиралась послать вамъ подарки къ празднику, но городъ до того завалило снѣгомъ, что ни одинъ мышенокъ по доброй волѣ не вылѣзетъ изъ норы. Вмѣсто подарковъ, досылаю вамъ три сердечныхъ поцѣлуя и пару митенокъ для дѣдушки, связанныхъ мною собственноручно; я не хотѣла позволить ни одной доброй волшебницѣ сдѣлать за меня эту работу. Скажите тетѣ Рэчели, что я иногда вижу принца съ принцессой. Недавно я видѣла ихъ въ театрѣ. Да-съ, въ театрѣ! Это не должно васъ шокировать; мы, лондонцы, народъ веселый, — не прочь побывать и въ театрѣ. Такъ интересно наблюдать всю аристократію. Какъ видите, я попала въ самое фешенебельное общество, но это не мѣшаетъ мнѣ любить всѣхъ по прежнему. Сейчасъ я потушу свѣчу и буду думать о Гленфабѣ, представлять себѣ дѣдушку въ кабинетѣ, у камина, съ трубкой въ зубахъ, а у ногъ его безхвостаго сэра Томаса Трэддльса, который мурлычетъ и жмурится, глядя въ огонь. Веселыхъ праздниковъ всѣмъ вамъ, родные мои! Спокойной ночи!»

VIII.

— А знаете, душечка, джентльмены все спрашиваютъ: «Куда это дѣвалась ваша хорошенькая ирландочка?» — сказала м-ссъ Джупъ, — и Глори, не имѣя чѣмъ заплатить за столъ и квартиру, принуждена была вернуться за прилавокъ.

Невдалекѣ отъ Бедфордъ-Роу, въ узкихъ переулкахъ, гдѣ грязныя, полуразвалившіеся дома отдаются внаймы по-комнатно и по угламъ, ютится цѣлая колонія кордебалетныхъ танцовщицъ и хористокъ, служащихъ въ маленькихъ театрахъ на Страндѣ. Все это народъ веселый, шумный, безобидный и беззаботный; всѣ эти дѣвушки охотницы похохотать, не стѣсняются въ рѣчахъ; у всѣхъ поддѣльные брилліанты, накладные волосы и поддѣльный цвѣтъ лица, но всегда прекрасная обувь, которую онѣ всячески стараются не скрывать.

Многимъ изъ нихъ по дорогѣ въ театръ приходилось проходить черезъ Малую заставу; къ семи часамъ вечера въ табачной лавочкѣ набиралось ихъ обыкновенно полнымъ полно. Почти всѣ онѣ курили, какъ то показывали запачканные указательные пальцы ихъ правыхъ рукъ, и, покупая себѣ папиросы, болтали и щебетали безъ умолку; въ эти минуты лавочка напоминала собой дерево, на которомъ усѣлась стая коноплянокъ.

Большинство ихъ служило въ театрѣ Frailty и разговоръ обыкновенно вертѣлся на ангажированныхъ туда «звѣздахъ». Первыми въ своемъ родѣ считались сестры Бельманъ — женское комическое тріо, и больше всего намековъ и остротъ сыпалось по поводу одной изъ участницъ этого тріо, нѣкой Бетти; это имя было понятно Глори: оно красовалось чуть не на каждой вывѣскѣ.

«Говорятъ, она была прежде гувернанткой гдѣ-то въ провинціи». — "Ну, да какъ же! Просто старымъ матросскимъ платьемъ торговала «въ Майль-Эндъ-Родѣ, а пѣть училась у шарманщика на задворкахъ конфектной фабрики». — «Ахъ батюшки! а теперь-то расширилась какъ!» — «Да, душечка, чуть не на всю Бродъ-Стритъ^[11]. Продавала цвѣты въ Пиккадилли; а вотъ случилось кому-то заговорить съ ней и теперь разъѣзжаетъ въ ландо. Вотъ и поучайтесь».

Дѣвушки заливались дружнымъ смѣхомъ, выходили обнявшись, и шли по улицѣ, громко распѣвая пѣсни.

Всѣ эти желтоволосыя дѣвицы знали жизнь, какъ свои пять пальцевъ, и скоро сообразили въ какомъ положеніи находится Глори. «Чтобы вамъ нравилась эта жизнь — никогда не повѣрю!» — «Да полноте! Такъ оно и видно по васъ!»

— Можетъ быть, нравится, можетъ быть, и нѣтъ, — возражала Глори.

— Вздоръ, душечка, вздоръ, пустяки! Я сама служила въ лавкѣ, да не выдержала. «Отпустите, — говорю, — душу на покаяніе!» А если при этомъ дѣвушка еще недурна собой… вы понимаете?

Въ тотъ же день, поздно вечеромъ, одна изъ дѣвушекъ, запыхавшись, вбѣжала въ лавчонку, съ крикомъ:

— Ура! Угадайте, что я вамъ скажу? Бетти нужна камеристка одѣвать ее и причесывать, и я предложила васъ, душечка. Гинея въ недѣлю, да кое-что перепадетъ на чаекъ; завтра вечеромъ и пожалуйте. Спокойной ночи!

Глори вся вспыхнула отъ стыда и униженія. Предлагаемая работа оскорбляла ея тщеславіе, но то, что она дѣлала, было еще хуже: здѣсь была задѣта ея честь. М-ссъ Джупъ стала отлучаться изъ дому чаще прежняго. Если всѣ ея дѣла въ томъ же родѣ, какъ-то, изъ за которого она познакомилась съ Полли Ловъ…

Чтобы положить конецъ своимъ колебаніямъ, Глори на другой день явилась въ театръ.

— Вы новая горничная? — обратился къ ней швейцаръ. — Вотъ Коллинсъ вамъ покажетъ. Эй, Коллинсъ!

Сухопарая, некрасивая и неряшливо одѣтая женщина, проходившая черезъ швейцарскую, остановилась и прислушалась.

— Пойдемте со мной, — сказала она, и Глори послѣдовала за ней.

Онѣ прошли по темному корридору, потомъ черезъ пыльный проходъ между декораціями, потомъ черезъ всю сцену и поднялись по лѣсенкѣ въ небольшую комнату безъ оконъ и безъ вентиляціи. Здѣсь было три большихъ трюмо, кушетка, четыре плетеныхъ стула, три маленькихъ туалетныхъ столика, помѣщенныхъ подъ газовыми рожками, три большихъ сундука, нѣсколько ящиковъ съ сигаретками и множество пустыхъ бутылокъ изъ подъ шампанскаго. Здѣсь находигась другая женщина, такая же сухопарая и неряшливая, какъ и первая. При входѣ Глори она мотнула головой, продолжая вынимать изъ одного сундука пышные наряды и раскладывать ихъ на кушеткѣ.

— Мнѣ велѣно показать вамъ, какія платья приготовить къ первому выходу, — сказала женщина, которую звали Коллинсъ, и, открывъ другой сундукъ, указала на лежавшіе въ немъ костюмы.

Новый міръ открылся передъ Глори; въ окружившей ее атмосферѣ было что-то острое, электрическое. Со сцены доносились бранные крики машинистовъ, смѣющіеся голоса хористокъ, проходившихъ мимо двери, отголоски разнообразныхъ шумовъ, наполняющихъ театръ до поднятія занавѣса.

Вдругъ послышался шелестъ шелка и въ комнату въ припрыжку вбѣжали двѣ молодыхъ женщины. Одна изъ нихъ была высокая бѣлолицая, что называется кровь съ молокомъ; другая маленькая и изящная. Обѣ уставились на Глори и она принуждена была заговорить.

— Я полагаю, миссъ Бельманъ?

— Вы, вѣроятно, хотите сказать: Бетти? — переспросила высокая дама, но въ эту минуту вошла сама Бетти. Это была полная и пухлая женщина, довольно смазливая, но вульгарная; Глори смутно припомнила, что гдѣ-то видѣла ее раньше.

— Ага! вы пришли? — сказала она, и тотчасъ же завладѣла Глори. — Помогите мнѣ снять кофточку.

Глори повиновалась. Товарки Бетти точно также разоблачились, и черезъ нѣсколько минутъ всѣ три сидѣли за туалетными столиками и усердно расписывали себѣ физіономіи кольдъ-кремомъ, тушью и румянами.

Глори причесывала свою толстую барыню, а та, въ это время разсматривала ее въ зеркало.

— А вѣдь не дурное личико, какъ вы думаете, а?

Ея товарки одобрительно посмотрѣли на Глори, отвѣтили:

— Ничего, не дурна, — и, напѣвая въ носъ, продолжали гримироваться.

— Ахъ, благодарю васъ! — сказала Глори, низко присѣдая, и всѣ разсмѣялись.

Все это было очень забавно; но изнанка не заставила себя ждать.

— А какъ тебя звать, душечка? — спросила та, что была поменьше ростомъ.

Глори стало какъ-то стыдно назвать въ этомъ обществѣ имя, которое было священно для ея домашнихъ, для сгараго пастора и для Джона Сторма; жуткое чувство холодной дрожью пробѣжало по ея тѣлу, но вдругъ ее словно осѣнило, и память подсказала ей отвѣтъ: «Глорія».

Маленькая актриса остановилась, не донеся карандаша до бровей, и воскликнула:

— Батюшки! вотъ такъ имя, хоть сейчасъ на афишу!

— Уфъ, а мнѣ такъ оно напоминаетъ воскресную проповѣдь, — сказала, вздрогнувъ, высокая.

— Вы ирландка, душенька?

— Нѣчто въ этомъ родѣ, — отвѣтила Глори.

— И голову даю на отсѣченіе, воспитывались, какъ барышня?

— Мой отецъ былъ священникъ, но…

Дружный взрывъ смѣха прервалъ ея рѣчь. Дѣвушка вскинула голову и глаза ея сверкнули, но толстая Бетти потрепала ее по рукѣ, говоря:

— Не обижайся, Гло, право же… Это ужъ такое заведеніе: каждая говоритъ, что она дочь священника.

Въ дверь громко постучали, и раздался голосъ прислужника:

— Поторопитесь, сударыни, осталось полчаса.

Въ уборной поднялась суетня, дамы волновались, музыканты въ оркестрѣ начали настраивать инструменты. Въ дверь опять постучали:

— Занавѣсъ поднимаютъ, пожалуйте.

Дверь распахнулась и всѣ три актрисы выилыли изъ комнаты: высокая — въ мужскомъ платьѣ, маленькая — въ костюмѣ для серпантина, толстая — въ какомъ-то фантастическомъ нарядѣ, а Глори осталась убирать платье. Прислушяваясь къ звукамъ оркестра, теаерь, гремѣвшаго во всю, она раздумывала о своемъ первомъ дебютѣ и смѣялась.

Въ теченіе представленія актрисы нѣсколько разъ возвращались въ уборную. Въ промежуткахъ между переодѣваньемъ онъ развлекались: то посылали Коллинсъ за водкой и содовой водой, то бесѣдовали о знакомыхъ.

«А лордъ Джонни-то снова здѣсь. Видѣли вы его, въ литерной ложѣ? Пьеса идетъ въ шестидесятый разъ, а вѣдь въ этомъ сезонѣ и всего-то было шестьдесятъ девять представленій…» — Иногда онѣ жаловались на публику вообще.

— Понять, не могу, что съ ними сегодня такое; хоть всѣ глаза прогляди, ни одного хлопка не сорвешь.

Занавѣсъ, наконецъ, опустился, актрисы переодѣлись въ выходныя платья, прислужникъ крикнулъ: «Эй карета!» Толстуха Бетти, выходя, кивнула Глори: «Такъ помни же, душечка, приходи завтра; ты, ничего, хорошо будешь служить, когда попривыкнешь». И затѣмъ ничего не осталось, кромѣ темной сцены, опустѣвшаго зданія и учтиваго: «Доброй ночи, миссъ!», посланнаго ей вслѣдъ швейцаромъ.

Такъ вотъ они, любимицы публики! А Глори Квэйль должна одѣвать и раздѣвать ихъ, и убирать имъ волосы, для выхода на сцену. На другое утро, передъ тѣмъ, какъ встать, Глори принялась обсуждать дѣло. Развѣ ужъ онѣ такъ красивы? Глори приподнялась на постели, чтобы взглянуть на себя въ зеркало и съ улыбкой опять легла. Чтобъ онѣ были очень умны, умнѣе другихъ, — этого тоже нельзя сказать… Какая нелѣпость! онѣ пусты и глупы, какъ пробки. Но вѣдь должно же быть какое-нибудь объясненіе этому; надо только умѣть найти его.

Второй вечеръ въ театрѣ прошелъ, какъ и первый, съ тою разницей, что въ антрактѣ извѣстное намъ тріо посѣтили артистки изъ другого театра, и тутъ непринужденно-фамильярное обращеніе сестеръ между собою уступило мѣсто изысканной любезности и свѣтской сдержанности; копируя знатныхъ дамъ, хозяйка и гостьи только и говорили, что объ утреннихъ визитахъ, оставленіи карточекъ и приглашеніяхъ на «five-о' clock tea».

Въ одной сценѣ всѣ три «сестры» пѣли вмѣстѣ; Глори тихонько прокралась за кулисы, чтобы послушать. Когда она вернулась въ уборную, сердце ея такъ и колотилось, а глаза готовы были выскочить; по крайней мѣрѣ такъ ей показалось, когда она посмотрѣла на себя въ зеркало. Это просто смѣшно, какіе апплодисменты, сколько шуму изъ-за такихъ голосовъ, изъ-за такого пѣнія, между тѣмъ какъ она — если бы ей только добиться, чтобъ ее выслушали!

Но черезъ минуту ея просіявшее было лично снова омрачилось и она прошептала: «О, Боже, не наказывай меня за мою самонадѣянность и тщеславіе!»

Тѣмъ не менѣе, ей стало весело и легко на сердцѣ; сама не зная почему, она чувствовала себя счастливой. На третій вечеръ, она пришла въ театръ первая и, пользуясь тѣмъ, что она была одна въ уборной, громко пѣла, раскладывая костюмы. Вдругъ она замѣтила, что на порогѣ двери кто-то стоитъ и смотритъ на нее. Это былъ режиссеръ, Сефтонъ, пожилой человѣкъ, совершенно лысый и похожій лицомъ на сову.

— Продолжайте, дитя мое, — сказалъ онъ. — Съ этакимъ-то голосомъ и пѣть только для себя?!

Бетти на этотъ разъ запоздала; ея товарки были уже одѣты, когда она, широко распростерши руки, словно летучая мышь крылья, влетѣла въ уборную, крича: «Прочь съ дороги! Бетти Бельманъ идетъ! съ опозданіемъ-съ!»

Весь этотъ вечеръ пріятельницы лицемѣрили наперерывъ, обмѣнивались колкостями и шпильками, которыя достигли своего апогея, когда Бетти сказала: «А знаете, душечки, лордъ Бобби принесъ повинную голову?» — «Не слыхала, мой дружокъ, не слыхала», отозвалась высокая. — «И мы нынче вечеромъ ужинаемъ въ клубѣ» — «Удивляюсь, тебѣ, моя милочка» — «Ну, мое сокровище, ужъ тебѣ-то не къ лицу проповѣдывать мораль!»

Послѣ этой стычки пріятельницы, цѣловавшіяся и нѣжничавшія на эстрадѣ, перестали разговаривать въ уборной и тотчасъ же послѣ паденія занавѣса, высокая и маленькая поспѣшили удалиться, отпустивъ нѣсколько таинственныхъ замѣчаній «въ сторону» по поводу невѣрныхъ друзей и своего нежеланія оставаться здѣсь, «чтобы смотрѣть на всякія низости».

— Не желаете, такъ и не надо, — огрызнулась отвергнутая Бетти, и отпустила Глори, предварительно давъ ей порученіе къ «другу», который будетъ ожидать на эстрадѣ.

Въ этотъ вечеръ атмосфера уборной стала удушливой и тяжелой, и, не смотря на возбужденіе, охватившее ее послѣ словъ режиссера, Глори было стыдно до тошноты. Пламя ея честолюбія съ трудомъ боролось съ потоками холодной воды, которыми обливали здѣсь ея скромность; ей было неловко и стыдно.

Когда она сошла внизъ, занавѣсъ былъ давно опущенъ, публика разошлась, въ залѣ и на сценѣ потушили огни; горѣлъ только одинъ рожокъ надъ суфлерской будкой, а въ полутемномъ оркестрѣ прохаживался господинъ въ вечернемъ костюмѣ. Глори хотѣла было подойти къ нему, но вдругъ узнала его, и, повернувшись на каблукахъ, убѣжала. То былъ лордъ Робертъ Юръ.

Теперь она вспомнила, почему лицо Бетти показалось ей сразу знакомымъ: Бетти была та самая женщина, которая ѣхала, развалившись въ коляскѣ, рядомъ съ Полли Ловъ въ день выборовъ лорда-мэра. Горя отъ стыда и какого-то безотчетнаго страха, она мчалась по темному корридору, какъ вдругъ ее окликнули. То былъ режиссеръ.

— Мнѣ бы хотѣлось еще разъ послушать васъ, душенька. Приходите завтра утречкомъ, часовъ въ одиннадцать. Здѣсь будетъ нашъ капельмейстеръ и проаккомпанируетъ вамъ.

Она невнятно пробормотала что-то въ отвѣтъ и выбѣжала на улицу, тяжело дыша и втягивая въ себя долгими глотками ночной воздухъ. У нея кружилась голова; въ эту минуту она чувствовала себя такой безпомощной, какъ никогда раньше; ей хотѣлось опереться на кого-нибудь, хотѣлось поддержки, участія. Еслибъ въ эту минуту кто-нибудь сказалъ ей: «Дитя мое, уйди изъ этой нечистой, нездоровой атмосферы; она полна опасностей и зародышей смерти», она оставила бы все и пошла за нимъ, чего бы ни стоила ей такая жертва. Но возлѣ нея не было никого и душа ея мучительно рвалась къ жизни, и чувство стыда тѣснило ей грудь. По дорогѣ домой она зашла въ госпиталь. Нѣтъ, отъ Джона Сторма все еще не было писемъ; зато давно лежало письмо отъ Дрэка. Вотъ его содержаніе:

"Милая Глори, узнавъ, что вы заходите за своими письмами, пишу, чтобы попросить васъ сообщить мнѣ, гдѣ вы и какъ вамъ живется. Послѣ нашей встрѣчи въ Сенъ-Джемскомъ паркѣ, я часто говорилъ о васъ съ моей пріятельницей, миссъ Маккворри, и всегда сержусь на себя, когда вспоминаю о вашихъ замѣчательныхъ талантахъ, и о томъ, что необходимо предоставить вамъ возможность сдѣлать изъ нихъ надлежащее употребленіе.

"Сердечно вамъ преданный
"Ф. Г. Н. Дрэкъ".

— Много вамъ благодарна, сударь, только вы изволили опоздать, — подумала Глори и смяла письмо въ рукѣ, но вдругъ замѣтила приписку.

"P. S. На дворѣ теперь Рождество, и я позволилъ себѣ удовольствіе послать святочные подарки вашему милѣйшему дѣдушкѣ и его симпатичнымъ домочадцамъ; но такъ какъ они, безъ сомнѣнія, давно забыли меня, а я вовсе не желаю утруждать ихъ излишними обязательствами, то прошу васъ не сообщать имъ, кѣмъ была отправлена посылка.

Глори расправила письмо, аккуратно сложила его, спрятала въ карманъ и пошла домой. Тамъ ее ожидало другое письмо отъ пастора:

"Итакъ, ты таки прислала намъ рождественскіе подарки! Какъ это похоже на мою бѣгляночку, — вѣчно она притворяется и хитритъ, а безъ всякаго дурного умысла. Ужъ и какъ же мы радовались! т.-е. Рэчель и я, потому что намъ пришлось все это скрыть отъ тети Анны: она разсердилась бы, узнавъ, что наша мотовочка истратила такъ много денегъ. Чэльсъ внесъ посылку въ гостиную, когда Анна была наверху; можно было подумать, что это кивотъ завѣта вносятъ въ Іерусалимъ, такая у насъ стояла торжественная тишина. О, Боже, вотъ роскошь-то! сладкій пирогъ, жареный миндаль, сыръ, индѣйка, цѣлый фунтъ курительнаго табаку и полная табакерка нюхательнаго! Изъ-за Анны пришлось раскупорить все на-скоро и потихоньку, но наше молчаніе было ужасно краснорѣчиво и прерывалось тревожнымъ, звонкимъ шопотомъ. Благослови тебя Боже за память и заботу о насъ! Этотъ подарокъ явился такъ кстати, словно сама моя милочка заглянула къ намъ на минутку… когда меня спрашиваютъ, не страшно ли мнѣ, что моя внучка живетъ совсѣмъ одна въ этомъ огромномъ и грѣшномъ Вавилонѣ, я говорю: «нѣтъ, вы не знаете моей Глори! она полна отваги, воли и дарованій, она, точно согнутая полоса стали, вся трепещетъ силой и сочувствіемъ къ людямъ».

IX.

Рождество пришло и прошло, а планъ, задуманный двумя монахами, все еще не былъ приведенъ въ исполненіе. Джонъ откладывалъ рѣшительный шагъ со дня на день, подъ самыми вздорными предлогами: то ночь была слишкомъ темна, то недостаточно темна, то луна свѣтила, то не было луны. Въ сущности его останавливалъ суевѣрный страхъ. Выполнить задуманное было очень легко; самъ отецъ настоятель облегчилъ ему задачу; но именно это довѣріе къ нему почтеннаго старика чуть-было не погубило всего дѣла. Одна лишь безсознательная, тайная тревога, которую онъ истолковывалъ себѣ, какъ скорбь о тающемъ на глазахъ братѣ Павлѣ, поддерживала въ немъ рѣшимость.

«Онъ умираетъ; это не можетъ быть неугоднымъ Богу», повторялъ онъ себѣ снова и снова, какъ человѣкъ прижимаетъ рукой больное мѣсто, чтобы удостовѣриться, что боль еще не прошла. Близость критической минуты портила его характеръ. Онъ началъ хитрить, лицемѣрить, всѣ его слова и поступки были фальшивы, неискренни. Онъ опускалъ голову, когда отецъ настоятель проходилъ мимо, а тотъ принималъ это за сокрушеніе о грѣхахъ и ставилъ его въ примѣръ остальной братіи.

Наступилъ послѣдній день стараго года и вмѣстѣ послѣдній день его службы у двери.

— Надо сдѣлать это сегодня, — шепнулъ онъ Павлу, когда тотъ проходилъ мимо.

Павелъ кивнулъ головой. Съ тѣхъ поръ, какъ они выработали планъ бѣгства, онъ какъ будто утратилъ всякую волю, сдѣлался инертнымъ и пассивнымъ.

Какъ долго длился этотъ день. Наконецъ, наступилъ вечеръ, но часы тянулись нестерпимо медленно, какъ будто волоча на ногахъ свинцовыя гири. Казалось, вечерняя рекреація никогда не кончится. Нѣкоторые изъ братьевъ, посланныхъ проповѣдывать по деревнямъ, вернулись въ монастырь на праздникъ Обрѣзанія. Домъ оживился, появились новыя лица, слышались веселые голоса. Джону казалось, что онъ никогда еще не слыхалъ въ монастырѣ такъ много смѣха.

Наконецъ, позвонили къ повечерію, и братья пошли въ церковь. Ночь была холодная; снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами; поднимался вѣтеръ. Служба кончилась. Братья, пожимаясь отъ холода, вернулись въ домъ и разошлись по своимъ кельямъ, оставивъ брата Павла отбывать въ церкви наложенную на него эпитемью.

Пришелъ и отецъ настоятель и, накинувъ капюшонъ на голову, отправился запирать наружную дверь; собака приняла это на свой счетъ и, волоча ноги, поплелась за нимъ. Возвращаясь, онъ ежился и пожималъ плечами.

— Скверная ночь, сынъ мой, — сказалъ онъ. — Выходить въ такую погоду, все равно, что гоняться за смертью; помоги, Боже, всѣмъ бездомнымъ путникамъ, не имѣющимъ крова надъ головой въ такую ночь!

Онъ отряхивалъ снѣгъ, приставшій къ подошвамъ его сапогъ.

— Итакъ, сегодня послѣдній день твоей эпитеміи, братъ Стормъ; завтра утромъ ты присоединишься ко всѣмъ намъ. Ты хорошо поступилъ, ты храбро боролся и отразилъ нападеніе сатаны. Доброй ночи, сынъ мой, Господь съ тобою!

Онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ и остановился.

— Кстати, я обѣщалъ дать тебѣ почитать «Жизнь отца Лакордера», можешь теперь пойти въ мою комнату и взять ее.

Келья отца настоятеля находилась въ нижнемъ этажѣ, налѣво отъ лѣстницы; дверь ея отворялась въ корридоръ, проходившій черезъ весь домъ посрединѣ и дѣлившій его на двѣ части. Комнаты по одну сторону корридора выходили окнами во дворъ; по другую — на Сити, въ сторону Темзы. Къ этимъ послѣднимъ принадлежала комната отца настоятеля. Убранство ея было такъ же просто, какъ и убранство другихъ келій, но въ каминѣ горѣлъ огонь, а въ углу стоялъ писменный столъ и на немъ зажженная лампа.

Они вмѣстѣ вошли въ эту комнату и настоятель повѣсилъ ключъ отъ входной двери на одинъ изъ многихъ гвоздей надъ кроватью. Гвоздь былъ третій отъ конца, ближайшаго къ окну, а ключъ — старый, съ одной только пермычкой. Джонъ все это замѣтилъ; замѣтилъ даже, что на полу лежатъ книги и надо идти осторожно, чтобъ не споткнуться. Настоятель поднялъ одну изъ нихъ.

— Возьми, сынъ мой; это драгоцѣннѣйшій документъ, настоящее зеркало живой души человѣческой. Больше всего меня тронули тѣ мѣста, гдѣ отецъ Лакордеръ упоминаетъ о своей матери. Монахъ лишенъ матери, и, если онъ нуждается въ женской любви, онъ будетъ дѣйствительно несчастливъ, пока не сосредоточитъ своихъ взглядовъ и помысловъ на той, которая благословенна между женами. Но монашеская жизнь не разрушаетъ естественной привязанности. Она убиваетъ только за тѣмъ, чтобы вдохнуть новую жизнь. Оказано: пшеничное зерно не оживетъ, аще не умретъ. Вотъ смыслъ истинно христіанскаго аскетизма, сынъ мой, и нашихъ обѣтовъ. Спокойной ночи.

Выходя изъ кельи отца настоятеля, Джонъ встрѣтилъ брата Эндрью, идущаго туда, съ чистымъ бѣльемъ въ одной рукѣ и кувшиномъ воды въ другой. Онъ бросилъ на свою кровать въ альковѣ, книгу, данную ему настоятелемъ, и сѣлъ на скамью у дверей, стараясь укрѣпиться въ своемъ намѣреніе.

— Этотъ человѣкъ умираетъ отъ тоски по сестрѣ. Онъ можетъ спасти ея душу; надо только дать ему возможность увидать ее. Это не можетъ быть не угодно Всевышнему.

Когда онъ поднялъ голову, въ домѣ все было тихо, только вѣтеръ стоналъ снаружи. Потомъ, вдали, едва слышно щелкнула дверь, и въ корридорѣ появилась фигура брата Эндрью, вышедшаго изъ кельи отца настоятеля. Джонъ позвалъ его и тотъ подошелъ на цыпочкахъ, ибо монахъ ненавидитъ шумъ, какъ злого духа. Широкое лицо брата Эндрью все расплылось въ широкую улыбку.

— Отецъ настоятель легъ? — спросилъ Джонъ.

— Да.

— Только-что?

— Нѣтъ, уже съ полчаса.

— Такъ онъ, должно быть, уже спитъ?

— Онъ спалъ, когда я уходилъ.

— Развѣ онъ не запирается извнутри?

— Нѣтъ, никогда.

— А крѣпко спитъ отецъ настоятель?

— Какъ придется: иногда крѣпко, а иной разъ и кошка пройдетъ, такъ услышитъ.

— Братъ Эндрью…

— Что?

— Сдѣлали бы вы для меня одну вещь, если-бъ мнѣ было очень нужно?

— Вы сами знаете.

— Еслибъ даже при этомъ вы подвергались нѣкоторому риску?

— Этого я не боюсь.

— Если бы я вовлекъ васъ въ бѣду?

— Этого не можетъ быть; вы не способны сдѣлать кому-нибудь непріятность.

Джонъ не могъ продолжать. Простоватое лицо брата Эндрью выражало такое слѣпое довѣріе, что обмануть его онъ не могъ.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ братъ Эндрью.

— О ничего, пустяки. Я хотѣлъ испытать васъ, но вы слишкомъ хорошій человѣкъ, чтобъ васъ искушать, и мнѣ стало стыдно. Идите, ложитесь.

— Не потушить ли мнѣ огонь вмѣсто васъ?

— Нѣтъ, я еще не готовъ. Уфъ, какой жестокій вѣтеръ! Холодно теперь должно быть брату Павлу въ церкви.

— Скажите мнѣ, братъ Стормъ, что такое съ братомъ Павломъ? Самъ не знаю почему, но при видѣ его мнѣ вспоминается моя мать.

Джонъ не отвѣтилъ, и бѣлецъ сталъ подыматься на лѣстницу. Пройдя двѣ ступеньки, онъ остановился и шепнулъ:

— Такъ вы не позволите мнѣ ничего сдѣлать для васъ?

— Не сегодня, братъ Эндрью.

— Спокойной ночи, братъ Стормъ.

— Спокойной ночи, голубчикъ.

Джонъ прислушивался къ его шагамъ, пока они не замерли вдали. Затѣмъ все стихло; обитель погрузилась въ сонъ; только стоны вѣтра, нарушали тишину. Джонъ отодвинулъ рѣшетчатое оконце и выглянулъ. Дворъ тоже тонулъ во мракѣ; только окна церкви, гдѣ братъ Павелъ читалъ молитву по четкамъ, пропускали тонкія полоски свѣта.

Это придало ему мужества; онъ всталъ и пошелъ тушить лампы на лѣстницахъ и въ корридорахъ. Онъ началъ сверху; спускаясь внизъ, онъ останавливался на каждой площадкѣ и внимательно озирался кругомъ. Ни звука, кромѣ легкаго шума его собственныхъ шаговъ. Снова суевѣрный страхъ овладѣлъ имъ; нечистая совѣсть рисовала ему всякіе ужасы. Въ этомъ старинномъ домѣ, съ его таинственными кельями, казалось, бродили какія-то странныя тѣни. Въ завываніи вѣтра ему слышался голосъ злого духа. Лампы гасли одна за другой. Послѣдняя висѣла въ швейцарской передъ картиной, изображавшей Христа въ терновомъ вѣнцѣ. Когда онъ гасилъ ее, ему показалось, что глаза Христа смотрятъ прямо на него, и онъ вздрогнулъ.

Часы пробили половину одиннадцатаго. Пора было приступать къ дѣлу. Джонъ чувствовалъ боль въ затылкѣ; онъ дышалъ тяжело и часто. Безшумно ступая, онъ подошелъ къ двери кельи отца настоятеля и прислушался. Ни звука.

Онъ распахнулъ дверь и вошелъ.

Уголья въ каминѣ догорали, бросая слабый, красноватый отблескъ на потолокъ и кровать. Мягкій свѣтъ падалъ на лицо мирно спавшаго отца настоятеля. Въ комнатѣ стояла полная тишина; только вѣтеръ гудѣлъ въ трубѣ, да съ рѣки донесся протяжный пароходный свистокъ.

Что бы добраться до ключа, висѣвшаго надъ кроватью, необходимо было стать между огнемъ и спящимъ.. Когда Джонъ шагнулъ впередъ, черная тѣнь его упала на лицо отца настоятеля. Онъ протянулъ руку за ключомъ, оказалось, что на немъ виситъ связка другихъ ключей.

Когда онъ снималъ ихъ, они слегка звякнули и сердце въ немъ замерло; но отецъ настоятель не пошевелился; Джонъ вынулъ ключъ отъ двери, повѣсилъ остальные ключи на мѣсто и повернулся что бы идти.

На улицѣ заиграла шарманка; заслышавъ это, собака завыла; вѣтеръ, проникавшій въ открытую дверь, загудѣлъ въ трубѣ. Отецъ настоятель вздохнулъ. У Джона екнуло сердце, онъ остановился и оглянулся черезъ плечо. Но это былъ лишь глубокій вздохъ, вырвавшійся у спящаго.

Минуту спустя, Джонъ былъ уже въ корридорѣ и запиралъ за собой дверь. Въ горлѣ его пересохло, вѣки дрожали, въ виски стучало до боли. Онъ крался неслышно, какъ воръ; когда онъ проходилъ въ темнотѣ мимо изображенія Спасителя, ему показалось, что вѣтеръ крикнулъ ему: «Іуда!» Добравшись до мѣста, онъ упалъ на скамью, ноги больше не держали его. Любовь и совѣсть, гуманность и религія старались заглушить другъ друга, раздирали въ куски его душу. «Измѣнникъ!» кричалъ одинъ голосъ. «Но этотъ человѣкъ умираетъ», возражалъ другой. «Іуда!» «Она на краю пропасти, а онъ можетъ спасти душу ея отъ смерти и осужденія!» Когда борьба кончилась, побѣжденная совѣсть и религіозное чувство смолкли, а умъ его изощрился еще болѣе.

Часы пробили три четверти одиннадцатаго; онъ поднялъ голову. Улицы въ этотъ часъ, обыкновенно тихія, теперь оживились; слышны были голоса, ѣзда, шарканье ногъ по твердому снѣгу.

Джонъ открылъ входную дверь, по возможности стараясь не шумѣть, и вышелъ во дворъ. Собака выскочила изъ своей будки и заворчала, но онъ успокоилъ ее однимъ словомъ; она подошла и стала лизать его руку. Быстрыми и неслышными шагами онъ перешелъ черезъ дворъ, приподнялъ щеколду у двери ризницы и толкнулъ дверь внутрь.

Тихій, гудящій шепотъ разносился по пустой церкви, подобно плеску волны о ступени каменной лѣстницы. Братъ Павелъ сидѣлъ въ алтарѣ; на скамьѣ возлѣ него стояла лампа. Голова его была наклонена впередъ, глаза закрыты, исхудалое лицо при свѣтѣ лампы казалось мертвенно блѣднымъ и безжизненнымъ. Джонъ шепотомъ позвалъ его:

— Павелъ!

Онъ быстро всталъ и послѣдовалъ за Джономъ во дворъ, шатаясь отъ слабости; видъ у него былъ странный, растерянный.

— А какъ же лампа?.. Я и забылъ. Развѣ вернуться, погасить?

— Какъ вы наивны, — сказалъ Джонъ. — А можетъ быть, въ домѣ кто-нибудь не спитъ. Развѣ вы хотите, чтобъ замѣтили, что вы ушли изъ церкви часомъ раньше, чѣмъ слѣдуетъ?

— Правда ваша.

— Идите за мной… Тише.

Оба вошли на цыпочкахъ въ проходъ, ведущій на улицу. Въ щели, калитки проникалъ свѣтъ.

— Гдѣ ваша шляпа? — спросилъ Джонъ.

— И шляпу забылъ… оставилъ въ церкви.

— Возьмите мою, да накиньте капюшонъ и застегнитесь хорошенько — ночь страшно холодная.

— Я боюсь, — сказалъ Павелъ

— Боитесь? Чего?

— Теперь, когда время настало, я боюсь узнать о ней всю правду. Въ неизвѣстностяхъ все-таки есть хоть капля надежды, а тамъ…

— Полноте, будьте мужчиной! Не падайте духомъ въ послѣднюю минуту. Вотъ вамъ носовой платокъ, повяжите шею. Какой же вы, однако, безпомощный! Я просто готовъ идти вмѣсто васъ.

— Вы же не знаете, что мнѣ нужно сказать; да еслибъ и знали, не сказали бы…

— Въ такомъ случаѣ, слушайте… Вы слушаете меня?

— Да.

— Идите въ госпиталь, гдѣ ваша сестра была сидѣлкой…

— Виноградникъ Марѳы?

— Спросите сидѣлку Квэйль — будете помнить?

— Сидѣлку Квэйль…

— Если она ночная дежурная, она сейчасъ выйдетъ къ вамъ, но если она дежурила днемъ, теперь она, можетъ быть, спитъ; въ такомъ случаѣ…

— Что?

— Вотъ вамъ письмо. Взяли?

— Да.

— Отдайте его швейцару, скажите, что это отъ прежняго капеллана. Будете помнить? Скажите, что письмо очень важное, по неотложному дѣлу, и попросите швейцара сейчасъ послать его наверхъ въ дортуары; затѣмъ…

— Ну?

— Затѣмъ ужъ она вамъ скажетъ, что дѣлать дальше.

— А если ея нѣтъ дома?

— Это возможно — сегодня канунъ Новаго года.

— А!

— Подождите въ швейцарской, пока она не вернется.

Стремительность Джона разбивала всѣ преграды на пути. Безпомощное созданіе принялось благодарить его, осыпать благословеніями.

— Полноте, не будемъ говорить объ этомъ… Есть у васъ деньги?

— Нѣтъ.

— У меня тоже нѣтъ. Я привезъ съ собой немного мелочи въ кошелькѣ, но отдалъ ихъ при поступленіи.

— Мнѣ не нужно денегъ; я пойду пѣшкомъ.

— Это займетъ у васъ цѣлый часъ.

Гдѣ-то начали бить часы.

— Тсъ! разъ, два, три… одиннадцать. Въ полночь вы будете на мѣстѣ. Теперь идите.

Ключъ повернулся въ замкѣ.

— Помните же! Къ утренѣ, къ шести часамъ вы должны вернуться.

— Я вернусь къ пяти.

— А я открою дверь въ 5 ч. 30 м. Въ вашемъ распоряженіи всего шесть часовъ.

— Такъ я пойду. Спокойной ночи!

— Погодите!

— Что такое?

Павелъ былъ уже на улицѣ. Джонъ оставался еще въ темномъ корридорѣ.

— Весьма возможно, что вамъ съ ней придется взять кэбъ.

— Съ кѣмъ? съ сестрой?

— Ваша сестра, помнится, живетъ гдѣ-то въ Сентъ-Джонсъ-Вудѣ.

— Въ Сентъ-Джонсъ-Вудѣ?

— Скажите ей…-- не смотря на всѣ усилія Джона, голосъ его дрожалъ: — скажите ей, что я счастливъ, веселъ, здоровъ, хорошо выгляжу — понимаете?

— Но вѣдь это неправда. Вы слишкомъ добры, вы убиваетесь изъ за меня…

— Скажите ей, что я часто думаю о ней и если ей что-нибудь нужно, пусть она пришлетъ кого-нибудь, напишетъ… Это не можетъ быть не угодно Богу… Ну, да все равно, идите, идите!

Ключъ снова повернулся въ замкѣ, и бѣлецъ вышелъ, Джонъ Сгормъ остался одинъ.

— Боже, смилуйся и прости меня! — шепталъ онъ, возвращаясь на жѣсто.

Улицы все больше оживлялись, движеніе не прекращалось; какой-то пьяный, проходя мимо калитки, остановился и крикнулъ: «Эй вы, смирно у меня; я за вами смотрю!» Собака вскочила и залаяла, Джонъ поспѣшилъ войти въ домъ и запереть за собой дверь.

Онъ сѣлъ на скамью, стараясь успокоиться. Онъ представлялъ себѣ Павла, какимъ видѣлъ его въ послѣднюю минуту; плѣнный орелъ со сломаннымъ крыломъ вырвался, наконецъ, изъ клѣтки; онъ бродитъ ночью во мракѣ, зато — свободный! свободный!

Мысленно онъ слѣдовалъ за нимъ по улицамъ-по Бишопсгетъ-стриту, потомъ по Чипсайду, до собора св. Павла. Тамъ навѣрное теперь стоитъ толпа народу, въ ожиданіи, пока колоколъ ударитъ полночь, чтобы прокричать «ура», и пожелать другъ другу счастливаго новаго года.

Это навело его на мысль о Глори. Она навѣрное будетъ тамъ; она такъ любитъ быть тамъ, гдѣ жизнь бьетъ ключемъ. Онъ совершенно ясно видѣлъ ее въ толпѣ, видѣлъ, какъ она идетъ своей легкой, быстрой поступью, какъ сіяютъ ея глаза. Все это такъ ново для нея, такъ хорошо и красиво. Глори! всегда и вездѣ Глори!

Должно быть онъ задремалъ, потому что часы вдругъ начали бить, сначала въ швейцарской, потомъ въ окрестныхъ церквахъ и наконецъ большіе часы на соборной башнѣ. Почти въ ту же минуту, вдали раздался оглушительный трескъ, точно отъ ружейнаго залпа, и по церквамъ зазвонили въ колокола.

На улицѣ шелъ дымъ коромысломъ; прохожіе перекрикивались, хохотали, иные пѣли. Хоромъ пропѣтый псаломъ смѣнился извѣстнымъ романсомъ, потомъ какой-то совсѣмъ неизвѣстной пѣсенкой. Послышался мѣрный топотъ ногъ по замерзшему снѣгу мостовой и мимо прошла толпа молодыхъ людей и дѣвушекъ, распѣвая во все горло:

«D’ye ken John Peel with his coat so gay?

D’ye ken John Peel at the break of day?

D’ye ken John P-e-e-l»…

Звонкая трель оборвалась на самой высокой нотѣ, и вся компанія покатилась со смѣху.

— Та же пѣсня, что пѣли они вмѣстѣ… Опять Глори, всюду и вездѣ Глори!..

Точно чешуя упала съ глазъ его, и онъ увидѣлъ себя такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ — обманщикомъ, обманывавшимъ самого себя. Всѣ мотивы, побудившіе его сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ сегодня ночью, въ сущности сосредоточились въ Глори. Съ начала и до конца онъ думалъ только о Глори; и жалость къ брату Павлу, и страхъ за судьбу Полли, все это было ложью, предлогомъ.

Ночной вѣтеръ продолжалъ завывать вокругъ дома. Свистъ и вой его смѣшивались, со звономъ колоколовъ и въ этомъ шумѣ ему слышались насмѣшливые голоса бѣсовъ, кричавшихъ ему: Іуда! Измѣнникъ! Глупецъ! глупецъ! Измѣнникъ! Іуда!

Онъ закрылъ руками уши, и голова его упала на грудь.

X.

У Малой заставы, канунъ новаго года.

Ура! ура!

Я нынче чувствую себя, какъ дрожжи, закупоренныя въ бутылкѣ, которыя такъ и подмываетъ выскочить наружу; поэтому, я благодарю свою звѣзду за то, что у меня дома есть трое старыхъ младенцевъ, которымъ я обязана все разсказывать. Такъ слушайте же, слушайте, ради Бога! Да будетъ вамъ извѣстно, что въ Лондонѣ есть джентльменъ, предсказывающій Глори блестящее будущее. Его имя Сефтонъ и познакомилась я съ нимъ черезъ трехъ дамъ — я зову ихъ тремя граціями, — съ которыми я, въ свою очередь, познакомилась благодаря тому, что поселилась здѣсь. Это настоящій старый грибъ, съ бѣлой лысой головой; если вѣрить всему, что говорятъ о немъ три вышеупомянутыхъ леди, надо думать, что онъ изъ тѣхъ людей, которые грѣшатъ не болѣе двухъ разъ въ годъ, а именно: все время до Рождества и все время послѣ него. Но достойныя леди сами принадлежатъ къ тѣмъ святымъ женщинамъ, которыя готовы очернить даже дьявола, еслибъ имъ это понадобилось, и, хотя волосокъ, на которомъ виситъ честь моего гриба, не толще серединнаго разрѣза въ семгѣ, тѣмъ не менѣе Глори, какъ порядочный человѣкъ, считаетъ долгомъ вѣрить въ нее.

Вся штука въ моемъ голосѣ. Онъ услыхалъ его случайно, въ то время, какъ я мурлыкала себѣ подъ носъ, и попросилъ дать ему возможность послушать меня еще разъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ бы удобнѣе было судить о немъ. Это мѣсто оказалось театромъ, — да, серьезно, театромъ; но все это происходило въ полдень и въ театрѣ никого не было, кромѣ насъ и двухъ полотеровъ, такъ что тетѣ Аннѣ пугаться нечего. Впрочемъ, виновата, былъ еще дирижеръ оркестра, который сѣлъ за рояль, чтобы аккомпанировать мнѣ.

Боже милостивый! были вы когда-нибудь въ театрѣ днемъ? Ну, разумѣется, не были. Ахъ, вы, милые мои! Онъ имѣетъ совершенно такой видъ, какъ міръ до сотворенія міра — нѣчто безформенное, хаотическое мракъ и пустота. Нигдѣ ни одного луча свѣта, за исключеніемъ какого-то суррогата его, который, крадучись, скользитъ по корридорамъ, выглядываетъ изъ полуоткрытыхъ дверей и мерцаетъ въ гробовомъ мракѣ, какъ сонные глаза чудовищъ, которые, бывало, такъ пугали меня въ пещерахъ Гобъ-ней-Дегава, — помните, когда я играла въ разбойники?

Меня оставили одну на сценѣ; у ногъ моихъ, или, какъ здѣсь говорятъ, у рампы, горѣло пять, шесть лампочекъ; свѣтъ билъ мнѣ прямо въ глаза; когда піанистъ заигралъ, а я запѣла, мнѣ показалось, что голосъ мой раздается въ тоннелѣ, и это привело меня въ такое нервное состояніе, что я вынуждена была засмѣяться. Моя невидимая публика, кажется, осталась этимъ недовольна и рѣшила, что я «обрѣзалась»; поэтому я сказала: «прибавьте свѣта», и бысть свѣтъ, и еще: «пусть рояль не мѣшаетъ» — и это было исполнено. Тогда я набралась храбрости и спѣла имъ одну изъ маминыхъ французскихъ пѣсенокъ; послѣ перваго же куплета я крикнула режиссеру: «Вы слышите меня?» и тотъ отозвался: «Продолжайте, великолѣпно!» Потомъ я спѣла «Mylecharaine» на нашемъ мэнскомъ нарѣчіи и, должно быть, все время жестикулировала. Только что я успѣла замѣтить, что мой голосъ въ этой огромной залѣ нѣсколько меньше обыкновеннаго похожъ на шарманку, какъ вдругъ поднялся страшный шумъ, точно девятый валъ ударился о прибрежные валуны; это моя милая публика неистово апплодировала мнѣ, не жалѣя рукъ!

Ахъ, милые мои, милые! Еслибъ вы только знали, сколько недѣль подъ-рядъ я мучилась и тосковала, говоря себѣ, что если на меня никто не обращаетъ вниманія, такъ это потому, что я и не стою ничего, вы простили бы своей дѣвочкѣ ея тщеславное восклицаніе: «Дочь моя, итакъ, ты — нѣкто! Да, да, да!» Чудная была минута! Когда старый грибъ вошелъ на сцену, говоря: «Что за голосъ! Сколько выраженія, темперамента!» — я, кажется, накинулась на его лысую голову и поцѣловала ее; говорить я не могла, потому что слезы сдавили мнѣ горло. Я испытывала, вѣроятно, то же, что та методистка, которая угостила водкой членовъ училищнаго совѣта, когда тѣ выдали ей въ награду часы, и велѣла репортерамъ написать, что она отвѣтила, какъ слѣдуетъ.

Сегодня канунъ Новаго года; скоро девять мѣсяцевъ, какъ я въ Лондонѣ.

Кто-то будетъ въ этомъ году вашимъ^[12]?. Въ прошломъ первымъ къ намъ пришелъ Джонъ Стормъ, — помните? — весь въ снѣгу и притворился нищимъ; а дѣдушка какъ разъ въ это время читалъ намъ о добромъ Пастырѣ и о томъ, какъ Онъ любилъ своихъ овецъ; и вдругъ, я смотрю — это Джонъ Стормъ. Вотъ потѣха-то была!

Сегодня я ослѣпительна, ибо надѣла новую шляпку, а до сихъ поръ носила на головѣ нѣчто ужасное, одно изъ тѣхъ маленькихъ чудовищъ, которыя возсѣдаютъ у васъ на макушкѣ, какъ курица на скирдѣ хлѣба. Зато теперь на мнѣ перья принца Уэльскаго, и еслибъ онъ самъ увидалъ меня въ нихъ….

P. S. Отъ Джона Сторма до сихъ поръ ни звука. Онъ, кажется, и думать о насъ забылъ — обо мнѣ, по крайней мѣрѣ; я такъ думаю, что онъ окончательно смирился и произнесъ обѣтъ монашества. Это, конечно, особый видъ религіи, но, признаться, для меня лично непонятный; если собаку приковать къ стѣнѣ, такъ и та, я думаю, взбѣсится. Ночью, лежа въ постели, я иногда думаю о немъ, представляю себѣ темную келью, безъ мебели, скамью вмѣсто кровати, распятіе и его, на колѣняхъ, молящагося, дрожа всѣмъ тѣломъ и стуча зубами…. Нѣтъ, это мнѣ не по росту: слишкомъ высоко; не достать!..

XI.

Въ тотъ же вечеръ, въ одиннадцать часовъ, когда Глори уже надѣла плащъ и шляпку, чтобы идти домой, къ двери уборной подошелъ мальчикъ и сообщилъ, что ее желаетъ видѣть режиссеръ. У Глори на мигъ захватило дыханіе; потомъ всѣ струны ея сердца напряглись, и она, вслѣдъ за мальчикомъ, пошла въ режиссерскую" Это была пыльная комната надъ ложей привратника, загроможденная разными бутафорскими принадлежностями; къ ней вела желѣзная винтовая лѣстница.

— Войдите, душенька, — сказалъ режиссеръ и, отодвинувъ въ сторону нѣсколько декорацій, очистилъ для нея мѣсто на софѣ, стоявшей у камина, гдѣ догорали дрова. Затѣмъ, онъ затворилъ дверь, кивнулъ головой, подмигнулъ обоими глазами и фамильярнымъ шепотомъ выговорилъ:

— Дѣло на мази, душенька. Я все устроилъ.

— Вы хотите сказать.. — начала Глори и запнулась на половинѣ.

— Дѣло, все равно, что сдѣлано. Присядьте, душенька. — Въ волненіи Глори вскочила съ мѣста. — Присядьте, и я вамъ все разскажу по порядку.

Онъ говорилъ съ дирекціей. «Господа, — сказалъ онъ, — сдается мнѣ, что я напалъ на талантъ». Всѣ стали смѣяться. Онъ вѣчно откапываетъ таланты. Но такъ какъ всѣмъ извѣстно, что онъ свое дѣло знаетъ, ему дали carte-blanche.

— Вы думаете… вы въ самомъ дѣлѣ считаете возможнымъ, что…-- снова начала Глори и снова у нея сперлось дыханіе въ груди; сердце ея колотилось, горло давила спазма.

— Сядьте, миленькая, сядьте, и выслушайте меня.

Онъ заговорилъ сладко, льстиво, вкрадчиво, задушевно. Пусть она все предоставитъ ему. Разумѣется, впереди еще много труда. Голосъ у нея чудный, лучше всякой музыки. И стиль есть; удивительно, какъ она могла выработать себѣ стиль. Простая камеристка, даже въ хорѣ не была!.. Настоящій самородокъ! Ей еще многому надо научиться, прежде чѣмъ выступать; надо хорошенько вымуштровать ее. Да это вздоръ. Трудился онъ для другихъ, потрудится и для нея, и если…

У Глори блестѣли глаза, а сердце стучало, какъ барабанъ.

— Такъ вы думаете, что впослѣдствіи, если, усердно работать, можетъ быть черезъ нѣсколько лѣтъ…

— Самой вамъ ничего не добиться, душенька, предоставьте это мнѣ; положитесь всецѣло на меня и пока никому ни слова.

Ахъ! Сны начинали сбываться на яву; Глори едва вѣрила своимъ ушамъ. Режиссеръ сталъ еще ласковѣе, еще убѣдительнѣе и вкрадчивѣе. Если только она окажется понятливой, онъ доставитъ ей ангажементъ на самыхъ выгодныхъ условіяхъ, — десять фунтовъ въ недѣлю, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, можетъ быть даже пятьдесятъ.

У Глори сердце стучало до боли, и на самомъ днѣ его шевелилось нѣчто въ родѣ стрѣлы: очень ужъ внезапно привалило счастье: можетъ быть, судьба случайно ошиблась, сейчасъ ошибка откроется, и все опять станетъ по старому. Чтобъ успокоить свою совѣсть, она стала думать о домѣ и о томъ, какими счастливыми она сдѣлаетъ всѣхъ своихъ милыхъ, если Богъ дѣйствительно пошлетъ ей счастье. Они ни въ чемъ не будутъ нуждаться, забудутъ, что такое бѣдность; черные дни минуютъ навсегда.

Между тѣмъ режиссеръ продолжалъ рисовать соблазнительныя картины. Ужъ если онъ возьмется за ея дѣло, нищенствовать ей не придется. Знаетъ она С.? что у нея за прошлое? самое темное: гдѣ-то въ табачной лавкѣ за прилавкомъ стояла, а теперь-то!..

— И вѣдь я не изъ корысти буду вамъ служить, душенька. Тутъ моей выгоды никакой нѣтъ. Найдется куча охотниковъ переманить васъ отъ меня, стоитъ вамъ только составить себѣ имя.

Глори горячо пробормотала какое-то возраженіе и опять ушла въ свои грезы.

— Ладно, ладно; тамъ видно будетъ.

Режиссеръ глядѣлъ на нее масляными глазами.

— А знаете-ли, душенька, вѣдь вы очень хорошенькая!

Глори сидѣла, опустивъ головку; лицо ея пылало, она вертѣла вокругъ пальца жемчужное колечко своей матери. Режиссеръ вообразилъ, что его похвалы вскружили ей голову, и, придвинувшись ближе, продолжалъ:

— И фигура у васъ для сцены отличная. А? Да вы не конфузьтесь, это вѣдь дѣловой разговоръ. Меня нечего стыдиться, дружочекъ. И потомъ, разъ я все устрою для васъ, должны же и вы сдѣлать что-нибудь для меня.

Она почти не слыхала его словъ. Ея глаза, блестящіе, устремлевные вдаль, какъ будто любовались какимъ-то чуднымъ видѣніемъ.

— Вы такъ добры, — выговорила она. — Я не знаю, что сказать, какъ благодарить васъ….

— Вотъ какъ, — шепнулъ онъ, пригнулся къ ней, приподнялъ ея лицо за подбородокъ и поцѣловалъ.

Хрупкія мечты о счастьѣ, славѣ и величіи мгновенно разсѣялись; Глори пробудилась къ сознанію дѣйствительности съ чувствомъ нестерпимаго стыда и обиды. Похвалы этого человѣка были лестью, его блестящіе предсказанія — пустымъ предлогомъ; онъ вовсе не думалъ того, что говорилъ, а она была такъ глупа, что всему повѣрила.

— Охъ! — вырвалось у нея, слабымъ дѣтскимъ стономъ, словно у человѣка, раненаго въ битвѣ. Она встала и повернулась, чтобы идти. Но режиссеръ, потный, раскраснѣвшійся, съ громкимъ смѣхомъ всталъ между нею и дверью.

— Дитя мое, неужели же вы… Такая бездѣлица…

— Отворите, пожалуйста, дверь, — хрипло выговорила Глори.

— Но вѣдь не хотите же вы… Въ нашей профессіи такимъ пустякамъ не придаютъ значенія.

— Сэръ, отворите дверь!

— Послушайте! Даю вамъ слово….

Она пришла въ себя уже на улицѣ, было темно; грязный твердый снѣгъ скрипѣлъ у нея подъ ногами; дулъ рѣзкій холодный вѣтеръ; Глори бѣжала бѣгомъ, плача, какъ обиженный ребенокъ.

Горше всего была уничтожающая увѣренность въ томъ, что у нея нѣтъ никакого таланта, никакихъ шансовъ на успѣхъ, что этотъ человѣкъ сулилъ ей успѣхъ только для того, чтобы обмануть ее. О, какое несчастье быть женщиной! Какъ жестокъ этотъ огромный, блестящій, ужасный городъ, гдѣ дѣвушка, если она бѣдна и одинока, можетъ жить, только торгуя своей красотой.

Чувствуя себя побѣжденной и разбитой въ своей отчаянной борьбѣ за жизнь, чувствуя, что женская слабость беретъ верхъ надъ отвагой, хотя въ душѣ ея еще теплилась, Богъ вѣсть почему, искра надежды, Глори направилась къ госпиталю. Было больше одиннадцати часовъ; когда она поднялась на крыльцо, часы на Большомъ Бенѣ пробили ровно половину двѣнадцатаго. Она заглянула въ каморку швейцара, дѣлая надъ собой всевозможныя усилія, чтобы улыбнуться.

— Нѣтъ ли мнѣ писемъ, швейцаръ?

— Покамѣстъ не было, миссъ.

— Нѣтъ? Ну чтожъ, зато и отвѣчать не надо. Тѣмъ лучше. Желаю вамъ счастливаго новаго года.

Но въ ея смѣхѣ прозвучало рыданіе, и это не ускользнуло отъ швейцара.

— Мнѣ жаль было бы не видать больше вашего личика, сидѣлка, — сказалъ онъ, — но еслибъ вы оставили свой адресъ, я бы вамъ посылалъ письма за домъ, чтобъ избавить васъ отъ такихъ позднихъ прогулокъ.

— О нѣтъ, не надо; писемъ больше не будетъ, швейцаръ, и… и я не стану больше приходить за ними. Вотъ, возьмите.

— Нѣтъ, нѣтъ, миссъ.

— Да, да, вы должны взять!

Она насильно сунула ему въ руку шиллингъ, не смотря на его сопротивленіе, и поскорѣе убѣжала, чтобъ не видать его лица, которое, казалось, говорило, что онъ охотно далъ бы ей шесть пенсовъ сдачи.

Джонъ Стормъ потерявъ для нея навсегда. Глупо было ожидать отъ него вѣстей. Вѣдь онъ сказалъ, что уставъ ихъ братства запрещаетъ писать и получать письма иначе, какъ съ особаго разрѣшенія. А она все ждала; ей казалось, что-то должно случиться, неожиданность, чудо, — она сама не знала, что. Теперь мечта разбита; она осталась совсѣмъ одна, къ чему обманывать себя дольше?

Она пошла домой закоулками, избѣгая людей, потому что прохожіе заглядывали ей въ лицо: можетъ быть, она плакала, сама того не сознавая. Часъ былъ поздній; но, такъ какъ это былъ канунъ новаго года, на разукрашенныхъ флагами улицахъ толпился народъ, по угламъ стояли группы; тамъ маленькія дѣвочки танцовали подъ звуки шарманки, здѣсь вертѣлись огненныя колеса.

Глори дошла до малой заставы; изъ лавочки доносился смѣхъ, мужскіе и женскіе голоса; она повернула обратно и черезъ Линкольнсъ-Иннъ-Фильдсъ прошла въ Флитъ-стритъ. Время близилось къ двѣнадцати; оживленіе на улицахъ все расло; народъ толпой валилъ къ собору св. Павла. Глори тоже свернула въ ту сторону и смѣшалась съ толпой, отдавшись на волю этого живого потока, шумнаго и говорливаго, какъ рѣка ночью.

Впереди ея шли въ рядъ нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, фабричныхъ работницъ, въ огромныхъ шляпахъ со страусовыми перьями. Они шли подъ руку, занимая весь тротуаръ, развязной, небрежной походкой, и пѣли гимны Арміи Спасенія, въ перемежку съ шансонетками. Вдругъ вся компанія залилась визгливымъ смѣхомъ, и одна изъ дѣвушекъ вскричала: «Скажите мнѣ, что это такое и я назову его по имени». Черезъ минуту мимо нихъ прошла, широко шагая, странная фигура — человѣкъ въ монашеской одеждѣ, въ длинной черной рясѣ и широкополой шляпѣ. Глори успѣла разсмотрѣть его лицо, — исхудалое, тревожное, съ огромными тоскующими глазами; ей показалось, что она. гдѣ-то видѣла его раньше. Вѣтеръ былъ страшно рѣзкій; по небу неслись тучи, и на фонѣ ихъ, словно спасительный маякъ, горѣлъ, большой крестъ соборной колокольни.

Церковь была окружена радостной, шумной толпой; до послѣдней минуты не смолкали шутки, смѣхъ и веселые возгласы. И вдругъ, все стихло; толпа, какъ одинъ человѣкъ, притаила дыханіе; всѣ взоры устремились на часы. Ударъ за ударомъ, часы пробили двѣнадцать; на соборной колокольнѣ поднялся трезвонъ; люди оживленно поздравляли, другъ друга, пожимали руки сосѣдямъ; еще мигъ — и толпа стала рѣдѣть.

Глори готова была плакать отъ радости: это было такъ просто, такъ человѣчно, такъ по-дѣтски. Но, прислушавшись къ смѣху и взаимнымъ привѣтствіямъ окружающихъ, она почувствовала себя «болѣе одинокой, чѣмъ бедуинъ въ пустынѣ». Она вспомнила, какими обманчивыми надеждами тѣшила себя весь этотъ день, и упала духомъ; вспомнила о письмѣ къ роднымъ, опущенномъ ею въ ящикъ по дорогѣ въ театръ, и двѣ крупныхъ слезы скатились изъ глазъ ея.

Передъ ней неотступно стояло лицо монаха; вдругъ она сообразила, кому можетъ принадлежать это лицо. Должно быть это братъ Полли Ловъ, тотъ самый, что лежалъ у нихъ въ госпиталѣ. Онъ тоже въ Бишопсгэтскомъ братствѣ; можетъ быть, его послали съ какимъ-нибудь неотложнымъ порученіемъ…-- къ доктору, или къ…

— Какъ это глупо было не оставить швейцару своего адреса, — подумала Глори. — Надо сейчасъ вернуться и сказать… Тутъ вѣдь нѣтъ ничего дурного, и если дѣйствительно что-нибудь случилось, если Джонъ…

— Съ новымъ годомъ, милочка! Съ новымъ счастьемъ!

Кто-то заступилъ ей дорогу. То была Агата Джонсъ, въ жакетѣ изъ поддѣльнаго котика и огромной черной шляпѣ съ черными же перьями; рядомъ съ ней, тяжело навалившись на ея руку, стоялъ Чарли Уильксъ; его миніатюрная шапочка была сдвинута на затылокъ, такъ что напомаженный хохолъ и прыщавый лобъ открывались во всей красѣ — Вотъ чудеса! Кто бы могъ ожидать встрѣтить васъ здѣсь!

Глори заставила себя засмѣяться и отвѣтить поздравленіемъ, на говоръ толпы и звонъ колоколовъ заглушали ея голосъ. Агги пригнулась къ самому ея лицу, какъ дѣлаютъ женщины, привыкшія разговаривать въ толпѣ, и сказала:

— А я ужъ было и не чаяла встрѣтиться съ вами. Вы давеча такъ внезапно исчезли. Какъ же вы теперь. Въ другомъ мѣстѣ продаете афиши?

— Да, нѣчто въ этомъ родѣ.

— А я бросила. Я ужъ недѣли двѣ, какъ ушла. Чарли ввелъ меня въ клубы. Слушай, голубчикъ, — повернулась она вдругъ къ Чарли, — вотъ кому слѣдовало бы выступить, честное слово!.

— Она мнѣ вами всѣ уши протрубила, — вставилъ Чарли; — увѣряетъ, что дай вамъ только ходъ, такъ вы самое Бетти Бельманъ за поясъ наткнете.

Агги же прибавила:

— Я могу вамъ доставить дебютъ, когда хотите, въ любое воскресенье. Всякій разъ кто-нибудь не придетъ, и они рады лишнему человѣку; стоитъ вамъ сорвать два-три хлопка, — и дѣло въ шляпѣ. Вы домой идете, голубчикъ?

— Да.

— А гдѣ же вы живете?

Глори сказала.

— Я зайду за вами въ воскресенье вечеромъ, въ восемь часовъ, и если вы не воспользуетесь такимъ благопріятнымъ случаемъ, вы, значитъ, глупѣе, чѣмъ я о васъ думала. Спокойной ночи!

XII.

Каждое утро, въ половинѣ шестаго, отецъ настоятель самъ будилъ всѣхъ братьевъ. Онъ былъ старъ и немощенъ и, чтобы обойти все зданіе, ему нужно было, по крайней мѣрѣ, четверть часа. За это время Джонъ Стормъ разсчитывалъ впустить брата Павла и повѣсить ключъ на мѣсто. Чтобъ не потерять ни минуты изъ этого короткаго промежутка времени, Джонъ Стормъ рѣшилъ не спать всю ночь.

Въ половинѣ шестаго отецъ настоятель вышелъ изъ своей кельи и сталъ медленно подыматься по лѣстницамъ; Джонъ Стормъ выбѣжалъ на дворъ и отперъ калитку. Въ морозномъ воздухѣ уже чувствовалось приближеніе утра, хотя было еще совсѣмъ темно.

— Павелъ! — шепотомъ позвалъ онъ; отвѣта не было.

— Братъ Павелъ! — шепнулъ онъ снова и снова подождалъ, но никто не откликнулся.

Онъ не сразу сообразилъ всю страшную важность случившагося; братъ Павелъ не вернулся и надо возвратиться въ домъ безъ него.

Джонъ продолжалъ потихоньку окликать его въ темнотѣ, пока не вспомнилъ, что отецъ настоятель скоро вернется въ свою келью и станетъ искать ключа.

Очутившись въ передней, онъ началъ упрекать себя за свою поспѣшность и рѣшилъ еще разъ сбѣгать къ калиткѣ. Времени хватитъ, отецъ настоятель еще далеко; его «Domine!» переходитъ изъ одного корридора въ другой, а братъ Павелъ, можетъ быть, уже возлѣ дома!

— Павелъ! Павелъ! — позвалъ онъ снова, пріотворилъ калитку и выглянулъ. На улицѣ никаго не было, кромѣ пьянаго парня и дѣвушки, подъ ручку, съ пѣснями возвращавшихся домой среди мертвой тишины новогодняго утра.

Тутъ только онъ понялъ… Истина поразила его какъ громомъ, и онъ бѣгомъ поспѣшилъ назадъ. Отецъ настоятель уже спускался съ лѣстницы, уже дошелъ до первой площадки. Джонъ схватилъ съ кровати книгу, пролежавшую тутъ всю ночь, и прокрался въ келью отца настоятеля. Выходя, онъ на порогѣ столкнулся лицомъ къ лицу съ хозяиномъ кельи.

— Я принесъ книгу, которую вы дали мнѣ, — сказалъ онъ и хотѣлъ было поскорѣе уйти, чтобы скрыть свой стыдъ, но отецъ настоятель удержалъ его и шутливо сталъ ему выговаривать. Урывать часы отъ ночного отдыха не всегда значитъ беречь время; его опухшіе глаза — доказательство справедливости старой поговорки. А впрочемъ, когда въ рукахъ такая книга, не удивительно, что человѣкъ торопится прочесть ее. Интересно знать, какъ она понравилась Джону, что онъ думаетъ о ней? Онъ пока еще не можетъ сказать опредѣленно? Это тоже не удивительно. Кто-то сказалъ, что великая книга все равно, что высокая гора: пока стоишь близко, вершины не видно.

Двоедушіе Джона душило его. Онъ все время отводилъ глаза въ сторону, избѣгая взгляда настоятеля, онъ утратилъ способность смотрѣть прямо въ лицо кому бы то ни было, и все время видѣлъ ключъ отъ калитки, еще болтавшійся на крюкѣ, на который его повѣсили дрожащіе пальцы Джона. Наконецъ ему удалось ускользнуть; отецъ настоятель попросилъ его ударить въ колоколъ къ утренѣ; собственно говоря, это была обязанность брата Эндрью, но онъ, очевидно, проспалъ.

Джонъ дернулъ за веревку, потомъ взялъ съ полки въ швейцарской свою лампочку и пошелъ въ церковь зажигать свѣчи, что также было дѣломъ брата Эндрью. Проходя черезъ дворъ обратно въ домъ, онъ встрѣтился съ отцомъ настоятелемъ; тотъ шелъ отворять калитку.

— Постой! Гдѣ же твоя шляпа? — спросилъ старикъ, и Джонъ въ первый разъ припомнилъ, что онъ сдѣлалъ съ своей шляпой.

— Я ее одолжилъ… т. е. я хотѣлъ сказать: потерялъ, — отвѣтилъ онъ и все время не подымалъ глазъ отъ земли, пока отецъ настоятель выговаривалъ ему за безпечность, небрежное отношеніе къ своему здоровью и т. под.

Обыкновенно бываетъ такъ, что когда происходитъ что-нибудь чрезвычайно важное и серьезное, тутъ же, рядомъ, выйдетъ какая-нибудь смѣшная случайность; такова ужъ иронія судьбы. На этотъ разъ, когда монахи собрались въ церковь, три мѣста оказались пустыми — брата Павла, брата Эндрью и отца казначея. Только что началась служба, какъ колоколъ загудѣлъ снова и громче прежняго; монахи порѣшили, что это братъ Эвдрью возсталъ отъ сна и, вспомнивъ, что онъ не исполнилъ своего долга, съ угрызеніемъ въ сердцѣ, поднялъ трезвонъ.

Они ошибались: звонилъ отецъ казначей. Молчаливый и строгій старикъ, часто корившій брата Эндрью за сонливость, въ это утро самъ поддался той же слабости. Пробудившись немного спустя послѣ шести, онъ взглянулъ на часы, висѣвшіе надъ его кроватью и подумалъ: «Этотъ лѣнтяй опять проспалъ: ну, погоди же, вотъ я проучу тебя». Онъ вскочилъ на ноги (монахи спятъ не раздѣваясь), бросился къ колоколу и принялся съ яростью дергать за веревку, потомъ схватилъ факелъ, спички и поспѣшилъ въ церковь зажигать свѣчи. Когда онъ появился въ дверяхъ ризвицы, съ зажженнымъ факеломъ въ рукахъ и смущеньемъ въ лицѣ, братія поняли все съ перваго взгляда, и, несмотря на торжественность службы, многіе не могли удержаться отъ смѣха.

Этотъ вздорный случай отвлекъ, однако же, вниманіе монаховъ, такъ что они не замѣтили отсутствія Павла; когда же, по возвращеніи въ домъ, оказалось, что братъ Эндрью вернулся на свое мѣсто у входной двери, смѣхъ возобновился; слышались даже невинныя шутки.

Монахъ — настоящее дитя: какого-нибудь пустяка, случившагося утромъ, достаточно, чтобы привести его на цѣлый день въ то или другое настроеніе духа; до самаго завтрака братія потѣшалась надъ неудачей, постигшей отца казначея. Въ столовой снова оказалось пустое мѣсто, — мѣсто брата Павла, и отецъ настоятель первый замѣтилъ это. Шутливо подмигнувъ остальнымъ, онъ сказалъ:

— Плохо сегодня ведетъ себя мое стадо. Двѣ заблудшихъ овечки уже вернулись домой, поджавъ хвостики. Не пойдетъ ли кто поискать третью?

Джонъ Стормъ поспѣшилъ встать, но братъ Эндрью предупредилъ его; онъ снова опустился на мѣсто и началъ ѣсть, съ трудомъ заставляя себя; щеки его совсѣмъ побѣлѣли, губы дрожали.

Дежурвый чтецъ прочелъ полагавшійся на этотъ день отрывокъ изъ Писанія и перешелъ къ свѣтской книгѣ, которую братья по очереди читали вслухъ за обѣдомъ. То была «Жизнь и смерть отца Игнатія Сентъ-Поля»; въ этотъ день какъ разъ выпала глаза, гдѣ приводилось нѣсколько забавныхъ примѣровъ тщеславія и слабостей человѣческихъ; словно, злой духъ нарочно подсунулъ ее, чтобы напомнить о происшествіяхъ этого утра. При каждомъ новомъ анекдотѣ отецъ казначей ерзалъ на стулѣ, а братія поглядывали на него искоса и смѣялись съ оттѣнкомъ лукавства, чтобъ не сказать злорадства.

Джонъ не сводилъ глазъ съ двери; сердце его все время тревожно билось, но посланный не возвращался; по окончаніи завтрака отецъ настоятель, не дожидаясь его, всталъ и направился въ общую комнату, а за нимъ и вся братія.

Въ огромномъ каминѣ пылали дрова; вся комната повеселѣла, по тому что на дворѣ свѣтило солнце, сверкая блестками на опушенныхъ инеемъ вѣтвяхъ сикоморы. Утро было чудное, настоящее праздничное; отецъ настоятель началъ разсказывать разныя подходящія къ случаю исторіи. Среди общаго смѣха, вызваннаго ими, вернулся бѣлецъ и объявилъ, что брата Павла нигдѣ нѣтъ, хотя онъ искалъ его по всему дому.

— Это странно, — заговорили монахи.

— Можетъ быть, онъ у себя въ кельѣ, — высказалъ предположеніе настоятель.

— Нѣтъ, тамъ его нѣтъ, и постель не смята; онъ, должно быть, и не ложился.

— Это кое-что объясняетъ мнѣ, — сказалъ настоятель. — Давеча утромъ, какъ я постучалъ къ нему въ дверь, мнѣ показалось, что онъ не отвѣтилъ; но мои глаза и уши теперь уже плохо мнѣ служатъ, и я подумалъ, что можетъ быть…

— Это очень странно! — повторяли монахи, удивленно переглядываясь.

— Можетъ быть, онъ всю ночь пробылъ въ церкви на молитвѣ, — сказалъ настоятель.

— Или, по крайней мѣрѣ, его шляпа, — замѣтилъ одинъ изъ братьевъ. — И шляпа и лампочка до сихъ поръ тамъ, на скамьѣ.

На мигъ воцарилось молчаніе, потомъ отецъ настоятель съ улыбкой началъ:

— Вы, дѣти, такіе потѣшные въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Не далѣе, какъ сегодня утромъ, мнѣ пришлось сдѣлать выговоръ брату Сторму за то, что онъ потерялъ свою шляпу, и вотъ теперь братъ Павелъ…-- Инстинктивно, сами не зная хорошенько, почему, всѣ монахи повернулись къ Джону; онъ стоялъ у окна въ нишѣ и смотрѣлъ на солнце; лицо его было страшно блѣдно.

Джонъ заговорилъ первый.

— Отецъ, я имѣю нѣчто сообщить вамъ.

— Иди сюда, — сказалъ настоятель, и они вмѣстѣ вышли изъ комнаты.

Настоятель ввелъ его въ свою келью и заперъ за собой дверь.

Исповѣдываться почти не пришлось: отецъ настоятель сразу самъ обо всемъ догадался. Онъ сѣлъ въ свое плетеное кресло, стоявшее у огня, и, покачиваясь, горько сѣтовалъ:

— Гнѣвъ Божій поражаетъ дѣтей неповиновенія, но мы должны смиренно нести заслуженную кару.

Джонъ Стормъ не оправдывался. Онъ сталъ передъ настоятелемъ и разсказалъ все по порядку, безъ страха и сожалѣній, утаивъ только то, что относилось къ нему лично и къ Глори.

— Такъ, такъ, — говорилъ настоятель; — я отлично понимаю, какъ это все вышло. Онъ былъ, какъ трутъ, готовый вспыхнуть при первой искрѣ, а ты думалъ, что я поступилъ съ нимъ сурово, жестоко и безчеловѣчно.

Это была правда; Джонъ не могъ отрицать ее; онъ понурилъ голову и замолчалъ.

— Сказать ли тебѣ, почему я отказалъ этому бѣдному юношѣ въ его просьбѣ? Сказать ли тебѣ, кто онъ таковъ и почему поселился здѣсь? Да, я скажу. До сихъ поръ я никому этого не говорилъ, его тайна была извѣстна только мнѣ, да Господу Богу, хотя онъ повѣрилъ мнѣ ее не за исповѣди, иначе она умерла бы со мной. Но ты всталъ между нами, такъ узнай же всю правду. Молю Бога, чтобъ онъ сжалился надъ тобой и простилъ тебя и помогъ нести это тяжкое бремя!

Джонъ чувствовалъ, что холодный потъ выступаетъ у него на лбу; тѣмъ не менѣе, онъ крѣпко сжалъ влажныя руки и приготовился слушать.

— Говорилъ онъ съ тобой о другой своей сестрѣ?

— Да, онъ иногда упоминалъ о ней.

— Извѣстно тебѣ, какая печальная и трагическая участь постигла ее?

— Нѣтъ, — сказалъ Джонъ, но вдругъ нѣчто слышанное имъ въ госпиталѣ пришло ему на память и ошеломило его ужасомъ.

— Отецъ Павла, — продолжалъ настоятель, — приходился мнѣ родственникомъ; онъ былъ однимъ изъ свѣтскихъ членовъ-соревнователей нашего братства. Но постепенно здоровье его ослабѣло, дѣла разстроились и онъ умеръ въ сумасшедшемъ домѣ, оставивъ троихъ дѣтей на попеченіе друга. Этотъ другъ слылъ человѣкомъ достойнымъ, даже благочестивымъ, а оказался предателемъ и мошенникомъ. Младшую сестру онъ отдалъ въ сиротскій домъ, старшую — обманулъ и погубилъ. Соблазненная дѣвушка вела потомъ позорную жизнь, скитаясь по улицамъ Лондона, и кончила самоубійствомъ.

Джонъ Стормъ прижалъ одну руку къ головѣ, какъ будто черепъ его готовъ былъ разлетѣться въ куски, другой схватился за кресло отца настоятеля.

— Это уже само по себѣ худо, но самое худшее впереди. Къ этому времени вашъ бѣдный Павелъ сдѣлался взрослымъ мужчиной, и діаволъ внушилъ ему мысль отомстить за бесчестье сестры. «Пролетитъ вихрь, и не станетъ нечестивыхъ». Соблазнитель былъ найденъ мертвымъ въ своей комнатѣ; убійцу найти не могли. Его убилъ братъ Павелъ.

Джонъ Стормъ упалъ на колѣни. Еслибъ самъ адъ разверзся у его ногъ, онъ не былъ бы болѣе пораженъ. Внѣ себя отъ ужаса, сдавленнымъ голосомъ онъ пробормоталъ:

— Почему же вы не сказали мнѣ этого раньше? Зачѣмъ было скрывать?

— Страсти, сынъ мой, въ монастырѣ тѣ же, что и въ міру. Я имѣлъ слишкомъ много основаній бояться, что и самые чистые и святые изъ нашихъ братьевъ откажутся ѣсть и пить и спать подъ одной кровлей съ убійцей. Бѣднякъ прибѣжалъ ко мнѣ, какъ затравленный звѣрь; кто я, чтобъ отвернуться отъ него? Раньше онъ скитался по улицамъ, ночевалъ на открытомъ воздухѣ, въ садахъ и паркахъ, — ему все представлялось, что за нимъ слѣдитъ полиція; тамъ онъ и нажилъ себѣ болѣзнь легкихъ, отъ которой страдаетъ до сихъ поръ. Что мнѣ было дѣлать? Отдать его въ руки правосудія? Я принялъ его въ свой домъ, пріютилъ его, сдѣлалъ членомъ нашей общины; прости мнѣ, Господи! --я самъ страдалъ, принимая отъ него священный обѣтъ. Мое дѣло было успокоить его истомленное тѣло; дѣло церкви — излѣчить его больную душу; что же до преступленія его, оно было предано въ руци Божіи, и Богъ одинъ могъ судить виновнаго.

Старикъ всталъ и, при послѣднихъ словахъ, поднялъ руку къ небу.

— Теперь ты знаешь, почему я отказалъ бѣдному мальчику въ его просьбѣ. Я любилъ его, какъ сына, но ни тѣлесная болѣзнь его, ни душевная его немощь не могли поколебать строгаго устава, которому я подчинилъ его. Я зналъ, что діаволъ тянетъ его къ себѣ, и не хотѣлъ отпустить его на страданья и искушенія, которыя злой духъ уготовилъ ему въ мірѣ. Но нѣсть конца кознямъ лукаваго! Онъ ухитрился-таки найти слабое мѣсто въ моей бронѣ: онъ нашелъ тебя, сынъ мой, — тебя! Онъ искушалъ тебя всей твоей любовью, нѣжностью, жалостью; и ты впалъ въ искушеніе, и вотъ послѣдствія.

Старикъ всплеснулъ руками, прижалъ ихъ къ груди и зашагалъ по маленькой комнаткѣ.

— Міряне и такъ ополчились на монашескія обители, а если теперь еще случится что-нибудь, если будетъ совершено преступленіе, если вашъ несчастный братъ, въ одеждѣ нашего ордена…

Онъ остановился, осѣнилъ себя крестомъ и, поднявъ глаза къ небу, прошепталъ дрожащимъ голосомъ: «На кого возложу упованіе мое, если не на Тебя, Богъ и Господь мой! Плоть моя ослабѣла и духъ изнемогъ, но Богъ твердыня надежды моей, на Него уповаю и не постыжу ея во вѣки!»

Джонъ поднялся на ноги, шатаясь, какъ пьяный.

— Отецъ, — сказалъ онъ, — прогоните меня. Я не достоинъ жить съ вами.

Отецъ настоятель положилъ руки ему на плечи.

— Мнѣ ли спустить флагъ, сложить оружіе передъ врагомъ? Единственное средство побѣдить діавола, это — презирать его силу. Нѣтъ, нѣтъ, сынъ мой; ты останешься со мной до конца.

— Такъ накажите, меня. Назначьте мнѣ кару, эпитимію. Поставьте меня низшимъ между низкими, послѣднимъ изъ всѣхъ и всѣмъ слугой. Скажите мнѣ только, что мнѣ дѣлать, и я все исполню.

— Вернись на свое мѣсто у двери и будь снова нашимъ привратникомъ.

Джонъ, онѣмѣвъ отъ изумленія, глядѣлъ на отца настоятеля.

— Я думалъ, что твой искусъ оконченъ, сынъ мой, но, видно, я ошибался. И еще, обѣщай мнѣ, вернувшись, молиться о нашемъ бѣдномъ братѣ: чтобъ Господь не допустилъ его исполнить то, зачѣмъ ты послалъ его; чтобъ онъ не нашелъ своей сестры и никого, кто знаетъ ее и можетъ сказать, гдѣ она и что съ нею сталось: чтобъ до самаго смертнаго часа своего онъ не столкнулся съ ней на жизненной стезѣ; обѣщай мнѣ молиться объ этомъ, сынъ мой, днемъ и ночью, утромъ и вечеромъ, всей душой и всей силой твоей, какъ молишься о милости Божіей и о спасеніи души своей.

Джонъ не отвѣчалъ; онъ точно остолбенѣлъ.

— Возможно ли это? — выговорилъ онъ наконецъ. — Вы посылаете меня обратно къ двери? Вы еще можете вѣрить мнѣ?

Отецъ настоятель подошелъ къ кровати и снялъ съ крюка ключъ, отъ калитки.

— Возьми и ключъ этотъ съ собою. На будущее время ты будетъ сторожить и калитку.

Джонъ машинально взялъ ключъ, почти не слыша, что ему говорятъ.

— Такъ это правда? Вы еще вѣрите мнѣ?

Настоятель снова положилъ ему руки на плечи и заглянулъ въ его лицо.

— Богъ имѣетъ довѣріе къ тебѣ, дитя мое; кто же я, чтобы отчаяваться?

Вернувшись къ двери, Джонъ долго не могъ опомниться отъ изумленія. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ онъ лишь смутно сознавалъ, что происходило вокругъ него.

Атмосфера была пропитана электричествомъ; выходили монахи, иногда по нѣскольку заразъ, разспрашивая его о побѣгѣ, шушукались, между собой, какъ бы о поступкѣ мужественномъ, чуть не подвигѣ, наполнявшемъ трепетомъ ихъ сердца. По временамъ приходилъ братъ Эндрью, садился на скамью возлѣ Джона и. поглаживая его руку, по обыкновенію тихо и какъ-то безцѣльно разсказывалъ о своей матери и о томъ, какъ онъ видѣлся съ ней въ послѣдній разъ. — «Она бѣжала за иной по улицѣ, — бѣжала и плакала; съ тѣхъ поръ я часто вспоминалъ это, и мнѣ такъ хотѣлось уйти». Все это Джонъ видѣлъ точно во снѣ. Сознавалъ онъ также, что собака все время была съ нимъ, лизала его окоченѣвшія руки и тыкалась холоднымъ носомъ въ его опущенную голову.

Все это время онъ автоматически и какъ будто безсознательно исполнялъ свои обязанности: отворялъ и затворялъ дверь, когда уходили братья, посланные къ мертвымъ и умирающимъ, и говорилъ: «Хвала Господу!» когда кто-нибудь чужой стучался снаружи.

XIII.

Звѣзды уже поблѣднѣли, но еще не разсвѣло, когда въ дверь постучали. Джонъ вздрогнулъ и прислушался. Нѣсколько времени спустя стукъ повторился. Стучали робко, неувѣренно, какъ будто кончиками пальцевъ и внизу двери.

— Слава Богу! — вскричалъ Джонъ, отодвигая ставень рѣшетчатаго оконца. Онъ ожидалъ увидѣть передъ собой лицо брата Павла, но не увидалъ ничего.

— Кто тамъ? — спросилъ онъ.

Отвѣта не было.

Онъ снялъ лампочку, горѣвшую въ швейцарской, и, свѣтя себѣ черезъ перекладины окошечка, сталъ вглядываться въ темноту. Ничего не было видно, кромѣ морознаго тумана, подымавшагося съ земли.

— Должно быть, мнѣ опять пригрезилось, — подумалъ Джонъ и хотѣлъ было уже задвинуть ставень, какъ вдругъ до него донесся вздохъ, казалось, выходившій изъ земли, и въ то же мгновеніе собака глухо залаяла. Джонъ налегъ на ручку двери и быстро распахнулъ ее. У ногъ его, скорчившись и пригнувшись къ самой землѣ, стояла на колѣняхъ человѣческая фигура.

— Павелъ! — окликнулъ онъ взволнованнымъ шепотомъ.

Братъ Павелъ поднялъ голову.

— Господи! какой онъ жалкій! — подумалъ Джонъ, помогая ему встать и войти. Члены несчастнаго окоченѣли отъ холода; онъ былъ такъ слабъ, что споткнулся, переступая черезъ порогъ.

— Ну, слава Богу! вы вернулись, значитъ ничего дурного не случилось! — сказалъ Джонъ. — А какъ мы тревожились! Вамъ не слѣдуетъ больше выходить, никогда! Подите сюда, голубчикъ! Сядьте!

Блуждающій взоръ остановился на немъ съ мольбой.

— Простите меня, братъ Стормъ…

Джонъ и слушать не хотѣлъ.

— Полноте, голубчикъ! что мнѣ вамъ прощать? Какъ вы озябли! Руки какъ ледъ. Чѣмъ бы мнѣ васъ согрѣть? Огня теперь нигдѣ уже нѣтъ, даже въ кухнѣ. Ага, погодите! я васъ сейчасъ разотру. Я вѣдь сильный. У меня еще много горячей крови. Теперь вамъ лучше, не правда ли? Чешется? Это ничего, такъ и надо. Теперь ноги давайте; ноги еще холоднѣе рукъ.

— Нѣтъ, братъ Стормъ, не надо. Мнѣ слѣдуетъ цѣловать ноги вамъ и всѣмъ въ домѣ и просить всѣхъ молиться за меня, а вы…

— Тссс! Какой вздоръ! Дайте, я сниму съ васъ сапогъ. Боже, какъ онъ прилипъ къ ногѣ! Да вы совсѣмъ изорвали его, — посмотрите! Какое счастье, что снѣгъ твердый! Будь теперь оттепель — бѣда!.. Какъ вы, должно быть, далеко зашли!

— Да, братъ Стормъ, далеко.

— Разскажите мнѣ все по порядку. Мнѣ все надо знать, каждую мелочь.

— Разсказывать нечего. Мнѣ не удалось, вотъ и все.

Джонъ, стоявшій на колѣнахъ, отшатнулся назадъ и взглянулъ за него.

— Вы хотите сказать… Значитъ, вы не видали вашей сестры?

— Нѣтъ, она ушла изъ госпиталя, и никто не знаетъ, гдѣ она.

— Ну, что-жъ, это, можетъ быть, и къ лучшему. Божья воля!.. Еслибъ вы нашли ее, — кто знаетъ? — вамъ могло бы придти искушеніе… Да вы разскажите все подробно.

— Я не могу… я такъ слабъ… да и не стоитъ…

— Но мнѣ нужно знать все, нужно, необходимо. Смотрите, какъ я вамъ хорошо растеръ ноги; онѣ теперь совсѣмъ теплыя. Я часто пощусь и оттого худъ, но во мнѣ еще много жизни. И я всю ее перелилъ въ васъ, — правда, вѣдь? Это потому, что я хочу васъ оживить, чтобы до собрались съ духомъ и все мнѣ сказали. Тссс! Говорите тише; не будите другихъ! Нашли вы госпиталь?

— Да.

— Такъ значитъ сидѣлка Квэйль перестала видѣться съ ней? Какая жалость, что она, бѣдняжка, пошла на такую жизнь! Ни друзей, ни будущаго…

— Не въ томъ дѣло, братъ Стормъ…

— Такъ въ чемъ же?

— Той сидѣлки тамъ не было.

Наступило молчаніе; затѣмъ Джонъ сказалъ измѣнившимся голосомъ:

— Она, должно быть, въ отпуску. Какъ глупо съ моей стороны: я объ этомъ к не подумалъ. Два раза въ годъ каждой сидѣлкѣ дается отпускъ на недѣлю, и безъ сомнѣнія…

— Она просто переѣхала.

— Переѣхала? Вы хотите сказать: оставила госпиталь?

— Да.

— Ну что-жъ, — голосъ Джона звучалъ совсѣмъ хрипло, — и этому нечего удивляться. Живой веселой дѣвушкѣ трудно уживаться съ такими строгими порядками. Но швейцаръ — онъ человѣкъ шелковый, — онъ долженъ былъ сообщить вамъ, куда она переѣхала.

— Я спрашивалъ его; онъ не знаетъ. Онъ сказалъ только, что она ушла изъ госпиталя утромъ въ день лорда-мэра.

— Т. е. 9-го ноября, въ тотъ день, какъ мы произнесли свои обѣты.

Снова наступило молчаніе. Большіе темные глаза разсѣянно блуждали по сторонамъ.

— Впрочемъ, что жъ мудренаго: вѣдь онъ только швейцаръ. Вы, конечно, спросили надзирательницу?

— Да; я думалъ, что она, можетъ быть, знаетъ, что сталось съ моей сестрой. Но она ничего не знаетъ. Что касается сидѣлки Квэйль, она тоже была уволена, и никто не могъ ничего сообщить мнѣ о ней.

Джонъ сидѣлъ рядомъ съ Павломъ и дрожалъ такъ, что подъ нимъ тряслась скамья.

— Это совсѣмъ похоже на нее, — выговорилъ онъ хрипло. — Надзирательница всегда была жестокая женщина. И подумать, что въ этомъ огромномъ домѣ любви и милосердія никто…

— Я забылъ прибавить…

— Что такое?

— Швейцаръ сказалъ мнѣ, что сидѣлка Квэйль иногда заходитъ за письмами. Она заходила какъ разъ въ тотъ вечеръ, на полчаса раньше меня.

— И вы пошли за ней, да? Вы узнали, въ какую сторону она пошла, и поспѣшили за ней?

— Да; но полчаса въ Лондонѣ все равно, что недѣля въ другомъ мѣстѣ. Стоитъ человѣку перейти черезъ улицу — и кончено: вамъ труднѣе различить его, чѣмъ корабль въ бурю на морѣ. А тутъ еще канунъ Новаго года; на улицахъ толпа, женщинъ тысячи… Что жъ я могъ сдѣлать? — заключилъ онъ безпомощно.

— Что вы могли сдѣлать? — гнѣвно вскричалъ Джонъ. — Вы спрашиваете меня, что вы могли сдѣлать?

— Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Я обошелъ бы всѣ улицы въ Лондонѣ и заглядывалъ бы въ лицо каждой встрѣчной женщинѣ, пока не нашелъ бы ее. Я искалъ бы, пока у меня не остались бы отъ сапогъ однѣ стельки, а отъ меня самого кожа да кости, и тогда только вернулся бы домой ползкомъ, какъ улитка съ разбитымъ домикомъ на головѣ.

— Не будьте такъ строги ко мнѣ, братъ, тѣмъ болѣе теперь, когда я приползъ домой именно какъ улитка, и разбитъ душой. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и больнымъ и сдѣлалъ все, что могъ. Будь я силенъ, какъ вы, будь у меня больше характера, я, можетъ быть, боролся-бы долѣе! Но я все же ходилъ по улицамъ и заглядывалъ въ лицо женщинамъ. Если она ведетъ ту жизнь, о какой вы говорите, она, должно быть, была между ними, но Богъ не попустилъ меня найти ее. Зачѣмъ это такъ вышло! зачѣмъ мои поиски оказались безплодными! Можетъ быть, вначалѣ у меня и были дурныя мысли, — что мнѣ таиться передъ вами: теперь ужъ все равно! — но клянусь вамъ Тѣмъ, Кто умеръ за насъ, что подъ конецъ у меня было только одно желаніе — найти сестру, чтобы спасти ее. Но я такое жалкое, безпомощное существо и….

Джонъ обнялъ его одной рукой.

— Прости меня, братъ. Я съ ума сошелъ. Говорить съ тобой такъ мнѣ, который послалъ тебя на розыски въ эту ужасную ночь, а самъ остался дома!.. Ты сдѣлалъ все, что могъ…

— Вы серьезно такъ думаете?

— Да; только мнѣ показалось на минуту, что мы помѣнялись ролями, что это я потерялъ сестру и пошелъ искать ее, и отказался отъ поисковъ слишкомъ скоро, и вернулся домой съ пустыми руками, ничего не добившись, упавъ духомъ и…

Павелъ глядѣлъ на него во всѣ глаза; лицо его выражало безграничное удивленіе.

— Такъ вы серьезно думаете, что я сдѣлалъ все, чтобы найти ее, — я хочу сказать сидѣлку?

Но Джонъ уже отвернулся отъ него и не отвѣтилъ. Павелъ хотѣлъ что-нибудь сказать, чѣмъ-нибудь утѣшить его, но не находилъ словъ. Наконецъ, онъ пробормоталъ прерывающимся голосомъ.

— Намъ нужно держаться другъ друга; теперь насъ двое въ одной лодкѣ.

Онъ ощупью нашелъ руку Джона и сжалъ ее въ своихъ. Съ минуту оба сидѣли, поникнувъ головами, словно при видѣ призрака, прошедшаго мимо.

— Намъ остается теперь только молиться, поститься и каяться, — правда?

Джонъ не отвѣтилъ. Тогда это жалкое существо принялось утѣшать его.

— Здѣсь, по крайней мѣрѣ, спокойно, ничто не смущаетъ, а вы не можете себѣ представить, какія искушенія происходятъ въ міру, когда потеряешь близкаго человѣка, и начинаетъ казаться, что больше не для чего жить. Сказать вамъ, что я сдѣлалъ? Это было раннимъ утромъ; я стоялъ у подъѣзда какого то дома на Пиккадилли. Ѣзда прекратилась; пѣшеходовъ тоже не было, только чистильщики улицъ съ длинными кишками въ рукахъ смывали грязь съ мостовой. «Моя бѣдная дѣвочка погибла», думалъ я. «Мы никогда больше не увидимся. Этотъ жестокій городъ погубилъ ее… а наша мать, чистая святая женщина, такъ любила ее, когда она была маленькой»… И тутъ у меня застыло сердце… и я это сдѣлалъ. Вы скажете, что я съ ума сошелъ… Я пошелъ въ полицію и сказалъ, что я совершилъ преступленіе. Да, право, я повинился въ убійствѣ, началъ разсказывать, приводить подробности. Только потомъ, когда они замѣтили, что я въ рясѣ, я вспомнилъ про отца настоятеля и отказался отвѣчать на вопросы. Меня заперли въ особую камеру и тамъ я просидѣлъ ночь, а на утро отперся отъ всего сказаннаго, и меня отпустили.

Понизивъ голосъ до хриплаго шепота, онъ прибавилъ:

— Но вернулся я не потому. Все дѣло въ обѣтѣ. Вы не можете себѣ представить, что это за ужасъ, — обѣтъ, пока вы его не нарушили. Онъ жжетъ душу, какъ раскаленное желѣзо. Кажется, еслибъ умиралъ, еслибъ былъ на другомъ концѣ свѣта, еслибъ пришлось ползти на рукахъ и на колѣняхъ, — все-таки приползъ-бы назадъ…

Онъ хотѣлъ еще что то сказать, но приступъ кашля заставилъ его умолкнуть, а когда кашель прошелъ, въ домѣ послышались шаги.

— Кто это?

— Отецъ настоятель, — сказалъ Джонъ. — Мы разбудили его.

Павелъ съ усиліемъ поднялся на ноги.

— Бѣдный мой мальчикъ! Вы вернулись сюда только для того, чтобъ до конца жизни каяться и страдать.

— Ничего… ничего… Но увѣрены ли вы, что я сдѣлалъ все?

— Все, что могли. Куда вы хотите идти?

— Къ отцу настоятелю.

— Помоги вамъ Боже, голубчикъ!

— И вамъ, братъ Стормъ!

Полчаса спустя, по приказанію отца настоятеля, Джонъ Стормъ, съ помощью брата Эндрью и отца казначея, снесли брата Павла въ его келью. Звонили къ заутренѣ; подымаясь на лѣстницу, они встрѣтили монаховъ, отправлявшихся въ церковь. Вѣсть о возвращеніи брата Павла съ быстротой вѣтра облетѣла обитель, братія кучками останавливались на площадкахъ и шептались между собой, словно возвращеніе было дѣломъ постыднымъ, бросавшимъ тѣнь на всю братію. Не вѣрность обѣту привела его назадъ, но надорванное здоровье, неимѣніе угла, гдѣ бы умереть! Такъ говорили они между собою, сами не сознавая, какой тайный голосъ изъ глубины сердца нашептываетъ имъ слова осужденія. Въ монастырѣ, какъ и вездѣ, нѣтъ худшаго безчестья, какъ неудача.

Джонъ Стормъ вернулся въ швейцарскую твердой поступью; глаза его выражали рѣшимость. Почти не отвѣчая монахамъ, приступавшимъ къ нему съ разспросами, онъ раздвинулъ ихъ, прошелъ въ себѣ въ альковъ, снялъ съ гвоздя ключъ отъ наружной двери и вернулся въ келью отца настоятеля.

Свѣтало, но въ маленькой комнаткѣ еще стоялъ сумракъ. При входѣ его, отецъ настоятель поднялся съ колѣнъ.

— Отецъ! — вскричалъ онъ въ волненіи, и голосъ его оборвался.

— Что тебѣ, сынъ мой?

— Возьмите назадъ этотъ ключъ. Міръ зоветъ меня, я не довѣряю себѣ; я не могу больше оставаться у двери. Наложите на меня обѣтъ молчанія и одиночества, заприте меня, иначе я нарушу уставъ и сбѣгу; это такъ же вѣрно, какъ то, что надъ нами есть небо!

XIV.

Утромъ въ Новый годъ Глори проснулась съ маленькимъ твердымъ комочкомъ у сердца и подумала: «Какъ это глупо! Неужели же мнѣ отречься отъ всѣхъ своихъ завѣтныхъ грезъ изъ-за того только, что одинъ человѣкъ оказался негодяемъ»?

Она вспомнила, какъ ее наканунѣ вечеромъ потянуло вслѣдъ за братомъ Павломъ, и сердце ея заныло еще больнѣе. Джонъ Стормъ ушелъ отъ нея, забылъ ее, бросилъ, думаетъ только о себѣ. Ну и пусть, и отлично! И думать о немъ не стоитъ. — «Терпѣть не могу этихъ сантиментовъ!» подумала она.

Если Агги зайдетъ къ ней въ воскресенье вечеромъ, она пойдетъ. Это ничего, что придется начинать съ самаго низу. Другія тоже такъ начинали; какое право имѣетъ она претендовать на лучшее? Съ этого дня она будетъ брать жизнь, какъ она есть, и бороться съ ней ея же оружіемъ. Она покоритъ себѣ этотъ огромный жестокій городъ и все-таки останется честной дѣвушкой, не смотря ни на что.

Въ такомъ настроеніи она сошла внизъ къ завтраку. Первое, что попалось ей на глаза, было письмо изъ дому. На мигъ у нея захватило дыханіе; она вся всаыхнула, но тотчасъ же, не распечатывая письма, сунула его въ карманъ, покачала головой и засмѣялась. «Терпѣть не могу этихъ сантиментовъ», повторила она мысленно и принялась разсказывать м-ссъ Джупъ, что она намѣрена предпринять.

— Въ клубѣ! — ужаснулась та. — Я думала, вы потому не можете привыкнуть къ лавочкѣ, что вообразили о себѣ, будто вы для этого слишкомъ важная птица. А вы — въ иностранные клубы?! Боже милостивый!..

Шипящій, насмѣшливый голосъ м-ссъ Джупъ весь день звенѣлъ въ ушахъ Глори; поздно вечеромъ, когда на улицѣ все стихло; лишь изрѣдка доносился стукъ проѣзжавшаго кэба, пьяный окрикъ, или визгливый звукъ концертино; ложась спать, она услыхала его снова: по ту сторону перегородки хозяйка изливала свое негодованіе супругу; тотъ отъ времени до времени пытался вставить слово, придумывалъ для Глори различныя извиненія. Все равно! Она на все согласна, лишь бы уйти изъ этого дома, освободиться отъ этой женщины, расквитаться съ ней навсегда.

Въ воскресенье вечеромъ, часовъ въ восемь, она поднялась къ себѣ въ спальню надѣть ватерпруфъ и шляпу и подождать Агги. Оставшись одна, она не устояла противъ искушенія распечатать письмо изъ дому.

«Въ будущее воскресенье твое рожденіе милочка, — писалъ пасторъ, — поздравляемъ тебя, шлемъ тебѣ нашу любовь и привѣты. За двадцать одинъ годъ ты въ первый разъ проводишь этотъ день не дома. Весь день я буду мысленно съ тобою, а вечеромъ, когда пойду въ кабинетъ выкурить трубочку, нарочно не стану опускать штору, чтобы видѣть въ окно вечернюю звѣзду и вспоминать счастливые прежніе дни, когда, бывало, моя любимица и баловница говорила, что она сошла на землю съ этой звѣздочки, и наряжалась въ разные причудливые и великолѣпные костюмы, и увѣряла, что она фея Фонодорія. Теперь ты съ большой пользой употребляешь свое время, Глори, а я, пока моя милочка здорова и счастлива, пока ей хорошо живется въ столицѣ, которую она такъ любитъ…»

Свѣчка дрожала въ рукѣ Глори; маленькая спаленька то выступала изъ мрака, то куда-то исчезала.

Ниже была приписка отъ тети Анны; «Рада слышать, что ты веселишься въ Лондонѣ, но нѣсколько огорчена частымъ упоминаніемъ о театрѣ. Смотри, дитя, не ходи туда слишкомъ часто и не забудь сообщить вамъ фамилію вашего приходскаго священника; я нахожу, что отцу слѣдовало бы написать ему».

Тетя Рэчель прибавила еще постскриптумъ; «Ты совсѣмъ ничего не пишешь о м-рѣ Дрэкѣ. Бываетъ ли онъ у М-ссъ Джупъ? Это онъ водитъ тебя въ театръ?»

Въ письмо была вложена поздравительная карточка съ изображеніемъ восточнаго пастуха во главѣ своего стада и надписью: «Слѣдуй за нимъ!»

Въ это время снизу донесся шипящій голосъ м-ссъ Джупъ, и слезы Глори мгновенно высохли. Сойдя внизъ, она застала въ гостиной Агги, бъ кофточкѣ изъ поддѣльнаго котика и шляпѣ съ большими черными перьями; рядомъ съ ней сидѣла хозяйка и что-то шептала ей фамильярно, какъ старая знакомая. Глори поймала сконфуженный взглядъ одной собесѣдницы, замѣтила, какъ ей украдкой подмигнула другая, и твердый комочекъ сталъ давить ей сердце еще больнѣе.

— Идемте! — сказала Глори, и нѣсколько минутъ спустя обѣ дѣвушки шли по направленію къ Сого. Изъ часовенъ на болѣе спокойныхъ улицахъ небольшими кучками выходили молящіеся; въ церковныхъ окнахъ мало-по-малу гасли огни. Агги уже овладѣла собой; она шла быстрыми мелкими шажками, прижимая подъ мышкой свертокъ съ своимъ театральнымъ костюмомъ И все время толкуя о Чарли. Чарли навѣрное поджидаетъ ихъ въ одномъ изъ клубовъ и, конечно, проводитъ ихъ домой. Ему еще года не вышли, и потому ея отецъ не позволяетъ ему свататься за нее. Но онъ служитъ въ литографіи; родители его нанимаютъ цѣлый домикъ особнякъ и когда-нибудь, можетъ быть очень скоро…

— Вы говорили, что въ клубахъ начинали многія артистки, которыя теперь на сценѣ? — перебила Глори.

— Сколько угодно, душенька. Да вотъ вамъ Бетти Бельманъ. Она пѣла въ клубѣ, въ Ольдъ-Комтонъ-стритъ; оттуда ее и выудилъ м-ръ Софтонъ.

Когда они вошли въ Сого, на улицахъ было темно и спокойно; теперь въ каждомъ домѣ свѣтились окна, тротуары кишѣли народомъ. Клубъ, куда имъ предстояло зайти, былъ нѣмецкій; подойдя къ нему ближе, онѣ увидѣли въ дверяхъ мужчину безъ шляпы, вглядывавшагося въ темноту, какъ бы поджидая кого-то.

— Это Чарли, — сказала Агги, слегка подпрыгнувъ отъ радости. Но когда они подошли совсѣмъ близко, мрачное лицо юноши еще больше омрачилось.

— Вѣчно опаздываешь! Двое не пришли; случай блистательный; я, какъ дуракъ, стою здѣсь и жду, а васъ нѣтъ, какъ нѣтъ!

Дѣвушка сверкнула глазами, словно ее ударили, но она только вскинула голову, закусила губку и сказала:

— Опять ругаешься? Я бы сама рада все это бросить, Чарли, да вѣдь тутъ не въ компаніи дѣло.

Съ этими словами она скрылась въ уборной, а Чарли завладѣлъ Глори и повелъ ее въ буфетъ; онъ расчищалъ для нея дорогу, предложивъ ей выпить стаканчикъ чего-нибудь и, съ очевидной гордостью владѣльца, представилъ ее знакомымъ, какъ «свою пріятельницу». «У тебя есть вкусъ, Чарли», замѣтилъ одинъ изъ нихъ. — «Еще бы!» откликнулся тотъ.

Во время «номера» Агги Глори замѣтила, что въ залу вошли два господина, видимо принадлежавшихъ совсѣмъ къ другому міру, и остановились въ дальнемъ концѣ залы.

— Ишь, франты какіе! — сказалъ Чарли, перегнувшись черезъ плечо своей дамы, чтобы поглядѣть на вошедшихъ, и, какъ бы объясняя себѣ значеніе ихъ взглядовъ, прибавилъ:

— Нѣтъ, миленькіе! Намъ не впервой видѣть такихъ молодцовъ!

Подошла Агги и съ ней какой-то толстякъ въ жилетѣ съ цвѣточками.

— Это моя подруга, господинъ директоръ; она не прочь выступить, если вы ее хорошенько попросите.

— Ежели миссъ будетъ такой любезной, — началъ толстякъ… Кровь бросилась въ лицо Глори; прежде чѣмъ она успѣла сообразить, что съ ней происходитъ, ея шляпка и ватерпруфъ перешли въ руки Агги, а сама она подымалась по лѣсенкѣ, ведущей на сцену.

Когда она вышла, раздалось нѣсколько апплодисментовъ, но она не замѣтила этого; у нея мутилось въ головѣ; ей казалось, что все это происходитъ за сто миль отсюда, съ кѣмъ-то другимъ. Она слышала свой собственный голосъ, говорившій: «Леди и джентльмены, съ вашего любезнаго позволенія, я попытаюсь изобразить…» и еще что-то. До сихъ поръ она дышала учащенно, прерывисто, и чувствовала, что у нея саднитъ въ горлѣ, но всѣ эти симптомы нервнаго волненія внезапно исчезли; она вскинула голову, какъ боевой конь при звукѣ трубы и запѣла.

Запѣла простую уличную пѣсню, всѣмъ знакомую, слышанную каждымъ сто разъ. «И кудри золотые ей падали на плечи», — пѣла Глори, подражая фабричнымъ дѣвушкамъ, вечеромъ, гурьбой возвращающимся домой съ работы. Рука обѣ руку, въ широкополыхъ шляпахъ à la Вандикъ съ отдѣлкой изъ красныхъ лентъ и пучка страусовыхъ перьевъ, онѣ проходили тутъ по сценѣ, передъ слушателями, ихъ размашистыя движенія, ихъ рѣзкіе голоса, — все было на-лицо: каждый видѣлъ ихъ, каждый узналъ; она не кончила еще перваго куплета, какъ уже вся зала надрывалась отъ смѣха.

У Глори кружилась голова, но она уже вполнѣ владѣла собой; слышно было, какъ она засмѣялась, раскланиваясь между куплетами. Еще нѣсколько минутъ, и «номеръ» былъ оконченъ; слушатели топали ногами, визжали, свистали, мяукали и во все горло кричали: «Браво!» А Глори сидѣла на послѣдней ступенькѣ лѣстницы съ лицомъ, искаженнымъ точно отъ физической боли. Въ первый моментъ сознаніе успѣха заставило радостно забиться ея сердце, но тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ ей стало невыразимо стыдно; она увидала всю глубину своего паденія; страхъ и отвращеніе охватили ее. Крикъ, шумъ, рукоплесканія, пошлыя лица, пошлый смѣхъ, пошлыя пѣсни — въ воскресенье вечеромъ, въ день ея рожденія! Все это мелькало передъ ней точно во время кошмара; затѣмъ пошло другое, — воспоминанія Гленфаба, чистое, невинное дѣтство, старый пасторъ у камина, покуривающій свою трубочку, любуясь вечерней звѣздой, потомъ Джонъ Стормъ и бой курантовъ въ Бишопсгэтѣ… Съ минуту она сидѣла неподвижно, вся горя отъ стыда, безпомощно уставившись въ пространство, между тѣмъ какъ вокругъ нея толпились незнакомые люди, пожимая ей руки и крича надъ самымъ ея ухомъ, чтобъ заглушить гвалтъ: «Вамъ надо выйти еще разъ, голубушка!» — она вдругъ отчаянно зарыдала.

— Отойдите прочь! Эта дэвица не можетъ болше пѣть, — сказалъ чей-то голосъ, и Глори открыла глаза.

Надъ ней наклонился одинъ изъ джентльменовъ, стоявшихъ въ глубинѣ залы.

— Ахъ, Gott! Это ви! Ви узнаетъ мэня, сидэлка?

Это былъ м-ръ Кенигъ, органистъ.

— Господи, помилуй! Што ви тутъ дѣлайтъ, дитя мое? Два мѣсяца тому назадъ я васъ искалъ въ госпиталь, писалъ надзирательницъ, на ви переѣхалъ. Я васъ искалъ на весь Лондонъ. Гдѣ ви живетъ?

Глори сказала; онъ записалъ ея адресъ,

— Уфъ! Геній — и живетъ въ табачная лавочка! Моя жена пріѣдетъ за вами и перевезейтъ къ намъ. Она добрый женщина; ви дольжны такъ дѣлайтъ, какъ она вамъ скажетъ; она добрый, только не такой умный и музыкальный, какъ ви. Господи, помилуй! Пэтъ здэсь, въ воскресни клубъ! Да ви знайтъ, дитя мое, что ви имѣйтъ голосъ и талантъ, болшой талантъ. Учится надо — это да. Но это ничего. На то я здэсь, — я, Карль Кёнигъ! Я плохо говоритъ по англійски, во я хороша знайтъ учить музыка. Я буду васъ учитъ, какъ другихъ леди, котори платятъ мнэ много долляръ. Ви знайтъ, кто я есть таковъ?

— Ну да, знаю, — вы органистъ при церкви Всѣхъ Святыхъ въ Бельгрэвіи.

— Пфа! Я также композиторъ. Я пишетъ романсъ и всѣ ваши соотешественникъ и соотешественницъ поютъ этотъ романсъ. Я управляйтъ хоромъ, также; затэмъ я васъ и искалъ. Я бывайтъ въ перви дома, у лорды, министры, князи. Ви пойдетъ со мной. Ви имѣйтъ голосъ сопранъ, — nein, меццо-сопранъ — онъ ищо вирастить. Я вамъ поставитъ вашъ голосъ, и тогда ви будитъ виступайтъ. А теперь идитъ прочъ отсюда и никогда болше не приходитъ, — слышитъ, никогда; а то я ищо болше будитъ сердится.

Глори встала, и онъ повелъ ее къ выходу.

Когда они проходили мимо швейцарскаго клуба, изъ дверей его кубаремъ вылетѣлъ какой-то человѣкъ, вытолканный лакеемъ, и заоралъ пьянымъ голосомъ: «Пусти меня, мошенникъ, или я тебя убью!» Дальше двѣ-три дѣвочки лѣтъ десяти и вдвое больше мужчинъ, обнявшись, слонялись по троттуару и нестройно завывали какую-то плачевную пѣсню.

XV.

На четвертой недѣлѣ Великаго поста Геѳсиманское братство посѣтилъ его духовный ревизоръ, епархіальный епископъ. Это былъ человѣкъ либеральнаго образа мыслей, не слишкомъ строго придерживавшійся буквы религіи, грубоватый, рѣзкій, дѣлецъ и прекрасный администраторъ. Онъ собралъ братію въ общей комнатѣ, взялъ изъ рукъ настоятеля книгу въ кожаномъ переплетѣ, заключавшую въ себѣ уставъ братства и прочелъ вслухъ всѣ правила.

— Ну-съ, господа, — началъ онъ, — одобряю я вашъ уставъ, или не одобряю, объ этомъ мы разсуждать не станемъ. Мое дѣло только слѣдить за тѣмъ, чтобъ онъ выполнялся законно. Довольны ли вы своимъ настоятелемъ, господа? согласны ли оставаться подъ его началомъ?

Братья въ одинъ голосъ заявили, что они вполнѣ довольны.

Епископъ, улыбаясь, кивнулъ головой, и они, одинъ за другимъ, стали выходить изъ комнаты.

Настоятель предложилъ гостю посѣтить еще двухъ монаховъ, запертыхъ въ своихъ кельяхъ, одинъ по болѣзни, другой по обѣту, — брата Павла и Джона Сторма. Перваго они застали въ покойномъ креслѣ, передъ каминомъ; онъ сидѣлъ весь обложенный подушками, исхудалой рукой прижимая къ груди крестъ, висѣвшій у него на шеѣ. На вопросы епископа онъ отвѣтилъ, что ему здѣсь очень хорошо, что всѣ добры къ нему и онъ мечтаетъ только объ одномъ — о смерти.

— Благодаря Бога, мы для того и рождены, чтобъ умереть, — сказалъ епископъ, затворяя за собой дверь.

— А вотъ въ этой кельѣ, — началъ отецъ настоятель, — живетъ человѣкъ, рожденный для того, чтобъ управлять міромъ, сдѣлать блестящую карьеру, но….

— Онъ отрекся отъ міра?

— Да, и безповоротно.

— А его заключеніе въ кельѣ?

— Вполнѣ добровольное. Посмотрите!

И, наклонившись, отецъ настоятель поднялъ ключъ, лежавшій у его ногъ.

— Что это значитъ?

— Онъ запирается изнутри и проталкиваетъ ключъ внизу, подъ дверью.

Когда они вошли, Джонъ Стормъ стоялъ у окна, весь облитый лучами утренняго солнца, глядя на городъ, разстилавшійся внизу, пристальнымъ тоскующимъ взоромъ.

— Нашъ ревизоръ желаетъ говорить съ тобой, сынъ мой. — сказалъ настоятель. — На сегодня разрѣшаю тебя отъ обѣта молчанія.

— Я не встрѣчалъ его раньше? — спросилъ епископъ.

— Я полагаю, что нѣтъ, отецъ мой.

— Какъ ваша фамилія? Гдѣ вы жили передъ тѣмъ, какъ переселились сюда?

Джонъ сказалъ.

— Въ такомъ случаѣ я и видѣлъ, и слышалъ васъ. Однако, съ тѣхъ поръ, какъ вы удалились отъ свѣта, много воды утекло: вашъ каноникъ теперь уже архидіаконъ и капелланъ королевы. Вы давно въ братствѣ?

— Съ 14-го августа.

— А изъ кельи давно не выходите?

— Съ Крещенія.

— А теперь постъ; это немножко черезчуръ, отецъ настоятель.

— Я не разъ просилъ нашего, милаго брата…-- началъ старикъ.

— Вы слишкомъ усердствуете, м-ръ Стормъ, — продолжалъ епископъ, перебирая книги, лежавшія на столѣ и на кровати. — Я знаю, мудрецы всѣхъ вѣковъ говорятъ вамъ, что тѣло грѣховно, что надо искоренять въ себѣ его желанія и потребности; но они же учатъ насъ, что истинный христіанинъ тотъ, кто съумѣлъ сочетать жизнь естества и жизнь благодати. Не презирайте въ себѣ человѣческаго естества, сынъ мой: Самъ Господь нашъ не презиралъ его. Онъ сошелъ съ небесъ, чтобы жить и трудиться среди грѣшныхъ людей. И не молитесь о смерти, не изнуряйте себя постомъ, какъ будто вы жаждете ея. Вы не имѣли бы права на это даже въ томъ случаѣ, еслибъ были подобны своему сосѣду, которому смерть улыбается и манитъ его отдохнуть. А вы молоды, вы сильны. Кто знаетъ, сколько еще хорошаго, полезнаго дѣла уготовалъ вамъ Отецъ нашъ Небесный!

Джонъ опять повернулся къ окну и разсѣянно смотрѣлъ вдаль.

— Однако, все это не относится къ дѣлу, — продолжалъ епископъ. — Вы ни на что не можете пожаловаться?

— Рѣшительно ни на что.

— Вы довольны жизнью въ этой обители, ея уставомъ и порядками, добровольно повинуетесь своему настоятелю?

— Да.

— Этого достаточно.

Выходя, епископъ замѣтилъ на стѣнѣ надпись карандашемъ: «9-го ноября — день выборовъ лорда-мэра», и внизу нѣсколько столбцовъ цифръ; такъ узникъ ведетъ счетъ днямъ своего заключенія.

— Что означаетъ это число? — спросилъ епископъ.

Джонъ молчалъ, отецъ настоятель, улыбаясь, отвѣтилъ за него:

— Это день его посвященія, милордъ. Онъ считаетъ дни своего послушничества, ибо ждетъ — не дождется той минуты, когда онъ, наконецъ, всецѣло посвятитъ жизнь свою Богу.

Когда дверь затворилась за епископомъ и Джонъ Стормъ остался одинъ въ своей кельѣ, онъ бы*ъ весь полонъ одной мыслью, — надо работать; одно спасеніе — трудъ. Все остальное онъ испробовалъ, и все безуспѣшно.

Онъ испробовалъ одиночество, но обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Какъ передъ глазами, когда закроешь, ихъ, плывутъ картины одна за другой, такъ здѣсь, въ уединеніи кельи, передъ Джономъ Стормомъ съ ужасающей ясностью вставала вся его прошлая жизнь, каждая мелкая подробность его отношеній къ Глори, и во всемъ онъ видѣлъ безпощадное осужденіе себѣ. Какъ могъ онъ не принять во вниманіе кореннаго несходства темпераментовъ между нимъ и этимъ жизнерадостнымъ веселымъ созданіемъ? Почему онъ возмущался ея невинной и естественной любовью къ жизни, почему не удовлетворилъ ея желаній? Зачѣмъ сдѣлалъ это? Почему не сдѣлалъ того? Если Глори погибла, если грѣховный, безжалостный свѣтъ соблазнилъ и предалъ ее, — виноватъ онъ одинъ, и, конечно, Богъ накажетъ его. Такимъ образомъ одиночество только разслабляло его душу, а искушеніе, которое онъ старался побороть, завладѣвало имъ все сильнѣе.

Онъ пытался читать. Св. отцы учили его, что женщина хуже смерти, что красота ея пагубна, что, если женское лицо соблазняетъ тебя, надо только представить его себѣ старымъ, сморщеннымъ, обезображеннымъ болѣзнью, наконецъ, добычей червей, и прелесть его исчезнетъ. Онъ пробовалъ думать такъ о Глори, но лишь только наступала ночь и онъ ложился въ постель, съ первой же сонной грезой, непокорная природа брала приступомъ жалкіе окопы религіи, и Глори улыбалась ему во всемъ блескѣ своей молодости, красоты, нѣжности и веселья, во всей лучезарной прелести своихъ безчисленныхъ дарованій.

Онъ пробовалъ поститься. Приходя разъ въ день, братъ Эндрью приносилъ ему пищу и два раза изъ трехъ онъ выбрасывалъ свою порцію въ окно, птицамъ. Но и тутъ результатъ получился обратный. Онъ каждую минуту переходилъ отъ страшнаго волненія къ полному упадку силъ. Его начали мучить галлюцинаціи; лицо отца постоянно преслѣдовало его; иногда появлялось и лицо матери, которой онъ никогда не видалъ; но неотступнѣе всѣхъ стояло передъ нимъ лицо Глори. Теперь онъ грезилъ о ней и во снѣ, и на яву.

Онъ пробовалъ молиться, — помимо обязательныхъ молитвъ, своими словами, — молиться св. Дѣвѣ, но, какъ ни сосредоточивалъ свои мысли, ничего не выходило.

Передъ глазами его плавало какое-то туманное облако, что-то неуловимое, неощутительное; потомъ изъ него внезапно выдѣлялся лучезарный образъ, нѣжный, кроткій, прелестный, полный милосердія и женской любви, — но это былъ образъ Глори.

Имъ овладѣло отчаяніе. Очевидно, его старанія побороть въ себѣ, природу не угодны Всемогущему. Прошла зима съ ея туманами. Наступила весна; радостный трепетъ разлился по всей природѣ. Въ душѣ Джона надежда мало-по-малу перешла въ нетерпѣніе, а нетерпѣніе выросло въ лихорадку ожиданія; онъ помнилъ свой обѣтъ и, чтобы отогнать искушеніе, запирался изнутри и просовывалъ ключъ подъ дверь, но дверь души онъ запереть не могъ. Каждое утро онъ просыпался съ мыслью о Глори. Гдѣ то она теперь? Что съ ней сталось? Онъ записалъ на стѣнѣ день ея ухода изъ госпиталя — «9-го ноября, день выборовъ лорда-мэра», — мысленно представлялъ себѣ всѣ случайности, которыя могли постигнуть ее съ тѣхъ поръ. Его разумъ и гордость возмущались противъ этого, тѣмъ не менѣе, онъ зналъ, что и завтра, и послѣзавтра, и черезъ годъ будетъ дѣлать то-же, ибо побороть въ себѣ человѣческія страсти онъ не могъ, а обѣтъ до сихъ поръ держалъ его точно клещами,

Однажды утромъ онъ стоялъ у окна и глядѣлъ на рѣку, на барки съ сѣномъ, на маленькіе пароходики, выбрасывавшіе вверхъ спирали дыма, и вдругъ, все окружающее получило въ глазахъ его новый смыслъ, новую окраску. Жизнь давала ему урокъ. Нужно работать. Человѣкъ не можетъ быть безъ труда. Это законъ природы. Кто пренебрегаетъ имъ, сколько бы онъ ни размышлялъ, сколько бы ни молился и ни постился, все равно, будетъ безполезенъ, развращенъ и несчастенъ.

Въ это мгновеніе ключъ повернулся въ замкѣ и вошли настоятель съ епископомъ. Ихъ похвалы угнетали его. По уходѣ ихъ, онъ спросилъ себя: «Что ты здѣсь дѣлаешь? Вѣдь это лицемѣріе; и такъ же точно лицемѣрили тысячи людей до тебя, которыхъ церковь признала святыми, они тоже шагали по своей кельѣ и задавали себѣ тотъ же вопросъ»… Однако онъ все еще чувствовалъ на себѣ мощную руку церкви. Дрожащими пальцами онъ заперъ дверь, просунулъ ключъ въ щель и понялъ, что онъ сталъ не только лицемѣромъ, но и трусомъ, что религія разслабила его душу, вытравила изъ нея волю и мужество.

Въ сосѣдней кельѣ послышались шаги. Въ послѣднее время братъ Павелъ замѣтно ослабѣлъ: онъ еле переступалъ, волочилъ ноги, тяжело дышалъ, иногда заливался безконечнымъ хриплымъ кашлемъ. Джонъ изо дня въ день слышалъ все это и старался не слушать, но теперь онъ напрягалъ слухъ. Его озарила новая мысль: онъ попроситъ позволенія ходить за братомъ Павломъ; это все-таки трудъ, а его можетъ спасти только трудъ.

На другое утро онъ вскочилъ съ кровати при первомъ звукѣ «Веnedicamus Domine» и крикнулъ: «Отецъ!» Дверь отворилась и вошель отецъ казначей. Настоятель уѣхалъ и не вернется до конца поста. Джонъ взглянулъ въ суровое лицо его замѣстителя, истинное отраженіе замкнутой, остывшей души, и не сказалъ ни слова.

Весь этотъ день онъ провелъ у открытаго окна, прислушиваясь къ звукамъ великопостнаго пѣнія, доносившимся изъ церкви. Въ немъ ожили воспоминанія давно минувшаго; въ первый разъ онъ ощутилъ тяжесть одиночества. Близкое сосѣдство брата Павла еще болѣе подчеркивало это одиночество. Прошло еще нѣсколько дней. Джонъ собрался съ духомъ и обратился къ отцу казначею:

— Брать Павелъ боленъ; позвольте мнѣ ходить за нимъ.

Отецъ казначей покачалъ головой.

— Брату дается все, что ему нужно. Онъ не нуждается въ постоянномъ уходѣ.

— Но вѣдь онъ умираетъ. Надо же кому-нибудь быть при немъ.

— Докторъ говоритъ, что ему ничѣмъ нельзя помочь. Онъ можетъ прожить еще нѣсколько мѣсяцевъ. А если онъ умираетъ, оставимъ его размышлять о счастіи и славѣ будущей жизни.

Джонъ не настаивалъ больше. Еще одна дверь захлопнулась передъ нимъ. Но мысленно онъ все-таки былъ съ братомъ Павломъ; ему казалось, онъ видитъ все, что дѣлаетъ больной, слышитъ все, что онъ шепчетъ про себя; когда тотъ подымалъ ведерко съ углемъ, оставленное у порога прислужникомъ, Джону казалось, что онъ чувствуетъ въ рукахъ тяжесть. Когда больной растапливалъ каминъ и раздувалъ огонь, онъ садился передъ холодной рѣшеткой, и ему чудилось, что они, какъ добрые товарищи, грѣются вмѣстѣ.

Кашель брата Павла все усиливался, однажды припадокъ былъ такъ силенъ и дологъ, что, казалось, ему не будетъ конца. Джонъ прислушивался, затаивъ дыханіе, и думалъ: «Онъ задохнется; онъ не переживетъ этого». Кашель стихъ и наступила мертвая тишина; не слышно было даже дыханья больного. Джонъ замеръ отъ ужаса: «Неужели умеръ?» Инстинктивнымъ движеніемъ протянувъ руку, онъ постучалъ три раза въ стѣну.

Съ минуту все было тихо; затѣмъ послышались три слабыхъ, неровныхъ удара въ стѣну.

Больной понялъ. Джонъ даже вскрикнулъ отъ радости. Правда, и тутъ его смущали религіозные страхи. Не нарушилъ ли онъ обѣта молчанія? Не грѣшатъ ли они оба? — тѣмъ не менѣе, средство сообщенія было найдено, и они долго имъ пользовались. Ложась спать, они стукомъ желали другъ другу спокойной ночи; вставая, выстукивали: «Добраго утра!» — стучали, когда звонили къ обѣднѣ и когда монахи съ пѣніемъ проходили по двору, стучали то изъ сочувствія, то изъ жалости, то просто потому, что ихъ давило одиночество и хотѣлось общества.

Такъ эти изгнанники жизни, борясь съ собой, чтобъ сохранить повиновеніе Богу и своему земному обѣту, пытались развлечь и утѣшить другъ друга, какъ дѣти, посаженныя въ карцеръ.

XVI.

"Сентъ-Джонсъ-Вудъ,
Лондонъ".

"Внемлите, мужи и жены Гленфаба, — я продолжаю играть роль вѣчнаго жида въ юбкѣ, но декорація измѣнилась. Представьте себѣ, милые, вашу Глори въ хорошенькомъ домикѣ въ Сентъ-Джонсъ-Вудѣ, хотя собственно деревьевъ^[13] здѣсь нигдѣ не видно, кромѣ какъ въ паркѣ, гдѣ заключены всѣ дикіе звѣри, имѣющіеся въ Лондонѣ, — четвероногіе, конечно. Хозяинъ этого домика — м-ръ Карлъ Кенигъ, милый, старый гиппопотамъ, пяти футовъ росту, съ жесткими рыжими усами и пронзительными черными глазками. По профессіи онъ музыкантъ, а по національности нѣчто среднее между англичаниномъ, нѣмцемъ, голландцемъ и полякомъ. Говоря о музыкѣ, онъ всегда разыгрываетъ изъ себя маленькаго Джонъ Булля, такъ какъ онъ органистъ въ модной церкви etc. etc., когда онъ говоритъ о «фатерляндѣ» — это нѣмецъ; когда о морѣ — голландецъ, а когда онъ въ духѣ (или отъ него идетъ винный духъ), онъ на весь домъ распѣваетъ: «Jeszce Polsha nie sginela», до того, что иной разъ желаешь ей сгинуть, только чтобъ онъ замолчалъ.

Жена его англичанка, лѣтъ сорока съ хвостикомъ; въ ея большихъ влажныхъ, собачьихъ глазахъ читаешь рабскую покорность неоцѣнной и неразвитой души. Трудно представить себѣ болѣе неподходящую пару: она изъ тѣхъ молчаливыхъ женщинъ, которыя только слушаютъ и не подаютъ голоса, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда нужно отдать приказаніе служанкѣ; онъ-же трещитъ безъ умолку, точно старая курица, которая не можетъ снести яйца, не разблаговѣстивъ объ этомъ цѣлому свѣту.

Вы, конечно, хотите знать, какъ я попала сюда. Да будетъ вамъ извѣстно, что м-ру Кенигу случилось не такъ давно перенести маленькую операцію, причемъ онъ лежалъ въ нашемъ госпиталѣ, и я ухаживала за нимъ во время его, какъ онъ выражается «опернаго^[14] лѣченія». Памятуя, какъ я въ то время утѣшала его своимъ пѣніемъ, онъ, по возвращеніи домой, разыскивалъ меня повсюду, наконецъ, нашелъ случайно, прислалъ за мной свою супругу, — и вотъ я здѣсь, въ хорошенькой маленькой комнаткѣ, обитой кретономъ и увѣшанной портретами разныхъ музыкальныхъ знаменитостей съ любезными надписями внизу.

Надо вамъ еще сказать, зачѣмъ я здѣсь. Видите ли, м-ръ Кенигъ занимаетъ мѣсто органиста въ церкви Всѣхъ Святыхъ въ Бельгрэвіи, гдѣ почти каждое воскресенье антифоны поются solo. Онъ претерпѣлъ столько разочарованій отъ разныхъ оперныхъ пѣвцовъ, которымъ вѣчно мѣшаютъ ихъ «служебныя обязанности», что ему пришла смѣлая мысль въ свою очередь, обратить это пѣніе въ служебную обязанность, учредить при своей церкви новую должность и отдать ее женщинѣ. Вотъ эту то должность я и занимаю въ той церкви, гдѣ нѣкогда Джонъ Стормъ былъ викаріемъ, гдѣ и до сихъ поръ служитъ злѣйшій врагъ его, каноникъ. А такъ какъ этотъ достойный человѣкъ думаетъ, вмѣстѣ съ апостоломъ Павломъ, что въ церкви женщинамъ слѣдуетъ держать языкъ за зубами, слуху же у него ровно настолько, чтобы отличить контральто отъ звука рожка, меня прячутъ за ширму, и его преподобіе, въ простотѣ души, принимаетъ меня за юношу.

Итакъ, вы видите, родненькіе мои, что вамъ нечего за меня бояться, ибо я пребываю въ атмосферѣ искусства и святости. Я только одного еще не сказала, самаго маленькаго, — и то сейчасъ скажу. Тетя Анна боится, что я слишкомъ часто бываю въ театрѣ. Не бойся, теточка, теперь этого уже не будетъ, и въ доказательство честь имѣю представиться вамъ въ новой роли, — миссъ Гюри Квэйль, знаменитая общественная увеселительница! Вы не понимаете? Это очень просто и вполнѣ невинно. Меня будутъ приглашать въ знатные дома, на вечера и рауты, пѣть, декламировать и т. д. Какъ видите, ничего дурного, — то же самое я дѣлала въ Гленфаба.

Надо вамъ знать, что, какъ въ деревнѣ мужчины собираются въ кузницѣ, когда у нихъ нѣтъ подъ рукой болѣе спѣшнаго дѣла, чѣмъ вершить судьбы вселенной, а женщины у катка, когда имъ нужно кого-нибудь «раскатать», такъ и въ городахъ бѣдненькіе богачи придумали себѣ особаго рода развлеченія, о которыхъ они говорятъ, что, молъ, въ такіе то дни и часы я «принимаю у себя дома». Дрэкъ мнѣ разсказывалъ, что эти пріемы — сущее вавилонское столпотвореніе, ибо всѣ говорятъ заразъ, такъ что ничего не поймешь. А все-таки это должно быть восхитительно! Только представить себѣ всѣ эти нарядные туалеты, брилліянты, титулы такіе длинные, что ихъ не выговоришь однимъ духомъ, прелесть, да и только!

Прежде чѣмъ вступить въ этотъ рай, я должна была пройти черезъ чистилище подготовки, и будущая шутиха не разъ кидалась на полъ и ревѣла въ припадкѣ отчаянія. Но теперь м-ръ Кенигъ начинаетъ находить мое исполненіе сноснымъ, и мнѣ предстоитъ дебютировать въ новой роли на Пасхѣ, въ домѣ министра внутреннихъ дѣлъ; — очень возможно, милая тетя Рэчель, что я тамъ встрѣчу м-ра Дрэка, хотя это и не входитъ въ программу.

Отъ Джона Сторма само собой ни звука. Онъ борется съ призраками, въ то время какъ другіе борятся съ дѣйствительностью.

А все-таки обидно, что людямъ вродѣ Джона Сторма нѣтъ мѣста въ церкви, а такіе вотъ архидіаконы расширяются и пускаютъ корни. Прости меня, дѣдушка, не могу!..

Сегодня утромъ я была въ «Зоологіи». Тамъ есть левъ, онъ одинъ въ клѣткѣ; такой величественный, важный, угрюмый; я чуть не расплакалась, глядя на него.

Однако, близится часъ привидѣній, дочь моя; тебѣ пора спать! Желаю вамъ всякаго счастья!

Глори".

XVII.

Въ ночь на страстную пятницу Джона Сторла разбудилъ шумъ въ сосѣдней кельѣ. Слышались два мужскихъ голоса въ перемежку, гнѣвныхъ и взволнованныхъ; одинъ грозилъ, обличалъ; другой молилъ и оправдывался.

Джонъ Стормъ прислушался и понялъ. Брать Павелъ бредилъ; мысли его возвращались къ прошлому, онъ переживалъ сцену преступленія.

Джонъ колебался. Первымъ побужденіемъ его было броситься къ брату Павла, уложить его, присмотрѣть за нимъ, чтобъ онъ какъ-нибудь не ушибся въ бреду. Но уставъ запрещалъ входить въ чужую келью подъ страхомъ тяжкой кары. А тутъ еще обѣтъ молчанія и одиночества…

Монахи большіе софисты. Черезъ минуту Джонъ Стормъ уже убѣдилъ себя, что въ сосѣдней кельѣ мечется не братъ Павелъ, но лишь его бѣдное, больное тѣло; духъ же его, душа — отсутствуютъ. Войти въ келью человѣка, находящагося въ безсознательномъ состояніи, не можетъ быть грѣхомъ.

Онъ вытащилъ ключъ изъ подъ двери, зажегъ свѣчу и вышелъ въ корридоръ. Все было тихо. Рядомъ съ кельей Павла была келья брата Эндрью, но она пустовала, такъ какъ бѣлецъ исполнялъ обязанности привратника.

Больной стоялъ посреди темной комнаты, вытянувъ впередъ руку; на губахъ его играла мрачная улыбка; лицо было покрыто смертной блѣдностью, глаза сверкали, со лба струился потъ. Тяжело дыша, прерывающимся голосомъ онъ выговорилъ: «Умеръ, какъ жилъ, — лжецомъ и негодяемъ».

Джонъ взялъ его за руку, подвелъ къ постели, посадилъ и началъ успокоивать. Вначалѣ онъ испугался звука собственнаго голоса, но тотъ же софизмъ который привелъ его сюда, и теперь придалъ ему храбрости: говорить съ человѣкомъ, въ сущности отсутствующимъ, не значитъ нарушать обѣтъ молчанія. Черезъ нѣсколько времени большой затихъ и впалъ въ тяжелый сонъ.

На слѣдующую ночь Джонъ не заперъ двери. Ложась спать, онъ прислушивался, не услышитъ ли шума въ сосѣдней кельѣ, какъ давеча, но все было тихо; около полуночи онъ уснулъ, но спалъ не долго. Онъ вздрогнулъ, ощутивъ на лицѣ своемъ лунный свѣтъ, и проснулся. Луна дѣйствительно свѣтила, и въ ея призрачномъ сіяніи, надъ кроватью склонялась человѣческая фигура. То былъ братъ Павелъ, весь посинѣвшій; слабымъ, едва слышнымъ голосомъ онъ назвалъ Джона по имени.

Тотъ вскочилъ и обнялъ его.

— Братъ, ты боленъ, ты совсѣмъ боленъ!

— Я умираю.

— Сюда! Помогите! — И Джонъ направился къ двери.

— Тише, тише'

— О, мнѣ все равно! Въ такихъ случаяхъ правилъ не существуетъ… Притомъ же, я ужъ рѣшилъ… Помогите!

— Умоляю и заклинаю васъ! — шепталъ Павелъ. — Не зовите… побудемъ немного вмѣстѣ. Я самъ просилъ оставить меня одного. Мнѣ надо сказать вамъ… исповѣдаться передъ вами… просить прощенія.

Джонъ въ два шага очутился у двери, но вернулся назадъ, не отворивъ ее.

— Помните, когда вы меня выпустили — искать сестру?..

— Это было такъ давно и не будемъ говорить объ этомъ.

— Я не могу умереть спокойно, не призвавшись вамъ. Помните, я говорилъ, что мнѣ надо что-то сказать ей?

— Да?

— Я хотѣлъ ей пригрозить, что, если она не измѣнитъ своего образа жизни, я розыщу человѣка, который всему этому причиной, убью его.

— Это было искушеніе діавола, братъ мой, оно прошло и…

— Развѣ вы не понимаете, что я хотѣлъ сдѣлать? Безчестье пало бы и на васъ,_: какъ на моего товарища и сообщника. Вотъ до чего можетъ дойти человѣкъ, когда діаволъ…

— Богъ судилъ иначе, братъ! не будемъ говорить объ этомъ.

— Такъ вы прощаете меня?

— Прощаю ли? Это мнѣ надо просить у тебя прощенія. Быть можетъ, если бы я все сказалъ тебѣ…

— Еще одно. Слушайте… Всемогущій призываетъ меня, времени терять нельзя.

— Тебѣ холодно, братъ. Лягъ, я укрою тебя одѣяломъ. Не бойся, насъ больше не разлучатъ. Ну вотъ такъ, такъ, теперь хорошо.

— Вы будете презирать и ненавидѣть меня — вы такой святой, такой, сильный духомъ; вы это всего отказались, побѣдили въ себѣ все мірское, даже любовь!..

— Не говори этого, братъ.

— Вѣдь это же правда. Всѣ знаютъ, какую святую жизнь вы ведете.

— Полно!

— А я никогда и не думалъ о монашеской жизни; я искалъ здѣсь только спасенія отъ кары закона, и, еслибъ не отецъ насто…

— Въ другой разъ, брать…

— Да, все, что я сообщилъ полиціи, истинная правда; я дѣйствительно…

— Тише, тише. Я не хочу слушать. Пусть тебя слышитъ одинъ. Богъ. Что бы ты ни сдѣлалъ, Онъ будетъ судить твою душу по неизреченному Своему милосердію. Проси Его…

— Тогда скорѣе; мнѣ ужъ немного осталось… Онъ приподнялся, стараясь встать.

— Лежи, лежи! Богъ и такъ видитъ смиреніе твоей души.

— Нѣтъ, нѣтъ, пусти меня; я хочу стать на колѣни рядомъ съ тобой. Прочтемъ отходную, братѣ Стормъ, вмѣстѣ прочтемъ… пожалуйста!.. Господи, спаси…

— Павелъ! Павелъ! Скажи хоть слово! Говори! Не покидай меня. Будемъ утѣшать, будемъ поддерживать другъ друга. Ты будешь приходить ко мнѣ, я къ тебѣ. Богъ съ нимъ, съ монашествомъ. Одно слово, милый, голубчикъ!.

Но братъ Павелъ умолкъ навсегда. Плѣнный орелъ со сломаннымъ крыломъ, наконецъ, оборвалъ свою цѣпь.

Наступила страшная тишина. Казалось, весь воздухъ исчезъ куда-то; стало совсѣмъ пусто. У Джона кружилась голова; ему было холодно и жутко. Мужество его быстро таяло; уставъ опять вставать грознымъ призракомъ. Надо отнести мертвеца назадъ въ его келью; надо дѣлать видъ, что ничего не знаешь; надо все скрыть и спрятать концы. Луна зашла, близилось утро; тѣни ночи боролись съ свинцовыми проблесками разсвѣта.

Онъ отворилъ дверь и прислушался. Полная тишина. Онъ на ципочкахъ прошелся по корридору, останавливаясь у каждой кельи. Ни звука; слышно было только тиканье часовъ въ швейцарской, да кое-кто изъ иноковъ похрапывалъ во снѣ.

Онъ вернулся въ свою келью, взялъ на руки мертваго и отнесъ его въ сосѣднюю комнатку, которую тотъ такъ недавно еще оставилъ живымъ. Онъ почти не чувствовалъ тяжести тѣла; исхудалые члены брата Павла были тонки, какъ сухіе сучки. Джонъ уложилъ его на кровать, оправилъ на немъ рясу, закрылъ ему глаза, сложилъ руки на груди и, какъ могъ, зажалъ въ безжизненныхъ пальцахъ тяжелый крестъ, который братъ Павелъ носилъ на шеѣ. Тѣмъ временемъ свѣтъ побѣдилъ тьму, и въ окно скользнулъ розоватый лучъ зари. Городъ начиналъ просыпаться; по улицѣ съ грохотомъ проѣхала телѣга.

Еще разъ глянулъ Джонъ въ лицо дорогому усопшему, сталъ на колѣни, прочелъ молитву и перекрестился. Потомъ всталъ, прокрался въ свою комнату и беззвучно заперъ дверь.

Сдѣлавъ это, онъ почувствовалъ невыразимое облегченіе и, частью отъ этого, частью отъ усталости, почти мгновенно уснулъ. Спалъ онъ всего нѣсколько минутъ, но сонъ не знаетъ времени, и одинъ мигъ въ странѣ забвенія можетъ изгладить горечь цѣлой жизни. Проснувшись, онъ протянулъ руку, по привычкѣ три раза постучалъ въ стѣну и вдругъ вспомнилъ. Наступившая затѣмъ мертвая тишина оледѣнила ужасомъ его сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Завтракъ ему принесъ, какъ всегда, братъ Эндрью. Бѣлецъ былъ замѣтно взволнованъ. Прибирая келью, онъ распѣвалъ, на мотивъ григоріанскаго псалма, какъ всегда это дѣлалъ, когда хотѣлъ сообщить что-нибудь Джону Сторму, не нарушая правила:

«Братъ Павелъ скончался, — онъ умеръ ночью — при немъ никого не было — мы грустимъ, что онъ покинулъ насъ, но рады, что душа его обрѣла миръ — упокой, Господи, душу новопреставленнаго раба твоего, Павла!»

Это былъ первый день Пасхи. За обѣдней въ церкви иноки пѣли: «Христосъ Воскресе!» и Джономъ Стормомъ овладѣло страстное желаніе тоже воскреснуть, выйти изъ своей живой могилы.

На другой день въ корридорѣ и сосѣдней кельѣ то и дѣло слышались голоса и шаги; ночью унесли тѣло, а на утро раздались мѣрные и рѣдкіе удары колокола, — звонъ по усопшемъ. Нѣсколько времени спустя изъ церкви донеслось пѣніе.

Потомъ и звонъ, и пѣніе смолкли, и ничего не стало слышно, кромѣ глухого рокота живого моря, разстилавшагося внизу.

— Что я здѣсь дѣлаю? — спрашивалъ себя Джонъ. — Какіе эамки, какіе запоры удерживаютъ меня? Я безумецъ. Я унижаю себя.

Въ полдень братъ Эндрью принесъ ему пищу и снова запѣлъ: «Брата Павла схоронили — гробъ богатый, весь убранъ цвѣтами; мы его положили въ рясѣ, съ четками — на груди крестъ его любимый, онъ такъ и умеръ, держа его въ рукахъ; отецъ настоятель вернулся — самъ служилъ обѣдню…»

Джонъ Стормъ не въ силахъ былъ выдерживать дольше. Онъ отстранилъ бѣльца и прошелъ прямо къ отцу настоятелю.

Старикъ сидѣлъ у огня, усталый и грустный. При видѣ Джона онъ всталъ и горькая улыбка искривила его губы. А тотъ ворвался къ нему въ келью, сверкая глазами, задыхаясь отъ волненія, почти крича:

— Отецъ, я не могу больше жить въ монастырѣ! Я пробовалъ, старался, клалъ всю душу, всѣ силы, но не могу! не могу! Молитвы, эпитимьи, размышленіе развращаютъ меня, убиваютъ во мнѣ характеръ и волю; я задыхаюсь, я не могу больше переносить этой жизни!

— Что ты говоришь, сынъ мой? Опомнись!

— Я обманывалъ васъ, себя, всѣхъ!

— Обманывалъ меня?

— Я помогъ брату Павлу нарушить уставъ не для него, а для себя, чѣмъ подорвалъ его здоровье и ускорилъ смерть.

— Для себя?

— У меня тоже есть сестра въ міру, и мое сердце жаждало вѣсти о ней.

— Сестра?

— Ближе, чѣмъ сестра. Вся моя жизнь здѣсь сплошной обманъ и стыдъ.

— Сынъ мой! сынъ мой!

— Прости меня, отецъ! Я всегда буду любить, уважать и чтить тебя, но я долженъ нарушить обѣтъ, долженъ уйти отсюда; иначе я буду лицемѣръ, лжецъ и обманщикъ!

XVIIІ.

Обѣдъ у министра внутреннихъ дѣлъ былъ назначенъ въ пятницу на Ѳоминой. Днемъ шелъ дождь, но къ вечеру погода прояснилась. Глори и Кениръ доѣхали въ омнибусѣ до Ватерлооской площади, потомъ пошли пѣшкомъ… Лакей встрѣтилъ ихъ съ угрюмой фамильярностью. Господа артисты? Да. — Ихъ провели въ библіотеку, подали прохладительное. Три исполнителя уже поджидали ихъ. Глори все эти видѣла въ первый разъ, и Кенигъ шепотомъ давалъ ей объясненія.

Немного погодя, лакей вернулся спросить: готовы ли господа артисты выйти въ гостиную? Они пошли за нимъ наверхъ. Оркестръ, помѣщавшійся въ пролетѣ лѣстницы, только что смолкъ. Издали доносился глухой гулъ голосовъ и стукъ тарелокъ. Верхняя площадка вела прямо въ залу, большую комнату въ три окна до полу, изъ которыхъ каждое было наполовину открыто. Окна выходили на обширную террасу, освѣщенную китайскими и мавританскими фонариками. Внизу темной полосой тянулся паркъ; еще дальше виднѣлись башни Вестминстерскаго аббатства.

Они прошли въ пустую гостиную. Здѣсь находились рояль и органы. Лампы изъ-подъ желтыхъ шелковыхъ абажуровъ обливали комнату мягкимъ свѣтомъ.

— Мы останемся здѣсь, — сказалъ Кенигъ, открывая органъ. Глори стала рядомъ съ нимъ.

Послышался смѣхъ, быстрый говоръ, шелестъ шелка по ступенямъ; повѣяло геліотропомъ, и вошли дамы. Двѣ — три постарше имѣли въ рукахъ палки изъ слоновой кости и, кромѣ того, опирались на своихъ молоденькихъ спутницъ. Послѣдней шла старуха въ черномъ атласномъ платьѣ и брошкѣ съ огромной камеей. Кенигъ всталъ и поклонился ей. Глори хотѣла было низко присѣсть, но старуха слегка кивнула ей головой черезъ плечо, усаживаясь въ большое кресло подъ лампой, обложенное подушками, и реверансъ какъ-то не вышелъ.

Дамы усѣлись, весело болтая между собой. Глори прислушалась: все пустячки, приправленные звонкимъ смѣхомъ. Разговоръ показался ей довольно глупымъ. Многія дамы разсматривали ее въ лорнетъ. Она только крѣпче сжимала губы, но не опускала глазъ.

Лакей обносилъ чай на подносѣ; слышалось звяканье ложечекъ, стукъ чашекъ о блюдечки и снова смѣхъ. Старая дама оглянулась на Кенига, и тотъ заигралъ. Онъ игралъ чудесно, но никто не слушалъ его. Когда онъ кончилъ, наступило минутное молчаніе, всѣ стали благодарить; потомъ разговоръ завязался снова. Затѣмъ извѣстный пѣвецъ спѣлъ Шумановскую балладу, и все время, пока онъ пѣлъ, одна изъ старухъ, сидѣвшая у самаго рояля, разговаривала съ молоденькой дѣвушкой, которая кричала ей на ухо, въ слуховую трубу. По окончаніи баллады всѣ восхищались «милымъ старымъ романсомъ». Потомъ съ лѣстницы донеслись болѣе грубые голоса, смѣхъ погромче и шаги потяжелѣе. Вошли мужчины.

Кенигъ опять сѣлъ за органъ и заигралъ съ такимъ азартомъ, какъ будто желалъ бы имѣть въ своемъ распоряженіи цѣлый мѣдный оркестръ. Глори все время наблюдала; это начинало становиться очень забавнымъ, но вдругъ ей точно кольнуло. Одинъ изъ мужчинъ устало протянулъ:

— Опять старый Кенигъ! Вотъ живучій старикашка! Вѣдь онъ играетъ чуть ли не со временъ потопа.

Это былъ лордъ Робертъ Юръ. Глори поглядѣла на него искоса, опустила глаза и застучала носкомъ туфельки по ковру. Лордъ Робертъ вставилъ стеклышко въ правый глазъ, прищурилъ лѣвый и глядѣлъ на нее.

Къ органу подошелъ пожилой господинъ съ львиной гривой.

— Нѣтъ ли у васъ чего посмѣшнѣе, м-ръ Кенигъ? Въ эту зиму всѣ мы переболѣли инфлюэнцей и потеряли вкусъ къ классическому.

— Съ удовольствіемъ, сэръ, — отвѣчалъ Кенигъ и, обернувшись къ Глори, дотронулся до ея руки. — Ну што, какъ пульсъ? Ахъ, gott, скачитъ, какъ у мали рибонокъ! Тэперъ ваша очередь.

Глори выступила впередъ. Разговоръ оживился. До нея доносились отрывки фразъ: «Кто это? Профессіональная пѣвица?» — «О — нѣтъ леди». — «Что она, поетъ или свиститъ?» — «Да нѣтъ же, мы ее видѣли въ прошломъ году; она фокусы показываетъ». Голосъ, уже слышанный ею раньше, выговорилъ: «Клянусь Юпитеромъ, ваша молоденькая пріятельница расцвѣла какъ роза!» — Глори и глазомъ не моргнула, только нижняя губка ея нервно вздрагивала и чуть замѣтно кривилась.

Она запѣла «Mylecharaine,» балладу на англо-мэнскомъ нарѣчіи, въ которой говорилось о скрягѣ фермерѣ. Дочка стыдилась его, потому что онъ одѣвался въ лохмотья и носилъ желтые чулки, а онъ говорилъ, что если чулки у него не будутъ желтые, это отразится на ея приданомъ.

Она пѣла, декламировала, играла; старый скряга вставалъ, какъ живой, передъ глазами не ожидавшихъ ничего подобнаго слушателей. Пока она не кончила, въ комнатѣ царила полная тишина; потомъ раздался смѣхъ и апплодисменты, маленькая передышка, и снова разговоры. «Вотъ неожиданность! Какъ, — э… э, — естественно!» — «Именно естественно! Ничего подобнаго я… э… э…» — « — А, право, недурно; очень забавно». — «Что это за нарѣчіе»? — «Ирландское». — «Ну да конечно!» — «Надѣюсь, она изобразитъ еще что-нибудь?» — «Тсс, она начинаетъ!»

Глори запѣла «Ny Kiree fo Niaghtey», — старую пѣсню объ овцахъ, заблудившихся въ горахъ во время метели; мелодія пѣсни дышала безконечной грустью. Дамы опустили лорнеты; мужчины выронили стеклышки, и лица ихъ приняли болѣе серьезное выраженіе; неугомонная старуха съ слуховой трубой громко сопѣла. Послышались похвалы, возгласы: «А знаете, честное слово, что-то новенькое».

— «И дѣвушка хорошенькая», — «Да! Ирландки вообще препикантныя». — «Какъ она этого скрягу изобразила — совсѣмъ живой!» — «Что то будетъ дальше? Надѣюсь, смѣшное».

Глори разсчитывала на этомъ и покончить, но не тутъ-то было. Кенигъ слишкомъ гордился ученицей.

Онъ расчистилъ ей путь, заявивъ, что, съ милостиваго разрѣшенія уважаемой публики etc. юная артистка изобразитъ фабричныхъ дѣвушекъ, поющихъ на улицѣ.

Публика хохотала до упаду. Когда Глори кончила, ее засыпали поздравленіями и разспросами. — «Очаровательно! Всѣ три номера прелестны!» «Но право же, милая барышня, вы должны щадить наши чувства. Эти овечки это было такъ грустно!» — Старуха съ слуховой трубой допытывалась, сколько времени подрядъ она можетъ пѣть такимъ образомъ и сильно ли она устаетъ, и часто ли простужается.

Дама въ черномъ атласномъ платьѣ пришла ей на выручку. — «Вамъ надо освѣжиться немножко, не могу ли я предложить»… И она обвела взоромъ комнату. Въ эту минуту голосъ, заставившій Глори вздрогнуть, сказалъ за ея спиной:

— Не могу ли я имѣть удовольствіе проводить, миссъ Квэйль, внизъ?

Это былъ Дрэкъ. Глаза у него остались все тѣ-же, голубые и дѣтскіе, но Глори сразу замѣтила, что черты его стали рѣзче, что онъ отростилъ себѣ усы и вообще возмужалъ. Нѣсколько минутъ спустя они уже прохаживались по террасѣ.

Здѣсь было прохладно и тихо; такъ пріятно было перейти сюда изъ душной и шумной гостиной. Ночь была теплая, звѣздная; вѣтерокъ чуть шелестилъ листьями деревьевъ. Въ воздухѣ чувствовалась сырость; туманъ вставалъ надъ травою. Изъ за Вестминстерской башни выглядывала луна.

Глори раскраснѣлась; глаза ея сверкали, ноги едва касались земли.

Дрэкъ дотронулся до ея руки.

— Ну съ, теперь вы въ моей власти; начну съ того, что побраню васъ.

Они посмотрѣли другъ на друга и улыбнулись.

— Вамъ такъ не понравилось мое пѣніе?

— Не въ томъ дѣло! Гдѣ вы были все это время?

— Ахъ, если бъ вы только знали! — Она остановилась и смотрѣла въ темноту.

— Мнѣ нужно знать. Почему вы не отвѣтили на мое письмо?

— Ваше письмо? — Глори комкала цвѣты, украшавшіе ея корсажъ.

Дрэкъ опять дотронулся до ея руки.

— Ну, ладно, не будемъ ссориться. Только въ другой разъ не дѣлайте этого; не то…

Кроткое сіяніе звѣздъ померкло передъ свѣтомъ луны. Какая-то пташка внизу должно быть приняла его за проблескъ разсвѣта, встрепенулась и запѣла. Часы на Вестминстерской башнѣ пробили одиннадцать, шумъ и движеніе на невидимыхъ улицахъ доносились сюда глухимъ гуломъ.

— Какая прелесть! — сказала Глори. — Трудно повѣрить, что это тотъ самый Лондонъ, гдѣ такъ много кафе-шантановъ, клубовъ и… монастырей.

— Полноте! Что вы можете знать о подобныхъ мѣстахъ?

Она выпустила его руку и перегнулась черезъ перила. Въ окна донеслись голоса, потомъ пѣніе, призывъ «Лѣсного Царя»: «Du, liebes Kind, komm' geh' mit mir; gar schöne Spielespiel’ich mit dir'…»

— Имѣете вы извѣстія о Джонѣ Стормѣ?

— Никакихъ.

— Интересно знать, были ли бы вы довольны, если бъ онъ вернулся теперь?

— Не знаю!

За ними послышались шаги и мягкій голосъ сказалъ:

— Представьте меня, м-ръ Дрэкъ.

Передъ ними стояла женщина лѣтъ двадцати восьми-девяти, съ короткими волосами, зачесанными вверхъ и назадъ, по мужски.

— А, Роза — миссъ Роза Маккварри. Роза моя большая пріятельница, Глори. Она пишетъ въ газетахъ. Если вамъ нужна слава, — часть ключей въ ея рукахъ, если же вамъ нуженъ другъ… Впрочемъ, я лучше оставлю васъ вдвоемъ.

— Дорогая, — начала Роза, — мнѣ такъ хотѣлось познакомиться съ вами.

— А вѣдь я уже видѣла, васъ, и говорила съ вами.

— Какъ? Гдѣ?

Глори смущенно засмѣялась.

— Все равно гдѣ. Потомъ когда нибудь скажу.

— Вы тамъ всѣхъ съ ума свели своимъ голосомъ. «Столько чувства, огня! Откуда у нея это берется!» — Мнѣ кажется, я знаю — откуда. Изъ сердца. Вы жили, любили и страдали; я тоже. Мы здѣсь въ парадныхъ костюмахъ; но все же мы люди другого міра, дорогая. Въ этомъ обществѣ мы съ вами единственныя трудящіяся женщины. Можетъ быть, я смогу чѣмъ-нибудь помочь вамъ, а вы уже помогли мнѣ. Мы будемъ друзьями, хотите?

Глаза Глори засіяли, рѣсницы дрогнули. Не говоря ни слова, она обѣими руками обняла Розу за шею и поцѣловала ее.

— Я не ошиблась въ васъ, — выговорила та тихимъ хриплымъ голосомъ. — Васъ зовутъ Глори? Не даромъ вамъ дали такое имя. Самъ Богъ далъ его вамъ!

Гости начинали расходиться; Кенигъ пришелъ за «своей звѣздой» — «Я вамъ будитъ доставайтъ ангажементъ на два, на три года, честни словъ!» — говорилъ онъ, когда они спускались по лѣстницѣ. Дворецкій повелъ его въ библіотеку получить деньги и подписать квитанцію. Глори осталась стоять у бильярда; къ ней подошли Дрэкъ и лордъ Робертъ.

— Доколѣ? — съ улыбкой спросилъ Дрэкъ.

Глори сдѣлала видъ, будто не понимаетъ.

— Вы, должно быть, сочли меня циникомъ, Глори. А я хотѣлъ только сказать, что, разъ вы уже избрали эту профессію, надо поставить себя въ наиболѣе выгодныя условія. Почему не искать болѣе широкаго поприща? Почему не выступить публично?

— Эта дѣвице заклюшиль контрактъ со мной на три года, — вмѣшался Кенигъ.

Дрэкъ посмотрѣлъ на Глори; та покачала головой; Кенигъ пустился въ объясненія. Это подразумѣвается само собой. Вѣдь онъ училъ ее, взялъ къ себѣ въ домъ, отыскалъ въ воскресномъ…

Дрэкъ перебилъ его. Если имъ удастся доставить миссъ Квэйль болѣе широкое поприще для проявленія ея талантовъ, м-ръ Кенигъ отъ этого ничего не потеряетъ. Старикъ успокоился.

— Мы опять друзья? — спросилъ Дрэкъ, подсаживая Глори въ извозчичью карету.

— Да, — отвѣтила она.

Глори мало спала въ эту ночь. Вернувшись домой, она сѣла у раскрытаго окна, подставивъ прохладному ночному вѣтерку свои горячія губы и щеки. Садъ дремалъ въ лунномъ сіяніи. Все было тихо; гулъ огромнаго города доносился издали едва слышно; казалось, то вѣтеръ шумитъ въ листьяхъ деревьевъ. Глори думала о вопросѣ, заданномъ ей Дрэкомъ.

— Была ли бы я довольна? — шептала она.

А въ ушахъ ея звенѣла мелодія шубертовской баллады:

"Du, liebes Kind, komm' geh mit mir!

Gar schone Spiele spiel' ich mit dir!

XIX.

Пріорство, 1-го мая.

"Милая тетя Рэчель, великое событіе совершилось! Какіе наряды брилліанты, — вамъ и во снѣ не снилось ничего подобнаго! Тѣмъ не менѣе, лорды и лэди во всемъ похожи на обыкновенныхъ смертныхъ и я ни чуточки не испугалась ихъ. Мои «номера» вышли, кажется, недурно. М-ръ Кенигъ подобралъ акомпаниментъ къ нашимъ старымъ мэнскимъ пѣснямъ и я имъ пѣла, а они смѣялись, плакали и опять смѣялись, и я вмѣстѣ съ ними. Но все это ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что будетъ дальше.

"Это будетъ 24-го мая. Я такъ трушу, что, сознаюсь тебѣ по секрету, сбѣгала даже къ гадалкѣ. Но она предсказываетъ чудеса: меня ждетъ слава, успѣхъ, обо мнѣ будутъ трубить во всѣхъ газетахъ; я стану кумиромъ толпы; все это восхитительно, увлекательно и въ матеріальномъ отношеніи весьма выгодно. Дѣдушка будетъ бранить меня, зачѣмъ я испытываю Провидѣніе, а ужъ Джонъ Стормъ навѣрное сказалъ бы, что мнѣ этого не слѣдуетъ дѣлать ни подъ какимъ видомъ, но говорить мнѣ, что мнѣ не слѣдуетъ дѣлать того или этого, все равно, что увѣрять, что мнѣ не слѣдовало имѣть красные волосы и болѣть корью. Не могу, не могу и не могу иначе! А разъ не могу, что и сокрушаться объ этомъ!

"А все-таки грустно, какъ подумаешь, сколько здѣсь бѣдныхъ дѣвушекъ, которыя лишены случая выдвинуться, которыхъ никто не видитъ и не слышитъ, которыя живутъ въ узкихъ переулкахъ и служатъ въ грязныхъ, темныхъ лавочкахъ, гдѣ мужчины говорятъ съ ними такъ, какъ не стали бы говорить со своими женами и сестрами, и зарабатываютъ себѣ хлѣбъ въ клубахъ и кафе-шантанахъ. А передо мной открыты всѣ пути; меня хвалятъ, балуютъ, я окружена уваженіемъ и поклоненіемъ, всѣмъ, что облагораживаетъ человѣка! Боже, прости мнѣ, что я такая тщеславная и самонадѣянная, хохочу надо всѣмъ и надъ всѣми и забываю иногда, что въ Лондонѣ не мало бѣдныхъ дѣвушекъ, которыя нисколько не хуже и не глупѣе меня и такія же мужественныя.

"Ну-съ! Я выложила вамъ все; теперь съ дѣлу! 24-го м-ръ Дрэкъ даетъ у себя парадный завтракъ въ честь моего дебюта, но собственно великое событіе совершится вечеромъ, такъ, около половины девятаго. Если вы въ этотъ часъ не забудете сказать: «Боже, будь милостивъ Глори!» я буду чувствовать себя сильной и мужественной.

"Ваша бѣдная, глупенькая, сантиментальная дѣвочка

"Глори".

XX.

Прошло еще нѣсколько недѣль, наступилъ послѣдній день пребыванія Джона въ обители. Утромъ, разбудивъ братію, отецъ настоятель вошелъ къ нему въ келью и присѣлъ на конецъ кровати.

— Итакъ, твое рѣшеніе оставить насъ неизмѣнно?

— Неизмѣнно, отецъ мой.

Старикъ глубоко вздохнулъ.

— Еще одно, сынъ мой.

— Что такое, отецъ?

Голосъ старика упалъ до шепота.

— Ты нарушаешь обѣтъ, покидая насъ до истеченія срока послушничества и, хотя ты еще не инокъ, община должна отречься отъ тебя, какъ отъ инока, нарушившаго свой обѣтъ и отвергшаго благодать. Это должно быть сдѣлано прежде, чѣмъ ты переступишь порогъ обители. Твой долгъ передъ братствомъ и передъ Богомъ — покориться этому. Ты понимаешь?

— Да.

— Это будетъ въ церкви, передъ началомъ обѣдни.

Настоятель всталъ.

— Все?

— Все. Прощай, сынъ мой! — Голосъ его оборвался.

— Прощайте, отецъ мой. Прости мнѣ, Боже!

Чемоданъ съ вещами Джона уже внесли въ его келью; тамъ было платье, кошелекъ, часы и другія принадлежности туалета. Джонъ надѣлъ костюмъ пастора и поверхъ его рясу, такъ какъ зналъ что удаленіе ея входитъ въ программу церемоніи, черезъ которую ему надо было пройти. Позвонили къ завтраку, и онъ сошелъ въ столовую.

Братья встрѣтили его молча; никто не обернулся посмотрѣть на него, когда онъ вошелъ, но, по взглядамъ искоса, онъ чувствовалъ, что всѣ мысли ихъ заняты имъ. Послѣ завтрака онъ замѣшался въ толпу, чтобы проститься съ тѣми, кто этого пожелаетъ. Одни торопливо пожимали ему руку, другіе избѣгали его; нѣкоторые прямо поворачивались къ нему спиной.

Но, если въ столовой на него вѣяло холодомъ, зато на дворѣ онъ встрѣтилъ горячій пріемъ. При первомъ же звукѣ его шаговъ по мощеной дорожкѣ, собака выскочила изъ своей конуры, съ минуту постояла, глядя на него печальными, налитыми кровью глазами, потомъ подскочила, вскинула ему переднія лапы на грудь и запрыгала около него, съ громкимъ лаемъ, похожимъ на раскаты грома.

Онъ сѣлъ на скамейку, приласкалъ собаку и сердце его всколыхнулось радостью. Утро было ясное, солнечное; воздухъ напоенъ ароматомъ молодой зелени; птички весело щебетали въ вѣтвяхъ сикоморы.

Пришелъ братъ Эндръю и усѣлся возлѣ него. Все утро бѣлецъ, какъ собака, ходилъ за нимъ слѣдомъ, а теперь заговорилъ о своей матери, спрашивалъ Джона, не навѣститъ ли онъ ее. Ея фамилія Пинчеръ; она хорошая женщина. Живетъ она въ Крукъ-Лэнъ, Кроунъ-Стритъ, Со то, хозяйничаетъ у брата, закладчика. Только онъ, бѣдняга, сильно пьетъ; отчасти потому онъ, Эндрью, и ушелъ изъ дому. Джонъ обѣщалъ зайти къ его матери, и Эндрью расплакался. При его огромномъ тѣлѣ и расплывшихся чертахъ, въ слезахъ онъ казался почти смѣшнымъ.

Позвонили къ «часу третьему». Пока братія молилась, Джонъ въ послѣдній разъ обошелъ домъ. Собака слѣдовала за нимъ по пятамъ, — старый песъ какъ будто рѣшилъ больше не терять его изъ виду. Проходя по корридору, онъ всматривался въ каждую надпись на стѣнѣ, хотя звалъ ихъ всѣ наизусть и читалъ сотни разъ. Войдя въ свою келью, онъ почувствовалъ какую-то нѣжность къ ней. Онъ такъ много передумалъ въ этой маленькой комнаткѣ, такъ много молился и страдалъ. Потомъ онъ взошелъ на башню. Какъ часто его тянуло сюда, словно волшебною силой, посмотрѣть на городъ, разстилавшійся внизу. Теперь, залитой солнечнымъ свѣтомъ, мѣстами утопая въ зелени, онъ имѣлъ довольно невинный видъ… Зазвонили къ обѣднѣ, хотя двѣнадцати еще не было, и Джонъ сошелъ внизъ. Иноки выстроились въ швейцарской въ томъ же порядкѣ, какъ въ день его посвященія, съ тою разницей, что брата Павла уже не было между ними. Впереди шелъ братъ Эндрью съ распятіемъ, за нимъ другіе бѣльцы, потомъ монахи, отецъ настоятель и, позади всѣхъ, Джонъ Стормъ.

Послѣ залитаго солнцемъ двора церковь казалась темной и мрачной. Шторы были спущены, алтарь задрапированъ чернымъ, какъ для панихиды. Какъ только братья размѣстились, настоятель взошелъ на ступеньки алтаря и началъ:

— Если кто-либо изъ членовъ этой общины таитъ въ душѣ предательскую мысль вернуться въ міръ и къ свѣтской жизни, я требую, чтобы онъ предсталъ предъ этимъ алтаремъ. Но горе тому, черезъ кого соблазнъ пріидетъ! Горе тому, кто, взявшись за плугъ, обернется назадъ!

Джонъ, не сходя съ своего мѣста, опустился на колѣни. Всѣ взгляды были устремлены на него. Съ минуту онъ колебался, затѣмъ всталъ и подошелъ къ алтарю.

— Сынъ мой, — продолжалъ настоятель, — еще не поздно. Я вижу твою судьбу такъ же ясно, какъ вижу тебя самого. Сказать тебѣ, какова она будетъ? Хватитъ ли у тебя мужества выслушать меня? Я вижу, какъ ты вступаешь въ міръ, которому нечѣмъ утолить твою духовную жажду. Я вижу, что ты обреченъ на неудачи, страданія и раскаяніе. Вижу, какъ ты черезъ годъ возвращаешься къ намъ съ сердцемъ разбитымъ, истекающимъ кровью. Вижу, какъ ты постригаешься великимъ постригомъ. Можешь ли ты не страшиться такого будущаго?

— Я долженъ.

Настоятель тяжело вздохнулъ.

— Это неизбѣжно, — сказалъ онъ и, взявъ съ алтаря книгу, прочелъ страшную формулу разстриженія:

«Властію Всемогущаго Бога, Отца и Сына и Святаго Духа, и нашею собственной властью, мы, члены Геѳсиманскаго братства, слагаемъ съ тебя одежду нашею ордена и санъ иноческій, отвергаемся, лишаемъ тебя всѣхъ правъ и преимуществъ и участія въ благахъ духовныхъ и молитвахъ, кои Господу, по милости Его, угодно было даровать намъ!»

— Аминь! Аминь!

Пока настоятель читалъ молитву, Джонъ стоялъ на колѣняхъ. Старикъ сдѣлалъ ему знакъ встать и снялъ съ него веревку, которой опоясалъ его при посвященіи, потомъ кивнулъ брату Эндрью, чтобъ онъ снялъ съ него рясу.

Колоколъ уныло гудѣлъ. Настоятель опустился на колѣни. Иноки хриплыми взволнованными голосами запѣли: In Israel de Aegypto. Головы ихъ были опущены, голоса выходили точно изъ подъ земля.

Все было кончено. Джонъ Стормъ повернулся, чтобы идти, почти ничего не видя передъ собою. Братъ Эндрью, громко рыдая, пошелъ отворить ему дверь ризницы.

На дворѣ по прежнему сіяло солнце, пѣли и радовались птицы. Джонъ пришелъ въ себя, замѣтивъ, что собака лижетъ его окоченѣвшіе пальцы.

Минуту спустя братъ Эндрью отперъ калитку.

— Прощайте, голубчикъ.

Джонъ протянулъ ему руку, потомъ вспомнилъ, что онъ отверженный, и хотѣлъ было взять ее назадъ, но бѣлецъ уже схватилъ ее и прильнулъ къ ней губами.

Собака выбѣжала за нимъ на улицу.

— Иди домой, старина!

Онъ потрепалъ вѣрное животное по головѣ, а братъ Эндрью придержалъ его за шиворотъ. У воротъ ждалъ кабріолетъ съ кучеромъ позади.

— Викторія-скверъ, Вестминстеръ.

Кабріолетъ тронулся; собака рванулась, вырвалась и побѣжала сзади.

Улицы казались Джону необычайно многолюдными; шумъ экипажей оглушалъ. Въ монастырской церкви звонили къ обѣднѣ. Какимъ слабымъ и жалкимъ казался этотъ звонъ съ улицы, какимъ мощнымъ и властнымъ внутри обители!

Джонъ начиналъ испытывать невыразимое облегченіе. Какъ билось его сердце! Какое странное и сильное ощущеніе снова очутиться въ мірѣ живыхъ! Ѣхать по этимъ извилистымъ, запруженнымъ народомъ переулкамъ все равно, что попасть въ боковую качку, огибая мысъ. Джону казалось, что онъ вдыхаетъ въ себя соленый морской воздухъ, чувствуетъ брызги пѣны на своихъ губахъ и щекахъ. Это жизнь, это свобода!

Безпокоясь за собаку, онъ велѣлъ кучеру остановиться. Вѣрное животное вскочило въ кабріолетъ и свернулось подъ заднимъ сидѣньемъ. Прежде чѣмъ они успѣли опять тронуться съ мѣста, передъ ними прошелъ человѣкъ-афиша, за нимъ другой и третій; на доскахъ у всѣхъ стояло одно только слово: «Глорія».

Онъ видѣлъ это, но не обратилъ вниманія. Ему это почему-то показалось отголоскомъ жизни, оставленной имъ позади.

Шумъ и движеніе опьяняли его, какъ вино. Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ наверстать потерянное, узнать, что случилось на свѣтѣ за время его отсутствія. Наклоняясь то вправо, то влѣво, онъ читалъ названія улицъ, вывѣски, старался припомнить дома, проулки. Къ чему? Прошлое останется прошлымъ, и время не возвращается назадъ ни для кого. Каждый прохожій знаетъ все, что случилось; бѣднѣйшій нищій знаетъ больше его. А у него почти цѣлый годъ жизни ушелъ на молитву, постъ, эпитимьи, видѣнія, грезы, — вычеркнутъ изъ жизни, канулъ въ вѣчность, потерянъ безвозвратно.

Доѣхавъ до банка, его возница опять вынужденъ былъ остановиться, чтобы пропустить рядъ омнибусовъ, направлявшихся въ Чипсайдъ. На каждомъ омнибусѣ была доска для объявленій и почти на каждой доскѣ слово, уже видѣнное имъ раньше — «Глорія».

— Должно быть, прозвище какой-нибудь пѣвички, — пояснилъ онъ себѣ. Однако это имя начинало волновать его. Оно будило въ немъ воспоминанія, заставляло думать о прошломъ, — о яхтѣ, Пилѣ, отцѣ, наконецъ о Глори, — и еще о Глори, — и снова, и снова о Глори.

Онъ замѣтилъ флаги надъ банкомъ и дворцомъ лорда-мэра и спросилъ у кучера, что это значитъ, не происходитъ ли въ городѣ чего-нибудь необычайнаго.

— Господи, помилуй, сэръ! вы развѣ не знаете, какой нынче день? Рожденіе милой старой королевы. Да вы что-жъ больны были, что ли?

— Около того.

— Я такъ и подумалъ.

Когда экипажъ снова тронулся, Джонъ началъ обсуждать, что ему дѣлать дальше. Надо работать для бѣдныхъ и отверженныхъ, для угнетенныхъ и падшихъ. Онъ будетъ разыскивать ихъ, обойдетъ всѣ притоны порока и нищеты. Для него не будетъ ничего слишкомъ низкаго, ничего пошлаго, или нечистаго! Что за бѣда, что онъ одинъ изъ милліона. «Царство небесное подобно зерну горчичному».

Вотъ показалась и колокольня Павла. Золотой крестъ надъ куполомъ сверкаетъ на яркомъ фонѣ неба, словно огненный перстъ. Вотъ истинная эмблема и великій примѣръ! Грѣшно думать, будто религія имѣетъ дѣло только съ тѣмъ, что не отъ міра сего. Это чудовищная ложь, узкая и мрачная формула. Трудъ — та же религія! Трудъ — молитва и хвала! Трудъ — любовь къ человѣку и служеніе Богу!

Чудный завѣтъ! Великій, безсмертный символъ!

Конецъ второй книги.

КНИГА III.
Десятина діавола.
I.

За Букингэмскимъ дворцомъ, въ сторонѣ отъ шумныхъ торговыхъ улицъ, расположенъ Викторія-скверъ — небольшая площадь, окруженная домами скромной наружности; здѣсь почти всегда тихо, какъ въ монастырѣ. На одномъ углу сквера стоитъ домъ побольше другихъ, но такой же простой и незатѣйливой архитектуры. Въ столовой этого дома сидитъ за завтракомъ пожилая дама, одна, хотя на противоположномъ концѣ стола накрытъ второй приборъ.

— Готова комната, Эмма?

— Готова, ма’мъ.

— Простыни провѣтрены? Подушки взбиты? И наволочки свѣжія?.. Значитъ, все сдѣлано?

Служанка еще не успѣла отвѣтить утвердительно на послѣдній вопросъ, какъ къ подъѣзду съ грохотомъ подкатила извозчичья карета. Старуха вскочила съ мѣста.

— Это онъ! — вскричала она и, какъ дѣвочка, побѣжала въ переднюю.

Дверь отворили раньше, чѣмъ она добѣжала, и низкій мужской голосъ уже спрашивалъ въ передней:

— Дома м-рсъ Каллендеръ?

— Это Джонъ! Боже милостивый! Это Джонъ Стормъ! И старуха подняла обѣ руки, словно собираясь броситься ему на шею. — Господи помилуй, вотъ такъ сюрпризъ для бѣдной старой Дженъ! Ждали-ли тебя? Понятно ждали, да еще какъ хлопотали-то: все боялась — не поспѣемъ. Безпамятная я стала на старости лѣтъ. Да что у меня щекъ нѣтъ, что ли, что ты мнѣ руки то цѣлуешь? — продолжала она, улыбаясь сквозь слезы. — А это твоя собака? Примемъ ли? А то какъ же? Само собою примемъ. Помнишь, Эмма, я намедни говорила: «Хорошо бы собаку завести?» А она тутъ и есть. Шевелись, Джемсъ! Проводи м-ра Сторма въ его комнату, да и псу найди какой-нибудь уголъ. Есть ли письма? Цѣлыхъ два, голубчикъ, наверху, на столѣ. Только ты не задерживайся тамъ, завтракъ-то поданъ, какъ бы рыба твоя не простыла.

Придя въ свою комнату, Джонъ распечаталъ письма. Одно было отъ дяди, перваго министра. — «Радъ слышать о твоемъ, вполнѣ благоразумномъ рѣшеніи. Приходи ко мнѣ обѣдать на будущей недѣлѣ въ этотъ самый день. Мнѣ надо многое тебѣ сказать, о многомъ разспросить; постараюсь, чтобъ намъ никто не помѣшалъ».

Другое письмо было отъ отца:

«Твоя новость не удивила меня, но если можетъ быть что-нибудь нелѣпѣе поступленія въ монастырь, — это выходъ изъ него. По поводу перваго наши островитяне всласть почесали языкъ; со вторымъ, конечно, будетъ то же».

Джонъ вздрогнулъ, какъ отъ пощечины, но тотчасъ же улыбнулся. У него стало легче на душѣ. Очевидно, Глори пишетъ домой, а это уже само по себѣ добрый знакъ. Джонъ спустился внизъ.

— Садись поближе, другъ, дай поглядѣть на себя. Э, да какой же ты блѣдный, и глаза ввалились. Садись-ка, да кушай хорошенько. Тамъ тебя, поди, голодомъ морили? И это зовется религіей! Да съ такой религіи спиться можно. Нѣтъ, я грѣшнымъ дѣломъ люблю покушать, да и тебѣ, паренекъ, не мѣшало бы нагулять немножко тѣла. Монахи, тоже! Нашли время. Засѣли въ углу и хвалятся: «Ахъ, какіе мы паиньки!»

Джонъ защищалъ своихъ недавнихъ товарищей. Это святые люди; они ведутъ святую жизнь; онъ былъ недостаточно чистъ, чтобы остаться съ ними.

— Однако, я точно изъ плаванія вернулся; ничего не знаю. Разскажите, что новаго на бѣломъ свѣтѣ.

— Кто родился, кто женился, кто умеръ. Ты вѣдь поди, какъ и прочіе мужчины, бабу ни о чемъ другомъ разспрашивать не станешь… Еще кусочекъ цыпленка? Не хочешь? Ну и здорово же ты измѣнился! Такъ какъ же, съ кого начать?

— Да хоть съ каноника; что онъ подѣлываетъ?

— Сіяетъ, какъ новенькій пятакъ. Теперь онъ ужъ діакономъ, то бишь архидіакономъ, а дочку замужъ выдаетъ за этого подлипалу, за викарія-то своего. Умора, не женихъ: ротъ какъ у кролика, а ноги словно у тетерева. Ну, да впрочемъ, невѣста не изъ важныхъ.

— А м-рсъ Макрэ?

— Въ ангелы записалась. Думаешь, умерла? Нѣтъ, этого отъ нея не жди. Просто въ религію ударилась. По понедѣльникамъ миссіонеровъ на митинги созываетъ, по воскресеньямъ завтраки даетъ актерамъ; теперь къ ней и приступу нѣтъ; гдѣ ужъ намъ, грѣшнымъ!..

— А миссъ Макрэ?

— Сосватали-таки ее, бѣдняжечку. Все за того же, за лорда этого мерзкаго, со стеклышкомъ въ глазу. А мнѣ сильно сдавалось, что у нея, у бѣдняжки, въ мысляхъ было совсѣмъ другое. Ну, въ концѣ-концовъ сдалась-таки, дѣвочка, и свадьба, говорятъ, будетъ пышная, на рѣдкость. Вѣдь эти американцы все равно, что жиды, страхъ любятъ пыль въ глаза пускать. Брилліанты у нея, говорятъ, съ орѣхъ величиной, букеты по сажени въ обхватѣ, а жемчуга такіе, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать… И всей церемоніи учинятъ репетицію въ церкви. Да, да форменную репетицію, и ужъ, конечно, всѣмъ заправлять будетъ нашъ почтенный діаконъ.

Блѣдное лицо Джона Сторма искривилось.

— А въ госпиталѣ ничего особеннаго не произошло?

— Ничего.

— Не повторялось больше такихъ случаевъ, какъ тотъ… помните?

— Какъ съ этой бѣдняжкой? Нѣтъ!

— Слава Богу!

— Эте былъ первый такой случай за много лѣтъ. А все-таки сидѣлки хорошія женщины. Своевольныя, говоришь ты? Ну такъ что-жъ! Зато милыя, веселыя, довольныя; а вѣдь, подумай, что имъ приходится видѣть! Адвокаты, доктора, да сидѣлки постоянно видятъ худшія стороны человѣческой природы и надо быть безсердечной, чтобы не имѣть къ нимъ снисхожденія.

Джонъ Стормъ, краснѣя, вышелъ изъ-за стола, разсыпаясь въ извиненіяхъ. Ему надо сходить въ госпиталь, навести кое-какія справки; кстати это будетъ и прогулкой послѣ завтрака.

— Иди, — сказала м-рсъ Каллендеръ, — но помни, что мы обѣдаемъ въ шесть. — И еще помни, голубчикъ, что этотъ домъ будетъ твоимъ, пока ты не найдешь себѣ лучшаго. Поэтому можешь спать спокойно и располагаться, какъ у себя дома. А Дженъ Каллендеръ будетъ твоей старой теткой, пока тебя не отниметъ у нея кто-нибудь помоложе, кого ты будешь цѣловать уже не въ руку, а въ щеку, не боясь морщинъ, какъ со мной.

День былъ чудный, солнце ярко свѣтило; по улицамъ сновали нарядные экипажи, запряженные сытыми, вылощенными лошадьми, съ кучерами въ богатыхъ ливреяхъ. Госпиталь показался ему до странности чуждымъ; между сидѣлками въ корридорахъ то и дѣло попадались новыя лица. Джонъ спросилъ надзирательницу; та встрѣтила его смущенно и холодно, освѣдомилась, не былъ ли онъ боленъ, но о Глори ничего сообщить не могла и направила его къ сестрѣ Ольдорзси. Сестру онъ засталъ вмѣстѣ съ домашнимъ врачемъ у постели больного; она коротко, почти грубо кинула ему черезъ плечо, что ничего не знаетъ, и повернулась къ нему спиной. Когда Джонъ выходилъ изъ палаты, его догналъ докторъ и шепнулъ, что не худо бы поразспросить швейцара.

Этотъ послѣдній разговорился не сразу, но, наконецъ, сообщилъ, что уволенная сидѣлка отъ времени до времени заходитъ за письмами. Послѣдній разъ она была давно уже, въ канунъ новаго года, дала ему шиллингъ и сказала, что больше не будетъ утруждать его.

Джонъ далъ ему пять шиллинговъ и освѣдомился, не спрашивалъ ли ее кто-нибудь другой. «Да, одинъ только разъ, джентельменъ». — «Онъ сказалъ свою фамилію?» — «Нѣтъ: говорилъ что напишетъ». — «Когда это было?» — «Дня за два до того, какъ она заходила послѣдній разъ».

Это могъ быть только Дрэкъ. Джонъ Стормъ взглянулъ на часы. Было безъ четверти четыре. Онъ застегнулъ пальто я направился черезъ паркъ къ Ст.-Джемсъ-стриту.

Въ этотъ день Гораціо Дрэкъ пригласилъ къ себѣ друзей на завтракъ въ честь перваго дебюта Глори. Въ сущности, дебютъ долженъ былъ состояться вечеромъ; но утромъ въ томъ казино, гдѣ ей предстояло выступить впервые, состоялась генеральная репетиція въ костюмахъ, въ присутствіи избранной публики, главнымъ образомъ журналистовъ, артистовъ и товарокъ по профессіи. Затѣмъ, вся компанія перекочевала къ Дрэку. Завтракъ былъ конченъ, всѣ гости разошлись и хозяинъ остался въ столовой одинъ.

Дрэкъ стоялъ у камина, разсматривая набросокъ карандашомъ, изображавшій прелестное женское личико; «какъ живая»! прошепталъ онъ, вставляя портретъ за стекло. Въ это время внизу хлопнула входная дверь и нѣсколько минутъ спустя въ комнату вошелъ лордъ Робертъ, усталый, сердитый, измученный. Вытащивъ надушенный носовой платокъ, онъ обтеръ себѣ лобъ, съ усиліемъ перевелъ духъ и бросился въ кресло.

— Кончено, — выговорилъ онъ. — Отдѣлался.

Полли Ловъ тоже присутствовала за завтракомъ и лордъ Робертъ пошелъ провожать ее домой, чтобы сообщить ей, наконецъ, о своей женитьбѣ. Пока дѣвушка снимала кофточку и шляпку, онъ сѣлъ за фортепіано и забарабанилъ какой-то маршъ, не зная, съ чего начать. Наконецъ, онъ выпалилъ: «А знаешь, милая, вѣдь я женюсь въ собботу», и застучалъ по клавишамъ пуще прежняго. Премерзкое положеніе! Почему она молчитъ? Немного погодя, онъ обернулся, взглянуть на нее. Она стояла бѣлая, какъ полотно, съ искаженнымъ лицомъ, ловя ртомъ воздухъ, и вдругъ зарыдала. Боже мой, какъ она рыдала!.. Ну да теперь кончено! Какъ бы тамъ ни было, а дѣло уладилось.

— Ну ужъ въ другой разъ, слуга покорный! Больше меня не поддѣнутъ; развѣ ужъ очень круто придется…

Наступило молчаніе. Обоимъ было неловко. Они старались говорить о постороннихъ вещахъ. — «Не покурить-ли?» — «Пожалуй». — «Эти сигары хороши». — «Да, недурны».

Наконецъ, Дрэкъ выговорилъ другимъ тономъ:

— Жестоко, но необходимо, Робертъ, необходимо — для женщины, которая должна сдѣлаться вашей женой, жестоко — для бѣдной дѣвушки, которая была ею.

Лордъ Робертъ нетерпѣливо вскочилъ на ноги, сорвалъ съ себя воротничекъ и зашагалъ по комнатѣ.

— Ей-Богу, я способенъ былъ оставить при себѣ малютку, если бы не старуха. У нея такія связи… А теперь она еще ударилась въ проповѣдничество… Не потерпѣла бы она Полли.

Снова молчаніе и снова разговоръ о постороннихъ вещахъ.

— И къ чему это Бенсонъ унесъ содовую воду?

— Позвоните, онъ подастъ.

— А вѣдь малютка дѣйствительно искренно меня любитъ. Но вѣдь я же не виноватъ. Поневолѣ приходилось лавировать. Фрэнкъ, голубчикъ, вы всегда меня дразнили, что я обрекаю себя на каторгу ради общества и т. д. Но когда человѣкъ залѣзъ въ долги по уши, что же ему остается дѣлать, какъ не жениться?

— Я не говорю, что вы хуже другихъ, или что, пожертвовавъ этой бѣдняжкой, вы переродитесь…

— Не похоже на то, не правда ли?

— Но, въ сущности, Джонъ Стормъ былъ ужъ не такъ неправъ, грозя карой Божіей цѣлой націи «за многобрачіе, въ которомъ пребываетъ наша свѣтская молодежь».

Лордъ Робертъ захохоталъ.

— Продолжайте, — насмѣшливо восклицалъ онъ. — Продолжайте, голубчикъ! Забавно слушать васъ, право, особенно послѣ сегодняшняго. — Онъ многозначительно покосился на столъ.

Дрэкъ стукнулъ кулакомъ по каминной рѣшеткѣ.

— Придержите язычекъ, Робертъ! Сколько разъ повторять вамъ, что здѣсь совсѣмъ другое? Изъ того, что я стараюсь помочь талантливой дѣвушкѣ выбиться на дорогу и завоевать себѣ положеніе, котораго она достойна, еще не слѣдуетъ…

— Лицемѣръ! Будь это мужчина вмѣсто хорошенькой дѣвчоночки съ огромными глазами, посмотрѣлъ бы я…

Въ это время Бенсонъ явился съ докладомъ, что ихъ спрашиваетъ какой-то священникъ.

— Опять Голяйтли! — тоскливо протянулъ лордъ Робертъ. — Эти несносныя приготовленія никогда не…

Лакей прервалъ его.

— Это не м-ръ Голяйтли, а какой-то незнакомый, фамиліи не говоритъ, похожъ на ксендза; онъ, кажется, разъ уже былъ здѣсь.

— Неужели же?.. Ахъ, чортъ!..

— Просите его сюда!

Дрэкъ закусилъ губы и сжалъ руку въ кулакъ; лордъ Робертъ началъ брызгать на себя одеколономъ изъ пульверизатора. Въ комнату вошелъ мужчина въ длинномъ сюртукѣ, какіе носятъ священники, — спокойный, серьезный, блѣдный, но вполнѣ владѣющій собою, съ бритымъ лицомъ, впалыми щеками и темными, глубоко ушедшими въ орбиты глазами, горѣвшими мрачнымъ огнемъ; волосы его были острижены такъ низко, что голова почти казалась лысой.

Пока Джонъ Стормъ шелъ черезъ паркъ, гнѣвъ его простылъ и смѣнился страхомъ; когда же онъ вступилъ въ нижнюю пріемную, гдѣ пахло духами, гдѣ чувствовались неуловимые слѣды присутствія женщины, страхъ этотъ выросъ до ужаса. Онъ отказался назвать себя и, подымаясь по лѣстницѣ, обитой кретономъ, чуть было не поддался искушенію убѣжать, чтобы не встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Глори. Но найдя въ столовой всего только двоихъ мужчинъ, онъ успокоился и возненавидѣлъ себя за то, что смѣлъ дурно подумать о ней.

— Простите, что я такъ безцеремонно явился къ намъ, сэръ…

Дрэкъ жестомъ пригласилъ его сѣсть. Джонъ поклонился и остался стоять.

— Вашъ другъ, вѣроятно, помнитъ, что я однажды уже былъ здѣсь..

Лордъ Робертъ кивнулъ головой и продолжалъ возиться съ пульверизаторомъ.

— По весьма прискорбному дѣлу, по поводу дѣвушки, служившей сидѣлкой у насъ въ госпиталѣ. Лично для меня эта дѣвушка была совершенно посторонней, но она была дружна съ особой, въ которой я принималъ самое живое участіе.

Дрэкъ еще крѣпче сжалъ губы, но не промолвилъ ни слова.

— Вамъ, вѣроятно, извѣстно, что я долгое время провелъ вдали отъ госпиталя. Я писалъ вамъ объ этомъ, — помните?

— Ну?

— Я только что вернулся и прежде всего направился въ госпиталь.

— Ну?

— Вы понимаете, что я хочу сказать. Моей юной пріятельницы нѣтъ тамъ. Можете вы сообщить мнѣ, гдѣ она?

— Къ сожалѣнію, не могу, — холодно отвѣтилъ Дрэкъ, и ощутилъ уколъ самолюбія, замѣтивъ, какъ просіяло при этомъ отвѣтѣ серьезное лицо молодого священника.

— Такъ вы не знаете…

— Этого я не сказалъ.

Лицо Джона опять омрачилось.

— Я привезъ ее сюда, по просьбѣ ея родныхъ. Естественно, что они ждутъ отъ меня вѣстей о ней и на мнѣ лежитъ по отношенію къ ней извѣстная отвѣтственность.

— Если такъ, извините, я долженъ сказать, что вы слишкомъ легко отнеслись къ своимъ обязанностямъ, — замѣтилъ Дрэкъ.

Джонъ Стормъ схватился рукой за стулъ. Наступило молчаніе.

— Какъ бы я ни заслуживалъ порицанія въ прошломъ, — выговорилъ онъ наконецъ, — мнѣ стало бы легче, еслибъ я нашелъ ее здоровой, счастливой и внѣ всякой опасности.

— Она здорова, невредима и счастлива — я могу вамъ сказать.

И снова оба смолкли. Джонъ Стормъ заговорилъ первый, прерывающимся голосомъ, какъ бы съ усиліемъ сдерживая себя.

— Я зналъ ее ребенкомъ, сэръ… Вы не можете себѣ представить, сколько воспоминаній… Я цѣлый годъ не видалъ ея… послѣ долгой разлуки пріятно свидѣться съ старыми друзьями.

Дрэкъ промолчалъ и понурилъ голову, замѣтивъ, что глаза Джона наполнились слезами.

— Мы были очень дружны, росли вмѣстѣ, какъ добрые товарищи… Можно сказать, какъ братъ и сестра… Я любилъ представлять себя ея старшимъ братомъ, обязаннымъ заботиться о ней.

Въ противоположномъ углу комнаты раздался ироническій смѣхъ, лордъ Робертъ съ шумомъ поставилъ пульверизаторъ на столъ и отвернулся къ окну. Джонъ Стормъ выпрямился и сказалъ твердымъ голосомъ;

— Господа, къ чему смягчать. Я не боюсь правды. Дѣвушка о которой мы говоримъ, для меня дороже всего на свѣтѣ. Отчасти она была причиной моего поступленія въ монастырь; а ужъ вышелъ я безусловно изъ-за нея. Я вышелъ, чтобъ розыскать ее, и чтобы помочь, если ей трудно живется, чтобы спасти, если она въ опасности. Скажите же мнѣ, гдѣ она?

— М-ръ Стормъ, мнѣ это очень непріятно, но вы сами вынуждаете меня говорить откровенно. Молодая особа устроилась хорошо; она здорова и счастлива. Если друзья ея тревожатся за нее, она можетъ сама разувѣрить ихъ и, безъ сомнѣнія, уже сдѣлала это. Но въ ея теперешнемъ положеніи вы — человѣкъ опасный. Весьма возможно, что она сама не желаетъ встрѣчаться съ вами; во всякомъ случаѣ это для нея не будетъ полезно, и позволить ей рисковать такимъ образомъ я не могу.

— Такъ ужъ до этого дошло? Вы имѣете право рѣшать за нее?

— Можетъ быть, и имѣю…-- Дрэкъ запнулся и порывисто докончилъ: — право защитить ее отъ фанатика.

Джонъ съумѣлъ сдержать себя, — онъ прошелъ хорошую школу.

— Будьте честны, скажите прямо, какія побужденія заставляютъ васъ интересоваться ею, — хорошія, или дурныя, эгоистическія, или безкорыстныя?

Дрэкъ не отвѣтилъ.

— Впрочемъ, всѣ эти разговоры ни къ чему не ведутъ. Я пришелъ сюда не затѣмъ. Скажете вы мнѣ, гдѣ она?

— Нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ между нами будетъ дуэль, — вы этого хотите? Вы будете сражаться за тѣло дѣвушки, я — за ея душу?

Наступило молчаніе. Глаза Джона Сторма, блуждая по стѣнамъ, остановились на портретѣ Глори.

— Въ первый мой приходъ мнѣ отвѣтили то же, — что молодая особа не нуждается ни въ чьемъ покровительствѣ и что я мѣшаюсь не въ свое дѣло. Чѣмъ корчились тѣ отношенія, я не спрашиваю. Но что касается этихъ…

— Эти не имѣютъ ничего общаго съ тѣми, и я попросилъ бы васъ не…

Джонъ Стормъ перекрестился и выговорилъ молитвеннымъ тономъ:

— Дай Богъ, чтобы эта была правда и чтобъ всегда такъ было!

Черезъ минуту его уже не было въ комнатѣ. Молодые люди не трогались съ мѣста, пока шаги его не стихли на лѣстницѣ и входная дверь не захлопнулась за нимъ. Тогда Дрэкъ воскликнулъ:

— Бенсонъ, телеграфный бланкъ, — скорѣе! Надо телеграфировать Кёнигу.

— Н-да, онъ не на шутку намѣренъ преслѣдовать ее, — замѣтилъ лордъ Робертъ. — Ну да не бѣда. Одна физіономія его способна напугать дѣвушку до полусмерти. Уфъ! Настоящая мертвая голова!

За обѣдомъ Джонъ Стормъ былъ болѣе обыкновеннаго молчаливъ. Чтобы вызвать его на разговоръ, м-рсъ Каллендеръ спросила, что онъ намѣренъ предпринять?

— Прежде всего, и безотлагательно, получить санъ священника.

— А потомъ?

— Потомъ, — онъ повернулъ къ ней искаженное, страдальческое лицо, — напасть на одну изъ сильнѣйшихъ твердынь царства діавола, гдѣ прямой и непосредственной жертвой является женщина; изо дня въ день повторять обществу, что оно терпитъ у себя организованное лицемѣріе съ цѣлью преслѣдованія и развращеніи женщины, а церкви — что холостое состояніе не есть безбрачіе, многобрачіе же противно закону Божію; отыскивать заблудшія, разбитыя и надломленныя жизнью существа, разбросанныя повсюду въ вашихъ городахъ, давать имъ кровъ и пріютъ и защищать ихъ, какъ бы низко онѣ ни пали, потому что онѣ мои сестры, и я люблю ихъ

— Спаси тебя, Господи, милый! Такъ и слѣдуетъ говорить и думать мужчинѣ! — вскричала старуха, вставая съ мѣста.

Но Джонъ Стормъ покраснѣлъ до ушей и со стыдомъ опустилъ голову.

II.

Вечеромъ, въ восемь часовъ, Джонъ Стормъ бродилъ по улицамъ Сого. Колоколъ на ближней фабрикѣ только что возвѣстилъ объ окончаніи работъ; изъ подъ входной арки высыпала толпа молодыхъ дѣвушекъ въ огромныхъ шляпахъ съ яркими цвѣтами и пышными перьями; онѣ шли гурьбой, подъ руку, занимая весь тротуаръ. Мужчины, кучками стоявшіе по угламъ улицъ, заигрывали съ ними; дѣвушки не оставались въ долгу и хохотали рѣзкимъ, задорнымъ смѣхомъ. На одномъ углу играла шарманка. Нѣсколько дѣвушекъ взялись за руки, окружили шарманщика и принялись плясать, подпѣвая. Добравшись до одной изъ главныхъ улицъ, онѣ чуть было не попали подъ колеса великолѣпнаго экипажа и, визжа отъ притворнаго испуга, бросились въ разсыпную, когда толстый кучеръ въ мѣховой пелеринѣ и шляпѣ съ кокардой заревѣлъ: «Па-а-ди!».

Площадь, перерѣзывавшая эту улицу, была средоточіемъ увеселеній; двѣ стороны ея были сплошь заняты театрами и казино; въ надвигавшихся сумеркахъ газовые рожки, украшавшіе фасады этихъ зданій, съ каждой минутой свѣтились ярче.

Джонъ Стормъ, вдругъ замѣтилъ, что газовые рожки на фронтонѣ зданія, находившагося передъ нимъ, расположены такъ, что составляютъ слово, и что слово было: «Глорія». Снова, какъ утромъ, оно бросилось, ему въ глаза, но теперь понятное, объясненное… Его кидало то въ жаръ, то въ холодъ; мозгъ его, вялый, какъ парусъ въ безвѣтренную погоду, отказывался работать.

Сумерки быстро сгущались; газъ горѣлъ все ярче; Джонъ чувствовалъ себя во власти страшныхъ и неотразимыхъ чаръ. Это имя надъ подъѣздомъ казино, сверкающее сотней огней, тянуло его къ себѣ, слѣдило за нимъ всюду огненнымъ взоромъ. Онъ припоминалъ все видѣнное имъ сегодня съ момента выхода изъ монастыря, людей-вывѣсокъ, надписи на омнибусахъ, афиши на стѣнахъ, казалось, огненный перстъ все время указывалъ ему дорогу. Одно было ясно: его привела сюда, сверхъестественная сила; значитъ такъ нужно было; значитъ, ему предопредѣлено было придти. Со стыдомъ и страхомъ, съ жалкимъ, убитымъ лицомъ, коря себя за свои подозрѣнія и въ то же время поддаваясь имъ, Джонъ перешелъ черезъ улицу и вошелъ въ казино.

Онъ занялъ мѣсто въ партерѣ; зала была биткомъ набита; ни одного пустого стула; многіе стояли позади. Первымъ впечатлѣніемъ Джона было то, что онъ обращаетъ на себя вниманіе. На него съ изумленіемъ воззрились кассиръ и капельдинеръ, отбиравшій билеты; въ залѣ на него смотрѣли всѣ сосѣди. Здѣсь были и мужчины, и дамы. Нѣкоторые изъ мужчинъ были въ свѣтлыхъ костюмахъ и говорили между собой на жаргонѣ скачекъ; нѣкоторыя дамы были въ кричащихъ шляпахъ, съ огромными бутоньерками на груди, и громко хохотали. Передъ Джономъ взѣ разступались, такъ что онъ легко добрался до деревяннаго барьера, окружавшаго послѣдній рядъ креселъ.

Огромный концертный залъ въ восточвомъ вкусѣ, красный съ золотомъ, послѣ кельи, поразилъ Джона пышностью своего убранства,

Занавѣсъ былъ опущенъ, но оркестръ уже игралъ увертюру. Представленіе состояло изъ отдѣльныхъ «нумеровъ».

Все это было знакомо Джону Сторму, все это онъ сто разъ видѣлъ въ то время, какъ, подъ руководствомъ отца, знакомился съ жизнью, — жонглеровъ, и акробатовъ, танцовщицъ, комическихъ пѣвицъ и т. п. Ему было стыдно и скучно, онъ усталъ смотрѣть, но не могъ заставить себя уйти.

По мѣрѣ того, какъ исполнители смѣняли другъ друга, онъ успокоивался и говорилъ себѣ: «Какъ это глупо! Что за безуміе вообразить себѣ подобную вещь!». Онъ прислушался къ разговору сосѣдей. Рѣчи велись вольныя, но не циничныя. Мужчины заигрывали съ дамами, задѣвали ихъ, подталкивали, тѣ отшучивались и отвѣчали тѣмъ же. По временамъ то одинъ, то другой оборачивались въ сторону Джона и съ нахальной улыбкой заглядывали ему въ лицо. «Боже меня избави испортить имъ удовольствіе», думалъ онъ. «У нихъ, у бѣдныхъ только и есть, что это».

Чѣмъ дальше, тѣмъ экспансивнѣе становилась публика. Джонъ обернулся посмотрѣть на сидѣвшихъ позади. У всѣхъ лица были потныя, разгоряченныя, расплывшіяся въ широкую масляную улыбку. Джонъ, еще не успѣвшій освободиться изъ подъ вліянія монастыря, думалъ: «Вотъ чѣмъ развлекается по вечерамъ нашъ народъ. То же будетъ и завтра, и послѣ завтра. Бѣдная моя родина!».

Взрывъ апплодисментовъ вывелъ его изъ забытья. Занавѣсъ былъ опущенъ; на сценѣ ничего не происходило. Кто то позади него сказалъ: «Ея нумеръ!» — «Новая артистка?» спросилъ другой. — «Глорія», былъ отвѣтъ.

У Джона закружилась голова. Онъ оглядѣлся: пройти было негдѣ, всюду толпа. «Въ сущности, съ какой стати?» — подумалъ онъ и рѣшилъ оставаться до конца.

Снова апплодисменты. Въ оркестрѣ появился другой дирижеръ. Съ палочкой въ рукѣ онъ раскланивался, стоя передъ рампой. Это былъ Кён

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

В поисках света (Кейн; Журавская)/МБ 1898 (ДО)

ВЪ ПОИСКАХЪ СВѢТА.

КНИГА I. Внѣшній міръ. I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

КНИГА II. Монастырь. I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIIІ.

XIX.

XX.

КНИГА III. Десятина діавола. I.

II.

КНИГА I.
Внѣшній міръ.
I.

КНИГА II.
Монастырь.
I.

КНИГА III.
Десятина діавола.
I.