В плену у папуасов
(Беседа с А. Н. Вертинским).
Приехавший из Харькова исполнитель оригинальных песенок А. Н. Вертинский, четыре месяца пробывший в лапах местных большевиков, рассказал нашему сотруднику о пережитом.
— Надо вам сказать, что я вообще у большевиков не в чести — говорит А. Н. Вертинский. — После октябрьского переворота я выступал в Москве с песенкой „То, что я должен сказать“, посвященной памяти московских юнкеров, павших в борьбе с большевиками. И с тех пор я подвергся преследованиям большевицкой власти.
В бытность мою в Харькове я хотел было выступить в Курсе и назначил там концерт. Харьковские власти не разрешили. Мотив чрезвычайно простой. — „Не подходит под взгляды центра“. — Много людей томилось за пережитое время в харьковской чрезвычайке, но меня до последнего времени как-то не трогали.
Расскажу вам прелюбопытный эпизод.
За время господства большевиков в Харькове ими был арестован некий антрепренер Новаченко.
Обратились ко мне с просьбой его выручить.
Я обратился со своей просьбой непосредственно к председателю местной чрезвычайной комиссии, некоему Червякову.
Червяков оказался интеллигентом с университетским значком. Принял меня очень любезно.
— Если вы утверждаете, что Новаченко не контр-революционер и не спекулянт, то конечно мы его выпустим.
И сделал соответствующую надпись на моем прошении.
С прошением мне надлежало пройти в другую комнату к заведующему секретным отделом.
Тот принял меня, стоя за рабочим столом, и с первых же слов начал кричать.
— Шляетесь здесь!.. Плевать мне на резолюцию Червякова! и т. д.
Вышел я от него как ошпаренный, снова зашел к Червякову, — рассказываю: — Так и так, мол, этот товарищ заявил, что он плюет на ваше приказание.
Червяков взбесился, вскочил. — Ах, это он так сказал? Одну минуту. Нажал кнопку. — Позвать ко мне заведующего секретным отделом!
Когда тот вошел, Червяков прежде всего, не сказав ни слова, так хватил кулаком по столу, что все кругом зазвенело. — Так вы приказаний моих не исполняете!
Еще удар кулаком.
— На мои приказания плюете! — Я вас выучу, я вам покажу, расстреливать вас, сукиных сынов, буду!
Злосчастный заведующий стоял ни жив ни мертв, лепеча какие-то оправдания.
Пришлось пройти еще одно испытание, последнее. Меня направили к заведующему „особым отделом“ чрезвычайки, к рабочему товарищу Пузыреву.
Это был небольшого роста, худощавый человек с бледным лицом и редкой бородкой.
Знаете, такие раньше ходили. Разлетайка, мягкая фетровая шляпа с широкими полями, внешние атрибуты философического направления мысли...
Так вот принял меня этот товарищ Пузырев, нарочито небрежно развалясь в огромном, мягком вольтеровском кресле, очевидно из какой-нибудь барской квартиры.
Положил ногу на ногу и, щурясь на меня левым глазом, по-кошачьи ласково спросил, кто я такой?
На мой ответ: „артист“, он не меняя ни тона ни позы, также вкрадчиво предложил: — Артист? Так спойте мне что-нибудь из Демона. — Я не пою из Демона. — Ну из Фауста. — И из Фауста не пою.
Пузырев вскочил с кресла и ударил кулаком по столу. — Так вы у меня запоете!
С трудом удалось выяснить, что тут недоразумение, после чего любитель пения быстро успокоился и отпустил меня с миром.
Вскоре из Москвы прислали двух агентов, которые посетили меня и в течение 3½ часов допрашивали и обыскивали.
Я прикинулся „дурачком“, нес им всякую ахинею и почти на все отвечал только „да“.
Так они и ушли ни с чем.
Допрос и обыск был в связи с моими отношениями к московской актрисе Кастальской.
За три дня до прихода Добровольцев Вертинского предупредили о предстоящем его аресте.
В тот же день, имея лишь плащ в руке, в 9 часов вечера он покинул свою квартиру.
Спускаясь по лестнице, он носом к носу столкнулся с агентами, поднимавшимися к нему для ареста.
Они его не узнали.
После этого он прятался в разных местах.
— Знаете ли вы, А. Н., что-нибудь о деятельности в Харькове Глаголина? — Этого мерзавца и негодяя? О, очень много и очень подробно.
Еще до прихода большевиков в Харьков Глаголин успел восстановить всю труппу театра Синельникова против себя, терроризируя артистов угрозою, что „вот как придут большевики, он им покажет“.
И показал. И не только Синельниковским актерам.
С приходом большевиков труппу он выгнал вон и заменил ее сплошь мелкими бездарностями и статистами.
Пьесы поставил две: „Пан“ и „Евреи“ Е. Чирикова.
В обеих пьесах он поднес зрителям с одной стороны самое пакостное распутство, а с другой хамское богохульство.
Для этой цели он ввел в пьесы трюки собственного изобретения, например в последнем действии пьесы „Евреи“ этот режиссер-негодяй выпустил на сцену Христа в образе городового, причем Христа били по щекам и плевали в лицо.
В „Пане“ один из священнослужителей, в толпе прелатов, нес поросенка, которого поминутно дергали за ноги, причем он немилосердно визжал. Это должно было символизировать пошлость религии.
В той же пьесе Глаголин выпустил артисток, из студии Вольф в Харькове, совершенно голыми. Девицы бегали по зрительному залу, заходили в ложи, подсаживались к зрителям и т. д.
Валерская в „Пане“ выступала также совершенно голая.
После действия с поросенком, Глаголин вынес его за занавес и, показывая публике, заявил: — Это наш главный актер. Главный, потому что он самый непосредственный из нас...
Иногда в антрактах он обращался к зрителям с речами.
Однажды он вышел и сказал: — Мы сегодня играем хуже, чем всегда, потому что атаман Григорьев изменил советской власти, а мы как верные слуги нашего правительства близко принимаем к сердцу подобные неприятности.
Подлец в искусстве, Глаголин был подлецом и в жизни.
Однажды с Дона приехал в Харьков актер Леонтьев с каким-то важным поручением военного характера. Остановился он не то у актрисы Маршевой, не то у актера Муратова.
Вскоре Леонтьева арестовала чрезвычайка. Ему грозила смертная казнь. Стали хлопотать, посоветовали обратиться к Глаголину. Леонтьев из тюрьмы обратился с тремя письмами к Глаголину, прося его похлопотать. Глаголин безмолвствовал и ничего не сделал. К счастью перед вступлением Добровольцев, удалось устроить Леонтьеву побег.
В день вступления войск Добровольческой Армии, Леонтьев, увидев Глаголина с Валерской в толпе с цветами в руках, ударил его по лицу и громко заявил войскам, что Глаголина надлежит немедленно арестовать, что и было исполнено.
Говорят, что на первом допросе Глаголин заявил, что он монархист, так как де служил в театре А. С. Суворина и пел „Боже, Царя храни“.
— Таким мерзавцам, — говорит Вертинский, — нет прощенья здесь на земле. Такие, как Глаголин, должны быть изолированы. Они потеряли право быть в человеческом обществе.
Для хулителей „Духа Свята“ нет в будущей России двери, которая бы отворилась, и не должно быть руки, которая бы протянулась с милостыней.
