В отставке (Коровин)

В отставке
автор Константин Алексеевич Коровин
Опубл.: 1936. Источник: az.lib.ru

Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.

Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма

М.: Русский путь, 2010.

В отставке

править

Грустный человек сидит у окна. Широкоплечий, в светлых волосах его белеет седина. Говорит про себя:

«Пятьдесят один стукнуло, и отставка… Да… тяжело. Пенсию двадцать восемь целковых дали. Вот становым был столько лет в Боголюбовском уезде. Да… тяжело. Еще не стар, а вот… Во Владимире жил, квартира была, отопление, освещение. А вот назначили нового губернатора, и отставка мне вышла. Да-с. Погодите, посмотрю, как вы теперь на Клязьме мост без меня разведете, как барки пропустите — собьют! Погляжу я… Да что, нового назначили, молодого. Армейский, в полицию служить пошел. Знаем: наверное, в карты продулся. А я верой и правдой служил, и вот… Стар — сказали. Да нет! Мне брандмайор Черемушкин — душа-человек — шепнул по секрету, что отставка мне вышла за ершей. Вот ведь что. Верно: на Клязьму ходил ершей ловить на удочку. Пристрастился. Ну, и ерш… пяток на фунт, справа берет, где потише, у моста. Писарь Свистунов на реку носил мне бумаги подписывать. Верно! Чего ж тут? Все аккуратно было. Это он, должно быть, донес. Он — не иначе. Эх, народ!.. А я крестил у него дочь. Еще тоже намекали — пью. И курица пьет. Я не человек, ежели поутру стаканчик не пропущу… И закусишь, бывало, сардинкой Кано. А теперь что: дернешь — тарань, закусишь спинкой — соль одна. Ну, спасибо его величеству и на том… Вот что! Он-то ведь и не знает правду, разве ему скажут?.. А справа, с моста, на Клязьме, где к плотику, у ивнячка, — вот ерш берет! Ну, ерш!.. Это ведь что за уха!.. Ну, а по мосту-то губернатор новый ехал, черт его нес, прости,

Господи. Ну, и видел: становой ловит… Ну, жизнь!.. Квартира была, а теперь вот комнату нашел. Домовладелица Соловьева… лавка у ней — галантерея. Прежде, бывало, меня как завидит, уж вот как: вся харя расплывается, любезная такая. А сейчас деньги, шесть целковых за месяц вперед давай, племянника посылает… Вот ведь что. Все продал: и шинель, и мундир. На фуражку красный околыш нашил. Отставка. Пошел вечером на мост, на Клязьму, посмотрел его с одной стороны, с другой, по перилам смотрю. Вижу — разводили в утро мост, пропускали барки, а свели неверно. Вот ведь новый-то… не может! Эх, думаю, ну, народ, без меня мост свести не могут! По весне лес не прогнать нипочем — все барки разобьет. На мосту сторож Игнат, уж вижу, знает, что отставка. Бывало, бежит ко мне: „Ваше благородие…“ А теперь подошел, сукин сын, говорит так вольно: „Кто рыбу удит, у того ничего не будет“. Вот ведь что! Прежде не смел бы так разговаривать, прежде: „Вам удочку, ваше благородие, приготовить?“ А теперь — „ничего не будет…“. Знает, стервец, что отставка мне вышла, знает».

*  *  *

Наловил становой у моста на удочку ершей и понес к себе. Вечер. Сидит один у себя в комнате, зажег лампу, взял нож и чистит пойманных ершей. Никого нет. Пошел на кухню, просил сварить на тагане уху. «Поздно, — говорят ему. — Завтра к утру сварите». Экая скука — один!.. никто и не зайдет.

Лампа горит, керосин подорожал… Потушил становой лампу и прилег на постель. Не спится. Вспомнилась ему жена его Надичка и сын Володя. Юнкером на войну турецкую ушел и там и остался… Под Эрзерумом. «Мало я его видел: он в корпусе жил, только на праздник приходил. Все некогда было».

Встал с постели становой. В окно свет от уличного фонаря. Подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку и выпил из нее порцию, а закусить нечем. Хлебца на столе нашел и опять лег.

«Надинька, я любил тебя… вот любил… Искренно. Верно — грешил, по уезду ездил по делам. Там в гостях выпьешь, тут выпьешь, ну и согрешил с веселухами. Не утерпишь — молод был… Из себя-то я видный, они меня и завертывают… Я ведь тебе говорил: „Я ведь так это, не от души, не думай. Я тебя одну люблю, душой люблю… А это так — сдуру, под веселую руку“».

Он опять встал и опять хлебнул из бутылки. Закусить бы — нечем!.. И опять лег. «Душой не изменял. Бог видит, не изменял. А она взяла да ушла от меня, к богатому фабриканту, вдовцу Ермолкину. Вот каково? Уж я и то, и это… Они друг друга любят! Так мне и говорят. Я его и так, и этак пугать, а он ничего не боится. Вот ведь — богат. Вот и пришлось перевестись сюда».

Становой Малашкин встал и опять подошел к шкафу. На столе, на тарелке, чищеные ерши блестят, освещенные уличным фонарем, который светит в окно комнаты. Становой, вздохнув, сказал: «Ну, и жизнь начинается… Это не сардинки! Ну, все равно».

Он поднял сырого ерша за хвост, окунул в солоницу, подошел к шкафу, опрокинул бутылку в рот, хлебнул до дна, взял сырого ерша в рот и жевал. «Вот ведь что отставка. Ничего — с солью ерш». Головку откусил — выбросил. «Ничего — с хлебом. Вот самоеды едят сырую рыбу… А я это теперь в отставке, хуже самоеда, кому я нужен? Кто меня боится теперь? Никто».

Бутылка в шкафу опустела. Становой зажег лампу. Как-то уныло стало на душе. Комната скучная — никого. «Один! Один я…»

И он стал одеваться.

«Пройдусь я по улице, еще не поздно, фонари горят. Пойду я, — думает он, — по берегу за вишневые сады в слободку цыганскую. Там в домике цыганка Шура живет, петь мастерица и гадает ловко. Попрошу ее погадать мне. Ну, чего уж мне гадать? Сам знаю, что в отставке. Пропало все».

Оделся и пошел. Пустая улица. Кой-где в деревянных домиках горит в окне огонек. Наткнулся становой на тумбу, подумал: «Выпил я немножечко…» Остановился, посмотрел на тумбу и сказал грозно: «Не сметь: ты что? Тумба. Ну, я с тобой еще поговорю! Не думай, что я тебе рыло не утру. Ты у меня погадишь, я не посмотрю…»

Становой пошел по переулку, к берегу реки. Кончались домики пригорода. Становой остановился у потухающего фонаря и посмотрел на него. «Мигаешь? Да? Потухаешь? Я бы прежде сказал тебе: ты что, тухнешь, кривой черт? Чего ты это? Ах ты сукин сын! Тухнешь?! А?! С кем говоришь, с кем? А? Мигаешь?!» Фонарь вдруг опять разгорелся. «То-то, — сказал становой, погрозив пальцем, — понял?.. А то я б на тебя не посмотрел!..» И тут же подумал: «При мне эдакого ничего подобного не было. Боялись! А теперь что?.. Какого-то взяли молокососа!.. Э, все равно — мигай! — махнул он рукой в сторону фонаря. — Ты не мой теперь стан. Мигай, черт с вами со всеми, с фонарями вместе!..»

*  *  *

Светит месяц. От крутого берега реки Клязьмы тихая летняя ночь несет отрадный запах садов. На опущенных ветвях вишневых деревьев блестит точками спелая вишня.

Становой, идя у изгородей, протянув руку, сорвал ягоду и взял в рот. «Вот… вот ведь что… Ворую ягоду… Украл!.. Господи, вот ведь что! Месяц ясный, скажи, а? Когда это было? До чего довела отставка! А когда я взятки брал? Никогда. Верно: было раз--у Прохорова на именинах выпил… Было, угощали. Помню, от него приехал домой. Еще Надичка была. Она нашла у меня в пальто пятьдесят рублей. Положил кто. Прохоров, должно быть. А я — нет, не брал. Месяц ясный, ты знаешь! Все знаешь!..»

У края садов шел забор. Видит становой — к берегу подплыла лодка. Из нее вышла женщина, повязанная большим красным платком. В руках — гитара. Лодка отплыла с гребцами и пропала на реке, в тени соседнего берега.

«Не Шура ли? — подумал становой. И что-то ласковое прошло в душе хмельного старика. — Среди этой дивной лунной ночи, если б прежде, когда я был молод… Тогда бы посмотрела. А теперь? Зачем иду к ней? Сам не знаю. Погадать иду просто так — деться некуда. Куда пойдешь? И раньше никто рад не был — становой, крючок полицейский. Чего тут. А теперь в отставке, на смех поднимут…»

И он подошел к маленькому домику в три окошка, где жила цыганка Шура. В окошках — свет. Шура, значит, не спит. Он подошел ближе к окну и заглянул внутрь: Шура снимала большой красный платок. Значит, это она приехала на лодке.

Сняв платок, цыганка подошла к столу и пила молоко прямо из крынки. Потом сняла башмаки, кофту, лампу поставила к постели, вынула из шелковой юбки платок, развернула его и вынула из него золотое кольцо. Надела себе на палец. Кольцо блестело драгоценным камнем. Она вынула другое кольцо и надела на соседний палец. Положила руку на розовое одеяло, долго любовалась игрой камней — и задумалась, глядя темными глазами в пространство. В лице смуглой цыганки было что-то озабоченное и встревоженное.

«Донесу… — подумал становой. И тут же сказал про себя: — Нет, не донесу, я в отставке. Да, да… пускай без меня другие». И постучал в окно.

Цыганка потушила лампу, подошла к окну.

— Это я, Шура, не бойся, пусти меня.

Ветхая маленькая дверь отворилась. На крыльце стояла, освещенная луной, бледная и испуганная, цыганка. И, улыбнувшись, сказала:

— Рада, рада. Вот кто! Начальник!.. Ваша благородие, рада, заходите, пожалуйста. Она зажгла лампу.

— Садитесь, ваше благородие, — цыганка доставала из шкафика графин с вишневой наливкой и прставила на стол рюмки. — Наливка… настояла сама, поспела вишня сладкая…

— Шура, — сказал становой, — я пришел к тебе сам не знаю зачем. Так… Погадай, что ли, мне малость… Теперь я ничто, нуль… мыльный пузырь, да… отставка.

— Возьму я карты да погадаю… — запела Шура, раскладывая на столе карты. — Сначала погадаю себе, — сказала цыганка, с улыбкой раскладывая карты.

Вдруг Шура вскочила из-за стола, в испуге посмотрев на карты.

— Что ты, чего? — спросил становой.

— Смерть… — ответила Шура, — смерть мне… Вот в третий раз выходит смерть от трефового короля… Это он…

— Шура, ты что? Слышишь? Люблю я тебя, душой люблю, поняла? Говори-ка правду — откуда кольца у тебя эдакие?

Цыганка покраснела.

— А вы, ваше благородие, в окно видели?.. Вот они… И она достала из кармана кольца.

— Бриллианты, знать? — спросила цыганка.

— Да… — подтвердил становой, — бриллианты… Дорогие… Не ворованные?

— Что вы! Ведь я сейчас приехала на лодке домой с пикника. Ермолкин мне подарил, в любовницы меня к себе зазывает… «Озолочу, — говорит, — тебя, Шура. Жена надоела мне — вот до чего…»

«Моя жена…» — подумал становой. И спросил цыганку:

— Что ж, пойдешь, в полюбовницы-то?

— Что вы!.. — и Шура засмеялась. — Вот если бы он был такой, как вы, — мыльный пузырь, пошла бы, правду говорю…

— Да что ты? — удивился становой.

— А то… — цыганка снова разложила карты. — Видите, ваше благородие, — вот выходит: марьяж, любовь и червонный король. Это вы… Душевный… Я ведь бывала, ваше благородие, в когтях… Там, тут… дарят, поят, угощают… Грешила. А души не видала… А вас, ваше благородие, жалею.

— Шура, да что ты, я пьяница, в отставке…

— Ну-ну…

Цыганка ласково обняла станового.

*  *  *

В Боголюбове, где река Hepль сливается с рекой Клязьмой, весной, я на песчаном берегу, покрытом ивняком, ловил с бережка рыбу на удочку.

Подошел широкоплечий человек в фуражке с красным околышем и с ним смуглая женщина.

«Цыганка…» — подумал я.

— Хорошо место это… — сказал он мне. — Я вам не помешаю, тут, в сторонке, закину на живчика…

К вечеру на бережку у нас горел костер, и варилась уха из ершей.

— Люблю я приволье, — сказал мой новый знакомый, — и эту самую ловлю, вот люблю…

И он поведал мне рассказ своей жизни — как его уволили в отставку за этих самых ершей…

ПРИМЕЧАНИЯ

править

В отставке — Впервые: Возрождение. 1936. 17 мая. Печатается по газетному тексту.

сардинка Кано — сардины в прованском масле французской фирмы «Филипп и Кано».