В ответ П. Е. Щеголеву [1]
правитьП. Е. Щеголев неверно изложил мою статью, заострив ее к догадке о любви Пушкина к княгине М. А. Голицыной. В той статье я задавался целью — на основании собственных показаний Пушкина изобразить его душевное состояние в первое время ссылки. Выводы, к которым я пришел, правильно изложены П. Е. Щеголевым на третьей странице его статьи; это 1) чувство свободы от стеснительных условий столичной жизни, 2) нравственная омертвелость и 3) тоска какой-то давней любви. Из этих выводов существенно новым был только последний — северная любовь Пушкина на юге; она-то и составляет собственно предмет моей статьи. Я постарался собрать все показания Пушкина, убеждающие меня в том, что он увез из Петербурга и долго еще на юге носил в себе любовь к какой-то женщине, которую там полюбил. На первом месте для меня стоял самый факт этой «северной любви». В ней я убедился и остаюсь убежденным доныне. — Совсем иное дело, кто была эта женщина. Изложив в статье моей все доводы в пользу самаго факта этой любви, я говорю: «Итак, кто же был предметом этой северной любви Пушкина на юге? — Если до сих пор мы стояли на почве несомненных фактов и категорических показаний самого Пушкина, то теперь мы вступаем в область предположений, очень соблазнительных, более или менее достоверных, но требующих во всяком случае еще всесторонней проверки». Этими строками я, кажется, достаточно pезко разграничил мое утверждение о северной любви Пушкина от моей догадки о личности, бывшей предметом этой любви. Это две разные вещи, подлежащие и раздельной проверке. Очень может быть, что я ошибся насчет М. А. Голицыной, но тем еще нисколько не опровергается мое главное утверждение — о северной любви Пушкина на юге. — П. Е. Щеголев оставил без рассмотрения главный вопрос — о самом факте такой любви и всей силою аргументации обрушился на мою второстепенную догадку — о любви именно к Голицыной.
Что касается собственно любви Пушкина к Голицыной, то, как ни охотно и добросовестно я вникал в доводы П. Е. Щеголева, они меня не разуверили. Его внешний анализ тех трех стихотворений (стр. 85 — 95 и др.) ничуть не доказывает, что I и II «не могут и не должны» быть связываемы с именем Голицыной, a доказывает только то, что нет документальных оснований относить их к ней: разница огромная. Внутренний же анализ их, произведенный на стр. 101—106 и 111—122, кажется мне совершенно неубедительным, сплошною натяжкою. Я продолжаю видеть внутреннюю связь между всеми тремя пьесами и продолжаю думать, что I и II относятся к Голицыной. На стр. 93 и сл. П. Е. Щеголев всеми правдами и неправдами старается доказать, что Анненков назвал стихотворение «М. А. Г.» в числе пьес Кишиневского периода по ошибке; как жаль, что он пренебрег здесь тем разумным правилом, которое он сам, на стр. 141, рекомендует исследователям, — критиковать Анненкова с осторожностью, помня, «что Анненков знал о Пушкине многое, чего он не огласил и чего мы не знаем, что он имел перед своими глазами такие рукописи и бумаги Пушкина, которых y нас нет»… Это не единственное противоречие в статье П. Е. Щеголева (так же, например, относительно Капниста, стр. 125 прим., и 166). По вопросу о Голицыной безусловно ошибочным оказалось только мое предположение, что от нее Пушкин впервые узнал о Бахчисарайском фонтане. Охотно признаю свою ошибку.
Наконец, выпроводив княгиню М. А. Голицыну из биографии Пушкина, П. Е. Щеголев спешит ввести новую любовь поэта — и не какую-нибудь заурядную, нет! a ту единственную, вечную его любовь, которая так давно тревожит биографов Пушкина. К сожалению, его открытие — просто ошибка: в черновой тетради Пушкина написано не то, что прочитал П. Е. Щеголев. По изложению П. Е. Щеголева выходит так, будто «Сибири хладная пустыня» есть первоначальная редакция стиха: «Твоя далекая (печальная) пустыня». — Нисколько. Он приводит только один стих из данного наброска; но этому стиху предшествует другой, который и определяет смысл того стиха; именно, написано:
Что [2] без тебя ______________ [3] мир
Сибири хладная пустыня.
Пушкин хотел сказать: без тебя мир для меня — пустыня, Сибирская пустыня. Только и всего [4]. — С устранением этого документального основания, все остальные доводы П. Е. Щеголева в пользу любви Пушкина к М. Н. Волконской падают сами собою. Да и по существу ни пустые россказни Туманского о черкешенке, ни старческие воспоминания М. Н. Волконской не заслуживают никакого доверия. Не говорю уже о том, что самая влюбленность Пушкина в М. Н. по существу невероятна. Пушкин знал ее близко только во время совместной жизни на Кавказе и в Крыму летом 1820 года: позднее он мог видеть ее только мельком; между тем, в 1820 году ей было не больше 15-ти лет, а может быть и только 14 (она сама говорит, что 15, — Олизар, впервые увидевший ее в 1821 г., говорит, что она была тогда «мало интересным подростком»; как известно, год её рождения не установлен). Вероятно ли, чтобы этот подросток мог внушить Пушкину его «вечную» любовь? Вероятно ли, чтобы она не упомянула об этой любви в своих Записках (принимая во внимание характер тех страниц, где она говорит о своих встречах с Пушкиным)? и т. д. и т. д.
Таким образом, любовь Пушкина к М. Н. Волконской, впредь до дальнейших разысканий, возвращается в прежнее небытие, и потому я считаю себя вправе опять поставить на очередь вопрос о северной любви Пушкина, и в частности — об его любви к княгине М. А. Голицыной.
Москва, 1 декабря 1910 г.
Сноски
править[1] В виду большого размера настоящего выпуска, редакция просила М. О. Гершензона быть по возможности кратким в своем возражении П. Е. Щеголеву.
[2] Т.-е Что.
[3] Пробел в подлиннике.
[4] Пушкин много работал над этой строфою. Левая сторона страницы занята тремя редакциями ея, следующими сверху вниз, т. е. в хронологическом порядке. Внимательное изучение этих редакций показывает, что первичным и основным ядром строфы была концепция: «ты, твой образ — для меня святыня»; эта концепция повторяется во всех редакциях, как основная. К ней Пушкин ищет рифму, и нападает на слово: «пустыня».
1. (Первоначальный текст первой редакции, чтo видно по расположению строк и цвету чернил):
Твои следы
Твои печали, образ твой
святыня
перед ней
благовею (и тут же правее:) Что ты одна моя святыня.
Потом Пушкин в первой строке приписывает: твоя пустыня, еще позже — сверху: далекая, печальная. Но затем, для второй редакции, он бросает эту концепцию и пытается использовать пустыню совсем в другой связи:
2-ая редакция (тоже основной текст):
Одна одна ты мне (святыня)
Что без тебя___________мир (свет)
Сибири хладная пустыня.
3-ья редакция после переделок дает печатный текст, т. е., Пушкин возвращается к концепции 1-ой редакции.
Источник текста: Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. — Спб., 1911. — Вып. 14. — С. 194—198.
Исходник здесь: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/pse/pse2194-.htm