В огне (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Въ огнѣ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 407. |
Ночью, какъ только зажигалась на небѣ первая звѣзда, металлургическій заводъ загорался сотнями электрическихъ огоньковъ, походившихъ на упавшія съ неба на землю звѣзды.
Заводъ стоялъ на окраинѣ отдаленной городской слободы, на самомъ берегу моря, и своими причудливыми формами, темными силуэтами, вырисовывавшимися на ночномъ прозрачномъ небѣ, походилъ на тяжелое стоокое чудовище, распластавшееся у залива. Яркое желтое пламя, разбрасывавшее тысячи тысячъ мелкихъ искръ на далекое пространство, походило на огненное дыханіе какого-нибудь миѳическаго дракона; иногда, на берегу залива появлялись рѣки огня: это — жидкіе шлаки, отработанные заводомъ, спускались въ море и, растапливая тонкій ледъ, которымъ въ эту зимнюю пору года былъ покрытъ заливъ, проникали во враждебную имъ морскую пучину и гибли въ ея холодныхъ водахъ.
Жители слободки, доставлявшіе на заводъ рабочихъ, ненавидѣли это таинственное, темное и огнедышащее чудовище, съ его высокими, узкими трубами, колоссальными домнами, раскаленными мартеновскими печами и огненными бессемеровскими ковшами, со всѣми его распорядками, со всѣмъ его озлобленіемъ, ненавистью и сплетнями. Немало слободскихъ жизней пожирало это чудовище; немало слободскихъ людей покинуло свои домишки, свои семьи, чтобы исчезнуть въ широкихъ и мрачныхъ воротахъ завода и вернуться оттуда искалѣченными или больными. А то и вовсе не вернуться. Сколько живыхъ людей взялъ заводъ отъ слободы, а вернулъ трупы или полутрупы, никуда негодные, никому ненужные…
Вокругъ завода образовалась новая слободка, выстроенная управленіемъ для своихъ рабочихъ. Деревянные домики стояли особняками, окруженные палисадничками и небольшими огородами для каждой семьи. Каждый рабочій, прослужившій извѣстное число лѣтъ на заводѣ и занявшій въ немъ болѣе или менѣе отвѣтственное мѣсто, имѣлъ право на такой домикъ.
Теперь, эта рабочая слободка была засыпана снѣгомъ и издали имѣла какой-то плоскій видъ съ ея низенькими домиками, чахлыми деревцами и заборчиками, точно покрытыми однимъ общимъ серебристымъ саваномъ свѣже-выпавшаго снѣга. Домики казались холмами, а деревья — развалившимися крестами; все вмѣстѣ походило на обширное и безмолвное кладбище. Вечеромъ въ маленькихъ оконцахъ зажигались блѣдные огоньки, казавшіеся слободскими свѣтлячками, расползавшимися въ разныя стороны; эти огни, да еще дымокъ, узкой тесьмой подымавшійся изъ трубъ, свидѣтельствовали о томъ, что и подъ этими безмолвными сугробами снѣга теплится жизнь.
Наступила уже предрождественская недѣля, но на заводѣ работы не прекращались, въ виду обилія срочныхъ заказовъ.
Въ одномъ изъ новослободскихъ домиковъ Ѳедосья Васильевна ожидала за самоваромъ своего сына Макара Кудряшова, мастера у мартеновскихъ печей.
Небольшая горница сіяла чистотой; досчатый полъ былъ начисто вымытъ; на двухъ низенькихъ оконцахъ стояли горшки съ геранью. На столѣ горѣла керосиновая лампа, и самоваръ какъ-то злобно шипѣлъ, точно выражая нетерпѣнье, что на него не обращаютъ вниманія.
— И чего это Макаръ не идетъ? — съ безпокойствомъ въ голосѣ ворчала старуха. — Чай уже время, свое, поди, отработалъ… Ну, да безпремѣнно придетъ.
И дѣйствительно, вскорѣ скрипнула дверь, и въ горницѣ появился Макаръ.
Онъ молча раздѣлся, сходилъ въ сосѣднюю комнату умыться.
Лицо его землисто-сѣраго цвѣта; глаза воспаленные, волосы на лбу слипшіеся и спутанные, губы сухія и потрескавшіяся. Грудь его тяжело вздымалась, точно каждое вдыханіе и выдыханіе стоило ей громадныхъ усилій.
Макаръ сѣлъ на табуретку, какъ подкошенный.
Болѣзненный стонъ вырвался изъ его запекшихся устъ.
— Усталъ, поди, родимый? — спросила его Ѳедосья, участливо глядя въ его воспаленные глаза.
Онъ молча махнулъ рукой.
— Пора-чай работамъ-то прекратиться, — продолжала Ѳедосья, наливая сыну стаканъ жидкаго чаю. — Какая недѣля настала, Божья недѣля, а у васъ все чертей тѣшатъ, да угли жгутъ, ровно въ аду, право!
— И въ сочельникъ будемъ работать, — угрюмо и хрипло проговорилъ Макаръ.
— Да что ты! — удивилась старуха и даже перекрестилась.
— Вотъ тебѣ и что ты! Имъ что! Они въ своемъ, значитъ, правѣ. Деньги платятъ со всей аккуратностью, да вотъ еще домишка этотъ… Стало быть — работай.
— Отдохнуть, поди, надо? Праздникъ Христовъ почествовать, чай, надо? О душѣ подумать надо?
Макаръ усмѣхнулся.
— Ну, мать, — протяжно проговорилъ онъ, — кто-жъ на заводѣ о душѣ думаетъ? Вонъ здѣсь и церкви-то даже нѣтъ.
— Извѣстно — нѣтъ. Нешто бельгійцамъ нужна церковь? Басурмане они…
— Тоже въ Бога вѣруютъ, какіе-же басурмане, мать? А только что капиталъ имъ нарощать надо. Ну, а ужъ гдѣ капиталъ, тамъ душѣ плохо. И душа человѣчья, и трудъ, и все… супротивъ капитала вродѣ какъ бы ничтожество, все подъ нимъ ходитъ. И инженеръ нашъ молодой, Иванъ Акимычъ, что нашими мартеновскими печами завѣдуетъ, человѣкъ на что образованный, а и тотъ сказывалъ: «Ненавижу, — сказывалъ, — смертной ненавистью капиталъ, а служу ему и буду служить, потому какъ капиталъ — сила, и все на свѣтѣ служитъ ему». Ну, а нашъ братъ, рабочій, да мастеръ, и подавно…
Стукнула дверь, и въ комнату вошелъ высокій человѣкъ съ цыганскимъ типомъ лица.
Онъ перекрестился на образъ.
— Здраствуйте, Ѳедосья Васильевна! Здраствуйте, матушка! Здраствуй, смертоносныхъ орудій изготовитель. Миръ дому сему и всей честной компаніи. Пріимите и меня пришельца страннаго, одинокаго, яко смоковница во пустынѣ, подъ сѣнь сію, для совершенія чаепитія вкупѣ. Пользительное произростаніе чай сей. И много есть пользительныхъ произростаній на землѣ. А я вамъ принесъ изъ городу бубликовъ.
— Садись, Африканъ Гаврилычъ, гостемъ будешь.
Макаръ кивнулъ привѣтливо головой и молча посторонился у стола. Длинная рѣчь, которую онъ только-что произнесъ, утомила его.
— А не выпить-ли намъ спервоначалу, для подкрѣпленія бодрости духовной и тѣлесной, по рюмочкѣ? — спросилъ Африканъ Гаврилычъ.
— Отчего не выпить? Завсегда можно… — и старуха достала изъ шкафчика водку.
Африканъ выпилъ и закусилъ бубликомъ.
— А ты что-жъ не пьешь, Макарушка? — спросилъ онъ мастера.
— Отродясь не пилъ.
— Сикофантъ! Отчего не выпить, ежели безъ обремененія? Пей.
Онъ протянулъ Макару рюмку.
— Не пью я.
— Мастодонтъ! Питіе сіе горько, но плоды его сладки.
— Охъ, и сподобилъ же васъ Господь такія слова выговорить, Африканъ Гаврилычъ. Инда страшно! — проговорила старуха.
— А вы не пужайтесь, Ѳедосья Васильевна. Это у меня отъ природы. Еще съ той поры, какъ былъ я причетникомъ въ городскомъ соборѣ, а потомъ сталъ слободскимъ учителемъ. Нынѣ образованность стала иная, и мудрыя слова пошли иныя. Вотъ и остались мои ученыя словеса при мнѣ, для собственнаго, значитъ, злоупотребленія. Я и пользуюсь ими, потому какъ надо же мнѣ ихъ куда-нибудь дѣвать, ежели они во мнѣ пребываніе имѣютъ? А зашелъ я къ вамъ по дѣлу, а не зря.
— Въ чемъ дѣло-то, Африканъ Гаврилычъ? — спросила съ любопытствомъ старуха.
— Дочь суемудрія! — громовымъ голосомъ сказалъ вдругъ Африканъ. — Дѣло простое. Пришелъ я уговорить тебя, пессимистъ, — обратился онъ къ Макару, — брось ты свое адово пекло и огнь вѣчный и ступай въ городъ на мѣсто. Открылъ я тебѣ мѣсто сторожа земской управы. И не то это сторожъ, не то смотритель, а жалованье хотя маленькое, да зато избавишься ты отъ пылкости огненной и пріобрѣтешь спокойное житіе.
Макаръ усмѣхнулся.
— Взгляни на меня, Африканъ Гаврилычъ, — началъ онъ тихимъ голосомъ. — На кого я похожъ сталъ? Смотри, какъ высохла грудь, какъ глаза провалились? Куда я гожусь? Долго-ли мнѣ жить осталось? — по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, глаза его загорались лихорадочнымъ блескомъ, голосъ крѣпчалъ, и весь онъ воодушевлялся. — Молчи, мать! И ты молчи. Знаю, что говорю. Намедни врачъ нашъ заводскій осматривалъ меня. Всего какъ есть. Стукалъ, слушалъ, температуру мѣрилъ, что-ли. Головою качалъ. Отвелъ Ивана Акимыча въ сторону, шепталъ ему что-то. Не понялъ я, думаешь? Все понялъ. А Иванъ Акимычъ говоритъ: «Тебѣ, говорятъ, отдыхъ нуженъ, Макаръ Алексѣевичъ. Вотъ срочный заказъ кончимъ, отпущу, — говоритъ, — тебя на поправку». А я ему: «Отдохну, — говорю, — въ могилѣ».
— Эва, что выкатилъ, — прервалъ его Африканъ.
— Молчи, Африканъ Гаврилычъ! Знаю, что говорю. Стою я два года у этихъ проклятущихъ печей. Какъ начнутъ заряжать ихъ, до сихъ поръ сердце не на мѣстѣ, того и гляди — катастрофа какая случится, какъ тогда Митьку косоротаго убило. А стою, потому привычка. И потому безъ меня теперь нельзя. И печи ко мнѣ привыкли, да и я къ нимъ. Проклинаю ихъ, подлыхъ, а никуда не уйду отъ нихъ, чувствую, что не уйду, развѣ въ землю. А около нихъ-то, сказывали, градусовъ семьдесятъ будетъ. Лѣтомъ на дворѣ у насъ дни бываютъ, что жители задыхаются, градусовъ тридцать пять, а какъ изъ печей выскочишь на воздухъ, то ровно въ холодный погребъ попалъ. А зимой — на морозъ прямо. Вотъ грудь и придавило.
— А ты уйди!
— Уйди, уйди! Куда уйдешь? Зачѣмъ уйдешь? Ежели всѣ уйдутъ — заводъ закрывай.
— А тебѣ что за печаль? Твои капиталы, что-ли, убиты въ него?
— Не мои. А все-жъ-таки — капиталы. А кто около капитала повертѣлся — тому крышка. Не отстанешь. Тутъ денежки готовыя. Вотъ къ празднику Рождества обѣщали награду. Крупную награду. Ну, стало быть, и служи. Либо деньги, либо спокойная жизнь. «Капиталъ жертвъ требуетъ», — говоритъ Иванъ Акимычъ. Вотъ я, значитъ, одна изъ этихъ жертвъ и есть. Нѣтъ, что ужъ! Что кому на роду написано.
Онъ опять махнулъ рукой и опустилъ голову.
Онъ былъ до того худъ и блѣденъ, что даже Африканъ, пристально взглянувъ на него, испугался.
— Шелъ бы ты, прилегъ, Макарушка, — мягко сказалъ онъ ему.
— И то прилягу.
Макаръ всталъ, пошатнулся, ухватился за край стола, чуть не сдернулъ скатерть. Африканъ во-время подхватилъ его подъ руки и увелъ.
Вернувшись къ старухѣ, онъ шопотомъ сказалъ ей:
— Плохъ, плохъ онъ у тебя, Ѳедосья Васильевна.
Старуха молча заплакала.
— Одинокой скоро буду на свѣтѣ, Африканушка. Не жилецъ онъ… Съѣлъ его проклятущій заводище, сожрали его проклятыя печи. И всегда-то слабъ былъ; у земли бы ему оставаться, нѣтъ, потянуло сюда…
Она заговорила и залилась слезами.
— Никто, старуха, какъ Богъ, — неопредѣленно проговорилъ Африканъ, выпилъ еще рюмку водки и, строго взглянувъ на нее, вышелъ.
Макаръ пролежалъ два дня въ полномъ бездѣйствіи, чувствуя удивительную слабость въ тѣлѣ и какое-то странное ощущеніе пустоты въ головѣ.
Онъ ровно ни о чемъ не думалъ, наслаждался покоемъ, тишиной, нормальной температурой воздуха. Ему даже было какъ будто холодно, хотя комната, въ которой онъ лежалъ, была жарко натоплена. Но что это за жара въ сравненіи съ жарой мартеновскихъ печей? Макара потряхивалъ ознобъ, и ему даже хотѣлось скорѣе опять окунуться въ ту сверхтропическую температуру, которая ему, въ началѣ карьеры, казалась убійственно невыносимой, а теперь кажется чуть-что не нормальной.
Въ эти два дня заходили къ нему Иванъ Акимычъ и бельгіецъ, контрметръ мартеновскаго отдѣленія. Оба справлялись объ его здоровьѣ, оба качали головами, а Иванъ Акимычъ смотрѣлъ на языкъ и щупалъ пульсъ, хотя былъ инженеромъ, а не врачемъ. А Макаръ спрашивалъ у нихъ о мартеновскихъ печахъ: все-ли ихъ толково заряжаютъ, сколько печей погасятъ на Рождество, сколько оставятъ горѣть. Спрашивалъ о ковшѣ, который при отливкѣ изъ мартеновскихъ печей движется на тележкѣ, по рельсамъ, для перенесенія жидкаго расплавленнаго металла отъ печи къ «изложницамъ» — чугуннымъ формамъ. Съ какимъ-то страстнымъ любопытствомъ разспрашивалъ онъ о всѣхъ этихъ вещахъ, съ которыми сжился, которыя ненавидѣлъ, какъ своихъ мучителей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, любилъ, какъ живыхъ существъ. Одна печь была неисправна, да и въ затворѣ ковша была какая-то неладность. Какъ это все сдѣлали безъ него?
Иванъ Акимычъ подсмѣивался.
— Мартеновская печь не одинъ металлъ плавитъ, а вонъ и тебя расплавила, словно о невѣстѣ разспрашиваешь! — сказалъ онъ.
— Привычка подлая, Иванъ Акимычъ! Словно, вотъ, безъ нея, паскуды, и скучно.
— Скучъ, скучъ, это ти вѣрно, — проговорилъ бельгіецъ. — Я ѣду Брюссель, и всегда скучъ, заводъ кочь. Вотъ, кочь на заводъ. Я говорилъ директоръ, тебѣ наградъ къ Ноэль[1] будетъ. Большой наградъ.
Но Макару вдругъ сдѣлалось тошно на душѣ; сердце упало, и онъ какъ-то не повѣрилъ въ награду.
— Старуху-мать не забудьте, — уныло проговорилъ онъ, — а мнѣ ничего не надо.
Бельгіецъ сообщилъ, между прочимъ, что заказъ, надъ которымъ они срочно работали, не будетъ выполненъ, и заводу придется заплатить крупную неустойку.
Это извѣстіе непріятно поразило Макара. Интересы завода постепенно, незамѣтно вошли въ него. Онъ ненавидѣлъ заводъ всѣми силами души, но «заразился» имъ. Онъ давно уже сталъ жить его жизнью, дышать однимъ съ нимъ воздухомъ. Какой-то микробъ заводской жизни вошелъ въ него, и онъ непонятнымъ для себя образомъ сталъ выдвигать въ своихъ помышленіяхъ, впереди всего, интересы завода. Онъ былъ врагъ завода, врагъ капитала, но оба они загипнотизировали его, и ради нихъ, ради этихъ смертельно ненавидимыхъ имъ враговъ, онъ готовъ былъ не щадить здоровья и даже жизни. Заводъ вырабатывалъ до 29 тысячъ пудовъ желѣза въ день. Требовалось напряженное усиліе, чтобы исполнить спѣшный заказъ. А Макаръ долженъ сидѣть дома, когда тамъ, въ ужасномъ пеклѣ, идетъ суровая, но лихая работа.
Иванъ Акимычъ сообщилъ ему объ одномъ усовершенствованіи, которое надумалъ ввести въ мартеновскихъ печахъ для ускоренія работы. Жаль, что Макаръ боленъ, но онъ во всякомъ случаѣ ждать не можетъ и приступитъ къ опыту безъ него, Макара, завтра-же, если не сегодня ночью.
Это очень взволновало Макара.
Ему вдругъ сдѣлалось лучше.
— Я приду, Иванъ Акимычъ, ей-Богу приду, — сказалъ онъ. — Безъ меня не начинайте, ей-Богу, не начинайте.
— Христосъ съ тобой! — вскрикнулъ инженеръ. — Очумѣлъ ты, что-ли? У тебя около 39 градусовъ!
— Мнѣ лучше, много лучше. Нѣтъ, ужъ вы, какъ хотите, а я приду, ей-Богу, приду! — упрямо повторялъ Макаръ. — Что-жъ такое! Одинъ день… Завтра сочельникъ, успѣю отдышаться.
Инженеръ ушелъ, пожавъ плечами.
Передъ вечеромъ Ѳедосья собралась въ городъ для праздничныхъ закупокъ: нужно было купить ветчины, индюшку, еще что-нибудь. Придутъ вѣдь рабочіе поздравить мастера съ праздникомъ… Какъ не угостить!
Когда она ушла, Макаръ, кряхтя, сползъ съ кровати. Мелкая дрожь охватила все его тѣло, и онъ почти радовался, что скоро окунется въ ужасную температуру мартеновскаго отдѣленія. Тамъ всякая дрожь пропадаетъ! Въ жаръ броситъ, въ потъ вгонитъ…
Онъ одѣлся какъ можно теплѣе и вышелъ.
Жестокая лихорадка забила его на морозѣ. Но вотъ онъ прошелъ ворота и сразу окунулся въ заводскій адъ.
Вдали дымились и курились огромныя домны, отнесенныя далеко отъ заводскаго корпуса и точно жившія своей особой, самостоятельной жизнью. Онъ взглянулъ на нихъ, и ему показалось, что домны шатаются какимъ-то волнообразнымъ шатаніемъ и стоятъ такъ близко отъ него, точно готовы рухнуть и погрести его подъ своими обломками.
Онъ сердито покачалъ головой.
— Ишь, слабнякъ проклятый! — проворчалъ онъ, щупая себѣ лобъ. — И вправду качаетъ меня всего, и въ глазахъ — ровно туманъ.
Но онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, вошелъ въ главное зданіе. Здѣсь сразу охватила его струя горячей атмосферы, и дрожь его стала униматься! Мимо него мчались телѣжки и вагонетки, стуча колесами по рельсамъ. Однѣ подавали уголь къ машинамъ, другія развозили ковши къ «изложницамъ», поставленнымъ по прямой линіи въ отливочной ямѣ.
Въ бессемеровскомъ отдѣленіи, черезъ которое Макаръ долженъ былъ пройти, изъ ковша съ адскимъ свистомъ вырывалось пламя сжигаемаго чугуна, и милліоны мелкихъ искръ, словно огненный дождь, падали на землю. Макаръ прошелъ подъ этимъ дождемъ, и ему вдругъ показалось, что въ отдѣленіи зажгли гигантскую елку и украсили ее золотыми звѣздочками.
«Развѣ нынче сочельникъ?» — смутно пронеслось въ его головѣ.
Но ему надо было спѣшить.
Изъ рельсопрокатной машины выскочила толстая свѣтло-красная болванка стали, нестерпимо сіявшая какимъ-то яркимъ, внутреннимъ свѣтомъ, и преградила ему путь. Температура сразу поднялась въ воздухѣ, и Макара обдало жаромъ. Болванку подхватили щипцами и опять втиснули ее въ прокатку, и она опять выскочила оттуда уже истонченная, потемнѣвшая, но все еще ярко-красная.
Макаръ опять остановился. Сколько разъ видѣлъ онъ это зрѣлище, но теперь соскучился по немъ и съ какимъ-то мучительнымъ наслажденіемъ всматривался въ эту работу, точно хотѣлъ надолго запечатлѣть ее въ своей памяти. Болванка становилась все тоньше и тоньше и наконецъ превратилась въ рельсъ, который подали къ пилѣ, и пила, визжа и разбрасывая красно-вишневыя искры, пилила длинный брусъ на нѣсколько частей. Шмыгали по рельсопрокатному отдѣленію инженеры, механики; прыгали черезъ огненные рельсы, какъ ни въ чемъ не бывало, не обращая вниманія ни на нестерпимый свѣтъ отъ раскаленной до-бѣла стали, ни на невѣроятный жаръ, которымъ отъ нея пыхало.
И Макаръ чувствовалъ какое-то молодецкое равнодушіе къ всѣмъ этимъ ужасамъ, ко всему этому адскому шуму и къ этимъ извивавшимся ярко-краснымъ змѣямъ, тянувшимся по полу подъ его ногами. Онъ смутно сознавалъ свое могущество надъ этимъ твердымъ металломъ, который, благодаря мудрости человѣка и силѣ капитала, дѣлался въ его рукахъ мягкимъ и податливымъ, какъ воскъ, и принималъ всевозможныя, угодныя человѣку формы.
Теперь Макаръ шелъ мимо станковъ, въ которыхъ прокатывалась сравнительно тонкая проволока. У каждаго станка стояло по одному рабочему. Станокъ, поглощавшій небольшую болванку въ раскаленномъ видѣ, точно выплевывалъ изъ себя золотистыхъ змѣй, съ каждымъ разомъ становившихся все тоньше и тоньше, все длиннѣе и длиннѣе. И рабочій ловко подхватывалъ «щипцомъ» этихъ змѣй, какъ-то удивительно ловко обносилъ ихъ вокругъ себя надъ головою и снова впихивалъ въ станокъ, отходя на дальнее разстояніе, чтобы поймать на мѣстѣ тонкую змѣйку, чрезвычайно удлинявшуюся съ каждымъ разомъ.
И вдругъ среди грохота станковъ, среди свиста печей, среди глухихъ ударовъ паровыхъ молотовъ Макаръ услыхалъ дикій, неестественный, нечеловѣческій крикъ. Что-то ярко блеснуло въ его глазахъ, и темная масса рухнула прямо передъ нимъ.
Ничего особеннаго… Упалъ рабочій у проволочно-прокатнаго станка. Не разсчиталъ, сердечный, движенія, не успѣлъ захватить тонкую красную змѣйку, выпустилъ ее изъ рукъ, а она обвилась вокругъ его ноги и смертельно ужалила его. Что-то зашипѣло, зажужжало… Сбѣжались люди, быстро подобрали рабочаго, унесли его. Равнодушно отошелъ Макаръ отъ мѣста происшествія и, обернувшись, увидѣлъ у того же станка уже другого рабочаго, который опять ловилъ раскаленную проволоку и взмахивалъ ею надъ своей головой.
И смутно припомнилось Макару, какъ онъ, возвращаясь съ работы домой, сидя въ своей комнатѣ, проклиналъ заводъ послѣ каждаго такого несчастнаго случая; но стоило ему вступить подъ его высокіе своды, какъ жгучее и злобное чувство къ заводу пропадало, какъ имъ овладѣвало странное, почти жестокое равнодушіе, и какъ интересы дѣла всецѣло завоевывали его. Что-жъ такое, что убило рабочаго? Машина въ ходу, она не можетъ, не должна остановиться. Это невидано и неслыхано, этого не бывало, да и не должно быть. Остановка ея внесла бы страшную неурядицу въ дѣло. Да и къ чему? Машина одна, рабочихъ много. Слава Богу, есть чѣмъ замѣнить ротозѣя. Одного убрали, тотчасъ же поставили другого, и дѣло не потерпѣло ущерба.
Вотъ, наконецъ, Макаръ поднялся по узкой, крутой лѣстницѣ къ мартеновскимъ печамъ. Становилось все жарче и жарче, все удушливѣе и удушливѣе. Нѣкоторые рабочіе были безъ рубашекъ, съ обнаженнымъ до пояса тѣломъ; другіе, поближе къ печамъ, были въ блузахъ — очень ужъ жгло тѣло. Многіе были въ синихъ очкахъ, потому что невозможно было смотрѣть незащищеннымъ глазомъ сквозь окошечко печи на плававшую въ немъ растопленную сталь.
Но Макаръ взглянулъ въ окошечко безъ очковъ, какъ дѣлалъ это всегда, хвастаясь силой своего зрѣнія. У него вдругъ поднялась на этотъ разъ такая ломота въ вискахъ, что онъ чуть не вскрикнулъ отъ боли. Дрожь его прошла, но зато теперь онъ чувствовалъ, точно тѣло его плавится. Ему казалось, что кожа его лопается, что вмѣсто крови по жиламъ течетъ горячій свинецъ; дышать было нечѣмъ, сердце учащенно билось, точно молотокъ колотилъ по наковальнѣ.
Иванъ Акимычъ, съ строгимъ нахмуреннымъ лицомъ, съ часами въ рукахъ, грязный, обтрепанный, въ высокихъ сапогахъ, блузѣ и инженерной фуражкѣ, сдвинутой на затылокъ, съ взъерошенными волосами на лбу, дѣлалъ послѣднія распоряженія. Онъ походилъ на рабочаго, на одного изъ тѣхъ, которыхъ было много вокругъ него.
Всегда привѣтливый, ласковый, «шутливый» внѣ завода, онъ былъ здѣсь строгъ, угрюмъ и равнодушенъ. Здѣсь не было для него ни Макара, ни Ивана, ни Алексѣя. Были машины, печи и люди при машинахъ и печахъ, какъ необходимое при нихъ приспособленіе. Да и на себя онъ смотрѣлъ, какъ на какой-нибудь рычагъ или кранъ, безъ котораго не могла бы дѣйствовать машина, не могла бы зарядиться печь.
Онъ мелькомъ взглянулъ на Макара и быстро проговорилъ одно только слово:
— Притащился?
Макаръ не успѣлъ отвѣтить.
Огненные круги завертѣлись въ его глазахъ. Молоты усиленно били его по темени. Передъ нимъ опустилась тяжелая, плотная занавѣсь вишневаго цвѣта и скрыла отъ него печи, рабочихъ, инженера. Непроницаемая тьма окружила его. И онъ почувствовалъ, какъ проваливается въ преисподнюю.
— Убрать! — отрывисто крикнулъ Иванъ Акимычъ.
Быстро подхватили Макара и вынесли.
— Давай! — опять крикнулъ инженеръ, и работа закипѣла.
Одинъ за другимъ гаснутъ огни на заводѣ. Только домны, которыя никогда не гаснутъ, а лишь уменьшаютъ тягу топлива, продолжаютъ дымить трубами и выпускать къ темному небу, съ яркими, южными звѣздами, клубы черной копоти. Жизнь замерла на заводѣ, Зато жилища рабочей слободки оживаютъ. Пріумытые и одѣтые въ чистое, рабочіе снуютъ взадъ и впередъ по улицѣ; многіе пьяны, другіе готовятся напиться.
Молодой парень Гвоздилинъ, извѣстный въ слободѣ своимъ искусствомъ выпить и галантерейной образованностью, играетъ на гармоникѣ и поетъ свой излюбленный куплетъ:
Сидитъ барышня-брюнетка —
Кавалеръ-блонденъ предъ ней,
А во рту у ней конфетка —
Въ жизни нѣтъ любви милѣй![2]
— Что носъ повѣсилъ? — встрѣчаетъ онъ своего товарища, который направляется въ контору, гдѣ вечеромъ долженъ служить всенощную священникъ, пріѣхавшій на заводъ изъ города. — Эхъ ты, тетеря! А все потому, что водки не пьешь… Сумрачный. Нѣтъ въ тебѣ того… этого… веселья; опять — пѣсню-ли сложить, прибаутку-ли. А ты подойди къ дѣвушкѣ какой ни на есть, притопни ногой, повернись на каблукѣ, упри руки въ боки, а глаза къ небу и скажи: «Севупле мамзель! Ангажирую! Аванце! Робронъ!»[3]
— Отстань…
— То-то, отстань. Нѣтъ въ васъ этой видимости. Вонъ, слышно, Макаръ погибаетъ. А пошто? По то, что сумрачнымъ жилъ при маменькиной юбкѣ, да при мартеновской швали. Ни тебѣ кабака, ни тебѣ дѣвицы. А я на домнѣ сижу, да и другого прочаго не забываю. Въ человѣкѣ смѣхъ долженъ быть, а не то, что одна слеза, да мракъ. Вонъ на мнѣ жилетъ съ гвоздичками — глазу веселье и дѣвицамъ удовольствіе…
— Отвяжись.
— Отстань, да отвяжись! Только отъ васъ и слуху. Съѣлъ васъ заводъ. А меня не съѣстъ, потому во мнѣ смѣху много. Слеза-то соленая. Сушитъ она больше, вотъ что…
Но по мѣрѣ того, какъ надвигался рождественскій вечеръ, на улицахъ становилось спокойнѣе: голоса дѣлались тише, споры умѣреннѣе, ссоры спокойнѣе. Всѣ спѣшили въ контору на божественную службу.
Макаръ лежалъ на кровати, противъ окна.
Грудь его подымалась еще тяжелѣе и чувствовала на себѣ даже тяжесть одѣяла, которое онъ безпокойно перебиралъ руками. Лицо его стало еще болѣе землистымъ, и на немъ легли теперь странныя и страшныя тѣни. Глаза были закрыты. Большую часть времени онъ метался и бредилъ, иногда приходилъ въ сознаніе.
И въ эти свѣтлые промежутки онъ становился спокойнымъ, умиротвореннымъ, яснымъ, какъ будто съ нимъ ничего не случилось, какъ будто тому, что случилось, онъ нисколько не удивлялся.
Около него сидѣли Ѳедосья и Африканъ.
Ѳедосья тихо плакала.
Макаръ утѣшалъ ее.
— Что плачешь, матушка? Отхожу. Отбылъ повинность — шабашъ. Иду нынѣ на отдыхъ… смѣна съ вѣчной работы. Одинъ смѣнится раньше, другой позже… Мнѣ раньше смѣна пришла, оно и лучше.
— Пессимистъ! — гремѣлъ Африканъ, тщетно стараясь умѣрить свой зычный голосъ. — Зачѣмъ говорить о смерти? Жить надо, потому сказано: живи! А кому сказано: умри!..
Но Африканъ былъ очевидно смущенъ и путался въ своемъ философскомъ краснорѣчіи.
Макаръ впалъ въ забытье.
Глаза его широко открылись и устремились сквозь окно на заводъ и на домики рабочей слободки.
Въ домикахъ инженеровъ зажигались рождественскіе огни, разноцвѣтные фонарики свѣтились на елкахъ. И по мѣрѣ того, какъ освѣщались домики, какъ свѣтлѣли въ нихъ окна, заводъ становился все мрачнѣе и мрачнѣе, все угрюмѣе, точно сожалѣлъ, что вдругъ потерялъ власть надъ своими рабами и не въ силахъ ихъ приковать къ себѣ въ эту ночь трудовыми цѣпями.
— Сходи, матушка, на службу, помолись за меня, — тихо проговорилъ Макаръ.
Старуха встала, готовясь исполнить желаніе сына, которое было и ея тайнымъ желаніемъ.
Когда она вышла, съ Макаромъ вдругъ сдѣлалось что-то странное. Онъ вытянулся на кровати, съ усиліемъ приподнялся, сжалъ кулакъ и погрозилъ имъ въ окно, по направленію къ темному силуэту завода:
— Убилъ, проклятый! Живьемъ сожралъ! Божьяго праздника лишилъ! Полевые цвѣты… огни… мартеновскіе огни… Иванъ Акимычъ говоритъ: капиталъ! Притащите… Ухъ, жаромъ обдала! Вона — домна копоть пущаетъ, глаза хочетъ выѣсть. А красная змѣя того задавила на смерть. А ты, Африканъ, говоришь: либо маммонѣ, либо Господу…
Все тише и тише выговаривалъ онъ слова, и короче становилось его дыханіе.
Африканъ понялъ, что съ нимъ начался бредъ. Послѣднія краски сбѣжали съ лица Макара, и теперь оно стало прозрачнымъ и блѣднымъ. Голосъ его сдѣлался еще тусклѣе, и слова выходили совершенно невнятными.
— Красныя змѣи ползутъ… вонъ ихъ сколько изъ ада выползло… яркія, жаркія, свѣтлыя… тонкія… вкругъ головы извиваются.
Хриплый крикъ вырвался изъ его впалой груди.
— Вонъ на меня ползетъ… жалитъ, душитъ… Ахъ…
Подъ самымъ окномъ, за которымъ кончался Макаръ, остановился Гвоздилинъ, подъ руку съ слободской дѣвушкой и сталъ горланить пѣсню.
Безумный, предсмертный бредъ Макара мѣшался съ звуками наглой пѣсни пьянаго мастерового, и рѣзкіе звуки гармоніи нарушали величіе тайной минуты разставанія человѣческой души съ тѣломъ.
Африканъ постучалъ въ окно, и такъ какъ это не подѣйствовало — вышелъ на улицу.
— Африканъ Гаврилычъ! — заоралъ Гвоздилинъ. — Наше вамъ! Ознакомьтесь, — представилъ онъ его своей дѣвицѣ. — Африканъ, бывый пономарь и учитель, званіемъ не важенъ, а души прекраной и поведенецъ его отмѣнно примѣренъ, потому водку вкушаетъ…
— Молчи ты, безпутный! — зашепталъ Африканъ. — За стѣной человѣкъ кончается, а ты тутъ срамословишь… въ такую ночь.
Гвоздилинъ со страхомъ взглянулъ на окно и быстро убрался.
Африканъ вернулся въ горницу.
Макаръ лежалъ безмолвно, спокойно, закрывъ глаза.
Вскорѣ вернулась Ѳедосья.
— А вотъ и рождественскій подарокъ, — начала она, показывая сторублевку, которую держала въ рукахъ. — Изъ конторы выдали ранѣе срока, какъ бы въ награду… И еще обѣщали.
— Тс… — шепнулъ Африканъ, зорко вглядѣвшись въ Макара.
Ѳедосья подошла, на цыпочкахъ, къ кровати…
Макаръ не дышалъ болѣе.
Торжественная рождественская ночь своимъ звѣзднымъ покровомъ окутала рабочую слободку. Послѣдніе огни погасли въ широкихъ окнахъ завода. Казалось, онъ засыпалъ послѣ долгой трудной работы, и только домны тяжело еще дышали, да послѣдніе огненные шлаки, какъ красныя змѣи, стремились узкими и длинными полосами къ крутому берегу залива.
На высокой скалѣ, среди обнаженныхъ садовъ, полузасыпанныхъ снѣгомъ, ютился городъ, и въ окнахъ его низенькихъ одноэтажныхъ каменныхъ домовъ загорались рождественскіе огни празднично украшенныхъ елокъ.
Заводскіе инженеры спѣшили въ городъ къ своимъ друзьямъ и знакомымъ.
Иванъ Акимычъ, въѣхавъ на главную улицу города, обернулся назадъ и взглянулъ на распластавшееся у залива темное чудовище.
— Прощай на два дня, царство огня, металла и смерти, — весело и беззаботно сказалъ онъ и заговорилъ съ товарищемъ о томъ, какъ пойдетъ завтра въ клубъ на общественную елку и составитъ интересную партію въ винтъ.