Алексей Луговой
правитьВ ночи бессонные
правитьКогда вокруг меня смолкает шум суетливого дня, когда гаснут последние вечерние огни, и ночная тишина обходит все углы дозором, пытливо вглядываясь в тех, кто и в поздней тьме еще не спит, — когда я, в такие минуты, чувствую себя одиноким, чувствую себя далеким от всего, что только что, вместе с дневным и вечерним светом, исчезло из глаз, — мне кажется тогда, что я вот сейчас-то только и проснулся.
Да, — проснулся от страшно пестрого, спутанного и нелепого сна: я о чем-то целый день хлопотал, куда-то ездил, с кем-то много говорил, что-то доказывал, волновался, радовался и огорчался. И вот, все это исчезло, как исчезают видения кинематографа с экрана. Представление кончено. Огни потушены. Темно.
И после этого так страстно хочется покоя, забытья — уснуть. Только чтоб и не снилось больше ничего!
Но, вместо того, чтоб уснуть, все еще перебираешь в памяти отдельные пятна из того, что было сном сегодняшней дневной жизни. Путаешься, распутываешься и, наконец, безнадежно махнув рукой, отгоняешь нежеланные, назойливо вторгающиеся в мозг впечатления предшествовавших часов и начинаешь жить жизнью бодрствующего духа.
Тело мое недвижимо, видимый мир исчез из поля зрения, открывая в безграничном пространстве все обычно незримое, и могильная тишина доносит мне из отдаленнейших веков гул мироздания и переливы звуков мировой жизни всех веков и народов.
Тело неподвижно, но, освобожденная от дневной службы ему, душа вся раскрывается, чтоб принять в себя весь необъятный мир. Она проникает в него и вмещает его в себя. Она становится микрокосмом.
И тогда я вижу, как давно я живу! Столетия! Тысячелетия! От Хаоса до наших дней.
И мне делается жутко. Я чувствую, как бремя веков давит меня. О, как блаженны не жившие со мной! Какой светлой кажется мне жизнь тех, у кого не лежит на плечах Сизифов камень ничему не научающего нас жизненного опыта.
Давно… незапамятно давно в моей жизни я видел Людское Безумие, нагромождавшее неисчислимые каменные ступени к небу, чтобы вскарабкаться в Обитель Несуществующего и там найти разгадку всего Земного Нелепого. Их было много, этих безумцев, число их с каждым днем росло в меру того, как росло число поднимавшихся кверху ступеней. И они строили свою Башню Достижения так долго, так бесконечно долго, и расстояние между работавшими наверху и внизу делалось так длинно-длинно, что строители успели разучиться понимать друг друга, бросили неосуществимую затею и разбрелись…
Потом я видел других безумцев, под другим солнцем и под другим небом, взгромождавших Пелион на Оссу, все с той же мечтой достичь недостижимого и с той же неудачей попытки исправить своих плохо созданных богов.
Потом — и дальше — все то же, то же!..
…Я жил при фараонах. Я был рабом Хеопса и строил ему великую пирамиду. Таская громадные камни, я вытягивал себе жилы — и не роптал. Я, как и царь мой, верил, что, делая угодное богам, мы создаем здесь памятник величия царева в назидание далеким потомкам: они придут сюда, они придут — будущие цари и рабы, чтоб благоговейно склониться пред этой пирамидой и приобщиться духом к великому духу того, чье на веки вечные нетлению сохраненное тело будет покоиться в этой богодостойной усыпальнице!.. Мечта! Мы жили тогда мечтой, жили мечтами, такими же яркими, как ярки были звезды пустыни, управлявшие в те времена течением жизни народов и людей. Мог ли я думать тогда, что мне придется увидеть теперь, в наши дни, как по моим священным камням фараоновых гробниц будут лазить пигмеи, взбираясь на вершины только за тем, чтоб нацарапать тут свои ненужные, безвестные имена и чтоб иметь суетное право сказать:
— И я там ползал.
Мечты минувшего, что осталось от вас!..
А я жил и живу.
…В фалангах Александра прошел я от подножий Пинда до берегов Гифазиса, завоевывая македонскому царю весь мир и мечтая создать, под светлым скипетром этого сошедшего на землю небожителя, единую всемирную монархию, где не было бы ни войн, ни распрей, где не было бы недостатка ни в чем, чем люди живы и счастливы. Мы тогда украшали столицу этого великого царства всем, что было доступно уму и силам человека, и город не имел себе равного в целом мире… И вот — нет нашего царства, и только сочетание произносимых иногда слов «великая блудница» заставляет еще вспоминать о великом, прекрасном Вавилоне, и как-то все еще не верить, что на необъятной могиле его бродят теперь звери пустыни.
…Я не сосчитал числа дней моих, прожитых мною в те века, но это было детство моей души. Я, вместе с целым миром, жил тогда мечтами, грёзами, сказками. Они некогда были светлыми, были наивными, — даже когда были величественными, были и забавными, — потом, необузданные, они порою становились кошмарами.
…Какая кровавая мечта — всеобъемлющий Рим! Какая кошмарная сказка!
А я пережил и ее.
Я все там видел, всем наполнил и переполнил свою душу, я пьянел восторгами толпы, и, вместе с толпой же, я все выстрадал, что было накоплено в Риме страданий.
Тогда, наконец, я вырос. Наивность и мечтательность ранних лет сменились восторженным сознанием юноши, понявшего, что сказка есть сказка, и мечта — мечта.
И я низверг всех своих сказочных богов со всеми их ослепительными капищами, со всеми их погремушками и одурманивающими фимиамами, со всеми их обетами и призывами, и в храме моего сердца я воздвиг алтарь Богу Сердца. Я в Сыне Человеческом узнал Сына Божия, и я пошел по стезе Его. Я отрекся от старого мира, и, вместе с моими братьями во Господе, я был обречен на смертные муки, я видел зверей Колизея, пресыщенных кровью мучеников, и скитался по подземельям, скрываясь от мучителей, я уверовал в чудеса спасения.
И я видел потом, как в медленной агонии еще долго разлагался и умирал отреченный старый мир.
Он умер. Умерли люди, умерли царства, умерли обычаи, законы, верования, умер язык.
Осталась только память… и памятники.
И на его могилах расцвели цветы новой жизни, новых верований, других обычаев, иных людей.
И я жил с ними, опять я жил… Я всех любил, я радостно отдавался светлым ликованиям с одними, я с другими плакал об их горе. Я верил во все, во что верили они, и в моем сердце я бережно и свято носил моего Бога Сердца. О, в дни моей юности я со всеми ними был так молод, так молод!.. Я впитывал в свою душу все горе мира и все его светлые упования.
Но позади меня теперь уже оставалось прожитое. И оно бросало свою тень на все вновь совершавшееся.
И я скоро увидел, что и люди моего Нового Завета живут не той религией Бога сердца, ради которой они пришли в мир, а предаются все тем же мечтам и грезят теми же сказками, какими жил отошедший в вечность мир былых веков и какими продолжали жить народы и царства, не поклонившиеся моему Богу.
И в то время, как моя душа томилась жаждой небесного и изнывала в мрачных противоречиях земного, в то время, как призывы земной жизни и моей молодости пугали мой неокрепший дух своею греховностью, а все — до малейших — несовершенства бытия казались возмездием и карами за слабость воли к святости, я был неожиданно оглушен диким кличем, пронесшимся надо мной, как завывание бури:
— Я бич Божий, я молот вселенной!
Я не понимал всей нелепости, всей бессмыслицы этих слов, я только почувствовал весь их ужас: я видел реки крови, пирамиды отрубленных голов, курганы непогребенных мертвых тел…
Растерянный, подавленный, я молил небеса и боролся всеми моими силами, отстаивая свет от тьмы и жизнь от ядовитого дыхания смерти.
Потом… Я жил еще века и века, как дни, чтобы с каждым из них укрепляться в сознании, что моя юношеская религия Бога Сердца останется такой же детской мечтой, какими были все мечты первых дней и веков моего бытия. Она не подчинила их себе, эти былые мечты, она не впитала их в себя без остатка, не поглотила их, она сама стала только одной из многих…
Но для меня она была лучшей из них, и я хотел подчинить ей весь мир, я боролся за нее, когда мог и где мог. Я побеждал или уступал, и снова продолжал бороться.
С полчищами крестоносцев ходил я освобождать Святую Землю из рук неверных. Какой подъем духа был у нас! Какая вера, какое самопожертвование! И сколько неудач, горя, лишений безропотно вынесли мы в этих походах… Я был изранен, изнурен, обессилен…
Но отказаться от моей мечты я не хотел, и я благословил на святую борьбу своих детей-подростков.
Их страдания, плен, рабство, гибель не сокрушили моего духа. Тогда я еще пребывал в глубокой вере, что все это кровопролитие есть истинное Божье дело во имя торжества высшей небесной правды над земной неправдой. И только когда победитель мавров в Гранаде, ревностный король Католик, обезумев в своем религиозном усердии, превратил Божье дело в огненное «дело веры», я впал в мрачное сомнение, и в моей душе становилось тем мрачное, чем ярче горели костры инквизиции.
А в это время другие мечтатели уже овладевали полями, которые я некогда считал родными, я видел, как другие боги и их пророки привлекали к своей мечте еще больше восторженных душ, чем было в тех рядах, где стоял я под знаменем моих верований и чаяний. Я видел, как вырастали новые царства Чингизов и Тамерланов, я видел, как из этих царств отделилась кочевая орда и хлынула в родную мне землю, чтобы на три века расположить свой кочевой стан не только на ее полях, но и в душах ее народа. И я пережил и перестрадал с родным народом всю многострадальную историю его первого ига и первого освобождения.
…Мы были уже и тогда народом-богоносцем. Мы ведь еще не успели выйти из детского возраста, когда князь-отец отнял у нас наши детские игрушки и утопил в реке наших самодельных Перунов и Велесов и возложил на наши плечи тяжесть вечного креста. И с детской чистотой души и с пламенной верой мы понесли Святую Ношу. Мы под знаменем ее не раз спасались от бед, не раз совершали великое… Но, однажды приняв из чужих рук наш светильник чистой веры в Бога Сердца, мы стали потом принимать с легкой верой из чужих рук и все то, что, с течением веков и дней, становилось законом жизни для народов, старших нас по возрасту.
Шли дни. Шли века. Я жил.
И я переживал в душевных волнениях судьбу моих братьев…
Не раз моя душа, устав страдать, искать и ждать, устав беречь изношенное тело, сбрасывала свою тюрьму-оболочку и носилась по всему миру, ища новых, светлых воплощений, новых детски-радужных надежд.
Но бремя пережитых веками впечатлений не сбросишь, оно неизгладимо, и рядом с светом новых упований оно ложится тьмою старых сомнений.
О, зачем не мог я, вместе с моим изношенным телом прошлого, хоронить и все то, что видели его глаза, слышали его уши, что было сказано его языком, что было создано его мозгом!
Пережитое преследовало меня, отравляя все вновь видимое сомнениями в его действительности, в его разумности, в его жизненности.
Уже я не верил в прочность великих царств Чингизов и Тамерланов, я звал, что и триста лет ига не могут поработить никакой живой народ, я знал всю бесплодность мечтаний о власти телесной силы над свободой духа. Но, укрепляясь в этом отрицательном знании, я терял наивность чистой веры и прежде всего терял веру во всемогущество религии Бога Сердца. Разве не видел я стооким опытом, как перед страшной, непонятной Стихией-Жизнью оказывались бессильными все призывы этой веры, как оставались неисполненными ее обеты, как ее лучшие осуществления оказывались подмененными неведомой враждебною рукой.
Я перестал верить в Бога Сердца моих юных лет. Перестал верить, что наступит когда-либо воскресение человечества к лучшей жизни. Хуже — я перестал верить в самую Смерть чего бы то ни было.
Ничто не умирает. Материя истлевает, разлагается, испаряется, сгущается, кристаллизуется или организуется, принимает новые формы, чтоб снова истлеть, разложиться и возродиться. Тоже и дух. Ничто, присущее духу и возникшее из духа, не умирает. Оно отживает положенный срок, начинает разлагаться, потеряв видимые формы, исчезает, вытесняется другими видимыми формами, но потом опять, где-то в неуловимых лабораториях мироздания, сгущается, организуется, быть может даже создает для своего воплощения новые атомы материи, и, появившись на свет, растет, вытесняет все мешающее ему и достигает полного расцвета… до нового разложения.
Да, — я был свидетелем видимой смерти Древнего Мира… но я видел и его Возрождение!
Я видел, как на могиле Древнего Мира засветились первые блуждающие синие огоньки. Они превратились потом в манящие, красивые призраки. Потом встали и сами мертвецы — и оказались нетленными. Я видел: поднялись из могил былые боги; солнце засверкало на пожелтевшем мраморе их изваяний; раскапывались могилы древних храмов и жилищ; снова повеяло духом древних мудрецов и поэтов; и с пергамента палимпсестов — как великий символ всего возрождения — смывались аскетические писания средневековых монахов, чтоб воскресить язык Анакреона и язык Цицерона.
Разве бурю таких событий мог я пережить бесследно! Оба переворота оставили на мне неизгладимую печать. Я расставался с древним миром, когда душа моя страдала от противоречий между шаткостью и ничтожеством земных радостей и безмерностью людских страданий; и я приветствовал его замогильную улыбку солнцу Возрождения, когда призрачность грядущего блаженства в небесном раю истомила мне душу требованием превратить мою земную жизнь в Чистилище.
Вырастая из ребенка в юношу, я отверг сказку и мечту; понадобилась дюжина столетий, чтоб, возмужав, я понял, что и вся моя жизнь сердца будет только сказкой и мечтой, если не подчинится разуму.
И моя вера в моего Бога Сердца развеялась, как все другие мечты. Я не хотел больше верить никаким богам — и — поклонился новому богу, единому, как мне тогда казалось, надежному: разуму.
И в дни, когда люди науки и отрицания штурмовали небо, я был с ними, — и когда увлеченный новой верой, народ ниспровергал служителей и ставленников неба на земле, я был с этим народом душой и телом.
Я вместе с ним отверг все, что напоминало наши прежние верования, и все, что было связано с этими верованиями в жизни. Пусть умер и этот отживший мир, как умирали другие ранее его!
И я видел, как опять, повторяя уже бывшее, со скрижалей новой истории стиралась самая память о прошлом: вся жизнь начиналась как бы с начала. Новый счет годам, новые названия месяцев, новые законы, обычаи, новые слова… и новый род смерти — гильотина! Я видел на улицах Нового Вавилона торжественную процессию богини Разума, — процессию, сменившую некогда столь же многолюдные процессии во славу Святого Сердца. Какой энтузиазм! Какая вера в светлое грядущее!
Кто не верил тогда, что Великая Революция сокрушит весь старый порядок мира, перестроит все по-новому к общему благополучию. Как все, я верил тогда, что я буду жить в этом новом, счастливом строе, и эта вера была так сильна, что я, не замечая несовершенств переходного настоящего, жил как бы уже в идеальном будущем.
Горькое чувство овладело моей душой, когда я убедился, что и это была только мечта. Неужели мир никогда не достигнет возмужалости? Неужели и над разумом, как и над сердцем, останется вечной властительницей мечта?
Прошло немного, очень немного дней, и Сказка Великой Революции стала только сказкой!.. И уже другая мечта овладела умом великого народа, стремившегося идти все вперед и вперед во главе всех других народов. Эта новая его мечта, как буря, разрушительным натиском и отдаленным гулом потрясла устои старых царств. Я видел, как в знойной пустыне «40 веков смотрели с вершин пирамид» на «маленького капрала», который стремился сделаться великим полководцем и, не довольствуясь троном «короля-солнца», мечтал стать владыкой-солнцем всего мира. Я видел, как те же «его герои», томившиеся в горячечном бреду в раскаленных песках Египта, «околевали», как мерзлые вороны, в снегах России. Я боролся тогда в партизанских отрядах с ордой «двунадесяти язык» этого Великого Мечтателя. И я верил тогда, что моя борьба «за родину» нужна для блага и моего родного народа и всех других народов. Я верил тогда, что не он, «апокалиптический зверь», даст мир всему миру, а мы — «народ богоносец», ибо это наша провиденциальная миссия.
Чему только не верилось в былые годы! Прожитая жизнь забывалась, неосуществленные мечты прошлого становились заманчивыми мечтами будущего…
Но шли дни, шли годы, — и с каждым из дней, с каждым из годов, вновь прицеплявшихся к итогу прошлого, отрывалось звено из цепи, связывавшей меня с будущим. А ведь так долго жить давно приглядевшимся настоящим стоило только для будущего!..
…Умерли те, с кем я жил в далеких веках… Но вот умирают одни за другими и ближайшие современники. Умирают, как положено, люди, умирают и идеи, ждут своей очереди смерти многие царства. То, что вчера еще было живой истиной, сегодня уже обезображенный труп, бог, которому вчера поклонялись, сегодня свален в братскую могилу вместе с своими жрецами и пророками. Одно умирает, другое рождается, другое возрождается. Умирают Величие и Сила, расцветают Пошлость и Надутое Бессилие, умирает чистота красоты разливается смердящим потоком грязь безобразия. И все это такое старое, знакомое, и только более слабое — с печатью больной наследственности и вырождения, с безнадежностью на улучшение. Умирает самая вера в радость бытия в грядущем, и только все больше растет скука жизни, растет тоска по смерти, жажда небытия. Хочется сбросить изношенную оболочку.
А я все еще живу! Живу разбитыми надеждами человечества, живу безнадежными упованиями предков, которые зачем-то надо сберечь для потомков. Как Агасфер, влачу я свою тяжелую ношу жизни и не могу не жить. Я не властен устранить всего себя даже самоубийством. Ведь такая моя смерть не устранит из мировой жизни ничего из того, что гонит меня со света и с чем я боролся и с чем хочется бороться, пока жив. Мое самоубийство не изменит ничего в мировой дисгармонии. И ведь и после меня останутся тоже «памятники», останется содеянное мной, которое будет так похоже на все человеческие деяния.
И так же, как Агасфер, не могу я и остановиться, не могу остановить жизнь. Если б я хотел найти смерть в неподвижности — Время не остановится. Оно пойдет мимо меня и поведет мимо меня нескончаемую цепь давно знакомых явлений. Да, я во времени обошел весь земной шар. Не осталось ничего, чего бы я еще не видал, не знал, не испытал. А как хотел бы я ничего не знать! Как хотел бы я быть дикарем, смотрящим на мир только через дыру своего логовища и знающим жизнь только в событиях от утра до вечера сегодняшнего дня, как две капли воды похожего на вчерашний. Я смело пошел бы на исследование неведомого, я нашел бы радость в борьбе и геройстве, я жил бы радугой Мечты, я чувствовал бы сладость жизни под властью Сердца, я верил бы в незыблемость законов Разума. Я жил бы с каждым днем новой жизнью, то открывая Америку, то выдумывая порох, то просвещаясь светом какой-нибудь еще неслыханной мною истины или делаясь фанатиком-прозелитом какой-нибудь единой спасительной веры…
А теперь… Теперь я знаю, что нигде и ничего нового не увижу, не услышу, и время будет только повторять мне старые сказки сначала. И мне, уже взрослому, прозревшему, будет стыдно слушать их. Мне будет стыдно слушать про Исава, продающего брату Иакову право первородства за чечевичную похлебку. Мне будет стыдно и за малодушие одного, и за низость другого, мне будет стыдно за плутоватость их матери и за слепоту их отца — не телесную слепоту, — духовную. Мне будет горько быть опять зрителем живой картины новых крестовых походов детей ко Гробу Истины, — мне будет стыдно за их гибель, за повторение продажи их в рабство их же полководцами. Мне будет страшно увидеть новые живые факелы и новые костры во славу неразгаданных загадок. И когда я слышу теперь поступь приближающегося Времени, мне делается жутко…
И если я, как Агасфер, хочу смерти, то уже не себе только, — нет, — смерти себе и миру. Я не хочу больше ни ваших радостей, ни вашего сочувствия моим горестям, ни моего участия в горестях ваших. Я устал видеть бездарность всех народов земного шара в искании Истины и мирового Смысла Жизни, бездарность, еще не сумевшую до сих пор избавить себя хоть от какого-нибудь из бесчисленных переходящих из века в век страданий. Моя обнаженная от иллюзий душа сжимается от ужаса при мысли, что мне предстоит вечно быть свидетелем страданий человека от природы и человека от человека. И в минуты такого душевного ужаса мне хочется вычеркнуть из памяти всю прожитую мною вместе со всем миром жизнь, все бесконечные века, все тысячелетия и — забыв все, чему научили нас эти века и тысячелетия, разрушив в самой душе своей все, что создано жизнью, вернуться к Хаосу.
Потому что мое Великое Знание не дает мне чистой, ничем не испорченной радости. Оно не сулит мне ее и в будущем, а судит, вместе с открытием новых знаний и новых идей, ряд новых переворотов, несчастий, страданий, — торный путь все к тому же концу, к Хаосу. Так уж чем скорее, тем лучше!
Знание разрушило у меня все веры — от младенческих мифов до веры в незыблемость и силу самого знания. Но я уберег от него еще одну веру: в начало всех начал — в Хаос. Все в мире возрождалось, не возрождался еще только Хаос. И он должен быть, и будет.
Только Хаос может выделить из себя новое Творчество и дать ему новые элементы для новых творений. Дух Нового Бога пронесется над возрожденным Хаосом, — дух Бога, не имеющего ничего общего ни с одним из наших старых богов, с которыми у нас столько неоконченных и нераспутанных счетов, — и этот новый Бог создаст новый, лучший, полный красоты и гармонии мир, ни в чем не похожий на ту хаотическую плесень земной коры, которую мы называем человеческой жизнью…
И… в бессонные ночи, когда моя душа отрешается от тела и уносится, вольная, пытливая, в даль веков и в бездонную глубь мирового пространства, мне кажется, что я чую уже надвигающийся Хаос и над ним дуновение Духа Божия. И я живу новой жизнью Мечты, Сердца и Разума в новом мире… в мои бессонные ночи…
Светает… Опять светает! Еще новый день в старом мире
Если б только уснуть!..
Впервые: журнал «Пробуждение»,№ 6, 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.