В мертвый час (Тренёв)

В мертвый час
автор Константин Андреевич Тренёв
Опубл.: 1928. Источник: az.lib.ru

Константин Андреевич Тренев.
В мертвый час

править

В доме отдыха был мертвый час. Во дворе, в парке было тихо и пусто.

Поднимающиеся от моря в гору кипарисы тоже стоя отдыхали.

Повар Семен Клоков отдыхал в тени огромной шелковицы, ронявшей на землю кровавые ягоды.

Мимо прошел отдыхающий — тамбовский чернорабочий Уткин.

— Хорошо покормил, Лексеич, спасибо!

Уткин, худой, со впалой грудью, повалился рядом с Клоковым. Клоков был толст. Полузакрыв белыми ресницами мутно-голубые глаза, сердито смотрел на тонкие босые ноги Уткина.

— Вас, чертей, чем ни накорми — слопаете. Глядеть противно. Нешто я на таких людей привык работать!

— На каких же?

— Министры, все высшие чины империи в нашем отеле останавливались. Высшая кулинария!

— Вон оно куды!

— Покормили подлецов, попили они нашего поту-крови. Главный повар всегда был француз. Теперь на черта это кому сдалось? Перемрут старые мастера — и конец высшей кулинарии. И кулинарии конец, и России конец. Пропала.

— Как пропала?!

— Ну вот! Ему про гостиницу «Россия», а он про эс-сесер! В двадцать первом годе зашел я на кухню, а там только шрапнель на пятьсот человек. Заплакал и ушел.

Распахнув рубаху, сердито стал чесать грудь. На груди сквозь рыжие волосы видна татуировка: крест, над ним полумесяц и звезда, по сторонам — копье и знамя.

Уткин всмотрелся, спросил:

— В белогвардейцах, что ли, был?

— Нет, это еще молодым баловался. Пробовал кислотами смывать — не берет.

— Рентгеном нужно или радио.

— Теперь без надобности. Только вот на пятки ступать не могу. На непогоду крутит — криком кричи.

— А-а, да ужли ж в пятку отдает?

— А куда ж?

— Раз на грудях же разрисовано…

Клоков молча посмотрел на тополь. Листья его чуть трепетали и вились, как белые бабочки.

— Нарисовано на грудях, а били по пяткам.

— Да кто бил-то?

— Бил кто? Ремни, брат, у них такие, крученые. В квасу мочатся.

— Ишь ты. До чего, скажи, доходят!

— Доходят.

— Значит, так жестче забирает?

— Да, то как же.

— Да это кто же бил-то?

— Это? Контрразведка.

— А-а, за звезду, что ли?

— Нет, по мобилизации. Отказался было по причине беркулезу.

— Али ты беркулезный?

— Обязательно.

— А комплекция быдто не дозволяет.

— Через бацелы признали. Положили на испытание: «Плюй в баночку». Я, конечно, наплевал и баночку жене передал. Та с баночкой, конечно, к товарищу. А тот, действительно, с бацелами, как полагается: вскорости в чахотке помер. Наплевал мне в баночку — отставка.

— Ну это ловко.

— Через три месяца на фронте у них неустойка. Опять меня в комиссию: «Гож». — «Как так гож, когда в документах бацелы?» --«Гож». — «Раз беркулезный и при ба-целах, — не имеете права». — «Нам, — говорят, — ваши бацелы — тьфу! Ничего не стоют внимания». Тут мне, конечно, кровь в голову: «Как так — тьфу? Через эту самую бацелу рабочий человек при смерти лежит, а вам--тьфу? Не стоит внимания? Значит, так об трудящихся понимаете? Будь вы прокляты, чтоб я за вас, буржуев, воевал!» И конечно, матом. Ну, меня в центральную гостиницу взяли.

Клоков замолчал. Уткин подождал и спросил:

— В гостинице чего же?

— А там контрразведка. Сейчас это за меня взялись вон энти, что с косыми глазами, как их..,

— Китайцы, что ли?

— Китайцы — это у красных. А эти с Кавказа. Увидали, конечно, грудь: «Большевик?» — «Никак нет». — «А зачем звезда поверх креста?» Ну, разложили. Два бьют, третий что-то по-ихнему: «Гус, бус», — считает. Стал и я считать. До сорока с чем-то досчитал — дале память потерял. Калмыки они называются, вот как! Калмыки, да. Очнулся на пустыре, наглый как мать родила. Дай-ка.

Взял у Уткина папироску, затянулся.

— Губу там же откусил, что ли?

— Нет, это уж в двадцать третьем году, в кампанию безбожников. Под пасху, манифистацию делали. Все, конечно, как следует. Кто чем нарядился. Меня главным чертом украсили, Суткин — попом взялся. Только гляжу: патрахиль задом наперед надел. Ничего, сволочь, не понимает, что к чему. Дале как заорет: «Благослови, вла-дыко!» А я в Ливнах три года дискантом пел. Конечно, кровь мне в голову. Схватил его за патрахиль да по шее — раз: «Переверни, сволочь, наперед!» А он, заместо того чтобы внимание взять, и вцепись зубом в губу… Обвертел я ему, конечно, патрахиль круг шеи — задушил бы, кабы ребята не вырвали. Ну, зараз буза: «Контрреволюция! За попов заступается!..» На кой мне попы! Я, как повенчался, — в церкви не был. Ну, только ежели ты попа передразниваешь, так чтоб сходство было. С дьяконом его не путай! Душу не мути! И ежели ты в леригии, как божий сазан, то какой же ты с ею борец! Морду, сукину сыну, своротить!

— Это ты верно! --сказал Уткин. — За религию все должны заступаться.

Клоков молча посмотрел на его замасленный картуз, потом сказал:

— Вот такая же дура и баба у меня. После этой драки пирогов напекла! «Ты, — говорит, — за веру кровь пролил. Это тебе, конечно, засчитается!» Во до чего невыносимая!.. А уйти никак невозможно.

— А тебе нужно от ей уходить?

— Необходимо.

— Другая, что ли, есть?

— На черта мне другая. Тут одну не сбудешь.

— Да в ей порок, что ли, какой?

— Пороку в ей, положим, никакого, а только стерва. Забрала в руки — ходу нету. «Давай, — говорю, — Лександра, полюбовно разойдемся»,

— А она чего ж говорит?

— Что, мол, бог соединил — человек пущай не разлучает. На табак вот не дала. Дай-ка, брат, мелочишки.

Уткин достал из кармана мелочь и, положив на траву, сказал:

— Тут бить надо.

— Бить я в общем смысле, конечно, любитель. Ежели кровь в голову. Ну, жену не трогал.

— Никак?

— Да, можно сказать, допрежь почти никак. Ну, при советской власти решил бить. Так рассчитал: закон теперь на это строгий. Сама не уходит — силом отберут.

Уткин приподнялся на локте, уставился в лицо Клокова проснувшимся взглядом:

— Чего ж вышло?

— Чего вышло? Вот чего вышло.

Клоков раскрыл рот и потыкал пальцем в щербину. Уткин тоже раскрыл рот:

— Все выбила?!

— Ну хоть не все, отчасти. Выскочила к соседям, крику наделала — только скандал вышел.

Уткин сердито бросил картуз на траву:

— Ну ж, действительно, подлая какая ж, а?.. Так ты судись, обязательно!

— Суда тут не выходит: в положении обороны, называется, ударила.

— Тьфу ты, скажи на милость! — беспомощно откинулся на траву Уткин. — Что ж это за законы, чтоб законному мужу зубы выбивать?

Вдруг он вскочил:

— Слушай, так ты ж вот чего: ты прямо в загс! Там же тебя сразу и разведут!.. Ах ты ж чудак!

— А ты — дурак. Ну, дале что?

— Да тогда уж она на тебя никаких правое не имеет: иди куда хочешь!

— Чего ж это мне из своего дома идти? Ловко выдумал! Да у меня сад — баргамотов одних полсотни!

Уткин не сдавался:

— Знаешь чего, а ты дом продай! Деньги в карман — и пошел.

— А кто ж его купит?

— Дом-то?

— Ну да.

— С садом?

— С садом.

— Да ежели любитель наскочит!..

— Наскакивали уж, да отскакивали. Говорит: весь свой замужний век в своем доме прожила, в ем и помру, в ем и голову, кому хошь, развалю.

— Тьфу ты, оказия… Чего ж теперь делать?

— Чего делать? Вас, хамов, кормить.

Наступило молчание. Оба смотрели вниз, сквозь решетчатую ограду. Видно было, как плыли по голубому морю бесчисленные белые птицы — гребни. Плыли, ныряя. к дальнему скалистому берегу и били в него белыми крыльями. А на помощь им от горизонта плыли новые и новые стада.

Уткин отвел наконец глаза и сказал:

— Знаешь, что я тебе разобъясню?..

— Ну?

— Баба у тебя правильная — вся чисто!

— Так. Дале что скажешь?

— И раз она век с тобою в своем доме прожила, то обязана она до смерти жить! И правое у тебя никаких нету.

— А ты вот что, — остановил Клоков на его лице сонный взгляд, — ежели в дураках век прожил, то так до смерти и живи, чтоб ты сдох.

И, придвигаясь к Уткину, добавил:

— А не сдохнешь, сволочь, убью.

Уткин взглянул в побагровевшее лицо Клокова и опасливо откатился прочь под шелковицу. И, пока Клоков шарил по траве рукой, на всякий случай приподнялся на колени и сказал:

— А ты замест того, чтоб людей убивать, сперва двадцать пять копеек назад отдай!

Клоков подобрал с земли деньги, закурил и спокойно ответил:

— Очень мне нужно тебя убивать.

— Все равно отдай.

— Да у меня уж кровь от головы отлила. Ложись рядом. Скорей соснем.

Через минуту он громко храпел, а Уткин лежал рядом и все смотрел на ныряющих белых птиц.

1928


Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.