Избранные разсказы М. П. Арцыбашева, А. П. Каменскаго, В. В. Муйжеля.
«Т-во Худож. Печати», Ивановская, 14. С.-Петербургъ. 1908
I.
правитьМы долго ждали весны, и когда она, наконецъ, настала, то въ свободное время чаще всего ходили къ рѣкѣ. Она уже вошла въ берега, но вода ея была еще мутна, не потеряла красновато-бураго цвѣта и время отъ времени по ней плыли, тихо и непрерывно кружась, небольшія льдины — отсталые солдаты большой арміи льда, прошедшаго на прошлой недѣлѣ. Изрѣдка среди нихъ попадались обломки дерева, разбитыя лодки, вывороченныя съ корнемъ коряги — результаты опустошительнаго въ этомъ году наводненія — и все это такъ же, какъ и почернѣвшія хрупкія льдины, медленно и безостановочно кружась, проплывало мимо и исчезало за поворотомъ рѣки, гдѣ дрожала и струилась прозрачно голубая даль. Въ этомъ постоянномъ неторопливомъ движеніи было что-то влекущее, большое и радостное. А отъ веселаго, непривычно яркаго солнца, отъ крѣпкаго вяжущаго запаха мокрой земли и вялой прошлогодней травы — хотѣлось смѣяться, и грудь подымалась глубокими, сильными вздохами…
Понтя долго смотрѣлъ вдаль, смущенно улыбался и мнѣ казалось, что опъ хочетъ сказать что-то большое и значительное, что могло бы выразить и радость весны, и наслажденіе жизнью, и восторгъ ослѣпительнаго, смѣющагося солнца. Но онъ потиралъ свои большія красныя руки, тянулъ короткіе рукава заношеннаго сюртука в молчалъ.
Я глядѣлъ на синее небо, отъ котораго отвыкъ за долгіе зимніе мѣсяцы, на сверкающую подъ солнцемъ рѣку, щурился и замѣчалъ:
— Хорошо…
Понтя быстро взглядывалъ на меня, опять улыбался кроткой и какъ бы стѣсняющейся чего то улыбкой, странно гармонировавшей съ его грузнымъ, неуклюжимъ тѣломъ, и, какъ всегда, тотчасъ же соглашался:
— Совершенно вѣрно; прекрасно!
И опять потиралъ руки и тянулъ себя на рукава, словно стараясь сдѣлать ихъ длиннѣе.
Потомъ мы шли черезъ садъ домой — я въ свою контору, гдѣ солнечные лучи казались тусклыми и безжизненными отъ запыленныхъ, грязныхъ оконъ и черныхъ шкафовъ съ дѣлами и книгами, a Понтя по хозяйству — въ конюшню или людскую, или въ домъ.
У воротъ сада мы разставались. Понтя, по обыкновенію сгорбившись и какъ-то весь сжавшись, быстро шелъ во дворъ и я долго смотрѣлъ ему въ слѣдъ. Онъ былъ еще не старъ, но глядя на его сутулыя, поднятыя кверху плечи, въ которыя глубоко шла коротко остриженная понурая голова, на согнувшуюся квадратную спину и на прямыя огрубѣвшія руки — можно было подумать, что онъ жилъ много и долго и что жить ему было скучно. Онъ былъ некрасивъ — черты лица были грубы и аляповаты — но изъ маленькихъ, зеленоватыхъ глазъ далеко ушедшихъ въ провалившіяся ямы орбитъ, глядѣло что-то большое, безнадежное и унылое. И почему-то — когда я смотрѣлъ въ эти глаза — y меня въ воображеніи рисовался старый, сѣдой волкъ, съ вылѣзшей, сбившейся комами шерстью и торчащими ребрами, прожившій всю жизнь среди занесенныхъ снѣгомъ, холодныхъ и безконечно угрюмыхъ полей одиноко, уныло и голодно…
Онъ съ малыхъ лѣтъ, кажется, съ третьяго класса гимназіи, прожилъ безвыѣздно въ имѣньи дяди, земскаго начальника Лопухова, y котораго я служилъ писцомъ. Все это время онъ велъ сложное и трудное хозяйство большого разореннаго имѣнія, почти не дающаго дохода, заложеннаго въ разныхъ банкахъ, требовавшихъ огромныхъ процентовъ, которыхъ взять было не откуда. Иногда по вечерамъ онъ приходилъ ко мнѣ и, волнуясь, жаловался, что y него нѣтъ больше силъ, что здѣсь невозможно вести хозяйство, что скоро онъ все броситъ. Когда онъ говорилъ — a говорилъ онъ разбросанно, экая и запинаясь, — онъ смущенно потиралъ свои большія красныя руки и тянулъ рукава стараго, Богъ знаетъ когда сшитаго сюртука.
Я жилъ въ старомъ, разваливающемся флигелѣ имѣнья, гдѣ помѣщалась контора. Флигель этотъ былъ прежде баней, потомъ людской, потомъ брошенъ совсѣмъ. Когда понадобилось помѣщеніе для присутствія — въ немъ устроили контору. Зимой тамъ было холодно и спалъ я, покрывшись сверхъ одѣяла шубой, просыпался ночью отъ холода и приходилъ въ отчаяніе. Съ весны въ немъ оказалась ужасная сырость и часто бывало, что какое-нибудь залежавшееся долго въ шкафу дѣло покрывалось мелкими бѣлыми грибками. Когда было солнце — я выносилъ дѣла на крыльцо и сушилъ ихъ.
Если y меня выпадалъ свободный вечеръ и если мнѣ не хотѣлось сидѣть одному, я отправлялся къ Понтѣ въ большой домъ. Понтя занималъ низъ дома и жилъ тамъ съ дальней родственницей Лопухова, старой старушкой. Самъ Лопуховъ помѣщался наверху и внизъ сходилъ только къ обѣду. Онъ давно и неизлѣчимо болѣлъ, желудокъ его отказывался варить, a все тѣло было разбито жестокимъ ревматизмомъ, отъ котораго руки и ноги гнулись туго и съ болью, a на суставахъ образовались твердыя, болѣзненныя припухлости. Иногда болѣзнь обострялась, и тогда онъ ѣхалъ на лиманъ или за границу, выписывалъ массажистовъ, совѣтовался съ профессорами; но все это дѣлалось порывами, временно, когда болѣзнь въ конецъ измучивала его старое тѣло, и едва только наступало облегченіе — онъ возвращался назадъ, въ свой старый большой домъ, гдѣ жилъ одиноко и замкнуто, раздражаясь обиліемъ запущеннаго дѣла и браня все и всѣхъ.
Придя къ Понтѣ, я садился y окна, закуривалъ папиросу и мы начинали говорить. Говорили мы о томъ, что вычитывали за день въ газетахъ, высказывали всевозможныя предположенія и Понтя всегда соглашался со мною. Спорили мы мало и рѣдко, но часто посреди разговора внезапно умолкали и тогда чувствовали нѣчто похожее на зависть къ тому, что гдѣ-то живымъ и кипящимъ ключемъ бьется интересная, разнообразная жизнь въ то время, когда мы сидимъ въ старомъ, погруженномъ въ мертвое молчаніе домѣ. Эта жизнъ представлялась намъ чѣмъ-то огромнымъ, яркимъ и необычнымъ настолько, что было похоже, будто она происходитъ гдѣ-то очень далеко, гдѣ живутъ особые сильные люди, которые борятся, рискуютъ, иногда умираютъ, но за то бываютъ счастливы.
И Понтѣ, и мнѣ хотѣлось вырваться отсюда, но я прожилъ здѣсь зиму покойно и обезпеченно, и было трудно рѣшиться уйти изъ теплаго угла, опять искать работы, нуждаться, быть можетъ голодать. А Понтя былъ занятъ хозяйствомъ; каждый день рождалъ свою работу и свои хлопоты и, какъ слабый огонекъ, въ немъ гасло желаніе счастья и жизни, задавленное тяжестью трусливыхъ обыденныхъ мыслей…
Ми говорили, старушка дремала на диванѣ и только изрѣдка подымала голову, удивленно мигала красными вѣками и сокрушенно шептала:
— Боже мой, Боже мой — что съ нами будетъ!.. — потомъ опять опускала голову и продолжала дремать.
Иногда Понтя, какъ-то особенно конфузясь и пожимаясь, вставалъ, прохаживался нѣсколько разъ по большому угрюмому залу и покашливалъ.
— Развѣ сыграть что-нибудь? что-то давно не игралъ я, — робко говорилъ онъ и подходилъ къ большому, похожему на гробъ, фортепьяно.
Онъ открывалъ крышку, струны глухо и недовольно гудѣли, сердясь за нарушенный покой ихъ. Понтя садился къ клавіатурѣ и осторожно, словно боясь разбудить тишину дома, бралъ нѣсколько аккордовъ.
Игралъ онъ плохо, техники никакой y него не было, игралъ онъ рѣдко, но почему--то — слушая по вечерамъ его игру — мнѣ становилось особенно тоскливо и грустно. Я сидѣлъ y окна, курилъ папиросу за папиросой, смотрѣлъ, какъ въ саду путались и мѣшались тѣни, сквозь которыя не смѣло пробирались тусклые бѣлые лучи мѣсяца, слушалъ такіе же робкіе и осторожные, какъ эти лучи, звуки стараго фортепьяно — и мнѣ становилось жаль того, чего уже нѣтъ, было обидно за безполезно прожитую жизнь, за то, что вся она прошла такъ тупо и вяло и нѣтъ въ ней ничего такого, что было бы ярко, сильно, красиво…
Я сидѣлъ и курилъ, старушка дремала на диванѣ, по временамъ подымая голову и бормоча что-то, въ залѣ было темно, особенно въ углахъ и y стѣнъ, гдѣ правильнымъ порядкомъ выстроились старинные стулья и кресла съ прямыми спинками и жесткимъ сидѣньемъ, a въ воздухѣ расплывались негромкіе придавленные аккорды. И такъ проходилъ иногда часъ, иногда два, иногда больше…
Потомъ мы садились ужинать. Кухарка Пашка накрывала на столъ, ставила графинъ водки, закуску, молоко. Мы выпивали съ Понтей по двѣ рюмки, ѣли и опять говорили, причемъ Понтя опять во всемъ соглашался съ мной. Послѣ ужина я уходилъ къ себѣ во флигель, унося въ душѣ смутную, безотчетную тоску и тупую скуку.
Лежа въ постели, я долго не могъ заснуть и долго смотрѣлъ въ свѣтлый квадратъ окна. Въ саду попрежнему путались и мѣшались неопредѣленныя тѣни, лучи мѣсяца таинственными полосами тянулись въ комнату, шевелились, словно чьи-то цѣпкія корявыя руки, вѣтви давно уже мертвой бузины. Казалось, все было тихо, но въ этой тишинѣ рождались и жили тысячи звуковъ, неслышныхъ днемъ и непонятныхъ ночью… Гдѣ-то въ землѣ подъ поломъ трещала медвёдка; какая-то птица жалобно и обиженно высвистывала въ саду; на дворѣ брякала желѣзная цѣпь и скрипѣла проволока: Это Солдатъ — старый сизо-сѣрый песъ бѣгалъ около конюшни… У рѣки на болотѣ что-то ухало… Въ углу комнаты осторожно, какъ воръ, скреблась мышь…
Становилось жутко. Я закутывался плотнѣе въ одѣяло, обертывался къ стѣнѣ и старался заснуть.
II.
правитьПо праздникамъ, когда работъ не было, мы съ Понтей передъ обѣдомъ ходили гулять. Шли мы черезъ небольшую березовую рощицу, изъ которой выбѣгала дорога въ усадьбу, грязная, съ размытыми, глубоко выѣзженными колеями, въ которыхъ стояли большія свѣтлыя лужи воды. По сторонамъ толпились тоненькія слабенькія березки съ блѣдной, едва начинающей зеленѣть листвой и яркими бѣлыми стволами. Между ними торчали молодыя темныя елки и тамъ, гдѣ нижнія вѣтви ихъ приникали къ черной, усыпанной прошлогодней листвой, землѣ — y самыхъ стволовъ — въ тѣни, — еще лежалъ грязный, разлагающійся и медленно убывающій снѣгъ. Глядя на него и потомъ на голубое небо, на веселую зеленѣющую толпу веселыхъ березокъ, по стволамъ которыхъ, медленно шевелясь, ползали живыя пятна солнечныхъ лучей, — какъ-то не вѣрилось, что еще совсѣмъ недавно этотъ снѣгъ окутывалъ землю и было холодно, тускло-сѣрое небо низко нависало надъ землей, a тоненькія голыя березки безсильно мотались съ жуткимъ и зловѣщимъ шумомъ подъ напорами суроваго зимняго вѣтра…
Потомъ тянулись широкія поля — черныя, мокрыя, крѣпко пахнущіе перегнивающимъ навозомъ и мокрой землей. Дорога вилась между ними бойкой змѣйкой, сверкая лужами воды, по ней иногда ползла, увязая въ колеяхъ, крестьянская телѣга и черные, бѣлоносые и солидные грачи, бродившіе по бороздамъ, провожали ее долгими, внимательными взглядами.
Мы подходили бъ мельницѣ, гдѣ лѣтомъ былъ мостъ, a весною ходилъ паромъ. У мельницы всегда было много народу, толпились мужики, сновали торопливыя звонкоголосыя бабы и плотной кучей стояли сдвинутыя телѣги. Паромъ былъ небольшой и перевозилъ только по три телѣги, очереди приходилось ждать долго, но никто на это не ропталъ, потому что времени y всѣхъ было много и некуда было торопиться.
Толпа была праздничная, говорливая, звонко смѣющаяся и веселая. По первому впечатлѣнію казалось, будто эти люди никогда не испытывали нужды и голода, не жили въ темныхъ душныхъ избахъ, не несли огромнаго, неоправдывающаго себя труда, и жизнь ихъ была не тусклой сѣрой смѣной полуголодныхъ и темныхъ дней, a веселымъ солнечнымъ праздникомъ. Народъ былъ все изъ окружныхъ деревень — мы знали всѣхъ и всѣ знали насъ и отъ этого легко завязывались разговоры и появлялось свободное, не стѣсняющее отношеніе. Паромщики, приставая и отваливая, весело по-солдатски покрикивали, мужики отшучивались и суетились, вгоняя упирающихся лошадей на плотъ, бабы кричали и пугались, и было весело. Живая струя живой жизни билась сильной весенней волной и отъ этого чудилось, будто не сегодня-завтра должно случиться что-то важное и хорошее, чему стоило радоваться, какъ обновленію жизни.
Въ одно воскресенье на мельницѣ было особенно много народу. Въ понедѣльникъ въ городѣ была конская ярмарка, мужики ползли туда почти изъ каждой деревни и y парома образовался цѣлый клубъ. Еще издали слышны были смутный гулъ голосовъ и скрипъ телѣгъ, въѣзжавшихъ на колебающійся, неустойчивый плотъ.
— Господа сенаторы — изъ которой вы конторы?! — приподымая шапку, крикнулъ намъ навстрѣчу крѣпкій, большебородый мужикъ съ бѣльмомъ на правомъ глазу, отчего онъ на все смотрѣлъ искоса, съ лѣвой стороны.
— Здравствуй, Семенъ, здравствуйте братцы, — улыбаясь отвѣчалъ Понтя, — какъ дѣла?
— Что-жъ дѣла? Покуда что оно, конешно, живемъ, ожидаемъ лучше, — промолвилъ стоявшій съ Семеномъ старикъ съ бѣлыми пушистыми волосами, постоянно налѣзавшими на его морщинистый коричневый лобъ, отчего онъ часто и быстро взмахивалъ головой, какъ лошадь, которой хомутъ давитъ шею; звали его Собакинымъ.
— A ты вотъ, писарь, скажи-ка намъ, — обратился ко мнѣ третій мужикъ, Парфенъ, — дадутъ намъ способія алибо нѣтъ?
— Прошеніе отправилъ земскій, a дадутъ ли, нѣтъ — не знаю…
— A поскольку въ васъ прошено? — спросилъ молчавшій до сихъ поръ хмурый и серьезный Касьяновъ. Онъ былъ изъ дальней деревни и теперь велъ на конную статнаго красиваго жеребца. Самъ онъ пособіемъ не пользовался, такъ какъ считался зажиточнымъ крѣпкимъ хозяиномъ.
— По три пуда…
— На ѣдока, ай на душу?
— На ѣдока…
— Не дадутъ. Полтора дадутъ, a по три нѣтъ.
— Полуторами не пробиться.
— A ужъ тамъ какъ хочешь…
— Ты погоди говорить, — вступился Семенъ, — можетъ мы и сами не возьмемъ!
— За что такъ?
— A такъ… Какъ потянутъ съ тебя податя, такъ ты и до того помрешь… Чай не плочены? — обратился онъ къ Собакину.
— У насъ ни въ кого не плочены… Только что на правленіе волостному да писарю съ помощникомъ до рублю съ души дадена…
— Вво-о-во! Теперь тебя, раба Божія, и возьмутъ за это самое мѣсто: сперва податя отдавай, апосля того способіе получи!…
Семенъ ухмылялся, щурилъ свой единственный глазъ и было страшно смотрѣть на этотъ живой и лукавый глазъ, въ то время какъ другой неподвижно стоялъ тусклый и мертвымъ пятномъ. Семенъ всегда усмѣхался, глядѣлъ искоса, сбоку и говорилъ такъ, что нельзя было разобрать говоритъ ли онъ серьезно или шутитъ.
— Податя и такъ никто не платитъ и платить не будетъ… Да и откуда возьмешь — колибъ и хотѣлъ? Хлѣба не вышло, ленку тожъ не далось…
— Я тебѣ говорю, — бубнилъ въ другомъ концѣ угрюмый Касьяновъ, — ежели такъ будетъ — конецъ значитъ… Потому — будемъ такъ говорить — я хозяинъ самостоятельный, хозяйство y меня справное — эвона жеребца какого выходилъ, — a ежели такъ будетъ — кинь все и иди на бѣлыя воды, на шелковые берега!…
— Ишь, — подмигнулъ Семенъ, — забрало стараго за живую душу!…
Подвалилъ паромъ и сразу все засуетилось и задвигалось.
— Легче, легче, православные, чередъ держи! — кричалъ молодой парень паромщикъ, — утопнешь баба, куда прешь!…
Лошади бились, не хотѣли идти на шаткія доски помоста и ихъ пихали накатываемыми сзади телѣгами. Мужики пыхтѣли, кричали, изрѣдка вскрикивали пугливыя бабы и задорно, весело смѣялись ребятишки. Ожидающіе помогали тѣмъ, кто переправлялся, и потомъ опять возвращались къ мельницѣ на кучу сваленныхъ y стѣны бревенъ.
— …ну вотъ то-то я и говорю, — попрежнему глухо, какъ въ пустую бочку, бубнилъ серьезный Касьяновъ, — народу размножилось, раздѣлы, податя растутъ, a земли утѣсненіе… Какъ же тутъ прибавленію земли не быть? Безпримѣнно будетъ, и что ты мнѣ не говори, a будетъ! Потому безъ этого не можетъ быть — нельзя безъ этого, никакъ не возможно, сталось и будетъ! И не толкуй ты мнѣ, не вѣрю я тебѣ объ этомъ!
— Гляди, Миколай Касьянычъ, кабы намъ съ тобой съ графскаго Царевъ-Дара не нарѣзали, — ухмыльнулся Семенъ.
— Съ Царевъ-Дара ли графскаго, либо съ предводительшиныхъ Горокъ, либо еще откудова — тамъ дѣло десятое, одначе должно быть, — уклончиво отвѣчалъ Касьяновъ и полѣзъ въ карманъ за кисетомъ.
Что-то могучее и пока еще тайное, прячущееся въ темной глубинѣ деревенской жизни, билось нервной, наростающей волной. Мы съ Понтей читали газеты и знали, что гдѣ-то — въ Петербургѣ, Москвѣ, вообще гдѣ-то очень далеко, идетъ какая-то сложная, большая работа, но мысль наша не связывала ее съ обстановкой и людьми, которыхъ мы видѣли въ повседневной жизни. Когда же мы смотрѣли на мужиковъ, ловили загадочные смѣющіеся или задумчивые взгляды, слушали отголоски шутливыхъ и серьезныхъ разговоровъ, вспоминали отдѣльныя фразы и слова — намъ казалось, что въ жизнь этихъ изголодавшихся, полунищихъ, вымотавшихся на ничтожномъ надѣлѣ людей идетъ то большое и важное, что совершается гдѣ-то въ Москвѣ или Петербургѣ, вообще очень далеко.
И въ то время, когда кругомъ подъ свѣтлымъ солнцемъ двигались ходили, кричали и шумѣли люди, гдѣ-то глубоко, въ темномъ и невѣдомомъ уголкѣ мозга вставала большая и строгая мысль о вѣчномъ существованіи въ темныхъ закопченныхъ избахъ съ тусклыми, слѣпыми окнами, о безконечномъ рядѣ сѣрыхъ трудныхъ дней, о придавленномъ духѣ, о безволіи и безправіи. И остро, болѣзненно ярко хотѣлось веселой борьбы, хитрой и сильной, хотѣлось риска и побѣды, но не холоднаго, мертваго прозябанія и бездѣятельной скуки.
— Совершенно вѣрно, ну его къ черту, — говорилъ Понтя, когда мы возвращались домой, — брошу я все и уйду! Пускай онъ, какъ хочетъ, съ хозяйствомъ справляется — ну его къ черту! Вѣдь это не жизнь, a я не знаю, что такое… Уйду!
И онъ начиналъ мечтать вслухъ — робко, наивно и стыдливо — и говорилъ о той жизни, которой хотѣлось бы ему; говорилъ о рядѣ мучительно похожихъ одинъ на другой годовъ ушедшаго безвозвратно прошлаго, о горечи и тоскѣ, которыя охватываютъ его, когда онъ думаетъ объ этихъ годахъ.
Изъ мелочей жизни, изъ повседневной обыденщины, изъ того, что вся жизнь его дѣлилась тѣми работами, которыя надо было предпринимать сообразно времени года — складывалась большая темная туча и слабая душа его гасла и мертвѣла подъ нею и день за днемъ теряло то одно, то другое, что было такъ цѣнно и прекрасно и давало радость жизни.
Путаясь и сбиваясь, онъ доказывалъ мнѣ что ему здѣсь не за чѣмъ жить, что кромѣ скуки, это еще невыгодно. Жалованья онъ никакого не получаетъ, только что сытъ да одѣтъ, a вѣдь онъ не старъ и можетъ заработать кусокъ хлѣба. Онъ можетъ поступить куда-нибудь на службу, получать хотя-бы маленькое жалованье и это будетъ несомнѣнно выгоднѣе. Когда онъ говорилъ — все выходило дѣйствительно такъ, что ему не выгодно оставаться, a выгодно уйти и становилось страшнымъ, почему онъ сидитъ здѣсь.
Я шагалъ рядомъ съ нимъ, слушалъ робкій, запинающійся голосъ, смотрѣлъ на понурую, сгорбленную, чѣмъ-то удивительно напоминавшую стараго голоднаго волка фигуру его и думалъ о томъ, что Понтя никогда не уйдетъ отсюда. И отъ этого нѣжныя и трогательныя мечты его становились для меня скучными и безжизненными, и возбуждали не симпатію и участіе, a снисходительную жалость.
III.
правитьОбѣдали мы вмѣстѣ съ Лопуховымъ. Къ пяти часамъ на лѣстницѣ раздавались грустные медленные шаги, сопровождаемые мягкимъ постукиваньемъ палки съ резиновымъ наконечникомъ. Лопуховъ тяжело входилъ въ длинную и темную столовую, гдѣ небольшой обѣденный столъ и желтый ясеневый буфетъ казались одинокими и заброшенными, a старые потемнѣвшіе портреты по стѣнамъ глядѣли угрюмо и недоброжелательно. Время обѣда проходило напряженно и скучно. Говорилъ больше самъ хозяинъ, ворчалъ на болѣзнь, не позволявшую ему ѣсть того, чего ему хотѣлось, на Пашку, дурно сготовившую обѣдъ, на службу, съ которой много трудной и непріятной возни. Говоря, онъ задыхался, такъ какъ y него была, кромѣ ревматизма, старая запущенная астма. Было непріятно слушать его ворчливый недовольный голосъ, сопровождаемый хриплымъ затрудненнымъ дыханіемъ, отъ котораго толстая оплывшая грудь, повязанная не чистой салфеткой, подымалась порывистыми неровными толчками.
За обѣдомъ я говорилъ ему о полученной почтѣ и передавалъ ему содержаніе бумагъ. Это всегда вызывало въ немъ озлобленное раздраженіе, переходившее въ тупую злость на то, что ему мѣшаютъ жить такъ, бы онъ хотѣлъ, a заставляютъ думать и дѣлать то, что ему неинтересно и скучно.
— Ххх-а-а-а, — отхаркивался онъ, — не даютъ покоя! Говорите — перенесли дѣло въ съѣздъ? Идіоты! Чего имъ нужно, чего они ерепенятся? Дураки, драть некому… Тутъ человѣкъ боленъ, a они лѣзутъ… Много прошеній? Черти! Опять надо будетъ въ волостное ѣхать… Приговоръ къ чорту! Я его утверждать не буду, пусть жалуются. Дубины, сами не знаютъ, чего хотятъ… Есть начальство, думаетъ объ нихъ, ну сиди и работай! Тоже умничаютъ, приговоры составляютъ… Я вонъ вторую ночь не спалъ — проклятый ревматизмъ, ноги, какъ собаки, грызутъ!..
Онъ начиналъ говорить о своей болѣзни долго и скучно, a мы слушали и молча ѣли. И разсказъ также, какъ и неопрятное, большое и больное тѣло, будилъ не сожалѣніе и участіе, a брезгливость, похожую на презрѣніе. Я былъ здоровъ, молодъ и любилъ жизнь и мнѣ было странно и удивительно видѣть больного страдающаго человѣка, который настолько не цѣнилъ и не любилъ жизни, что сдѣлалъ изъ нея себѣ мучительное испытаніе. Какъ будто нарочно онъ задался цѣлью съ молодыхъ лѣтъ окружить себя такими условіями, которыя разбили его тѣло жестокой болѣзнью, ничего не дали для ума и чувства, a погасили въ немъ всѣ порывы и всѣ желанія, оставивъ скуку одиночества и ужасъ постепенно сознательнаго умиранія. И еще странно было то, что онъ изо всѣхъ силъ старался поддерживать всѣ тѣ условія жизни, которыя сдѣлали его больнымъ и сиротливымъ: онъ не читалъ газетъ, потому что они раздражали его извѣстіями о какой-то новой жизни, вступившей въ борьбу со всѣмъ старымъ и отжившимъ: всякое проявленіе свободной мысли онъ давилъ со всей безпощадностью человѣка, y котораго хотятъ отнять лично ему принадлежащее. И это было нелѣпо потому, что все, за что такъ яростно боролся онъ, и сдѣлало его жизнь мертвымъ, никому не нужнымъ прозябаніемъ, полнымъ тоски, боли и скуки.
Если я служилъ y него писцомъ и жилъ въ тѣхъ же условіяхъ, что и онъ — то это было временно, не надолго, a онъ прожилъ такъ всю долгую жизнь и подъ конецъ ея нажилъ ревматизмъ, астму и разорился.
Глядя на него, я не могъ вообразить его молодымъ, здоровымъ, счастливымъ. Казалось, будто все то, что бываетъ въ жизни всѣхъ людей, — смѣхъ, счастье, любовь, — миновало его, прошло гдѣ-то стороною, и онъ всегда былъ такимъ больнымъ, раздражительнымъ и старымъ и всегда одинокимъ.
Отъ этого получалось впечатлѣніе какой-то мертвенности, какъ будто здѣсь не было жизни, a была смерть. И по странному непонятному недоразумѣнію въ этомъ мертвомъ углу полуживой человѣкъ дѣлаетъ кому-то и для чего-то нужное дѣло, вершитъ чью-то судьбу, служитъ винтомъ большой и сложной машины жизни…
Послѣ обѣда мы шли въ контору и тамъ занимались часа два. Я подавалъ ему пакеты — большіе и маленькіе — подписанные то бойкой рукой волостного писаря, то каракулями сельскаго старосты, то отчетливымъ яснымъ почеркомъ чиновника канцеляріи губернатора. Всѣ они были не похожи одинъ на другой, но въ каждомъ изъ нихъ чувствовалось что-то однородное съ другими: вездѣ были поставлены номера и то, что они въ себѣ заключали, сухія, безжизненныя формулы, въ которыя люди хотѣли заключить жизнь. И когда я ихъ подавалъ одинъ за другимъ Лопухову — мнѣ казалось, будто тѣ, кто посылалъ ихъ, были такіе же больные, полуживые и одинокіе люди, какъ и ихъ получатель. И еще казалось, будто писавшіе эти бумаги люди не понимаютъ большого, важнаго, чѣмъ полна разбуженная весною жизнь и что понимаетъ угрюмый, серьезный Касьяновъ.
Держа толстыми короткими пальцами бумагу — чуть-чуть дрожащими и слабыми — Лопуховъ долго смотрѣлъ на нее прищуренными больными глазами, тяжело дыша и сопя носомъ.
— Дураки, опять приговоръ постановили… идіоты, — бормоталъ опъ, — a эта дубина за порубку съ нихъ ищетъ… Какъ же… Возьмешь съ нихъ, пьяницъ! Какъ, пьянствовать, то есть деньги, a платить нѣту… A вы опять не написали пропинскому старшинѣ? Опять не написали? — повышая голосъ говорилъ онъ, — что же это такое? Надо, я думаю, дѣло дѣлать, a не…
Онъ разворачивалъ новую бумагу и вспыхивалъ.
— О чертъ? Прорвало ихъ съ этими приговорами! Все равно ни черта не дадутъ, a просятъ дубины… Вѣдь отвѣтили имъ разъ — вы послали? Послали вы отвѣтъ имъ?.
Онъ перевелъ на меня тусклый взглядъ выцвѣтшихъ бѣлесоватыхъ глазъ и, хрипя, повторялъ:
— Посла… ли?
Я отвѣчалъ односложно и умолкалъ. A онъ продолжалъ ворчать и браниться, какъ бы желая излить всю горечь своей злобы на то, что ему, старому и больному, приходится думать о чужихъ неинтересныхъ дѣлахъ, потому что ему нужны деньги, a я могу обо всемъ этомъ не думать, а дѣлать только то, что мнѣ скажутъ.
Идіоты, дураки…дубины… Драть некому!..
Подъ конецъ занятій Лопуховъ немного успокаивался и начиналъ философствовать.
— Аграрные безпорядки… земли нѣтъ… жрать нечего… — пыхтя говорилъ онъ, — ххха-а, пьянствовали бы больше! Подати платить нечѣмъ, a монополька торгуетъ… Черти! Власть нужна! Разумная, твердая власть… Всѣ эти земства, единицы тамъ какія-то, все это ерунда… ххха-а-а! Мужики это ребята: они здоровы, сильны, иногда работаютъ, какъ волы, иногда пьянствуютъ, какъ черти, но они ребята, надъ которыми… ххха-а-а, — надъ которыми должна быть твердая опека… Да-съ, безъ послабленій, справедливая, но строгая — ххха-а-а — строгая опека. Обязательно! Безъ нея ни шагу! Эту опеку должны взять на себя лучшіе люди — дворянство… да! Хха-а, проклятая астма… A они — революціи, аграрные безпорядки… Ерунда, глупости все!
Заходящее солнце съ трудомъ пробиралось въ мутныя стекла оконъ, въ комнатѣ пахло сыростью и мышами, a въ ушахъ медленно и трудно, какъ капли изсякшаго уже источника, отдавались глухія, мертвыя слова. И въ умѣ упорно и назойливо стучала старая, давно знакомая мысль:
— «Нѣтъ, ну его къ черту, надо уходить… И чего я сижу здѣсь, спрашивается»…
IV.
правитьПередъ конторой стояла толпа безъ шапокъ, и теплый, мягкій вѣтерокъ, залетавшій съ поля, шевелилъ сѣдые, черные, русые и рыжіе спутанные и расчесанные волосы мужицкихъ головъ. Мужики были выборные отъ своей волости — впереди стояли сельскіе старосты, въ большинствѣ пожилые, почтенные, одѣтые почище другихъ. Дня три тому назадъ я писалъ повѣстку по обществамъ, приказывая отъ имени земскаго начальника явиться для соотвѣтствующаго внушенія по дѣлу о волостномъ старшинѣ Федотовѣ. Дѣло это заключалось въ томъ, что вся волость хотѣла смѣстить ворующаго крестьянскую казну старшину и составила объ этомъ приговоръ, a земскій начальникъ приговоръ не утвердилъ и вызвалъ выборныхъ.
Теперь Лопуховъ, стоя на крыльцѣ конторы, задыхаясь и отхаркиваясь, пробиралъ сельскихъ старость и выборныхъ отъ волости за самоуправство.
Мужики стояли молча; — которые постарше, изъ вѣжливости глядѣли въ землю и пощупывали концы бородъ, болѣе молодые чуть замѣтно усмѣхались и смотрѣли на земскаго начальника веселыми, смѣющимися глазами.
Лопуховъ горячился, ругался, грозилъ и время отъ времени взмахивалъ короткими красными руками. У него не было переднихъ зубовъ, онъ шепелявилъ и когда говорилъ, то брызгалъ слюной такъ, что съ нимъ было противно разговаривать.
— Самовольничать? Старшину долой? Намъ начальства не нужно, сами больно умны стали, — кричалъ онъ, — воинской команды захотѣли? Я вамъ покажу какъ такіе приговоры составлять! Это я знаю, это все демкинскій учитель — его работа! Въ тюрьму захотѣли?! Ххха-а-а!
Онъ задохнулся и закашлялся, хотѣлъ топнуть ногой, но ревматизмъ больно укололъ колѣно и, сдѣлавъ страдальчески безсильное, какъ y плачущаго ребенка, лицо, онъ нагнулся и сталъ растирать обѣими руками ногу. И когда боль немного утихла, онъ снова сталъ кричать и браниться, угрожая то тюрьмой, то воинскимъ постоемъ.
Мужики попрежнему молчали и я видѣлъ, что они пришли сюда и молчатъ только потому, что пока еще нужно слушать то, что говоритъ земскій, но что въ сущности это не важно и не нужно и считаться съ этимъ не приходится. И было ясно, что все это внушеніе, вмѣстѣ съ страшными словами и утрозами, никакого значенія въ жизни мужиковъ не имѣетъ и не можетъ имѣть и что они попрежнему будутъ составлять приговоры, дѣлать то, что имъ нужно, и загадочно ухмыляться, когда имъ будетъ грозить земскій начальникъ. Это было такъ понятно, что становилось стыдно за стараго, больного и серьезно волнующагося человѣка, который не видитъ и не понимаетъ этого. И тутъ я вдругъ внезапно и безповоротно рѣшилъ уйти.
— «Пора, — думалъ я, глядя на далекую, дрожащую отъ подымавшагося съ земли пара березовую рощицу, — пора уже… Довольно сидѣть въ этомъ углу, надо уходить… Сегодня же уйду!»
Голубая струящаяся даль колебалась и искрилась золотыми лучами солнца, отъ земли шло сырое, пахучее тепло, выгонявшее на свѣтъ молодую яркую зелень, издалека несся чистый, хрустальный звонъ.
Манило куда-то вдаль, въ жизнь, гдѣ смѣются живые веселые люди, идетъ напряженная быстрая работа, трещатъ экипажи, слышенъ смѣхъ, говоръ и плотнымъ клубящимся облакомъ виситъ разногласный гулъ уличной жизни…
Лопуховъ кончилъ браниться, мужики поклонились и отправились за ворота. Мы вернулись въ контору, и мнѣ казалось, что мужики, когда выйдутъ изъ имѣнья и пойдутъ знакомой березовой рощицей, будутъ долго и громко смѣяться, припоминая угрозы и брань земскаго.
A онъ грузно опустился въ кресло и, поглаживая сукно стола негнущимися пальцами, съ коротко до противнаго обрѣзанными ногтями, проговорилъ свою обычную фразу:
— Идіоты… Ххха-а! Приговоръ, видите ли, составили… драть некому!..
И запыхтѣлъ тяжело и гнѣвно, какъ будто всходилъ на высокую гору. Я подошелъ вплотную къ столу и сказалъ:
— Дайте мнѣ расчетъ, Семенъ Яковлевичъ, я ухожу отъ васъ.
Онъ какъ будто не понялъ меня въ первое мгновеніе и долго смотрѣлъ, изумленно мигая опухшими вѣками.
— Это еще что за новости, — заговорилъ онъ, наконецъ, — какой разсчетъ, куда уходите? Глупости все! Идіо… ххха--а! — отхаркнулся онъ, не кончивъ слова.
Этотъ знакомый противный звукъ отдался во мнѣ глухой, давившей злобой. Мнѣ вдругъ захотѣлось сказать ему что-нибудь рѣзкое, дерзкое, отчего и ему, и мнѣ стало бы потомъ неловко и стыдно, и съ минуту я сдерживался. Но онъ словно забылъ о томъ, что я ему сказалъ, и перебиралъ черновики бумагъ, будто хотѣлъ, обыкновенно, дать одну изъ нихъ мнѣ для переписки. Это меня взорвало.
— Я не хочу служить y васъ! — крикнулъ я, — я хочу уйти! Мнѣ противно y васъ служить! И противны вы, съ вашей болѣзнью, службой, опекой… Все это ненужное, лишнее, все это ни къ черту не годится! Надо быть семи пядей во лбу, чтобы додуматься до какой-то опеки! Деревня совсѣмъ не то, что вы думаете, и мужики совсѣмъ не дѣти!.. Всѣ эти ссуды, продовольственные капиталы, вся эта чертовщина выѣденнаго яйца не стоитъ — вмѣсто помощи, это развращаетъ мужика, пріучаетъ его не думать о завтрашнемъ днѣ — вотъ что дѣлаетъ ваша опека!..
Мнѣ такъ много хотѣлось ему высказать, что я уже не говорилъ, a кричалъ, и въ безпорядочномъ потокѣ быстрыхъ, прыгающихъ словъ таилось какое-то смутное, жестокое наслажденіе.
— Вы свою жизнь не умѣли прожить какъ слѣдуетъ, a беретесь опекать другихъ. Какъ вы прожили жизнь? Вы вѣчно больны, вѣчно злы, вѣчно одиноки! Изъ прекраснаго, чуднаго дара жизни вы сдѣлали мерзость и отвращеніе — и еще хотите опекать другихъ, устраивать имъ жизнь! Довольно опекали деревню, довольно водили ее на помочахъ! Она обнищала, опустилась и распьянствовалась отъ этихъ помочей — но теперь въ ней народились новые люди и они взялись за умъ и поняли это! Деревня поняла истину, она поняла, что все, что идетъ извнѣ — что не отъ нея, не плоть отъ плоти и не кость отъ кости деревни — все это ни къ черту не годится! Все, что есть въ деревнѣ могучаго, великаго, устойчиваго — все это взято горбомъ, кровавымъ потомъ, невыносимымъ трудомъ… — A вы ей рацеи читаете, солдатами грозите! Да она и васъ, и вашихъ солдатъ смететъ однимъ махомъ, смететъ дико, грубо, грубо, какой-нибудь дубиной, такъ что отъ васъ только перышки полетятъ! Да и пора, давно пора, a то вы за всю свою жизнь только и умѣли, что ревматизмъ нажить да рацеи читать!..
— Да что говорить — все равно ничего не поймете, потому что вы мертвы, вы заживо разложились и все живое вамъ чуждо и не нужно, какъ мертвому кадило!..
Я махнулъ рукой и, хлопнувъ дверью, вышелъ.
Въ тотъ же день, вечеромъ, я ушелъ. Понтя проводилъ меня до рѣки и мы шли по знакомой дорогѣ, по которой ходили такъ много разъ. По сторонамъ развертывались поля, безконечною лентой тянулась канава, медленно и упорно двигалась назадъ подернутая вечерней синевой полоса лѣса. Была та пора, когда незамѣтно и постепенно вечеръ смѣнялся ночью. Съ одной стороны небо пылало еще отблескомъ заката и розовые, красные и золотые тона его переходили въ оранжевые, зеленые и синіе, дѣлались чаще и глубже. A съ другой стороны, слѣва, уже всходила большая красная луна и, глядя въ эту сторону, казалось, что ночь наступила уже давно — такъ было все тамъ сумрачно, нѣжно и таинственно… Порою, когда дорога спускалась въ котловину, на лицѣ чувствовалась прохладная свѣжая сырость, осаждавшаяся мелкой росой, — и едва только мы выходили опять на пригорокъ — навстрѣчу ровной и плотной волной плылъ теплый сухой воздухъ, такой густой и крѣпкій, что отъ него грудь ширилась и вздымалась большими ровными вздохами.
— Знаете, — грустно говорилъ Понтя, шагая рядомъ со мною, по обыкновенію сгорбившись и втянувъ голову въ плечи, — я вамъ завидую… Вы уходите отсюда — это хорошо, это очень хорошо, увѣряю васъ! Здѣсь все уже отжило, умерло и нѣтъ больше жизни… Есть какое-то дотягиваніе до конца… Я тоже уйду, я непремѣнно уйду… Теперь, конечно, нельзя — посѣвъ скоро, но отсѣюсь и уйду… Обязательно!
Онъ помолчалъ, потянулъ себя за рукава и смущенно улыбнулся.
— Вы знаете, — снова заговорилъ онъ, покашливая, — я гдѣ-то читалъ, давно еще читалъ, есть такія звѣзды… Намъ онѣ кажутся горящими, живыми, существующими, a на самомъ дѣлѣ ихъ давно нѣтъ, увѣряю васъ! Понимаете? Свѣтъ пробѣгаетъ въ извѣстное время извѣстное пространство — кажется двадцать восемь тысячъ верстъ въ секунду — ну, такъ вотъ эти звѣзды отстоятъ отъ земли такъ далеко, что — понимаете — онѣ уже давно сгорѣли, исчезли, ихъ нѣтъ, a свѣтъ еще теперь достигаетъ земли, и намъ кажется, что онѣ есть, увѣряю васъ! Это въ сущности обманъ — мы видимъ считаемся съ тѣмъ, чего давно не существуетъ, отжило и только намъ кажется будто оно еще живетъ…
Онъ вздохнулъ, потеръ руки и добавилъ:
— Вотъ и дядя тоже… Впрочемъ, вы меня извините: я чепуху, кажется, говорю…
Я вспомнилъ, какъ мы ждали весны, какъ рады были, дождавшись ея, и сказалъ объ этомъ Понтѣ.
— Совершенно вѣрно, хорошо было! — промолвилъ онъ.
— Теперь будемъ ждать лѣта…
— Совершенно вѣрно — будемъ ждать, — какъ всегда согласился онъ.
У рѣки мы долго стояли.
Она уже вошла совсѣмъ въ берега, но на обрывѣ еще ясно видны были черты ея постепенной убыли — свѣжія раны наводненія — и вода была мутна и красна и свертывалась небольшими, воронкообразными водоворотами. Кое гдѣ — тихо и непрерывно кружась — плыли рѣдкія истаявшіе обломки застрявшаго въ верховьяхъ льда — отсталые солдаты большой арміи, прошедшей давно и безслѣдно и исчезнувшей тамъ, гдѣ теперь клубился синій, медленно расплывающійся мракъ…