1879
правитьВъ мелочной лавкѣ.
правитьВремя дополуденное. Мѣсто дѣйствія мелочная лавка со всей ея обыденной обстановкой. На полкахъ банки съ гвоздями, леденцами, пуговицами, пастилой, горка сахарныхъ головъ. На полу кадушки съ масломъ, припахивающимъ сельдями, и съ сельдями, припахивающими шубнымъ клеемъ. Запахъ кислой капусты и печенаго хлѣба царитъ въ воздухѣ. Шкафчикъ съ табакомъ и папиросами, витринка съ галантерейными вещами. На окнѣ росписныя чашки съ надписями: «дарю въ день андела», «пѣй ѣсчѣ», «отъ сердца другу», «взнакъ удоблѣтворенія» и т. п. Посреди лавки широкая выручка съ вѣсами, къ одной изъ чашекъ которыхъ прилѣпленъ снизу хлѣбнымъ мякишемъ мѣдный «трешникъ», а сверху, на коромыслѣ, виситъ ключъ, какъ-бы повѣшенный по забывчивости. Изъ-за прилавка виднѣется желѣзный гарнецъ съ вогнутымъ дномъ и боками. За выручкой суетится рыжебородый лавочникъ въ ситцевой рубахѣ и жилетѣ, поверхъ котораго блеститъ серебрянная часовая цѣпочка черезъ шею. Тутъ же двое мальчишекъ, подручныхъ. Изъ другой комнаты выглядываетъ пекарь съ всклокоченной головой и въ опоркахъ на босу ногу. Въ углу икона съ лампадой.
Лавка полна посѣтителями. Шуршатъ туго накрахмаленными ситцевыми юбками горничныя и кухарки; виднѣется деньщикъ въ офицерской фуражкѣ и съ собакою; «салопница», чиновникъ съ кокардой на фуражкѣ. Лавочникъ отпускаетъ любезности женскому полу.
— Что это вы, какъ будто поприпухли, гладенькая? Дарьѣ Митревнѣ почтеніе съ завиткомъ!
Посѣтители входятъ и выходятъ. Нѣкоторые засѣли на скамейку и судачатъ господъ.
— Дайте пачку папиросъ Лаферма въ десять копѣекъ, только получше! раздается женскій голосъ.
— Отпустите полъ сальной свѣчки. У насъ самъ самой въ дракѣ переносье ссадилъ, такъ мазать хочетъ, распѣваетъ кухарка въ розовомъ сарафанѣ. Пол-гривы вырвалъ.
— Наука, значитъ, была въ волостномъ правленіи? задаетъ вопросъ лакей въ картузѣ и съ тросточкой.
— Да, на тотъ самый манеръ, какъ бѣлье полощутъ. У насъ этотъ альбомъ отъ зари до зари по семи разъ въ сутки происходитъ. То полѣномъ другъ друга ласкать начнутъ, то сапожными калодками воюютъ.
— Надо полагать, купцы въ своемъ собственномъ невѣжествѣ?
— Нѣтъ, благородные; самъ по телеграпу служитъ, а сама по мамзельной части съ мальчиками и дѣвочками занимается. Изъ-за пустяковъ и вышло-то. Самъ говоритъ, что тараканъ муравьиныя яйца несетъ, а она этому противится. Бацъ въ него полоскательной чашкой, ну и пошло.
— Вамъ полъ сальной свѣчки? откликается лавочникъ. — Вы-бы имъ, вмѣсто сала, присовѣтовали толченымъ кирпичомъ эти самыя переносья… Чудесно сушитъ.
— А мнѣ наплевать, что сушитъ! Хоть бы и совсѣмъ у ней носъ отмокъ. Давай полъ сальной свѣчки!
— Порадѣйте, православные, на построеніе погорѣлаго храма Господня святителя и чудотворца!.. раздается возгласъ.
— Отъ огня загорѣлось-то? спрашиваетъ кто-то.
— Нѣтъ, отъ грозы. Прогнѣвали Господа Бога. Въ самый Ильинъ день, въ прошломъ году, ударило въ куполъ и сверзило колоколъ въ триста пудовъ. Пробовали молокомъ тушить, но исправникъ, будучи у обѣдни, схватилъ за волосья старосту…
— На Афонѣ?
— На Афонѣ, боголюбивый жертвотатель, въ семи верстахъ отъ Іерусалима, гдѣ рѣка Іорданъ, иже…
— На копѣечку! За здравіе Тихона, Іоанна, Петра, Варсонофія, Глѣба, Степаниды, двухъ Аннъ и Ульяны…
— Спаси васъ Богъ и Царица… говоритъ сборщикъ. Опорочекъ нѣтъ-ли, сударь? Въ сапогахъ-то куда какъ трудно по жарамъ..Пошли тебѣ матушка Прасковѣя Пятница!..
— Проходи, старикъ! Получилъ и проходи! Тутъ намъ не слободно разговаривать! кричитъ ему лавочникъ. — Оказія! обращается онъ къ покупателямъ. — Сербы теперь изъ греческихъ земель ходить начали. Иго турецкое показываютъ и камень небесный. Вчера фунта стеариновыхъ свѣчей какъ не бывало!
Въ лавку входитъ мужикъ безъ шапки и босикомъ и начинаетъ взглядывать на кадки и по полкамъ, за нимъ слѣдомъ ходитъ мальчикъ, и подозрительно смотритъ.
— Трески тебѣ, землякъ? спрашиваетъ онъ.
— Нѣтъ. Этотъ студень почемъ?
— Семь копѣекъ. Тебѣ, можетъ, киселя гороховаго? Рубецъ есть.
— А ситникъ бѣлый у васъ есть?
— Въ лучшемъ видѣ. Сейчасъ только изъ печи вынули. Тешка коренная имѣется.
— Тешки не надо. Эта красная рыба почемъ? Копченая она?
— Копченая. Только не по карману она тебѣ будетъ. Шесть гривенъ фунтъ. Возьми вотъ селедку. Что твой китъ! И всего три корѣйки.
Мужикъ молчитъ и посоловѣлыми глазами блуждаетъ по полкамъ.
— Чего-же тебѣ надо, почтенный? Говори, намъ проклажаться некогда, кричитъ самъ лавочникъ.
Мужикъ разрѣшаетъ.
— Дай ты мнѣ на копѣйку шубнаго клея да два полуторные гвоздя, говоритъ онъ.
— Эхъ, деревня! А товару на рубль перенюхалъ! Вамъ Наталья Ульяновна, махорки и спичекъ?
— Пистоны у васъ есть? спрашиваотъ гимназистъ.
— Есть, пожалуйте.
На квасной бочкѣ сидитъ лакей въ бѣломъ картузѣ и съ тросточкой и помахиваетъ ногами.
— Такъ отошелъ отъ господъ-то? задаетъ вопросъ лавочникъ. — Присылали они тутъ. «Ежели, говоритъ, придетъ Иванъ за покупками, такъ довѣріе не соблюдать». Изъ-за снигиря, я слышалъ, у васъ дѣло вышло?
— Нѣтъ, такъ. Онъ мнѣ не потрафилъ, а я ему не уважилъ. Теперича отворяй двери каждую ночь въ три часа и чтобы въ брюкахъ быть. Опять-же изъ-за сосѣдской кухарки. Подарилъ онъ ей серьги. А я въ это время на черной лѣстницѣ на гитарѣ игралъ. Вдругъ изъ трубы выкинуло… Да и что за домъ! Никакой солидарности, а я привыкъ въ буфетчикахъ служить и цигарки курить, а онъ самъ трубку сосетъ.
— Мѣста, поди, ищешь?
— Нѣтъ, я въ черкесы… За вѣру хочу. Я теперича изъ ружья прицѣлюсь тебѣ въ глазъ — и попалъ. Въ Юсуповомъ саду мы этихъ денегъ-то сколько перестрѣляли! Я и причесать и завить человѣка могу…
— Жаръ въ себѣ къ сраженіямъ чувствуете?
— Даже и очень чувствую. Швейцаръ нашъ меня распалилъ: ундеръ онъ. Заведу глаза, — барабанъ слышу. Вчера пушку во снѣ видѣлъ.
— Чтожъ, это чудесно кто вт себѣ жаръ чувствуетъ. Теперича въ газетахъ-то пишутъ страсть что: башибузуки эти съ мониторами въ рукахъ и на ятаганахъ…
— Мнѣ это наплевать. Я вотъ одинъ глазъ прищурилъ, въ меня и не попадешь. Говорятъ вчера водосвятіе было, такъ какъ достаточно ихъ попотрошили. Почтальонъ сказывалъ.
— Нашихъ? спрашиваетъ кухарка и слезится, сморкаясь въ передникъ.
— Досталось и нашимъ. У хлѣба не безъ крохъ. Только турецкая погибель сильнѣе. Арнаутскій полкъ въ штыки, а у турокъ знамя переломилось, потому измѣна… Наши кричатъ ура, а тѣ Аллахъ! Ну, и. вышло свѣтопреставленіе. Пашѣ одному бомба въ глазъ попала. Окривѣлъ.
— А про егарей нашихъ ничего не было писано? — допытывается кухарка и уже совсѣмъ плачетъ.
— Про егерей ничего не обозначено.
— И не пропечатано, что вотъ ефрейторъ Захаръ Никитинъ убитъ или раненъ?.
— Про Захара Никитина ничего не пропечатано.
Лавочникъ вздыхаетъ и отираетъ руки о голову.
— А много эта самая война кухарокъ и горничныхъ охолостила! У иной по три кума было: рыжій, брюле и блондинъ, произноситъ онъ, и подмигнувъ миловидной горничной, спрашиваетъ: у васъ, Машенька, въ какомъ количествѣ на ординарцахъ состояло?
— А вотъ въ такомъ, сколько у тебя волосъ въ бородѣ, безстыжіе твои глаза. Ахальникъ!
— Чѣмъ-бы мнѣ, хозяинъ, нашего кобеля смазать? Нѣтъ-ли у тебя политани? говоритъ — деньщикъ.
— Политани нѣтъ, а ты хвати постнымъ масломъ съ сѣрой. А то кислотой… Вы когда же на войну-то?
— Мы не строевые. Полковникъ нашъ при крупѣ состоитъ, а я по сапожной части. Нашъ полковникъ… А, что, слышь, ежели мнѣ его сельдянымъ разсоломъ смазать?
— Теперича турокъ удивительно какъ на ногу слабъ, разсказываетъ кто-то. — Скупали мы это въ Бессарабіи шкуры у крестьянъ, такъ видѣлъ я одного. Во-первыхъ, чалма перевѣшиваетъ, ну и халатъ по пятамъ бьетъ. Женщины въ штанахъ ходятъ и грибъ мухоморъ жрутъ. Бывало выставишь свиное ухо…
— Не устоять ему супротивъ насъ. Потроха не тѣ. Нашъ солдатъ на сухаряхъ просидитъ, а ему булку подавай. Опять же въ туфляхъ они. Гдѣ тутъ супротивъ сапоговъ?
Въ лавочку вбѣгаетъ еще горничная.
— Дайте листикъ почтовой бумаги! — восклицаетъ она. Толь-ко, чтобъ съ двумя воркующими голубями.
— Съ превеликимъ удовольствіемъ, отвѣчаетъ лавочникъ. — Предмету письмо писать?
Горничная киваетъ головой, и взявъ орѣхъ изъ мѣшка, грызетъ его.
— Да вы, умница, грамотныя-ли?
— Печатными буквами могу и чтобъ безпремѣнно карандашемъ…
— Тогда зайдите ужо, мы вамъ и чернилами письмецо намалюемъ. Конвертъ море-антикъ.
— Сейчасъ надо. Напишите пожалуста. Я вамъ пятачекъ дамъ, только сейчасъ.
— Для такого бутончика можно и сейчасъ. Иванъ, подбавь въ чернильницу квасу. Пожалуйте къ сторонкѣ. А что насчетъ пятачка, оставьте при себѣ на помаду. Мы натурой сойдемся.
— Безстыдники, право. Тогда ужъ прочтите, и эту цѣдулку. Только, Бога ради, потише.
Лавочникъ отходитъ съ горничной къ окну и читаетъ:
"Дрожащему купидону Аннѣ Спиридоновнѣ посылаю свой вздохъ отъ неба и до земли, и ежели, другъ мой, возможно, то приходите ужо въ семь часовъ въ Лѣтній садъ, а ежели не буду, то буду раньше у васъ на дворѣ и черезъ дворника получу свиданіе. И мысли мои перепутаны, и на головѣ какъ бы пустой котелъ, и кольцо ваше готово, а для сапоговъ нужно вашу ногу видѣть. Все страдаю по васъ и желалъ-бы быть бантомъ, что покоится у васъ на груди, или блошкой, что кусаетъ васъ по ночамъ. Извините. И пришлите мнѣ отвѣтъ. Да или нѣтъ. И жду до гроба въ терзаніяхъ моихъ мукъ. Лети письмо гуда, кто приметъ безъ труда. За симъ цѣлую несчетно.
— Что-же писать-то ему? Писарь онъ или мастеровой? — допытывается лавочникъ.
— Нѣтъ, приказчикъ съ дровянаго… Пишите, что буду, отвѣчаетъ, горничная.
— Гдѣ? въ Лѣтнемъ саду или на дворѣ?
— На дворѣ. Или нѣтъ, лучше въ Лѣтнемъ саду. Я барынинъ спорокъ съ салопа въ красильну понесу.
— Ну-съ, какъ же писать? Поласковѣе? Вы съ нимъ въ очень близкомъ разстояніи?
— Жениться обѣщался. Бабушка евонная благословила его периной и двумя самоварами, но въ маменькѣ препона, такъ какъ онѣ изъ купеческаго дома.
— А вы имъ подражайте, онѣ и войдутъ въ снисхожденіе. «Голубь сердца моего» желаете обозначить?
— Пишите.
— Насчетъ страданіевъ души припустить?
— Припустите.
— Съ жалкими словами?
— Наставьте и жалкихъ словъ, только, чтобы почувствительнѣе.
Лавочникъ пишетъ, наклоня голову на бокъ. Горничная заглядываетъ въ письмо, Вбѣгаетъ кухарка.
— Лизавета! Гдѣ ты, мать моя, шляешься! Я и на задній дворъ къ мастеровымъ, я и къ портерщику. Иди скорѣй. Сама раскричалась. Инда посуда въ шкапу дрожитъ.
— Здѣсь, здѣсь я, Катеринушка. Сейчасъ, сейчасъ. Мнѣ письмо пишутъ, — откликается горничная.
— Иди, родная. У насъ крыша съ дома слетитъ.
— Сейчасъ, сейчасъ. Готово. Пожалуйте! Насчетъ жалости не сомнѣвайтесь. Три дня и три ночи плакать будетъ. Только конвертикъ…
— Мерси вамъ.
— Иди, Лизанька. Ей-Богу, гонка будетъ.
— Что тамъ у ней стряслось?
— Щенятъ мыть задумала, такъ надо тазъ приготовлять!
Въ лавочкѣ хохотъ. Горничная, схвативъ письмо, бѣжитъ.
Сидящій на бочкѣ кваса лакей, скашиваетъ глаза, хватаетъ ее за рукавъ и на распѣвъ произноситъ:
— Что на свѣтѣ прежестоко? Прежестока есть любовь.
— Дуракъ!