В край иной (Шуф)

В край иной
автор Владимир Александрович Шуф

Опубл.: 1906. Источник: az.lib.ru • Сонеты

Владимир ШУФ

В край иной

Сонеты.

La, ou est mon soleil!

С.-ПЕТЕРБУРГ. Т-во Р. Голике и А. Вильборг.

1906.

Оригинал здесь — http://v-shuf.narod.ru/

ЧИТАТЕЛЮ

В книге этой рассказана история души, ищущей Бога. От нeверия и агностицизма, полного сомнений, от разбитых святынь прошлого длинный путь ведет к вере, в край иной. Найдет ли

его читатель вместе со мною? Я много странствовал. Я искал своей святыни среди мраморных обломков Эллады, в пустынях Африки, на берегах Нила, на ближнем и дальнем Востоке, где

подымаются минареты Ислама и в древних кумирнях стоят истуканы Будды. Я видел Европу и Азию, мертвые города и забытые гробницы. Кровавые войны, землетрясения, народные смуты были перед моими глазами… Я видел мир, — это путь целой жизни, который привел меня в Палестину, к священным водам Иордана. Свои мысли и впечатления я передал в цикле сонетов. Между ними есть связь, но читатель, не желающий странствовать со мною, может просмотреть каждое стихотворение отдельно, хотя бы для одного развлечения, если ничего иного он не требует от книги и от поэзии.

Автор.

ОГЛАВЛЕНИЕ

В Египет

I. Прости

II. На палубе

III. Спутник

IV. Забытый храм

V. Море

VI. Византия

VII. Камея

VIII. Царьград

IX. Атина

X. Скутари

XI. Шахматы

XII. Мраморное море

XIII. Легенды

XIV. Смирна

XV. Курды

XVI. Штиль

XVII. Буря в Архипелаге

XVIII. Остров любви

XIX. Маяк

XX. Сунион

XXI. Пирей

XXII. Афины

XXIII. Акрополь

XXIV. Вакханки

XXV. Горгона

XXVI. Элевзис

XXVII. Мрамор

XXVIII. Фалеро

XXIX. Олимп

XXX. Ларисса

XXXI. Крит

XXXII. В Средиземном море

XXXIII. Лейтенанту С.

XXXIV. У берегов Африки

XXXV. Агностик

XXXVI. Рамли

XXXVII. Папирус

XXXVIII. Фонтан Клеопатры

XXXIX. Мумия

XL. Триумф

XLI. Кассидэ

ХLII. Порт-Саид

XLIII. Под мустикером

XLIV. Магомет

XLV. Сомнениe

XLVIII. Отчаяние

XLVII. Люцифер

XLVIII. Хамсин

XLIX. Борцы

L. На чужбине

Война

LI. Урал

LII. Тайга

LIII. Горящая тайга

LIV. Барабинская степь

LV. Тень

LVI. Енисей

LVII. Байкал

LVIII. Монголия

LIX. Хинган

LX. Манчжурия

LXI. Перед битвой

LXII. На сопках

LXIII. Кто идет?

LXIV. В гаоляне

LXV. Ворон

LXVI.Фанза

LXVII. Тайфун

LXVIII. Будда

LXIX. Лотос

LXX. В кумирне

LXXI. Китай

LXXII. Тени

LXXIII. Сибирцы

LXXIV. Хайчен

LXXV. Колыбель Востока

LXXVI. Падма-Самбава

LXXVII. Бейтасы

LXXVIII. Блокгауз

LXXIX. Разъезд

LXXX. На перевале

LXXXI. Мукден

LXXXII. Хезайду

LXXXIII. Мин-Фей

LXXXIV. Хунхуз

LXXXV. Ляохэ

LXXXVI. Ляодунсюй залив

LXXXVII. Капитану Л. С.

На родине

LXXXVIII. На родине

LXXXIX. Революция

ХС. Казнь

XCI. Пугачев

ХСII. На фабрике

XCIII. Изменник

XCIV. Власть

XCV. Гражданин

XCVI. Цезарь

XCVII. Русь

XCVIII. Волга

XCIX. Заволжье

С. Desideria

CI. Воспоминание

СII. Крысы

CIII. Одиночество

CIV. Труд

CV. Счастье

CVI. Русалка

CVII. Листопад

CVIII. Другу

CIX. Сильвия

CX. Бронзовые кони

CXI. Вечер

CXII. Старость

CXIII. Колокол

CXIV. Окно

CXV. Студия

CXVI. Художнику

CXVII. Осенние побеги

CXVIII. Башня Германа

CXIX. Клейнлибенталь

CXX. Одесса

CXXI. Польша

CXXII. Финский залив

CXXIII. Зимний вечер

CXXIV. Ночь на Сайме

CXXV. Донские станицы

CXXVI. Пророк

CXXVII.На станции

К Западу

CXXVIII. Эйдкунен

CXXIX. Берлин

CXXX. Unter den Linden

CXXXI. Тени Рейна

СХХХII. Штутгарт

CXXXIII. Париж

CXXXIV. Булонский лес

CXXXV. Notre Dame de Paris

CXXXVI. De profundis

CXXXVII. Музыка

CXXXVIII. Кампьенский замок

CXXXIX. Северное море

CXL. Призрак

В горах

CXLI. Кавказ

CXLII. Гокча

CXLIII. Кюрдемир

CXLIV. Ак-Су

CXLV. Крест

CXLVI. Курганы

CXLVII. Абрек

CXLVIII. Шемаха

CXLIX. Каспий

CL. Крымские горы

CLI. Сиваш

CLII. Бахчисарай

CLIII. Солдайя

CLIV. Цикады

CLV. Массандра

CLVI. Джалита

CLVII. Инсар

CLVIII.Над пропастью

CLIX. Салгир

CLX. Горная обитель

CLXI. На высоте

CLXII. Мертвый город

CLXIII. Караимы

CLXIV. Табор

CLXV. Чаир

CLXVI. Дерекой

CLXVII. Черное море

CLXVIII. Тархангутский маяк

CLXIX. Цветы

CLXX. Гробница Дилары

CLXXI. Замок готов

CLXXII. Старый оружейник

CLXXIII. Греза

CLXXIV. Часовня в горах

Палестина

CLXXV. Яффа

CLXXVI. Иерусалим

CLXXVII. Гробница Рахили

CLXXVIII. Вифлеем

CLXXIX. Патриарх

CLXXX. Лифта

CLXXXI. Мечеть Омара

CLXXXII. Mopиa

CLXXXIII. Храмовник

CLXXXIV. Суламита

CLXXXV. Лилит

CLXXXVI.Агасфер

CLXXXVII.Ифрит

CLXXXVIII. Иосафатова долина

CLXXXIX. Ренан

СХС. Евангелие

CXCI. Брат

СХСII. Книга Товита

СХСIII. Из Апокалипсиса

CXCIV. Исмен

CXCV. Иудейские горы

CXCVI.Псалом 62-й

CXCVII. Ave, Maria

CXCVII.Пустыня

CXCIX. Иордан

СС. Кипарисовая ветка

ПУТЬ ПЕРВЫЙ

В ЕГИПЕТ

I. ПРОСТИ.

Был вечер тих, сады благоухали

И яблони стояли все в цвету.

В последний раз, исполненный печали,

Родной земли я видел красоту.

Я уезжал в неведомые дали,

Где дни тревог, где злые бури ждали,

А соловей в сиреневом кусту

Пел молодость, и счастье, и мечту.

Довольно грез! Я знал все сердца муки

И на моём обманчивом путл

Цветам весны беспечно не цвести.

Пел соловей… полны тоской разлуки

Неслись в саду пленительные звуки.

Сад говорил мне доброе «прости»!

II. НА ПАЛУБЕ.

Бежит корабль в синеющую даль.

И я стою, окован думой властной.

Моей мечты, прошедшего мне жаль,

Мне жаль страны, любимой и прекрасной.

Там горы спят, прохладен вечер ясный,

Там кипарис делил мою печаль.

Минувших дней искать, жалеть — напрасно,

И, странствуя, я вспомню их едва ль.

Но к берегам привязан с прежней силой,

Бросаю я магнолии цветок, —

Привет прощальный родины, мне милой.

Прибой его баюкая увлёк,

И в край родной, который так далёк,

Домчат волна и ветер легкокрылый.

III. СПУТНИК.

Мой спутник странный, злая тень моя!

Смотри, как тих на море вечер ясный.

Плывем с тобой мы в южные края…

Чему ж смеешься ты, сосед опасный?

Наморщен лоб под феской темно-красной,

Грудь холодна под золотом шитья.

Ужель не радует нас мир прекрасный

И чуждо нам все счастье бытия?

Смеешься, бес? Красою неизменной

Блестит морская гладь, — наряд вселенной.

Смотри, зажглась далекая звезда.

Она горит, как перстень драгоценный.

Ты говоришь, — погаснет без следа?

Пророчишь ты?… не верю, никогда!

IV. ЗАБЫТЫЙ ХРАМ.

Душа моя — как разоренный храм.

Стоить алтарь, поруганный, разбитый…

В оправе риз и золоченых рам

Свитые лики стерты и забыты.

Там, где клубился синий фимиам,

Светильник пал на мраморные плиты,

Весь воском залитой, и по стенам

Плюща узоры сетью перевиты.

Ни песен, ни молитв… Тоской объят

Печальный ум. Чему молиться ныне?

К кому воззвать, во что я верить рад?

Мне не зажечь погаснувших лампад

И в тишине, в безмолвии пустыни

Лежат мои поникшие святыни.

V. МОРЕ.

Люблю я ширь лазурную морей,

И бег, и запах корабля смолистый,

И ветерок соленый, влажный, чистый, —

Певучий свист среди высоких рей.

Суровый ЭВР и плещущий Нерей

Умчат туда, где берега скалисты.

По гребням волн, корабль, лети скорей, —

Там мирт цветет и ясен день лучистый.

И с новою простившись стороной,

Я в даль уйду, в невольное скитанье, —

Туда, где свет, где вечно звезд мерцанье.

Скользит корабль, как призрак, над волной.

Моей души неясное исканье

Меня влечет тревожно в край иной.

VI. ВИЗАНТИЯ

(МОЗАИКА)

Где кипарис задумался над урной,

Я Византию видел, — дивный сон…

У базилик, от зноя усыплён,

Рог Золотой сверкал волной лазурной.

Босфор умолк, забыв свой ропот бурный.

Сапфир и жемчуг страстно мечет он.

Чуть слышен всплеск весла. В тени колонн

Скользить ладья, подняв шатер пурпурный.

Плывет ли тайно кесарь Феофил

К монахине Евказии? Эфорам

Он отдал власть, научным занят спором.

Гречанка-поэтесса новый пыл

Зажгла в царе, — любовь к церковным хорам

Но много ль тайн рассказано Босфором?

VII. КАМЕЯ

Ю. Д. Беляеву

Знаток ты в геммах… Вот моя камея.

Трудился ли над ней Диоскорид?

Резьба ее, быть может, говорит

О веке Филадельфа Птоломея?

О глиптике познаний не имея,

Я не сужу, но, как тебе, открыт

Мне светлый мир искусства и Харит.

Мне кажется прекрасною камея.

Сардоникс млечный алая заря

Окрасила оттенками коралла.

Чей нежный профиль смотрит из овала!

Лик Арсинои, лик сестры царя?

Свои черты, на ониксе горя,

Богиня Эос утром рисовала.

VIII. ЦАРЬГРАД.

Спят берега Босфора голубые,

Стамбул в чалме забылся в грезах сна.

Умолк Восток… Лишь на Святой Софии

Еще горит двурогая луна.

Мечеть, сераль, киоски расписные —

Всё дремлет здесь и чуть озарена

Покоится зубчатая стена

Разрушенной Исламом Византии.

О чем ты грезишь, старый Цареград?

Падет глава, венчанная тюрбаном,

Лучи креста Софию озарят.

Судьба твоя прославится баяном.

Объединенным в дружестве славянам

Да будет здесь единый царь и град!

IX. АТИНА.

Мы долго шли по улицам Галаты.

Здесь был беднейший в город квартал.

Мой черногорец Марко не солгал, —

Мы постучались в скромные палаты.

Повсюду были ветошь, скарб, заплаты,

Две старых ведьмы развели мангал

И в угольях дрожа перебегал,

Как пламя жизни, огонек крылатый.

Вдруг, точно сон, причудливо дразня,

В дыму жаровни, в отблески огня

Мелькнула тень, — гречанки профиль резкий.

Чадрой своей слегка задев меня,

Красавица Атина в красной феске,

Смеясь, исчезла в складках занавески.

X. СКУТАРИ.

— «Куда, скажи, пришелец, ты глядишь?

Там путь в Багдад, опасный путь и длинный.

У нас здесь мир, безмолвие и тишь.

Спят кипарисов темные вершины!»

— «Тут кладбище печальное, дервиш!».

— «Здесь Скутари и минарет старинный

Мечети нашей. Здесь цветут долины.

На берегах Босфора ты стоишь».

— «Прощай, иду! Стамбул исчез из вида.

Меня влечет в страну, где жил калиф,

Где чудный край Гаруна-Адь-Рашида!»

— «Ну, добрый путь! Будь, странник мой, счастлив!

Вот талисман, — верней меча Сеида

Послужит он, в дороге сохранив!».

XI. ШАХМАТЫ.

Раз с мудрецом, прибывшим издалёка,

Халиф сидел за шахматной доской.

Сиял кругом богатствами Востока

Весь в арабесках вычурный покой.

Мудрец в чалме взял бороду рукой,

Халиф играл, задумавшись глубоко.

— «Скажи, мудрец, приманкою какой

Влечет наш ум игра? В ней сила рока?

Как в алгебре, законы в ней царят?

Где счастья нет, там правит разум здравый!».

Мудрец, взяв ферзь, отвел слона назад.

— «Халиф, ты прав! — звучит ответ лукавый. —

Для мудрецов умнее нет забавы:

От мудрости в ней отдых… шах и мат!»

XII. МРАМОРНОЕ МОРЕ.

Маяк последний скрылся на Босфоре.

На солнце блещет Мраморное море.

Его лазурь вся в струйках ветерка,

Как сладкий вздох, морская зыбь легка.

Легко и мне… Печаль моя и горе —

Исчезло все, как тают облака.

Ко мне волна спешит издалека

Вся в жемчугах и золотом уборе.

Не Геро ли всплывает на волне?

Мне грезится сон счастья позабытый

И тонет вновь в прозрачной глубине.

Но берега лазурной далью скрыты.

Там Геллеспонт, там роща Афродиты.

Мечты любви проснутся ли во мне?

XIII. ЛЕГЕНДЫ.

Религии, — преданья давних лет,

Ещё звучат мечтательно и странно…

Явился Будда с притчами брамана,

Дал Моисей евреям свой завет.

Арабскую поэму Алькорана

Рассказывал Востоку Магомет.

Легенды рая, гурии, нирвана, —

Прекрасный сон, но тайны в мифах нет.

Священных книг сказанья и примеры

В младенчестве народов рождены,

И зрелый ум напрасно ищет веры.

Мы знать хотим, мы веровать должны.

Зачем молчат пустыни и пещеры

И Бог живет лишь в сказках старины?

XIV. СМИРНА.

Алмаз и жемчуг, четки янтарей,

Узорный стих на стали ятагана, —

Нет ничего богаче и пестрей

Роскошной Смирны, дочери Корана.

Причудливо, пленительно и странно

Всё дремлющим Востоком дышит в ней,

Верблюд в тени прохладного фонтана…

И у мечети — крылья голубей.

Клинок сверкает, кованый в Дамаск,

Кальян дымится в зелени шатра.

И говорит Шехерезада сказки.

Здесь жизнь сама, волшебна и пестра,

Сплетает свой узор, цветы и краски

Пышней и ярче смирнского ковра.

XV. КУРДЫ.

В кофейне Смирны выкурив кальян,

Смотрели мы на море, минареты,

На город, солнцем пламенным согретый.

Вдруг подошли к нам трое мусульман.

То были курды. Башлыки надеты

На голове их были, как тюрбан.

За поясом с насечкой пистолеты,

Кинжалы и зейбегский ятаган.

Что говорить, — народ совсем не смирный…

Они, сверкнув белками черных глаз,

Кинжалы в стол воткнули подле нас.

Мой спутник--турок, знавший нравы Смирны,

На стол револьвер выложил тотчас, —

То был «селям»*, обычай курдов мирный.

_____________

* «Селям» — приветствие.

XVI. ШТИЛЬ.

Морская тишь… замолкнул ветер сонный,

Глядится в море синий небосвод,

Весь отражен лазурью ясных вод,

Как в зеркале округлом повторённый.

Минули боги, умерли тритоны,

Прекрасных нимф исчезнул хоровод.

Как это море, небеса бездонны,

И в глубине хор облаков плывет.

И вижу я, пучины гость случайный,

Что в зеркале лишь тени и цвета,

Что в небесах и в море — пустота.

Вверху, внизу один необычайный

Всё тот же мир, свои открывший тайны.

Он — волны, тень, лазурная мечта.

XVII. БУРЯ У АРХИПЕЛАГА.

Мы плыли по волнам Архипелага.

Во мраке скрылись берега земли,

Вся в брызгах, пенилась морская влага

И молнии одежду туч зажгли.

Корабль блуждал пугливо, как бродяга.

И голоса, и топот ног вдали

Нам чудились, — бежала волн ватага,

И гребни их, преследуя, росли.

Бессильно бились цепи рулевые,

Скрипела связь бортов… Сама стихия

Была полна смятенья и тревог.

Казалось, был разгневан нами Бог…

Но, не сказав тебе «прости, Mapия!»,

Я умереть не должен был, не мог.

XVIII. ОСТРОВ ЛЮБВИ.

Вот берега лазурного Лесбоса, —

Отражены лазурью волн они,

И лишь стена Левкадского утеса

Теряется в синеющей тени.

Скала суровая… С ее откоса,

Как птичка, ранена стрелой Эроса,

Упала Сафо, — и Эллады дни,

О ней вздохнув, грустили не одни.

Там край любви, там остров наслаждений,

В красу подруг влюбленных пылко жен.

Вот ветерок доносится весенний…

Лимоном, лавром, запахом растений

Над гладью моря сладко дышит он…

Любовь моя! — увы, ты светлый сон!

XIX. МАЯК.

Наш капитан корабль ведет к Евбее…

На палубе брожу я, одинок.

Ночь на море глядит еще темнее,

Лишь там, во мгле, мигает огонёк.

Как звездочка, он ярок и далёк.

Пусть бьет волна, скрипит канат на рее,

И наш корабль под ветром на борт лёг.

Свет маяка душе еще роднее.

Там берег, пристань, — можно отдохнуть

Там ждет пловца случайная подруга…

Но я куда направлю долгий путь?

Не все ль равно? Под синим небом юга

И на волнах, где ночью стонет вьюга,

Рад маяком я сердце обмануть.

XX. СУНИОН.

Я помню Сунион, лазурный мыс,

Где сладок волн Эгейских лепет сонный,

Где храм стоит и белые колонны

Хранит один зеленый кипарис.

Паросский мрамор, пеной окропленный,

У самых скал над бездною навис.

Там с Афродитой нежный Адонис

У ясных волн делили вздох влюбленный.

О, боги Греции! Ваш древний храм

В развалинах над гладью моря синей,

Но красота и счастье милы нам.

Не служим мы кумирам и богам,

Потух огонь пред новою святыней, —

И в сердце ночь, и мир еще пустынней.

XXI. ПИРЕИ.

Лазурь небес, лазурь под небесами,

И красными алея парусами,

Зарделась даль синеющих морей.

В Элладе мы, и близок к нам Пирей.

Он там, во мгле, шумящей голосами

Машин, свистков, железных якорей.

Лес тонких мачт и корабельных рей

Из волн морских поднялся перед нами.

Весь порт гремит торговой суетой, —

Лишь на холмах в сияньи небосклона

Виднеются руины Партенона.

Так посреди ничтожности пустой,

Где жизнь пестра, шумна, неугомонна,

Душа летит за светлою мечтой.

XXII. АФИНЫ.

С крутых холмов спускаясь в тень долины,

Где кипарис и кактусы росли,

Увидел я прекрасные Афины,

Белевшие в синеющей дали.

Там на утес поднявшись от земли,

Акрополя священные руины

Над городом Перикла вознесли

Эректеон и дивный храм Афины.

Как путники, что здесь в былые дни

В сандалиях вступали в край Паллады,

Остановись и посох преклони.

Тень апельсинных рощ полна прохлады,

Белеет мрамор, — храмы, колоннады…

О, светлый Феб, как радостны они!

XXIII. АКРОПОЛЬ.

По ступеням разбитым, к пропилеям

Поднялся я, и там, среди колонн,

Увидел море, горы, небосклон…

Зачем мечту о прошлом мы лелеем?

Акрополь стал пустынным мавзолеем,

Где светлый бог Эллады усыплен.

Садилось солнце, умер Аполлон

И тень легла по миртовым аллеям.

Эректеон в терновнике заглох,

Как саркофаг, где прилепился мох

На мраморе, от времени зеленом.

Не ветер ли скользнул над Партеноном?

Мне чудилось, пронесся тихий вздох

От портика по рухнувшим колоннам.

XXIV. ВАКХАНКИ.

Ф. Б--ту.

Люблю, мой Диомед, твой пир веселый.

Когда вино струится из кратер.

Ты, как мудрец эпикурейской школы,

Сидишь в кругу смеющихся гетер.

Смех, запах роз, вакханок плечи голы,

И виноград пленительных Фалер

Сплел золотистых гроздьев ореолы

На их кудрях… Твой пир — богам пример.

Ты оценил любовь и наслажденье.

Люблю читать в насмешливых глазах

Твое великолепное презренье

К утехам мира, где все смерть и прах.

Ничтожна жизнь, но радостно мгновенье…

Ты умер бы с улыбкой на губах.

XXV. ГОРГОНА.

Среди долин, когда спадает зной,

Встают росы вечерней испаренья, —

Горгоны-сестры, бледные виденья,

Рожденные туманностью ночной.

Из трех сестер я встретился с одной,

Я шел на зов таинственного пенья,

Обманутый туманом и луной,

Не ведая Горгоны превращенья.

Она была, как светлая роса,

Я узнавал черты и голос Музы.

Ее любви мне сладки были узы.

Но вот туман поднялся в небеса,

И я увидел голову Медузы

И в кольца змей свитые волоса.

XXVI. ЭЛЕВЗИС.

Минув залив за желтым Саламином,

К Элевзису направил я свой путь.

На древний храм хотелось мне взглянуть,

Покинутый на берегу пустынном.

Я подошел к таинственным руинам.

След колесниц в их каменную грудь

Здесь врезался, — как будто кто-нибудь

Провел резцом на мраморе старинном.

Куски колонн, подземный свод разрыть…

Чего ищу? — любви, познанья, веры?

Кругом меня лежит лишь камень серый.

И красный мак вдоль трещин древних плит,

Где тлел огонь Дианы и Цереры,

О пламени потухшем говорит.

XXVII. МРАМОР.

В Элевзисе, в музее позабытом,

Головку я случайно увидал,

По красоте подобную Харитам,

Богинь парнасских чистый идеал.

Обломок древний был ничтожен, мал,

Но жизнь таилась в мраморе разбитом.

Не Фидий ли прекрасный очерк дал

Челу, устам божественным, ланитам?

Восторженно на светлые черты

Смотрел я, полн величием святыни

Поэзии и вечной красоты.

В Элевзисе, в развалинах, в пустыне

Передо мной опять явилась ты

В головке дивной мраморной богини.

XXVIII. ФАЛЕРО.

Там, где охотясь на хребте Гимета

Являлась мне Диана за горой,

Был пробужден я в тихий час рассвета

Эгейских волн ласкающей игрой.

В румянце Эос утренней порой

Земля была туманами одета,

Но облаков раскрылся легкий рой.

Я видел край любви, цветов и света.

О, Фалеро! — весь в зелени олив

И пышных лоз покоился залив.

Его лазурь сливалась с небосводом.

И берегам, и этим ясным водам,

На миг чужой отрадою счастлив,

Я бросил взгляд, как путник мимоходом.

XXIX. ОЛИМП.

Как жертвенник, где темный и летучий

От гекатомб несется к небу дым,

Олимп вставал видением седым.

Одетый в снег и сумрачные тучи.

Он был суров, пустынный и могучий,

Но луч, скользя по облакам густым,

Зажег вершин серебряные кручи

Божественным сиянием своим.

Как будто бы раскрылася завеса,

И видел я престол и храм Зевеса…

Нагорный снег был мрамора белей.

Но пуст Олимп… За далью скал и леса

В Фессалии, среди ее полей,

Лежал богов почивших мавзолей.

XXX. ЛАРИССА.

Гремит Олимп и снова мечет стрелы,

Течет волной кровавою Пеней.

Эдхем-паша в нем напоит коней,

Переступив Фессалии пределы.

Где ж клефты Греции? 3вучит слышней

Крик «???? ???????!». Легки и белы

В рядах эвзонов веют фустанеллы.

Вдали блеснула линия огней.

В тумане туч, грозя, синеют горы.

Вот конные прошли карабинеры, —

Ларисса ждет известий и побед.

На раненых устремлены все взоры.

— Что, патриот? — Уныл его ответ:

— Идут, идут, и счета туркам нет!

1897 г.

XXXI. КРИТ.

Вот Кандия! Вот остров тот счастливый,

Где кипарис и вечный лавр цветут.

Как небеса, лазурны волны тут,

И глубоки прозрачные заливы.

Но этих волн обманчив вид красивый.

Морской полип и мягкотелый спрут

Там щупальцев раскинули извивы

И меж камней добычу стерегут.

Чудовища проворны, злы и жадны,

И в лабиринты скал опасно плыть,

Хотя заманчив моря плеск отрадный.

Прекрасна жизнь, но может только нить,

Сплетенная любовью Ариадны,

От злых сомнений сердце сохранить.

XXXII. В СРЕДИЗЕМНОМ МОРЕ.

Закат погас, колышет волны сон,

И темно-синее померкло море.

Богине дня, сияющей Авроре,

Допел вечерний гимн свой Аполлон:

Ему вослед взошла Диана вскоре.

Из глубины на дальний небосклон

Она спешит, и нежно озарен

Морской простор, звучащий в стройном хоре.

И не сама ль богиня по волнам

Плывет в пурпурной раковине там,

И алый парус зыблется, играя?

Все в струйках море, — с края и до края.

И вновь напомнила моим мечтам

Твой зыбкий локон струйка золотая.

XXXIII. ЛЕЙТЕНАНТУ С.

В часы, когда задумчивы, туманны

За небосклон уходят облака

И наш корабль плывет в иные страны,

Привет тебе я шлю издалека.

В чужих краях скиталец неустанный

С прямой душой и сердцем моряка,

Ты измерял седые океаны,

Которых даль, как вечность, велика.

Ты море пел и плеск волны свободной,

Среди зыбей крылатые суда…

Своей звезде ты верен был всегда.

Когда гроза шумит над ширью водной,

В полночный час звездою путеводной.

Была тебе полярная звезда.

XXXIV. У БЕРЕГОВ АФРИКИ.

Там Африка… там часть другая шара,

И к берегам желтеющим несет

Меня по синим волнам «El Cahira»,

Пред гаванью замедлив быстрый ход.

Матросы-негры бросились вперед.

Белеет город, и в лучах эфира

Арабский минарет пред ним встает,

Увенчанный как бы чалмой эмира.

Смотрю, отдавшись новым мне мечтам.

Там Нил вдали, песчаный берег там,

Где тени пальм и солнце мечет стрелы.

И как красив и мечетях город белый!

Араб ему рукою шлет «селям»,

Земли своей приветствуя пределы.

XXXV. АГНОСТИК.

Горит маяк, видна Александрия…

Но где тот город, мудрый лицемер,

Приют древнейших школ, систем и вер?

Над ним блестят лишь звезды золотые.

И есть ли Дух среди надзвездных сфер?

Как гностикам, все тайны мировые,

Горя звездой, открой мне, Люцифер,

И одари познанием, София!

Не пережить минувшего опять.

Знакомы нам науки, лжеученья,

Раскол ума и веры благодать.

Но к нам сойдут ли горние виденья?

Не знаю я, не смею утверждать,

Не верую и в самые сомненья!

XXXVI. РАМЛИ.

Среди песков, пред желтою пустыней

Открылся Рамли, дремлющий оаз.

Египта зной спадал в вечерний час,

Луна взошла за далью темно-синей.

Араб в чалме, закутавшись картинней

В цветной бурнус, ввел за ограду нас.

Толпой стволов там к царственной вершине

Рос баобаб, чудовищный для глаз.

Огни цветов, и пышный плод банана,

И шепот пальм, как бред во тьме ночной, —

Все страстно там, чудовищно и странно.

Загадкою был мир передо мной,

Как дева-сфинкс, лежавший у фонтана,

На мраморе под яркою луной.

XXXVII. ПАПИРУС.

Н. Н. Абаз.

В оазисе рамлийском есть дворец,

Под тенью пальм лазурные чертоги…

Там сфинкс лежит на мраморном пороге

И копт-слуга — безмолвья образец.

Там, погрузив в науку ум свой строгий,

Один живет таинственный мудрец.

Он веку чужд, чужд трепету сердец, —

Прошедшему подводит он итоги.

Над свитками папирусов склонен,

Он «книги мертвых» развернул страницы.

Вот ибис вещий, знак числа и птицы…

Как жрец Анубиса, читает он,

И ключ гиэротических письмен

Открыл ему некрополя гробницы.

XXXVIII. ФОНТАН КЛЕОПАТРЫ.

Под тенью пальм, где спит Александрия,

В развалинах есть мраморный фонтан.

Цветут кругом алоэ и банан

И вьется змейка в заросли густые.

Египетской царицы гибкий стан,

Грудь смуглую, запястья золотые

И скарабей, Изиды талисман,

Здесь отражали волны ключевые.

С толпой рабынь царица шла сюда

И, пурпур свой с плеч бронзовых слагая,

Вся пахла амброй, знойная, нагая…

И зеркалом служила ей тогда

Среди цветов кристальная вода,

По мрамору цистерны пробегая.

XXXИX. МУМИЯ.

«Non humilis mulier…»

Гораций 1, 37.

На берегах таинственного Нила,

В безмолвии священных пирамид

Прах Клеопатры древность сохранила…

В своей гробниц мумия лежит.

Ты здесь еще… не все взяла могила

И образ твой хранит свой прежний вид.

На пелене, которой стан обвит,

Нард, амбра, мускус, — все, что ты любила.

Бессмертья нет, но спящие черты

Из тьмы веков глядят на нас, желтея.

На месте сердца — камень скарабея.

О, Клеопатра! Так ли, это — ты?

Где пир любви, чертоги Птолемея,

И власть, и блеск роскошной красоты!

XL. ТРИУМФ.

Триумф цариц, ниспосланный судьбою,

Тебе был дан, роскошный, как мечты.

Так в древности Восток свои цветы

Лишь Клеопатре приносил с мольбою.

Но свежестью, но блеском красоты

Могли ль цветы соперничать с тобою?

Румянцем щек и тайной голубою

Волшебных глаз их затмевала ты.

Египет, Смирна, берега Евбеи

Несли тебе нарциссы, орхидеи,

Цветущий кактус и корзины роз.

Корабль наш был пышней оранжереи,

И, весь в цветах, чрез волны моря нес

Царицу счастья, юности и грез.

XLI. КАССИДЭ

Ты свой альбом читаешь путевой.

Его покрыл восточными стихами

Поэт-араб, поклонник верный твой.

О, есть еще поэзия в Исламе!

Метафоры роскошными цветами

Здесь сыплются, как будто дождь живой.

— «Как пери, ты явилась перед нами! —

Так „кассидэ“* Бен-Хури начал свой.

Ты — гурия полуночного края.

Ужель эдем есть в северной стране?

Но ты пришла, — я верю песням рая.

Глаза твои, — как бирюза в волне.

Сиянье Севера блеснуло мне,

На золоте волос твоих играя!»

______________

* Кассидэ — арабская поэма.

XLII. ПОРТ-САИД.

Над Порт-Саидом дремлет душный зной.

Лучи и голубые тени резки,

Опущены на окнах занавески,

В лазури волн дрожит балкон резной.

Канал Лесепса скрылся В7> пыльном блескТ),

Но порть кипит, нарядный и цветной.

Воздушных мачт движенье над волной,

На шлюпках крик и ярко рдеют фески.

Из дельты Нила паруса плывут…

Какая жизнь под этим жгучим зноем!

Мы праздно ум сомненьем беспокоим.

Алмеи пляска, смех, веселый труд

Нахлынут здесь шумящим, пестрым роем,

И тени все от солнца убегут.

XLIII. ПОД МУСТИКЕРОМ.

Как змейка Нила в детской колыбели,

Она спала, коварна и гибка,

И мустикер* вокруг ее постели

Ронял прозрачных кружев облака.

Зной Африки темнл на смуглом тел,

С волною кос откинулась рука

И, как роса на пурпур цветка,

Из влажных губ жемчужины блестели.

Спала ль она, хотела ль обмануть? —

Со смуглых щек, зардевшихся от ласки,

Не исчезал густой румянец краски.

Еще влеклась доверчиво прильнуть

К подушке белой бронзовая грудь…

О, Эминэ, мечта арабской сказки!

____________

* Мустикер — полог от москитов.

XLIV. МАГОМЕТ.

— «Аллах акбар! Нет Бога кроме Бога!

Так говорят пустыня, неба свод

И пальмы тень у волн бегущих вод.

Так говорит пророк!» — «Пророков много!»

Но руки бедуин простер вперед:

— «Мы Магомета чтим!» — Пески, дорога,

Бурнус, одевший стан его убого, —

Прошедшее здесь все воссоздает.

И мнится мне, в сиянье жгучем света

Среди песков я вижу Магомета,

Его копье, его наряд цветной.

— «Аллах акбар!» — в очах полудня зной,

Рука его восторженно воздета…

Поэт и воин был передо мной.

XLV. СОМНЕНЬЕ.

Тоскует дух, закралась в мысль тревога,

Печальный ум сомненьем угнетен…

Никто, нигде не видел в мире Бога

И, Сущий, был всегда незримым Он.

О Господе седых сказаний много.

Они звучат из вещей тьмы времен,

Но, может быть, обманчив дивный сон,

Сходящий к нам с надзвездного чертога?

Бог Словом был, но верить ли в слова?

Жрецы могли для темного народа

Изобрести понятье Божества.

Перед умом безмолвствует природа.

Лишь в час молитв угаданный едва

Надежды луч нам светит с небосвода.

XLV. ОТЧАЯНЬЕ.

В долине мрачной долго я блуждал

Но терниям, в лохмотьях жалких платье.

Кругом песок, обломки черных скал…

На всем была видна печать проклятья.

Зачем родился я? Зачем жизнь дал

Другим, себе подобным? Без изъятья

Мы все умрем и проклят день зачатья.

Лишь смерть одна — венец для всех начал.

Так для чего без разума, без цели,

Мы боремся от самой колыбели?

Погаснет мысль во мраке вековом.

Случайный мир не создан Божеством,

ИИ если б мы воззвать к Нему хотели, —

Ответа нет… Мир пусть и ночь кругом.

XLVII. ЛЮЦИФЕР.

Явился он… его я не искал,

Но, как звезда, что видима повсюду,

На Севере и Юге, — он сверкал

И озарял камней разбитых груду.

Среди песков, с вершины острых скал

Смотрел он дивно, сам подобный чуду.

Я этот взгляд печальный не забуду, —

Как звездный луч, он в сердце проникал.

Дрожала ночь, был близок час рассвета.

Даль пурпуром была уже одета, —

Бледнел венец вокруг его чела.

Душа его отвергнуть не могла,

Искала мысль признанья и ответа,

Но он погас, — заря Восток зажгла.

XLVIII. ХАМСИН.

Я проходил полуденные страны,

Где злобно дует пламенный Хамсин,

Сорвав шатры, засыпав караваны.

Песчаных бурь страшится бедуин.

В сердцах людских и на песках равнин

Проходят вихри, страсти и бураны.

Над ними образ царствует один,

Неведомый, таинственный и странный.

В нем высшей мысли зреет красота.

Пусть рвет Хамсин убор на пальме гибкой

И гибнет жизни сладкая мечта.

Безмолвный Сфинкс лежит в пустыне зыбкой

И неподвижной, мудрою улыбкой

Его немые скованы уста.

XLIX. БОРЦЫ.

«La ou est mon soleil».

Бежит волна, поднялся парус птицей

И даль полна неведомых угроз.

Край облаков горит уже зарницей

И чайки крик нам злую весть принес.

Напрягши грудь, суровый, смуглолицый,

Налег на руль уверенно матрос.

За смелый труд награда ждет сторицей,

Кто сердцем тверд, — всегда под бурей рос.

Шумит и плещет море голубое,

Повеял волей крепкий ветерок,

И пусть наш путь тревожен и далек,

Вся жизнь — в борьбе, ничтожество в покое.

Навстречу бурь плывем мы на Восток,

Туда, где блещет солнце золотое!

L. НА ЧУЖБИНЕ.

Увидел я Египет и Элладу,

В развалинах священный Элевзис.

И был я там, где дремлет кипарис,

Где путь лежит к далекому Багдаду.

Я находил в скитаниях отраду.

Корабль мой к Яффе нес попутный бриз,

И море Мертвое открылось взгляду,

Когда с холмов песчаных шел я вниз.

И Нил, и Рейн — равно очам знакомы.

Следить любил я волн морских изломы

И чайки крик томил тоскою грудь…

Но я найду ль, тревожно вдаль влекомый,

Прекрасный край, к стране счастливой путь,

Где в сердце мир, где сладко отдохнуть?

ПУТЬ ВТОРОЙ

ВОЙНА

LI. УРАЛ.

К синеющим, скалистым, дальним горам

Прикован я душой моей и взором.

На высоте там лес велик и густ,

На высоте сосна — как малый куст.

Во мраке скал, одетых темным бором,

Нет ветерка, дыханья Божьих уст,

Зыбь не бежит по дремлющим озерам.

Там сталь кует на битву Златоуст.

Смотрю я вдаль, — конца нет диким скалам,

Что встали здесь, два края сторожа.

Вершины гор стоят у рубежа.

И позабыв о путник усталом,

Лишь облака гуляют за Уралом,

Где ширь полей отрадна и свежа.

LII. ТАЙГА.

Глушь, бурелом, корявых сосен ряд,

И без вершин березки молодые

В слепой тайге уродливо стоят.

Твой грустен Север, дальняя Россия!

Он даже песней птичек не богат, —

Не слышно их и чащи спят немые.

Дичок-козел сквозь заросли густые

Один кричит, блуждая наугад.

Унылый край печали и изгнанья!

Среди болот, таежника нога

Найдет ли путь к поселкам без названья?

Здесь счастья нет, здесь жизнь недорога

И темные, как глушь лесов, преданья

В моей душе встревожила тайга.

LIII. ГОРЯЩАЯ ТАЙГА.

Горит тайга… Среди ночной поры

Зажглись в лесах гигантские костры.

В глуши дерев, где скаты гор отлоги,

Бегут, змеясь, огнистые дороги.

Седая ель по веткам, вдоль коры,

Вся вспыхнула и ночь полна тревоги.

Из угольев, из пламенной игры

Сложились башни, замки и чертоги.

Все заревом кругом озарено.

Мне вспомнился в видении мгновенном

Волшебный лес, что был зажжен Исменом.

Огонь страстей погас во мне давно,

Душа чужда тревожных чувств изменам,

И все во мне так тихо, так темно…

LIV. БАРАБИНСКАЯ СТЕПЬ.

Безмерна степь, посёлки далеки.

И день и ночь, — мы двое суток целых

Все тянемся в безжизненных пределах.

Ни деревца, ни пашни, ни реки.

Холодные блестят солончаки

Среди полей, пустых и онемелых.

Все выжжено дыханием тоски,

И стебли трав как будто в тонких стрелах.

Здесь не расти и не пестреть цветам,

Раскинулся лишь горький цвет полыни,

И нет конца томительным местам.

Безбрежна степь, немые дали сини,

И если б закричать, рыдая там,

Крик умер бы без отзвука в пустыне.

LV. ТЕНЬ.

В горах, в степи, в час лунных сновидений

За мною ты несешься, спутник мой…

Ты следуешь верней бегущей тени,

Неведомый, бесстрастный и немой.

Горит ли день, цветет ли луг весенний,

Ложишься ты на все холодной тьмой.

Среди цветов, на зелени растений —

Повсюду я встречаю облик твой.

Лишь ночь одна скрывать тебя готова,

Но слышу я тогда в безлунной мгле

То стук копыт, то шорох по земле.

Вот ты отстал, вперед умчался снова,

Как великан, глядишь, растешь сурово

И горбуном исчезнул в ковыле.

LVI. ЕНИСЕЙ.

Как богатырь, в шеломе и кольчуге,

Весной из гор выходит Енисей.

Княжил бы он, владел землею всей,

Разлился бы на Севере, на Юге.

Могуч, красив, забыл он злые вьюги,

Сверкает ярко бронею своей, —

Не отсталой в семье богатырей,

Не позабыт у них в застольном круге.

Но летним днем в цветах степной ковер.

Лег Енисей вздремнуть на луг зеленый,

Там бросил меч, там кинул щит червленый.

Травой зарос стальной его убор.

Есть дальний край: среди полей и гор

Там витязь спит, под снегом погребенный.

LVII. БАЙКАЛ.

Под цепью гор, в тени крутого ската,

Среди лесов и молчаливых скал

Лежит глубоко озеро Байкал.

Оно — святыня мирного бурята.

Священным морем он его назвал.

В нем глубь ясна, спокойствием объята,

Но все в волнах неведомо и свято, —

Байкальских вод никто не измерял.

Все дивно здесь — загадочность течений,

И между льдин нырнувшие тюлени,

Даль берегов и моря ширина.

Байкала глубь огнями рождена,

Но лед над ней сверкает в день весенний.

Здесь тайну миpa ведает волна.

LVIII. МОНГОЛЫ.

В Монголии, где вдаль бредет верблюд,

Степных холмов теряется граница.

В пустыне их кой-где видна гробница

Да облака медлительно плывут.

Татарские порой желтеют лица,

Цветной халат мелькает там и тут…

Здесь колыбель орды великой снится.

Не тучи в даль, — то полчища идут.

Скрипят арбы. Наездники с колчаном

И гул речей в их отзвуке гортанны

Мне чудятся в неведомом краю.

Но тихо вкруг. Один в степи стою, —

По ковылю, по дремлющим курганам

То облака бросают тень свою.

LIX. ХИНГАН.

Поручику Резчикову.

Холмистые, покрытые травой

Стремятся вверх, выходят из тумана

Отроги гор сурового Хингана,

И вот, змеясь, хребет он поднял свой.

Чудовище с зеленой головой

Хранит Китай, пределы богдыхана —

Его богатств дракон сторожевой.

Цепь гор лежит, безмерна и пространна.

В излучинах крутой здесь вьется путь.

К иным краям, к незнаемым языкам

Приводит он, скалы прорезав грудь.

Погаснул день, и лес в ущелье диком

Зловещих птиц встревожен грустным криком.

Тревожно в даль хочу я заглянуть.

LX. МАНЧЖУРИЯ.

Капитану Яржемскому.

Враждебный край… Причудливо и странно

Лежит узор китайских деревень.

Томящий зной, безмолвие и лень, —

Лишь Тайцихэ рокочет неустанно.

Долинами я еду целый день,

Где заросли густые гаоляна

Широколистную бросают тень,

Неверную и полную обмана.

Там ждет хунхуз, с ружьем в траве таясь.

Мне тягостны Манчжурии картины, —

Здесь с родиной крепка лишь сердца связь.

Зеленых сопок острые вершины

Закрыли даль, печальны и пустынны…

Громада гор зубцами поднялась.

LXI. ПЕРЕД БИТВОЙ.

Смеркается. Степная даль туманна,

Ползут грядою серой облака.

Построившись к молитве у кургана,

Стоят ряды пехотного полка.

Замолкнул бой тревожный барабана,

Священник стал, подъемлет крест рука,

И «Отче наш» звучит издалека

В рядах солдат вдоль дремлющего стана.

Последний луч погаснул за горой,

И воронов кружится в небе стая,

Зовет беду, заутро кличет в бой.

Далече в глубь враждебного нам края

Зашла ты, рать великая, родная…

В вечерний час я помолюсь с тобой.

XII. НА СОПКАХ.

Вершины сопок, острых и зеленых,

Еще темнеют в утренней тени,

Но небосклон — в зарницах отдаленных,

В дымках блестят шрапнельные огни.

Полки врагов, таясь на горных склонах,

Ползут в кустах, все ближе к нам они.

Все чаще гул ружейной трескотни.

И вот идут, построившись в колоннах…

Японских пуль свистящий, тонкий звук,

Привычный нам, послышался вокруг.

Гроза войны грохочет с новой силой.

Быть может здесь конец тревог и мук,

И холм крутой, вдали отчизны милой,

Мне суждено назвать своей могилой.

Вафангоу, 2 июня.

LXIII. КТО ИДЕТ?

На поле мгла. С винтовкой часовой

Среди ветвей на дереве, как птица,

Как сокол, в темной зелени гнездится,

До полночи дозор свершая свой.

Не ветер ли колышет там травой?

Солдат глядит, — все поле шевелится.

Мерещатся знамена, тени, лица…

— «Эй, кто идет?» — Безмолвен мрак ночной.

— «Кто там идет?» — он окрик повторяет,

Прицелился винтовкой: «Кто идет?»

— «Смерть!» — шепчет ночь,

— «Смерть!» — ветер отвечает.

Луна взошла, горит среди высот,

На поле битвы мертвых озаряет.

Он крестится, он видит — Смерть идет.

XIV. В ГАОЛЯНЕ.

Под сопками, где шепчет гаолян,

Он умирал, и дальней битвы звуки

Неслись к нему по зелени полян.

Ружейный ствол еще сжимали руки.

Он умирал, он изнемог от ран.

В чужой стране, среди последней муки

О родине он думал в час разлуки,

Об армии, покинувшей свой стан.

Еще кипел, — он слышал, — бой кровавый.

Не тщетно ль он на пол битвы пал?

Победы час еще не наступал…

Но крыльев тень вблизи одела травы.

Паря над ним, вещун грядущей славы,

Орел летел к далеким гребням скал.

LXV. ВОРОН.

(На смерть графа Келлера).

Что ворон мой, беды вещун крылатый,

Что каркаешь ты на поле пустом?

Несешь нам весть злой кары, злой утраты?

Придет пора, — узнаем мы потом!

— «Я с дальних гор. Стоит там гроб досчатый.

Под саблею и шапкою с крестом

Храбрейший вождь лежит во гроб том.

Его в слезах оплакали солдаты.

Он пал в бою. Кровавых тридцать ран

На теле у него горят глубоко.

Судьбой ему был славный жребий дан.

Он воскресил надеждой русский стан;

Но есть гора, гора, где край Востока,

Где он погиб от родины далеко».

LXVI. ФАНЗА.

Устали мы. Затихнул бой давно,

И ночевать в деревне решено.

Найдем ночлег, — удобством не богата

В походе жизнь тревожная солдата.

В китайской фанзе тихо и темно,

Подходит ночь, дремотою объята.

Чуть светится при отблеске заката

С решеткою бумажное окно.

Храпит казак, улегшийся с винтовкой.

На жестком кане с грубою циновкой

Прилег и я, но все не мог уснуть.

Ты вспомнилась… Тоска томила грудь,

Твоей я грезил золотой головкой.

На родину мне снился долгий путь.

LXVII. ТАЙФУН.

Темно и душно в воздухе туманном,

Ни ветерка на сопках, ни росы…

Вдруг пыльный смерч повис над гаоляном,

Все ближе дым летучей полосы.

Меч в небесах, бедой грозящий странам,

Несется он губительней косы.

Тайфун, клубясь в столбе своем песчаном,

Упал, завыл, как воют к смерти псы.

Не боги ли свирепые Востока

Промчались в вихре с пламенных небес,

Неся беду пришельцам издалека?

Тайфун упал, рассыпался, исчез,

Но он прошел, как знамение рока

Грядущих зол, проклятий и чудес.

LXVIII. БУДДА.

Загадочный, громадный, близкий к чуду,

Мне посланный враждующею тьмой,

Загородил к ущелью доступ мой

Священный идол… В нем узнал я Будду,

Его ли чтить? Ему ль внимать я буду?

Он в хаос звал, предвечный и немой,

Mиp бросив в прах, разбив каменьев груду

И властвуя природою самой.

Он чужд был Майи сладкого обмана.

Из состраданья так же, как Христос,

Не жизнь, а смерть вселенной он принес…

Бесстрастен лик гранитный истукана.

В его чертах глубокий сон без грез,

Небытие, спокойствие, нирвана.

LXIX. ЛОТОС.

«Ом-мани-пад-ме-ком!»

Буддийская молитва.

Спит лотос белый в сумраке ночном…

Молися Будде, верь Сакьямуни!

Прекрасной Майи лучезарным сном

Свободный ум и дух не обмани.

Спит лотос белый в отблеске речном.

Цветы земли, — зовут к мечтам они.

Но тайна жизни в лотосе одном…

Молися Будде, верь Сакьямуни!

Желаний, чувств кипящий водопад

Умчится прочь, покой в твоем уме.

Мир страждущий Нирване незнаком.

Чуть озарен огнем ночных лампад,

Священный лотос дремлет в сонной тьме,

И древний Ганг простерся пред цветком.

LXX. В КУМИРНЕ.

Под деревом, подобием дракона,

Раскрывшим пастью древнее дупло,

Смотрю, как в тьму сползает с небосклона

Туч — черных змей, несметное число.

Китайская кумирня дремлет сонно,

В ней все травою сорной поросло —

Чудовища, изваянное зло,

Крыш завитки и надписи закона.

Молчит Mиao, злобный бог войны,

Кумиры спят, недвижны и велики…

Свирепы их раскрашенные лики.

Ужель проснутся боги старины?

Чу! Гонг звучит и, ужаса полны,

Хрипящие во тьме раздались крики.

LXXI. КИТАЙ.

Там, где дороги виден поворот,

Кумирня-столб скрывает в нише Будду

И гаолян кругом нее растет.

Там конь мой стал, и я дивился чуду.

Лиловых гор, чудовищных высот

Зубцы вставали. Ближней сопки груду,

Зеленую, подобно изумруду,

Ласкала зыбь лазурных, сонных вод.

Ручей ли там, змея ли золотая?

Вон дерево согнулось, как дракон…

Все сказочно в цветных горах Китая.

И вспомнил я в дни детства странный сон,

Как силой чар я был перенесен

В волшебный край, о чудесах мечтая.

LXXII. ТЕНИ.

Бежит вагон… Смешались в общей груде

Убитые и раненые люди.

Их, как дрова, сложили второпях.

Во тьме ночной всех гонит жуткий страх.

Надежды нет, — спасенье только в чуде.

С предсмертною молитвой на губах

Застыл солдат. С ним рядом кровь и прах,

Тела людей, простреленные груди.

Течет из ран кровавая река

И льется вниз с бегущего вагона.

Железный лязг не заглушает стона.

Не брежу ль я? Костлява и тяжка

Легла на тормоз мертвая рука.

То Смерть стоить, — начальник эшелона.

LXXIII. СИБИРЦЫ.

Звучит труба, холмы заговорили,

Среди огней, среди взметенной пыли

В папахах черных движутся полки.

Они как зверь, оскаливший клыки,

Щетинятся…

Японцы близко были,

Безмолвные в траншеях, как в могиле.

Но вот «Ура!». Сибирские стрелки

Через окоп ударили в штыки.

Полна стремленья, топота и гула

Волна солдат через окоп хлестнула,

Штыками гребень бешеный блестел.

И желтых карликов, простертых тел

Лежат ряды, — всех смерть к земле пригнула.

То с Севера буран наш налетел!

XXIV. ХАЙЧЕН.

Н. Г-це.

Китайский город вырос перед нами.

В сквозные башни пышет солнца зной,

За серыми, зубчатыми стенами

Белеет мак поляною цветной.

По улице, пройдя под воротами,

Бредем в толпе китайцев голубой

С их косами, зонтами, веерами,

Вдоль лавок-фанз с причудливой резьбой.

Грязь, рев ослов, крикливые базары,

И стаи мух, — страшней небесной кары.

В ушах стоит какой-то праздный звон.

Зачем в Хайчен судьбой я занесен?

То яркий бред, то опиума чары.

Китай томит, как дикий, пестрый сон.

LXXV. КОЛЫБЕЛЬ ВОСТОКА.

В Манчжурии, в нагорьях Лан-Цзы-Шана

Увидел я Востока колыбель.

Здесь родилась, на Запад шла отсель

Великая орда…

Вон у кургана,

Лук натянув, китаец метит в цель.

На голове повязка, род тюрбана.

Бежит мой конь в степях чужих земель,

Седло на нем — наследье Чингис-Хана.

Ногайкой щелкнув, я к луке прилег.

В китайскую деревню мы свернули,

Где грязь, толпа и крик бранчливых «кули».

Вокруг меня все тот же был Восток.

Его я видел в Смирне и Стамбуле,

Но здесь реки таинственный исток.

LXXVI. ПАДМА САМБАВА.

Летят над степью вещие турпаны…

В них дух великий Падма-Самбава!

Вступили мы в таинственные страны

Шаманских чар, тантризма, волшебства.

Здесь чудеса… Загадочны и странны

Познанья секты магов Ньин-Ма-Ва,

Монгольские «сакусу» талисманы,

«Гурюма» песнь, заклятия слова.

Здесь в племенах с природой связь жива.

Постигну ль я, Востока гость случайный,

Его кумирни, мифы, божества?

Они темны, они необычайны…

К тебе ль приду изведать мира тайны,

Учитель магов, Падма-Самбава?

LXXVII. БЕЙТАСЫ.

Среди холмов, святыня Лаояна,

Причудливой исполнена красы,

Восходит в небо башня Бейтасы.

В кумирне там три медных истукана.

Над башнею бегут века, часы,

Судеб войны склоняются весы,

Она одна безмолвна, постоянна

Среди шатров раскинутого стана.

Корейцами воздвигнута в стране,

Она времен не ведает границы.

Чешуйки крыш в зеленой седине.

Над нею всходит месяц желтолицый,

Да ветер лишь, да крылья быстрой птицы

Звонки ее колеблют в вышине.

LXXVIII. БЛОКГАУЗ.

Вот наш блокгауз средь степной равнины.

Вдоль стен его шагает часовой,

А во дворе у башни угловой

Настурции, левкои, георгины.

Заботливо разбит цветник картинный

Вкруг домика, где пост сторожевой.

И розы там раскрыли венчик свой,

И у ворот деревьев тени длинны.

Кто ждал бы там цветущих клумб и гряд,

Где лишь бойниц чернеет грозный ряд?

Цветы и пушки — пестрое смешенье!

На днях здесь было жаркое сраженье…

Как странны люди: в сердце их царят

Вражда и нежность, дружество и мщенье.

LXXIX. РАЗЪЕЗД.

Под сопками при ярком свете звезд

Ночным дозором движется разъезд.

Три всадника всего в отряде конном,

Закрыты лица черным капюшоном.

Безмолвные, среди пустынных мест,

Как тени, едут по нагорным склонам,

И русский стан в его затишье сонном

Не торопясь объехали окрест.

Легки их кони. От копыт ложится

Кровавый след над влажною травой.

Передний всадник плащ приподнял свой.

Чернея смотрит в черепе глазница.

Мор, Голод, Смерть свои открыли лица,

Кивают спящим мертвой головой.

LXXX. НА ПЕРЕВАЛЕ.

В грязи дорог ступает конь устало.

Намокшие, на гребне перевала

Под льющимся, под хлещущим дождем,

Напрасно мы просвета солнца ждем.

С плащей солдат ручьем вода стекала.

Они в горах за русским шли вождем.

Немного их, но много силы в нем, —

Его душа железного закала.

Спокоен он. Движением руки

Свой капюшон откинул он с фуражки

И в даль глядит, где зыблются штыки.

Вот подал знак, — рядами блещут шашки,

И в трудный путь идут на подвиг тяжкий

Седым дождем сокрытые полки.

XXXI. МУКДЕН.

Увидел я сокровища Китая,

Я Мукден посетил, — монастыри,

Могилы, где покоятся цари,

Где всюду блещет роскошь золотая.

Над Мукденом погаснул свет зари.

Из западных ворот я шел, мечтая.

Вдруг кинулась голодных нищих стая,

И были там три смерти, старца три.

Их рубища, их кости и проказа

И язвы их мучительны для глаза, —

Я позабыть хотел бы их скорей.

Сам голод стал у мукденских дверей, —

Там, где из золота сверкает ваза,

В кумирне пышной, в капище царей!

LXXXII. ХЕЗАЙДУ.

Где белый мак цветет среди долины,

Она брала, как пчелка, сладкий сок,

И опиум, туманящий Восток,

По капле яд ронял в ее кувшины.

Головки мака, точно мандарины,

Кивали важно, гнулся стебелек.

И странной красотой меня увлек

Разрез очей ее, косой и длинный.

На ней в шелках был синий киримон,

Она была, как роза золотая

Китайских ширм, где сад изображен.

Срывала мак красавица Китая.

Как женщина, она, смеясь, мечтая,

Дарила яд, таивший сладкий сон.

LXXXIII. МИН-ФЕЙ.

Солончаки белеют у кургана,

Меж белых трав еще он зеленей.

Могила здесь… Увяла радость в ней,

Цветок прекрасный, роза богдыхана.

На то ль росла, нежна, благоуханна,

В садах Пекина верная Мин-Фей,

Чтоб умереть в юрте степного хана,

Как пленница, побед его трофей?

Монгольский хан, о ней одной мечтая,

Умчался в степь с ордою кочевой.

Мин-Фей спасла народ и город свой.

«Надежней стен защитою Китая

Была любовь!» — так надпись золотая

Гласит в цветах, на камне под травой.

LXXXIV. ХУНХУЗ.

Кругом в горах войны звучали громы,

Дорогою я ехал на Анпин,

Где у ручья сошлись холмов изломы

И гаолян рос в зелени долин.

Тут встретился мне всадник незнакомый.

С косой своей и в шляпе из соломы,

В наряде ярком, словно мандарин,

С холма к ручью спускался он один.

Манчжурский конь с уздечкою цветною

Гарцуя шел; Вдруг всадник, — вижу я, —

Прицелившись, дал выстрел из ружья.

Он промахнулся пулею шальною…

В траве хунхуз мелькнул передо мною, —

Лишь гаолян качался у ручья.

LXXXV. ЛЯОХЭ.

Восточных стран чудесная река…

Слежу ее неверное теченье, —

То вниз она спешит издалека,

То вверх влечет обратных волн стремленье.

Она бежит, желта и глубока,

Вперед, назад… В ней вечное волненье…

По Ляохэ при шуме ветерка

Шаланд и джонок вижу я движенье.

Их жесткий парус медленно плывет.

Река чудес, — как люди, как народ,

Живущий здесь в преддверии Китая.

Он на столетья двинулся вперед

И в глубь веков вернулся вновь, мечтая, —

Как Ляохэ, как речка золотая.

XXXVI. ЛЯОДУНСКИЙ ЗАЛИВ.

Сплелись ветвей зеленые узоры.

Раздвинув листья, ветки отклонив,

Я Ляодунский увидал залив

Под сопками, где тихо дремлют горы.

Японский флот, надменно-горделив,

Враждебные бросал отсюда взоры,

Но был спокоен джонки бег нескорый

И безмятежен сонных волн прилив.

Гроза войны как будто бы ошибкой

Гремела здесь. За ближнею косой

Залив тянулся узкой полосой.

И я смотрел, с невольною улыбкой

Водой любуясь, светлых волн красой,

И далью, где кивал мне парус зыбкий.

LXXXVII. КАПИТАНУ Л. С.

Ты помнишь ли походные шатры,

Бивачный шум раскинут го стана,

Под остр ем склонившейся горы

Кумирни тень и шелест гаоляна?

На вечер бой вблизи от Лаояна.

Ряды стрелков спокойны и пестры…

Печальны дни той горестной поры.

Ты ранен был, но глубже в сердце рана.

Напрасно ждал ты славы и побед

И кровь твоя Манчжурию багрила,

В ее полях оставив алый след.

Ты видел сам — России счастья нет,

Нас злой судьбы преследовала сила… —

Налей бокал, — забудем то, что было!

НА РОДИНЕ

LXXXVIII. НА РОДИНЕ.

Знакомых лип приветливые сени…

Я в дом родной пришел издалека.

Как память лет прошедших мне близка!

Вот наш балкон, вот шаткие ступени.

Заснувший сад исполнен сладкой лени.

Среди лугов бежит в дали река

И слышится с дорожки цветника

Жужжанье пчел вокруг куста сирени.

Мне чудятся в густой его тени

Взгляд карих глаз, улыбка, русый локон.

Давно, давно исчезнули они!

Сирени куст один цветет у окон, —

Такой же все, разросся, не поблек он

И весь в цветах, как в те былые дни.

LXXXIX. РЕВОЛЮЩЯ.

Среди толпы бушующей народа,

Кроваво-красных, траурных знамен

Явилась мне желанная свобода,

Моим мечтам когда-то милый сон.

Обманчивый, о воле лгал мне он…

В огне зари, в пожаре небосвода

Она неслась, как буря, как невзгода,

И трупами был путь загроможден.

Толпа убийц, служившая ей верно,

За нею шла, и кровь с мечей текла.

Кругом свершались казни без числа.

Она была, как ненависть, безмерна

И голову немую Олоферна,

Юдифи дар, за волосы несла.

ХС. КАЗНЬ.

Пустынный остров есть на Черном море,

Там в шум волн не слышен крик мольбы.

На берегу, с отчаяньем во взоре,

Увидел он конец своей судьбы.

Столбы стояли там, несли гробы

И яму рыли, где он должен вскоре

Почить на век, став жертвою борьбы.

Так суд решил в суровом приговоре!

Он пролил кровь, забыв завет Христа,

Слепой вражде свои он отдал силы

И видит тень открывшейся могилы.

Солдаты молча стали на места.

Вот грянул залп, — и ставят три креста

На берегу, где слышен плеск унылый.

XCI. ПУГАЧЕВ.

С. П. Марголину.

Зажглись усадьбы, вспыхнули костры.

Казалось, край опустошен войною…

Мужик невзрачный, с дюжим топором

За поясом, стоял передо мною.

— «Ась, барин? Знать не кончили добром

Мужицкий спор с дворянством и казною?» —

Он говорил с насмешкой показною.

— «Как знать тебя?» — «3ови хотя Петром!»

«Емелька я… чай помнишь Пугачева?» —

В морозной мгле послышался ответ.

Мужик в тулупе мялся бестолково.

Но видел я, что в даль минувших лет

Лежал за ним по снегу алый след

Кровавых смут, бесправья векового.

ХСII. НА ФАБРИКЕ.

Бьет молот, черные мелькают лица

И доменных печей пылает ряд.

Полос железных рдеет вереница, —

Он ползут, свиваются, шипят…

Вокруг меня гремит фабричный ад.

Но вот гудок, — толпа в завод стремится;

Пар выпущен, летит каменьев град.

Где буйных сил разумная граница?

Стихии мощь нельзя уже сдержать.

Нависла мгла и облако склубила,

Свистят пары, свободные опять.

На волю рвется двигателей сила.

Она крушит, преграды все разбила —

И губит все, что должно созидать.

ХCIII. ИЗМЕННИК.

Пустынная есть дача в Озерках,

Там ветви сосен кажутся темнее.

Там в комнате, в углу, с петлей на шее

Открыли труп, висевший на крюках.

Весь в плесени, уже он тленьем пах.

Его, как падаль, бросили злодеи.

Под вешалкой, видения страшнее,

Сидел мертвец, — одетый в шубу прах.

Таились в нем предательство, интрига.

Хотел народ избавить он от ига

И чернь повел изменой во дворец.

Так кончил он, удавленный расстрига…

Поверье есть, что каждому Творец

Шлет в смертный час заслуженный конец.

XCIV. ВЛАСТЬ.

Короны блеск и пышный пурпур власти,

Владычество над бедною толпой

Ужели так заманчивы? Нет страсти

Столь призрачной, столь жалкой и слепой.

Возвыситься хоть малость, хоть отчасти,

Чтоб угнетать, топтать всех под ногой, —

Ужели нет у вас мечты другой,

Чудовища с зубами в волчьей пасти?

Вы ждете крови, смуты и тревог.

Чтоб управлять, чтоб стать владыкой миpa

Нужны убийства, цепи и острог.

Политик — шарлатан и демагог,

Ведь вас манит не вольность, а порфира.

Вам власть нужна, в ней видите кумира!

XCV. ГРАЖДАНИН.

— «Наш гордый Рим покрыл себя позором,

Дух варварства опять вселился в нем.

Бушует чернь… Где римлянин, в котором

Мы доблести гражданские найдем?»

— «Скажи, тебе Петроний не знаком?

Тот гражданин с открытым, смелым взором,

Перед сенатом, и явясь на форум,

Он говорит правдивым языком.

Друг вольности, он не солжет народу,

И Цезарю он верен, но не льстит.

Равно он ценит долг свой и свободу.

Он, как трибун народный, знаменит!»

— «Не он ли там под портиком стоит?

Пойдем к нему, подвинемся ко входу!».

XCVI. ЦЕЗАРЬ.

Играют трубы… Строй за строем конным

В кирасах медных движутся полки,

Подобные могучим легионам.

Блестят их каски, зыблются значки.

От площади протяжны, далеки,

Несутся крики, — и к полкам, к знаменам,

Перед вождем торжественно склоненным,

Подъехал Цезарь…

Шумный гул реки,

Когда все в тучах небо голубое,

Напомнил крик солдат в железном строе.

Сам император светел был челом.

Он был, как солнце… и в полдневном зное,

Сверкая каской с золотым орлом,

Был Божьей власти царственным послом.

XCVII. РУСЬ.

Цветы, луга и нивы без границы,

Над речкой тень плакучего куста…

Знакомые и милые места!

Снопы вязать на поле вышли жницы.

Повсюду ширь, приволье, красота.

Среди берез поют, скликаясь, птицы.

За рощею, встречая луч денницы,

Звездой сияет золото креста.

Там вечный свет и благовест о Боге.

Гул многозвенный слышен из села,

Зовущие гудят колокола.

Молюсь за тех, кто странствует в дороге.

Я не забыл минувшие тревоги,

Но в этот час душа моя светла.

XCVIIL. ВОЛГА.

А. Н. Строганову.

Ты видел Волгу в бурю ль, в непогоду,

Когда шумна, разгульна, широка,

Как песня льется русская река,

Как песня наша, милая народу?

И сложена та песня не в угоду, —

Ей сердце служит краше родника.

И удаль в ней, и лютая тоска,

И буйный клич за вольность и свободу.

Гуляет ветер! Сизая волна

В расшиву бьет с налета да с размаха.

С купцом рядиться станет ли она?

И любо ей нагнать былого страха…

В ней под грозой, когда река темна,

Краснеет Стеньки Разина рубаха.

XCIX. ЗАВОЛЖЬЕ.

А. М. Федорову.

За Волгою, в степях ее, впервые

Я посетил улусы кочевые.

Среди травы кибиток видел тень

И пил кумыс, отрадный в жаркий день.

Встречались мне поселки там иные

И минарет татарских деревень,

Но мне милей кочевье, воля, лень,

Седой ковыль и табуны степные.

Как он хорош, свободный этот край!

Восточной песни вьются переливы, —

Вдали звучит задумчивый курай.

Несется конь, скакун мой длинногривый,

Через бурьян, овраги и обрывы…

Печаль моя! Попробуй — догоняй!

С. DESIDERIA.

И посетил я город мой родной…

Я не узнал знакомого мне края.

Где был мой дом, живет семья чужая,

Строений вид и сад — совсем иной.

Одна река все та же под луной

Катилась… Жизнь, любовь моя былая

Лишь в памяти воскресли предо мной,

В моих мечтах печально оживая.

Прошедшее… ужель как смерть оно?

Что прожито, то умерло давно.

Но прошлый миг — не ложное ли слово?

Но в вечности нет времени былого?

И если жить за гробом суждено,

Все милое придет, вернется снова.

CI. ВОСПОМИНАНЬЕ.

Ты помнишь ли, как вместе над рекой,

В тени дерев задумчивого бора,

С тобой сидели мы рука с рукой?

Ты нравилась без роскоши убора.

В венке цветов красавицей такой

Казалась ты, что не сводил я взора…

Но все прошло, но все минуло скоро!

Теперь я здесь один с своей тоской.

Безмолвен бор в заветных нам пределах,

Твой голосок замолкнул вдалеке.

Возможно ли? — Шесть лет минуло целых!

Но, наклонясь к померкнувшей реке,

Знакомый образ вижу, как в венке,

В речных цветах, среди кувшинок белых.

СII. КРЫСЫ.

Разрушен дом, надежд моих приют.

Явились крысы — горькая примета…

Всю ночь они скребут, они грызут

И возятся в подпольях до рассвета.

Небесная, быть может, кара это?

Уже зияют дыры там и тут.

Хозяйство я завел в былые лета,

Но гибнет все, — скребут он, грызут!

Как злые мысли, что порой ночною

Тихонько гложут бедный ум людской,

Они подгрызли счастье и покой.

По комнатам, объятым тишиною,

Я слышу скрежет, всюду он со мною…

Зверьки прилежно труд кончают свой.

СIII. ОДИНОЧЕСТВО.

Любить — страдать… Зачем запас богатый

Страданий умножать? Любовь к жене,

К малюткам-детям нам сулить утраты,

Их горестью несчастны мы вдвойне.

Не лучше ли с собой наедине

Печально жить и ждать с судьбой расплаты?

Ведь слез своих с избытком хватит мне.

К чему нам дружба, лары и пенаты?

Я одинок, но сердцу моему

Гробницы счастья дороги и милы, —

Моей любви безмолвные могилы.

Их памяти, искусству и уму,

Несвязанный, отдам остаток силы.

Жить, умереть — спокойней одному.

CIV. ТРУД.

За честный труд награда ждет сторицей.

Пусть борозды взрывает верный плуг, —

Зазеленеет нива, точно луг,

И золотой оденется пшеницей.

Как весело тогда смотреть вокруг,

Мечтать о жатве с молодою жницей, —

Красавицей, подругой смуглолицей.

Колосья ждут ее усердных рук.

На поле жизни пахарь неустанный,

Я верен был суровому труду

И с песнею за плугом я иду.

Но скрылось солнце, крадутся туманы…

Вспахал я горе, вырастил беду, —

Пожал одни печали и обманы.

CV. СЧАСТЬЕ.

Я счастлив вновь, — исполнились желанья.

Но что ж мне жаль мучительных минут,

Тоски и слез минувшего страданья,

И вновь часы медлительно текут?

Пускай скорбям платил с лихвою дань я, —

Нам горести избыток чувств дают.

Но сердце спит, исполнено мечтанья,

Хоть весь в цветах счастливый наш приют.

Смысл бытия — в борьбе и вечном спор.

В порывах бурь трепещет, плещет море,

Но дремлет в штиль лазурная волна.

Что радость? — Миг! Сильней и глубже горе.

В печалях жизнь тревогами полна,

А счастье — сон, забвенье, тишина.

CVI. РУСАЛКА.

— «Приди ко мне! Восходит месяц ранний,

Кувшинки спят, чуть движется камыш,

И стелет нам серебряные ткани

Речная зыбь… Ты медлишь, ты молчишь?» —

— «Не верю я!» — «Но слез моих, рыданий

Ужели ты не слышишь, не щадишь?» —

— «Смеешься ты!» — «То лжет ночная тишь…

Я плачу!» — «Нет, то смех звенит в тумане!» —

— «Приди ко мне! Светлеют небеса,

В траве речной запуталась коса!» —

— «Изменишь ты!» — «Люблю, томясь, тоскуя…» —

— «Ты холодна!» — «То жемчугом роса

На грудь упала…» — «Руку дай, тону я!» —

— «О, милый мой! О, счастье поцелуя!».

CVII. ЛИСТОПАД.

Все кончено. Летят опавшие листы

И обнажилась грустная аллея.

Не сердце ли, о прошлом сожалея,

Роняет песни, слезы и мечты?

Все кончено, прощай! — Уходишь ты…

Поблекнет жизнь и парк умрет, желтея.

Его убор сорвет лесная фея,

Сомнет его последние цветы.

Как пусто все, как все кругом уныло!

Мечту о счастье сердце проводило,

За нею в даль следит прощальный взгляд.

Ты не вернешься, не придешь назад…

Расстанемся, забудем все, что было! —

Печально шепчет желтый листопад.

СVIII. ДРУГУ.

Н.И. Ж--ну.

Стал бедняком я нынче, милый мой!

Достатка нет, измучен я борьбою…

Но по пути зайдем ко мне домой

Отведать яств, нам посланных судьбою.

Не много я имею за душой:

На стенке сабля, книжек шкаф большой

И образок с лампадой голубою…

Я поделюсь хоть песнею с тобою,

Прочту стихи, от друга не тая.

Корысть ли только песенка моя?

Кому нужна поэзия, мой Боже!

Иным казна, другим чины дороже.

Не потому ль был счастьем беден я,

Да не богат и дружбою был тоже.

CIX. СИЛЬВИЯ.

Есть старый парк… В шатре его зеленом

Встречал ли ты задумчивых подруг? —

Там девять Муз пред Фебом-Аполлоном

Среди ветвей сошлись в парнасский круг.

Там луг в цветах, растет тенистый бук,

Там есть скамья у озера под кленом…

Там милых чувств, былых сердечных мук

Нельзя забыть в мечтании влюбленном.

Там Верности и Дружбы храм стоить.

Но есть ручей и темный грот в долине,

Где светлый бог оплакан и забыт.

В траве густой разбитый мрамор спит.

Там я забыл все прежние святыни

Для Сильвии, зеленых рощ богини.

Павловск, 1898 г.

27 июня.

CX. БРОНЗОВЫЕ КОНИ.

Перед дворцом, из бронзы отлитые,

Есть кони дивные. Их пьедестал —

Гранитный мост, устои вековые.

Коней тех Клодт искусно изваял.

Встав на дыбы, узду узнав впервые,

Взвились они мятежнее стихии,

Но человек смирил их и взнуздал,

Напрягши грудь и мускулов металл.

Художник смелый выразил в контрасте

Две силы здесь, — борьбу ума и страсти.

Высокий смысл в скульптуре этой скрыт.

Зверь поднялся, ударами копыт

Повержен всадник, но железом власти

Безумство чувств рассудок победит.

CXI. ВЕЧЕР.

Склонилось солнышко к полям зеленым,

Ты сладко спишь, не ведая забот.

Я личиком любуюсь усыпленным

И грусть в душ невольная растет.

Но спи-усни! Отдайся грезам сонным,

Пока сберечь могу я от невзгод.

Не так ли там, хранима старым кленом,

В саду березка юная цветет?

Ни слез, ни дум тяжелых ты не знала.

Как милого ребенка, я бывало

Тебя лелеял на своей груди.

Я изнемог и сердце жить устало…

Что ждет тебя, что будет впереди?

Но спи-усни, тревог не разбуди!

СХII. СТАРОСТЬ.

Не верь любви и счастью молодому,

Цветам весны пленительной не верь.

Беззубой Парке, времени седому,

Заплатит жизнь ценою злых потерь.

Я подошел к покинутому дому,

Где я любил, где верилось иному,

И постучал в знакомую мне дверь.

Но кто ее отворит мне теперь?

Горбатая старуха, вся седая,

Открыла дверь трясущейся рукой:

— «Чего тебе? Ты, странник, кто такой?»

Там, где цвела надежда молодая,

Колдунья Старость, о судьбе гадая,

Грозила мне железною клюкой.

СХIII. КОЛОКОЛ.

Князю Касаткину-Ростовскому.

Пусть не звонят, тебя встречая, князь,

Колокола умолкшие Ростова, —

На родине с историей былого

Еще крепка князей ростовских связь.

Она сильна, она не порвалась.

Но твой удел — княженье в царстве слова.

В стихах твоих, далеко разносясь,

Нам колокол ростовский слышен снова.

Созвучьями Святую Русь буди,

Ей посылай хвалу и укоризны,

Но в преданной рожденные груди.

Твой колокол ударит не для тризны,

Твой голос будет славою отчизны,

Он прозвучит, что свет наш — впереди!

CXIV. ОКНО.

Старик Мороз, усердствуя давно,

Стучал в окно, ходил всю ночь дозором

И по стеклу серебряным узором

Вел завитки — кудряво, мудрено.

Как будто бы искуснейшим гравером

Моей избы расписано окно, —

Все в блестках, в белом инее оно.

Пушистый снег вдоль рамы лег убором.

Вот папоротник, весь из серебра,

Раскинул ветки и лучей игра

Зажгла на нем, как звезды, отблеск синий.

Мое окно, закутанное в иней,

Раскрылось в мир, где сказочно пестра

Мечта царит над снежною пустыней.

CXV. СТУДИЯ.

Ф. П. Ризниченко.

Мне вспомнилась забытая давно

Та студия, где мы болтая пили, —

Твои эскизы, гипсы и панно

И мольберт твой, покрытый слоем пыли.

Все было там неприбрано, бедно,

Но с чердака в широкое окно

Нам небеса лазурные светили.

Мы молоды, мы беззаботны были…

Натурщица, Офелия твоя,

Тебе казалась образцом природы,

Ты изучал в ней тайны бытия.

Твои, мой друг, этюды помню я…

Не лучшие ль, скажи, то были годы

Любви, искусства, лени и свободы?

CXVI. ХУДОЖНИКУ.

Н. И. Кравченко.

Художник мой, мой добрый Геркулес!

На Севере, среди иного круга,

Мы встретились и поняли друг друга.

Мы оба чужды северных небес.

Мы выросли под знойным солнцем юга,

Где красота, где шепчет горный лес,

Где море спит и полон мир чудес.

Природа нам — вернейшая подруга.

Я ей служил, поэзию избрав,

Любя душой таинственные сказки.

Но в выборе искусства ты был прав.

Юг дал тебе веселый, нежный нрав,

Свой яркий свет, и живописи краски,

И силу чувств, исполненную ласки.

CXVII. OCEHHИE ПОБЕГИ.

Из царства грез и светлой красоты

Явились вновь мне милые когда-то

Прекрасные, но поздние мечты.

Ужель опять душа моя богата?

Еще не все постигнула утрата

И радости не все еще взяты, —

Но в холоде душевной пустоты

Им суждено погибнуть без возврата.

Так иногда осеннею порой

Распустятся в душистых почках клены

И лепесток покажется зеленый.

Давно лежит опавших листьев рой,

Но луч блеснул, и в юности второй

Обманут клен весною отдаленной.

CXVIII. БАШНЯ ГЕРМАНА.

На берегу клубящейся Наровы,

Где пена волн среди порогов бьет,

Я вижу замок, рыцарей оплот.

Все тот же он, хоть край цветет здесь новый.

Зубчатых стен не рушатся основы

И до сих пор, когда луна встает,

На башне тень свершает свой обход, —

В руке копье и шлем блестит суровый.

Не рыцарь ли идет там при лун?

Бряцает сталь его вооружений…

Прошедшее опять живет во мне.

Всхожу один на мшистые ступени,

И мнится мне, что оживают тени,

А я лишь сон, лишь призрак на стене.

CXIX. КЛЕЙНЛИБЕНТАЛЬ.

Садится солнце, полон лес прохлады,

От кирки на дорогу пала тень.

Вдоль домиков глядят из-за ограды

Акации и пышная сирень.

На пахоте окончив трудный день,

Все отдохнуть и встретить вечер рады.

Вот с трубкой Фрид, седой старик-кремень,

Красавец Генрих прутик гнет с досады.

— «Wu is mei Kretcha?» — мрачно шепчет он.

На лавочке, где наклонились ветки,

Не видно нынче маленькой соседки.

Пошел бы к Лотте, — в Лотту Карл влюблен…

А в садике, где дремлет старый клен,

Смех девушек звучит в цветах беседки.

СХХ. ОДЕССА.

А. С. Попандопуло.

Как хороша Одесса молодая,

Когда весной акации цветут,

Когда зовет, смеясь и поджидая,

Южанка в их таинственный приют!

Там сон любви и волны там поют…

Атина, Сафта, — вас зову, мечтая.

И где Зоица, пчелка золотая,

Что по цветам мелькала там и тут?

Шумят кафе, полны толпой бульвары,

И моря блеск, лазурно-огневой,

Влечет к себе смеющиеся пары.

Там красота, но кратки счастья чары…

Акации на камень мостовой

Роняют в пыль наряд душистый свой.

CXXI. ПОЛЬША.

Графу Бреза.

Истории свернул я список длинный,

С его страниц печать вражды снята…

Зовут меня знакомые места, —

Сад, панский дом, и рощи, и долины.

Тот старый сад, где зелень так густа

Вишенника, смородины, малины.

Мне слышится смех панны Михалины,

О Польше шепчет тихая мечта.

Племен славянских чужд мне спор кровавый, —

Поляк и русский в нем различно правы.

Их суд — история, и час придет,

Народный спор рассудит сам народ.

Среди костелов и дворцов Варшавы

Я вижу блеск дней рыцарства, дней славы.

CXXII. ФИНСКИЙ ЗАЛИВ.

Пустынная, песчаная коса…

Стою один на берегу залива,

Где финских лайб белеют паруса.

Здесь все молчит, волна не говорлива.

Ни страсти нет, ни сильного порыва.

Тревожных, бурь утихли голоса.

Прибрежье, сосны, тучи, небеса

Отражены спокойствием разлива.

Морской травы зеленый стебелек

Чуть клонится под зыбью водяною.

Печальный сон мечты мои увлек.

Но чайки крик пронесся над волною…

Она зовет, она летит за мною, —

Свободы час, быть может, не далек!

CXXIII. ЗИМНИЙ ВЕЧЕР.

Из облаков, из бездны неба синей

Взошла луна над снежною пустыней.

Сверкает лес в ветвях из серебра.

Алмазных звезд рассыпалась игра.

Лесную глушь окутал белый иней,

Безмолвьем веет зимняя пора.

Как хорошо в такие вечера,

Как дышит мир забытою святыней!

Поля горят чистейшей белизной

И в хлопьях снег летит в дали пустынной,

Летит, блестит и гаснет под луной.

Снег — точно пух от стаи лебединой.

Не крылья ли белеют над долиной,

Не крылья ли уносят в край иной?

CXXIV. НОЧЬ НА САЙМЕ.

Над Саймою бессонно веет мгла,

Нет грез и тайн с одеждой их цветною.

Объяты ели чуткой тишиною

И ночь сама уснуть здесь не могла.

Даль озера зеркальна и светла,

Янтарь зари желтеет над волною.

В тени двух сосен гладью водяного

Отражена угрюмая скала.

На сером камне высечены руны

И мнится, будто под скалой на дне

Сам Вейнемейнен разбирает струны.

Неясный звук несется по волне,

И эта ночь, и свет ее безлунный

На мир иной открыли зренье мне.

CXXV. ДОНСКИЕ СТАНИЦЫ.

Есаулу Попову.

Зажгла заря далекий небосклон.

Донских станиц привольная отрада, —

Степной простор и зелень винограда,

Забуду ль вас? Забуду ль синий Дон?

В его кустах звенит бубенчик стада.

Станичный двор соломой заметен, —

Как золото, горит на солнце он,

И манит крыш соломенных прохлада.

Свободный край! Но песня в нем грустна, —

Конь вороной, разлука и война,

Донской казак ухал на чужбину,

Напрасно ждет казачка у окна…

Прости, мой Дон! Станицу я покину,

И берег твой, и тихую долину.

GXXVI. ПРОРОК.

Памяти В. С. Соловьева.

Он полон был таинственных видений,

Ему гробницы были отперты,

Бессмертной жизни вечные мечты

Угадывал его творящий гений.

Его лицо чистейшей красоты,

Глубокий взгляд, бровей суровых тени, —

Библейские и строгие черты

Передо мной встают в часы сомнений.

Он был пророк, но всеми был любим.

Казалось, свет по волосам седым

Скользил, как луч святой, необычайный.

Природа, Бог ему открыли тайны.

Он проникал познанием своим

И в даль веков, и в мир вещей случайный.

CXXVII. НА СТАИЦИИ.

Опять вокзал… в степи бушует непогода,

Но зала станции огнями залита.

Вдоль убранных столов и смех, и суета,

И радостный прилив кипящего народа.

Но вот пробил звонок, толпа шумит у входа,

Вагоны двинулись, и зала вновь пуста,

И слышен гул шагов под звучной аркой свода,

И стелется в углах пустынных темнота.

Так радостных надежд, живых очарований

На миг душа моя опять была полна,

Но в памяти моей воскресла тень одна, —

И нет огня в груди, и в сердце нет желаний,

И рушится обман несбыточных мечтаний,

И вновь душа моя безмолвна и темна.

К ЗАПАДУ

CXXVIII. ЭЙДКУНЕН.

В Эйдкунене, минув черту границы,

Увидел я здоровый, мирный быт,

Дома крестьян под кровлей черепицы,

В полях стада, — и тучный скот был сыт.

Где ты, страна убогая? Где жницы,

Солома хат в густой тени ракит?

Где жалобы, что нету, мол, землицы,

И что мужик обижен и забит?

Здесь важный фермер тянет кружку пива.

И васильков во ржи не видно тут…

Как девушка в венке из них красива!

Но наш сосед, любя упорный труд,

Их выполол, его богата нива.

Там знанья нет, где васильки цветут.

CXXIX. БЕРЛИН.

От городов, их улиц и палат,

От жизни их — Господь меня помилуй!

Они так схожи с каменной могилой.

Один Берлин увидеть я был рад.

В Берлин все здоровьем дышит, силой, —

Его рейхстаг, где рыцари стоят,

Веселый бурш, румянец Гретхен милой

И в прусской каске гренадер-солдат.

Здоровы здесь искусства, мысль, идеи.

Железный Бисмарк властно смотрит вдаль

И близ него две мощных Лорелеи.

Среди героев мраморной аллеи

Не видно лишь Гамбринуса, мне жаль,

Но с ним я встречусь, заглянув в биргалль.

СХХХ. UNTER DEN LINDEN.

Под липами, вдоль улицы Берлина

Он шел со мной, любезный мой двойник.

Цилиндр, пенсне, насмешливая мина, —

Его корректным видеть я привык.

— «Да, ты поэт! — ворчал он, — но достиг

Моим трудом ты столь святого чина.

Работал я, вот благ твоих причина!» —

— «Но, милый мой, ты просто клеветник!

Ведь журналист не может быть поэтом?».

— «Но и поэт — неважный журналист!

Двоились мы. Залог успеха в этом.

Ты странствовал, ты вдохновлялся светом,

Я средства дал!» — «Да, да! Ты — финансист!».

Шумел Берлин, был сумрак лип тенист.

CXXXI. ТЕНИ РЕЙНА.

Луна плывет в безоблачный простор,

Туманный Рейн уходит к отдаленью,

Где берега угадывает взор

И тополь спит, волны внимая пенью.

Подобный сну, седых времен виденью,

Вознесся к небу стрельчатый собор,

Окутав Кельн своей суровой тенью.

Мне чудятся монахи и костер…

И тайных знаний факел подымая,

Плывет по Рейну, светит с челнока

Корнелия Агриппы тень немая.

Стою, преданьям рейнских вод внимая,

И медленно уносит вдаль река

Легенды, тени, тайны и века.

СХХХI. ШТУТГАРДТ.

Сестре.

Оттуда мы, где зреет виноград,

Где блещет Неккар и цветет долина…

Туда домой прийти я был бы рад

С раскаяньем вернувшегося сына.

Меня взрастила мрачная чужбина.

Мы вюртембергцы… Много лет назад

Из Штутгардта, покинув дом и сад,

Ушли мы в край, где даль степей пустынна.

Отцы мои несли познанья, труд

В страну, где мрак, где люди мысль не чтут,

Где попраны искусство и свобода.

Кругом была лишь бедная природа…

Зачем, сестра, мы поселились тут

На Севере, у чуждого народа!

CXXXIII. ПАРИЖ.

Кругом Париж шумел неугомонно,

И я смотрел, неведомый пришлец,

Как ржавеет Вандомская колонна,

Как дремлет Лувр, кунсткамера-дворец.

Из лилий здесь растоптан был венец,

Пуст «Notre Dame», пал трон Наполеона, —

Поникнули империи знамена,

И «равенству» наступит свой конец.

Как все старо!.. Но шумно по бульварам

Роскошных мод звучал веселый пир.

Париж кипел, отдавшись жизни чарам.

Былой Париж, где весь вмещался мир,

Был в плесени, изъеденный, как сыр,

И жизнь кишела в этом сыре старом.

CXXXIV. БУЛОНСКИЙ ЛЕС.

Bois de Boulogne, блестящий и пустой,

Его толпу, моторы, фаэтоны

Покинул я, и со своей мечтой

Укрылся в парк, где рощи отдаленны.

Здесь озеро волшебной красотой

В лесу сверкало, тих был берег сонный

И лебедь плыл, водою отраженный.

Белели крылья в зелени густой.

Здесь веришь сказке, и царице фее

Свои мечты беспечные даришь,

Здесь трубадур коснулся б струн смелее.

Две легких сильфы шепчутся в аллее:

— «Tien, се monsieur!»

— «Je croi, il n’est pas rich!»

И здесь был тот же денежный Париж!

CXXXV. NOTRE DAME DE PARIS.

Под башнею у стрельчатого свода

Среди стропил висят колокола,

И, мнится мне, я вижу Квазимодо.

Внизу Париж, над ним синеет мгла.

Иду за тенью звонаря-урода…

С соборных крыш, без счета и числа,

Глядят на площадь, на толпу народа

Из камня бесы, грифы, духи зла.

Их мрачный сонм фантазию тревожит.

Чудовищный, изваянный порок, —

Он образы, он виды, формы множит.

А там внизу, в пустынном храм Бог,

Который жизнь таинственно зажег

И погасить ее светильник может.

CXXXVI. DE PROFUNDIS.

Мы в храм вошли… Из окон на ступени

Цветистый луч таинственно упал,

Светились в нем рубины и опал,

Среди колонн синели дальше тени.

Звучал орган, как хоры песнопений.

В гармонии печальной сочетал

Молитвенный и сумрачный хорал

Раскаянье, рыданья, вздохи, пени.

Но стихли звуки, полные тоской,

Безвестное и сущее в начале

Вдруг вознеслось над горестью людской.

Рожденные в стенаньях и печали

Глубокие аккорды прозвучали,

В них смерть была, торжественный покой.

CXXXVII. МУЗЫКА

M.М. Иванову.

Что значит музыка? Аккордов строй,

Ее мечты, ее язык певучий

И тайный смысл ласкающих созвучий

Мне объясни, поведай и открой.

Бежит по струнам ветерок летучий,

Рассыпался мелодий звонкий рой

И звуков хор растет угрюмой тучей.

Зачем мой дух смущает он порой?

Восторг любви, томление разлуки,

Тревога чувств, — язык их знаю я.

В ответ на них молчит душа моя.

Но есть иные радости и муки…

Где их родник? Откуда эти звуки,

Рожденные в пучинах 6ытия?

CXXXVIII. КАМПЬЕНСКИЙ ЗАМОК.

Князю М. Н. Волконскому.

В прозрачных тучках синий небосклон,

Уазы тихой трепетно сиянье,

И замок спит, луной посеребрен.

Весенней ночи сладко обаянье.

Как полон чар волшебный этот сон!

Зовет ли песней лютня на свиданье, —

С холмов, в цветах несется струнный звон.

То эльфов хор, то арфы их бряцанье.

Они летят на искорках луча

К скале седой, где на копье склоненный

Тоскует рыцарь, грустный и влюбленный.

Коснулся эльф железного плеча…

Но сердца ран, как тяжких ран меча,

Не исцелить травой заговоренной.

CXXXIX. СЕВЕРНОЕ МОРЕ.

В Дюнкирхене, где в шумном разговоре

За кружкой пива делят рыбаки

Улов сетей, и радости, и горе, —

Прибрежных дюн увидел я пески.

Уныло плещет Северное море,

За шлюзами белеют маяки

И гряды волн в зеленом их убор

Скитаются — бездельны, далеки…

Туманна даль… Плывут ли в море тучи,

Голландец ли проносится Летучий,

На призрачном кочуя корабле?

Брожу один, блуждая в серой мгле,

Пустынных дюн лежит песок сыпучий,

Как будто все бесплодно на земле.

CXL. ПРИЗРАК.

Туман клубится облачной грядой,

И в белизне над водною равниной

Встает корабль, как призрак, тенью длинной,

Раскинув парус, ветхий и седой.

Повисли ванты серой паутиной,

И остов мачт, постигнутых бедой,

Весь отражен спокойною водой,

Дымящейся над влажною пучиной.

Кругом плывет изменчивая мгла,

И облака проходят, как виденья.

Лишь в небесах лазурь еще светла.

Корабль разбит, он — злая тень крушенья,

Но над волной в тумане отдаленья

Несут его два белые крыла.

В ГОРАХ

CXLL КАВКАЗ.

Художнику И. И. Крылову.

Вершины спят, в ущельях даль пустынна.

Томит печаль, к которой ум привык…

Когда бы здесь тоски раздался крик, —

Сто крат ему ответит скал теснина.

Духан в горах нам шлет Святая Нина,

И спутник мой сготовить нам шашлык

Духанщика торопит, армянина.

Встает Кавказ, величествен и дик.

Уступы гор выходят из тумана…

— «Саркиз! Вина, душа моя, налей!

Есть кахетинское? Тащи скорей!».

И мы глядим на Эльбрус из духана.

Там коршуны терзали грудь титана

И был к скале прикован Прометей.

CXLII. ГОКЧА.

Среди снегов, с вершин кавказских гор

Широко даль открылась голубая, —

Холмов, долин причудливый узор,

И озеро во мгле дрожит, мерцая.

То Гокча… За чертой предельной края

Здесь Арарат седой хребет простер,

И колыбель Эвфрата ищет взор,

Святой реки, текущей в сени рая.

Великую увидел я страну.

Там родились потоки и преданья,

Там чудно все, и мир подобен сну.

Неясные светлеют очертанья.

Смущенный взгляд в восторге созерцанья,

Как даль, проник столетий глубину.

CXLIII. КЮРДЕМИР.

Забыв мечты, забыв о светлом мире,

В пустыне гор, в далеком Кюрдемире

Скитаюсь я, следя теченье рек

В ущельях тех, где кроется абрек.

Вершины гор, застывшие в эфире,

Блестят в снегах суровей, чем Казбек.

Вот всадники в папахах. Их четыре.

Не едет ли дорогой мирный бек?

Но зная горских всадников замашки,

Чапар мой левой держится руки, —

Так лучше встретить их ударом шашки.

Мелькнули бурки их и башлыки.

Среди кустов все выше путь наш тяжкий,

Безлюдье, снег, аулы далеки.

CXLIV. АК-СУ.

Знакомый край, знакомые мне лица…

Чапара конь ступает веселей;

Бежит река под тенью тополей

И вдоль плетня краснеет шелковица.

Аул Ак-су весь в зелени таится,

Спешат татары к саклям из полей…

Не Крым ли здесь, родная мне граница,

Тот край, что был душе всего милей?

Но мой чапар под буркою, в черкеске,

В папахе он, надвинутой до глаз.

Кинжал на нем… Здесь сумрачный Кавказ.

Вершины гор, иззубрены и резки,

На небесах сверкают в снежном блеске…

Последний луч зажегся и погас.

CXLV. КРЕСТ.

Долина есть… Пустынных гор отроги

Теснятся к ней и камня не минуть,

Где чей-то крест, забытый у дороги,

Бросает тень на одинокий путь.

Здесь умер странник. Сжалясь, кто-нибудь

Зарыл его, поставив крест убогий.

Он спит в земле, забыв свои тревоги,

В тени креста он может отдохнуть.

И мне свой путь давно окончить время.

Устал мой конь, сжимает ногу стремя,

Печален вид знакомых сердцу мест.

Сложить бы с плеч под этот бедный крест

Тревожных дум и долгой жизни бремя,

Заснуть на век при тихом свете звезд.

CXLVI. КУРГАНЫ.

И. А. Владимирову.

Есть на Кавказе древние могилы,

Сокрыты в них бойцы иных племен.

Разрыв курган, нарушив вечный сон,

Находит меч и череп, остов хилый.

Вот богатырь хазарский погребен.

Он словно спит, исполнен ратной силы.

Склоненный лоб венчает шлем Аттилы

И рядом лук воинственно согбен.

Но только в склеп и сумрак погребенья

Домчится ветер, веющий в горах, —

Боец и лук распались в серый прах.

Пропал бесследно самый призрак тленья…

Творящей жизни яркие виденья,

Не так ли все исчезнем мы в гробах?

CXLVII. АБРЕК.

Налив свой рог полней заздравной чаши, —

Пьет из рогов пирующий Кавказ, —

Смялся князь, но грусть в веселый час

Была видна в беспечном тулумбаше.

Он мне сказал: «Цветут аулы наши,

Красой грузинки славятся у нас,

Но есть змея… Блеск изумрудных глаз,

Цвет чешуи, — не знаю, что в ней краше.

Меня змея ужалила. Таясь,

Вползла в мой дом, вкруг сердца обвилась…

Все, все прошло! Она шипит все тише,

Но с той поры родных аулов крыши

Я позабыл». — «Ты стал абреком, князь?» —

— «Я в даль ушел, где снег, где горы выше!»

CXLXIII. ШЕМАХА.

На перепутье двух моих дорог

Я видел Шемаху… В кровавой груде

Лежали там обломки, камни, люди.

Казнил страну землетрясеньем Бог.

Мир трепетал, исполненный тревог,

И гор дрожали каменные груди.

Спасенья там искали только в чуде, —

Лишь Агасфер там умереть не мог.

Мне слышались тяжелые раскаты

Из глубины расторгнутой земли.

Подземный гром еще гремел вдали.

Был стон кругом, и ужас, и утраты.

Я видел город, пышный и богатый,

В развалинах, во прахе и пыли.

CXLIX. КАСПИЙ.

Была зима. У берегов Кавказа

Передо мною Каспий, весь седой,

Плескал зеленой, мутною водой,

И кругозор туман скрывал от глаза.

Что там, вдали? Богатства ли Шираза,

Улыбка ль персиянки молодой?..

Носился ворон, каркая бедой,

Да лед в камнях сверкал игрой алмаза.

В траве морской и в иглах ледяных

Застыли камни… Скучный берег тих, —

Нет впереди ни радости, ни цели.

Лишь в воздух висел туман метели.

Снег шел и таял на волнах седых,

Кружились хлопья, падали, летели.

CL. КРЫМСКИЕ ГОРЫ.

Вершины гор в прекрасном Курузене

Чуть видны там, где солнечный Восток…

Я к берегу причалил мой челнок,

С камней волна сбегает в легкой пене.

Уходят гор синеющие тени

И очерк их так смутен, так далек…

Он в светлый край мечты мои увлек,

За небосклон, в туманы отдалений.

Что ждет меня, и что я там найду?

Моей души непризнанное горе,

Моей любви погасшую звезду?

Пусть гребни волн играют в шумном споре.

Я парус свой направлю снова в море.

Что б ни было, — я верую, я жду!

CLI. СИВАШ.

Чуть плещется задумчивый Сиваш,

Его волна печальным сном томима.

Свою стрелу перед вратами Крыма

Он бросил в даль, Ислама верный страж.

Но прошлое давно промчалось мимо.

Среди воды, окутан тучей дыма,

Как по волнам несется поезд наш.

Чуть плещется задумчивый Сиваш.

И позабыв давнишние преданья,

В туманной мгле с волнением следишь

Холмов и гор прибрежных очертанья.

Предчувствия, мечты, воспоминанья

Волнуют грудь, а вкруг морская тишь,

Разлив воды и дремлющий камыш.

LII. БАХЧИСАРАЙ

A.H. Витмеру.

Под рокот струн мне пели сазандары

Про старину и тот роскошный край,

Где власть Гиреев помнили татары.

«Дворец садов, велик Бахчисарай!»

Там юных роз цветет душистый рай,

И кипарис, гарема евнух старый,

Хранит их сна пленительные чары.

«Дворец садов, велик Бахчисарай!»

Но в час, когда над белым минаретом

Взойдет луна вечернею порой,

Пробуждены цветы волшебным светом.

Рой алых роз, — не жен ли ханских рой!

Скользят они, окутаны чадрой,

В гареме, тьмой прозрачною одетом.

CLIII. СОЛДАЙЯ.

В краю, где море Черное шумит,

Есть над скалою замок генуэзский.

Ступенями иссечен там гранит,

И в старых башнях стонет ветер резкий.

Там лунный свет рисует арабески.

Когда же тьмой Солдайи замок скрыть,

Над ним звезда прекрасная горит,

И тонет взор в ее вечернем блеске.

Стоял я там, где на утес крутой

Хребет зубчатых стен по горным склонам

Всползает вверх змеящимся драконом.

И луч звезды, — звезды прекрасной той,

Среди небес в мерцанье отдаленном

Был золотой несбыточной мечтой.

CLIV. ЦИКАДЫ.

Ночь южная, роскошная царица,

Алмазных звезд рассыпала венцы,

И хор цикад о том, что сердцу снится,

Поет цветам… Летят любви гонцы.

Весь сад звучит, как цитра. Вереница

Прозрачных туч одела скал зубцы

И будит ночь, фонтаны и дворцы

Цикады песнь… Вдруг смолкнула певица.

И сразу все затихнуло вокруг,

Оборвалась ночная серенада,

Под лаврами дрожит последний звук.

То, запоздав, откликнулась цикада.

В цветах глициний дремлет знойный юг,

Лишь поцелуй звучнее в чаще сада.

CLV. МАССАНДРА.

М. 0—вич.

Ты любишь Крым осеннею порой

И парк Массандры в золоте наряда.

Когда мы шли при шуме листопада,

Ты желтых листьев тешилась игрой.

Как мотыльки, на солнце листьев рой,

Кружась, носился по дорожкам сада.

Ужель была ты их паденью рада?

Они умрут, припав к траве сырой.

Но в золоте, вся пурпуром алея,

Так царственно украсилась аллея,

Так весело всему смялась ты…

И, облетев, осенние листы

У ног твоих осыпались, желтея, —

Осыпались любви моей мечты.

CLVI. ДЖАЛИТА.

Ф.К. Т-ой.

Взошла луна… Горит венец богини.

Ее мечты причудливый каприз, —

Вершины гор, теряя очерк линий,

Уходят вдаль. Чуть веет легкий бриз.

Морской простор весь в блестках, темно-синий.

На берегу дорожка вьется вниз.

Джалиты тень скользит в цветах глициний.

«Люблю, приди!» — вздыхает кипарис.

Беседку там закрыли сетью лозы.

И шепот в ней, и тихо шепчет сад…

— «Ну, поцелуй!.. Джалита, где твой взгляд?

Ужели ты стыдливее мимозы?» —

Как ночь тепла, как сладко пахнуть розы,

И как звенит веселый хор цикад!

CLVII. ИНСАР.

М. А. Суворину.

Есть крепость генуэзская в Крыму,

Развалина, знакомая татарам.

Она хранит в своем преданье старом

Седых легенд таинственную тьму.

Эмир-Гассан был славным сазандаром,

Он весел был, беспечен по уму,

И нравились красавицы ему.

Но раз в тени присел он под Инсаром.

Шумели сосны, грезились мечты,

Цвела долина розами, сиренью.

Сааз певца опутали цветы.

Запел Гассан, — мешали вздохи пенью,

И с той поры суровой, грустной тенью

Седой Инсар одел его черты.

CLVIII. НАД ПРОПАСТЬЮ.

В тумане гор, в молчанье ночи звездной

На крутизне раскинулся аул.

О юности минувшей я вздохнул,

С ее огнем, с отвагой бесполезной.

Мне вспомнился камней упавших гул.

Я въехал на Инсар. Подняв над бездной,

Коня я осадил уздой железной

И на стене высокой повернул.

К площадке узкой там вели ступени,

С развалины мой конь спускался вниз.

Казалось, он над пропастью повис.

Не дрогнул я… Что ж трепетом сомнений

Над бездной смерти, где бледнеют тени,

Душа полна? О, сердце, не страшись!

CLIX. САЛГИР.

Н. А. Султану-Крым-Гирей.

— «О чем, Салгир, журчишь в степном краю,

Куда бежишь в тени под тополями?

Позволишь ты, коня я напою

В полдневный жар прохладными струями?»

— «Не возмущай, о путник, гладь мою!

Здесь, как и ты, стоял над берегами

В тюрбане всадник. Был его копью

Подвластен край, прославленный в Исламе.

То быль Гирей. В Салгире отражен,

Свою страну оплакивал здесь он.

В струях моих сверкают слезы хана!»

Журчит Салгир задумчиво и странно.

В волнах его былой я вижу сон, —

С речного дна блестит алмаз тюрбана.

CLX. ГОРНАЯ ОБИТЕЛЬ.

Святые есть обители в горах…

На высоте, презревшей дольний прах,

Монастыри стоят за облаками.

Венец из звезд горит на Божьем храме.

В пещерах там спасается монах,

Соединив могилу с небесами.

Там вечный мир, замолкли бури сами,

И тишина на горних высотах.

Даруя жизнь целительной прохладой,

Лишь ключ святой лепечет за оградой,

Где под скалой деревья разрослись.

Но мне ль бежать в заоблачную высь?

О странниках молясь перед лампадой,

И обо мне, затворник, помолись!

CLXI. НА ВЫСОТЕ.

Высоких гор достигнул я вершины.

Престолы их в сиянье торжества

Блестят парчой, безмолвны и пустынны.

Здесь солнце, снег и неба синева.

Внизу, во мгле, мне видятся едва

Поля, сады, зеленые долины, —

Родной земли цветущие картины,

Где счастья сны, где радость так жива.

Порой наш ум, взыскательный и смелый,

Возносится высоко над толпой…

Обманов нет и веры нет слепой.

Но в высоте, где снег мерцает белый,

Ум одинок, он встретит мир скупой,

Познания холодные пределы.

CLXII. МЕРТВЫЙ ГОРОД.

Над пропастью я въехал на утес,

Стучу бичом в железные ворота,

И ржавый ключ от царства смерти кто-то,

Открыв мне дверь, невидимо принес.

Седых веков прилежная работа,

Венчала башня скал крутых откос.

В развалинах кустарник дикий рос,

Порог жилищ покинула забота.

Очаг потух… Печален стук копыт

Вдоль улицы, где мертвый город спит.

Мне чудятся виденья, тени, лица.

Чуфут-Калэ безмолвен, как гробница.

Найду ль ответ среди могильных плит,

Какой нам сон за дверью гроба снится?

CLXIII. КАРАИМЫ.

Среди развалин, помнящих века,

В Чуфут-Калэ сурово, нелюдимо

Живут еще два брата--караима,

Два временем забытых старика.

Их мертвый город спит в ущельях Крыма,

Но, как листок сионского цветка,

Святыня ими бережно хранима, —

Храм, Библия и древность языка.

Отживших здесь последние потомки,

Они хранят, сомкнув свои уста,

Очаг погасший и гробниц обломки.

Их вопроси, — исполнится мечта,

Яснее станут времени потемки

И будет тайна с вечности снята.

CLXIV. ТАБОР.

Степной простор теряется в тумане,

По кое-где зажглись уже костры.

Раскинулись цыганские шатры

И табор стал, белея на поляне.

В уборах странных южные цыгане.

Все в бубенцах, узорны и пестры,

Синеют куртки, вышиты шнуры,

И с булавой подходит старший в стане.

— «Конь захромал! Лиха беда моя!

Найдется ли, старик, у вас подкова?»

И вот к огню принять меня готова

В своем шатре бродячая семья…

Куда, зачем, в степях не зная крова,

Идет цыган, — бродяга, как и я?

CLXV. ЧАИР.

Привязан конь. Отрадно в зелень чащи

Укрыться в зной, несносный и палящий.

Там ветки груш, склонясь над головой,

Раскинули тенистый полог свой.

Цветет кизил, чаир умолкнул спящий.

Я лег в цветах, опутанный травой,

И чудный сон волной своей журчащей

Навеял мне источник ключевой.

Мне сказкою казалось сновиденье.

Я мог в ключе, дарившем исцеленье,

Воды живой и мертвой почерпнуть.

Вновь молодость я мог тебе вернуть,

Как жизнь цветку, и вечное забвенье

По капле мне вливалось тихо в грудь.

CLXVI. ДЕРЕКОЙ.

Спят над рекой высоких раин ветки.

От плоских крыш на стены и дома

Упала тень лозы, сплетенной в сетки,

Но месяц встал, — бежит в ущелья тьма.

Готовит в сакле ужинать Фатьма,

При помощи Айше, своей соседки,

И достархан на славу подан, редкий —

Пилав, чуреки, кофе и язма.

Гляжу, — зажглись вдоль улиц Дерекоя,

Что звездочки, по саклям огоньки.

Спит минарет и горы далеки…

Как ночь полна сиянья и покоя!

Как просто здесь, как здесь дышу легко я, —

Ни слезь, ни дум, ни ропота тоски.

CLXVII. ЧЕРНОЕ МОРЕ.

В. Н. Никулиной.

Попутным ветром ласково гоним,

Бежит корабль от южного залива,

Поет волна, шумна и говорлива,

Открылось море Черное пред ним.

Не ведая прилива и отлива,

Оно покорно облакам одним,

Но месяц встал над морем голубым

И плещет волн сверкающая грива.

Свой перстень в море бросила луна,

И золотом зажглось оно, блистая.

Ласкает, шепчет, искрится волна.

Не верь, не верь — зовет мечта пустая:

Там, где горит дорога золотая,

Темнее даль, еще черней она.

CLXVIII. ТАРХАНГУТСКИЙ МАЯК.

Проходим мы опасный Тархангут,

Вон маяка белеются строенья…

Тут вечный шторм и пенясь волны бьют.

У этих скал бесчисленны крушенья.

В морской траве, где узкий берег крут,

Остался след борьбы и разрушенья, —

Там брошен труп прибоем на каменья,

Обломки мачт на гребне волн плывут.

Где смерть царить, отчаянью нет меры,

Там нет надежд, исчезло счастье веры:

Где смерть царить, — равны добро и зло.

Зеленых волн паденье тяжело,

Свет маяка туман скрывает серый,

Чтоб сердце вновь поверить не могло.

CLXIX. ЦВЕТЫ.

Заглохнет сад, разрушится теплица.

На холоде любимые цветы

Свернут свои увядшие листы.

Садовник умер — некому трудиться!

Фиалок-крошек побледнеют лица,

Тюльпан сорвут и в блеск красоты

Завянет скоро лилия-царица.

Что ждет ее? Где солнце, где мечты?

Красы ее чистейшей, белоснежной

Не пощадят, сомнут рукой небрежной,

И за листком осыплется листок.

Никто, никто покинутый цветок

Не пожалеет, не взлелеет нежно…

Садовник умер, — сад его поблек.

CLXX. ГРОБНИЦА ДИЛАРЫ.

Гробница есть вблизи Бахчисарая,

Покоится в ней ханская жена.

Цветок любви, дитя иного края,

Дилара здесь была погребена.

Но чуждые, другие имена

Ее певцы твердили, повторяя,

И на земле, умчавшись к звездам рая,

Забыта ты, грузинская княжна!

Лишь письмена, причудливы и стары,

Украсили безвестный мавзолей

И говорят об имени Дилары.

Умолк сааз, молчать о ней татары…

О красоте забытой слез не лей, —

В забвениии она еще милей.

CLXXI. ЗБМОК ГУТОВ.

Ф. Ф. Фидлеру.

Венчая башней горные высоты,

В развалинах лежит Мангуб-калэ.

Оплот последний, замок на скале,

В былых веках здесь выстроили готы.

Двурогий шлем блестел там в лунной мгле.

И крепости железные вороты

Германский меч хранил в чужой земле.

Кровавый бой сменял здесь пир охоты.

С террасы замка, дремлющей в тени,

Весь двор с Амалазунтою прекрасной

Здесь любовался далью моря ясной.

Могучих грейтунгов минули дни.

Зубцы развалин высятся одни

И на камнях цветет шиповник красный.

CLXXII. СТАРЫЙ ОРУЖЕЙНИК.

Ты хочешь мстить? Но знал ли ты, скажи,

Быть может, слышал о преданье старом?

Был оружейник, Мустафа-Хаджи, —

У мусульман он славился недаром.

Кривые сабли, стрелы и ножи

В Бахчисарае он ковал татарам.

В ножны кинжал серебряный вложи, —

Его клинок иззубрится ударом.

Вот старый нож, — он скован Мустафой.

Кровавый след на стали ятагана

Еще не стерт. Смертельна будет рана.

Ковал хаджи, окутанный чалмой,

Сверкал огонь и ночь грозила тьмой, —

Кузнец шептал заклятья из Корана.

CLXXIII. ГРЕЗА.

Мечталось мне, — на влажном дне

Я спал в прозрачной глубине.

Рябили волны надо мной,

Там были солнце, блеск и зной.

Волна катилась вслед волне,

Шептала мне о знойном дне.

Там мир иной, — лишь я одной

Был скрыт лазурью водяной.

Мне не сорвать цветов земли,

Они прошли и отцвели.

Что мне луга и берега?

Земле я больше не слуга.

На дне росли вблизи, вдали,

Кораллы, звезды, жемчуга.

CLXXIV. ЧАСОВНЯ В ГОРАХ.

В ущельи гор, где дремлет их громада,

Где глыбы скал скрывает лес густой,

Часовня есть и пред часовней той —

Всю ночь горит зажженная лампада.

Там он стоял… Не смел поднять я взгляда,

Так были дивны лик его святой,

Двух крыльев тень и панцирь золотой.

Лилась мне в грудь речей его отрада:

— «Есть светлый край, где горесть далека,

Где скорби нет, где скрылись облака

И синева прекраснее сапфира.

В стране лазурной вечного эфира

Сама печаль отрадна и легка.

Есть край иной… он там… за гранью миpa!»

ПАЛЕСТИНА

CLXXV. ЯФФА.

У синих волн, высоко над горой

Гнездится древний город Иафета.

Цветут сады там знойною порой

И тенью пальм страна песков одета.

Но путник там не ждет себе привета, —

Прибрежных скал грозит враждебный строй,

И станет жизнь случайности игрой,

Потехой волн… Опасна пристань эта.

Молитву затянув, как песнь в бою,

Арабы в фесках по волне зеленой

Среди камней направили ладью.

На скалы хлынул гребень опененный,

И весла вверх подняв, судьбу свою

Гребцы вверяют бездне разъяренной.

CLXXVI. ИЕРУСАЛИМ.

Голгофы тень, подножие креста,

Кувуклии пещерная лампада, —

Не там, не там увидел я Христа,

Где храм седой, где из камней громада.

Я проходил нагорные места.

Там маслины шумели в чаще сада,

Там Он стоял, — как небо, благость взгляда,

Как сладость роз, прекрасные уста.

Виденья ли молитвенные грезы,

Мечты ль моей безгрешный, светлый сон, —

В одежде белой встретился мне Он.

Не терния, страдания и слезы, —

Цветок нашел я гефсиманской розы

В святом саду, где путь на Елеон.

CLXXVII. ГРОБНИЦА РАХИЛИ.

Есть образ женственный… Седая быль

Прославила красавицу Харрана,

Прелестную и смуглую Рахиль.

В ней свет любви, в ней женщина желанна.

О ней мечтал я… На пути в Вефиль,

Где воду пьют верблюды каравана,

Видна гробница дочери Лавана.

На куполе лежит столетий пыль.

Здесь пел Давид, здесь горы ясны были.

Такие же росли вокруг цветы…

И, мнилось мне, я видел тень Рахили.

Я узнавал библейские черты…

Мне у колодца встретилась не ты ли,

Моя Рахиль, дитя моей мечты?

CLXXVIII. ВИФЛЕЕМ.

В Святой земле, в краю обетованном

Среди холмов, в пустыне ли найду

Меня во тьме зовущую звезду?

Я долго шел в скитанье неустанном.

День погасал, склоняясь к дальним странами,

Вот ночь зажгла лампад своих чреду…

И Вифлеем, укрывшийся в саду,

Белея, встал пред нашим караваном.

Там мира свет, исканий долгих цель…

Взойдя на холм с гробницею Рахили,

Я видел край, где веры колыбель.

Встречал я звезды множества земель,

Но их лучи души не озарили…

Здесь небеса и звезды близки были.

CLXXIX. ПАТРИАРХ.

Мы были от Мамврэ невдалеке,

Садилось солнце низко за горами

И овцы шли, — как в дни при Аврааме,

Когда он гнал стада свои к реке.

Старик высокий с посохом в руке

За ними брел, покрытый сединами,

И тень его ложилась на песке.

Как патриарх, прошел он перед нами.

Библейская одежда, борода.

И посох старца, и его стада, —

Все в глубь веков мечты переносило.

В нем вечности жила святая сила,

И взгляд его провидел вдаль года, —

Все, что прошло и что на свете было.

CLXXX. ЛИФТА.

Графине О. Е. де-Бальмен.

Есть далеко, среди угрюмых скал,

Арабская деревня в Палестине.

Она — гнездо разбойников пустыни,

И крадется вблизи один шакал.

Но караван приюта здесь искал.

Ряд плоских крыш белел внизу, в долине,

И к нам навстречу всадник подскакал.

Цветной бурнус вился на бедуине.

Тюрбан его повязан, как змея.

Пустыни шейх сурового был вида,

Но он сказал, склонив конец копья:

— «Селям-алейк! Коснется ли обида

Того, кто гость под кровлею Решида?»

И только здесь не знал измены я.

CLXXXI. МЕЧЕТЬ ОМАРА.

Ты видел ли в полдневном, знойном блеске

Под черным куполом великий храм,

Где изразцов синеют арабески,

Где разбросал сокровища Ислам?

Во мгле цветной лучи рубинов резки.

Склонились в прах чалмы, тюрбаны, фески…

Туда хаджи идут к святым местам,

Каабы тень, скалу лобзая там.

Там я сошел в темницы Соломона,

Где скован джин и глубина бездонна.

Ряд ступеней в холм Mopиa ведет.

Пещеры там лежат под сводом свод,

И подперта колонною колонна…

Там дверь в Джейнем, там в ад отверстый вход.

CLXXXII. MOPИA.

На Mopиa есть древний саркофаг

Библейского литейщика Хирама.

Там под парчой начертан тайный знак, —

Еврейских слов и чисел анаграмма.

Прочти ее и в подземелья храма

Сойди, рассей чудес священный мрак…

Пещерный вход — под камнем Авраама,

Где приносился в жертву Исаак.

Ряд ступеней, и бездна тьмой одета…

Туда, под свод седых гранитных плит,

Как в скинию, не смел войти левит.

Разрушен храм, прошли плененья лета,

На небеса был взят ковчег завета,

Но тайны ключ был в Mopиa сокрыть.

CLXXXIII. ХРАМОВНИК.

Где Гроб Святой, под сводами пещеры

Стальным мечем иссчен знак креста.

Его чертили рыцари Христа,

Храмовники, монахи-тамплиеры.

Там, посетив заветные места,

Постиг он строгих подвигов примеры,

И, клятвою сомкнув свои уста,

Он дал обет, он принял символ веры.

Крест рыцарей Святого Гроба он

Надел на грудь, чтоб в орден посвятиться, —

Крест золотой, где в круглый медальон

Святого древа включена частица.

Он будет в храм капитула введен

И высших тайн достойно причастится.

CLXXXIV. СУЛАМИТА.

— «Помедли, Суламита, оглянись!

Ты так прекрасна в царственных уборах…

Как в Есевонских голубых озерах,

В глазах твоих синеет неба высь».

— «На грудь мою, возлюбленный, склонись!

Среди кустов умолкнул ветра шорох,

Льют аромат цветы на мандрагорах,

В саду моем гранаты разрослись».

— «Твой пышен сад, нежней гранат ланиты,

Ты — лилия Гаммона!» — «Мне ль самой

Распутать лозы, что так тесно свиты?

Но гаснет день и сестры ждут домой.

Любовь крепка, как смерть, как перстень мой,

Что ты надел в объятьях Суламиты».

CLXXXV. ЛИЛИТ.

Мне грешный сон в пустыне знойной снится,

Я вижу тень… бессмертная Лилит,

Смарагда вечно юная царица,

Под тенью пальм и кактусов стоит.

Она не Евва… незачем стыдиться

Ей наготы прекрасной. Не покрыть

Стыда румянцем пух ее ланит, —

Не грешница она и не блудница.

Ее любил, ее ласкал Адам.

Среди цветов, в саду душистом рая

Она была жена его вторая.

Но красота причастна ли грехам?

Живой души Господь ей не дал Сам,

В ней страсть одна живет, не умирая.

СLXXXVI. АГАСФЕР.

Мы вместе шли… На вечное скитанье

Был Агасфер судьбою обречен.

В веках носил он множество имен, —

Мишоб Адер — древнейшее названье.

Iovannus de Temporibus, — был он

Оруженосцем, как гласит преданье.

Но предо мной раскрыл он даль времен

И раcсказал свое повествованье.

За Иорданом, на пути в Салим,

Когда закат алел на Мертвом море,

Среди песков мы странствовали с ним.

Бессмертное, как мир, седое горе

Я понял в нем, я сблизился с ним вскоре,

И дальше мы пошли путем одним.

CLXXXVII. ИФРИТ.

Скала есть дикая среди долины,

Кругом кусты и склоны гор пустынны,

И мнится, что чудовищного льва

Иссечена из камня голова.

У мусульман про этот камень львиный

Сложилася недобрая молва:

Ночная тень опустится едва,

На той скале встают и стонут джины.

Взошла луна. Дыханье затаив,

Гляжу кругом. Долина мглой покрыта.

Что это, — тень, блуждающий таиф?*

Встал черный всадник на краю гранита,

Во тьме огонь блеснул из-под копыта…

А, это ты!.. Приди на мой призыв.

_____________

* Ифрит — дьявол, таиф — блуждающий призрак, джины — духи.

CLXXXVIII. ИОСАФАТОВА ДОЛИНА.

Пустынная, безмолвием объята,

Среди холмов вкушая вечный сон,

В тени лежит долина Иосафата.

В ее камнях давно иссох Кедрон.

Тут все — печаль, унынье и утрата.

Ряды гробниц — наследие времен.

Здесь прах жены любимой погребен,

Здесь сын отца и брат утратил брата.

Не притча ль смерть? Так сам Господь учил

Гробы подобье каменных точил:

Сок жизни выжат, но опять, играя,

Заблещет жизнь, бессмертная, вторая.

Здесь мертвые воскреснут из могил,

Чтоб пить вино из светлой чаши рая.

CLXXXIX. РЕНАН.

На крутизне желтеющего склона,

Там, за холмом, с вершины Елеона

Вифания виднеется вдали,

Где дружба, святость и любовь цвели.

Синоптиков, преданий и закона

Суровый критик, рывшийся в пыли,

Тебя, Ренан, в горах Святой земли

Читаю я спокойно, углубленно…

Христа биограф, скептик и поэт,

Ты отрицал во истину науки, —

Твой старый том беру я снова в руки.

Читаю — и сомнений больше нет,

В безверии я вижу веры свет,

Былых молитв родятся в сердце звуки.

СХС. ЕВАНГЕЛИЕ.

О, если есть святая красота,

Есть в мире правда, чуждая сомненья,

То где ж искать, как не в словах Христа

Нам истины живого откровенья?

Обманут ли столь чистые уста?

Как могут лгать такие уверенья? —

Завет любви, свидетельство с креста

И заповедь безмерного прощенья.

Кому не верить, если не Тому,

Кто подтвердил ученье смертью крестной?

Свет отрицать? В нем видеть ложь и тьму?

Возможно ли, наперекор уму,

Евангелье проверив мыслью честной,

Не видеть в нем правдивости небесной?

CXCI. БРАТ.

Во тьме скорбей, всечасных унижений,

Слепой вражды, невызванных обид,

Он тихо шел, храня спокойный вид,

Презрев нужду и жизни мрак осенний.

Не видел он небесных откровений, —

Он не пророк, с ним Бог не говорит.

Был человек, как мир, ему открыт

И верил он, что в людях жив их гений.

Пусть род людской осудит клеветник,

Его печаль прощеньем зло встречала,

Он знал души чистейшие начала.

Он тайных слез угадывал родник,

И в час, когда усталый он поник,

Своим лучом любовь его венчала.

CXCII. КНИГА ТОВИТА.

Два путника шли в город Экбатаны:

Сын Товита и ангел Рафаил…

Совсем иным мой мрачный спутник был,

С которым я прошел полудня страны.

Он на Азарию не походил.

Как Асмодей, загадочный и странный,

Он разжигал сомненьем сердца раны

И омрачал восторга ясный пыл.

Но та, что мной так пламенно любима,

Была светлей, чем злая Эдны дочь, —

Ревнивый дух не возмущал ей ночь.

Осенена любовью херувима,

Она была чиста, недостижима…

Но демон мой сумел и мне помочь.

CXCIII. ИЗ АПОКАЛИПСИСА.

Как Иоанн на острове Патмос,

Не видел я небесных откровений.

Мой слух внимал громам землетрясений,

Великих войн, народных бурь и гроз.

Созрела жизнь, как спеет плод осенний.

Грядет, как жнец, невидимый Христос,

И некто в мир, предшествуя, принес

Посевы зла и темных лжеучений.

Приходит час, встает из бездны зверь.

О, милый брат, пророкам тьмы не верь,

Пои свой дух из чистого потока.

Прав Божий гнев, а время недалеко, —

На небеса открыта будет дверь…

Грядет Господь звездою от Востока.

CXCIV. ИСМЕН.

В. П. Буренину.

Когда Исмен зажег волшебный лес

Среди холмов песчаной Палестины,

Страшились чар, видений и чудес

Все рыцари готфредовой дружины.

В огне пылали башни до небес,

За пламенем белели снег и льдины…

Но вот, грозя, рой призраков исчез,

И кипарис расцвел среди долины.

Он одинок и солнцем не согрет,

Его глубоко ранила секира…

Струится кровь, но слез отрадных нет.

Так гнев страшит, так пламенна сатира,

Но знают ли, что грустен сам поэт,

Что он один в пустыне жалкой миpa?

CXCV. ИУДЕЙСКИЕ ГОРЫ.

Цветок пахучий, желтый, я сорвал.

Среди камней над высохшим Сараром

Казался он земли последним даром,

И к небесам вели уступы скал.

Пустынные, в своем величье старом,

Вставали горы, и закат пожаром,

Как пурпуром, их пышно одевал.

Дождь каменный рассыпал там обвал.

Туда достиг бы лишь полет орлиный.

И, мнилось, башни, стены, города

Венчали в небе круглые вершины.

Там тишина, там жизни нет следа.

Забыв цветы изменчивой долины,

Туда уйти хотелось навсегда.

CXCVI. ПСАЛОМ 62-й.

(В Горах Иудейских)

Ты Боже — Бог мой! В жажде неисходной

Я от зари ищу Тебя, Господь,

И по Тебе моя томится плоть

В земле пустой, иссохшей и безводной.

На ложе сна тех дум не побороть,

Мысль о Тебе тревожит в тьме холодной.

Узреть Тебя во славе дай, Господь,

Дай прозвучать хвале моей свободной.

К Тебе спешит душа моя прильнуть,

Ее спасет одна Твоя десница.

О, укажи моей надежде путь!

Блеснет ли мне Твоих очей денница?

Дай мне Твоим елеем насладиться,

Под тенью крыл дай сладко отдохнуть.

CXCVII. AVE, MARIA!

Тебе, Mapия, — песни и моленья,

Тебе восторг возвышенной мечты…

Я вновь увидел в грезах вдохновенья

Чистейший образ женской красоты.

Явилась Ты, как сходят сновиденья

Перед зарей с небесной высоты,

Когда близка минута пробужденья.

Не знаю я, не ведаю — кто Ты?

Святая ли Ты Дева Назарета,

Любовь ли та, что рай сулила мне, —

Но вся полна Ты радости и света.

Всходило солнце, и в его огне

Как ризой дивной, облаком одета,

Сияла Ты в лазурной вышине.

CXCVIII. ПУСТЫНЯ.

M.О. Меньшикову.

Наш караван стоял за Иорданом.

Пустыни даль оделась смутной мглой,

И пыльный кактус на холме песчаном

Чернел своей иззубренной стрелой.

Склонилось небо низко над землей,

И млечный путь светящимся туманом

Через пески дорогу караванам

Указывал в мир звездный, в край иной.

Алмазов и сапфиров мириады

Горели в небе, хор небесный плыл,

И были звезды близки, как лампады.

Я видел Бога в множестве светил,

В безмолвье ночи, в веянье прохлады, —

То сам Господь в пустыне проходил.

CXCIX. ИОРДАН.

Окончен путь. Скитаясь одиноко,

Искал любви, искал я веры там,

Где древний мир постигнут властью рока.

В Элладу шел я к мраморным богам…

Я был в краях пустынного Востока,

Где Будда спит, где молится Ислам,

И вновь пришел к библейским берегам,

На Иордан, в тень листьев у потока.

Я зачерпнул воды в палящий зной

И утолил души моей страданья.

Я Господа обрел среди блужданья.

Окончен путь, — тяжелый путь земной.

Тревоге чувств, сомненьям отдал дань я…

Я верую, я вижу край иной.

СС. КИПАРИСОВАЯ ВЕТКА.

Из темных рощ с холмов Ерусалима,

Где кипарис таинственно растет,

Привез я ветвь — отраду пилигрима

В часы молив, в часы мирских забот.

Украсив мой серебряный кивот,

Она цвела, пред образом хранима.

Про Елеон и тень его высот

С ней речь я вел… Но мчались годы мимо.

И ветвь моя уже не зелена,

Осыпалась, нет больше аромата,

Нет грез святых, пленительных когда-то.

Но все ж порой надеждой грудь полна,

Ерусалим я вижу в час заката,

Гляжу на ветвь, — и вновь цветет она.