Эмилия Пардо-Басан
правитьВ конке
правитьПоследние зимние холода уступают место весне. Публика, возвращаясь от обедни или с утренней прогулки по улицам, осаждает конку Саламанского предместья. Сеньоры одеты в выходные платья; кружева мантильи скрывают в своей тени блеск черных глаз; вокруг руки навернуты четки. Некоторые идут с детьми, и какие нарядные дети! Какие хорошенькие, хорошо воспитанные! Хочется покрыть их поцелуями, является непременное желание поиграть с ними, опустить пальцы в волнистую и тяжелую гриву белокурых волос, распустившихся у них по плечам..
Прямо против меня девочка лет девяти вытянулась в презрительной и ленивой позе, скрестив ножки, обутые в английские лакированные туфли и шелковые чулки. Будущая красавица уже имеет свою дозу кокетства; знает, что на нее смотрят и ею любуются, и позволяет на себя смотреть и любоваться с тонной снисходительностью. Около этого нераспустившегося цветка сидит другой, уже распускающийся, вероятно сестра, милая девушка лет двадцати, прекрасный тип мадридской брюнетки, изящно одетая.
Недалеко от нее гордая женщина, недавно начавшая седеть, опустила глаза и задумалась.
С такими пассажирами плебейская конка гордо сияет на солнце как роскошный экипаж, запряженный чистокровной английской лошадью, ее стекла кажутся светлее, медные кнопки блестят, мулы бегут ровно, кучер подбадривает их веселым голосом, а кондуктор предлагает билеты, внимательно и тихо подавая с вежливой фразой клочок белой или розовой бумаги. Вместо кислого запаха, который распространяется от рабочих на линиях Расіfiсе и HНpodromo, в атмосфере конки плывут испарения цветов, запах чистого тела и запах ириса свежего белья. Если во время уплаты упадет на землю монетка, то во время поисков откроются маленькие ножки, каблучки Людовика XV, кружева нижних юбок и тонкие щиколотки.
В то время, как каретка идет вверх по улице Алкала, солнце сверкает сильнее и увеличившееся движение, наплыв публики на тротуарах, быстро проезжающие экипажи, яркий день и мягкий воздух наполняют сердце радостью.
Одна только женщина из народа прижалась в уголок, убаюкивая на руках ребенка. Трудно было бы определить возраст ее: ей точно также можно было дать тридцать, как и около пятидесяти лет. Она была худа, ее серый плащ, выцветший и помятый, не скрывал угловатых членов.
Плащ мадридской женщины тоже имеет физиономию. С одной стороны, он лучше выказывает мягкие формы и изящные линии, с другой — ничто не выдает так скоро ужасающую бедность, печаль и усталость скорбной жизни, ужас голода, последнее равнодушие страдания и полнейшее отсутствие кокетства в женщине, которую постигло несчастие.
Мне показалось, что эта женщина в бедном плаще испытывает еще более жестокие горести, чем бедность. Испанский народ переносит бедность с счастливою покорностью. То, что было написано на этом смертельно-бледном лице, в выражении этих страдальческих губ, где, казалось, никогда не гнездилась улыбка, в этих глазах с покрасневшими и опухшими веками, которых не освежали слёзы, было более страшно, чем бедность — это было отчаяние.
Ребенок спал. По сравнению с одеждой матери одежда ребенка была ярка и красива. Шерстяные чулочки были новы, простые, но крепкие сапожки — целы, теплое пальто хорошо предохраняло его от холода и заспанное личико, часть которого была мне видна, казалось, чистым и спокойным. Цветная шапочка покрывала волоса. От времени до времени женщина машинально прижимала его ближе к себе и нежно ласкала своей худой, загорелой, дрожащей рукой.
Кондуктор подошел к ней, она вздрогнула и после продолжительных поисков вынула из кошелька медную монетку.
— Пятнадцать сантимов, сударыня, — сказал кондуктор полу с упреком, полу с сожалением, — а вы мне дали десять.
— Десять, — повторила женщина, будто думала о чем-нибудь другом, — десять.
— Десять, да, разве вы не видели?
— Но у меня нет больше, сказала она мягко и равнодушно.
— Следует пятнадцать, — повторил кондуктор.
Между тем, публика в конке стала обращать внимание на разговор. Одна дама вынула портмоне.
— У меня нет больше, — повторила женщина с полным равнодушием, после того, как сеньора подала кондуктору нахватавшие пять сантимов.
И вдруг, когда этого менее всего ожидали, женщина, не выпуская из рук своего сына, вскочила и со слезами на глазах воскликнула, обращаясь к присутствовавшим:
— Мой муж ушел с другой, да, он ушел с другой, — повторила она среди молчания и общего любопытства, — с подкрашенной мерзавкой. Ей он давал все, что зарабатывал, а меня бил. Он меня ударил но голове. Но хуже всего, что он ушел. Я не знаю где он, вот уже второй месяц.
Она сказала это и села, машинально поправляя концы головного платка. Она дрожала и мелкие слёзы катились из-под ее покрасневших век, пока она шептала про себя жестокие подробности семейной драмы.
Одна из дам тихонько тронула за рукав кондуктора и дала ему что-то.
Он подошел к женщине и сказал:
— Возьмите это, сеньора вам посылает песету.
Это подействовало заразительно. Очень скоро образовалась сравнительно обильная складчина в ее пользу. Потому ли, что скорбный голос женщины поразил все сердца, потому ли, что труднее вынуть первую песету, чем последний дуро, все принимали участие.
Странно было то, что женщина не выразила ни радости, ни благодарности за этот неожиданный дар. Очевидно, ее горе было не из тех, которые можно заглушить звоном серебра. Она взяла деньги, которые ей подал кондуктор, и наклонением головы дала понять, что принимает милостыню.
Это не было гордостью или презрением, а скорее сосредоточенность на одной мысли. Во всяком случае, общее сострадание тотчас же успокоилось. Дающий милостыню большею частью всегда эгоист, которому кажется, что он, посредством своего дара, превращает слёзы в радость. Безмерное отчаяние всегда изумляет его и даже отчасти поражает его самолюбие, как доказательство независимости им облагодетельствованного человека.
Казалось, что публика в конке немножко обижена, заметив, что после такого дождя песет, среди которых блистал и новехонький дуро, женщина нисколько не ободрилась. Ясно, что подобные мысли не выражаются громко и все оставили их про себя и разыгрывали равнодушных.
Понемногу конка опустела.
Я обратилась к женщине.
— Куда вы едете?
— Мне очень далеко. Бог знает сколько я еще должна пройти пешком.
— Но теряйте бодрости, сказала я ей, — не огорчайтесь, если ваш муж дурной человек, не падайте духом. У вас на руках ребенок, вы должны для него работать и жить. Для этого созданьица вы сделаете то, что для себя бы не сделали. Скоро ребенок подрастет и будет служить вам поддержкой. Матери не имеют права предаваться отчаянию, если их дети живы.
На этот раз женщина вышла из своего удрученного состояния. Она поднялась и взглянула на меня своим сухим и раздраженным взором. Ее взгляд волновал душу. В это время ребенок проснулся и лениво протянул руки. Мать схватила его и поднесла ко мне. Солнечный свет осветил лицо и широко раскрытые глаза. Раскрытые, но неподвижные… Ребенок бедной покинутой женщины был слеп…