В землю Ханаанскую (Эберс)

В землю Ханаанскую
автор Георг Эберс, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Josua, опубл.: 1890. — Перевод опубл.: 1891. Источник: az.lib.ru

Г. Эберс.

В землю Ханаанскую

Перевод с немецкого

I

— Сошел бы ты вниз, дедушка, я побуду один.

Старик, к которому относились эти слова, отрицательно покачал своею стриженою головою.

— Тебе не уснуть здесь…

— А звезды? Какой теперь сон?… Накинь на меня плащ… Разве можно спать в такую страшную ночь?

— Тебя знобит, твоя рука и инструмент дрожит.

— Я обопрусь на твое плечо.

Юноша охотно исполнил желание деда и, посмотрев на небо, воскликнул:

— Все напрасно! Звезды, одна за другою, скрываются за темные тучи… Послушай… из города несутся жалобные стоны…, уж не из нашего ли это дома?… Мне страшно, дедушка, посмотри как у меня горит голова. Сойдем вниз, быть может, там нужна наша помощь.

— Все в руках богов, а мое место здесь… Но там… там… О, бессмертные боги!.. Посмотри на север к морю… Нет, немного западнее; из города мертвых раздаются крики.

— О дедушка! — воскликнул юноша, поддерживавший жреца Амон-Ра на наблюдательном посту, устроенном на башне одного из храмов Таниса, резиденции фараона, лежащей в северной части земли Гессемской. Юноша опустил руку, которой поддерживал старика, и снова воскликнул:

— Там, там! Неужели это море вышло из своих берегов, или тучи спустились на землю и колыхаются по ней, как волны. О, дедушка, что такое там делается? Неужели небо не сжалится над нами!.. Да это ад развергся перед нами! Из города мертвых ползет исполинская змея Анен! Она извивается около храмов, я вижу это, даже слышу ее шипенье!.. Угроза великого еврея приводится в исполнение! Наш род сотрется с лица земли. Ужасная змея! Она повернула голову к юго-востоку, точно хочет поглотить зарю, когда та займется на высоте.

Взор старика следил за указательным пальцем юноши и жрец также заметил, как огромная черная масса, очертания которой сливались с мраком ночи, двигалась вперед в темноте, услышал он также, содрогнувшись всем телом, и страшный рев, нарушивший тишину ночи.

Они оба, и старик, и юноша с напряженным вниманием прислушивались к страшному гулу, а ученый звездочет вместо того, чтобы смотреть на небо, устремил свой взор на город, на море и на расстилающийся перед ним ландшафт.

Кругом царило безмолвие, прерываемое время от времени сильными порывами ветра, гнавшего тучи; то собиравшего их в сплошные бесформенные массы, то разрывавшего эти массы на отдельные облака. Месяц не показывался в эту ночь и скрывался от глаз человека, звезды же то заходили за облака, то опять проглядывали из-за туч, изливая тогда бледный свет на землю. И как там, в вышине, на небе, так и внизу, на земле, происходил постоянный обмен бледного света с непроницаемым мраком. Лишь только расходились тучи, свет звезд падал на море, на воды реки, на гладкий гранит обелисков, возвышавшихся вокруг храма, на позолоченную медную крышу царского дворца; минуты две-три спустя опять исчезали звезды, а с ними и море, река, паруса в гавани, и священные башни, и улицы города и, даже, изобилующая пальмами, окружающая его равнина. Все скрывалось из глаз и мертвая тишина водворялась снова, так что самое тонкое ухо не могло бы уловить ни малейшего звука; казалось, будто все вымерло или погрузилось в глубокий непробудный сон; вдруг среди этого безмолвия и тишины доносился до уха протяжный жалобный стон, а после более или менее продолжительной паузы раздавался тот ужасный рев, который так напугал и юношу и старика, но, несмотря на это, они как-то невольно прислушивались к нему.

Темное тело, на которое указывал юноша, начиналось у города мертвых и у жилищ чужеземцев; его движение становилось заметным всякий раз, как только свет звезд незаслоняемых тучами, проникал на землю.

Старик и юноша стояли неподвижно, объятые ужасом; но жрец скоро пришел в себя и рассмотрел своим зорким, привычным наблюдать за звездами, глазом, что черная масса не представляла одного сплошного исполинского целого, а состояла из множества подвижных тел, которые, казалось, катились по равнине; точно также рев и гул исходили не из одного места и слышались то ближе, то дальше, то словно из недр земли, то, как будто из небесной вышины.

Старик взял правою рукою внука за плечо, а левою указал ему по направлению города мертвых и воскликнул:

— Смотри, сколько мертвецов! Кажется, вся преисподня всполошилась и переступила указанные ей границы, подобно реке, которая не может вместить всех, нахлынувших в нее вод, в своем русле и выходит из берегов. Смотри еще: все несется, катится, стонет; это души тысячей людей, застигнутых врасплох смертью. На них тяготеет проклятие, они обречены на вечную гибель и явились без всякой опоры на первые ступени лестницы, ведущей в вечность. О горе этим несчастным, их тела были лишены погребения, а души их блуждают, не находя покоя!

— Да, это они! — воскликнул юноша с полною верою и, проведя рукою по пылающему лбу, едва владея собою от страха, продолжал: — Это они! Проклятые! Буря загнала их в море, но вода не приняла их и снова выбросила на сушу; земля их также не берет и гонит их в воздух, но чистый эфир несет их обратно на землю и взгляни… послушай. — Они с ревом и со стоном ищут дорогу в пустыню.

— В огонь! — воскликнул старик. — Да очистит их пламя, да омоет их вода.

Юноша также присоединился к заклинаниям старика и пока они вместе повторяли одни и те же слова, отворилась дверь, ведущая на наблюдательный пост, находившийся на вершине самой высокой башни храма. Новоприбывший был жрец низшего разряда; он обратился к старику со следующими словами:

— Оставьте работу! К чему теперь спрашивать о судьбе у звезд, когда там, внизу, все живущие умирают?

Старик слушал безмолвно и когда жрец сказал дрожащим голосом, что жена звездочета прислала за ним, то он спросил:

— Смерть не пощадила и моего сына?

Младший жрец молча наклонил голову.

Звездочет и юноша горько заплакали.

Старик потерял своего сына-первенца, а его внук — отца.

Юноша, ослабевший от лихорадки, не помня себя от горя, бросился на грудь старика, но тот, освободившись от его объятий, поспешил к двери. Звездочет быстро сошел по каменным ступеням лестницы, и скоро миновал высокие и обширные дворы храма; внук не отставал от него, хотя колени у него тряслись и ему стоило больших усилий передвигать ноги; но когда они шли по переднему двору, то у него закружилась голова, колени затряслись еще сильнее, тени от обелисков так и запрыгали в его глазах, а статуи фараона Рамзеса, возвышающиеся по углам башен, били такт своими жезлами.

Юноша не выдержал и упал; его лицо исказилось от судорог, все тело тряслось, а зубы стучали; старик опустился на колени перед внуком и, поддерживая его кудрявую голову, с ужасом подумал:

Неужели смерть не пощадит и его?

Опомнившись, звездочет стал звать на помощь; но это было напрасно! Тогда он начал искать утешения в молитве. Вдруг на аллее сфинксов за пилонами послышался шум; луч надежды проник в сердце старика.

— Что это может быть за шум в такой поздний час? — подумал он.

К громким жалобным стонам примешивалось пение жрецов, звон и бряцание металлических инструментов, которыми потрясали святые женщины в честь божества, и мерные шаги участвовавших в процессии, богомольцев.

Торжественное шествие приближалось к храму. Старик поднял глаза, обвел взором по двойному ряду гранитных колонн, Колосов и обелисков, стоявших на переднем дворе и, верный привычке многолетней жизни, взглянул на звездный небесный свод; горькая усмешка скользнула на его губах, так как ему показалось странным, что богам отказано в должной им чести: в эту ночь, первую после новолуния месяца формути, в былые годы украшали богов цветами и, когда исчезал мрак этой безлунной ночи, должно было начаться торжество по случаю весеннего равноденствия, а вместе с ним и праздник жатвы. В честь великой богини Нейфы, посылавшей благословение на поля, и молодого Горуса, по мановению которого произрастали зерна, согласно предписанию книг о божественном происхождении солнца, происходила большая процессия в городе, на реке и в гавани; но на этот раз мертвое безмолвие господствовало в священном месте, передний двор которого в тот час обыкновенно наполнялся мужчинами, женщинами и детьми, приносившими с собою жертвы, складываемые именно на том месте, где теперь неумолимая смерть коснулась внука звездочета.

Но вдали, где сначала горели только тусклые светильники, мелькнул сильный блеск. Неужели эти безумцы хотели начать веселое празднество в такую ужасную ночь.

Еще накануне, на совете жрецов решено было отменить торжественное шествие вследствие ужасной казни и не украшать храма цветами. Уже к полудню удалились к себе те, чьи дома были подвержены страшной казни; но теперь немилость богов, казалось, проникла и в это священное место, тогда как он, звездочет, следил еще за течением небесных светил; почему его оставили и сторожа, и другие звездочеты, бывшие с ним при захождении солнца и обязанные остаться тут на ночь?

Старик снова с нежною заботливостью наклонился к страдальцу. Но скоро он опять поднялся, потому что ворота отворились и свет факелов и фонарей озарил передний двор. Звездочет взглянул на небо и убедился, что полночь недавно миновала. Жрецы вошли в храм, вероятно, для приготовления к утру великого торжества праздника жатвы?

Но нет!

Когда же они входили с пением и в таком правильном шествии в священное место для приготовления торжества? И пришли не одни только служители божества: к ним присоединился и народ; к пению примешивались жалобные стоны женщин и крики отчаяния которые ему еще во всю свою долголетнюю жизнь не приходилось слышать в этом священном месте.

Не обманывает ли его слух? Уж не был ли то сонм не находящих покоя душ, на которых указывал ему его внук с высоты наблюдательного поста, ворвавшихся в священное место богов?

Тогда ужас снова объял звездочета и, с поднятыми, как бы для отражения, руками он стал произносить заклинания против козней злых духов. Однако он скоро опустил руки, так как заметил друзей, вчера еще бывших между живыми: во-первых, мощную фигуру второго пророка его Бога, затем женщин, посвященных Амон-Ра, певцов и верховного жреца; когда же старик за звездочетами и постофорами заметил и своего зятя, дом которого еще вчера был пощажен от ужасной казни, мужество вернулось к нему и он позвал его; но голос старика был заглушен пением и криками.

Передний двор весь осветился, но всякий так был занят своим собственным горем, что никто и не заметил старого звездочета. Он снял плащ со своего окоченевшего тела и подложил его под голову внука и пока укладывал юношу с отеческою заботливостью, то разобрал в песнях и криках приближавшейся толпы проклятия евреям, через которых разразилось такое бедствие на Фараона и на его народ, а затем до его слуха несколько раз долетело имя наследника престола принца Рамзеса; упоминание этого имени, сопровождаемое жалобными причитаниями, ясно доказывало старику, что смерть не пощадила и первенца Фараона.

С возрастающим страхом смотрел старик на бледные исказившиеся черты внука; но жалобные стоны и плач о смерти наследника раздавались все громче и громче; тогда звездочет невольно подумал о беспристрастии судьбы: смерть не разбирает и одинаково уносит и знатных мира сего и последних нищих. Теперь звездочет понял, что привело плачущую толпу во храм.

Старик поспешил, насколько позволяли его старые ноги, присоединиться к толпе, но прежде чем до нее достигнул, он увидел, что из караульни вышел привратник и его жена, вынося труп мальчика. Муж держал голову, а его слабая, маленького роста жена ноги и исполин привратник должен был низко наклоняться, чтобы труп лежал в горизонтальном положении. Трое детей замыкали это печальное шествие, а маленькая девочка освещала им путь, неся впереди фонарь.

Быть может, никто и не заметил бы старого звездочета, но жена привратника испускала такие жалобные вопли, что положительно нельзя было ее слушать. Сначала обернулся второй пророк, а за ним и его спутники.

Процессия остановилась и когда некоторые из жрецов подошли к трупу, привратник воскликнул:

— Ужасная казнь постигла и нашего первенца!

Жена же его вырвала из рук дочери фонарь, осветила бледное лицо умершего мальчика и снова заплакала, приговаривая:

— И Бог еще терпит это! Он допускает совершаться таким ужасам под его собственною кровлею. Нет, не его воля, а проклятие чужеземцев взяло силу над нами и над нашею жизнью. Посмотрите сюда: это был наш первенец; смерть постигла также и двух служителей храма… А вот и еще лежит один… да это молодой Хам, внук звездочета Рамери. Мы слышали, как старик кричал, но ведь кто же пойдет к чужим, когда у самих беда? Что за времена! Кажется, боги открыли их собственный дом бедствию и если погибнет весь мир, то это меня нисколько не удивит. Вы, высокоученые жрецы! Я бедная, простая женщина, но неужели это не дает мне права спросить: уж не спят ли наши боги, что допустили такое колдовство, или, быть может, чем-нибудь заняты? Да о чем они думают, что дали власть над нами и нашими детьми этому еврейскому исчадию?

— На них! Смерть чужеземцам! Да поглотит их море! Смерть им вместе с колдуном Мезу [Мезу — египетское имя Моисея].

Как эхо проклятий женщины, пронесся в толпе глухой гул, а зять седого звездочета, начальник стрелков, при виде любимого им племянника умершим, пришел в ярость и, вынув короткое копье, воскликнул:

— Да, последуют за мною все те, у которых есть сердце! На них! Жизнь за жизнь! Десять евреев за каждого египтянина, убитого волшебником!

Этот возглас знаменитого воина не пропал даром и воодушевил толпу. Женщины опередили мужчин и бросились к воротам; но жрецы еще медлили, так как хотели узнать прежде мнение пророка бога Амон-Ра. Этот же величественный с виду человек воскликнул:

— На молитву со мной, все те, которые носят одеяние жреца! Народ — это орудие возмездия в руках богов. Мы же останемся здесь и будем молиться за удачный исход мести!

II

Бай, второй пророк бога Амон-Ра, заступавший место первого пророка и верховного жреца Руи, так как последний был слишком стар, удалился в святилище; другие служители богов принялись за свои обязанности, тогда как разъяренная толпа народа бросилась по улицам города к отдаленным жилищам евреев.

Как вышедшая из берегов вода наполняет долину и уносит своим потоком все, что ей попадается на пути, точно также и спешившие на месть толпы народа увлекали за собою всех, кто им встречался. Ни один египтянин, у которого смерть вырвала дорогое ему существо, не отказывался следовать за прочими, так что толпа росла все более и более и сотни превращались в тысячи. Мужчины, женщины, дети, свободные люди и воины, воодушевленные желанием истребить ненавистных им евреев, стремились к отдаленной части города, в которой жили их враги.

И эти люди шли вперед, сами не зная, что делают;· они жаждали только смерти и гибели евреев.

Первый, на котором разразился их гнев, был еврей Нун, почтенный и многими уважаемый богатый старик, занимавшийся скотоводством; египтяне видели от него много хорошего, но раз только сердцем человека овладевает ненависть, то тут уже не может быть и речи о благодарности.

Жилище Нуна, точно также, как дома и хижины других евреев, находилось в западной части Таниса, в участке чужеземцев и примыкало к улицам города, в которых жили египтяне.

В это время, обыкновенно, поили крупный и мелкий скот Нуна и затем выгоняли его на пастбище; громадный двор, находящийся перед домом еврея был полом всякого рода скота, служащими у него мужчинами и женщинами, телегами и разными сельскими орудиями. Сам хозяин всегда наблюдал за всем, так что он и его домашние должны были сделаться первыми жертвами разъяренной толпы.

Но вот бывшие впереди египтяне достигли уже обширного двора Нуна и, между ними, зять седого звездочета, начальник стрелков, Горнехт.

Двор и дом были ярко освещены утренним солнцем. Сильный кузнец, бывший впереди, толкнул ногою ворота, но они были не на замке и так легко отворились, что ему пришлось схватиться за столбы, чтобы не упасть. Другие же тотчас протолкались вперед и проникли во двор, между ними и начальник стрелков.

Но что же это такое?

Неужели это новое волшебство еврейского вождя Мезу, так сильно желавшего доказать могущество своего Бога и причинившего столько бедствий египтянам?

Двор был совершенно пуст и только за изгородью лежало несколько трупов зараженных болезнью быков и овец и хромой ягненок, ковыляя, выбежал навстречу к египтянам, точно желая принять их достойным образом.

Даже телеги и сельские орудия исчезли со двора.

Шумящая и волновавшаяся толпа, принятая старым звездочетом за души проклятых на земле детей было ни что иное, как выступление евреев под начальством Моисея.

Начальник стрелков опустил меч и можно было подумать, что неожиданность его приятно поразила; стоявший же подле него писец из казнохранилища фараона, дико озирался кругом и, казалось, считал себя обманутым.

Ярость и гнев, достигшие таких ужасных размеров, при мраке ночи, теперь, с рассветом дня, несколько ослабели; а в воине Горнехте, так легко возбужденное чувство мести, также успокоилось: еще другим евреям он мог бы причинить какое угодно зло, только не Нуну, сын которого, Осия, был его товарищем по оружию и один из наиболее уважаемых военачальников. Если бы в минуту первой вспышки он вспомнил об этом и предугадал бы, что дом отца его товарища первый подвергнется нападению, то не встал во главе толпы, стремившейся на такую ужасную месть и уже раскаивался, что забыл приличную его возрасту, спокойную рассудительность.

Но вот пришли еще мужчины и женщины и сообщили, пока другие растаскивали все оставшееся в доме исчезнувшего Нуна, что и в соседних жилищах нашлись только мяукавшие кошки, брошенные хозяевами, убитый скот и разломанные орудия. Наконец разъяренная толпа притащила какого-то еврея с его семьей и полоумную седую женщину, которых они вытащили из соломы. Старуха рассказывала, что ее звали евреи с собою и говорили:

— Смотри, Мегела, беги скорее за нами.

Но она не могла поспеть за ними, потому что у ней были очень слабы ноги и даже не было обуви.

Мужчина же — был безобразный еврей, к которому даже его единоплеменники не питали никакого сострадания; он уверял — то униженно, то со свойственным ему нахальством, что не имеет ничего общего с ложными верованиями евреев, во имя которых обманщик Моисей увлек народ на верную гибель и, вместе с женой и ребенком, всегда держал сторону египтян.

На самом же деле это был ростовщик, которого знали многие; в то время, как его единоплеменники брались за посох, он спрятался, желая продолжать свое постыдное ремесло, чтобы не потерпеть убытков.

Некоторые из его должников находились также в толпе народа, но хотя бы их там и не было, то с ним все же покончили бы, так как он был первый, на котором разъяренная толпа могла доказать, что ее месть не шутка. С диким криком бросилась толпа на еврея и скоро на дворе валялись трупы несчастного и его семьи. Никто не знал, кто первый совершил это кровавое дело, так как многие разом бросились на ненавистного ростовщика.

Другие оставшиеся евреи, вытащенные из домов и хижин, подверглись той же участи; наконец, некоторые принялись разрушать дома евреев, желая стереть с лица земли жилища ненавистных им людей.

Иные женщины вздумали было носить горящие уголья, думая поджечь оставленные дома, но более благоразумные тушили их и этим отстранили опасность, потому что пожар мог бы истребить не только одни соседние с еврейскими жилищами дома, но и весь город Танис.

Таким образом дома были пощажены от пламени; когда же солнце поднялось выше, то места, занимаемые разрушенными жилищами выселившегося народа, были охвачены густыми облаками белой пыли и там, где еще накануне тысячи людей имели уютный домашний очаг и где большие стада утоляли жажду в водопойнях, валялись теперь камни, обломки бревен и балок. Кошки и разные собаки бродили вокруг развалин, а к ним присоединились женщины и дети из нищенских хижин у ближнего кладбища, чтобы, закрыв от пыли рукою рот, поискать съестных припасов или домашней утвари, забытых впопыхах евреями и уцелевших от рук грабителей.

После полудня, Бай, второй пророк Бога Амон-Ра, был принесен на носилках к разрушенным жилищам. Он явился не для того, чтобы насладиться картиною разрушения, а остановился на ближайшей дороге, ведущей из кладбища в город; но все же на его серьезном лице появилась довольная улыбка, когда он увидел, что народ хорошо выполнил свою работу; ему не удалось видеть смерти своих врагов, но он не жалел об этом, ибо ненависть, ненасытная порою, иногда довольствуется и немногим. Малейший вред, нанесенный врагам, радовал второго пророка Амон-Ра. Он только что вернулся от печального фараона и хотя ему не удалось окончательно изгладить впечатление, произведенное на властелина Египта волшебником Мезу, но все же он несколько ослабил его.

Были слова, которые самолюбивый, энергичный человек никак не мог забыть и, несмотря на то, что не имел привычки говорить сам с собою, беспрестанно повторял их вслух, когда стал размышлять о всем случившемся. Эти слова были: «Благослови меня!»

Фараон сам обратился с подобною просьбою к другому и этот другой был не верховный жрец Ри и не он сам, второй пророк, которые одни имели право благословлять фараона; властелин Египта сказал это ненавистнейшему из ненавистных людей, чужестранцу, еврею Мезу, которого он, Бай, ненавидел так, как еще никого на земле.

— Итак, благослови и меня! — Это благочестивое обращение, вылившееся из наполненной страхом души человека, было для Бая острым мечом, поразившем его сердце. Ему казалось, что фараон этими словами оскорбил не только жрецов, но и народ.

Конечно, он знал, что Моисей принадлежал к мудрейшим из людей, вышедших из египетских школ, знал также, что фараон находился под влиянием этого человека, выросшего в царском дворце и бывшего другом покойного отца фараона, великого Рамзеса. Но все же, чем мог быть для фараона этот еврей, что властелин Египта, у смертного одра своего сына, простирал к Мезу руки, взывая:

— Благослови меня!

Все это жрец перебрал в своем уме, зрело обсудил, и все же не хотел и не мог уступить чужеземцу.

Приготовить гибель ему и его народу он считал одною из своих самых священных обязанностей и, чтобы привести это в исполнение, он не постыдился бы даже поднять руку на царя, ибо, по его мнению, фараон Менефта своими незаконными словами: — «Благослови и меня»! потерял право на власть.

Он, Бай, и верховный жрец бога Амона держали в своих руках счастие и злополучие души умершего мальчика, и это оружие было остро и сильно, а он знал хорошо слабое сердце царя. Выше Бая стоял один только верховный жрец, а тот, по своей старости и слабости, не пойдет против него и тогда ему удастся принудить фараона к уступке.

В это время над головою пророка взвилась пара воронов и с карканьем опустилась на развалины одного из разрушенных домов. Невольно посмотрел он вслед хищным птицам и увидел цель их прилета — труп обезображенного еврея, покрытый пылью. Тогда опять на его умном лице появилась улыбка, значение которой не могли разгадать окружавшие его носилки жрецы низшего разряда.

III

Начальник стрелков, Горнехт, находился также в числе спутников пророка. Он был в хороших отношениях с Баем и стоял во главе знатных вельмож, желавших низвержения фараона.

Когда они приблизились к разрушенному дому Нуна, пророк указал начальнику стрелков на развалины и сказал:

— Если бы он остался здесь, то это был бы единственный еврей, заслуживающий пощады. Он был хороший человек, а его сын Осия…

— Осия прекрасный человек, — прервал его Горнехт, — в войске фараона мало найдется таких людей, как он, и — прибавил тихо, понижая голос до шепота, — я рассчитываю на него, когда настанет день окончательного решения.

— Я обязан ему спасением жизни, — сказал пророк. Во время ливийской войны я попал в руки врагов и Осия со своим небольшим отрядом освободил меня. Затем он понизил голос и продолжал поучительным тоном, как бы в оправдание всего случившегося: — Так всегда бывает! Если какой-нибудь народ заслуживает наказания, то, вместе с ним, страдают и невиновные. В подобных случаях сами боги не отделяют их от большинства и даже над невинными животными разражаются бедствия. Посмотри на стаи голубей над развалинами: они напрасно ищут пищи. — Ах, а там еще кошка с котятами! Поди, Беки, и принеси их сюда! Это наша обязанность предохранять священных животных от голодной смерти.

Эту нежную заботливость о бессмысленных тварях так горячо принял к сердцу человек, помышлявший с дикою радостью о гибели множества людей, посылая своих слуг ловить кошек. Но, однако, это удалось не так скоро, как он ожидал: животные убежали в люк погреба, имевший настолько узкий проход, что слуги не могли продолжать преследования. Самый младший из них, стройный Нубир решился проникнуть и в люк, но заглянув в отверстие, отскочил назад и закричал своему господину:

— Там лежит человек и он, кажется, еще жив! Да, теперь он поднимает руку… Это или мальчик, или юноша, но только это не раб: у него волосы на голове завиты. В погреб проник солнечный луч, на руке у него широкий золотой наручник.

— Быть может, это один из родственников Нуна, которого он забыл взять с собою, — сказал воин.

А пророк прибавил:

— Это перст богов! Их священные животные указывают мне тут, каким образом я могу сделать услугу человеку, которому я так много обязан. Постарайся спуститься вниз, Беки, и приведи мне сюда отрока.

Между тем Нубиру удалось отвалить камень, падением которого был загроможден проход в люк; он спустился туда и, затем, передал одному из своих товарищей молодое безжизненное тело, которое тот вынес к колодцу и привел его в чувство, освежив холодною водою.

Очнувшийся от обморока, протер глаза и, казалось, никак не мог сообразить, где он находится; он осматривался вокруг и, затем, точно от тоски или страха, поник головою, а его локоны слепились вместе от текшей из головы кровью.

Пророк позаботился чтобы промыли рану, полученную мальчиком при падении камня и, когда она была перевязана, позвал его к своим носилкам.

Еще до восхождения солнца молодой еврей, после долгого странствования ночью из Пноома, который евреи называют Сункот, пришел в дом своего деда Нуна для исполнения данного ему поручения, но нашел все уже опустевшим; тогда он прилег в покинутом доме, желая немного отдохнуть; но крики разъяренной толпы разбудили его; когда же юноша услышал проклятия своему народу, то спустился в погреб. Камень, причинивший ему рану, спас его, так как загородил дорогу, а облака пыли, поднявшиеся от разрушения дома, совершенно скрыли юношу от глаз грабителей.

Пророк внимательно всматривался в спасенного и, хотя одежда его была запачкана, и он стоял у носилок бледный, с повязкою на голове, но все же Бай видел, что это — красивый, стройный мальчик, приближающийся к юношескому возрасту.

Исполненный самого живого участия, пророк смягчил строгое выражение своего взгляда и ласково спросил, откуда он и что привело его в Танис, так как по лицу спасенного тотчас было видно, к какому народу он принадлежал. Конечно, он мог безнаказанно выдать себя за египтянина; но юноша откровенно сказал, что он внук Нуна и ему недавно пошел восемнадцатый год; зовут его Ефремом, как и его родоначальника, сына Иосифа, и он пришел повидаться с дедом.

В его словах звучало чувство собственного достоинства и благородная гордость: он вполне сознавал, что принадлежит к знатному роду.

На вопрос — не было ли дано ему какого поручения, юноша не ответил сразу; но затем смело посмотрел пророку в глаза и отвечал:

— Кто бы ты ни был, но скажу тебе откровенно, что меня учили говорить правду и так знай же: у меня в Танисе есть еще родственник, сын Нуна, который служит военачальником, ему-то мне и нужно кое-что сообщить.

— Так знай же также и ты, — возразил пророк, что я из расположения к Осии велел вытащить тебя из-под разрушенного дома. Я ему обязан спасением жизни и вот, ради него, ты будешь цел и невредим.

Тогда мальчик гордо взглянул на пророка, но прежде чем он успел заговорить, тот сам продолжал с ободряющим дружелюбием:

— По твоим глазам, мой мальчик, я вижу, что ты пришел просить твоего дядю Осию принять тебя в войско фараона. Судя по твоей фигуре, ты должен быть способен к ратному делу.

Улыбка польщенного самолюбия скользнула по губам юноши и он, вероятно, с намерением вертя свой широкий золотой наручник, возразил:

— Что я храбр, то это я доказывал несколько раз на охоте; но у меня дома есть стада, составляющие теперь мою собственность и я считаю более удобным быть совершенно свободным и надзирать за пастухами, чем делать то, что мне приказывают.

— Так, так, — сказал жрец, — Осия, вероятно, научит тебя чему-нибудь более лучшему. Конечно, иметь право повелевать — это заманчивая цель для юношества. Жаль только, что мы, достигшие власти, становимся тем сильнее обремененными слугами, чем более расширяется подвластный нам круг. Ты понимаешь меня, Горнехт, а ты, юноша, узнаешь это после, когда сделаешься пальмовым деревом, к которому так хорошо умеют приростам дикие растения. Однако, время нас не ждет. Кто послал тебя к Осии?

Юноша нерешительно опустил глаза вниз, но пророк прервал молчание новым вопросом, сказанным решительным и серьезным тоном.

— Так вот та справедливость, которой тебя учили?

— Из угождения женщине, которой вы не знаете, совершил я это путешествие.

— Женщина? — повторил пророк вопрос, посмотрев на начальника стрелков. — Когда дело касается храброго воина и красивой женщины, то тут уж, конечно, вмешиваются Габоры и пускают в ход свои веревки [Богини любви у египтян; этих богинь изображали с веревками в руках]; но так как служителю богов не следует касаться подобных дел, то я и не стану расспрашивать тебя далее. Вот начальник стрелков поможет тебе добраться до Осии, только не знаю, вернулся ли он?

— Нет еще, — возразил Горнехт.

— Конечно, Габоры, которые были так благосклонны к послу любви, вероятно, помогут и Осии скоро вернуться, — сказал пророк юноше.

Ефрем же прервал его:

— Мне вовсе не поручено говорить о любви.

Пророк же, восхищенный этим смелым ответом, заметил:

— Я совершенно забыл, что говорю с молодым владельцем стад. — Затем, помолчав немного, он сказал более серьезным тоном: — Когда ты увидишь Осию, то передай ему от меня приветствие и скажи, что Бай, второй пророк Бога Амона, тот самый которого он, Осия, освободил из рук ливийцев, думает, что отплатил часть своего долга, так как ему удалось спасти тебя, его племянника, от угрожавшей опасности. Быть может, ты еще и не знаешь, отважный юноша, что избег двойной опасности: разъяренный народ не пощадил бы твоей жизни и ты уже каким-то чудом не был раздавлен обрушившимся домом. Теперь слушай дальше и запомни хорошенько, что я тебе буду говорить. Скажи от меня Осии, что я вполне уверен, что как только он узнает, какое бедствие обрушилось не только на народ, но и на дом фараона, которому он, Осия, клялся в верности и что это случилось посредством волшебства одного из его единоплеменников, то он от них откажется. Эти трусы убежали после того, как они так много наделали зла тем, под защитою которых жили, чей хлеб ели и от кого получали работу. Сегодня утром — Осия узнает это и от других — они ушли увлеченные этим волшебником Мезу и оскорбили нашего великого Амона и священное число девять. Если Осия откажется от своих, то мы с ним рука об руку взойдем высоко, в чем он может быть уверен, потому что вполне этого достоин. Так как я еще не расплатился с ним окончательно за мое освобождение из рук врагов, то я постараюсь это сделать другим путем, о котором пока еще умолчу. Кроме того, ты должен уверить своего дядю, что я всегда сумею защитить его отца, Пуна, когда наказание богов и царя постигнет ваш народ. Скажи ему, что меч уже наточен и готовится суд без всякой пощады. Спроси у него, что могут сделать беглые пастухи против сильного войска, в котором он сам принадлежит к храбрейшим военачальникам. Твой отец еще жив?

— Нет, он уже давно умер, — отвечал Ефрем дрожащим голосом.

Но что сталось с юношею? Или он стыдился принадлежать к такому народу, который наделал столько позорных дел? Или же он стоял за своих и ему было обидно и прискорбно слушать, что говорили про евреев? Его щеки то вспыхивали, как зарево, то бледнели, как полотно и он пришел в такое волнение, что не в состоянии был говорить. Пророк же, не обратил, казалось, внимания на волнение Ефрема, а подозвав к себе начальника стрелков, удалился с ним под тень сикоморы и стал говорить:

— Ты знаешь, что моя жена привлекла тебя и других на мою сторону. Она служит нам лучше и усерднее, чем другой мужчина и также восхищается, как и я, красотою твоей дочери, которая так пленяет все сердца своею невинной прелестью.

— Разве Казана должна принять участие в заговоре? — невольно воскликнул Горнехт.

— Да, но не в качестве деятельной помощницы, как моя жена.

— Она вовсе и не годится для этого, потому что еще совершенное дитя, — возразил начальник стрелков.

— Но все же через ее посредство мы могли бы привлечь на свою сторону человека, участие которого в нашем деле я считаю неоцененным.

— Ты говоришь об Осии? — И лицо Горнехта омрачилось при этих словах.

Пророк, однако, продолжал:

— А если бы и так? Разве это настоящий еврей? Разве ты можешь считать дурным отдать руку твоей дочери воину, которого мы, если удастся наше предприятие, поставим во главе всего войска?

— Нет! — воскликнул воин, — знаешь ли ты, что одна из причин, принудившая меня идти против фараона и присоединиться к приверженцам Синтаха есть та, что мать первого была чужестранка, а в жилах второго течет наша кровь? По происхождению матери определяется и происхождение мужчины, а мать Осии была еврейка. Я называю его своим другом, ценю его достоинства… Казана расположена к нему…

— И все же ты желаешь иметь более знатного зятя? — прервал его пророк. — Как может посчастливиться нашему трудному предприятию, если ты отказываешь в первой жертве, которую от тебя требуют! Ты говоришь, что твоя дочь расположена к Осии?

— Да, она была расположена к нему, — ответил воин, — но я сумел принудить ее к послушанию, но вот, теперь, когда она овдовела, я должен отдать ее тому, от которого принудил ее отказаться! Разве что-либо подобное было когда в Египте?

— С тех пор, как люди поселились на Ниле, — возразил жрец, — не раз приходилось им, ради приведения в исполнение великих подвигов, подчиняться всевозможным требованиям, хотя и противоречащим их желаниям. Поразмысли обо всем этом и припомни еще и то, что родоначальница Осии — он сам хвалился несколько раз этим — была египтянка, дочь жреца, такого же как и я.

— Но после того сколько поколений легло в могилу!

— Все равно. Это приближает его к нам и мы должны быть довольны. Пока до свидания! Вероятно, племянника Осии ты пригласишь к себе и твоя дочь позаботится, чтобы он пользовался полным покоем, который ему теперь крайне нужен.

IV

Как в целом городе, так и в доме начальника стрелков Горнехта, господствовало уныние. Мужчины стригли себе волосы, а женщины посыпали головы пеплом. Жена Горнехта давно умерла, но его дочь и ее служанка встретили его с развевающимися покрывалами и с громким плачем, так как у зятя хозяина дома умерли и перворожденный сын и внук. Кроме того, во многих знакомых Горнехту домах было унесено не мало жертв.

Однако, женщины тотчас засуетились около Ефрема, пришедшего вместе с хозяином дома; они омыли его рану, помазали ее целебным бальзамом, затем наложили на нее повязку; когда это было кончено, то напоили его гретым вином, а потом накормили. После этого юноша явился к дочери хозяина дома, позвавшей его к себе. Из грязного, покрытого пылью он превратился в красивого юношу. Его намасленные душистыми мазями волосы ниспадали с головы густыми локонами, повязка на голове была бела, как снег; одет он был в затканное золотом египетское одеяние, оставшееся после покойного мужа дочери Горнехта и оно очень шло к нему; его черные выразительные глаза блестели каким-то особенным огнем.

Более красивого молодого человека давно не видала дочь Горнехта. После недолгого супружества с нелюбимым человеком, Казана снова вернулась в родительский дом, в котором недоставало хозяйки; громадное состояние, доставшееся ей после смерти мужа, дало ей возможность ввести в скромное жилище воина роскошь и блеск, которые сделались для нее необходимы со времени ее замужества.

Ее отец, человек строгих правил, предоставил ей теперь полную свободу, между тем как раньше он обращался с нею беспощадно и принудил ее, пятнадцатилетнюю девушку, выйти замуж за пожилого человека, которого она не любила. Он принудил дочь к этому ненавистному ей браку, так как заметил, что ее сердце было полно любви к Осии, а он, Горнехт не хотел иметь зятем еврея, который к тому же еще не занимал выдающегося места в войске. Египетские девушки обязаны были беспрекословно повиноваться воле отцов, в особенности в таких случаях, когда дело касалось выбора мужа; точно также и Казана, хотя и пролила немало горьких слез, но все же, согласно желанию отца, отдала руку нелюбимому человеку.

Овдовев, Казана все еще любила Осию и так как в то время войско было в походе, то она ни ночь, ни день не имела покоя. Когда приходили известия о войсках, то молодая вдова только и спрашивала, что об одном Осии; ее склонность к этому еврею выражалась еще тем, что она отказывала всем женихам. В качестве вдовы она имела полное право сама располагать своею рукою и выбирать себе мужа по желанию, и нежная кроткая женщина удивляла отца своею решимостью, отказывая не только женихам, равным ей по положению, но отклонив даже предложение и принца Синтаха, на стороне которого стоял начальник стрелков.

В тот день Казана выразила так явно свою радость в присутствии отца, по поводу возвращения Осии, что вспыльчивый Горнехт вышел на воздух, не желая разражаться бранью, от которой он еле удерживался. Своего же молодого гостя он отдал на попечение дочери и ее бывшей кормилицы.

Но какое действие произвел на мальчика дом начальника стрелков с его большими светлыми комнатами, с украшенной колоннами открытой галереей, всей расписанной яркими красками, наконец, столько художественных украшений, столько мягких подушек и разливающееся всюду приятное благоухание?

Все это было ново и чуждо для сына владельца стад, который привык жить в небольшом доме с голыми стенами, или в палатках на открытом воздухе, вместе с пастухами. Ему казалось, что какой-то волшебник перенес его в лучший, неведомый ему мир, в который он перешел омытый, в красивом щегольском наряде. Правда, и прежде ему хорошо жилось под открытым небом, на лугах, между своими стадами; приятно ему было и вечером сидеть у дверей палатки, против пылающего костра и слушать рассказы охотников об их приключениях, и, бывало, мальчик с большим волнением слушает об ужасных встречах со львами и тиграми, а над его головою так чудно блестят звезды; но за то этому удовольствию предшествовала трудная и тяжелая работа, тогда как здесь все дышало какою-то сладкою негою, никто не работал, а все только наслаждались жизнью. И вот, когда заколыхался тяжелый занавес и показалась молодая вдова, которая так радушно приветствовала его и, затем, попросив юношу не стесняться с нею и сесть на подушки, стала предлагать ему вопросы, внимательно, и с участием выслушивая ответы, то Ефрему казалось, что как там, под развалинами дома, он потерял сознание, то и теперь видит сладкий сон, ниспосланный ему великою Ашерою, подругою Ваала, о которой ему рассказывали финикийские купцы, оказывавшие немало услуг пастухам.

Ефрему, с малолетства, внушали ненависть к египтянам, как к притеснителям еврейского народа. Но мог ли он ненавидеть их, раз только между ними было такое существо как его молодая собеседница, смотревшая так нежно и кротко ему в глаза и слова которой ласкали слух, как благозвучная музыка? Один взгляд этой женщины так волновал его кровь, что он положил руку на сердце, как бы желая заглушить его сильное биение.

Она поместилась против гостя на низком сидении, покрытом барсовою шкурою и пряла тонкую шерсть. Юноша понравился Казане и она дружелюбно приняла его, тем более, что он приходился родственником человеку, которого она так давно любила, Казана находила сходство между Ефремом и Осиею. В волосах молодой женщины, завитых в пышные локоны, был приколот цветок лотоса, стебель которого грациозно падал ей на затылок. И Ефрем загляделся на эту дивную женщину. Но вот она опять подняла глаза на юношу и ему показалось, что источник блаженства и счастья вливался в его молодую грудь.

Она стала расспрашивать об Осии и о той женщине, которая послала его: была ли она молода и красива и любила ли его дядю?

Тогда Ефрем засмеялся, та, которая его послала была так строга и серьезна, что ему даже смешно было, когда Казана предложила ему подобный вопрос, а красива ли эта женщина, он и сам не знал, так как никогда об этом и не думал.

Молодая вдова приняла этот смех за ответ, которого сама желала и, вздохнув с облегчением, отложила пряжу и предложила Ефрему пройти с ней в сад.

Как там все цвело и благоухало! Какие беседки, аллеи, цветники.

А там далеко, на родине у Ефрема был небольшой скромный дом, к которому примыкал обширный двор с загородками для крупного и мелкого скота; он знал, что со временем будет наследником ценного имения, так как был единственным сыном своих родителей, а его мать, как дочь Нуна, считалась очень богатою. Его слуги столько раз говорили ему об этом и теперь он был сильно раздосадован, когда увидел, что его родной дом нисколько не лучше дома для рабов Горнехта, на который ему указала Казана.

Во время прогулки по саду Ефрем должен был помогать рвать цветы молодой вдове, а когда коробка была наполнена ими, то Казана пригласила юношу в беседку и попросила его помочь ей плести венки. Они предназначались для дорогих покойников, один для дяди, а другой для двоюродного брата, умерших в ту ужасную ночь, когда единоплеменники Ефрема вышли из Египта, оставив за собою кровавый след.

С улицы, на которую выходила стена сада, доносился беспрестанно плачь женщин по покойникам, которых хоронили. Когда же какая-то женщина стала так ужасно плакать и кричать, что нельзя было этого вынести без содрогания, то молодая вдова, как бы не думая о том, что делает, сказала Ефрему, что все это жители Таниса терпят из-за евреев и затем спросила его, может ли он подтвердить, имели ли евреи основательные причины на то, чтобы заставить так страдать египтян?

Ему, конечно, тяжело было найти настоящий ответ; но, поразмыслив несколько минут, он ответил, что это Бог покарал египтян, чтобы избавить от их рабства евреев и что он, Ефрем, не имел никакого права презирать тот народ, к которому он сам принадлежит. Юноша замолчал, не желая ни лгать, ни противоречить хозяйке дома; но она не оставила его в покое, а снова закидала вопросами. Тогда юноша возразил, что ему крайне прискорбно видеть прекрасную Казану в таком горе, но ему также хорошо известно и то, что евреи не имеют никакой власти над жизнью и смертью людей и доказательством может служить то, что когда заболевал какой-нибудь еврей, то обращался к египетским врачам. Относительно же того, что случилось, то это была кара Божия; далее юноша прибавил:

— Я сам еврей, но только честью уверяю тебя, что готов сделать все, лишь бы вернуть к жизни твоего дядю и двоюродного брата, если бы только это было в моих руках. За тебя же я готов идти в огонь и в воду.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Бедный мальчик! Если я и вижу в тебе какую-нибудь вину, так это ту, что ты принадлежишь к народу, не имеющему ни малейшего сострадания! Наши милые, несчастные усопшие! Они лишены даже присутствия при их теле родственников, так как дом, в котором они покоятся, заражен и никто не смеет переступить его порога.

Она молча отерла глаза и продолжала плести венок, но только слезы одна за другою струились по ее щекам; юноша не знал, что делать, подавал молодой женщине цветы и листья и, если случилось ему коснуться ее руки, его бросало в жар. Между тем, голова и рана на ней начинали у него сильно болеть, время от времени его бросало в озноб, он чувствовал, что у него лихорадка, как в тот раз, когда у него была красная болезнь, едва не унесшая его в могилу, но ему стыдно было признаться в своей слабости и он терпеливо переносил страдания.

Солнце уже склонилось к западу, когда Горнехт вошел в сад; он уже виделся с Осиею и хотя был очень доволен его прибытием, но еврей рассердил его тем, что прежде всего осведомился о здоровье его дочери, Казаны. Теперь видно было по его сверкающим глазам, что он был в сильном гневе; участие еврея к его дочери приводило его в бешенство. Горнехт повернулся к Ефрему и сообщил ему, что Осия стоит вблизи города со своим отрядом. По причине мора им приказано расположить лагерь за городом. Дядя просил сказать, что будет ждать его в своей палатке.

Когда же Горнехт заметил, что Ефрем помогает его дочери плести венки, он усмехнулся и воскликнул:

— Еще сегодня утром этот юноша хотел быть свободным всю жизнь и повелевать, а теперь он отдался в твое распоряжение, Казана. Не красней, мой юный друг! И если Казана или твой дядя убедят тебя вступить в военную службу, то это будет самым лучшим для тебя. Посмотри на меня! Более сорока лет состою я начальником стрелков и моя служба радует меня до сих пор. Мне приходится и повиноваться и повелевать и те тысячи, которые у меня под началом не быки и не овцы. Поразмысли об этом. Неправда ли Казана, что из него выйдет прекрасный стрелок?

— Конечно, — ответила молодая женщина, но она не высказала всей своей мысли.

В это время по ту сторону садовой стены послышались мерные шаги приближающегося войска. Яркий румянец заиграл на щеках молодой вдовы, глаза заблестели и, не говоря ни слова, не обращая ни малейшего внимания на отца и гостя, она встала с своего места, скоро прошла по цветнику и между деревьями, встала на дерновую скамейку у стены и стала напряженным взором смотреть на улицу, по которой приближалось войско.

Осия шел впереди его в полном вооружении. Поровнявшись с садом Горнехта, военачальник повернул голову и, увидев Казану, приветливо ей поклонился.

Ефрем также подошел к стене и хозяин дома, указывая ему на дядю, заметил:

— Тебе также пойдет блестящее оружие; в рядах войска подвигаться вперед точно на крыльях, когда бьют в барабан, играют в трубы и над головами развеваются знамена. Сегодня военная музыка молчит, вероятно, потому, что над городом разразилось такое ужасное бедствие, причиненное нам злобными евреями. Хотя Осия и принадлежит к этому народу, но все же я должен сказать, что он прекрасный воин и может служить примером для молодежи. Скажи ему от меня, как я о нем думаю по поводу его военного искусства. Теперь же попрощайся поскорее с Казаной и ступай вслед за войском; калитка в стене отворена.

С этими словами Горнехт побрел домой, а Ефрем пошел проститься с Казаной.

— Что с тобою? — спросила молодая женщина, прощаясь с Ефремом, — твоя рука горит?

— О ничего, ничего! — пролепетал он и опустился на колени, в глазах у него потемнело и он упал на землю.

Казана испугалась, но скоро она пришла в себя и намочила юноше голову водою из ближнего водоема, и заботливо посмотрела ему в лицо и Ефрем показался ей еще более похожим на Осию. Да, человек, которого она любила в юности вероятно, был совершенно таким, как его племянник. Сердце забилось у ней сильнее, она приподняла обеими руками голову юноши и поцеловала его в лоб.

Она думала, что он лежал совершенно без чувств, но вода несколько освежила его и он с сладким упоением почувствовал этот поцелуй, но все еще лежал с закрытыми глазами и искренно желал долго еще оставаться так, чтобы его голова покоилась у нее на груди и надеялся бы, что вот-вот ее уста снова коснутся его лба. Но Казана, вместо того, чтобы еще поцеловать его, стала звать на помощь. Тогда юноша открыл глаза, посмотрел на Казану каким-то диким огненным взглядом и, прежде чем она успела воспрепятствовать ему, вскочил на ноги, бросился в калитку и побежал вслед за войском. Он скоро достиг задних рядов, перегнал их и когда достиг Осии, назвал его по имени. Военачальник открыл свои объятия племяннику, но тот без чувств упал к нему на грудь и во второй раз потерял сознание; тогда сильные воины понесли мальчика в палатку, которая уже была готова для их начальника на холме близ моря.

V

Была полночь. Перед палаткою военачальника горел костер и около него сидел Осия и смотрел грустный и задумчивый то на огонь, то вдаль.

В палатке же лежал молодой Ефрем на походной кровати своего дяди.

Врач, сопровождавший войско, перевязал рану юноши, дал ему подкрепляющего питья и приказал лежать спокойно, так как его испугала лихорадка, не покидавшая все время мальчика.

Но Ефрем плохо исполнял предписания врача; ему представлялся образ Казаны и вся кровь загоралась в нем, затем он стал размышлять о том, что действительно не лучше ли ему сделаться воином, как его дядя, а это звание могло принести ему много славы и он мог быть ближе к той, к которой стремилась его душа. Но вдруг снова гордость поднялась в нем, когда он вспомнил, как отец и дочь проклинали тот народ, к которому он принадлежал. Юноша, с сжатыми от гнева кулаками, вспоминал о разрушенном доме деда, которого он всегда считал честным и достойным человеком. Ефрем не забыл также и о данном ему поручении; он повторял его во все время своего пути в Танис. Он попытался было повторять то, что ему было поручено передать, но вдруг ему захотелось подумать немного о Казане.

Врач запретил Ефрему много говорить и предупредил об этом Осию и потому лишь только юноша вздумал открыть рот, желая исполнить данное ему поручение, как военачальник закрыл ему рот рукою, заботливо поправил у больного подушки, как самая нежная мать, дал лекарство и поцеловал его в лоб; затем Осия уселся у костра перед своей палаткой и встал только тогда, когда нужно было дать питье больному, а время он узнавал по звездам.

Итак Осия сидел у костра, пламя освещало его мужественное, слегка загорелое лицо; по его чертам видно было, что этому человеку приходилось не раз стоять лицом к лицу с опасностью, но что он все побеждал, благодаря своей храбрости и рассудительности. Гордо смотрели его черные глаза, а полные губы были плотно сжаты и свидетельствовали о горячей крови этого человека и о его железной воли и твердой решимости; он опирался своею широкою спиною на воткнутые в землю накрест копья; когда же он проводил своею мощною рукою по вьющимся волосам или по бороде, то можно было подумать, что в его душе происходит сильная борьба и что он не знает, к какому прийти решению. Видно было, что лев еще спокоен, но раз он вскочит, то его врагам несдобровать! Там вдали, к западу было кладбище, город мертвых и жилище чужестранцев. Еще недавно он вел свой отряд мимо разрушенного дома своего отца. Молча, как предписывала ему служба, прошел он мимо этого угрюмого зрелища и только когда они пришли на место стоянки, начальник стрелков Горнехт рассказал ему все подробно о происшествиях этой ужасной ночи. Он выслушал весь этот рассказ не моргнув даже и глазом и не предложил ему ни одного вопроса.

Когда Осия хотел было идти спать, то к нему пришла какая-то еврейская девушка, которая пробралась к нему несмотря на возражения часовых. Эта девушка пришла от имени старейшего из рабов дома Нуна, Элиава, которому она приходилась внучкой и просила военачальника отправиться вместе с нею к старику. Во время исхода евреев из Египта Элиав был оставлен, так как по слабости и болезни не мог следовать за другими; тогда его вместе с женою посадили на осла и отвезли в небольшой домик, находящийся в гавани и подаренный верному слуге его господином.

Внучку же оставили этой дряхлой чете для того, чтобы она заботилась о них. Вдруг старому слуге захотелось видеть первенца своего господина; он знал Осию еще ребенком и носил его на руках. Старик приказал девочке передать военачальнику, что его отец Пуп сообщил всем о желании Осип оставить службу у фараона и присоединиться к своим. Это известие, колено Ефремово и весь народ встретили с большою радостью. Девочка объявила, что старик расскажет Осип все подробно, но она половины не может упомнить, так как решительно потеряла рассудок от всех этих плачей и стонов, посланная снова стала упрашивать Осию следовать за нею.

Военачальник от души хотел исполнить желание старика, но он не мог навестить его ранее следующего утра. Девушка, кроме того, второпях рассказала многое Осии, что видела сама и слышала от других. Наконец она ушла; военачальник поправил огонь и пока пламя ярко горело, он мрачно и задумчиво смотрел на запад. Огонь догорел, но Осия все еще смотрел на вспыхивающие уголья и, чем больше он смотрел, тем более погружался в свои тревожные думы.

Прошло полтора года, как Осия жил вдали от родины, сражаясь с ливийскими бунтовщиками и в продолжение целых десяти месяцев он не имел никаких известий от своих. Несколько недель тому назад он получил приказ вернуться назад и, когда утром подходил к Танису, сердце билось у него так радостно, точно он был юноша, а не тридцатилетний мужчина.

Еще несколько часов и он увидит своего дорогого отца, который только после долгого размышления и благодаря заступничеству матери Осии, теперь уже давно умершей, позволил сыну следовать своему влечению и вступить в ряды войска фараона. И вот Осия думал, как обрадуется отец, когда узнает, что его первенец сделан главным военачальником и опередил многих старейших полководцев египетского происхождения.

Итак, радостным мечтам Осии не суждено было исполниться, хотя предчувствие ничего ему не подсказывало… Во время длинных походов по бесконечным пустыням в его воображении часто мелькал образ девушки еврейского происхождения, которую он увидел в первый раз, когда она еще была ребенком, и потом встречал вполне расцветшею девушкою, поразительной красоты; это было незадолго до его выступления в поход и ее образ глубоко запечатлелся в его сердце. Девушка эта сделалась пророчицею и провозвестницей воли Божией. В то время еврейских девушек держали строго и мало куда отпускали из родительского дома, но эту можно было часто встретить в обществе мужчин и она нисколько не скрывала от Осии, что, несмотря на всю свою ненависть к египтянам, между которыми он занимал видное положение, ей все же больно было с ним расставаться и что она постоянно будет думать о нем. Осия сам был серьезен и решителен и его жена должна быть такою же, а Мирьям, так звали девушку, — заслонила собою образ другой женщины, о которой он в былое время так часто думал.

Осия любил детей, а Казана была не более как прелестный ребенок, лучше которого он не встречал ни в Египте, ни в чужих землях.

Участие принимаемое в нем дочерью его товарища по оружию и то теплое чувство, которое она питала к нему, оставшись вдовою, все это доставляло ему удовольствие в мирное время. Правда, до замужества Казаны, он смотрел на нее как на свою будущую жену, но после ее брака с другим, когда Горнехт решительно объявил, что никогда не отдаст руки своей дочери, то самолюбие Осии было уязвлено. В это-то время он и встретил Мирьям, которая наполнила его сердце страстным желанием обладать ею; итак, во время обратного пути на родину ему еще пришли в голову и те мысли, что его свидание с Казаной хотя доставит ему удовольствие, но все же он не питает теперь к ней того чувства как прежде и был этим доволен, так как подобная любовь повела бы только к печальным последствиям. Все же Горнехт, как все египтяне, считал евреев ниже себя; с ними те никогда не садились за один стол, не ели из одной посуды.

Осия нашел в Мирьям самую благородную подругу. Пусть Казана составит счастье кого-либо другого, а для него она всегда останется прелестным ребенком, от которого не требуется ничего серьезного.

Осия считал, что от Казаны ему достаточно одного ее веселого взгляда, на который он вправе рассчитывать, как старый друг, а от Мирьям он может требовать более серьезных жертв; он довольно переносил лишений походной жизни и теперь возвращающемуся домой воину не доставало женской ласки; но он должен взять себе жену и тогда будет наслаждаться тихою и покойною жизнью в мирные времена; Осия был единственным сыном своего отца и их род не должен угаснуть; Ефрем был только сыном его сестры.

Так он мечтал и думал, подъезжая к Танису, но там ожидало его ужасное горе: дом отца его был разрушен.

Первый, приветствовавший Осию в Танисе, был отец Казаны; но от него услышал он о таких ужасных событиях, что сердце у него так и облилось кровью. Дом, в который он думал ввести свою молодую жену, был разрушен, точно после землетрясения; отец, которому он хотел сообщить свою радость и испросить его благословения на женитьбу, был теперь далеко от родины и сделался врагом того фараона, которому он, Осия, обязан своим возвышением.

Осия гордился тем, что поставлен во главе нескольких тысяч человек и должен все это скоро оставить! Он сражался под знаменами фараона, за которого не щадил своей жизни, теперь он не имеет права защищать его, преследователя, своего народа. Он узнал от внучки раба Элиава, что евреи ждут его возвращения к ним. Скоро, вероятно, явится посланный от отца, а по еврейскому обычаю, он не имел права не повиноваться тому, кому обязан своим появлением на свет.

— Но ведь он должен также покоряться и приказаниям фараона, которому дал присягу служить правдою, без всякого замедления повиноваться его зову, будь то днем или ночью и быть готовым идти за него в огонь и воду.

Но что было ему делать? Если он послушает голоса своего народа, то опозорит свою воинскую честь, которая была ему дороже жизни; если же он останется верен фараону, то заслужат проклятие отца и тогда вся жизнь его будет отравлена; Мирьям была так привязана к своему народу и ее великая душа, если могла горячо любить, то в состоянии была и жестоко ненавидеть.

— Нет, нет! — воскликнул Осия, — я клялся в верности фараону, и никому иному, а ему должен я служить. И в нем опять пробудился ревностный воин, начальник десяти тысяч человек.

— Я останусь! — снова воскликнул он; — мой отец умен и добр и, раз он узнает причину, побудившую меня к этому, то простит меня и даст свое благословение. Я напишу ему и пошлю с Ефремом.

В это время из палатки послышался громкий крик; Осия испугался, взглянул на звезды и увидел, что забыл о больном.

Он встал и быстро пошел в палатку.

Ефрем был в сильном волнении и ждал дядю.

— Мне так нужно тебя видеть, начал больной, — и передать тебе то, что поручила Мирьям. Когда я исполню это, то буду спокойнее. Слушай!

Осия сделал Ефрему знак рукою, подал ему лекарство, юноша выпил его и сказал следующее:

— Мирьям, дочь Амрама и Иохебебы приветствует сына Нуна из колена Ефремова. Осиею (помощь) зовут тебя и Господь избрал тебя в помощники Своему народу. Теперь тебя, по повелению Божиею, станут называть Иисусом Навином, что значит: — тот, помощью которого будет Иегова. Через рабу Свою Мирьям, повелевает тебе Бог отцов твоих и твой быть мечом и щитом твоего народа. У Него сила великая и Он повелевает тебе: простри руку твою, и она уничтожит врагов.

Ефрем начал говорить сначала тихо, но мало по малу воодушевился и его последние слова звучали громко и явственно среди тишины ночи.

Мирьям, приказывая юноше передать ее слова Осии, положила руки на голову Ефрема и затем пристально посмотрела ему в лицо своими жгучими, черными глазами.

И вот юноша не мог успокоиться, пока не исполнил возложенного на него поручения. Даже во время своего путешествия Ефрем постоянно повторял слова Мирьям.

Теперь он вздохнул свободнее и сказал:

— Я хочу спать!

Осия же положил правую руку на плечо племянника и повелительно сказал:

— Еще раз!

Ефрем повиновался, но только говорил не с таким воодушевлением как в первый раз, кончив, он обратился к дяде:

— Прошу тебя, дай мне заснуть?

С этими словами он подложил руку под щеку и закрыл глаза.

Осия не беспокоил его более, а только осторожно сменил больному повязку на голове и погасил светильник. Вышедши из палатки, военачальник подложил в костер дров, уселся против него и задумался, смотря попеременно — то на горящий костер, то в пустынную даль.

Мысли одна мрачнее другой не давали ему покоя.

Господь Бог повелел ему переменить имя, значит сделаться новым человеком, оставить Египет и присоединиться к еврейскому народу. Чего требовал от Осин отец, приказывал ему и Бог его народа. Он должен сделаться полководцем евреев и вести их в битву, когда настанет для этого время.

Таков смысл ее приказания и эта девственница, великая пророчица, изрекла ему волю Всевышнего. И теперь в его воображении возник образ этой женщины, вознесшейся на недосягаемую для него высоту. И вдруг у него стало так спокойно на душе; ему невольно припомнилось детство, тихое, светлое; он провел его в доме отца, между своими единоплеменниками и сверстниками… Сердце его исполнилось умиления и он вознес горячую молитву к Богу отцов своих, Который призывает теперь его, недостойного раба своего, на великое дело. А между тем время от времени он вспоминал о данной фараону присяге, о своих подчиненных воинах, которые теперь останутся одни, осиротелые; еще неизвестно, кого фараон поставит на место Осии; быть может, он будет человек жестокий, несправедливый, а между тем, эти самые воины по одному слову Осии, шли на верную смерть. И ему стало жаль этих людей, которые безропотно делили с ним все трудности боевой жизни.

Наступил третий час после полуночи, стража была сменена и Осия желал заснуть несколько времени. При наступлении дня он хотел, с свойственною ему рассудительностью, обдумать свое положение как следует. Когда Осия вошел в палатку и стал прислушиваться к мерному дыханию Ефрема, то ему казалось, что юноша как будто опять передавал ему слова пророчицы. Он испугался, но невольно и сам стал повторять приказание Мирьям. В это время послышался между стражею громкий спор, нарушивший тишину ночи.

Осия быстрыми и твердыми шагами направился к тому месту, откуда был слышен шум.

VI

Хогла, внучка старого невольника, явилась рано утром, чтобы отвести Осию к ее деду, который чувствовал приближение смерти и не захотел умереть, не увидав сына своего господина и не благословив его в последний раз.

Военачальник сказал Хогле, чтобы она подождала, а сам отправился к Ефрему; тот спал покойно. Тогда дядя оставил у постели больного верного человека, а сам пошел вслед за девушкой.

Хогла шла вперед, неся в руках фонарик и когда свет от него падал на ее лицо, то Осия видел, что она некрасива и что тяжелая невольничья работа преждевременно согнула ее спину. Голос у ней был грубый, но, между тем, когда она говорила, то на ее некрасивом лице являлась добрая улыбка, свойственная только людям с неиспорченным сердцем. Девушка рассказала Осии, что между вышедшими из Египта евреями у ней был жених, но что она не могла идти за народом, так как не хотела оставить деда и бабушку без всякой помощи. Так как она была некрасива, то никто не хотел на ней жениться пока не явился Ассер, который полюбил Хоглу, потому что она была прилежна к работе и могла быть хорошей ему помощницей; ее жених хотел, было, остаться вместе с нею в Египте, но его отец приказал сыну идти со всеми; он не смел ослушаться и пошел, так что теперь Хогла и Ассер разлучены навеки. Девушка говорила спокойно монотонным голосом, а между тем ее слова глубоко проникли в душу Осии, и он вспомнил, что еще ночью размышлял о том, как бы уклониться от воли отца.

Когда они приблизились к гавани, то Осия увидел укрепления, построенные его единоплеменниками и ему вспомнились кучки оборванных рабочих, которых понуждали к работе египетские стрелки; евреи были ленивы и, часто только для того чтобы провести время, заводили между собою споры; Осия знал также хорошо, что эти люди не стыдились ни лжи, ни обмана, лишь бы только избавиться от работы и что трудно было привести их к послушанию и к исполнению своих обязанностей.

Осии пришли на ум все эти воспоминания и он с ужасом подумал, что, быть может, ему придется сделаться вождем таких людей. В египетском войске числилось немало евреев, замечательных по храбрости и выдержанности, но то были или сыновья владельцев стад или пастухи, а большинство его единоплеменников не отличалось этими качествами. И опять в сердце Осии поднялась борьба: повиноваться ли отцу, или остаться верным присяге фараону? Взволнованный и серьезный переступил он порог дома раба; дурное расположение духа военачальника еще более усилилось, когда он застал Элиава, по-видимому, совершенно здорового, сидящего на постели и собственноручно наливающего воду в вино. Так значит он, Осия, был обманут ложным известием и оторван от постели больного племянника, чтобы явиться к какому-то рабу из-за пустой прихоти последнего. Он приписал это ловкой хитрости, в которой египтяне постоянно обвиняли евреев; однако, гнев Осии, как рассудительного человека, скоро смягчился, когда он увидел, как непритворно была довольна девушка внезапному выздоровлению деда; затем военачальник окончательно убедился в том, что старик был очень слаб незадолго до его прихода, когда престарелая жена Элиава рассказала, что лишь только ушла Хогла, как старик попросил вина, выпил несколько глотков и почувствовал себя крепче; вот она и предложила ему подкреплять себя время от времени вином.

Тут старик прервал жену и заметил, что он многим обязан Нуну, отцу Осии; Элиаву был им подарен домик, много вина, муки, дойная корова и осел, на котором он мог бы иногда ездить, чтобы подышать свежим воздухом; еще им оставили внучку и немного серебра, так что они спокойно могут дожить свой век; кроме того, за домом, у них есть клочек земли, на которой Хогла думает посадить овощи и это будет служить им подспорьем; наконец, Нун, дал им свободу, так что старики и их внучка уже не рабы.

— Да, — закончил свою речь старик. — Нун был настоящий господин и отец своих домашних, и на всех его дарах видно благословение Божие.

— Мы старики, — сказала жена Элиава, — и умрем здесь. Но Ассер обещал Хогле, что приедет за нею, как только она не нужна будет здесь. — Затем она повернулась к внучке и произнесла совершенно спокойным тоном. — Мы недолго протянем!

— Живите как можно дольше, — ответила девушка, — я еще молода и могу ждать сколько угодно.

Осия вслушивался в слова этой некрасивой, покинутой девушки, и ему опять показалось, что он должен брать с нее пример покорности судьбе.

Однако, военачальник не мог долго оставаться, ему надо было спешить обратно в свою палатку, и потому он спросил Элиава, зачем тот позвал его к себе.

— Я должен был это сделать, — ответил старик, — не потому только, чтобы исполнить желание моего старого сердца, но мне приказал это сделать господин мой. Твоя храбрость и ум всем известны и на тебя возлагают надежду все израильтяне. Твой отец объявил всем рабам и свободным людям, что ты сделаешься их вождем. Речь твоего отца была исполнена похвалы тебе и велика была радость народа, когда он узнал, что ты за ними последуешь. Наконец, мой господин обратился ко мне и приказал передать тебе это прежде, чем его посол придет с известием, что Нун, отец твой, ждет сына. Куда пойдет народ твой, туда и ты должен за ними следовать. Странствование израильтян будет направлено сначала к востоку, а потом более к полудню и они остановятся у Суккота. В пустом дупле сикоморы, перед домом Алиминадава, отец твой думает оставить тебе письмо, из которого ты узнаешь, в какую сторону направился народ. Да последует за каждым твоим шагом благословение Бога отцов наших!

При последних словах старика Осия поник головою, точно на нее опустились чьи-то невидимые руки. Военачальник поблагодарил старика и спросил подавленным голосом, все ли охотно повиновались приказанию оставить свои дома и землю.

Тогда старуха всплеснула руками и воскликнула:

— О нет, господин мой, конечно, нет! Перед отходом поднялся ужасный вопль и плач! Одни упорствовали, а другие хотели спрятаться, но все было напрасно. В доме нашего соседа Дегуэля — ты ведь знаешь его — была молодая женщина, которая только что разрешилась от бремени сыном-первенцем и очень боялась пуститься в дорогу с новорожденным; она горько плакала, умоляла мужа оставить ее в Египте, но ей не позволили этого и положили бедную женщину на тележку вместе с ее ребенком и увезли. А старая сгорбленная Кузая, ведь ты также помнишь и ее? У ней был муж и трое взрослых сыновей и всех она давно похоронила; ей самой уже восьмой десяток пошел, а все она каждый день ходила на кладбище и проводила там по несколько часов к ряду. Я сама слышала, как она, сидя на могиле говорила с усопшими точно с живыми. Не хотелось бедной старухе уходить за народом, но и она потом охотно согласилась, потому что не могла сопротивляться охватившему ее, как и других евреев, чувству.

— Но что же это такое было? — спросил Осия старуху.

И в то же время опять ему припомнился народ, вождем которого он будет со временем; в этом военачальник не видел ничего хорошего, кроме только благословения отца, которое отнимется от него, если он ослушается.

Тогда старухе показалось странным, что первенец ее господина, этот знаменитый воин, и тот как будто задумался.

— Какое это было чувство? — воскликнула она, — Ах, господин, я бедная простая жена раба, но все же скажу тебе, что если бы ты тогда был с нами и видел бы все…

— Что такое, что такое? — спросил Осия нетерпеливо.

Старуха перепугалась.

Тогда Элиав успокоил жену и, обращаясь к Осии, сказал:

— Ах, господин мой, уста человеческие не могут этого высказать, и уму людскому не понять таких вещей.

Все это ниспослано было от Господа Бога и если бы я мог только рассказать тебе какой радости исполнились сердца народа…

— Расскажи, — прервал его Осия, — только время мое дорого, я не могу его терять. И так, народ возбудили к восстанию и против воли заставили взяться за посохи. Ведь египтяне же знали, что мои единоплеменники с некоторого времени следовали приказаниям Моисея и Аарона и шли за ними, как стадо за пастухами. Неужели те, которые были причиною этого ужасного мора египетских первенцев, помрачили рассудок тебе и твоей жене?

Тут старик протянул к воину руки, как бы защищаясь от него и затем сказал униженным тоном просьбы:

— О господин! Ты первенец моего властелина, величайшего и знатнейшего из евреев. Если ты захочешь, то можешь раздавить меня как червя, но все же я осмеливаюсь возвысить голос и воззвать к тебе: — о, господин мой! Тебя обманули! В продолжение года ты проводил время в чужих землях, вдали от Цоана [еврейское название Таниса], но если бы ты был с нами, то не говорил бы так. О, если бы только ты имел терпение выслушать меня…

— Так говори же! — приказал Осия, удивленный таким пламенным желанием старика; этот последний поблагодарил его только взглядом и начал:

— Ах если бы тут был Аарон или Елиазар, или твой отец, то они могли бы лучше рассказать тебе. Мне кажется, что я все вижу и все слышу, как было, но не могу выразить этого словами! Однако, с помощью Божиею, попробую это сделать!

Но старик остановился.

Осия заметила, что у Элиава дрожали губы и тряслись руки; воин сам подал ему кубок с вином, который старик осушил до дна.

Тогда он опять стал говорить с полузакрытыми глазами и выражение его лица, по мере того как он говорил, становилось все серьезнее и серьезнее.

— Что произошло после того, как стало известно, что народ должен выступить из Египта об этом говорила тебе моя жена, мы с нею были причислены к дряхлым и слабым. Но только вчера вечером все домашние и слуги Нуна должны были прийти к нему к ужину… также и пастухи и невольники и бедные… За ужином был зажаренный ягненок, свежий пресный хлеб и очень много вина. И вот мы все сидели за столом и ужинали, это была ночь праздника жатвы, во время которой обыкновенно и ты ужинал с нами, когда был мальчиком. И так, мы все ели и насытились, были довольны, а твой отец, наш господин, подбодрял нас и рассказывал нам о Боге отцов наших и о всех благодеяниях, которые ниспослал Господь нашим предкам.

Теперь мы по Его воле должны оставить страну, в которой страдали от рабства. И это не жертва с нашей стороны; Авраам не задумался принести в жертву сына своего Исаака, чтобы исполнить волю Божию. Правда, быть может, многим и грустно было покинуть свой дом, к которому они привыкли, но все же для нас большое счастье оставить Египет. Затем, Нун сказал нам, что мы идем ни к загадочной неизвестной цели, а по пути, указанному нам Самим Богом. Он, Всемогущий, вместо этой страны рабства, избрал для нас новое отечество, где мы будем жить свободными людьми в благодатной стране с плодородною почвой и обширными лугами для скота; у нас будет всего вдоволь и сердца наши преисполнятся радостью. Прежде много должны были мы работать, чтобы заслужить известную плату, теперь же, в короткое время и без больших забот приобретем новую прекрасную родину для нас и для наших детей. Это будет обетованная земля, которую нам дает в наследие Сам Бог. Так говорил твой отец, благословил нас и приказал, чтобы и ты отряс прах с ног твоих, присоединился бы к нам и мощною рукою вел бы нас на бой, потому что ты опытный полководец и послушный сын.

Все повеселели. Когда мы собрались на площади и Аарон, взойдя на возвышенное место, также стал говорить нам о Боге отцов наших, его голос то гремел, как раскаты грома, то сладко звучал, как чудная музыка. Аарон говорил почти то же, что и отец твой, и когда он окончил, то не осталось более сомневающихся, всех охватило одно и то же чувство восторга и желания поскорее оставить Египет и избавиться от ненавистного рабства.

Даже старики возрадовались! Столетний Елизама, отец твоего отца, который, как тебе известно, много лет сидел согнувшись на одном месте, и тот встал, выпрямился и стал говорить пламенную речь. Дух Божий снизошел на него и на всех нас; мне казалось, что я помолодел и телом и душою; когда я подошел к телегам, на которые усаживались женщины и дети и увидел Елизеву, родильницу, то даже не узнал ее; она была так весела, как в день своей свадьбы и, прижимая своего новорожденного к груди, напевала ему тихим голосом, что он вырастет свободным человеком в прекрасной стране. Старая Кузая, которую еле оторвали от дорогих ей могил, теперь весело сидела в тележке и даже подтягивала своим старческим голосом хвалебную песнь, начатую Элькамом и Авиассафом, сыновьями Хораха. И так народ двинулся в путь. А мы, оставшиеся здесь, бросились друг к другу в объятия и не знали, были ли проливаемые нами слезы от горя и тоски разлуки или от радости, что наших единоплеменников ожидало такое счастье.

— Вот как все это было, — продолжал старик, — и прежде чем смоляные светильники, которые несли перед полчищами, исчезли в темноте и которые, как нам показалось, горели ярче, чем зажигаемые здесь большие огни на башнях храмов во время празднества в честь Нейфы, — мы также пустились в путь, так как не хотели задерживать Ассера и в то время, как мы темною ночью шли по улицам города, оглашаемым воплями жителей, потерявших своих первенцев, мы тихо пели хвалебную песнь сыновей Хораха и мирное спокойствие снизошло на нас всех, так как мы знали, что Господь Наш Бог ведет свой народ и защитит его.

Старик замолчал; его жена и внучка прижались друг к другу и запели хвалебную песнь Богу и слабый голос старухи сливался с голосом девушки, дрожавшей от внутреннего волнения.

Старик боязливо посмотрел на первенца своего господина.

Понял ли он его?

Осия взял правую руку Элиава и пожал ее, как другу, затем простился с ним со слезами на глазах и сказал:

— Ты обо мне услышишь!

Старик успокоился; он узнал довольно и, охваченный необъяснимым восторгом, он стал целовать одежду и руки первенца своего господина.

Осия возвращался в лагерь с поникшею головою. Борьба унялась в его сердце: он знал, что ему надлежало делать: отец звал его и он обязан был повиноваться.

Военачальник вспомнил свое детство: его заставляли каждый вечер читать молитвы при отходе ко сну; ему часто рассказывали о сотворении мира, о всемирном потопе, об Аврааме, Исааке и Иакове. И как он любил слушать эти рассказы от своей матери, от няньки и от дедушки Елизама…, но потом Осия, занятый своей службой в войсках фараона, казалось, забыл их совершенно. Но в хижине Элиава эти рассказы так живо пришли ему на память, что он мог бы повторить их слово в слово.

Он знал, что существует Всемогущий невидимый Бог, который обещал евреям сделать их великим народом. Все, что у египтян скрывалось жрецами, как великая тайна, составляло у евреев достояние каждого. Между евреями всякий нищий, всякий раб имел право воздеть руки и молиться одному Творцу неба и земли.

Правда, и между египтянами были люди, дошедшие своим собственным умом до познания Единого Бога, но эти люди никому не говорили ни о своих мыслях, ни о своих чувствах, а держали их в тайне.

Осия, хотя и вращался между язычниками, но был не таков, чтобы вместе с ними преклоняться перед их идолами; он знал, что это творение рук человека.

Осия долго размышлял о своем положении, его смущала присяга, данная фараону. Но вдруг, как бы по наитию свыше, военачальнику пришла мысль помолиться. И Осия стал просить Единого Бога, чтобы Он не вменил ему в грех его клятвопреступление.

И вдруг воин почувствовал, что у него так легко стало на душе и он, успокоенный и довольный, вошел в свою палатку.

Ефрем тихо лежал на постели и улыбался, точно видел приятный сон. Осия сам лег немного отдохнуть, чтобы запастись силами на следующий день; его глаза смыкались от усталости и час спустя, после крепкого сна, он открыл их, вспомнил о всем происшедшем и задумался; однако, это продолжалось недолго; военачальник велел подать себе праздничное платье, шлем, позолоченный чешуйчатый панцирь, который он надевал только в торжественные дни, или в присутствии фараона.

Между тем проснулся и Ефрем. Он любопытным и радостным взором окинул дядю, стоявшего перед ним во всей своей мужественной красоте, в пышном воинском убранстве и воскликнул:

— Как человек может гордиться, когда в таком убранстве предводительствует над тысячами людей.

Осия пожал плечами и отвечал:

— Слушайся воли Божией; воздавай должное, как великим мира сего, так и ничтожным людям и пусть на тебя смотрят все с уважением, а тогда ты можешь поднять голову также высоко, как и самый доблестный воин в своем пурпуровом одеянии и золотом панцире.

— Но ведь ты достиг великой славы у египтян, — продолжал юноша, — ты стоишь высоко в их мнении, как и во миопии Горнехта и его дочери Казана.

— Неужели? — спросил усмехнувшись воин.

Затем он приказал своему племяннику лежать спокойно, потому что голова юноши все еще горела, хотя и не так сильно, как накануне.

— Не выходи на воздух, — сказал Осия племяннику, — пока не придет врач, а потом ожидай здесь моего возвращения.

— А ты скоро вернешься? — спросил юноша.

Осия задумался, дружелюбно посмотрел в глаза Ефрему и ответил серьезным тоном:

— Кто служит в войске, тот никогда не может назначить времени своего возвращения.

Затем он опять как будто задумался и продолжал более мягким голосом:

— Сегодня утром, вероятно, я скоро освобожусь и через несколько часов буду с тобою. Если я не вернусь до позднего вечера, тогда — при этом он положил свою руку на плечо юноши — иди как можно скорее обратно в Суккот и, если наш народ выступил из этого города перед твоим приходом, ты найдешь в пустом дупле сикоморы письмо, из которого узнаешь, куда тебе следует направиться. Как только достигнешь наших, то передай мои приветствия отцу, деду и Мирьям. Скажи им и всем прочим, что Осия останется верен повелению Бога и своего отца. В будущем его будут называть Иисусом Навином. Помни: Иисусом Навином! Это скажи прежде всего, что я остался и не мог следовать за ними, как бы хотел; Всевышний иначе решил мою судьбу и меч, который Он избрал, переломился, прежде чем пошел в дело. Понимаешь ли ты меня, юноша?

Ефрем кивнул головою и сказал:

— Только смерть, говоришь ты, может удержать тебя следовать гласу Божию и приказанию твоего отца?

— Именно так, — подтвердил Осия. — Если же они спросят, почему я не постарался избегнуть гнева фараона, то скажи им, что Осия честный человек и не хотел посрамить себя, вероломно изменив присяге и вступить опозоренным на свою новую службу. Если же Богу угодно прекратить мою жизнь, то да будет Его воля. Теперь повтори мои слова.

Ефрем повиновался. Вероятно, речь дяди глубоко запала в его душу, потому что он повторил ее в точности. Затем юноша схватил руку Осии и спросил его: неужели он имеет основательные причины бояться за свою жизнь?

Воин заключил племянника в свои объятия и выразил надежду, что, вероятно, Ефрему не придется исполнить возложенного на него поручения.

— Быть может, — заключил он свои слова, — они захотят силою удержать меня, но, с помощью Божиею, мне удастся опять вернуться к тебе и мы вместе отправимся в Суккот.

Затем Осия быстро вышел из палатки, не отвечая на вопросы, предлагавшиеся ему племянником; но вдруг воин услышал стук колес и скоро показались две колесницы, запряженные чистокровными конями, и остановились у входа в палатку.

VIII

Осия знал хорошо людей, которые сошли с колесницы; то были: первый казнохранитель, и старейший из мудрецов фараона; оба эти сановника приехали за военачальником, чтобы везти его к царю.

Замедление было невозможно, и Осия, скорее удивленный, чем встревоженный этим приглашением, сел во вторую колесницу с ученым. Оба сановника были одеты в глубокий траур и, вместо белых страусовых, признака их сана, у них были на висках черные перья. Также лошади, передовые скороходы и колесницы были снабжены всеми признаками траура; но сановники казались скорее веселыми, чем опечаленными, потому что военачальник, которого надо было везти к фараону, охотно последовал за ними, а они боялись, что уже не застанут его в палатке.

С быстротою ветра помчались рослые кони царского завода и понесли легкие колесницы по гладкой дороге, ведущей ко дворцу.

Ефрем, забыв приказание дяди не выходить на воздух, стоял перед палаткой, и с любопытством, свойственным юношам, смотрел на роскошные, хотя и облеченные в траур колесницы. Стоявшим же вокруг воинам понравилось, что за их начальником фараон прислал свои собственные колесницы, а самолюбию юноши льстило, что его родной дядя удостоился такой чести. Но Ефрем недолго мог смотреть им вслед, так как поднявшиеся облака пыли скоро скрыли из его глаз царские колесницы.

Жгучий западный ветер, обыкновенное явление весенних месяцев, поднялся с большою силою; на небе не было облаков, но его густая синева была подернута беловатым паром.

Подобно глазу слепого, неподвижно стоял солнечный жар над самыми головами людей, показалось, что палящий зной разогнал и самые лучи солнца, которые в тот день были совершенно незаметны. Также, вместо легкого ветерка, освежавшего по утрам лица людей, дул ветер, похожий на дыхание хищного зверя и нес с собою песок из пустыни, так что превращал дыхание в ужасное мучение. Обыкновенно, столь приятный в мартовские утра, воздух долины Нила в тот день положительно отравлял существование и людям, и животным.

Чем выше поднималось это солнце без лучей, тем бурее становился пар и гуще облака песку.

Ефрем стоял у палатки и смотрел вдаль, в которой за пылью исчезли колесницы фараона. У юноши дрожали колени, но он приписывал это влиянию ветра Сеф Тифона, при котором, даже сильные люди чувствовали какую-то странную тяжесть в ногах.

Осия уехал; но через несколько часов он мог вернуться и тогда они вместе отправятся в Суккот. Ефрем вспомнил о той, которая накануне так прельстила его своею красотою и добродушием, но теперь все его сладкие мечты исчезли бесследно.

Еще прошлою ночью он порешил было поступить на службу в войско фараона, чтобы остаться в Танисе вблизи Казаны. Теперь же, когда Осия заявил, что он оставит службу фараона, если избегнет смерти, и отправится в Суккот вместе с племянником, то юноше, конечно, приходилось отказаться от страстного желания видеть еще раз Казану; но эта мысль казалась Ефрему невыносимою. У него не было ни отца, ни матери, следовательно, он мог вполне располагать собою по своему собственному усмотрению; к тому же попечитель юноши, брат ее покойного отца, недавно также умер, а нового попечителя Ефрему не назначили, так как он уже более не ребенок. В будущем его ожидало быть одним из старейшин своего гордого племени и он совершенно этим довольствовался и не желал ничего лучшего.

Когда, накануне, жрец посоветовал ему поступить на службу в войско фараона, то юноша с гордостью отклонил это предложение, следуя влечению своего сердца. Теперь же он находил, что такой отказ был только глупым ребячеством с его стороны, и что не следовало отказываться от службы, которой он не знал, хотя близкие представляли ему ее в ужасном свете, лишь бы только он не ушел от своего племени.

Ему постоянно говорили об египтянах, как о ненавистных врагах и притеснителях евреев, и что же? В первом египетском доме он встретил совершенно противоположное тому, что ему говорили.

— А Казана!

Что она подумает о нем, если он увидит не простившись с нею? Неужели он должен рассердить и обидеть ее и оставить о себе самое дурное воспоминание, как о невежественном и грубом пастухе? Кроме того, нельзя же присвоить то дорогое платье, которое она дала ему надеть. Благодарность считалась и у евреев обязанностью всякого честного человека. Ефрему казалось, что он станет презирать самого себя всю жизнь, если не увидится с Казаной.

Но надо торопиться, пока не вернулся дядя, потому что тот не захочет ждать, а принудит племянника последовать за собою.

Ефрем уже подвязал сандали, но делал это очень медленно и никак не мог понять, почему именно в тот день ему все казалось таким трудным.

Он свободно прошел по лагерю. Пилоны и обелиски храмов, которые, казалось, дрожали в накаленном воздухе, указали ему путь и он скоро вышел на большую дорогу, ведущую к городскому рынку — так сообщил юноше какой-то торговец, везший вино в лагерь.

Толстый слой пыли покрывал дорогу; солнце жгло непокрытую голову юноши, рана его опять начала болеть, он почувствовал жажду, а ноги у него так отяжелели, что он их еле передвигал. Наконец он дотащился до вырытого каким-то египтянином для странников колодца с изображением бога, от чего предостерегала его Мирьям, советуя бежать от него, но Ефрем забыл это и стал пить с жадностью; ему казалось, что еще никогда не пробовал он такой воды.

Отойдя от колодца, юноша почувствовал, что опять, как вчера, упадет в обморок; однако, он превозмог себя и пошел шибче, чтобы как можно скорее достигнуть цели своего путешествия. Но силы его снова упали, пот выступил на лбу, рана щемила и ныла, точно железный обруч сжимал его голову. В глазах у него зарябило, ему казалось, что небосклон качается над его головою и что он сам ступает не по твердым камням дороги, а по какому-то вязкому болоту.

Все это, однако, нисколько его не тревожило; его внутренняя жизнь еще никогда не пестрела такими яркими красками, как теперь. То ему казалось, будто он лежит у ног Казаны, кладет голову к ней на колени и смело смотрит в ее прекрасное лицо; то он видел дядю, стоящим в полном блестящем вооружении, как было утром, только эта одежда была еще роскошнее; то вдруг перед ним проходили его быки, коровы, овцы, и он вспоминал некоторые изречения из того, что ему велено было передать Осии, по временам ему казалось, точно кто-то громко говорит эти слова; но прежде чем он вник в смысл этих слов, перед ним явилось что-то блестящее, издающее громкие, но приятные звуки.

Так подвигался он вперед, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяный; по лицу у него струился пот, а губы запеклись. Как-то невольно поднимал он время от времени руку, чтобы протереть глаза от пыли, но, казалось, его мало беспокоило, что он ими плохо различает предметы, ему не было дела до внешнего мира, он наслаждался своею внутреннею жизнью.

Иногда, действительно, Ефрем сознавал, что сильно страдает и боялся упасть от изнеможения на дороге, но потом он опять как будто приходил в себя и его охватывало чувство неизъяснимого блаженства. Наконец на него напало какое-то безумие, ему показалось, что голова его растет; сначала она делается величиною с голову колоссов, которых он видел накануне у ворот храма, потом она сравнялась с пальмами, стоявшими у дороги, затем так разрослась, что достигла небосклона и даже поднялась выше. Но вдруг голова обняла весь земной шар, юноша схватился руками за виски и подпер лоб; тогда, конечно, шея и плечи не могли поддерживать такой исполинской головы, Ефрем громко закричал, потом повалился в пыль, лишившись сознания.

IX

В назначенное время казнохранитель ввел Осию в приемную комнату.

Обыкновенно, подданные, которым дозволялось предстать пред фараоном, дожидались по несколько часов, пока царь позовет их к себе; но терпение Осии испытывалось недолго и он скоро был принят фараоном.

В эти дни глубокого траура в громадных покоях дворца все точно вымерло, тогда как в прежнее время тут кипела жизнь и веселье. В день последней казни, не только невольники и стража, но даже многие мужчины и женщины, стоявшие близко к царской чете, оставили дворец и скрылись; эти люди испугались мора.

Только кое-где можно было встретить одинокого жреца, или придворного, прислонившегося к колонне. Стража ходила взад и вперед с опущенным оружием. Время от времени проскользали, как тени молодые жрецы по зараженным болезнью покоям, помахивая серебряными курильницами, из которых разносился во все стороны острый запах можжевельника.

Казалось, что тяжелая гора давила на дворец и его обитателей; к горести о смерти любимого сына фараона примешивались еще страх за свою собственную жизнь и влияние ужасного западного ветра, который всегда так дурно действовал на состояние духа людей.

Тут, у подножия трона, где обыкновенно можно было встретить радостные лица удовлетворенного честолюбия, в тот день Осия увидел только поникшие головы и опущенные в землю глаза.

Один Бай, второй пророк Амона, не чувствовал ни горя, ни страха и не поддавался влиянию удушливого ветра; он встретил Осию в приемной комнате, поздоровался с ним и тихо сказал военачальнику, что решительно никто не думает заставить его поплатиться за то зло, которое причинили его единоплеменники египтянам. Еврей откровенно сказал жрецу, что был увезен во дворец как раз в то время, когда шел к главному предводителю воин, чтобы известить начальника о своем желании оставить службу, но жрец прервал его, напомнив воину о том, как он спас ему, Баю, жизнь. Затем Жрец сказал, что употребит все свои усилия, чтобы Осия остался на службе и пускай все знают, как в Египте умеют ценить людей по их личным заслугам, а не по происхождению.

Однако, Осии недолго пришлось говорить с жрецом; военачальника позвали к фараону.

Тронная зала, в которой царь египетский принимал своих подданных, прилегала к покоям, занимаемым царским семейством.

Это была просторная комната, показавшаяся Осии в этот день еще большей, чем когда ее наполняли отряды войск. Теперь стояли около трона некоторые придворные, несколько женщин, находящихся при царице и все они были в глубоком трауре, а напротив них приютились на полу мудрецы и советники фараона, с головами, украшенными страусовыми перьями.

Все были в траурной одежде, так как безжалостная смерть проникла и во дворец, где также нашла жертву своей алчности, о чем свидетельствовали причитания плакальщиц, раздававшиеся в покоях фараона.

Царская чета восседала на покрытом черном сиденье из золота и слоновой кости; вместо блестящей одежды, и царь и царица были одеты в темное платье, и несчастная мать сидела неподвижно, склонив голову на плечо своего царственного супруга.

Фараон также упорно смотрел вниз, опечаленный ужасною смертью сына; жезл выскользнул из его рук и лежал у него на коленях.

Царицу еле оторвали от трупа ее сына, который отдали в руки бальзамировщиков; несчастная женщина только на пороге тронной залы могла хотя несколько пересилить себя и удержать слезы. Она не смела остаться у себя, так как, согласно придворным правилам, царица должна была присутствовать на приемах большей или меньшей важности. Конечно, на этот раз она могла бы остаться у себя, но фараон приказал ей явиться и она не смела ослушаться его воли; кроме того царица также боялась и Мезу, которого евреи называли Моисеем, и Бога израильского, который так жестоко наказал ее; она страшилась, что у ней могут отнять и других детей, и знала также, что великий Рамзес, отец и предшественник ее супруга, высоко ценил ум этого чужестранца, который даже воспитывался вместе с царскими сыновьями.

О, если бы удалось только примириться с этим человеком! Но Моисей вместе со своим народом вышел из Египта; она знала его высокий ум и железную волю, и ждала Осию, сына Нуна, первого человека между евреями, думая, что военачальнику удастся сделать то, чего не могли добиться ни ее супруг, ни Руи, первый пророк и верховный жрец в стране, который вместе с тем был и верховным судьею и главным казнохранителем и последовал за двором фараона из Фив в Танис.

Прежде чем явиться в тронную залу, царица сплела венки для своего дорогого покойника; ей принесли цветы лотоса, мальвы и ивовые листья и теперь уже готовые венки лежали у ней на столике и на коленях, но бедная царица чувствовала такую слабость, что даже не могла протянуть руки, чтобы их взять.

По левую сторону фараона приютился во время торжественного приема старый верховный жрец, которому давно уже минуло девяносто лет; его лицо было покрыто морщинами и только одни глаза блестели еще умом и энергию, составляя поразительный контраст с его сгорбленною дряхлою фигурою.

Ведение государственных дел давно уже передал верховный жрец второму пророку, Баю; однако же, Руи все еще твердо держался своего места по левую руку фараона и всегда участвовал в заседаниях совета и хотя говорил мало, но высказанное им мнение всегда имело большее значение, чем речи второго пророка.

С того времени как зараза проникла в царский дворец, убеленный сединами верховный жрец не покидал фараона и, несмотря на это, Руи чувствовал себя бодрее обыкновенного. Удушливый степной ветер, причинявший вред другим людям, казалось, действовал на него благотворно, потому что в обыкновенное время дряхлый старик зяб даже под барсовой шкурой, накинутой на его плечи и спину, а теперь зной этого дня согревал старую, застоявшуюся кровь верховного жреца.

Моисей был учеником Руи и никогда еще жрецу не приходилось руководить более одаренным природою человеком, чем этот молодой еврей. Верховный жрец посвятил Моисея во все сокровенные тайны науки. Руи ожидал многого от молодого еврея для Египта и для жрецов; но когда Моисей убил египетского сторожа за то, что тот сильно отстегал одного еврея и, спасаясь от гнева фараона, скрывался в пустыне, то верховный жрец был сильно опечален этим поступком своего ученика, которого он любил как сына. Однако, Руи удалось испросить у царя помилование виновному; когда же Моисей вернулся в Египет, то верховный жрец заметил, что его питомец принадлежал всецело своим единоплеменникам, а это причинило Руи еще большее горе, чем его бегство. Будь Руи помоложе, то он возненавидел бы Моисея за то, что тот не оправдал самых лучших его надежд; но старик, читавший в сердце человека, как в открытой книге и умевший трезво судить о людях, понял, что это была его собственная ошибка, так как он должен был предвидеть присоединение Моисея к своим единоплеменникам.

Мену, еврей, получил такое же образование, какое давалось египетским жрецам, но раз он посвятил себя своему народу и поднял руку на египтян, то был уже потерян для последних и сделался истым сыном своего племени; весьма понятно, что у этого человека, с высоким умом и железною волею, нашлось много последователей.

Верховный жрец знал также то, что Моисей веровал в Единого Бога, которому поклонялись евреи; Руи понимал, что его бывший ученик станет во главе своих единоплеменников и они будут покорны ему, как овцы пастырю. И действительно, Моисей вывел евреев из ненавистной им страны, а египтяне лишились работников для возделывания полей и для сооружения гигантских построек, которыми они так хвалились. Руи этого-то и боялся.

— Где можно заставить повиноваться ласкою, следует оставить в покое меч и стрелы, — сказал верховный жрец Баю, когда тот настаивал на преследовании ушедших из Египта евреев. — У нас нет недостатка в трупах, — продолжал старец, а рабочих рук мало. Постараемся заставить их вернуться добром, а не насилием.

Эти кроткие слова пришлись по сердцу фараону, он достаточно страдал и считал более рассудительным войти безоружным в клетку льва, чем возбудить снова гнев грозного еврея.

Руи не принял совета второго пророка пойти силою на евреев, и предложил лучше послать к ним от имени фараона Осию для переговоров.

Бай остался доволен этим предложением, так как оно послужило бы ему поводом к низвержению фараона, а раз принц Синтах овладел бы престолом и евреи были бы снова водворены на своих местах, то новый царь сумел бы отомстить этому народу за причиненные египтянам беды.

Но сначала следовало настичь беглецов и Осия был самый подходящий для этого человек. И так было решено позвать Осию во дворец. Военачальник подошел к трону, упал ниц и, когда поднялся, то ему бросилось в глаза печальное лицо фараона.

Согласно обычаю страны, волосы и борода у отца, потерявшего сына-первенца, были обриты. — А когда-то они обрамляли красивое лицо фараона черною густою массою. Конечно, в продолжение двадцатилетнего, полного забот правления волосы царя заметно поседели, сам он уже не держался так прямо, как в первые годы своего царствования, а теперь его грустное лицо даже возбуждало невольное сожаление.

В продолжение царствования этого фараона, его войска мало пользовались покоем, да и сам он, вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в своем великолепном дворце в Фивах, был постоянно в походах, усмиряя восстания то на востоке, то на западе, и наконец совсем переселился в Танис, лежащий в Нижнем Египте, с целью уладить пограничные затруднения, не мало его тревожившие. Фараон Менефта был под непосредственным влиянием Руи, советы которого он принимал беспрекословно; правитель отличался бесхарактерностью и предпочитал лучше быть орудием верховного жреца, чем руководителем, лишь бы только ему воздавались наружные почести, как фараону, и за этим он всегда следил с большим вниманием.

Видя, упавшего ниц перед его троном, Осию, он милостиво приказал ему встать. Эта благосклонность царя ободрила, но вместе с тем и встревожила воина; однако, он собрал все свое мужество и стал просить фараона освободить его, Осию, от военной службы и от данной им присяги, так как этого желает его отец Нун, который приказывает сыну следовать за своим народом.

Милостиво выслушал фараон просьбу воина и когда узнал, что Осия поступает так согласно воле отца, то царь сделал знак верховному жрецу, а тот тихим, едва внятным голосом произнес:

— Сын, оставляющий почести из послушания к отцу, будет самым верным слугою «доброго бога» [льстивое название фараона]. И так, следуй приказанию Нуна. Сын солнца, властелин Верхнего и Нижнего Египта освобождает тебя от твоей присяги; но только ставит тебе через меня, раба своего, одно условие.

— Какое? — спросил Осия.

Фараон во второй раз сделал знак верховному жрецу, и так как царь снова поник головою, то Руи посмотрел своим ясным взором на Осию, и отвечал:

— То, что властелин обоих миров требует от тебя устами своего слуги, исполнить очень легко. Ты станешь опять нашим после того, как твой народ и его вожди, которые нанесли столько бедствий нашей стране, примут руку примирения, протянутую им сыном солнца, и снова возвратятся под благотворную сень его до трона. В доказательство своей милости, «добрый бог» думает их снова вернуть в нашу страну, как только они принесут Своему Богу жертву в пустыне. Понимаешь ли ты меня? Все, чем народ, среди которого ты родился, владел в нашей стране, будет теперь изменено. Постановлением нового закона думает «добрый бог» дать им свободу и новые милости; все условия будут написаны и засвидетельствованы как с нашей, так и с их стороны; это будет как бы новый договор, сила которого распространится и на их детей и внуков. Если твой народ согласится принять этот договор, тогда ничто тебе не помешает снова поступить к нам в войско.

— Возьми на себя посредничество, Осия, — сказала царица и голос ее был тих и печален, она подняла умоляющий взор на воина и продолжала: — Я страшусь гнева Мезу и нам во что бы то ни стало, а следует вернуть его дружбу. Скажи ему от меня, пусть он вспомнит те дни, когда называл маленькой Изиснеферть растения, которые та ему приносила и как он объяснял их пользу и вред мне и моей сестре, когда бывал у царевны, своей второй матери. Мы забудем все раны, нанесенные им нашим сердцам. Возьми, Осия, это поручение, не откажи нам.

— Такие слова, да еще из таких уст, — ответил Осия, — я считаю строгим приказанием и беру на себя посредничество.

Тогда верховный жрец одобрительно кивнул ему головою и воскликнул:

— Надеюсь, что этот короткий час свидания принесет нам благословение на долгое время. Но заметь только: когда помогает простое лекарство, не следует прибегать к более сильным средствам! Где наведен мост на реке, там не следует плыть через пучину.

— Да, следует избегать пучины, — повторил фараон.

Началось совещание.

Три тайных писца опустились на пол, близко у самого верховного жреца, чтобы лучше слышать его голос, а сидевшие в кружок мудрецы и советники также взялись за письменные принадлежности и замахали папирусами и трубочками или кисточками; следовало записать все, о чем обсуждалось в присутствии фараона и какие дела были решены.

В продолжении этого совещания в зале слышался только глухой гул голосов; стража стояла неподвижно на своих местах, а царская чета сидела по-прежнему грустная и печальная, жестоко убитая своим горем.

Ни фараону, ни его супруге невозможно было понять о чем тихо говорили между собою приближенные к ним лица; но, однако, те не оканчивали ни одного дела без того, чтобы не взглянуть на своего властелина, как бы испрашивая его позволения. Осия также ничего не слышал, кроме смешанного гула голосов. Когда же раздавалось громкое восклицание второго пророка, или главного мудреца, то фараон поднимал голову и повторял слова Руи:

— Если на реке наведен мост, то не следует плыть через пучину.

Эти слова вполне определяли желания царя и его супруги: Никакой борьбы! Мир с евреями и с их страшным вождем, не теряя в то же время тысяч рабочих рук удалившегося из Египта народа.

Совещание продолжалось около часу, говорили в полголоса, писцы записывали, скрипя своими трубочками;· царица сидела все в одной и той же позе, а фараон стал было волноваться и возвысил голос; он начинал опасаться, что второй пророк, ненавидевший вождя евреев и оскорбившийся тем, что тот благословил царя, поставит такие условия, которых посредник не может принять.

Правитель опять повторил ту же фразу о «реке» и о «мосте» и взглянул на главного мудреца, как бы побуждая последнего успокоить его, что все идет хорошо. Осия требовал только того, чтобы надсмотрщики за еврейскими рабочими не были бы ливийского племени, а избирались бы старейшинами евреев из среды своего народа, с утверждением египетского правительства.

Тогда фараон бросил испуганный взгляд на Бая, второго пророка и других советников; первый пожал плечами, как бы с сожалением, но между тем заявил, что вполне подчиняется мудрости фараона.

Тот наклонением головы поблагодарил своего подданного за уступчивость, так как желания этого человека нередко шли врозь с мнением царя.

После того, как глашатай прочел некоторые статьи договора, предложили Осии дать торжественную присягу, что он во всяком случае вернется в Танис и сообщит фараону, как приняли евреи эти предложения.

Предусмотрительный военачальник тогда только принял эту присягу, когда ему письменно засвидетельствовали, что к какому бы результату не привели переговоры с евреями, по приезде Осии в Танис, никто не осмелится посягнуть на его свободу, так как он с своей стороны все сделает, чтобы побудить вождей народа принять предложенные ему фараоном условия.

Наконец, правитель протянул воину руку для поцелуя и после того, как Осия прикоснулся губами к краю одежды царицы, верховный жрец Руи дал знак казнохранителю, а тот фараону, что наступило для властелина время удалиться. Фараон с облегченным сердцем вышел из тронной залы: ему казалось, что он сделал все возможное, как для собственного счастья, так и для благополучия народа.

Усталое, но все еще красивое лицо фараона, как будто повеселело, а царица, взглянув на него, также улыбнулась. На пороге залы властелин Египта тяжело вздохнул и сказал своей супруге:

— Если Осия хорошо исполнит возложенное на него поручение, то мы, конечно, перейдем через мост.

— Тогда не нужно будет плыть через пучину, — добавила царица.

— Если этому военачальнику удастся успокоить Мезу, — начал фараон, — и он убедит свой народ вернуться в Египет…

— То тогда ты примешь этого Осию — у него такой знатный вид… — в число царских родственников, — прервала его царица.

Но тут фараон в третий раз оживился и сказал с жаром:

— Как можно? Еврея? Если мы возьмем его в число «наших друзей» или сделаем его «опахальщиком», это самое высшее, чего он может достигнуть.

Чем более приближалась царская чета к своим внутренним покоям, тем яснее доносился до нее вопль плакальщиц. Это заставило царицу снова заплакать, а фараон продолжал перечислять, какие места при дворе может он предложить Осии, в случае, если его посредничество приведет к счастливому концу.

X

Осии пришлось торопиться, чтобы поскорее догнать свой народ, потому что, чем большее расстояние они пройдут, тем труднее будет уговорить Моисея и старшин колен вернуться обратно в Египет и принять условия фараона.

Во всем, что случилось сегодня утром с Осиею, он видел как бы перст Божий; вспомнилось ему и его новое имя «Иисус Навин», т. е. «тот, помощником которого есть Иегова», как послала сказать ему Мирьям. Он охотно станет носить это прозвище; хотя ему и не совсем легко было отказаться от прежнего имени, покрытого славою. Но все же помощь Божья никогда еще не была так очевидна для него, как в это утро. Въезжая во дворец, Осия думал, что, за свою смелую просьбу, он или будет лишен свободы, или казнен; но там, во дворце, так скоро порвали нити, связывающие его с войском. Затем, на него возложили поручение, показавшееся ему таким великим и прекрасным, и он готов был верить, что Бог его отцов Сам предназначил его для этого.

Осия любил Египет. Это была чудная страна. — Где могли евреи найти лучшую оседлость, как здесь? Конечно, только условия, при которых его народ жил здесь, были невыносимыми. Теперь для них предвидятся лучшие дни. Им позволят поселиться в земле Гессемской или у моря, на запад от Нила, в стране изобилующей плодородием: никто не будет иметь права принуждать их к подневольной службе, и за желающими работать на постройках, будут надзирать их же единоплеменники, а не чужестранцы.

Конечно, евреи останутся подданными фараона, это разумеется само собою; но ведь их же предки Иосиф, Ефрем и другие не страдали от владычества царя египетского.

Раз договор установится, старейшины каждого колена будут вести внутренние дела своего народа. Моисей, несмотря на возражение второго пророка, будет поставлен наместником еврейского населения, а он, Осия, вступит в должность военачальника и наберет себе войско из тех евреев, которые служили уже в египетских отрядах и не раз отличались храбростью в бегствах; военные силы евреев необходимы будут для самостоятельной защиты границ от нападения диких народов.

Но прежде чем он ушел из дворца, Бай, второй пророк сделал некоторые намеки, показавшиеся ему не вполне ясными; однако, из них видно было, что Бай обещал Осии, лишь только ведение дел из рук престарелого Руи перейдет ко второму пророку, то он назначит его, Осию, главным военачальником, которым теперь был ассириец по имени Аарсу; это скорее встревожило Осию, чем обрадовало, потому что на него налагалась тяжелая обязанность. Каждые два года восточная граница должна быть открыта для евреев, чтобы они могли выйти в пустыню для принесения жертвы Богу. На этом Моисей сильно настаивал, а между тем, согласно закону, никому не дозволялось переходить эту узкую восточную границу, застроенную укреплениями, без особого разрешения начальства.

Но все же Осия вышел из дворца очень довольный, надеясь на лучшую участь для своих единоплеменников, что же касается до него самого, то вся его будущность представлялась ему в радужном цвете. И Осия спрашивал себя, достоин ли он этой девушки, можно ли ему думать об обладании этой вдохновленною Богом пророчицы.

Однако, по возвращении Осии в лагерь, его ожидала там неприятность; он с ужасом узнал, что Ефрем тайком ушел из палатки и скрылся неизвестно куда. Скоро оказалось, что многие видели юношу, идущим по дороге в Танис; тогда Осия приказал своему верному оруженосцу отыскать в городе мальчика и сказать ему, чтобы он отправился следом за дядей в Суккот.

Затем военачальник простился со своими подчиненными и пустился в путь с одним только слугою.

Горько было воинам расставаться со своим начальником, который делил с ними все трудности боевой жизни! Многие поседевшие на службе люди проливали горькие слезы. Сам Осия не выдержал и первый раз после кончины матери, когда воины дружным криком пожелали ему счастливого пути, он отер катившиеся по его смуглым щекам слезы. Он еще никогда не был так тронут, как в то время, и все эти честные воины выросли в его мнении.

Пока Осия несколько придерживал коня, проезжая по улицам столицы и приближаясь к гавани, он задумался обо всем, с ним случившемся, а также и о странном исчезновении племянника, так что почти не обращал внимания на стоявшие на якоре корабли, на пеструю толпу судохозяев, принадлежавших ко всевозможным племенам Африки и Передней Азии, торговцев, моряков, носильщиков, воинов и придворных служителей, последовавших за фараоном из Фив в город Рамзеса — Танис.

Осия не обратил также внимания и на двух мужчин, принадлежавших к государственным чиновникам, хотя один из них был начальником стрелков и кивнул ему головою.

Оба встречные свернули в ворота храма, чтобы не попасть в столб пыли, которую все еще крутил по дороге западный ветер.

Горнехт напрасно старался обратить на себя внимание Осии, который так был погружен в свои мысли, что не замечал ничего. Тогда спутник начальника стрелков, — это был Бай, — сказал ему:

— Оставь его! Он еще успеет узнать, что сталось с его племянником.

— Как хочешь, пусть будет по-твоему, — ответил Горнехт и затем стал продолжать прерванный рассказ.

— Несчастный мальчик имел ужасный вид, — сказал он.

— Неудивительно, — прервал его пророк, — он довольно пролежал в пыли на дороге. Но что понадобилось твоему домоправителю в лагере?

— Я сказал, что вчера у мальчика была сильная лихорадка; тогда Казана уложила в корзинку вино и бальзам и послала домоправителя в лагерь.

— К мальчику или к военачальнику? — спросил с лукавою усмешкой Бай.

— К мальчику, — решительно возразил Горнехт и наморщил лоб. Затем он опомнился и продолжал, как бы извиняясь: — Ее сердце мягко, как воск, а этот еврейский мальчик… да ты вчера сам видел его. — Красивый юноша, совсем во вкусе женщин, — смеясь сказал жрец, — кто ласкает племянника, тот желает угодить и дяде.

— Вряд ли у ней было это в голове, — сурово возразил Горнехт и затем опять продолжал: — мой Хотепу нашел мальчика в бессознательном состоянии и если бы не подоспел во время, то ему бы плохо пришлось, так как пыль…

— Превратила бы его в горшечную глину. Ну а потом?

— Тогда мой домоправитель увидел что-то блестящее в пыльной куче…

— И он, конечно, не поленился нагнуться?

— Совершенно верно. Мой Хотепу нагнулся и увидел широкий золотой наручник, который носил Ефрем, и это во второй раз спасло ему жизнь.

— Самое лучшее то, что мальчик опять в наших руках.

— Я очень обрадовался, когда он открыл глаза. Затем ему стало легче и врач говорит, что эти люди живучи, как молодые коты: им все сходит с рук. Однако, у него сильная лихорадка, он все бредит на своем языке и кормилица моей дочери из всех его слов могла только расслышать имя Казаны.

— Опять замешана женщина.

— Оставь эти шутки, — рассердился Горнехт и прикусил губы. Какое может быть тут чувство: вдова и мальчик с еле пробивающимся пушком на верхней губе.

— В такие молодые годы, — продолжал неумолимый жрец, — вполне расцветшие розы скорее притягивают к себе молодых жучков, чем бутоны, и в данном случае — прибавил он более серьезным тоном — это превосходно! Мы поймали в сети племянника Осии и от тебя будет зависеть не выпускать его.

— Ты думаешь, — воскликнул воин, — что мы должны ограничить его свободу?

— Именно.

— Ты придаешь большую цену его дяде?

— Конечно! Но государство для меня дороже.

— Этот мальчик…

— Мы имеем в нем прекрасного заложника. Меч Осии был для нас очень полезен, но если рука, владевшая им будет подчинена влиянию того, могущество которого нам хорошо известно…

— Ты говоришь о еврее Мезу?

— Тогда Осия нанесет нам такие тяжелые раны, которые еще никогда не приходилось нам получать от наших врагов.

— Однако, я несколько раз слышал из твоих же уст, что он не способен изменить присяге.

— Я этого и не отрицаю; он даже доказал это сегодня на деле. Но для того, чтобы освободиться от данной клятвы, он сунул голову в пасть крокодила. Но если действительно сын Нуна настоящий лев, то в Мезу он найдет верного союзника. А это заклятый враг Египта, и при одной мысли о нем у меня поднимается вся желчь.

— До нас все еще доносятся крики несчастных матерей и отцов, потерявших своих первенцев и этого уже достаточно, чтобы ненавидеть Мезу.

— А наш фараон забывает о мести и посылает к нему Осию.

— Ведь это, кажется, с твоего согласия?

— Совершенно верно, — ответил жрец с насмешливой улыбкой, — мы ведь послали его, чтобы он построил мост. Ох, уж этот мост! Высохший мозг старика предлагает соорудить его, а фараон хватается за эту мысль, лишь бы только не плыть через пучину; он забыл о мести. Что ж, пусть Осия попробует! И если он вернется к нам с победою, то я пожелаю ему всякого благополучия; но раз только этот человек будет на нашем берегу, то мы, храбрые египтяне, постараемся сломать столбы под ногами вождей его народа.

— Конечно, только нашего военачальника мы также потеряем вместе с его единоплеменниками, если с ними случится то, чего они заслуживают.

— Пусть это так кажется тебе.

— Но ведь ты умнее меня.

— В данном случае ты заблуждаешься.

— Но что же мне делать?

— Как член военного совета, ты обязан выразить и свое мнение, а я считаю долгом указать тебе, куда поведет этот путь, по которому ты следовал за нами с завязанными глазами. Так слушай меня и соображай: когда в совете дойдет очередь до тебя… Верховный жрец Рун стар…

— И ты принял на себя половину его дел.

— Желал бы я, чтобы с него сняли и все дела! Не за себя я хлопочу, нет! Но я желаю благоденствия моей стране. У нас вкоренился обычай считать мудростью все, что исходит из уст старика и между членами совета найдется очень мало людей, которые бы с ним не соглашались; вот потому все и идет у нас кое-как, благодаря его неумелому управлению.

— Так ты желаешь знать мое мнение? — воскликнул Горнехт. — Я не задумаюсь отдать все, лишь бы низвергнуть…

Жрец закрыл ему рукою рот и посоветовал быть осторожнее, потом пододвинулся к нему и тихо сказал:

— Меня ждут во дворце, итак, выслушай меня еще: если Осии удастся дело примирения, то его народ вернется — виновные и невиновные. К новым мы должны причислить все колено нашего военачальника, называемое ефремовым, начиная от старого Нуна до мальчика в твоем доме.

— Мы должны пощадить их, но ведь Мезу также еврей, что мы ему сделаем?

— Подобные дела не обсуждаются на улице и нет ничего легче, как посеять вражду между двумя мужчинами, которым случится властвовать в одном и том же кругу действий. Я позабочусь о том, чтобы Осия одержал верх; тогда должен фараон, будет ли он называться Менефта или, — тут он еще понизил голос — или Синтах, все равно; фараон, говорю я, должен дать ему самую высокую должность и он этого заслуживает, потому что хорошо поймет, какую пользу мы желаем извлечь из его действий. Существует, Горнехт, такое блюдо, от которого никто не отказывается, раз он его попробовал.

— Блюдо?

— Я подразумеваю тут могущество, сильное могущество. Наместник целой области, начальник всех войск вместо Аарсу, он поостережется порвать с нами связь. Я знаю его. Если удастся уверить его, что Мезу был неправ перед ним, — а этот честолюбец наверно даст повод к неудовольствию Осии и мы убедим его, что по закону следует наказать волшебника и наиболее худших людей из его народа, то Осия допустит это и еще выскажет нам свое одобрение.

— А если дело примирения не удастся?

— Тогда все же Осия вернется обратно, так как он не изменит клятве. Но в том случае, если Мезу, которому все будет доверено, удержит силою нашего военачальника, то мальчик нам будет очень полезен. Осия любит племянника, еврейский народ вообще дорожит жизнью, а мальчик принадлежит к знатному роду. Фараон должен во всяком случае пригрозить Ефрему, а мы будем защищать его, тогда его дядя снова завяжет с нами сношения и присоединится к нам, разгневавшим фараона.

— Превосходно!

— А самое верное средство прийти к цели, — это заключить еще другой союз. — Прошу тебя только быть спокойным. — Твой товарищ по оружию, мой спаситель жизни, храбрейший человек во всем войске, который со временем достигнет самых высоких почестей, должен сделаться мужем твоей дочери. Казана любит его, я знаю это от моей домоправительницы.

Горнехт опять сдвинул брови; он видел, что ему нельзя противиться более назвать зятем человека, происхождение которого ему не нравится, хотя он лично и ценит его по достоинству. Все же начальник стрелков не мог удержаться, чтобы не произнести проклятия, хотя и очень тихим голосом. Однако ответ его звучал спокойнее и разумнее, чем этого ожидал жрец.

— Какой злой дух овладел Казаною, что она питает такое влечение к чужеземцу? Откуда она взяла эту волю? Но Осия даже и не сватался за нее! Ни ты, ни кто другой не могут заставить меня отдать мою дочь человеку, который, считаясь нашим другом, даже не выбрал времени зайти к мам в дом! Попридержать мальчика — другое дело; я беру это на себя.

Глубокое, чистое, украшенное мириадами звезд небо возвышалось над плоским ландшафтом восточной дельты и городом Суккотом, который египтяне называли местопребыванием бога Тума или Пифона.

Мартовская ночь клонилась к концу, беловатые пары носились над каналом, вырытым еврейскими рабочими и перерезывавшим равнину, орошая расстилавшиеся по его берегам обширные луга, которые терялись в бесконечной дали.

На востоке и на юге небо было покрыто густым туманом, поднимавшимся из больших озер и из маленького заливчика, врезавшегося далеко в землю. Степной ветер, дувший днем очень сильно, несколько унялся к ночи; чувствовалась прохлада, предшествующая и в Египте восхождению солнца.

Кому случалось быть прежде в этом пограничном местечке с его пастушечьими палатками, хижинами и небольшим количеством более или менее сносных домов, тот, конечно, не узнал бы его в эту ночь.

Даже единственное замечательное строение местечка, за исключением храма бога солнца Тума, большой укрепленный амбар для запасов, представлял в эту ночь какой-то странный вид, Хотя его длинные белые стены выдавались, как и всегда, в темноте ночи, но, обыкновенно, в этот час в местечке все спало тихо и спокойно, тогда как в эту ночь заметно было необыкновенное оживление. Этот амбар служил также укреплением для отражения разбойничьих нападений шазушаров [бедуины, потревоженные в Египте и направлявшиеся в Азию, чтобы кочевать по пустыням], обходивших защищенные границы сухим путем; за неразрушимыми стенами этого здания находился египетский отряд, который мог устоять против значительной военной силы.

Сегодня же это имело вид, точно тут хозяйничали дети пустыни; но все эти женщины и мужчины, суетившиеся у стен и на самих стенах гигантского здания, были не шазушары, а евреи. С громкими криками таскали они пшеницу, рожь, ячмень и вообще все припасы, находившиеся в амбаре; они начали свое дело еще до захождения солнца и складывали награбленное в мешки, чашки, кружки, чаны, одним словом, кто во что мог.

Наиболее знатные не участвовали в этом грабеже, однако, тут немало видно было и детей, которые просто пригоршнями таскали припасы из амбара. Иные же дети и женщины с факелами освещали отделения амбара, чтобы их единоплеменникам удобнее было грабить. Кроме того, перед тяжелыми замкнутыми воротами, пригодными для любой крепости, ярко горели смоленые факелы и в разливаемой ими полосе света ходили взад и вперед вооруженные пастухи. Если же изнутри бросали каменья или слышались ругательства на египетском языке, то стоявшие вне здания евреи отвечали насмешками и бранью.

В день праздника жатвы, во время первой вечерней стражи появились в Суккоте евреи из столицы и объявили своим единоплеменникам, — число которых в двадцать раз превышало численность живших там египтян, — что они ночью оставляют Танис и что евреи, живущие в Суккоте, должны также готовиться в путь.

Тогда между евреями началось ликование, что они в ночь новолуния, после весеннего равноденствия, когда начинается праздник жатвы, должны также, как и их единоплеменники из Таниса, города Рамзеса, собраться каждая семья в своем доме для торжественного ужина. Кроме того, им приказано было передать от имени старейшин племен, что для них настал день освобождения и Господь Бог поведет их в землю обетованную.

Как в Танисе, так и здесь нашлось много малодушных и боязливых людей, отделившихся от своих единоплеменников; они все попрятались куда попало, лишь бы только остаться на своем месте. Как в Танисе Аарон и Нун уговаривали маловерных, точно так и здесь Елеазар, сын первого и знатнейшего старейшины еврейского племени, Гур и Нагезон старались усовещивать тех, которые не решались оставить Египет.

Мирьям же, сестра Моисея, ходила из дома в дом и своею пламенною речью вливала надежду в сердца людей, говоря, что на следующий день с первыми лучами солнца начнется новая жизнь счастья и блаженства не только для них, но и для их детей, внуков и всего потомства.

Немного нашлось людей, которых не тронули речи пророчицы. Действительно, в Мирьям было что-то величественное; когда она говорила, ее большие черные глаза всегда блестели при этом таким дивным огнем, что невозможно было противиться их взгляду: он покорял себе все сердца.

После торжественного ужина, члены каждого семейства отошли ко сну, полные надежд на скорое освобождение. Но следующий день совершенно изменил настроение духа евреев; казалось, что ветер вместе с пылью, которую гнал перед собою, унес и их мужество. Их сердцами снова овладел страх пуститься в неведомый путь; многие уже взявшиеся было за посох с полным доверием к счастливому будущему, стали снова плакать и корить свою судьбу, жалуясь, что принуждены оставить домр отцов, сады и жатву; на половину уже собранную.

От внимания египетских воинов не укрылось то обстоятельство, что между евреями происходит некоторое волнение, но они приписали это празднику жатвы. Египтянам было известно, что Моисей ведет свой народ в пустыню для принесения жертвы Богу и потому начальник отряда попросил у власти подкрепления. Однако, когда поднялся сильный ветер и наступил нестерпимый зной, многие из наиболее трусливых не решались пуститься в дальнюю дорогу и идти по песчаной, пыльной пустыне в такой зной. Один еврейский торговец проник в укрепление египетского отряда, требуя от начальника воспрепятствовать его единоплеменникам идти на верную гибель.

Дошло до того, что даже некоторые из старейшин еврейского народа начинали роптать. Азария и Михаил вместе с их сыновьями завидовали власти Моисея и Аарона, ходили из дома в дом и уговаривали евреев, прежде чем решиться на выступление, созвать на совет старейшин и попробовать начать переговоры с Египтянами.

Пока эти недовольные с большим успехом собирали себе сторонников, а торговец-изменник отыскивал начальника отряда, прибыли еще два вестника, сообщив, что выступившие из Таниса евреи, между полуночью и рассветом прибудут в Суккот.

Вестники прибежали еле переводя дух и почти не в состоянии были говорить; старший из них, изнемогая от усталости, упал на пороге дома Амминадава, где имела пристанище и Мирьям. Изнеможенным людям дали выпить вина и прохладительного, пока тот, который был немного крепче, мог говорить. Он начал, хотя хриплым, но уверенным голосом рассказывать, как все произошло при выступлении народа еврейского из Египта и как Бог отцов их наполнил надеждою и мужеством сердца самых малодушных и трусливых.

Мирьям, с блестящими от воодушевления глазами, следила за речью вестника, в конце которой она накинула на голову покрывало и приказала слугам, столпившимся около вестника, собрать весь народ под сикомору; широкие ветви этого тысячелетнего дерева представляли хорошую тень от жгучих лучей солнца.

Хотя ветер не прекращался, но уже и не производил более такого удручающего действия на людей, как прежде; радостная весть придала им мужества и энергии. Когда несколько сот человек собралось у сикоморы, Мирьям взяла за руку Елеазара, сына своего брата Аарона, и стала на скамью, прислоненную к громадному стволу дерева; пророчица в экстазе подняла глаза и руки к небу и вознесла горячую молитву Богу. Затем она предоставила вестнику рассказать еще раз о всем случившемся в Тайнее. Когда же он объявил, что евреи через несколько часов уже будут в Суккоте, в толпе раздались радостные крики. Елеазар также стал говорить о всех благодеяниях Божиих, сделанных еврейскому народу и обещанных для его потомства.

Как утренняя роса освежает поблекшую траву, так каждое слово Елеазара успокаивало сердца людей. По окончании его речи опять послышались в толпе радостные крики и мужество снова овладело всеми. Азария и Михаил замолкли и все недовольные угомонились. Однако, один из евреев, служивший в египетском отряде, пробрался к своим единоплеменникам и известил их, что узнал от изменника о скором выступлении евреев из Египта; тогда Елеазар, Нагезон, Гур и другие старейшины стали совещаться; затем они собрали вокруг себя всех бывших в толпе пастухов и стали уговаривать показать на деле их храбрость и мужество и бороться, призывая на помощь Бога отцов их. Недостатка в оружии у них не было, так как пастухам нередко приходилось защищать скот от нападения диких зверей. Скоро под начальством Гура собралась толпа вооруженных людей, напала на египетских надзорщиков и освободила всех еврейских рабочих. При этом освобожденные обнимали пастухов и благодарили за помощь. Время от времени среди евреев раздавались крики: «Они идут! Долой притеснителей! Господь Бог будет нашим вождем!» Мало-помалу к небольшой кучке пастухов присоединились еще громадные толпы народа; Гур повел их тогда на египетских воинов, которых было значительно меньше евреев.

Египетские воины встретили бунтовщиков градом стрел, а пастухи ответили им брошенными сильными руками из пращей камнями, которые, достигнув первых рядов, положили много людей на месте; остальные египтяне спрятались за крепкими стенами и замкнутыми воротами. Начальнику отряда показалось число евреев несметным и он решил держаться в своей засаде, пока не получит подкрепления.

Однако, Гур не был доволен первым успехом; лишь только какой-либо египтянин показывался на стене, как на него направлялись сотни пращей и несколько камней попадали ему в голову. Затем, по приказанию Нагезона, подставили к защищаемому зданию лестницы и амбар скоро достался в руки евреев, хотя в самом укреплении еще держались египтяне.

В это время степной ветер утих. Разъяренная толпа нападающих успела уже принести к воротам соломы и щепок и хотела было поджечь здание, чтобы уничтожить египтян, но Гур, Нагезон и другие благоразумные старейшины не допустили подобного злодейства. Конечно, нелегко было уговорить разъяренных рабочих от поджога, но старейшины заявили им, что если загорится укрепление, то огонь истребит запасы, которые могут пригодиться евреям во время пути. Тогда-то и началось опустошение амбара; припасами навьючивались животные, которые должны были следовать за евреями.

При свете факелов евреи быстро опустошили амбар и готовились к новому пиру; многие из них стали пить из бочек и кувшинов хранившееся там вино. Однако, вождям удалось уговорить народ сохранить большую часть добычи на черный день, так что напившихся до пьяна было мало. Наконец, Елеазар еще раз выступил перед народом и стал им рассказывать об обетованной земле; женщины и дети с большим вниманием слушали его и затем раздалась хвалебная песнь, которую сложила Мирьям.

Как в Танисе, так и в Суккоте благочестивое настроение овладело сердцами людей и семьдесят еврейских мужчин и женщин, спрятавшихся в храме Тума, заслыша хвалебную песнь, вышли также к народу и совершенно забыли о том, что боялись оставить Египет; они, как и все прочие, стали собираться в дорогу, веруя, что Бог отцов их поможет им совершить этот дальний путь и поселиться в земле обетованной.

Когда звезды стали меркнуть на небе, многие из евреев отправились по дороге в Танис навстречу к своим единоплеменникам. Другие же занимались приготовлением носилок для старых и слабых, пастухи сгоняли скот, одним словом, все готовились к выступлению.

А во время последнего ужина во всех семьях был на столе зажаренный ягненок; из окон всех домов и палаток виднелся свет и веселые, исполненные радости и надежды лица.

XII

На крыше одного из самых больших домов в Суккоте собрались на рассвете многие евреи, желавшие приветствовать своих единоплеменников, идущих из Таниса, которые должны были сделать здесь привал.

Но прежде чем прибыл еврейский народ из Таниса, в Суккот явился вестник и остановился в доме Амминадова; это большое здание, состоящее из двух отдельных домов, из которых один был отдан сыну владельца, Нагезону, с его семейством, в другом же, более обширном, кроме престарелого хозяина дома и его жены, зятя Аарона с женою, детьми и внуками, жила еще и Мирьям. Старый домовладелец, перенесший все обязанности, связанные с его положением, на своего сына Нагезона, встречал всех вестников из Таниса с распростертыми объятиями и прислушивался к их рассказам с глазами полными слез. Он и его престарелая жена поместились в удобных сиденьях, на которых их должны были нести за народом.

Старушка, слушая рассказы вестников о блестящей участи, ожидающей народ, всякий раз искала глазами взор мужа и тихо говорила: «Это все Моисей!» Она придавала большое значение брату мужа своей дочери, и ей приятно было, что теперь приводится в исполнение все то, о чем он предсказывал им заранее. Также старики смотрели с гордостью и на своего зятя Аарона, но только Елеазара, своего внука, они любили больше всех и думали видеть в нем со временем второго Моисея. В Мирьям они нашли также много хорошего и старикам было очень приятно, что эта боговдохновенная женщина поселилась в их доме.

За хозяйством Амминадава смотрела его старшая дочь Элизева, жена Аарона. Старики же в особенности были благодарны Мирьям за ее заботы о их внучке Мильхе, дочери Аарона и Элизевы; эта Мильха, вследствие ужасного несчастия, из веселого ребенка стала печальною, не знающею никаких радостей женщиною.

Несколько дней спустя после свадьбы Мильхи с любимым человеком, последний вздумал поднять руку на египетского сборщика податей, который отнял от него стадо быков для «властелина обоих миров», когда фараон проезжал через Суккот на восток. Виновный, как государственный преступник, был отведен в тюрьму, а всем известно, что там осужденные подвергались страшным наказаниям. Согласно египетским законам, такому же наказанию подвергалась жена и все родственники осужденного и только благодаря влиянию Нуна, отца Осии, семья Амминадава была избавлена от тюрьмы. Мильха стала с тех пор хилеть и хворать и только одна Мирьям умела несколько развлекать ее. Несчастная привязалась к пророчице всею душою и постоянно сопровождала ее, когда та ходила по хижинам навещать больных, носила им лекарства, так как выучилась врачебному искусству, а неимущим раздавала милостыню.

Последние гонцы, заставшие Амминадава и его жену на крыше, описывали им в мрачных красках все затруднения, возникшие при приготовлении евреев к выступлению, и если кто-либо из присутствующих начинал жаловаться, то старик утешал их, напоминая о благости и всемогуществе Божием. В то время, как вестники приходили и уходили, Мирьям постоянно находилась около стариков, а Елизева и ее служанка угощали усталых пришельцев.

Много перебывало гонцов из Таниса, а Осии с ними не было; Мирьям поникла головою, но не решалась ничего спросить; тогда Мильха, не отходившая от пророчицы, посмотрела на нее умоляющим взором и шепнула ей имя Рувима, своего несчастного мужа. Мирьям поцеловала в лоб Мильху и тотчас принялась расспрашивать гонцов об осужденном. Оказалось, что Рувим был послан работать в синайских рудниках. Луч надежды блеснул в сердце несчастной женщины: евреи должны были проходить мимо Синая и, быть может, им удастся освободить своего единоплеменника.

Но, вот послышался глухой шум, к Суккоту приближалось громадное полчище; затем стал слышен скрип телег, блеяние овец, и смешанный гул голосов; масса народа двигалась вперед, приближаясь к местечку: эту-то массу внук астролога на башне храма и принял за змею из преисподней, а потом за души мертвецов.

Да и теперь, на рассвете, можно было принять за призраков эти двигающиеся фигуры; вся толпа была покрыта беловато-серым пыльным столбом, поднимающимся до самой лазури небесной, так что за ним нельзя было различить ни одного образа человеческого, а видно было только, что в этой сплошной массе все двигаются дальше, вперед. Только изредка блеснет на солнце острие копья или медный котел, или явственно донесется до слуха крик человеческого голоса.

Прошло еще несколько времени; но вот уже телеги передних рядов достигли двора Аммииадава; перед воротами расстилался обширный луг.

Раздался голос команды, толпа мгновенно остановилась, потом заколыхалась и, подобно горному озеру во время весеннего половодья, когда оно выходит из берегов, образуя ручейки и речки, — эта толпа стала дробиться на небольшие кучки, которые расположились на орошенном утреннею росою лугу; на тех местах, где отдыхали люди и скот, подымались облака пыли и скрывали все от взоров.

По дороге долго еще носилась пыль, но на лугу она мало-помалу улеглась, так что, при лучах восходящего солнца, можно было различить фигуры мужчин, женщин, детей, быков и ослов, овец и коз, а вскоре на лугу, перед домами Амминадава стали появляться палатки и загородки для стад; вколачивались столбы, на них укреплялись навесы для защиты от солнечных лучей, коровы привязывались на веревках; быков и овец вели на водопой и, наконец, потянулся, с кувшинами на головах, целый ряд женщин, идущих за водою к колодцу, что был за домом Амминадава, или к ближнему протоку.

Прошел почти целый час, пока вся масса народа достигла места, назначенного для привала; Амминадав с кровли своего дома следил за приближающимися единоплеменниками, но так как старик не обладал зоркими глазами, то Мирьям рассказывала ему обо всем, что происходило внизу; — но впрочем, нет, — не обо всем она могла сообщить ему: внизу делалось иногда то, от чего она отвернулась бы с удовольствием; рассказывать же об этом старику она не хотела, не желая омрачать его светлых надежд.

Мирьям, как мы уже сказали, обладала даром видеть незримое для прочих и слышать то, что не достигало до слуха других. Так, те слова, которые она послала передать Осии, ей были сказаны незримыми устами, когда она сидела под сикоморою и думала о человеке, которого любила с самого детства — и вот точно так же и теперь, когда она между полуночью и рассветом опять сидела под старым деревом и от утомления заснула, то слышала во сне тот же голос; но, когда проснулась, забыла, о чем именно говорил этот голос, знала только, что он звучал грустно и уныло.

Правда, это предостережение, хотя и было как-то неясно, но все же оно ее крайне напугало, а крик, доносившийся со стороны луга, не был криком радости, он скорее походил на боевой призыв разъяренных необузданных людей, которые с враждебными намерениями явились сюда, а вовсе не для того, чтобы отдохнуть и напоить скот.

Гнев, разочарование, отчаяние звучали в этом возгласе и, когда Мирьям стала пристальнее всматриваться в то место, откуда слышался этот крик, то увидела положенный на куске полотна от палатки, труп женщины, который несли рабочие, и бледного умирающего новорожденного; малютку держал на руках полунагой мужчина, его отец, и грозил кулаком свободною левою рукою в ту сторону, где стояли братья Мирьям. Вскоре она увидела, как какой-то седой бородач, сгорбленный от непосильных трудов, поднял руку на Моисея и хотел было ударить его, но близ стоявшие люди повалили его самого на землю.

Тогда Мирьям больше не выдержала и поспешила в лагерь, тяжело дыша от волнения. Мильха последовала за нею; попадавшиеся обеим женщинам по пути жители Суккота почтительно кланялись; но те, которые их не знали, также давали им дорогу, потому что высокая, полная достоинства фигура пророчицы внушала всем невольное уважение к ней, а те, к которым она обращалась с вопросами, отвечали ей без всяких отговорок.

Мирьям, действительно, пришлось узнать ужасные, потрясающие душу новости; евреи выступили из Таниса весьма охотно, с полной надеждой на счастливую будущность, но на второй день они опять упали духом и тоска снова вселилась в их малодушные сердца. Степной ветер имел дурное влияние даже на здоровых людей; жена рабочего и ее новорожденный, точно так же, как и другие родильницы, вследствие пыли и сильного зноя, заболели лихорадкой, затем ей указали на несших покойников людей, которые приближались к еврейскому кладбищу в Суккоте. Умирали не только женщины и дети или слабые, которых уносили больными, чтобы не оставлять в Египте, но не выдерживали и крепкие мужчины, бывшие с утра еще совершенно здоровыми, но теперь, вследствие полной беззаботности, они плелись под жгучими лучами солнца, глотая пыль, и к вечеру заболевали.

В одной из палаток, где несчастную родильницу мучила сильная лихорадка, Мирьям попросила Мильху принести ящик с лекарствами; молодая женщина с удовольствием исполнила возложенное на нее поручение; дорогою, пробираясь в толпе, она стала расспрашивать о своем муже, но никто не мог ей сказать ничего положительного. Мирьям же узнала от Нуна, что, оставленный в Египте, его вольноотпущенник, Элиав сообщил своему бывшему господину о желании Осии следовать за своим народом. Она также узнала, что раненый Ефрем нашел пристанище в палатке своего дяди.

Уж не сильно ли заболел мальчик? Что же другое могло задержать Осию в Египте? Эти вопросы причиняли большое беспокойство Мирьям, но она не падала духом, а сама утешала других и подавала помощь больным. Старый Нун ласково приветствовал пророчицу и это доставило ей большую радость; он привлек Мирьям к себе и отечески поцеловал ее в лоб, а она сообщила ему, что его сын с той поры будет называться «Иисусом Навином» и сделается вождем народа.

Однако, нелегко было Мирьям справляться с этим невежественным народом. Женщины еще слушали ее слова утешения, и те, которые были больны, принимали из ее рук лекарство, но мужчины, большая часть которых выросла под палками надзорщкков, не знали ни стыда, ни совести. Они положительно одичали, как по внешности, так и в нравственном отношении. Когда они узнали, кто такая Мирьям, то осыпали ее упреками, говоря, что ее братья увлекли их и, вырвав из довольно сносного положения в Египте, теперь повергли их в самое ужасное состояние; пророчица, слыша проклятия и брань и глядя на эти обросшие курчавые головы и страшные черные глаза, невольно содрогнулась. Однако, ей удалось пересилить свой страх и она отошла от этих людей, не имевших уважения даже к женщине.

Теперь она хорошо поняла, что означало предостережение, сказанное ей таинственным голосом, когда она спала под сикоморой, и у одра молодой, умирающей матери она подняла руки к небу и стала молиться, прося помощи у Всевышнего, чтобы Он послал ей силу для борьбы с малодушием и упорством этих людей, которые сами себя губят. Они не понимали, что для них наступил час освобождения и что Бог ведет их к счастливой цели.

Между тем лекарства Мирьям помогли больной и пророчица, исполненная надежды на Бога, вышла из палатки, желая отыскать своих братьев.

В стане евреев мало что изменилось и опять ей пришлось видеть такие вещи, которые приводили ее в ужас, и она даже пожалела, что взяла Мильху с собою.

Некоторые из бывших рабочих вздумали украсть у других несколько штук скота и съестные припасы, но были пойманы и повешены на пальме, а вороны, следившие за еврейским полчищем, слетелись на добычу.

Никто не знал, кто был судьею и исполнителем приговора, но хозяева украденного, принимавшие участие в этом деле, находили, что с виновными было поступлено совершенно справедливо.

Быстро шла Мирьям, увлекая за собою дрожащую молодую женщину и передала Мильху ее дяде Нагезону, чтобы тот отвел ее домой. Этот последний только что расстался с человеком, считавшимся, также как и он сам, вождем колена Иудина. То был Гур, который во главе пастухов сделал первое нападение на египетский отряд; старик с гордостью подвел к Мирьям своего сына и внука, оба последние состояли золотых дел мастерами в Мемфисе и находились на службе у фараона. Сын Гура был очень искусным мастером, его прозвали Ури, что означало по-египетски — великий, а его сына — Бецалеелем, потому что он, хотя едва вышел из юношеского возраста, но со временем мог превзойти в искусстве своего отца.

Гур совершенно справедливо гордился своим сыном и внуком, потому что оба они, несмотря на блестящую будущность, предстоявшую им в Египте, оставили в Мемфисе все, что им было дорого, и последовали за посланным отца, желая присоединиться к своим единоплеменникам и разделить с ними их неизвестную судьбу.

Мирьям горячо приветствовала новоприбывших; эти люди, как представители трех поколений, действительно внушали к себе полное уважение всякого здравомыслящего человека.

Дед уже доживал шестой десяток и в его волосах, бывших когда-то черными, как смоль, давно показалась заметная седина, но он держался прямо, а правильные черты его лица выражали непоколебимую энергию и решительность, вследствие которой и сын и внук не осмеливались никогда ослушаться его воли.

Ури также был еще красивый и стройный мужчина, а Бецалеель — миловидный юноша с таким же решительным выражением лица, как у деда. Новоприбывшие, поговорив с Мирьям, отправились к своему прадеду Халеву. Пророчица от души пожелала им всякого благополучия, хорошо зная, что эти люди принадлежат к лучшим друзьям ее братьев.

Гур взял Мирьям за руку и воскликнул:

— Да, они добры и послушны. Господь хранит их и удостоил меня дождаться этого радостного дня. Теперь от тебя одной зависит довершить мое счастье. Ты, вероятно, заметила, что я давно следил за тобою и оценил тебя по достоинству. Я работаю для народа как мужчина, а ты, как женщина, и поэтому мы связаны с тобою тесным союзом. Но этого мало; я желал бы еще теснее закрепить его; по так как твоих родителей уже нет на свете и я не могу предложить им за тебя выкуп, то я обращаюсь прямо к тебе. Прежде чем ты мне ответишь «да» или «нет», скажу тебе, что мой сын и внук с радостью признают тебя, как главу нашего дома, если ты и твои братья позволят мне явиться к тебе в качестве жениха.

Это сватовство крайне поразило Мирьям. Она уважала этого человека, но была далеко от мысли сделаться его женою.

Мирьям ждала другого и тосковала по нем, но все-же ей не хотелось огорчать Гура. Несколько минут она стояла безмолвно, затем грустно покачала головою.

Но этот энергичный человек, старейшина своего колена, не мог так легко отказаться от намеченной им цели, — немой отказ девушки не испугал его и он снова заговорил:

— Не разрушай в одно мгновение то, о чем я обдумывал целый год! Быть может, тебя пугают мои годы?

Мирьям снова покачала головою, а Гур продолжал:

— Именно я этого-то и боялся; но быть может тебя смущают седые волосы жениха? О моей преданности я распространяться не стану; в мои годы сватаются за женщину только тогда, когда к тому настоятельно принуждает сердце. Я с гордостью введу тебя в мой дом и буду твоим защитником и покровителем. В такое смутное время, как теперь, тебе, женщине опасно оставаться одной без покровителя. Взгляни на пальму, где висят эти несчастные; неизвестно, кто был их судьей! Да, в настоящее время никто не может ручаться за свою жизнь. Твои родители умерли. Правда, у тебя есть братья, которые могли бы защитить тебя, но раз народ поднимется на них с каменьями, то погибнешь также и ты.

— А если я буду твоею женою, то и тебя убьют вместе со мною, — возразила Мирьям, сдвинув свои густые брови.

— Это уж мое дело, — сказал Гур. — Судьба моя в руках Божиих; моя вера также непоколебима, как и твоя; притом, за меня стоит все колено Иудино, которое пойдет за мною и за Нагезоном, как стадо за пастухом. Старый Нун и все колено Ефремово также не допустят нашей гибели. Но я, конечно, больше всего надеюсь на милосердие Божие и думаю, что он даст мне дождаться того радостного дня, когда народ еврейский вступить в землю обетованную.

Мирьям спокойно и без страха пристально посмотрела в строгие глаза Гура и ответила, положив ему руку на плечо.

— Это были слова, достойные великого мужа, мне всегда приятно было их слышать; но сделаться твоею женою я не могу.

— Не можешь?

— Нет, не могу.

— Жестокий приговор! Но я должен им удовольствоваться, — заметил он и грустно поник головою.

Мирьям продолжала:

— Нет, Гур, ты имеешь полное право узнать о причине моего отказа, а так как я питаю к тебе искреннее уважение, то и расскажу всю правду. Другой человек из нашего народа овладел моим сердцем. Мы встретились с ним в первый раз, когда я еще была ребенком. Подобно твоему сыну и внуку, он состоит на службе у Египтян; его призвал Господь Бог к Своему народу, а отец его велел ему также присоединиться к нам. И он повиновался ему и, как только вернется сюда, я сделаюсь его женой, если это будет угодно Богу, которому я служу и от Которого видела столько милостей. О тебе же я всегда буду вспоминать с благодарностью.

В это время глаза пророчицы блестели от внутреннего волнения, а голос ее дрожал.

Гур постоял несколько времени молча и затем спросил:

— А если человек, которого ты ждешь, — я не спрашиваю его имени, — останется глух к посланному ему извещению, если он не откликнется на призыв отца следовать за народом и делить его судьбу, полную всяких случайностей?

— Этого никогда не случится! — воскликнула Мирьям, а между тем она вся содрогнулась при одном предположении об этом.

Гур между тем воскликнул:

— На свете нет ничего невозможного. А если все случится не так, как ты ожидаешь и Господь Бог не допустит, чтобы исполнилось твое желание, начавшее с детства волновать твое сердце?

— Тогда Тот, Который вел меня до сих пор по жизненному пути, укажет мне — как действовать.

— Хорошо, — сказал Гур, — если человек, которого избрало твое сердце, достоин тебя и Господь благословит ваш союз, то я без всякой зависти порадуюсь твоему счастью. А если дела примут другой оборот и тебе сучится надобность в защите, то я всегда буду готов помочь тебе. Палатка и сердце Гура постоянно останутся для тебя открытыми.

С этими словами он поклонился ей и ушел, а Мирьям еще долго смотрела в след удалявшемуся от нее Гуру.

Тихо и задумчиво пошла затем Мирьям к дому своих друзей, но у дороги, ведшей в Танис, она остановилась и долго смотрела на север? Пыль улеглась и дорога виднелась на далеком расстоянии, но тот, кто должен был вернуться к своему народу и к ней, не показывался вдали. Девушка тяжело вздохнула и с поникшею головою пошла дальше, но вот у сикоморы она услышала звавший ее голос Моисея.

XIII

Пламенные речи Аарона и Елеазара несколько успокоили народ, который снова стал надеяться на милость Бога своих отцов. Евреи, которым удалось спокойно отдохнуть, вытянув свои усталые члены, или подкрепить себя пищею и питьем, снова пришли в себя и стали по-прежнему уповать на милость Божию. Бывшие рабочие на египетских постройках также угомонились: им было объяснено, что без воли Божией, смягчившей сердце фараона, который отпустил их, никогда не удалось бы им избавиться от их ужасной, полной лишений жизни в Египте. Кроме того, на народ немало подействовало и то, что из запасного амбара было принесено много припасов, которых должно хватить для их продовольствия на весьма продолжительный срок. Однако, несмотря на все это, нашлись еще недовольные, неизвестно кем подстрекаемые люди, которые предлагали друг другу вопросы: — не лучше ли будет вернуться обратно в Египет и положиться на милость фараона.

Мирьям присоединилась к братьям и делила вместе с ними все тяжелые заботы, выпавшие на их долю. Да, действительно, трудно было справиться с народом, уже во время короткого перехода под степным ветром потерял так скоро мужество и упал духом. При первой же неудаче он выказал нетерпение и малодушие и свою крайнюю необдуманность. Когда во время незадолго до восхождения солнца, евреи были созваны к молитве, то некоторые из них повертывались лицом к солнцу, показывавшемуся с востока, иные вынимали захваченные с собою изображения идолов, наконец, третьи с благоговением взирали на растущую на дороге акацию, считавшуюся в некоторых египетских округах священным деревом. И что они знали о Боге, повелевшем им оставить Египет? Они и теперь все еще сомневались в общении Божием, хотя еще до сих пор не подверглись никакой опасности. Моисею хотелось, взяв своих единоплеменников из Суккота, направиться по прямой дороге, ведущей в Палестину, но ему пришлось отказаться от этого плана и подумать о другом.

Для того, чтобы достигнуть большой дороги из Африки в Азию, нужно было перейти перешеек, скорее отделявший, чем соединявший обе части света. Этот перешеек был защищен от набегов диких народов частью искусственными сооружениями, частью воздвигнутыми самой природой препятствиями, заграждавшими дорогу; на перешейке было множество глубоких озер, очень бурных, а на сухом месте возвышались укрепления, занятые египетскими войсками.

Эта линия укреплений называлась Хетам, а евреи называли их Этам. Моисей думал сначала, что он дружным натиском народа низвергнет все, занятые египетскими войсками, пункты, но так как евреи упали духом, то Моисей и боялся решиться на этот трудный шаг, тем больше что дело не обошлось бы без кровопролития с той и другой стороны; как мы уже сказали, великому вождю еврейского народа пришлось изменить свой план и направиться с народом вместо северо-востока к югу.

Совещание старейшин по этому предмету происходило под сикоморою против дома Амминадава, и Мирьям присутствовала при этом, как немая свидетельница. Во время совещания мужчин ни одна женщина, хотя бы даже такая, как Мирьям не могла проронить ни одного слова; а между тем пророчице тяжело было оставаться спокойной, когда порешили поудержаться от нападения на египетские укрепления, хотя бы даже и вернулся Осия.

— Что может сделать искусный полководец, не имея покорного ему войска?! — воскликнул Нагезон, сын Амминадава.

Когда совещавшиеся разошлись, Моисей попрощался с сестрой. Она знала, что брату предстоят большие опасности и, со свойственной ее полу нежностью, высказала великому вождю свое беспокойство.

Тогда брат с укором посмотрел ей в глаза, а правую руку поднял к небу.

Мирьям поняла Моисея, поцеловала ему руку и сказала.

— Ты находишься под защитой Всевышнего и я ничего не боюсь!

Он поцеловал сестру в лоб, затем попросил ее принести дощечку, написал на ней несколько слов и бросил ее в дупло.

— Это для Осии, — нет, для Иисуса Навина, если он явится во время моего отсутствия. Господь Бог предназначил его для великого дела.

Моисей ушел, а Аарон остался с сестрою; последний, как старший в роде, объявил Мирьям, что за нее сватается достойный и прекрасный человек.

— Я знаю, — отвечала она.

Брат с удивлением посмотрел ей в глаза и продолжал серьезным голосом.

— Это твоя воля и ты можешь делать, как хочешь: твое сердце принадлежит твоему Богу и твоему народу и твой муж обязан, как и ты сама, служить обоим. Муж и жена составляют одно целое; их мысли, чувства, желания, всегда должны стремиться к одной и той же цели.

Сказав это, Аарон удалился.

Мирьям также думала идти домой, полагая, что, быть может, там она понадобится перед выступлением, но тут произошло нечто такое, что удержало ее у сикоморы.

Она забыла о необходимости уложить свои пожитки;· она была равнодушна до мирской суеты, так как тут дело шло о таких вопросах, которые всецело наполняли ее душу! Об остальном позаботится Елизева, затем жена Нагезона и верные прислужницы, а здесь дело шло о более важном — о благе ее народа.

К старейшинам присоединились еще некоторые из уважаемых в народе людей и также поместились под сикоморою, в то время как Гур и Моисей уже ушли.

Между прочим, появился и сын Гура, Ури, и стал рассказывать, что слышал в Мемфисе, будто фараон намерен сделать большие льготы евреям, обеспечить будущность их детей, лишь бы только Моисей согласился вернуться обратно в Египет со всем народом, после того как он принесет жертву своему Богу в пустыне. Фараон послал даже человека, который должен вступить в переговоры с великим вождем еврейского народа.

Подобные известия Ури еще не решался сообщить своему отцу, но они были приняты старейшинами весьма благосклонно, так как они думали этим путем избавить евреев от лишних тревог и беспокойства. Едва Ури только кончил свою речь, как заговорил Нун, отец Осии.

Добродушное лицо старика воспылало гневом: он заявил, что Моисею уже сообщали об этом и он окончательно отказался, так как в таком случае все его труды пропадут даром и, кроме того, он не смеет ослушаться воли Всевышнего.

В заключение Нун вскричал, сверкая глазами:

— Что это за речи? Мы не имеем права снова связывать концы веревки, которую порвал сам Бог. А разве можно верить словам фараона, который столько раз обманывал и Моисея и нас. Ты, Ури, хочешь снова посадить нас в клетку, из которой мы освободились чудом, совершенным Самим Богом. Неужели следует предпочитать перстень поддельного золота царским сокровищам, которые нам дает Сам Бог. О ты, пришедший от Египтян… я хотел бы…

При этом разгневанный старик поднял кулак, но прежде чем он успел высказать угрозу, вертевшуюся у него на кончике языка, он опустил руку. Гавриил, старейшина из племени Завулонова, обратился к Нуну с следующими словами:

— Вспомни о твоем собственном сыне, который еще до сих пор находится среди врагов нашего народа.

Эти слова ошеломили старика, но не надолго; он скоро пришел в себя и, возвышая голос, чтобы заглушить речи тех, которые выражали Гавриилу свое неодобрение, и других, принявших сторону старейшины колена Завулонова, он воскликнул:

— Да, я имею право так говорить, потому что оставил в Египте обширные, принадлежащие мне, пастбища и, быть может, потеряю и хорошего сына.

Затем он несколько раз вздохнул, посмотрел более мягким взором на Ури, побледневшего во время его грозной речи, и сказал:

— Ты также хороший и покорный сын, так как оставил свое выгодное мастерство и дом в Мемфисе, желая повиноваться воле отца; благословение Всевышнего снидет на тебя. Хотя ты и послушался приказания, но все же не должен посягать уничтожить то, что нам удалось сделать с помощью Всевышнего. Тебе же Гавриил, скажу я, что мой сын, хотя и находится теперь среди наших врагов, но он не замедлит явиться сюда также, как и Ури, первенец Гура. Если же Осия до сих пор не пришел еще, то, вероятно, на это есть уважительная причина, стыдиться которой он не может, точно также, как и я, его отец. Я знаю его и доверяю ему и все рано или поздно узнают, что его задержало.

Тут старик остановился, чтобы перевести дух и поправить спустившиеся ему на лоб седые волоса; все хранили молчание; несколько минут спустя, Нун снова заговорил, обращаясь к Ури:

— Меня рассердило то, что ты показал такое маловерие; разве Господь недостаточно силен, чтобы избавить нас от всех бедствий, если только мы будем этого достойны? Никто не должен думать о возвращении в Египет; вы слышали, что сказал Моисей: если кто осмелится предлагать вернуться обратно, тот будет считаться злейшим врагом своего народа.

Тогда Ури подошел к старику и, протягивая ему руку, сказал:

— Не нужно никаких переговоров с египтянами. Я благодарен тебе, Нун: ты открыл мне глаза. Вероятно, и для меня наступит час, когда ты или кто-либо другой, знающий более чем я о Боге нашем, научит меня всему.

Затем он удалился со стариком, положившим ему на плечо руку, Мирьям же с восторгом выслушала последнее желание Ури — научиться познавать Бога, и ее душа так была полна благоговения к Всевышнему, что пророчице хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами: кроме того, она обладала даром слова и ее речи глубоко западали в души слушателей; но в данную минуту она должна была молчать, в силу обычая; ей это было больно, но пришлось покориться. Затем Мирьям снова вышла на луг, желая узнать, не приехал ли Осия, но его еще не было, и пророчица, грустная и встревоженная, пошла домой и уселась на кровле вместе со своими друзьями… Но тут, казалось, никто не вспомнил о ней во время ее отсутствия, даже бедная Мильха! И Мирьям чувствовала себя покинутой и одинокой…

Когда же приедет Осия, когда кончится ее жизнь между чужими людьми, под чужой кровлей?…

Моисей и Аарон, взяв с собою внука Гура, удалились, но не сообщили Мирьям, сердце которой так страдало за евреев, куда народ направит свой путь.

Почему родилась она женщиной с умом и душою мужчины?

Затем Мирьям стала раздумывать, кто из этих добрых, окружавших ее людей, был к ней особенно привязан и ей казалось, что все к ней совершенно равнодушны, хотя и обращаются с нею дружелюбно и приветливо. Действительно, дети Елеазара жались все к дедушке и бабушке и Мирьям никогда не умела привлечь к себе ребятишек. Елизева распоряжалась хозяйством, указывала слугам, что следует взять с собой в дорогу и что оставить, Мильха сидела с кошкой на коленях и смотрела вдаль; два старших мальчика вышли на улицу; никто не обращал внимания на Мирьям, никто не говорил с ней.

Во время ужина Мирьям принуждала себя быть веселою, чтобы не портить радостного настроения детей, смотревших на предстоящее путешествие, как на особенное удовольствие, и, когда все встали из-за стола, она опять вышла на улицу.

Закутавшись в покрывало, Мирьям прошла опять в стан, но и там все шло своим обыкновенным порядком; только кое-где раздавалось благочестивое пение, а то все большею частью, или бранились, или вздыхали о своей неизвестной судьбе. А в тех местах, где Мирьям слышала, как бранили ее братьев, она ускоряла шаги. Пророчица боялась, что завтра, при выступлении в дальнейший путь с восходом солнца, число недовольных возрастет до такого количества, что осилит приверженцев ее братьев.

Она знала хорошо, что народ должен пробраться вперед, но ее заботила встреча с войсками фараона:

— Если сам Господь не поможет еврейским пастухам и рабочим, то им не устоять против хорошо обученных воинов.

Во всех концах стана были расставлены часовые с приказанием, лишь только заслышат приближение неприятеля, то затрубит в рог и тогда все мужчины, способные носить оружие, должны собраться в назначенном месте.

А Мирьям между тем все прислушивалась, не раздастся ли конский топот и не явится ли египетский воин, которого она ждала с таким нетерпением. С этою целью она все ходила у северной стороны еврейского стана, близ дороги, ведущей в Танис. В этом месте, по приказанию Моисея, были разбиты палатки тех евреев, которые считались наиболее искусными в военном деле. Здесь Мирьям думала найти полную уверенность людей в своей силе и храбрости, но лишь только она стала прислушиваться к разговорам сидевших около сторожевого огня воинов, как узнала, что известие о намерении фараона, сообщенное Ури проникло и туда. Большая часть этих людей были мужьями и отцами; все они оставили имущество в Египте: кто дом, кто землю, кто мастерство, а кто и просто службу; многие из них не прочь были бы снова вернуться в Египет. Мирьям, слушая это, готова была идти к ним, утешить их, уверить их в благости Божией и заставить беспрекословно повиноваться приказаниям Моисея, но и здесь, в стане, как и там, под сикоморой, она обязана была молчать.

Но вот мало-помалу огни стали гаснуть, разговоры прекратились, всем хотелось отдохнуть пред предстоящим путешествием.

И Мирьям в последний раз вернулась к дороге, ведущей в Танис; но там по-прежнему все было тихо, лишь только раздавался шум шагов расставленных часовых. Она взглянула на него и увидела по звездам, что полночь уже миновала; тогда в ее голове невольно зародились самые тревожные мысли. Осия столько времени жил между египтянами и, может быть, считает недостойным звания воина явиться на зов женщины. Ведь ей пришлось вытерпеть в тот день столько унижений, так почему же это горе не должно коснуться ее?

XIV

Сильно встревоженная и измученная этими мыслями, Мирьям решилась, наконец, отправиться домой, но прежде чем переступить порог, она снова стала прислушиваться.

Осия должен ехать оттуда.

Но не слышно было ничего, кроме шагов часовых да команды Гура, обходившего лагерь с вооруженным отрядом.

Ночь была теплая и звездная; так приятно посидеть еще под сикоморою и позабыться хотя на время в сладких мечтах. Скамейка под деревом стояла пустая. Мирьям направилась в последний раз к любимому месту, с которым ей завтра утром придется расстаться навсегда.

Но не успела еще она дойти до дерева, как вдруг остановилась и прижала руку к сердцу. Послышался топот копыт и, она не ошибалась, топот слышался с севера.

— Неужели это фараон со своими колесницами? Не следует ли позвать на помощь, разбудить мужчин? Или, быть может, приближается тот, кого она так нетерпеливо ждала? Да, да, да! Это топот копыт одного коня и едет один всадник: затем в палатках послышался говор, залаяли собаки, раздались голоса, оклики, а всадник приближался все более и более.

— То был Осия, она знала это наверно! То, что он один ехал верхом ночью и сумел освободиться от цепей, приковавших его к фараону и к его товарищам по оружию, было знаком его послушания! Любовь укрепила его волю и ускорила бег его коня. За все это он заслуживал награды, она не заставит его долго ждать, он успокоится в ее объятиях. Она знала, что Осия послушался ее зова и приехал к ней.

Вероятно, Осия хотел видеть ее, Мирьям, прежде отца, поселившегося в обширном доме своего внука Ефрема.

Но ведь в лагерь скоро не проедешь, задержки на каждом шагу. О, сколько мучительных минут прошло до тех пор, пока ей удалось увидеть всадника, который быстро соскочил с коня, а его проводник бросил поводья третьему, приехавшему вместе со всадником.

Это был Осия, — да это он!

— Но его проводник — она тотчас узнала его и содрогнулась — это был Гур, несколько часов тому назад просивший ее руки.

И вот они стояли оба как раз в светлой полосе мерцающих звезд и огней смоляных светильников, горевших подле телег и домашней утвари, приготовленных к предстоящему путешествию.

Старый Гур был выше Осии на целую голову и владелец стад держался также прямо, как и египетский воин. Голоса обоих были звучны и приятны, но Мирьям более нравился голос ее возлюбленного. Но вот оба подошли уже так близко, что она могла слышать их разговор.

Гур сообщал новоприбывшему, что Моисей отправился на разведки, и Осия высказал по этому поводу большое сожаление, так как ему нужно было переговорить с вождем народа об очень важном предмете.

Тогда Гур сказал Осии, что ему следует выступить вместе с народом, так как Моисей присоединится к своим на пути; затем, он указал новоприбывшему на дом Амминадава, где не было уже видно света и Гур предложил всаднику провести остаток ночи под его кровлей, так как, вероятно, Осия не захочет беспокоить своего отца в такое позднее время.

Мирьям заметила, что ее друг медлил с ответом и все посматривал на окна женского помещения в доме Амминадава; она хорошо знала, кого он там искал и, не имея сил скрываться долее, она вышла из-под тени сикоморы и горячо приветствовала Осию.

Он также не мог скрыть радости, наполнившей его сердце при виде Мирьям. Гур видел, как они сначала молча подали друг другу руки и затем пророчица заговорила первая:

— Я знала, что ты приедешь! — воскликнула она.

Осия отвечал ей:

— Ты могла это легко предвидеть, как пророчица, тем более, что между голосами, призывавшими меня сюда, раздавался и твой.

Затем, помолчав немного, он продолжал:

— Я думал, что, кроме тебя, застану здесь и твоего брата, так как должен передать ему одно очень важное поручение, касающееся его и нашего народа. Я вижу, что вы все приготовились к выступлению и мне очень жаль, но придется побеспокоить твоих старых друзей, чтобы предотвратить опасность, пока еще есть время.

— Что ты говоришь? — воскликнул Гур.

— Если Моисей настаивает на том, чтобы вести народ на Восток, то завтра прольется много бесполезной крови: я узнал в Танисе, что Этамский отряд получил приказание не пропускать ни одного человека, а тем более такую бесчисленную массу, как наш народ. Я знаю заведывающего укреплениями и предводительствующего тамошними войсками: — будет крайне неблагоразумно наткнуться на такого человека… Впрочем, мне надо поговорить с Моисеем, чтобы отвратить ужасное бедствие, пока еще не поздно.

— Мы вовсе не упустили этого из виду, — возразил Гур, — и вот, во избежание опасности, Моисей и предпринял сегодняшнюю разведку.

— Куда? — спросил Осия.

— О, это тайна вождей народа.

— К которым принадлежит мой отец.

— Конечно, я уже предлагал свести тебя к нему. Если он возьмет на себя посвятить тебя…

— Если же он не сможет этого исполнить, то будут молчать. Кто будет начальствовать завтра над народом?

— Я.

— Ты? — с удивлением спросил Осия.

— Ты удивляешься, — отвечал Гур, — смелости пастуха вести стадо, но Господь всех царствующих, на Которого мы уповаем, будет нашим вождем, а я только буду подчиняться ему.

— Я также уповаю на Бога, — сказал Осия, — и он, через Мирьям, призвал меня сюда. — Теперь же мне дано важное поручение. Могу я видеть Моисея, пока еще не поздно?

— Ты слышал уже, что его нельзя видеть никому, даже и мне, до завтра, а может быть и до послезавтра. Не желаешь ли ты поговорить с Аароном?

— Он в стане?

— Нет, но мы ожидаем его возвращения до выступления народа, следовательно, через несколько часов.

— Имеет ли он власть в отсутствии Моисея решать важнейшие дела?

— Нет, он только говорит народу о том, что прикажет ему брат.

Тут воин, разочарованный, опустил глаза вниз и, после короткого размышления обратился к Мирьям:

— Моисею Господь Бог Наш изъявляет свою волю, а тебе, девственной сестре великого вождя народа, Всевышний также ниспосылает…

— О, Осия! — воскликнула пророчица и, как бы умоляя его, протянула ему руки; но военачальник продолжал:

— Через тебя повелел Господь Бог мне явиться народу; через тебя повелел Он мне принять другое имя, вместо данного отцом и матерью, которое я с честью носил тридцать лет. Покорный твоей воле, я оставил все, что возвышало меня среди людей, в Египте, в то время как я, призывая Имя Божие, шел почти на верную смерть, мне дали поручение, которое мне нужно здесь исполнить и я думаю, что все это случилось по воле Самого Бога. Я должен передать это народным вождям; но если я не найду Моисея, то я никому иному не могу сообщить, как только тебе, хотя ты и женщина; но ты, после своего брата, стоишь ближе всех к Богу и потому прошу тебя выслушать меня; другим нельзя пока знать, о чем я буду говорить.

Гур поднялся с своего места и спросил Мирьям, желает ли она выслушать сына Нуна без свидетелей?

Она ответила утвердительно.

Тогда Гур, гордый и спокойный, обратился к воину.

— Я полагаю, что Мирьям известна воля Божия и желания ее брата; она вполне сознает, как должны держать себя израильские жены. Если я не ошибаюсь, то под этим самым деревом твой отец, почтенный Нун, дал моему сыну ответ, который обязан дать Моисей каждому вестнику, пришедшему с поручением, подобным твоему.

— Разве оно тебе известно? — спросил Осия.

— Нет, — возразил тот, — но я предчувствую, в чем оно заключается; посмотри-ка сюда.

Затем он нагнулся с юношескою гибкостью и поднял сильными руками два больших камня, прислонил их один к другому, затем подкатил к ним несколько более мелких и, сложив все в кучу, воскликнул.

— На этот раз пусть будет свидетель между нами, как это некогда устроил Мициа Иакову и Лавану. И как тот наречен Господом, что он будет стражем между тем и другим, то же самое сделаю и я. — Тебе же советую не забывать об этом, когда мы будем отделены друг от друга. Я кладу руку на камень и свидетельствую, что я, Гур, сын Халева и Эфраты, не надеюсь ни на кого, кроме Бога, вызвавшего нас из царства фараона, для переселения в землю обетованную. — Тебя же, Осия, сына Нуна, спрашиваю я, — и Бог слышит нас: ожидаешь ли ты откуда помощи, кроме как от Бога Авраама, сделавшего нас Своим народом? И далее, ты должен засвидетельствовать, считаешь ли ты врагами Бога и нашего народа притеснявших нас Египтян, от рабства которых нас избавил Бог?

Воин хотел, было, резко ответить на эти вопросы, но Мирьям положила левую руку на края камней, а правою взяла руку Осии и воскликнула:

— Он спрашивает тебя перед лицом Самого Бога?

Осии удалось превозмочь свой гнев и, крепко пожав руку девушки, он возразил:

— Гур спрашивает, а я повременю с ответом, так как в данном случае нельзя ограничиться одними «да», или «нет». Теперь я также призываю Бога в свидетели и, в этот раз, ты одна, Мирьям, узнаешь, с какою целью я приехал. А ты Гур, смотри сюда! Как ты, также и я кладу руку на камень и клянусь, что всю свою надежду возлагаю на Бога. Он будет свидетелем между мною и тобою и пусть решит: иду ли я по правому пути, или заблуждаюсь. Я буду следовать Его воле, которую Он возвестил мне через Моисея, или через Мирьям. Все это я подтверждаю клятвой Богу.

Гур внимательно слушал его и был тронут до глубины души серьезностью его речи.

— Господь Бог принял твою клятву и к ней я присоединяю еще и другую. Наступит час, когда ты, в воспоминание об этом памятнике из камней, засвидетельствуешь о том, в чем ты мне теперь отказываешь; между нами не должно быть никакой вражды. Если же Всевышнему угодно будет сделать тебя предводителем народа, то я охотно передам тебе это звание, так как ты участвовал в нескольких войнах и более искусен в военном деле чем я. — А тебе, Мирьям, я напоминаю, что эти камни будут свидетелями твоего разговора с Осиею. Напоминаю также тебе и о словах, сказанных отцом Осии под этим самым деревом, и я призываю Бога в свидетели, что если бы Ури, мой сын, мое утешение, пошел бы в народ говорить о предложении фараона, то заслужил бы мое проклятие, которое отравило бы ему всю жизнь, между нашим народом найдется много легковерных, которых не трудно отвратить от почитания истинного Бога. Еще напомню тебе, Мирьям: если ты будешь искать меня, то всегда найдешь готовым помочь тебе, а дверь, которую я открыл тебе, никогда не закроется, чтобы ни случилось!

С этими словами он повернулся и ушел.

Они остались одни.

Осия, мечтавший всю дорогу о свидании с возлюбленной, вдруг точно встревожился и поник головою, Мирьям же, при приближении Осии, думавшая встретить его с радостью и вознаградить за любовь и верность, теперь, при виде этого безыскусственного памятника, смутилась, опустилась на землю и прислонилась головою к сучковатому стволу дерева.

Долго под сикоморою ничего не было слышно, кроме тихих стонов Мирьям и нетерпеливых шагов Осии, который, однако, не осмеливался беспокоить девушку.

Он никак не мог понять, что такое случилось с его возлюбленной.

Из речей Гура он узнал, что Моисей не допускал никакого посредничества; но все же Осии казалось, что те льготы, которые обещал фараон народу были милостью, ниспосланною свыше. Никто еще из евреев не знал об этом, и если Моисей именно был таков, каким знал его Осия, то Бог, вероятно, откроет ему глаза и укажет, что Он Сам избрал Осию, чтобы, через его посредство, привести народ еврейский к лучшей участи; он нисколько не сомневался, что перетянет на свою сторону и отца.

Но вот Мирьям поднялась: Осия, исполненный уверенности в успехе данного ему поручения, пошел, к ней навстречу и хотел заключить ее в объятия, но она отшатнулась от него и ее тихий грудной голос звучал теперь как-то резко и неприятно, когда она спросила воина, почему он так долго мешкал с возвращением и что он имел ей сообщить.

Она любила Осию, но в то же время предчувствовала, что и он явился с такими же предложениями, как и Ури, и гневные слова старого Нуна так и звучали у ней в ушах. Она боялась, что и ее возлюбленный шел ложным путем. Гур своим неожиданным поступком несколько охладил, вспыхнувшую в сердце Мирьям страсть к Осии, так что теперь она могла рассуждать хладнокровнее и благоразумнее; ей хотелось узнать, почему Осия, которого она призывала именем Божиим, так долго не возвращался и что его задерживало в Танисе; кроме того, ей показалось странным, почему Ефрем не вернулся вместе с дядею.

На безоблачном небе мерцали звезды, а там, на земле, под сикоморою, против дома Амминадава, сидела Мирьям и боязливо предлагала Осии вопросы, на которые тот отвечал отрывисто и нетерпеливо.

Уверенный в ее любви, он начал было говорить Мирьям, что приехал с целью на ней жениться, но она отклонила сватовство, сказав, что прежде он должен ответить на ее вопросы.

Некоторые подробности об Ефреме Осия узнал уже дорогою, через одного из своих товарищей по оружию, который возвращался из Таниса. Осия объявил Мирьям, что Ефрем ослушался его приказания и, вероятно, просто из любопытства отправился больной в город и нашел себе приют и уход в доме одного из друзей дяди. Однако, Мирьям сильно встревожилась, узнав, что, выросший у них на глазах мальчик, теперь лежит больной в египетском доме.

Осия, однако, уверил ее, что берется сам привезти его обратно к своим, но так как она по-прежнему оставалась озабоченною, то он просил ее: неужели она не уверена в его любви? Но вместо того, чтобы дать ему утешительный ответ, она стала снова расспрашивать его о Ефреме, а затем опять спросила Осию о причине его замедления. Воин откровенно рассказал ей о всем пережитом им за последнее время.

В то время, как Мирьям сидела, прислонившись к стволу дерева, Осия ходил взад и вперед, и иногда, едва владея собою, он останавливался прямо перед нею. Только надежда и любовь, наполнявшие его сердце, интересовали его в данную минуту и только о них он мог говорить, не уставая. Знай он наверное, что ее сердце стало чуждо ему, то он тотчас бы удалился, раскрыв отцу свою душу и отправился бы отыскивать Моисея. Обладать Мирьям, и избегнуть клятвопреступления — вот все, о чем он думал теперь и хотя за последнее время ему пришлось многое испытать, но все же на вопросы Мирьям он отвечал отрывисто и поспешно, точно дело шло о самых пустых вещах.

Чем чаще Мирьям прерывала Осию, тем он становился нетерпеливее.

Несколько часов к ряду Осия в сопровождении своего оруженосца ехал совершенно спокойно, направляясь к югу, как вдруг, незадолго до сумерек он заметил толпу народа, идущую впереди его. Сначала он думал, что это отставшие от полчища евреев; он поехал скорее; но прежде чем достиг путников, крестьяне и погонщики, оставившие своих вьючных животных, спешили к нему навстречу с криками и предостережениями, из которых он узнал, что, шедшие вперед путники, оказались прокаженные.

И опасения бегущих были совершенно основательны; когда он достиг странников, то их лица носили признаки страшной болезни, которой они страдали; брови у них вылезли, а глаза смотрели как-то тупо.

Между прокаженными Осия заметил египетских жрецов с остриженными волосами и еврейских мужчин и женщин. С спокойным и серьезным видом военачальника, обратился Осия к прокаженным с некоторыми вопросами и узнал, что эти люди шли из каменоломен близ Мемфиса, отделенным для их местопребывания на восточном берегу Нила. Бывшие между прокаженными евреи слышали, что их единоплеменники вышли из Египта и отправились в землю, обещанную им Самим Богом. Тогда многие из прокаженных евреев согласились между собою вполне положиться на Бога и также предпринять путешествие в землю обетованную; египетские же жрецы, связанные с ними одним общим несчастием, также отправились вместе с этими евреями; целью их путешествия был Суккот, куда, как они слышали, Моисей должен был привести народ; но так как по дороге все, к кому они обращались, прося указать путь, бежали от них, то прокаженные заблудились, взяли севернее и дошли до самой крепости Фабнэ; на недалеком расстоянии от этого местечка они и встретили Осию, который посоветовал им вернуться лучше назад, так как они могут перенести страшную болезнь и на своих единоплеменников.

Во время этого разговора из крепости выехал отряд египетских воинов навстречу прокаженным, чтобы очистить от них дорогу; но начальник крепости был знаком с Осиею и обоим воинам удалось уговорить вожатых отправиться на полуостров Синай, где среди гор, недалеко от рудников, была устроена колония для прокаженных. Они согласились на это предложение еще потому, что Осия обещал им, что когда евреи двинутся к востоку, то возьмут с собою тех из прокаженных, которые окажутся совершенно здоровыми, если же евреи останутся в Египте, то также все очистившиеся от проказы, могут вернуться на родину.

Эти переговоры заняли довольно времени и сбили с толку все расчеты Осии; так как он находился в близком соприкосновении с прокаженными, то ему следовало ехать в крепость Фабнэ и там, вместе с начальником местного отряда, стоявшим во время переговоров с прокаженными подле Осии, они должны были вспрыснуть тело птичьею кровью, переменить одежду и исполнить некоторые предписания, которые можно было только сделать при дневном свете. Оруженосца Осии задержали в крепости, так как этот мягкосердечный человек, заметив между прокаженными одного из своих родственников, протянул ему руку.

Конечно, эта задержка была очень неприятна, но когда после полудня Осия выехал из крепости, то опять стал думать о поручении фараона, о близком свидании с Мирьям и его сердце радостно забилось.

Так вот и теперь под сикоморою Осия рассказал Мирьям происшествие с прокаженными и вполне сознавал, что сделал для этих несчастных все, что мог. Каждый из товарищей похвалил бы его за подобный поступок, но та, чьим мнением он дорожил больше всего на свете, когда Осия кончил, грустно сказала, указывая на стан:

— Они с нами одной крови и у нас один Бог; прокаженные могли бы следовать за нами издали и разбивать палатки за станом. Ведь все прокаженные евреи, живущие в Суккоте, — их немного, — последуют за нами. Господь Бог обещал дать нам всем ту прекрасную землю, куда мы идем; — да, Всевышний дал ее в наследие всем, и знатным и богатым и бедным и страждущим, никто не должен оставаться между нашими врагами. Не лучше ли бы тебе было отделить евреев от египтян и привести наших единоплеменников сюда.

Тогда в воине заговорила возмущенная гордость и его ответ был серьезен и строг:

— Во время войны жертвуют сотнями для спасения тысяч; ведь и пастух отделяет зараженных овец от стада.

— Совершенно верно, — согласилась Мирьям, — но ведь всякий пастух не более, как слабый человек, незнающий никакого лекарства от заразы, но Господь Бог, призывающий народ свой, никогда не накажет его, если только будут повиноваться Его Святой воле.

— Это мысли женщины, подсказанные ей состраданием ее мягкого сердца, — возразил Осия, — но это не может быть принято на совете мужчин. Вы следуете всегда голосу сердца и слушаетесь его беспрекословно; но, впрочем, это совершенно естественно и иначе не может быть, потому-то вам, женщинам, всегда и нужен руководитель.

Щеки Мирьям покрылись ярким румянцем; она тотчас почувствовала скрытые в этой речи намеки и ей было вдвойне больно, потому что они выходили из уст Осии. Сколько тяжелого пришлось ей вынести в этот день, только потому, что она была, женщина, а вот теперь и он дает ей понять, что она, Мирьям, не равная ему, что он стоит выше ее. Ведь тот же самый Осия час тому назад, в присутствии Гура, обратился к Мирьям с такими словами, как будто она состояла в числе народных вождей, и вдруг теперь!..

Но ведь и Осия чувствовал себя оскорбленным; он считал, что этот час решит: ему или ей перейдет главенство в семье, в их будущей совместной жизни. Гордый и величественный стоял он перед нею, а между тем она сознавала, что должна бороться за свое оскорбленное достоинство и не позволять никому попирать его напрасно.

Несколько минут длилось молчание; наконец, Мирьям собрала все свои силы и сказала совершенно спокойно:

— Мы оба забыли, зачем пришли сюда в такое позднее время. Ты хочешь довериться мне, что привело тебя сюда и услышать от меня, не то, что заблагорассудится сказать Мирьям, слабой женщине, а пророчице, снискавшей милость Божию.

— Я надеялся также услышать и голос девушки, на любовь которой рассчитывал, — мрачно сказал Осия.

— Ты услышишь все, — возразила она и сняла руку с камня. — Но может случиться, что я не буду разделять мнения человека, мужеству и уму которого я всегда удивлялась; а между тем ты сказал, что не терпишь противоречия в женщине.

— Мирьям! — прервал он ее упавшим голосом и затем продолжал: — Конечно, величайшим в жизни горем для меня будет потеря твоей любви, но ты должна понять меня прежде, чем высказать свое суждение. Итак, выслушай, какое я привез поручение.

— Нет, нет! — с живостью возразила она. — В данную минуту ответ застынет на моих устах. Позволь мне прежде рассказать тебе об одной женщине, обладающей любящим сердцем, но которая знает о чем-то другом, что она ставит выше своей любви. Ты смеешься? Да, ты прав, пока еще не знаешь всего, что я доверю тебе?

— Так говори же! — сказал он таким тоном, что она тотчас поняла, как ему трудно было себя сдерживать.

— Благодарю тебя, с жаром промолвила Мирьям. Затем она облокотилась на ствол старого дерева, а он сел на скамейку и смотрел то вниз, то прямо ей в лицо; но вот девушка начала. — Мое детство давно прошло и скоро пролетит и молодость. Будучи ребенком, я мало отличалась от прочих девочек, мать научила меня молиться Богу отцов наших; но мне все же очень понравились рассказы прочих детей о богине Изиде. Я пробиралась тайком в храм этой богини, накупала ароматических трав, опустошала для нее весь садик, кропила душистыми ароматами ее алтарь и подносила ей цветы. Я была выше ростом и сильнее других детей и притом дочь Амрама, так что все меня слушались. Когда мне минуло восемь лет, мы переселились из Цаона сюда. Прежде чем я нашла себе подругу для игр, приехал ты к Гамалиэлю, мужу твоей сестры, для лечения раны, нанесенной тебе копьем одного ливийца. Помнишь ли ты то время, когда, бывши уже юношей, ты выбрал себе в товарищи маленькую девочку? Я приносила тебе все необходимое, болтала с тобой обо всем, как умела. Ты рассказывал мне о кровавых войнах и блестящих победах, о роскошном одеянии фараона, о его конях и пышных колесницах. Ты показал мне перстень, подаренный за храбрость; когда же тебе стало легче, то мы часто гуляли с тобою по полям.

— У Изиды был также храм и здесь, я часто проскользала на передний двор, чтобы помолиться за тебя и принести ей в дар лакомое блюдо. Я так много слышала от тебя о блеске придворной жизни, об учености Египтян, что невольно стремилась в столицу. Мне также рассказывали, что мой брат Моисей пользовался милостями фараона и считался между жрецами одним из умнейших людей. Наш народ мне уже более не нравился, так как мне казалось, что евреи во всем отстали от Египтян.

— Но вот наступила разлука с тобою; так как я была набожна и ожидала от могущества египетских богов одного только хорошего, то и молилась им, прося их сохранить фараона и его войско, в рядах которого ты служил.

— О Боге отцов наших мать мне также рассказывала очень много; она упоминала о его благости и милосердии к нашему народу. Но и моя мать иногда приносила в жертву богу солнца быков и других животных. К египтянам она относилась очень дружелюбно, так как мой брат Моисей достиг между ними таких больших почестей.

— Так я достигла пятнадцатилетнего возраста и веселилась, как и все вообще молодые девушки. Вечером, когда пастухи возвращались с пастбищ, я вместе с прочею молодежью садилась у разведенного костра и мы весело болтали. Мне приятно было, что сыновья богатых людей предпочитали меня всем другим девушкам и один после другого сватались за меня, но я их всех отсылала обратно также как и египетского военачальника, предводительствовавшего отрядом, который занимал укрепление; я думала о тебе, друге моего детства. Как я всегда пламенно желала, чтобы ты очутился, как бы по волшебству с нами, когда я с бубнами в руках во время какого-нибудь празднества пела и танцевала, слыша отовсюду похвалы себе! В то время, когда другие слушали мои песни, я только и думала, что о тебе…

Тут сильная страсть овладела воином, который был так осчастливлен словами своей возлюбленной. Он вскочил с места и опять протянул ей свои объятия, но она, как и в первый раз, отстранила его.

Затем Мирьям стала продолжать свой рассказ:

— Годы шли; мне уже минуло восемнадцать лет и Суккот мне более не нравился. Мною овладела тоска и жизнь в этом отдаленном пограничном городе, среди пастухов и стад мне казалась невыносимою. Елеазар, сын Аарона, выучил меня читать, приносил мне книги с разными историями и песнями. Большая часть этих песен была сложена в честь языческих богов; но мне также случалось встречать и песни, сложенные в честь Бога Авраама, о котором моя мать говорила еще чаще под старость; с тех пор моим любимым занятием было размышлять об этих хвалебных песнях и мне иногда казалось, что вот сейчас спустится светлый ангел или же покажется страшный демон. Из веселого ребенка я превратилась в мечтательницу; никого не было, кто бы предостерег меня; отец умер, а вскоре за ним сошла в могилу и мать; я жила со старою теткою Рахилью, что мне крайне не нравилось. Аарон, старший в нашем роде, перебрался к своему тестю Амминадаву, потому что доставшийся ему от отца нашего Амрама, в наследство дом, был ему слишком тесен и брат отдал его мне. Также мои подруги избегали меня, потому что моя веселость исчезла и, кроме того, я смотрела на них свысока, потому что умела слагать песни, а они не обладали этим даром. Но вот я приблизилась к девятнадцати годам; вечером, накануне дня моего рождения, о котором никто не подозревал кроме Мильхи, Всевышний в первый раз послал мне вестника. Он явился в образе ангела и приказал мне приготовить все в доме как следует, потому что ко мне едет очень приятный и дорогой гость. Я поспешила домой и приготовила кушанье, вино и постель, одним словом все, что необходимо для принятия гостя. Наступило утро, прошел и полдень, но никого не было; так прошло дня два; но вот однажды перед заходом солнца я услышала сильный лай собак, и вышла за дверь посмотреть, что случилось. Перед мною стоял высокий человек с седою бородою и такими же волосами, в измятом белом одеянии египетских жнецов. Собаки с визгом бросились от него прочь; я же узнала в новоприбывшем моего брата.

— Наше свидание после долгой разлуки скорее испугало меня, чем обрадовало: Моисей бежал от преследования, потому что убил египетского надсмотрщика… Ты помнишь это? Трижды семь дней пробыл брат под моей кровлею, а так как у нас в доме никого не было кроме глухой Рахили и меня, а Моисею нужно было скрываться, то мы по большей части все время оставались одни. Брат много говорил мне о Боге отцов наших и я слушала его с большим вниманием. Он говорил также, что евреи избранный народ Божий. И тогда в первый раз зародилась во мне гордость, что я принадлежу к потомкам Авраама, каждый еврей мне был брат, а жены израильские сестрами. Я поняла, как порабощали и мучили моих братьев. До того времени я, как слепая, не видела страданий моего народа, но Моисей открыл мне глаза и посеял в моем сердце ненависть к притеснителям моего народа и любовь к страждущим. В то время я положила следовать примеру моего брата и ожидать пока меня призовет Бог отцов наших. Мне не пришлось долго ждать, я скоро услышала голос Иеговы, говорившего со мной понятным мне языком…

— Между тем умерла старая Рахиль. Я же, по приглашению Аарона и Амминадава, поселилась в их доме, но среди них я жила совершенно отдельною жизнью. Скамейка под тенью сикоморы стала как бы моим собственным владением. И здесь-то голос Иеговы повелел мне призвать тебя и дать тебе имя Иисуса Навина, что значит «помощью которого будет Иегова». Теперь ты больше не Осия, а Иисус Навин, согласно повелению Бога отцов наших, которое он передал тебе через свою пророчицу.

Тут воин, слушавший с большим вниманием речь Мирьям, прервал ее:

— Да, я должен повиноваться Всевышнему и тебе. Но чего только это мне будет стоить, о том не спрашивай. Ты мне рассказала все, что с тобой было до сегодняшнего дня, а только не упомянула о том времени, когда ты после смерти моей матери гостила у нас в доме в Танисе. Разве ты забыла, что произошло тогда? Неужели из твоей памяти изгладился тот вечер, накануне твоего отъезда, когда мы сидели на берегу моря и ты обещала быть моею женою? Неужели ненависть, поселенная Моисеем в твоем сердце, изгнала из него все другие чувства, даже и любовь?

— И любовь также? — спросила Мирьям и грустно посмотрела на него своими большими глазами. — О нет! Как я могла забыть то время, самое лучшее в моей жизни. Но только с того времени, как Моисей вернулся домой из пустыни по повелению Божию, чтобы избавить народ от рабства — это случилось три месяца после того, как мы с тобой расстались — с тех пор я не знаю счета годам, новолуниям, дням и ночам.

— Значит, ты все забыла? — спросил Осия.

— Нет! — возразила Мирьям и снова посмотрела на него. — Любовь, зародившаяся с такою силою в сердце ребенка и не увядшая в сердце девушки, не должна исчезнуть; но если кто посвящает себя Господу… — Тут она вдруг остановилась, вытянулась во весь рост и, подняв глаза и руки к небу, воскликнула: — О, Всемогущий, Великий, Ты видишь мое сердце! Ты знаешь, почему Мирьям не считает времени, она ничего не желает, как только быть твоим орудием для ее народа, к которому также принадлежит и этот человек.

Во время этого воззвания, вырвавшегося из самой глубины сердца девушки, подул легкий ветерок, предвозвестник рассвета, и над головою Мирьям закачалась густая зелень сикоморы. Осия же смотрел на ее высокую величественную фигуру, полуосвещенную молодою зарею, занимавшеюся на востоке. Он понимал, что эта девушка, прежде чем высказать желания своего собственного сердца, думала о благе своего народа. И вот он подошел к ней и, взяв ее за руку, воскликнул:

— Наступил час, когда опять ты будешь знать счет времени и следовать желаниям своего сердца. Смотри, вот я, Иисус Навин, не Осия, — вестник Господа; Он повелевает Своему народу, которого я хочу научиться любить также, как и ты, идти в новое, лучшее отечество!

Глаза Мирьям сверкнули радостным блеском и она воскликнула:

— Ты пришел вести нас в землю, обещанную Господом Своему народу. О, Боже, как неизмерима Твоя милость! Он, он приближается как твой вестник.

— Он приближается, он уже здесь! — с воодушевлением сказал Иисус Навин.

XVI

Однако, Мирьям испугалась своей собственной слабости и поскорее освободилась из объятий возлюбленного. А Иисус Навин стал ей рассказывать о борьбе, происходившей в нем до отъезда из Таниса; затем, сообщил ей также, как милостиво приняла его царская чета и поручила ему уговорить народных вождей вернуться в Египет; фараон же, с своей стороны, обещал дать всевозможные льготы евреям.

Затем, он стал говорить, что у евреев будет в Египте свое особое войско и он, Осия, возьмет на себя предводительство над ним и станет пещись о благе своего народа.

Тут он выразил надежду осчастливить свой народ, заботиться о его нуждах, лишь бы только Мирьям согласилась быть его женою, но она при его словах отняла от него руку, как-то испуганно взглянула на него и опустила глаза вниз.

Осия думал, что Мирьям поступила так вследствие девичьей стыдливости и придвинулся к ней ближе, но она только покачала головой и не дала ему руки. Тогда воин, вне себя от волнения, вскричал:

— Уж не думаешь ли ты, что Господь Бог, спасший меня чудом от гнева фараонова, допустил бы выпрашивать льготы для моего народа у владыки земного? Сильные мира сего никогда не дозволят этого слабым людям. Фараон сам заявил желание улучшить состояние моих единоплеменников и я не могу обмануть его, если он удостоил меня своего доверия.

Мирьям прервала его, едва удерживая слезы:

— Слабые сильным?! Неужели это твое мнение? Ты вынуждаешь меня ответить тебе словами твоего отца: «Кто же могущественнее: Господь Бог наш, или тот слабый человек, считающийся властелином, первенец которого только по мановению Всевышнего исчез с лица земли?! О, Осия, Осия!»

— Иисус Навин! — поправил он ее. — Неужели ты не хочешь называть меня именем, данным мне Богом? Я надеялся на помощь Всевышнего; вступая в царский дворец, я искал спасения и блага моего народа под защитою Бога и нашел. Но ты…

— Твой отец, Моисей и все старейшины народа еврейского не желают принимать ничего из рук египтян!. — возразила она, едва переводя дыхание. — Их обещания только на гибель евреям. Трава, посеянная нами, завянет от прикосновения их ног! Они воспользовались твоим мягкосердечием, чтобы заманить нас к себе и еще крепче сковать цепи, которые мы разорвали с помощью Бога. Я знаю…

— Довольно! — прервал ее Осия, трепеща от гнева. — Ненависть помрачила твой рассудок. Ты говоришь, что они воспользовались моим мягкосердечием, — вовсе нет. Я приехал сюда еще потому, что надеялся на твою любовь и верность. А где же эта любовь? Твое холодное сердце не знает любви, еще с моим поцелуем на твоих устах, ты отказываешь в моей просьбе, только из ненависти к египтянам. То, в чем другие женщины находят все свое счастье, ты безжалостно попираешь ногами.

Мирьям не выдержала более; она зарыдала, закрыв лицо руками.

С рассветом дня в лагере проснулась и жизнь, а слуги из дома Амминадава и Нагезона отправились за водою.

Мирьям стояла и плакала; еще недавно так радостно билось ее сердце, когда возлюбленный сказал ей, что поведет народ в землю обетованную; тогда она, Мирьям, бросилась к нему на грудь, чтобы хотя одну минуту насладиться высшим счастьем; но как быстро наступило горькое разочарование!.. Как задул утренний ветерок и закачал вершину сикоморы, Иисус Навин рассказал ей о льготах, обещаемых фараоном народу и Мирьям казалось, что с вершины дерева слышится голос разгневанного Бога или она опять внимает грозной речи Нуна; над Ури разразился весь гнев старика, а какая разница между предложением сына Гура и требованиями Иисуса Навина?

Народ слышал из уст самого Моисея, что евреи погибнут, если не останутся верны Богу, а поверят льстивым обещаниям фараона. Заключить союз с таким человеком, уничтожить все, к чему стремились ее братья и его родной отец было ужасной изменой! Но все же она любила Иисуса Навина и, вместо того чтобы оттолкнуть его, она с удовольствием прижала бы его к своей Груди.

А на вершине дерева продолжали шелестеть листья и Мирьям показалось, что это Аарон предостерегает ее от соблазна; она решила остаться непоколебимою. Затем, не обращая внимания на Иисуса Навина и на просыпающийся лагерь, она с поднятыми кверху руками бросилась под сикоморой, подняв влажные, широко открытые глаза к небу, точно ожидая откровения. На верхушке дерева по-прежнему шелестела зелень; но вдруг Мирьям показалось, точно все озарилось кругом, как это бывало всегда, когда пророчице являлось какое-нибудь видение. И вот в этом свете она увидела образ человека и, взглянув на него, испугалась; но кроме того каждая ветка твердила имя человека, изображение которого ей явилось, но это не был Иисус Навин, к которому стремилось ее сердце. И стоял этот человек, вытянувшись во весь свой громадный рост, торжественно положив руку на сооруженный им самим же из камней монумент.

С затаенным страхом смотрела она на этот образ и охотно бы закрыла глаза и потеряла бы слух, чтобы ничего не видеть и не слышать голоса, выходящего из дерева. Но вдруг образ исчез, замолк голос и ей показалось, что в светлом пламени она видит его, первого человека, которому она подставила свои девственные уста для поцелуя; он скакал с поднятым мечом впереди костров ее народа, на встречу какому-то невидимому врагу.

Быстро, как блеск молнии, явилось и исчезло видение и она знала, что это означает, прежде чем оно совершенно скрылось из глаз.

Человек, которого она назвала «Иисусом Навином», чтобы он сделался вождем ее народа, не должен ради любви отказываться от высоких обязанностей, которые возложил на него Всевышний. О поручении, данном Осии фараоном, никто не должен знать из народа, чтобы не совратиться с истинного пути. Мирьям теперь ясно сознавала, что ей следует делать. И точно, она верно поняла, чего требовало от нее видение, потому что не успела она подняться, как раздался голос Гура близ сикоморы и приказал толпам, стекавшимся со всех сторон, собираться к выступлению.

Иисус Навин, однако, не решался беспокоить молящуюся. Он был оскорблен до глубины души отказом Мирьям, но когда он взглянул на нее, стоявшую неподвижно, с руками поднятыми к небу, то понял, что в таком состоянии благочестивого настроения ее не следует беспокоить; ему еще никогда не случалось видеть женщины, которая бы так близко стояла к Господу, как Мирьям. И какое счастье было назвать своею эту чудную девушку.

Между тем люди и стада уже приближались к сикоморе, готовясь в путь; тогда Осия решился позвать Мирьям, та встала, повернулась к нему и сказала:

— Я беседовала с Господом, Иисус Навин, и теперь знаю Его волю. Помнишь ли ты в точности те слова, которыми Господь призвал тебя?

Воин утвердительно кивнул головой, а она продолжала:

— Хорошо, но теперь ты должен знать, что еще открыл Всевышний твоему отцу, Моисею и мне. Господу Богу не угодно, чтобы наш народ оставался в Египте, и Он поведет его далеко, далеко в ту страну, где над ними уже не станет властвовать фараон или его наместник, а у нас царем будет Сам Бог. Это Его воля и Он требует, чтобы ты служил Ему. Ты должен за нами следовать и, если нужно будет сражаться, ты станешь предводительствовать над еврейскими воинами.

Осия ударил себя кулаком в грудь и воскликнул в сильном волнении:

— Я связан клятвою и должен вернуться в Танис, чтобы сообщить фараону, как приняли его предложение вожди народа, к которым я был послан. Чего бы не стоило мне это, но я не могу сделаться клятвопреступником.

Хорошо же, возразила Мирьям, — тогда пусть расторгнутые узы, связывающие меня с тобою.

Он подошел к ней и хотел было взять ее за руку, но она отстранила его умоляющим жестом, отвернулась и пошла навстречу толпе.

Взрослые и дети расступились перед Мирьям, когда она, гордая и величественная, шла вперед и приблизилась к Гуру, отдававшему приказания пастухам; он, завидя[пророчицу, сам направился к ней и, после того как она сказала ему несколько слов, он положил ей на голову руку и произнес:

— Да благословит Господь Бог наш союз!

Взяв за руку Гура, Мирьям подошла к Иисусу Навину; ничто не выражало в ней сильного внутреннего волнения, только грудь ее время от времени тихо подымалась и опускалась, но щеки, как и всегда, были бледны, глаза сухи, походка ровная.

Она предоставила Гуру рассказать все Осии, от которого она отказывалась навеки; но лишь только воин узнал об этом, как отступил назад, точно пропасть разверзлась у его ног.

С побледневшими от гнева губами, смотрел он на эту неравную пару. Ему хотелось ответить насмешливой улыбкой на подобную неожиданность; но Мирьям смотрела серьезно и строго и он подавил охватившее его волнение, сказав несколько незначительных слов, какие обыкновенно говорятся в подобных случаях.

Однако, он сознавал, что не в силах сохранить надолго внутреннее спокойствие и потому простился с Мирьям, сказав, что пойдет к отцу поздороваться с ним и попросить его созвать старейшин народа для совещания.

Но прежде чем Осия успел окончить свою речь, собрались вооруженные пастухи, созванные Гуром, и спрашивали последнего, какие места занять им в полчище. Гур отправился с ними, а Иисус Навин и Мирьям остались одни.

— То что нас соединяло, — сказала она, — теперь порвано, но все же мы связаны друг с другом высшими целями. Я отказалась от того, что было дорого моему сердцу, только бы остаться верной Богу и моему народу? принеси и ты также жертву. Этот час из счастливого превратился в тяжелый, полный скорби; пусть наше горе принесет радость нашим одноплеменникам. Останься истым сыном твоего народа, каким ты родился от отца и матери. Будь вождем евреев, как повелел тебе Господь!

Если ты захочешь исполнить твою клятву и объявить старейшинам предложение фараона, то я знаю, что большинство согласится с тобою. Немногие будут против тебя, но прежде всех восстанет твой отец. Мне кажется, что я даже слышу, как он возвышает гневный голос против своего собственного любимого сына; но если ты не послушаешься отца и останешься глух к его наставлениям, то, конечно, евреи последуют за тобою в Египет, вместо того чтобы повиноваться воле Бога отцов их. Фараон же, вероятно, скоро отречется от своих обещаний и опять начнет мучить наш народ, который, живя среди язычников, забудет истинного Бога и станет опять поклоняться идолам, тогда проклятие отца падет на твою голову. Всевышний избрал тебя защитником евреев, а ты поведешь их на погибель. И я, хотя и слабая женщина, но остаюсь верна Богу и потому предостерегаю тебя: бойся наказания Божия, страшись проклятия отца! Берегись смущать народ!

Но тут ее прервала невольница, пришедшая позвать Мирьям домой. Однако, пророчица продолжала речь, но только очень тихо:

— Еще скажу тебе одно! Если ты не хочешь быть слабее женщины, противоречие которой возбудило твое неудовольствие, то откажись и ты от твоих желаний для блага тысячей людей, которые одной с нами крови! Ты должен мне поклясться…

Но тут у ней замер голос. Она напрасно искала опоры, протянув вперед руки; но вот она вскрикнула и пошатнулась.

Иисус Навин сильною рукою предохранил ее от падения, а некоторые женщины, услышавшие ее крик, прибежали на помощь и скоро привели Мирьям в чувство.

Придя в себя, она как-то дико озиралась кругом, но, увидев выражение беспокойства на лице своего бывшего друга, она вспомнила все, что было. Затем выпила несколько глотков воды, принесенной ей женами пастухов, отерла струившиеся из глаз слезы и обратилась с грустною улыбкою к Иисусу Навину.

— Я ведь слабая женщина!

Затем она направилась к дому, но, отойдя немного, снова повернулась, сделала знак воину подойти к ней ближе и тихо сказала:

— Ты видишь, они собираются, скоро выступят; ты все еще настаиваешь? Еще есть время собрать старейшин.

Он отрицательно покачал головою и, поймав ее благодарный взгляд, тихо прибавил:

— Я всегда буду помнить этот час, слышишь ли, жена Гура? Передай мое приветствие моему отцу и скажи, что я его люблю. Назови ему то имя, которое должен носить теперь его сын по повелению Бога; я надеюсь на помощь Всевышнего и иду в Египет, чтобы сдержать свою клятву.

Он поклонился Мирьям и направился было к лагерю, но она опять вернула его.

— Вот еще последнее; в дупле сикоморы Моисей оставил тебе письмо.

Воин бросился к сикоморе и нашел там дощечку, на которой стояло: «Будь крепок и тверд!»

Иисус Навин поднял голову и радостно воскликнул:

— Эти слова оживили меня! Если мы видимся здесь в последний раз, жена Гура, и мне суждено умереть, то знай, что я буду крепок и тверд. Ты же постарайся утешить моего отца.

Он поклонился в последний раз, сел на коня и поехал по дороге в Танис. Он знал, что его ожидает много опасностей впереди, но он не боялся их; его самые лучшие мечты были разбиты и им овладело полное равнодушие к жизни. Правда, когда ему вспоминался отец, ему становилось грустно, что он уехал, не повидавшись с ним, но рассудив хорошенько, он нашел, что все это было к лучшему, так как отец вряд ли бы понял побудительную причину, заставлявшую его непременно вернуться в Танис.

Осия, обдумывая все, что с ним случилось в последнюю ночь и утро, никак не мог поверить, что это было наяву.

Все происшедшее казалось ему каким-то странным тяжелым сном. А между тем все это была действительность, горькая тяжелая действительность.

В одном известном ущелье гор, Осия встретил много войска и несколько знакомых ему военачальников, он решился расположиться здесь отдохнуть, накормить и напоить коня, да и самому подкрепиться пищею.

После хорошего отдыха, он снова отправился в путь; но по дороге до самого города ему все попадались навстречу отряды войск и тут он узнал, что они получили приказание соединиться с войсками, приведенными Осиею из Ливии.

Но вот он въехал и в город: проезжая мимо храма Амона, Осия услышал доносившиеся до него жалобные крики; это его крайне удивило, так как ему сказали, что зараза совершенно прекратилась. Оказалось, что умер Руи, первый пророк, девяносто восьмилетний старец; его преемником был назначен Бай, который когда-то уверял старца в своей любви и привязанности.

XVII

— «Тот, помощью которого Иегова» — говорил пять дней спустя, горько усмехаясь, закованный в цепи государственный преступник, которого вели вместе с сорока другими осужденными через триумфальные ворота Таниса на Восток.

Целью путешествия этих несчастных были рудники на Синайском полуострове, где требовались еще каторжники для работ.

Но недолго усмешка играла на устах осужденного; его лицо опять сделалось серьезно и, взглянув на шедшего с ним рядом юношу, он сказал:

— Мужайся, Ефрем, мужайся! Не смотри в землю, а вверх.

— Молчать! — крикнул на преступника один из надзорщиков, сопровождавших арестантов и с угрожающим видом замахнулся на него плетью. Старший из преступников был Иисус Навин, а младший — его племянник Ефрем.

Ссылка в рудники считалась в Египте самым ужасным наказанием; действительно, осужденные подвергались в рудниках всевозможным унижениям и мучениям. Самые сильные и здоровые люди не выдерживали той непосильной работы, которая возлагалась на преступников. Если кого ссылали в рудники, то это было все равно, что подвергнуть медленной смерти, но ведь человек так дорого ценит свою жизнь, что готов вынести какие угодно мучения, будь то хоть каторжные работы в рудниках, лишь бы только не попасть в руки палача.

Однако, ободряющие слова Иисуса Навина мало подействовали на его племянника, юноша еле передвигал ноги и шел вперед с поникшею головою. Вдруг мимо осужденных промчалась колесница, на которой сидела пожилая женщина и другая, вероятно, молодая, плотно закутанная в покрывало.

Ефрему показалось, что он узнал ту, которая скрывалась под покрывалом, и он с напряженным вниманием следил за удалявшеюся колесницею; а между тем ради этой женщины он погубил себя, да и теперь готов был бы броситься за ней в огонь и воду.

Юноша не ошибся; женщина, сидевшая на колеснице, была, действительно, Казана.

У небольшого храма в роще, близ колодца для путников, Казана приказала остановиться, и сама стала ходить взад и вперед по лужайке; но вот на дороге показалась пыль и молодая женщина поняла, что приближалась партия осужденных, которых она обогнала.

Тогда Казана вынула золотой перстень и, когда осужденные поравнялись с нею, она подошла к главному надзорщику и стала с ним горячо о чем-то рассуждать, перстень незаметно скользнул в руку надзорщика; последний, вероятно, не ожидал такого богатого подарка и лицо его прояснилось; но Казана продолжала все еще его о чем-то упрашивать; лицо надзорщика опять омрачилось; вероятно, требования молодой женщины были слишком велики; но вот снова, точно по волшебству, в руке несговорчивого стража снова очутилась дорогая золотая вещь и он смягчился. Через несколько минут раздалась команда:

— К колодцу, эй, люди, напойте этих скотов; мы доставим их свежими и здоровыми под землю, копать руду!

А сам он подъехал к Иисусу Навину и сказал:

— Ты когда-то повелевал тысячами, а теперь самому пришлось слушаться. Эх, брат! Ну, вы, стражи, — обратился он к своим товарищам, — наблюдайте-ка хорошенько за остальными, а мне нужно сказать словечко этому парню с глазу на глаз.

Затем надзорщик захлопал в ладоши, точно он выгонял кур из сада и, пока осужденные, столпившись у колодца, вытаскивали ведро, чтобы напиться, он отвел Иисуса Навина и Ефрема в сторону, но разделить обоих было нельзя, так как их ноги были скованы вместе.

Скоро все трое скрылись из глаз за храмом; надзорщик опустился на ступеньку, сторожевые собаки растянулись у его ног, а Иисус Навин и его племянник уселись на стоявших рядом пнях.

Во время разговора надзорщик зорко следил за обоими евреями; они могли говорить сколько угодно, но он также хорошо знал свою службу, и, кроме того, надеялся, что при прощаньи ему перепадет кое-что за услугу. В продолжении двадцати лет он служил надзорщиком и еще не убегал ни один из порученных ему преступников, хотя некоторые из них и покушались дать тягу.

— Эта красивая женщина, — рассуждал надзорщик, — вероятно, прежняя возлюбленная парня, бывшего прежде военачальником.

Ему нередко случалось видеть в цепях под своей командой очень знатных лиц. Он полагал, что эта красивая женщина, вероятно, даст осужденному золото и положил вечером не осматривать арестантов. Он думал даже, что, быть может, несчастный военачальник и осужден из-за этой женщины.

— Ох, уж эти женщины! — подумал про себя страж.

Но вот молодая женщина подняла покрывало. Как же она красива; она плачет. А между тем старший из обоих осужденных стоял неподвижно на своем месте, он даже не протянул ей руки.

— Или, быть может, — это обманувшая его жена? — продолжал размышлять надзорщик. — Но, нет, нет! Он ласково говорит с нею, как отец с дочерью, но, впрочем, он слишком молод, чтобы иметь взрослую дочь. Загадка да и только!

Действительно, не только надзорщик за осужденными, но и всякий другой свидетель разговора Казаны с Иисусом Навином удивился бы, что такая красивая и богатая женщина разговаривает близ большой дороги с человеком, закованным в цепи.

Казана приехала повидаться с бывшим военачальником из страха за его судьбу; ее пылкое воображение рисовало ей самые ужасные картины; она не могла без слез вспомнить, что Осия должен будет работать в рудниках и выносить побои грубых стражей.

Отец Казаны вечером того дня, когда принесли к ним в дом бесчувственного Ефрема, вернулся домой и сказал дочери, что юноша останется у них заложником, так как тогда Осия непременно вернется в Танке и исполнит поручение фараона. Кроме того, отец объявил, что Осия может достигнуть высоких почестей и он, Горнехт, ожидает от этого оборота дела много хорошего для своего дома и для своей страны.

Это известие наполнило радостью сердце Казаны, она подумала что столь давно ожидаемое ею счастье уже, может быть, близко.

И вдруг теперь она видит его в цепях, осужденного на каторгу; он теперь уже для нее навсегда потеряй. Молодая женщина умоляла Осию не презирать ее и не проклинать, а прежде выслушать.

Осия сказал ей, что ничто так не может облегчить ему сердца, как если только она может оправдать себя от упреков и доказать, что нисколько не виновата в ужасной участи, постигшей его и юношу.

Она громко зарыдала и едва могла успокоиться, но придя в себя, рассказала все как было.

Вскоре после отъезда Осии, умер верховный жрец и в тот же день его преемником был назначен Бай, второй пророк. Этот человек был исполнен ненависти к евреям и их главному вождю Моисею, которых до сих пор защищал покойный Руи и царица. Бай уговорил фараона, не дожидаясь возвращения Осии, отправить войско в погоню за евреями и принудить их вернуться. Тогда Казана стала опасаться, что Осия не согласится сражаться против своих единоплеменников, тем более, что его послали заключить договор, который уже начинали нарушать.

Когда Осия вернулся в Танис, его даже не пустили к фараону, а посадили в тюрьму, пока он не даст присяги снова предводительствовать над своим отрядом и быть верным слугою царя. Однако, новый верховный жрец не забыл, что Осия спас ему когда-то жизнь, Казана знала это.

Ей было известно и то, что Бай думал вовлечь Осию в тайное предприятие, в котором участвовал и ее отец. Вот тогда Бай и предложил фараону освободить Осию от обязанности сражаться со своими единоплеменниками, если только он даст клятву быть верным фараону. Верховный жрец сам отправился в тюрьму к Осии и заявил ему о милости фараона, но бывший военачальник отверг это предложение со свойственною ему решимостью.

Отец Казаны также был сначала на стороне Осии и даже перестал ставить ему в упрек его происхождение.

На третий день после прибытия Осии в Танис Горнехт сам отправился к нему для переговоров.

Но и тут Осии было предъявлено предложение, исполнить которое он не мог. Начальник стрелков сказал ему, что охотно согласится иметь его, Осию, своим зятем.

— Что же ты ответил? — спросила Казана, пугливо глядя ему прямо в лицо.

— Я должен был возразить ему, что ты мне была дорога с самого твоего детства, но что есть важные причины, препятствующие мне связать свою судьбу с женщиной.

Казана вспыхнула и вскричала:

— Это потому, что ты любишь другую женщину из твоего народа, ту самую, которая послала к тебе Ефрема.

Осужденный покачал головою и ласково ответил:

— Ты ошибаешься, Казана! Та, о которой ты говоришь, теперь уже жена другого!

— Так почему же! — воскликнула вдова и посмотрела на него умоляющим взором, — почему же ты отказал отцу?

— Я не мог поступить иначе, дорогое дитя мое, возразил он с нежностью, положив ей руку на плечо. — Я всегда с самыми теплыми чувствами думаю о тебе, но все же я не мог исполнить желания твоего отца, потому что серьезное дело воспрещает мне завести свой собственный домашний очаг и наслаждаться безмятежным счастием, к которому многие стремятся: если бы мне и возвратили свободу, то и тогда моя жизнь была бы рядом тревог и борьбы.

— Но ведь многие, — возразила Казана, — уезжают на войну и потом с удовольствием возвращаются под свою кровлю к любимой жене.

— Конечно, конечно, — подтвердил он, — но меня призывают другие обязанности, которых вы, египтяне, не знаете. Я сын моего народа!

— И ему хочешь служить? — спросила Казана. А, я понимаю тебя хорошо! Тогда зачем же ты вернулся в Танис? Зачем отдался в руки фараона?

— Меня связывала клятва, мое бедное дитя, — ответил он мягко.

— Клятва! — воскликнула она, — смерть и неволя лежат между тобою и теми, которых ты любишь и которым хотел бы служить! О лучше бы тебе никогда не возвращаться в это место несправедливости, измены и неблагодарности! Скольким людям эта присяга причиняет горя и слез! Но вы, мужчины, ставите ваш долг выше страданий. Мне ты испортил всю жизнь, и между твоим народом живет твой отец, у которого ты единственный сын! Как часто мне случалось видеть этого славного старика с его блестящими черными глазами и густыми седыми волосами! Я думала, что и ты будешь такой же, когда достигнешь преклонного возраста всякий раз, когда встречала твоего отца в гавани или на переднем дворе царского дворца, где он распоряжался пастухами, приводившими быков и овец для стола фараона, как наложенную на евреев дань, А теперь у старика не стало сына и при воспоминании о тебе, его сердце будет обливаться кровью.

— У него есть сын! — возразил Иисус Навин, — и хотя этот сын закован в цепи, но он может выше держать голову, чем те, которые так изменнически с ним поступили. Они все, вместе с фараоном, вероятно, забыли, что я во многих битвах не щадил своей жизни, желая доказать верность царю. Менефта, его наместник и верховный судья, которому я спас жизнь, и все, считавшие меня своим другом, оставили меня и повергли в несчастие, и вместе со мною и этого ни в чем неповинного мальчика; да, их всех, всех без исключения…

— Не проклинай! — остановила его Казана.

Иисус Навин не обратил на нее внимания и продолжал:

— Я отомщу и никогда этого не забуду!

Молодая женщина испуганно прижалась к его плечу и начала умоляющим голосом:

— Я знаю, ты не можешь ему простить, но только не проклинай его, потому что он стал твоим врагом из любви ко мне. Ты хорошо знаешь моего отца и его горячую кровь, которая не охладела еще, несмотря на его годы. Он даже умолчал о том, что считал таким великим стыдом; он считал меня лучше всех в мире и знал, как многие знатные люди за меня сватались и я им отказывала. Скорее фараон простит любому бунтовщику, чем мой отец человеку, отказавшемуся от моей руки. Ом вернулся от тебя домой, как помешанный. Он бранился и в доме и на дворе; наконец, ушел к верховному жрецу, который еще подлил масла в огонь; все это я узнала от его жены, но и она много тебе повредила. Но раньше она была на твоей стороне, так как не забыла, что ты спас жизнь ее мужу; уже все было подготовлено, чтобы облегчить побег тебе и Ефрему…

— Я знаю это, — мрачно перебил ее Иисус Навин. — Но ты, Казана, также виновата, что ворота тюрьмы не отворились перед нами.

Молодая женщина всплеснула руками и воскликнула с неподдельным жаром:

— Если бы это от меня зависело, разве бы я так поступила? Конечно, и во мне шевельнулась гордость, как во всякой женщине, отвергнутой своим возлюбленным; но скоро мой гнев на тебя превратился в сострадание. Я все надеялась на улучшение твоей участи, но от меня скрывали весь ход дела и только вчера вечером, когда уже было слишком поздно, я узнала истину; конечно, верховный жрец мог многое сделать, но он не хотел становиться поперек дороги союзнику моего отца.

— Ты говоришь о принце Синтахе, племяннике фараона? — в волнении воскликнул Иисус Навин. — Они уже намекали мне о том, что для него подготовляется. Вместо сирийца Ларсу, они хотели назначить меня, если бы я только отказался от своих единоплеменников и позволил бы им распоряжаться по их усмотрению; но я лучше соглашусь вытерпеть все мучения, чем опозорить себя таким постыдным делом. Аарсу подходил лучше для их темных планов, но и он, в конце концов, им изменит. Что касается до меня, то принц имеет серьезную причину питать ко мне ненависть.

Казана закрыла ему рот рукою, тревожно указала на Ефрема и надзорщика и, затем, тихо сказала:

— За что же принц ненавидит тебя?…

— Этот человек хотел и тебя завлечь в свои сети, но узнал, что ты всегда желала мне добра, — прервал ее бывший воин.

Она покраснела, покачала головою и прибавила:

— Поэтому-то Аарсу, которого он притянул на свою сторону, должен наблюдать за ними.

— О, сириец будет смотреть в оба, — возразил осужденный. — Но, кажется, уже довольно! Я верю тебе и от души благодарю тебя, что ты приехала повидаться с нами несчастными. Как часто вспоминал я во время моих походов о хорошенькой девочке, росшей на моих глазах.

— И будешь вспоминать о ней и потом без ненависти и гнева?

— Конечно, всегда.

Тогда молодая женщина в страстном волнении схватила руку осужденного и хотела было поднести ее к губам, но он отдернул ее.

Она посмотрела глазами полными слез и грустно проговорила:

— Ты лишаешь меня милости, в которой благодетель не откажет последнему нищему.

Затем она поднялась и сказала так громко, что даже надзорщик очнулся и посмотрел на солнце.

— Я говорю тебе, что наступит время, когда ты будешь просить о милости поцеловать с благодарностью эту руку! Это будет тогда, когда гонец привезет тебе и этому мальчику известие о свободе, которую вы оба так пламенно желаете; и это будет дело рук Казаны.

И молодая женщина покраснела от охватившего ее волнения. Иисус Навин взял ее правую руку и сказал:

— О, если бы тебе удалось исполнить то, чего жаждет твоя добрая душа! Как я буду тебе благодарен, если ты смягчишь судьбу этого мальчика, захваченного в твоем доме. Но, как честный человек, я должен тебе сказать, что никогда более не вернусь на службу к египтянам; что бы там ни случилось, но телом и душою я буду принадлежать тем, которых вы преследуете и среди которых я родился.

Она опустила вниз свою прелестную головку, но скоро опять подняла ее и сказала:

— Как ты честен и справедлив, другого такого человека не найдется на свете; это я еще знала, бывши ребенком. И если я среди своего народа не найду человека, который заслуживал бы такого же уважения, как ты, то я всегда буду о тебе помнить. Вероятно, бедной Казане удастся освободить тебя, и тогда не презирай ее, если увидишь, что она находится в более худшем положении, чем ты ее оставил; если она будет в большом унижении и подвергнется страшному позору…

— Что ты хочешь сделать? — прервал он ее.

Но он не получил ответа; надзорщик поднялся с своего места и, захлопав в ладоши, закричал:

— Вперед! Эй вы, кроты! Живо в дорогу!

Сердце защемило у осужденного; он поцеловал Казану в лоб и прошептал ей:

— Не беспокойся о нас, если только наша свобода будет стоить тебе унижения. Нам больше никогда не видеться; моя же жизнь, на воле или в неволе, будет полна лишений и упорной борьбы. Ночь все темнее и темнее будет окутывать нас своим покровом, но как бы ни была она темна, все же мне и этому мальчику будет светить звезда: это воспоминание о тебе, мое верное, милое дитя!

Затем он повернулся к Ефрему; юноша схватил руку рыдающей женщины и прижал ее к губам.

— Вперед! — крикнул еще раз надзорщик, затем помог щедрой молодой женщине сесть на колесницу и крайне удивился, что она опять с таким вниманием следила за обоими осужденными.

Лошади, запряженные в колесницу, тронулись; раздались новые крики надзорщиков, послышался свист плетей по обнаженным спинам и жалобный крик и, затем, осужденные двинулись в дорогу, продолжая путь на восток. Цепи на ногах волоклись по пыли, которая, поднимаясь вверх, окутывала всю толпу, точно также как душа каждого осужденного была охвачена ненавистью, тоскою и страхом за будущее.

XVIII

Большая дорога, идущая мимо храма, у которого сделали привал осужденные, разделялась на две ветви: одна вела на юг, к Суккоту, а другая тянулась в юго-восточном направлении через укрепления на перешейке к горным рудникам.

Немного спустя после отправления осужденных из Таниса, оттуда выступило и войско, стянутое для преследования евреев; а так как преступники промешкались довольно долго у колодца, то войско почти настигло их. Скоро появились и гонцы, чтобы очистить воинам дорогу. Они приказали осужденным остановиться, пока не проедут возы с палатками и домашнею утварью фараона. Издали уже слышался стук колес.

Надзорщики над осужденными радовались этой остановке, так как им незачем было торопиться. День был жаркий, идти становилось трудно и если преступники опоздают к месту их назначения, то надзорщики могут отговориться, что их задержали войска.

Иисус Навин также остался доволен этим неожиданным привалом, так как скованный вместе с ним Ефрем внушал ему серьезные опасения; юноша или вовсе не отвечал на вопросы дяди, или же бормотал какой-то вздор, а бывшему военачальнику хорошо было известно, что многие люди, осужденные на каторгу, впадали в идиотство или совершенно сходили с ума. Но мимо них должна была проходить часть войска и это новое для него зрелище могло рассеять мрачное настроение духа юноши.

В стороне от дороги был холм, заросший тамариндовым кустарником; туда и отвел надзорщик своих пленников. Он был строг, но не жесток и позволил осужденным растянуться на песке, так как последующий переход должен был быть очень продолжителен.

Только что осужденные расположились у холма, как послышался снова стук колес, ржание коней, команда, а время от времени резкий крик осла.

Лишь только показались первые колесницы, Ефрем спросил: не это ли едет фараон? Иисус Навин отвечал ему с усмешкою, что когда властелин Египта идет в поход во главе своего войска, то вслед за передовым отрядом, посылается все необходимое для лагерной стоянки, потому что фараон и его вельможи любят являться в стан, когда уже палатки разбиты, стол накрыт и воины, по знаку военачальников, отправились спать.

Иисус Навин не успел еще окончить своей речи, как показалось несколько пустых телег и ослов. Обыкновенно, с каждой деревни, мимо которой проезжал властелин Египта, бралась дань в виде хлеба, муки, битого скота, домашней птицы, вина и пр., и все это навьючивалось на ослов или складывалось в телеги; за день перед проездом фараона по известной местности, появлялись сборщики, отбиравшие у поселян все лучшее для властелина Египта.

Вскоре показались и бойцы на колесницах, небольших двухколесных тележках, обшитых бронзою, везли каждую из них два коня и на каждой помещались воин и возница. На брустверах колесницы были укреплены большие колчаны, а каждый воин упирался на копье или на громадного размера лук. Одежда воинов пестрела яркими красками — и была вышита шелком, серебром и золотом.

Затем, дядя указал племяннику на громадные шесты и толстые свертки драгоценных материй, предназначавшихся для царской палатки; далее шли ослы, впряженные в тележки с разною утварью и припасами для фараона и, наконец, многочисленный царский штат: врачи, смотрители за одеждой, заготовщики дорогих мазей, повара, плетельщики венков, стражи, невольники; все эти лица должны были непременно находиться при царе во время его походов. Эти люди только что вышли из столицы, не успели утомиться и от нечего делать шутили между собою; если кто-либо из них замечал осужденных, то, по египетскому обычаю, бросал в них каким-либо едким словом; другие же, желая выказать свою доброту, подавали им милостыню, наконец, третьи посылали им через погонщиков ослов плоды и разные подарки, так как многие хорошо понимали, что никто не может ручаться за свою судьбу; иной сегодня свободен, а завтра будет осужден. Старший надзорщик позволял осужденным принимать подаяние, а если какой-нибудь мимо идущий невольник, проданный Иисусом Навином за негодность, кричал ему — Осия — и указывал на него с самым отвратительным жестом, то старший надзорщик, этот грубый человек, который все же обладал добрым сердцем, подносил оскорбленному свою собственную бутылку и давал ему выпить глоток вина.

Ефрем, пришедший из Суккота в Танис с посохом в руках, с ломтем хлеба и с куском баранины, выразил свое удивление, что одному такому человеку, как фараон, требовалось столько вещей и прислуг; юноша опять впал в прежнее состояние полного равнодушия, пока дядя не привел его снова в себя своими объяснениями.

Как только миновал лагерный обоз, старший надзорщик захотел, было, двинуть осужденных в путь, но передовые гонцы, предшествовавшие стрельцам, задержали их, говоря, что преступникам не следует смешиваться с воинами; так они и остались у своего холма смотреть на мимо проходившие войска.

За стрелками следовали тяжеловооруженные воины с громадными щитами и в воловьих шкурах, спускавшуюся от груди до самых пят.

Осия объяснил племяннику, что вечером этих воинов расставляли вокруг палатки фараона, так что получалось нечто вроде живого забора. Эти воины имели при себе по копью и по мечу, наподобие кинжала; за тяжеловооруженным отрядом следовали пращеносцы; при виде этих последних, Ефрем в первый раз заговорил сам, не дожидая вопроса дяди; юноша уверял, что пращи, изготовляемые еврейскими пастухами, гораздо лучше египетских и что ему лично приходилось несколько раз убивать на охоте из пращей не только пантер, волков или шакалов, но даже и коршунов; рассказывая об этом, юноша так воодушевился, что даже осужденные стали прислушиваться к его словам.

Так по порядку проходили мимо них войска и затем показался новый ряд бойцов на колесницах; тогда надзорщик над осужденными воскликнул:

— Добрый бог! Властелин обоих миров! Да процветает его жизнь, да будет он здоров и невредим!

Затем он упал на колени, а преступники растянулись лицом вниз, целуя землю и в то же время следя за надзорщиком, чтобы по данному им знаку всем вместе воскликнуть: «Жизнь, здоровье, благополучие»!

Долго, однако, лежали на земле преступники, пока проехали все колесницы с бойцами; показались телохранители, — это были все воины из чужеземных народов, — затем несли идолов, потом шла толпа жрецов и носителей перьев, за ними опять телохранители и только после них показался фараон со своею свитою, во главе которой ехал верховный жрец Бай на позолоченной боевой колеснице; в нее были впряжены прекрасные гнедые жеребцы. Так как Бай еще раньше состоял военачальником, то теперь он также нашел необходимым лично принять участие в походе для преследования евреев, тем более, что это было сделано по повелению богов. Он был одет в платье жреца, но в шлеме полководца; наконец, следовал и фараон, но он не сидел на боевой колеснице как всегда сидели его предшественники, а его несли на троне под великолепным балдахином, прикрепленным к шестам страусовыми перьями; по обеим сторонам шли опахальщики.

Менефта, оставив за собою город и триумфальные ворота, заснул, так как на улицах крики народа не давали ему покоя; опахальщики закрыли лицо фараона веерами, так что он безмятежно покоился мирным сном, тем более, что крики преступников еще плохо до него достигали. Но вот милостивое движение его правой руки показало, что он слышал крики несчастных и затем опять закрыл глаза.

Золотая же колесница фараона, запряженная прекрасными конями и ехавшая пустая, привела Ефрема в несказанное удивление.

Пока Иисус Навин объяснял племяннику, из какого финикийского города были привезены золотые колесницы, тот схватил его за руку и воскликнул:

— Она, она! Посмотри-ка, ведь это она!

Юноша при этом покраснел. Действительно, Казана сидела на той самой колеснице, в которой приезжала к осужденным, а теперь находилась в числе придворных, вместе с другими женщинами, принимавшими участие в походе, названном одним старым, закаленным в бою, военачальником пехоты — «увеселительной прогулкой».

Во время прежних походов в Сирию, Ливию и Эфиопию, фараона сопровождали только его избранные наложницы в плотно закрытых носилках, оберегаемые евнухами; но на этот раз жена верховного жреца вздумала участвовать в походе, а ее примеру последовали и другие знатные египтянки, тем более, что они могли, испытывая все волнения войны, не подвергаться никакой опасности.

Появление Казаны крайне удивило жену Бая, так как еще накануне молодая вдова не в состоянии была двинуться с места. Казалось, что она выздоровела по какому-то волшебству и отправилась в путь. Быть может, причиной тому был Синтах, племянник фараона, которого она прежде чуждалась, а теперь поняла свою оплошность.

В то время, когда они проезжали мимо осужденных, принц стоял подле Казаны на колеснице и объяснял ей, шутя, значение цветов в букете, тогда как Казана уверяла его, что этот букет не мог предназначаться для нее, так как час тому назад она даже и не думала принимать участия в походе. Синтах же возражал, что Гафоры еще при восхождении солнца предсказали ему, какое счастье его ожидает сегодня.

Скоро к колеснице Казаны подошло еще несколько придворных и послышался веселый разговор, смех и шутки; жена Бая сошла со своей громадной дорожной колесницы, села в носилки и приказала нести себя к колеснице молодой вдовы.

Иисус Навин видел все; от него не укрылось, как Казана, питавшая прежде такое отвращение к Синтаху теперь кокетливо била его по руке веером; он понял, что молодая вдова затеяла с принцем опасную игру.

Когда Синтах поравнялся с осужденными, они, по знаку своего надзорщика, приветствовали его громкими криками, как члена царского дома. Казана и Синтах взглянули в ту сторону, откуда раздавались крики и молодая женщина, увидев Осию, побледнела, затем принц стал что-то говорить с Казаной то улыбаясь, то серьезно; казалось, он как будто не хотел сначала уступить ее желанию, но затем соскочил с колесницы и махнул старшему надзорщику:

— Видели ли эти люди, — начал он так громко, что Казана могла его слышать, — лицо доброго бога, властелина обоих миров?

Получив отрицательный ответ, он продолжал:

— Все равно они видели мое лицо и лицо прекрасной женщины и потому имеют полное право на милость. Ты знаешь, кто я. Отменить скованным по двое цепи.

Затем, сделав знак надзорщику, шепнул ему.

— Но теперь смотреть в оба! Вот там, около куста, этот Осия, я не люблю его, это бывший военачальник. Когда вернешься обратно, явись ко мне и сообщи мне все об этом человеке. И помни, чем он спокойнее станет, тем глубже я запущу в кошелек руку. Понял?

Надзорщик поклонился и при этом подумал: смотреть-то я буду, принц, но также стану наблюдать и за тем, чтобы «мои кроты» не покушались на свою жизнь. Странно право: чем выше стоят эти господа, тем делаются они кровожаднее! А сколько их являлось ко мне все с подобными предложениями. Он освобождает этих негодяев от цепей, а мне хочет сковать душу проклятым убийством. Не на такого напал, Синтах!

— Эй, вы, молодцы! — обратился он к другим надзорщикам, — дайте сюда мешок с ручными инструментами и раскуйте «кротам» цепи.

Пока осужденным расковывали цепи у ног, — для большей безопасности, оставили скованными руки, войска фараона прошли линию.

Казана упросила Синтаха, чтобы тот распорядился освободить несчастных от цепей и затем откровенно призналась, что ей невыносимо видеть бывавшего в их доме военачальника в таком ужасном положении. Жена Бая поддержала ее желание и Синтаху пришлось уступить.

Иисус Навин знал, кому он обязан этою милостью и принял ее с сердечною благодарностью. Теперь он мог идти свободно, но какое-то странное чувство страха овладело всем его существом.

Он понимал хорошо, что такое войско как у фараона могло разбить неприятеля в десять раз сильнее, чем его народ. Он заботился не о себе, — его участь уже решена, — но о своих несчастных единоплеменниках, которым придется погибнуть от руки египтян.

Иисус Навин тихо спросил у Ефрема, что не тянет ли его к своим, сражаться в их рядах против такого сильного неприятеля, на что юноша ответил:

— Моим единоплеменникам ничего более не остается, как только сдаться ввиду такого войска. Что нам недоставало до выступления? Ты был также еврей, а служил же военачальником у египтян, пока не последовал зову Мирьям. На твоем месте я поступил бы иначе.

— А как? — строго спросил Иисус Навин.

— Как? — переспросил юноша, и в этом повторенном вопросе так и сказался весь пыл его молодой души. — Как? Остался бы там, где честь и слава. Я знаю, ты мог бы сделаться величайшим из великих, счастливейшим из счастливых; но ты не хотел этого.

— Долг мне повелевал поступить так, серьезно сказал дядя, — я никому не имел права служить, кроме народа, среди которого родился.

— Народу? — с презрением повторил юноша, — я знаю этот народ, а ты видел его в Суккоте. Бедные, самые несчастные люди; делают все только из-под палки, а состоятельные ставят свой скот выше всего; если же они принадлежат к старейшинам колен, то спорят между собою из-за всяких пустяков. Меня они считали одним из богатых, а я между тем не сожалею об отцовском доме, бывшем одним из самых больших. Если кто видел лучшее, тот не станет стремиться к подобной жизни.

Иисус Навин рассердился и стал бранить племянника за то, что тот хулит свой народ. Он так возвысил голос, что надзорщик приказал ему замолчать; это, казалось, было приятно юноше; во все время дальнейшего пути дядя несколько раз обращался к племяннику, спрашивая его, не отказывается ли он от своих необдуманных слов, но Ефрем отворачивался от него и ворчал. Когда небо озарилось звездами, осужденные остановились на ночлег под открытым небом и после скудного арестантского ужина они могли лечь спать.

Иисус Навин вырыл себе руками место в песке для сна и помог сделать то же самое Ефрему.

Когда дядя и племянник улеглись рядом, то первый стал говорить о Боге отцов их и о счастье, ожидающем евреев, но юноша прервал его:

— Они не доведут меня живым до рудников, лучше умереть во время бегства, чем терпеть такое унижение.

Тогда Иисус Навин опять сказал ему несколько теплых слов и снова напомнил о его обязанностях по отношению к народу; но юноша просил оставить его спокойно спать; несколько минут спустя он толкнул дядю и спросил:

— Что такое они замышляют там с принцем Синтахом?

— Право не знаю, но хорошего тут ничего не может быть.

— А где же Аарсу, сириец, предводительствовавший азиатскими наемными войсками; твой враг, стороживший нас с таким усердием? Я не видел его вместе с другими.

— Он остался со своим отрядом в Тайнее.

— Сторожить дворец?

— Конечно.

— Фараон почтил его своим доверием?

— Да, хотя он этого и не стоит.

— А он сириец и одной с нами крови.

— Он более схож с нами, чем египтяне, по языку и по внешнему виду.

— Я считал его нашим; он ведь также, как ты, был прежде, одним из первых в войске.

— Есть еще и другие сирийцы и ливийцы, начальствующие над значительными отрядами, как например Бен-Мацана, один из первых вельмож двора, а его отец был еврей.

— И тех и других не преследуют ради их происхождения.

— Утверждать это, было бы несправедливо. Но к чему ведут все эти вопросы?

— Я лег спать…

— И тебе пришли в голову подобные мысли? Нет, это все неспроста. Ты хочешь поступить на службу к фараону.

— Они уничтожат весь наш народ и, если кто и останется в живых, то будет отведен в рабство. Мой дом уже и теперь предназначен к разрушению и мне не достанется ни одной головы из моего прекрасного стада; твой отец взял с собою мое золото и серебро и, раз он будет убит, то все достанется египтянам. И когда я буду свободен, неужели мне вернуться к своим, обжигать вместе с ними кирпич и гнуть спину под ударами?

Иисус Навин прервал его с жаром:

— Ты должен воззвать к Богу отцов твоих, чтобы Он защитил наш народ. Если же Господь Бог порешил уничтожить его, то будь мужчиной и научись ненавидеть всеми силами твоей души тех, нога которых раздавила твоих единоплеменников. Беги тогда к сирийцам, предложи им твою молодую руку, умеющую владеть оружием, и не отдыхай до тех пор, пока не отомстишь тем, которые безвинно пролили кровь твоего народа, а тебя заковали в цепи.

Опять водворилось молчание; только Ефрем тяжело дышал и, наконец, тихо сказал дяде:

— Цепи не стесняют нас более и как я могу ненавидеть ту, которая нас освободила от них?

— Будь благодарен Казане, — прошептал Иисус Навин, — но презирай ее народ.

Затем Осия опять ничего не слышал, кроме тяжелого дыхания племянника.

Полночь миновала, луна, бывшая на прибыли, высоко поднялась уже на безоблачном небе; Иисус Навин еще не спал, ом стал прислушиваться к Ефрему, оттуда также сначала ничего не было слышно, но потом явственно стали раздаваться звуки — точно скрежетанье зубов. Осия подумал, что это мыши грызут остатки черствого хлеба осужденных. Подобный скрежет не мог бы дать заснуть человеку, желавшему спать, а бывший военачальник хотел бодрствовать, чтобы при удобной минуте опять наставить ослепленного на путь истины; но он напрасно ждал: племянник не начинал разговора.

Иисус Навин хотел было уловчиться положить руку на плечо юноши, но он оставил это намерение, когда при свете луны, увидел, что Ефрем поднял одну руку, между тем, как их связали еще крепче обе вместе, прежде чем он лег спать.

Теперь Иисус Навин понял, что юноша перегрыз своими острыми зубами веревки, от чего и происходил так удививший его шум; вскоре Ефрем поднялся и посмотрел сначала вверх, а потом вокруг себя.

С напряженным вниманием следил дядя за действиями своего племянника и сердце бывшего воина забилось от страха. Ефрем замышлял о бегстве и первый шаг уже был сделан. Но повезет ли ему счастье? Этот юноша может очутиться на ложном пути. А между тем Ефрем был сын его любимой покойной сестры, круглый сирота. Он вырос на чужих руках, не зная ни ласк матери, ни ее наставлений.

Эти мысли не давали покоя Иисусу Навину; он обвинял себя всецело в несчастий племянника, пришедшего к нему с поручением от Мирьям. Он хотел, было, сказать несколько слов юноше, чтобы тот не изменял своему народу, но не проронил ни одного слова из страха обратить внимание сторожей, а он стал уже принимать участие в побеге Ефрема, точно последний действовал с его согласия.

Итак, вместо всяких наставлений, он только молча смотрел на племянника. Юноша же наклонился к дяде и тихо прошептал.

— Хочешь я и тебе развяжу веревки? Мои руки свободны.

Мрачное лицо Иисуса Навина прояснилось.

Этот мальчик, все-таки был славный малый; он ставил свою жизнь на карту, желая освободить того, кто грозил ему, если убежит вместе с ним, преградит дорогу туда, где Ефрем в своем юношеском ослеплении надеялся найти счастье.

XIX

Иисус Навин внимательно осмотрелся вокруг. Небо еще было безоблачно, но если северный ветер продержится, то тучи, поднимающиеся с моря, скоро его покроют; сторожа зорко следили за осужденными и, время от времени, перекрикивались между собою, трудно было обмануть их бдительность; но дядя с племянником устроились на скате холма, на мягкой почве, откуда вилась тропинка в долину, и если неустрашимому юноше удастся ее достигнуть, а оттуда пробраться к кустарникам, то там, при темноте, им легко будет скрыться.

Однако, Иисус Навин знал, что один из сторожей то стоял на возвышенном месте, то ходил взад и вперед, и мог легко заметить движения Ефрема, и он не решился подвергать юношу опасности, и сказал:

— Ступай ты один, проберись ползком по тропинке вправо от тебя, добеги до Соляной Долины. Я буду наблюдать за сторожами и, когда облако закроет луну, я тихо захраплю, а ты беги; присоединись к нашему народу, кланяйся моему отцу, уверь его в моей любви и верности; слушайся его советов и наставлений, это будет для тебя самое лучшее. Облако приближается к луне, теперь больше ни слова.

Ефрем все настаивал, желая развязать дяде руки, но тот велел ему молчать, облако закрыло месяц; сторож ходил взад и вперед над их головами, в это время к нему пришел другой на смену и они стали тихо разговаривать между собою; Иисус Навин захрапел и стал прислушиваться с сильно бьющимся сердцем, удерживая дыхание и вперя взор на тропинку.

Сначала послышалось высекание огня и, вскоре затем, показалось пламя, так как сторожа зажгли костер для защиты от диких зверей и могли увидеть пустое место Ефрема.

Но как Иисус Навин ни напрягал слуха, он не мог расслышать ми шагов Ефрема, ни даже легкого шума, произведенного беглецом; до него доносились только мерные шаги сторожей и звук их голосов, но он не мог разобрать самих слов, так как его мысли были заняты Ефремом. В это время месяц выплыл из-за облаков, и его серебристые лучи осветили долину; Иисус Навин, как ни напрягал глаза вдаль, не мог различить ничего похожего на человеческую фигуру. Мороз пробежал у него по коже. Не случилось ли чего с мальчиком? Не встретилось ли ему какого-либо препятствия? Выступ скалы, или, при этом вся кровь застыла у него в жилах, или, пробираясь ощупью, не попал ли он в пропасть и не упал ли в бездну?

О, как ему хотелось услышать хотя малейший шум и знать, что юноша жив. Но вот, облака снова заволокли месяц. Иисус Навин опять стал прислушиваться. Вдруг раздался шум падающих каменьев и сыпавшейся земли и месяц снова показался во всем своем блеске, и тут Иисус Навин заметил живое существо, пробиравшееся по тропинке между скалами и походившее скорее на зверя, чем на человека, так как оно пробиралось на четвереньках.

Он вздохнул свободнее, зная хорошо, что беглец далеко уйдет от своих преследователей. Желая ввести в заблуждение сторожей, Иисус Навин громко закричал:

— Шакал!

Но их не так легко было обмануть; скоро стали раздаваться свистки за свистками; сторожа будили своих товарищей и стали осматривать арестантов. К Иисусу Навину также подошел сторож с зажженною лучиной в руках, но около него, как нарочно, лежали перегрызенные веревки Ефрема; сторож взял их, заглянул на то место, где спал Ефрем; оно было пусто.

— Убежал! Молодой еврей с курчавой головой убежал, — закричал он и понес веревки к старшему надзорщику.

Последний созвал собак, дал им понюхать веревки и приказал искать. Остальных осужденных собрали, сделали им перекличку и перевязали их попарно веревками.

Затем надзорщик отправился со своими собаками искать след беглеца.

В это время, сердце Иисуса Навина сильно билось, он только надеялся на прыткие ноги племянника. Действительно, через несколько времени надзорщик вернулся со своими собаками, не найдя беглеца. Он сознался, что его старые ноги не в состоянии догнать юношу, и послал двух младших сторожей.

Надзорщик был страшно взбешен и проклинал принца Синтаха, вмешавшегося не в свое дело. Затем он приказал сковать снова всех осужденных, и Осию заковали вместе с хромым стариком и, кроме того, их заставили всех стоять у костра до самого утра.

Надзорщик догадался, что бывший военачальник, желая ввести сторожей в заблуждение, закричал: «шакал»! и дал себе слово, выместить на нем всю злобу.

Иисус Навин не давал ответов на расспросы своего товарища по цепи, так как ожидал с нетерпением возвращения посланных за Ефремом сторожей. Затем, он собрался с мыслями и стал молиться, отдав свою судьбу и судьбу юноши в руки Бога отцов его; но его молитва часто была прерываема бранью и насмешками сторожей.

Но человек, повелевавший когда-то тысячами, спокойно переносил грубости, считая это как бы неизбежным злом; но все же он едва мог скрыть свою радость, когда, с восходом солнца, явились измученные сторожа, посланные в погоню, и принесли с собою собаку с раздробленным черепом.

Надзорщику оставалось теперь только заявить о побеге в первом укреплении Этама, куда и направились осужденные.

Преступники двинулись в путь, и сторожа беспрестанно их подгоняли. День был жаркий, солнце сильно пекло; но Иисус Навин, привыкший к продолжительным переходам, терпеливо переносил все мучения, тогда как его товарищ по цепи, поседевший за письмом, еле передвигал ноги; он, наконец, совсем упал, так что пришлось его посадить на осла, а с Иисусом Навином сковали другого, брата первого; это был смотритель царских конюшен, сильный и рослый египтянин, приговоренный к каторжным работам только потому, что приходился родственником одному государственному преступнику.

С этим Иисусу Навину было идти гораздо легче и, притом, бывший смотритель царских конюшен внушил ему большое участие; он рассказывал, что оставил жену и ребенка в крайней нужде; два старшие мальчика умерли у него от заразы и он не мог даже позаботиться об их погребении, так как в то время сидел в тюрьме.

После второго привала огорченный отец сделался еще откровеннее. Он жаждал мести и предполагал, что такое же чувство должно было зародиться и в нем, который попал в беду из более высшего положения в государстве, чем то, которое занимал смотритель царских конюшен. Последний рассказал, что у него была невеста, принадлежавшая к наложницам фараона, и вот через нее-то удалось затеять заговор против фараона в доме затворниц. Теперь, вероятно, ему хочется знать, кого женщины желают посадить на место Менефты.

Иисус Навин вопросительно посмотрел на своего собеседника, а тот прошептал:

— Синтах, племянник фараона, и его мать стоят во главе заговора. Раз я буду свободен, то вспомню и о тебе; моя невеста меня никогда не забудет.

Затем он пожелал узнать, за что Иисус Навин ссылается в рудники, и тот рассказал ему также все откровенно.

Когда египтянин узнал, что его сковали вместе с евреем, он сильно рванул цепь и проклял свою судьбу; но скоро его гнев несколько успокоился, тем более, что Иисус Навин смиренно переносил его брань; зато бывшей смотритель царских конюшен не досаждал ему более вопросами и жалобами.

А Иисус Навин предался своим мыслям и старался проверить свои чувства, овладевшие им в последние дни.

Это размышление принесло ему пользу; он несколько успокоился и на следующем же ночлеге крепко заснул.

Когда он проснулся, небо было усеяно звездами и это напомнило ему ночь в Суккоте и то горестное для него утро, когда его возлюбленная, отказавшись от него, заставила его служить Богу и народу. И теперь над ним возвышался звездный небесный свод и Иисусу Навину казалось, что он никогда еще не чувствовал так близости Бога, как в ту минуту. Он стал думать о безграничном могуществе Господа и пришел к тому убеждению, что Всемогущий Творец неба и земли, избравший евреев своим народом, не даст им погибнуть от руки египтян.

Но тут он вспомнил о своем несчастном положении, что, быть может, ему придется скоротать весь свой век в рудниках; но опять луч надежды закрался в его сердце и он стал думать, что Бог не допустит его до такого ужасного несчастия и избавит его от рук врагов.

Утром осужденные шли по пустынной местности и достигли, наконец, первого укрепления. Здание укрепления возвышалось на каменистой почве и вокруг него не было видно никакой растительности; укрепление было обнесено валом и деревянным забором; в здании и около него суетились вооруженные воины; туда уже дано было знать о намерении евреев пробиться сквозь укрепления на перешейке и потому-то там приняли приближавшихся осужденных за передние отряды евреев, но когда преступники подошли ближе, то их узнали: тем более, что уже старший надзорщик послал гонца к начальнику укрепления с бумагою от высшего начальника относительно пропуска преступников через укрепление.

Осужденных впустили в ворота и отсюда им уже нельзя было убежать, если бы даже и ушли все сторожа. Забор был слишком высок, а если бы кто вздумал влезть на крышу здания и оттуда спуститься вниз, то его поймали бы раньше, чем он успел бы скрыться за валы укрепления.

Когда-то Иисус Навин был сам военачальником в этом укреплении. Здесь ждали теперь евреев, так как Моисей не вернулся в Египет, на юг он тоже не мог идти, потому что там были озера, а как перевести сотни тысяч народа через глубокие воды? Затем Иисус Навин слышал, как начальник укрепления говорил старшему надзорщику, что евреи свернули к югу и теперь, вероятно, бродят по пустыне; об этом уже дано знать в Такие, но там фараону пришлось отложить выступление войск, пока не кончится семидневный траур по наследнику престола. Это послужило на пользу странствующим евреям; недавно прислано с голубем письмо, что Моисей со своим полчищем расположился станом у Пигагирофа, так что войску нетрудно будет их сбросить в воду, как стадо скота, так как им нет хода в другие стороны.

Надзорщик с удовольствием выслушал все эти новости и затем указал на Иисуса Навина начальнику, давно узнавшему в нем своего бывшего товарища по оружию. Начальник взглянул на него и сказал так громко, что осужденный мог его слышать:

— Закон воспрещает нам говорить с государственными преступниками, но я пошлю этому человеку вина и ты его с ним разделишь.

Когда они подошли к воротам, то надзорщик рассказал начальнику о побеге Ефрема и прибавил, что Осия содействовал в этом своему родственнику.

Тогда начальник провел рукою по волосам и заметил:

— Я с удовольствием бы сделал ему что-нибудь приятное, хотя он мне и без того много обязан, но если он не стоит этого, то уж оставим лучше вино, вы и так довольно промешкали в дороге.

Сердитый и недовольный отошел надзорщик от начальника и стал готовиться со своими осужденными в дальнейший путь через пустыню по направлению к рудникам.

Теперь Иисус Навин шел с поникшею головою; он знал, что евреи, и между ними его отец находятся в беспомощном состоянии, а он, Иисус Навин, не может им помочь. О, он сумел бы провести их через пустыню, ему знакома была эта дорога. И вот в нем сильнее прежнего закипела злоба ко всему, что звалось египетским. Он вспомнил недостойный поступок начальника укрепления и его взорвал еще более сильный гнев, но он должен был молчать и таить все в себе до поры до времени. Как-то он совершенно машинально взглянул на старшего надзорщика и заметил, что у того горят щеки и блестят глаза каким-то странным огнем, и он понял, что и этого человека не пощадила лихорадка, жертвою которой сделались многие осужденные во время пути.

Когда наступили сумерки, осужденные остановились ночевать в пустыне; в душе у Иисуса Навина поднялась целая буря и это ужасное состояние духа вполне гармонировало с окружающей его природой. Кругом все было мрачно; с севера надвигалась туча и, прежде чем она успела разразиться молнией, громом и дождем, сильные порывы ветра со свистом и ревом закрутили в воздухе горячий песок и буквально засыпали им спавших осужденных. Сторожа связали им руки и ноги и держали концы веревок. Ночь была темная, а костер погас от дождя и кто бы согласился преследовать беглецов в такую ужасную погоду?

В то время как египтяне дрожали от грома и молнии, считая это явление природы гневом их разъяренного бога Зефа, Иисус Навин даже и не помышлял о бегстве, а мог бы воспользоваться этою удобною минутою, чтобы избавиться от своих мучителей. В эту бурную ночь Иисус Навин как будто окончательно сознал, что Бог призвал его быть щитом и мечом Своего народа и от этого сознания грудь его гордо поднималась.

XX

Буря, разразившаяся с наступлением сумерек, свирепствовала также и над перешейком. На озерах поднялись громадные волны, море также сильно бурлило.

Даже севернее, где войско фараона, защищенное одним из самых сильных укреплений по линии Этама, только что расположилось лагерем, вихрь гудел с большою силою, крутя в воздухе песок, так что у палаток фараона и знатных лиц постоянно были в движении молотки, так как рабочие все глубже и глубже вбивали колья палаток в землю, в виду того, что сильный ветер угрожал сорвать палатки.

На севере висела грозная туча, однако, месяц и звезды время от времени выплывали из-за туч и дождя в этой полосе земли также не было; везде горели огни, у которых жались друг к другу воины.

Хуже всего приходилось часовым; воздух был томителен, несмотря на северный ветер, дувший прямо в лицо и засыпавший песком.

В северной части лагеря было поставлено всего два часовых, ходивших взад и вперед, и этого было совершенно достаточно, так как, вследствие дурной погоды, никто не выходил из лагеря и не входил в него. Только три часа спустя после захождения солнца подошел к лагерю высокий стройный человек, еще юноша, он показал часовым письмо и просил их указать ему палатку принца Синтаха.

Этот новоприбывший, казалось, пришел издалека, так как его вьющиеся волосы были в страшном беспорядке, а ноги в пыли и грязи; он не возбудил ни малейшего подозрения, потому что держал себя совершенно свободно и с полным достоинством; его значок гонца был в совершенном порядке, письмо же, принесенное им, было, действительно, адресовано на имя принца, что подтвердил из зернового склада писец, сидевший вместе с другим Служащим и одним из военачальников у ближнего костра.

Наружность юноши многим понравилась, и так как он пришел из Таниса и принес, вероятно, много новостей, то ему тотчас очистили место у огня и предложили ужин, но посланный торопился.

Он поблагодарил, отказался от приглашения и попросил дать ему проводника, что и было тотчас исполнено. Однако, юноша скоро узнал, что добраться до члена царской семьи было не так легко, как он думал, потому что палатки фараона, его родственников и сановников находились в середине лагеря и были окружены тяжеловооруженными воинами и, когда юноша достиг до них, то его пересылали от одного к другому, рассматривая письмо и его значок гонца; проводника отпустили, а вместо него явилось знатное лицо, которого называли очами и ушами фараона; этот сановник взял письмо и хотел было осмотреть печать, но юноша решительно воспротивился этому и потребовал письмо обратно, сказав, что ему приказано его лично отдать принцу; тогда юноше указали две палатки, сильно качавшиеся от ветра: одна из них принадлежала принцу Синтаху, а другая Казане, дочери Горнехта; тогда гонец обратился к придворному, вышедшему из первой палатки, показал ему письмо и просил отвести его к принцу; но придворный заявил, что он домоправитель Синтаха и сам передаст письмо своему господину; Ефрем — гонец был он, — согласился сделать угодное царскому домоправителю, если только тот доставит ему пропуск в палатку молодой вдовы.

Придворному, вероятно, очень хотелось заполучить письмо в свои руки и, осмотрев юношу с головы до ног, спросил, знает ли он лично Казану? Гонец уверил его, что он давно знает молодую вдову и даже имеет передать ей кое-что на словах. Тогда египтянин усмехнулся и сказал:

— Хорошо, только следует поберечь нам наши ковры от таких ног как твои, притом ты, кажется, слишком утомлен и тебе нужно подкрепить себя пищею. Иди за мною!

Тогда придворный повел своего гостя к большой палатке, у дверей которой сидел старый невольник и еще другой, едва вышедший из детского возраста, оба они сидели у огня и доканчивали свой ужин.

Завидя же приближающегося господина, оба невольника вскочили со своих мест, а царский домоправитель приказал старику-невольнику вымыть ноги гонцу, а младшему идти на кухню принца и спросить хлеба, вина и мяса; затем, придворный провел Ефрема в палатку и спросил, почему он, будучи, как видно, не из невольников и не простых поселян, дошел до такого ужасного положения; гонец объяснил, что на дороге встретил тяжелораненного человека и снял с себя верхнюю часть своего передника, чтобы перевязать раны несчастному; тогда придворный вынул тонкий полотняный платок и подал его гонцу.

Ответ Ефрема, походивший на истину, не стоил ему никакого затруднения и, при том, звучал так искренне, что придворный вполне ему поверил; однако, доброта египтянина показалась Ефрему достойной самой искренней благодарности и юноша не возражал ничего, когда любопытный домоправитель, не портя печати, опытною рукою нажал сверток папируса, так что образовалось отверстие и можно было прочитать содержание письма. Но тут круглые глаза старого придворного сверкнули зловещим огнем и лицо египтянина, показавшееся сначала юноше добродушным, теперь напоминало разъяренную кошку.

Как только домоправитель окончил чтение письма, он усадил Ефрема ужинать и явился только тогда, когда юноша уже окончил еду, пообчистился, помазал волосы и подвязал на бедра подаренный ему платок и, стоя перед зеркалом, хотел, было, надеть широкий золотой наручник.

Но он мешкал; он знал хорошо, что идет на большую опасность; наручник этот был единственною драгоценною вещью, оставшеюся у Ефрема; ему стоило немало труда прятать его под передником во время тюремного заключения. Эта вещь могла еще сослужить ему хорошую службу; но все же он боялся надеть ее, так как золото могло привлечь на юношу внимание и его могли узнать.

Но любуясь в зеркало своим лицом и питая тщеславное желание понравиться Казане, Ефрем забыл и осторожность и благоразумие и на его руке скоро заблестело дорогое украшение.

С удивлением смотрел домоправитель на гордого, красивого юношу, в которого так скоро превратился грязный, оборванный гонец. Придворный спросил Ефрема, не родственник ли он Казаны, но, получив отрицательный ответ, пожелал узнать, из чьей он семьи.

Несколько времени Ефрем в смущении смотрел в землю, затем попросил придворного избавить его от ответа, так как ему нужно переговорить сначала с дочерью Горнехта.

Домоправитель посмотрел на юношу, качая головою, и оставил его в покое; то, что он узнал из письма, была тайна, которая могла стоить жизни лицу знавшему ее, а знатный молодой гонец мог быть сыном вельможи, принадлежавшим к числу заговорщиков принца Синтаха.

Мороз пробежал по телу придворного, и он с участием и робостью смотрел на юношу, вступившего с молодых лет на такой опасный путь.

Принц Синтах только легкими намеками посвятил своего домоправителя в тайну и теперь еще придворному пока можно было отделить свою судьбу от участи своего господина. Если он это сделает, то ему может предстоять счастливая и покойная старость, если же он последует за принцем и заговор удастся, то прежний домоправитель может взлететь высоко.

Выбор, конечно, был крайне затруднителен, тем более, что домоправитель имел многочисленное семейство. Однако, он отвел Ефрема к палатке Казаны, а сам отправился к своему господину.

В палатке молодой вдовы все было тихо. С замирающим сердцем подошел Ефрем к дверям и когда он, собравшись с мужеством оттолкнул прикрепленный к земле занавес, надутый ветром как парус, то он очутился в темном пространстве, к которому справа и слева примыкали еще другие подразделения палатки. В первом было также мрачно, как и в среднем, а из правого пробивалась полоска света. Палатка была с плоскою крышею и подразделялась на три части, и вероятно, в освещенной части и сидела та, к которой он пришел.

Чтобы не подвергнуться новому подозрению, Ефрему нужно было победить свой страх и вот он уже нагнулся, чтобы откинуть занавес, прикрепленный на крючках к полу, и дверь, ведущая в освещенную часть палатки отворилась и на пороге показалась фигура женщины.

— Кто тут? — послышался вопрос.

С крепко сжатыми руками и тяжело дыша, собрал он, наконец, все свое мужество и отодвинул занавес в сторону, женщина встретила его легким криком, но юноша скоро пришел в себя, так как на лицо стоявшей на пороге упал свет и Ефрем узнал в ней не Казану, а ее кормилицу, сопровождавшую свою госпожу к осужденным и, затем, в лагерь.

Кормилица была доверенным лицом своей госпожи, Ефрем это знал, так как, когда он в первый раз явился в дом начальника стрелков, эта женщина ухаживала за ним и мазала ему раны бальзамом, а во время его второго посещения она, вместе, со своею госпожою, ухаживала за ним. Он часто болтал по целым часам с этою женщиною и знал, что она к нему расположена: постоянно ласкала его, расспрашивала о его народе и даже заявила, что она сама сириянка, а этот народ родственен евреям. Кормилица понимала даже по-еврейски; она уже двадцатилетнею женщиною была привезена в Египет в царствование Великого Рамзеса. Эта женщина привязалась к Ефрему еще потому, что он напоминал ей ее собственного сына.

Юноше нечего было опасаться этой женщины; он взял ее за руку и сказал, что убежал от сторожей и пришел теперь к ее госпоже просить совета и помощи.

Слово «убежал» успокоило кормилицу; она тотчас отправилась доложить своей госпоже о Ефреме.

Несколько минут спустя юноша уже стоял перед женщиною, сделавшеюся его путеводною звездою. Он глядел на ее красивое, хотя и красное от слез, лицо и, несмотря на то, что Казана, прежде чем поздороваться с Ефремом, осведомилась — с ним ли Осия, но юноша простил ей эту обиду, нанесенную любимою женщиною, тем более, что молодая вдова так ласково посмотрела на него и, обратясь к кормилице, заметила, что Ефрем на ее взгляд вырос и выглядит свежим и здоровым; при этих словах юноше, действительно, казалось, что он вырос.

Казана хотела знать все подробности, касающиеся Осии, и юноша вполне удовлетворил ее любопытство. Затем, положено было скрыть Ефрема от посторонних глаз и для этого кормилица, с помощью юноши, плотно закрыла главный вход в палатку; потом решили, что, по знаку той же кормилицы, Ефрем должен каждый раз прятаться в темную часть палатки и не выходить, пока его не позовут. Молодая вдова приказала принести вина и выпила за здоровье новоприбывшего, потом предложила юноше сесть у ее ног на шкуре жирафа и снова закидала Ефрема вопросами о том, как ему удалось ускользнуть от надзора сторожей. Он все подробно сообщил ей, начиная с момента, когда принц Синтах приказал снять с осужденных цепи.

Конечно, Ефрем ни слова не сказал Казане о том, что дядя просил его вернуться к своему народу, но юноша не мог этого исполнить, так как его тянуло к ней.

Оказалось, что отец Казаны остался в Танисе и юноше нечего было опасаться встречи с этим суровым человеком и быть им узнанным.

Казана также рассказала, как она плакала после разлуки с осужденными и что пусть Осия узнает, на какие жертвы способна любящая женщина. Юноша не преминул упомянуть и о том, что предлагал дяде развязать и его веревки, но тот отказался, думая, что своим согласием еще может повредить племяннику и задержать его. Тогда молодая вдова повернулась к кормилице и заметила:

— Это один только Осия способен на подобное самопожертвование.

Действительно, бегство Ефрема было сопряжено с большими опасностями; правда, он еще с детства отличался быстротою ног и теперь ему это пригодилось, а дорогу он научился распознавать по звездам и вот, слыша свистки сторожей и лай собак, он бежал без оглядки все вперед и вперед; часто он спотыкался о камни и неровности почвы, так что даже падал, но быстро поднимался и опять бежал. Одну из собак, напавшую на него, он убил о скалу, а другой — камнем размозжил голову. Из других преследователей он не видел никого ни ночью, ни на следующий день. Наконец, ему удалось достигнуть большой дороги, и тут люди указали ему путь к лагерю фараона. Однако, к полудню он почувствовал сильнейшую усталость и заснул под широкою тенью сикоморы; когда же он проснулся, то солнце клонилось уже к закату. Юноша был страшно голоден и вытащил с поля несколько штук реп, но тут показался хозяин, накинулся на беглеца за воровство и Ефрем еле спасся от его преследования.

Часть следующей ночи он брел по дороге и отдыхал у колодца, так как знал, что дикие звери избегают столь людных мест.

После восхождения солнца, он снова пустился в дорогу и шел по той самой местности, где проходили войска. Дойдя до одной плодородной долины, он увидел вдали деревню и намеревался пройти в нее, думая продать там свой золотой наручник, а на вырученные деньги купить себе пищи, так как голод сильно его мучил; юноша даже рассчитывал, что у него должно еще остаться несколько меди и серебра на дорогу, но, размыслив хорошенько, он отказался от этого намерения: его могли принять за вора по его оборванной одежде и снова засадить в тюрьму.

Тогда, как не было ему горько, он решился попросить милостыню и для этого остановился у дверей одного поселянина и попросил хлеба, но жестокий египтянин не дал ему ничего, а только посмеялся, что такой крепкий и здоровый юноша, вместо того, чтобы работать — просит подаяние, тогда как это простительно делать только старым и калекам. Другой отказал также и даже грозил прибить Ефрема.

Юноша шел с поникшею головою и уже стал приходить в отчаяние, как одна молодая женщина догнала его, сунула ему в руку хлеба и несколько штук фиников, заметив при этом, что дала бы и больше, но недавно через их деревню проезжал фараон и пришлось доставить ему очень много припасов, так что поселяне сами остались почти и без ничего.

Это столь неожиданное подаяние Ефрем съел у первого колодца и оно показалось ему вкуснее самых дорогих яств.

Позавтракав, Ефрем как-то нерешительно побрел далее, но, казалось, сама судьба приняла его сторону и указала ему путь. Около получаса шел он по пустынной местности и, вдруг, на краю дороги увидел молодого человека, почти одних лет с ним. Этот юноша держал ногу обеими руками и громко стонал. Ефрем подошел к нему ближе и, к немалому удивлению, увидел, что это был никто иной, как гонец Казаны; Ефрему приходилось часто встречаться с ним во время своего пребывания у Горнехта.

— Any, наш нубийский скороход! — прервала его молодая женщина.

Ефрем отвечал утвердительно и продолжал свой рассказ.

Нубиец был послан своим господином передать письмо принцу Синтаху как можно скорее, и быстроногий юноша, часто перегонявший благородного коня, летел по дороге, как стрела, и уже давно прибыл бы на место своего назначения, если бы ему не попал в ногу осколок стекла; рана его была очень глубока.

— И ты помог ему? — спросила Казана.

— Как же я мог поступить иначе? — возразил Ефрем. — Несчастный исходил кровью и был бледен, как смерть. Я снес его к ближайшему водоему, промыл рану и помазал ее бывшим с ним бальзамом.

— Еще год тому назад я подарила ему банку с бальзамом, чтобы он носил ее в кармане, — вставила свое слово тронутая кормилица и отерла слезы.

Ефрем сказал ей, что нубиец с благодарностью говорил ему о ее подарке, и, затем продолжал:

— Я оторвал у него верхнюю часть передника, перервал ее на полосы и перевязал больному рану, как умел. Тогда гонец, не знавший о случившемся со мной несчастий, передал ему значок и письмо, прося доставить последнее принцу Синтаху. О, с каким удовольствием принял я на себя это поручение, и не прошло двух часов, как я уже был у лагеря. Письмо теперь в руках принца, а я вот здесь и вижу, что мое присутствие тебе приятно. А я хотя и вполне счастлив сидеть тут у твоих ног и смотреть на тебя и очень благодарен тебе, что ты выслушала мой рассказ, но ведь меня опять поймают и закуют в цепи. О, мое несчастье так велико! У меня нет ни отца, ни матери, которые бы меня любили, ты одна только дорога мне, не отталкивай меня! — вне себя воскликнул он.

Вследствие пережитых Ефремом за последние дни событий, он был в крайне напряженном состоянии и теперь, глядя на ласковое выражение лица Казаны, не мог более выдержать и зарыдал, спрятав лицо в колени Казаны.

Молодая женщина почувствовала сострадание к юноше и у ней на глазах также показались слезы. Она подняла его голову, поцеловала его в лоб и в обе щеки и сказала:

— Ты — бедный юноша! Зачем я тебя буду отталкивать? Твой дядя — самый дорогой для меня человек в целом мире, а ты все равно, что его сын. Ради вас я решилась на то, от чего в другое время отвернулась бы с отвращением; но теперь пусть другие говорят про меня, что им угодно, меня это нисколько не огорчает; только бы мне удалось то, за что я готова отдать свою жизнь. Подожди, мой бедный мальчик… — и она вторично поцеловала его в обе щеки, — я постараюсь очистить и твой путь от терниев. Но теперь, пока, довольно!

Она говорила серьезно и пылкому юноше пришлось обуздать свой порыв.

Вдруг Казана вскочила и испуганно вскрикнула:

— Прочь, прочь на место!

У палатки послышались мужские шаги, и Ефрем понял, что ему нужно было скорее спрятаться в темную часть палатки, куда он и пошел вслед за кормилицею; юноша так перепугался, что еще долго дрожал, забравшись в темный угол. Но вот открылся занавес палатки и какой-то мужчина прошел в освещенную половину; юноша слышал, как Казана дружески приветствовала гостя и как бы удивилась его позднему приходу.

Кормилица же накинула плащ на обнаженные плечи юноши и шепнула ему:

— Пред восхождением солнца стой вблизи палатки, но не входи туда, пока я не позову тебя, если ты только дорожишь жизнью. У тебя нет ни отца, ни матери; Казана, — это лучшая женщина из лучших. Я много передумала во время твоего рассказа и, так как я желаю тебе добра, то скажу откровенно: у тебя есть дядя — лучший из всех мужчин, а я знаю толк в людях. Делай то, что тебе советовал он, и это принесет тебе пользу. И если, по его приказанию, ты должен уйти далеко отсюда и от Казаны, то тем лучше для тебя. Мы плывем по бурным волнам и если бы это делалось не для Осии, то я удержала бы мою госпожу обеими руками. Но для него, — я уже старуха, — я готова в огонь и в воду. Мне грустно и за Казану и за тебя. Ты так напоминаешь мне моего родного сына. И так, повторяю тебе: слушайся дядю, поступай, как он приказывает, иначе ты погибнешь, а это будет мне жаль.

Затем она, не дожидаясь ответа, толкнула его в небольшую прорезь палатки и подождала, пока юноша вышел совсем; затем она прошла к Казане, беседовавшей со своим поздним гостем; но молодая вдова говорила о таких вещах, которые не должен был слышать посторонний свидетель и потому приказала зажечь лампу у своего шандала и велела ей идти спать.

Старуха повиновалась, но, войдя в темное отделение палатки, она легла на свою постель, стоявшую подле постели ее госпожи, и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Бедной кормилице казалось, что свет перевернулся вверх дном. Она никак не могла понять своей дорогой Казаны, искренне предавшейся человеку, который — как давно знала кормилица — был ей противен.

XXI

Ефрем, выйдя из палатки, плотно прижал ухо к ее стене. Осторожно прорвал он маленькое отверстие в материи, так что мог все слышать и видеть, что происходило в освещенном отделении.

Непогода загнала всех в палатки, за исключением тех, которые должны были по службе оставаться на воздухе; юноше нечего было опасаться, что его откроют, потому что от палатки падала тень и скрывала его от посторонних глаз. Он был закутан в плащ и, если время от времени и чувствовал озноб, то это происходило от нравственного потрясения.

Принц, знатный и могущественный, был тот человек, к которому Казана припала головою на грудь и ее уста не отказывали ему в горячих поцелуях. Юноша видел это и был возмущен, не за себя, конечно, так как Казана не давала ему никаких обязательств; но ведь ее сердце принадлежало его дяде, ему одному отдавала она преимущество перед всеми мужчинами, ради его спасения она готова была на все и, вдруг теперь юноша видел собственными глазами, что она лгала. Ведь и с ним, Ефремом, она была ласкова, но это были только крошки, падавшие со стола Осии, тогда как принц, по всей вероятности, имел на Казану большие права. И юноша чувствовал себя обманутым, униженным, оскорбленным! Притом он знал, что Синтах был врагом его дяди и именно на этого-то недруга она и променяла своего прежнего возлюбленного! Иногда юноша закрывал даже глаза, чтобы не смотреть на то, что происходило в палатке, но вдруг, точно какая-то сверхъестественная сила нагибала его взглянуть туда и он снова открывал глаза и смотрел; бывали минуты, что ему хотелось разорвать материю, ворваться в палатку, повергнуть на землю и убить этого ненавистного человека, а изменнице, вместе с самыми жестокими укорами, напомнить об Осии.

В этой ненависти юноши так и проглядывала его пылкая страсть; еще так недавно он считал себя счастливейшим из смертных, а теперь — он самый жалкий. И вот он хотел уже бежать отсюда, но вдруг раздался смех Казаны и какая-то неведомая сила удержала Ефрема; ему хотелось послушать их разговор.

Сначала кровь так сильно клокотала в Ефреме, что он не в состоянии был следить за нитью разговора в палатке, но, мало-помалу, он стал схватывать на лету отдельные фразы, а затем понял и все, о чем говорили, и ему тогда показалось, что он стоит на краю ужасной пропасти.

Принц умолял Казану быть к нему благосклоннее и не прекословить его желаниям, но вдова наотрез отказывалась от его нежных ласк; принц настаивал и обещал, что сделает ее царицею, когда ему удастся овладеть престолом, к чему он так пламенно стремится. Принц явственно сказал эту фразу, так что Ефрем ее прекрасно понял, но следующие затем слова было трудно разобрать, тем более, что он говорил, перебегая с одного предмета к другому, то уверяя Казану в своей пламенной любви, то успокаивая ее, когда она выражала страх или отвращение к его планам. Затем, вскоре, принц вспомнил о письме, принесенном Ефремом, прочитал его вслух и объяснил его значение. Юноша содрогнулся от ужаса, узнав подробности заговора, о котором упоминалось в письме; первою его мыслью было выдать изменников тому, на низвержение которого они посягали, но, поразмыслив хорошенько, он остановился на том, что будет теперь держать Казану и принца в руках. И тут ему припомнились слова его дяди.: «Не давай права ни знатным, ни бедным смотреть на тебя иначе, как только с полным уважением, и тогда ты будешь держать голову высоко, как самый гордый из боевых героев в пурпуровом одеянии и золотом панцире».

У дяди в лагере и в доме Казаны, когда его трясла лихорадка, он постоянно повторял про себя эту фразу, но в тюрьме и во время бегства, она почему-то исчезла у него из памяти. В палатке же у домоправителя она припомнилась юноше в то время, когда ему прислуживал старый невольник, а теперь она положительно не выходила у него из головы. И странно! Изменник, сидевший в палатке, носил пурпуровое одеяние и золотой панцирь и имел вид боевого героя, а между тем не смел высоко поднимать головы, так как замышлял нечестное и противозаконное дело.

В свертке, принесенном юношею в лагерь, находилось два письма: одно от заговорщиков из Таниса, а другое от матери Синтаха.

Мать ожидала его скорее обратно и сообщала ему, что сириец Аарсу, предводительствующий отрядом из чужеземцев и охраняющий в настоящее время дворец, а также и дом царских женщин, готов ему присягнуть. Итак, если верховный жрец Амона, в то же время верховный судья, наместник и хранитель печати провозглашает его, то он и будет царем, а так как дворец для него открыт, то принц может беспрепятственно вступить на престол; если же вернется прежний фараон, то телохранители поймают его и уберут прочь с дороги туда, куда прикажет им тайно Синтах, нелюбивший полумер; между тем, верховный жрец настаивал, чтобы держать Менефту в заточении.

Теперь можно было опасаться только преждевременного приезда из Фив Сети, второго сына фараона, сделавшегося, после смерти старшего брата, наследником престола; накануне голуби прилетели с письмом, что Сети уже в дороге. Поэтому-то Синтаху и, желавшему провозгласить его фараоном, верховному жрецу, надо было поторопиться.

Также против возможности восстания войск были приняты меры: как только евреи будут истреблены, то большая часть военных сил, не подозревающая о низвержении своего главнокомандующего, будет отведена на прежние места стоянки. Телохранители были все за Синтаха: отряды же войск, которые должны вернуться в столицу, могут усмирить Аарсу с его воинами, если только дело тут дойдет до крайности.

— Теперь мне только остается, — сказал принц и при этом вздохнул с облегчением, как человек, только что окончивший трудную работу, — через несколько часов вернуться с Баем в Танис, короноваться в храме Амона, провозгласить себя царем и поселиться во дворце, как подобает фараону, а все остальное пойдет своим чередом. Сети, которого египтяне называют наследником престола, такой же бесхарактерный человек, как и его отец, и потому должен смириться, в виду совершившихся фактов, а в случае необходимости, его можно будет заставить покориться и силою. А что Менефта не переступит более порога дворца в Танисе, за это ручается начальник телохранителей.

Второе письмо было к самому фараону от матери принца, которая просила царя отпустить в столицу, как можно скорее, ее сына и верховного жреца Бая, и не делать упреков первому, что тот оставил войско из трусости, незадолго до сражения. Эта женщина уверяла, что желает видеть перед смертью сына, так как дни ее сочтены; верховный же жрец умилостивит богов к ней, а без этой поддержки она готова прийти в отчаяние.

Письмо матери принца к фараону было последнее, что слышал Ефрем, и это привело его в сильную ярость; он ясно видел, что мать подстрекала сына на самое ужасное злодеяние.

Юноша был до такой степени взволнован, что даже не слышал, как Казака заставила поклясться Синтаха исполнить ее просьбу, когда он вступит на престол.

При этом молодая вдова заметила, что не будет просить у него ни денег, ни земли, а только одной справедливости.

А Ефрем, между тем, очнулся и снова вспомнил слова дяди, и только теперь понял, какая большая опасность угрожала ему; он порешил скорее бежать из того места, где люди помышляли только об убийствах, измене и коварстве.

Юноша, приняв такое намерение, направился к выходу из лагеря, но, сделав несколько шагов, он, взглянув на небо, убедился, что после полуночи прошло не более двух часов. Кругом господствовало безмолвие; только изредка слышалось ржание или топот коней; но в это время все же опасно было оставить лагерь: юношу могли заметить и задержать, благоразумие требовало быть осторожным и терпеливым; но вот взор Ефрема нечаянно упал на палатку царского домоправителя, из нее только что вышел старый невольник посмотреть, не возвращается ли его господин от принца.

Старик дружески приветствовал Ефрема и предложил ему войти в палатку и отдохнуть. Ефрем принял С благодарностью это предложение и только когда растянулся на постели и расправил свои члены, то тогда только увидел, что очень устал; сначала юноша думал о том, как бы ему добраться до своих, потом еще пришли ему в голову другие мысли и он сам не помнил, как заснул очень крепко, так что, с наступлением утра, старый невольник едва разбудил его, а между тем в лагере уже все оживилось: то слышалась команда, то пение, то говор.

Принц Синтах и верховный жрец получили позволение от фараона ехать в Танис, чтобы исполнить желание «умирающей».

Ефрем же, простившись со старым невольником, отправился отнести плащ кормилице Казаны и сообщить ей, что он намерен следовать совету своего дяди.

Затем он пустился в дорогу.

Юноша, при общей суматохе, незаметно прошел лагерь и, вступив в пустыню, вздохнул с большим облегчением, так как избавился от беды. К ночи он достиг Таниса, в который несколько дней тому назад вступал еще мальчиком, а теперь, вследствие пережитых им испытаний, он считал себя вполне взрослым мужчиною.

Долго шел еще Ефрем по направлению к морю; вчерашняя буря миновала, но он узнал, по волнению зеленоватой поверхности моря, что оно еще не успокоилось.

Затем он остановился и задал себе вопрос: какие были намерения народных вождей, если они — как уверял принц Казану, — расположились станом между Пигагирофом, который возвышался теперь перед юношею со своими хижинами и палатками и горою Цефон.

Или Синтах и тут солгал?

Но нет! гнусный изменник на этот раз изменил этой своей привычке; между деревнею и морем ветер разгонял клубы легкого дыма, привычный глаз юноши увидел стадо овец и движение по песку…

Да, это был лагерь евреев.

Каким малым показалось Ефрему расстояние отделявшее его от своих.

Но чем ближе подходил он к стану, тем сильнее возрастала его тревога, что этот народ с женщинами, детьми, палатками, стадами не может спастись от сильного врага, который через несколько часов настигнет его.

Кроме того, евреи не могли даже спастись и бегством: к востоку был глубокий рукав реки, к югу море поднимало свои темные волны, с севера должен был прийти фараон со своим войском, на западе же лежала пустынная страна Аэянь, и, если они бросятся туда, то, преследуемые натиском врага, очутятся снова на египетской земле и выступление сделается уже невозможным.

Несчастным не оставалось ничего более, как только вступить в бой; но как сражаться им с таким могучим неприятелем?

Тогда Ефрем вспомнил, что ему говорили о Боге отцов и что Всесильный не допустит свой народ до гибели. Юноша, проникнутый этим чувством надежды, стал горячо молиться. Затем снова побежал по равнине и скоро достигнул деревни Пигагирофа, которую прошел без оглядки, хотя и заметил, что там не было ни людей, ни скота. Быть может, жители местечка оставили свои жилища, в виду приближающихся войск фараона.

Чем дальше шел Ефрем, тем все более заволакивалось небо тучами и сильнее гудел ветер; но юноша не обращал ни на что внимания, а шел все быстрее и быстрее.

Но вот, уже он достиг и еврейского стана.

У первого, встретившего его, знакомого Ефрем спросил, где Нун, отец Иисуса Навина и его покойной матери.

Оказалось, что Нун, вместе с Моисеем и другими старейшинами, отправился на берег моря, куда Ефрем и отправился.

У евреев существовал обычай, что совещание старейшин никто не имел права перерывать, и потому юноша постоял несколько времени в стороне, пока оно не кончилось.

Когда старейшины стали расходиться, Ефрем тотчас заметил исполинскую фигуру Моисея; он шел с знатнейшими из старейшин, походка его была тверда и величава; несколько поодаль шел и Нун, опираясь на руку пастуха; лицо его выражало, как нравственные, так и телесные страдания, а сам он был одет в траур.

Ефрем позвал деда, старик оглянулся и, узнав внука, отшатнулся назад и еще крепче оперся на руку пастуха.

Нун знал об ужасной судьбе внука и сына через выпущенных им на свободу и оставшихся в Танисе невольников, и тогда от горести он разорвал на себе одежду, посыпал голову пеплом и стал оплакивать дорогого прекрасного сына и цветущего молодостью и здоровьем внука.

И теперь этот самый Ефрем стоял перед ним; старик положил ему на плечи руки, несколько раз поцеловал его и, затем, осведомился, жив ли Осия?

Юноша отвечал утвердительно и на старческом лице Нуна блеснул луч радости; тогда и дед, и внук, оба направились к лагерю. Во время пути Ефрем сообщил деду, что Осия теперь будет называться Иисусом Навином, но что прежде его надо освободить и потому он намерен собрать всех своих пастухов и идти на выручку дяди; при этих словах старик оживился и, крепко прижав к сердцу юношу, подумал, что и он сам еще не так стар и может идти, вместе с другими, с секирою в руках, чтобы освободить сына. При этом полные слез глаза старика блеснули, а свободною рукою он указал вверх и воскликнул:

— Господь Бог моих отцов, на которого я надеюсь, не оставляет верных Ему. Видишь ли ты там песок у моря и на нем раковины. Еще час тому назад на том месте стояла вода и шумящие волны, пенясь, перегоняли одна другую. Это — дорога, юноша, на которой наше спасение; если продержится ветер, то будет продолжаться и отлив — так, по крайней мере, утверждают, хорошо знакомые с морем финикиняне — и вода вся уйдет еще дальше в море. Их Бог северного ветра, говорят они, благосклонен к ним, и там, на вершине горы финикийские мальчики уже зажигают в честь его костер. Мы же хорошо знаем, что это Бог отцов наших открывает нам дорогу в пустыню. А плохо пришлось бы нам, мой мальчик.

— Да, дедушка! — воскликнул Ефрем. — Я видел все египетское войско: от первого до последнего воина. Сколько оружия, колесниц, коней…

— Мы знаем, знаем, — прервал его старик, — но вот мы и пришли.

При этом он указал на качающуюся от ветра во все стороны палатку, которую старались кое-как подпереть слуги Нуна, а у дверей сидел на носилках престарелый еврей, его отец Елизама.

Нун закричал ему несколько слов и подвел ближе Ефрема. И пока Елизама ласкал и целовал, так неожиданно вернувшегося правнука, Нун, со свойственною ему живостью, повернулся к слугам с приказанием:

— Оставьте палатку! Собирайте скорее все пожитки и укладывайтесь. Господь Бог указал нам путь!

— Мы отправимся во главе полчища, а за нами последуют и другие племена. Радуйтесь, люди, Бог отцов наших осушит для нас дно моря. Благодарите Его от всей души и работайте, работайте! Кто не хочет быть поражен мечом египтян или быть раздавлен их колесницами, тот должен трудиться, не покладая рук. Ефрем, помоги мне. Вот так, я знаю, ты умеешь работать. Смотри, колено Манасиено уже совершенно снарядилось в путь. Ах, я старая, беспамятная голова! Ты, Рафу, сбегай поскорее, у тебя ноги быстрые; скажи чужестранцам, чтобы они также собирались в путь, да не отставали бы далеко от народа. Время дорого! Господи, простри твою охраняющую руку над народом и прогони волны назад! Молитесь вы все про себя и работайте! Ах, Ефрем, оставь, это слишком тяжело для тебя. Вот молодец, поднял! Берите с него пример, люди; а вы суккотцы радуйтесь, какой сильный ваш молодой господин!

Последние слова относились к пастухам, слугам и служанкам Ефрема; многие из них уже успели поздороваться с ним и поцеловать ему руку; все радовались его возвращению, между тем все также и работали, не покладая рук; но как не спешили эти люди, а все не могли управиться раньше нескольких часов. Но вот все уложено на вьючных животных или на телегах, а больных, старых и слабых усадили или уложили на тележки или носилки, кого куда следовало. Иногда ветер доносил глухой звук голоса Моисея или Аарона до того места, где укладывались евреи колена Ефремова. Но ни этому последнему, ни колену Иудину не надо было напоминать о ссорах; так как во главе их стояли Гур и Нагезон, а первому помогала еще его молодая жена Мирьям. Но совершенно иное дело было с другими племенами и с чужестранцами; их старейшины отличались робостью и неподвижностью и, по их вине, народ очутился в таком критическом положении.

XXII

Пробиться сквозь середину укрепленной линии Этама и, таким образом, ближайшим путем добраться до Палестины по направлению к северо-востоку, было найдено невозможным; но также и второй план Моисея, — провести народ чрез укрепления южной стороны, также оказался опасным, так как тамошние египетские войска получили значительные подкрепления. Тогда толпа приступила к Моисею с просьбами и даже с угрозами: все требовали лучше вернуться назад и положиться на милость фараона, чем погибнуть здесь, в пустыне от египетского войска.

Потребовалось несколько дней, пока успокоили волнение умов; а между тем опять пришло известие, что фараон собрал войско и идет на евреев; тут народ совершенно растерялся. Моисей пустил в ход всю свою Энергию, Аарон — увлекательное красноречие, а Нун — свой здравый ум, лишь бы воодушевить малодушных; но страх за свою безопасность и за жизнь близких отнял у них всякое благоразумие; народ, даже без спроса Моисея, посылал разведчиков, а последние, возвращаясь в стан, только еще более волновали народ, рассказывая, что фараон, собрав несметное войско, приказал не щадить ни одного еврея.

При таких условиях народ расположился станом между Пигагирофом и горою Цефон и тут вожди евреев надеялись успокоить умы. Действительно, в виду неминуемой опасности, они опять обратились к Богу, зная хорошо, что никакая человеческая сила не может их спасти. В последнюю ночь Моисей поднялся на вершину горы и горячо молился.

В тот же вечер и Мирьям сделалась женою Гура; она под высокой пальмой, стоявшей на берегу моря, также усердно молилась за народ, за Иисуса Навина и за Ефрема; ей было известно, что оба последние томились в заключении. В ту ночь, действительно, многие не ложились спать и молились; все искали утешения только в Боге, все надеялись только на Него одного.

На следующее утро поднялся сильный ветер, осушивший морское дно.

Тогда народ собственными глазами убедился, что Бог отцов их совершил для них чудо и все отчаявшиеся стали надеяться и уповать на Всевышнего.

Не только колено Ефремово, но и другие колена, даже чужестранцы, присоединившиеся к евреям убедились в необходимости пуститься как можно скорее в дальнейший путь и первый раз народ собирался без споров, крика и жалоб.

После захождения солнца Моисей выступил впереди полчищ с высоко поднятым жезлом, а рядом с ним шел Аарон, творя молитву и направляясь к морской бухте.

Ветер все еще дул с прежнею силою и раздувал пламя факелов, которые несли перед каждым племенем.

За главными вождями, на которых было обращено всеобщее внимание, следовал Нун с коленом Ефремовым. Дно моря, на которое они вступили, было покрыто сырым песком и стало удобным для ходьбы не только людей, но и скота.

Ефрем, на которого смотрели, как на будущего главу колена, взял на себя обязанность смотреть, чтобы все шли вместе и не расходились бы по разным сторонам; в означение этого уполномочия ему вручили жезл. Рыбаки, хижины которых находились у подошвы горы, были такого же мнения, как и финикийские мореплаватели, что, когда месяц достигнет своей последней высоты, море снова войдет в свои берега и потому народу следовало торопиться и не думать ни о каких остановках.

Таким образом народ все подвигался вперед. Ефрем с удовольствием вдыхал в себя свежий морской воздух; во время пути ему, вдруг, вспомнилась Казана, но он отогнал от себя эту мысль, так как не хотел более думать об этой женщине; да и, притом, ему было не до нее: то приходилось смотреть за теми, которые отставали, то нужно было провести несколько шагов робкую овечку, боявшуюся ступить на мокрый песок, то помочь поднять увязшую слишком глубоко телегу.

Обыкновенно те, которые несли факелы, шли всегда впереди своего племени, но теперь этим людям пришлось идти сзади, так как дувший с северо-востока ветер нес дым навстречу народу. И вот они стояли на египетском берегу: уже почти все полчища прошли мимо них, за исключением прокаженных, которые были самые последние и следовали за чужестранцами, состоящими из пестрой толпы азиатов семитической крови, бежавших от службы или от наказания, наложенного на них египетскими законами, торговцев, нашедших себе между евреями массу покупателей, пастухов и других. Положение Ефрема было очень неприятное: эти чужестранцы не хотели оставлять суши, пока прокаженные не отойдут от них подальше; но и этих людей удалось Ефрему привести, с помощью старейшин колена Вениаминова, к полному послушанию: им пригрозили, что, по уверению рыбаков и финикийских купцов, море должно снова войти в свои берега, как только месяц будет клониться к закату.

Между тем, ветер усилился еще более и его рев и свист заглушал шум волн, крик женщин и плач детей, блеяние овец, визг собак; только близстоящим к Ефрему слышен был его голос: к довершению всего, некоторые факелы совсем погасли, а иные горели очень плохо. Когда же юноша, тяжело дыша от усталости, пропустив последнего прокаженного, медленно шел по сырому песку, желая немного успокоиться, вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он обернулся и увидел своего товарища детских игр, посланного на разведку; этот последний объявил Ефрему, что фараон уже едет со своими колесницами, а за ним идет громадное войско, — он видел сам их в Пигагирофе и что если там не будет остановки, то фараон может явиться каждую минуту; затем, он быстро обошел прокаженных и направился к вождям сообщить это известие: Ефрем остановился на дороге, приложил руку к голове и задумался: сильная тревога овладела его сердцем. Он знал, что всех этих мужчин, женщин и детей, которые и без того уже находятся в сильном страхе, приближающаяся военная сила раздавит, как рой муравьев, когда на него наступит нога человека. Юноша опять начал молиться, прося Бога защитить и спасти евреев.

Во время молитвы он поднял глаза вверх и на вершине горы Цефон заметил красное пламя костра. Костер этот был зажжен финикиянами, чтобы умилостивить Ваала, бога северного ветра к сродственному им племени евреев и ожесточить против ненавистных египтян.

Но Ефрем веровал в могущество другого Бога и взглянул на небо; в это время месяц выплыл из-за тучи и Ефрем увидел, что светило ночи поднялось уже высоко и скоро склонится к закату.

И опять юношею овладело беспокойство: что, если море снова войдет в свои берега? Тогда евреи погибнут! Но нет, этого быть не может, Бог пощадит Свой народ.

Ефрем остался позади всех; ему хотелось скорее узнать о приближении неприятельских колесниц; и вот он приложил ухо к земле, надеясь на свой тонкий слух, но пока ничего не было слышно.

О, с какою радостью он отдал бы свою молодую жизнь для спасения народа!

С тех пор, как юноша взял в руки жезл вождя, он считал своею обязанностью заботиться о безопасности своих единоплеменников; он еще раз приложил ухо к земле и почувствовал легкое дрожание почвы. Да, это был враг; это — колесницы фараона! Как быстро несут их кони.

Ефрем вскочил и побежал сообщить другим о приближении врага и понудить их поторопиться в виду угрожающей опасности. Лишь только он успел предупредить кого следует о приближении фараона, как снова вернулся к мальчикам, несшим светильники, приказал им наполнить снова медные сосуды и позаботиться, чтобы шло побольше назад чаду и дыму в расчете, что благородные кони фараона испугаются и остановятся; все же можно выиграть время, когда дорога каждая минута.

Но вот до слуха Ефрема донесся радостный крик, какого давно уже не раздавалось из груди еврея. Два племени достигли уже восточного берега бухты. И Ефрем побежал сообщить всем эту радостную весть, даже и прокаженным и мальчикам со светильниками.

Затем, юноша снова припал ухом к земле, и теперь уже ясно можно было слышать стук колес и топот коней; но, несколько минут спустя, шум начал мало-помалу затихать и он не слышал ничего более, как только рев свирепствовавшей бури, грозные плески высоко подымающихся волн, или же ветер доносил какой-нибудь крик с другой стороны.

Колесницы доехали до сухого места бухты и остановились на несколько минут, прежде чем продолжать путь по такой опасной дороге; но вдруг раздался египетский боевой возглас и ясно послышался стук колес; но видно было, что колесницы катилися по сырому морскому дну медленнее, чем по суше, но все же израильтяне шли еще тише.

Для египтян также путь был свободен от волн, если бы евреи могли хотя немного ускорить шаги, то им нечего было бы трепетать за свою будущность, потому что, спасенные, под прикрытием ночи, они могли рассеяться по горной пустыне и спрятаться по таким местам, куда не могут за ними следовать ни колесницы, ни кони. Моисей знал хорошо эту страну, так как скрывался в ней много лет; следует только предупредить его о приближении врага. Ефрем поручил это сделать одному из своих товарищей из племени Вениаминова; сам же он остался позади наблюдать за приближающимся войском; он уже слышал шум и топот конницы, не припадая ухом к земле, между тем, дорога стала суживаться и пришлось разделить ряды и это, конечно, заняло немало времени.

Но и неприятель был задержан; почва на дороге становилась все мягче и мягче, узкие колеса колесницы вязли по самые оси, приходилось их вытаскивать.

Ефрем, пользуясь темнотою, подобрался довольно близко к египтянам и ему слышались: то проклятие, то строгое приказание, то свист плети, наконец, он услышал, как один из военачальников говорил своему товарищу:

— Какое неблагоразумие! Если бы пас заставили выступить до полудня, а не ждали бы объяснения предзнаменований, пока не поставят, с полною торжественностью, Анну вместо Бая, то было бы легко захватить этих беглецов. Верховный жрец всегда был очень отважен в походах и вот он выпускает из своих рук ведение дела, только потому, что тронут просьбою умирающей женщины.

— Положим, это — мать Синтаха! — прервал его товарищ. — Но все же, в другое время двадцать принцесс не могли бы оторвать его от такого дела. И вот теперь мы, вместо того, чтобы спокойно ужинать в палатках, должны выносить такие мучения.

В это время Ефрем услышал крик:

— Вперед! хоть заморите коней!

— Если бы еще можно было вернуться! — воскликнул начальник бойцов на колесницах, родственник царя. — Вернуться же невозможно, нужно идти вперед, чего бы это ни стоило. Мы уже почти настигли их. Ах, этот проклятый дым! Но подождите, собаки! Вот дорога станет шире и мы вас тогда живо нагоним; уж и поплатитесь же вы за это! Ну, вот, опять погас факел! Ни зги не видно. В такое время лучше опираться на клюку нищего, чем на военачальнический жезл.

— И лучше быть с веревкою на шее, чем с золотою цепью! — бранился другой. — Хоть бы месяц-то показался! Астрологи предсказывали, что он будет светить всю ночь. Нам было…

Но эта фраза так и осталась неоконченной, потому что сильный порыв ветра налетел на воинов и высокая волна облила Ефрема с головы до ног. Он гикнул, отвел рукою волосы и вытер глаза; позади же него раздался испуганный крик, вырвавшийся из груди какого-то египтянина; волна, облившая Ефрема, увлекла в море передние колесницы.

Тогда юноша начал опасаться и за своих и поспешил вперед, чтобы соединиться с ними; в это время блеснула яркая молния и осветила бухту, гору и все вокруг; но грома еще не было слышно несколько минут, затем, гроза стала приближаться все более и более, молнии ежеминутно разрывали темноту ночи огненными бесформенными массами и, прежде чем они исчезали, раздавались оглушительные раскаты грома, повторяемые эхом каменных скал.

Все кругом: и море, и суша, и люди, и животные поминутно озарялись огненным светом, а волны моря окрашивались в желтоватый цвет, через который скользили молнии, как через зелено-желтую стеклянную стену.

Теперь Ефрем заметил, что грозные тучи шли с юга, а не с севера; а когда молния озаряла египетское войско, то он замечал, что многие колесницы были опрокинуты или снесены в море, другие же плотно наезжали одна на другую, так что движение вперед становилось крайне затруднительным.

Несмотря на все это, неприятель подвигался вперед и пространство, отделяющее преследуемых от преследователей, не увеличивалось; но смятение между последними было очень велико, потому что как только затихал гром, то ясно слышались испуганные крики воинов и ободряющие возгласы военачальников.

Но как ни мрачно было небо на южной стороне, как ни гремел гром, как ни сверкала молния, но дождя все еще не было; а волны, между тем, становились все выше и выше и заливали то воинов, то колесницы, дорога же становилась все уже и уже.

Евреи же были близки к цели; колено Вениамина уже переправилось на следующий берег и снова раздались радостные крики; немалого труда стоило оберегать скот от напора волн, тогда Ефрем снова проник на дно моря, потом — приказал пастухам следовать за ним и, под его руководством, весь скот был выведен.

Скоро уже последний человек из чужестранцев ступил на противоположный берег и снова раздался радостный крик.

Прокаженные же шли почти по пояс в воде и, прежде чем они ступили на берег, пошел сильный дождь. Но и они скоро достигли цели перехода; многие матери, несшие своих детей на руках или на плечах, достигли также берега и упали на колени, благодаря Бога за свое спасение; все достигли берега и все радовались своему спасению.

За пальмами, росшими на том берегу, у ручья должны были собраться прокаженные, остальные же были отведены далее, в глубь страны, чтобы по данному знаку продолжать путешествие к юго-востоку в горы, где трудно было бы двигаться египетскому войску с его колесницами.

Гур собрал своих пастухов, и они стояли перед ним с копьями, пращами и короткими мечами, готовые отразить неприятеля, как только он покажется на суше. Телегами они загородили дорогу, чтобы египтяне не могли тотчас добраться свободно до них.

Смоляные светильники на берегу горели ярко и были так хорошо защищены от дождя, что не гасли; они освещали дорогу пастухам, которые хотели напасть на бойцов в колесницах; во главе этой кучки храбрецов стояли: старый Нун, Гур и Ефрем.

Но израильтяне напрасно ждали преследователей. Ефрем первый заметил, при свете факелов, что дорога, по которой только что прошел его народ, представляла теперь гладкое море, и дым, вместо того чтобы идти к юго-востоку, рассеивался к северу; времени было около второй утренней стражи. Сердце юноши исполнилось радостью и чувством благодарения Творцу и он воскликнул:

— Посмотрите на светильники! Ветер переменился и гонит волны моря к северу! Войско фараона будет поглощено морем.

И на несколько мгновений между спасенными водворилась мертвая тишина; затем, раздался громкий голос Нуна:

— Это совершенно верно, дети! Ефрем прав. Что мы можем сами сделать, мы, ничтожные люди? Господь Бог строг к тем, которые идут против Него…

Слова старика были прерваны громким криком: у источников, где утомленный Моисей прислонился к пальме, чтобы отдохнуть, а Аарон стоял подле него, также увидели то, что заметил Ефрем и из уст в уста переходила эта радостная, но в то же время невероятная весть, становившаяся с минуты на минуту все очевиднее и очевиднее.

Глаза многих поднялись к небу, и они увидели, что грозная, черная туча подвигалась все дальше и дальше к северу.

Дождь перестал, гром и молнии прекратились и небо прояснивалось над перешейком и морем.

Наконец, и месяц выплыл из-за туч и его свет посеребрил вершину горы и воды бухты, в которой снова колыхались сплошные волны.

Грозная ревущая буря превратилась в легкий утренний ветерок, дувший с юга; море, еще так недавно походившее на какое-то свирепое чудовище, бившееся о каменные береговые скалы, теперь тихо покоилось в своих берегах.

Но вот восток стал загораться и небо покрылось багряною зарею; всех евреев собрали у источников и Мирьям, взяв бубны, выступила вперед, за нею последовали многие женщины и девушки, также с бубнами и цимбалами в руках; легкою рукою ударила пророчица по инструменту и запела благодарственную песнь Богу за спасение еврейского народа, а женский хор вторил за Мирьям сложенную ею песнь.

Эта песнь и этот торжественный час остались незабвенными для евреев; все верили во всемогущество Творца и надеялись на лучшие, более счастливые дни.

XXIII

Замер последний звук хвалебной песни и сердца всех исполнились благоговения. Между тем, утро стало опять хмуриться, легкие облачка скользили там и сям по ясному небу, дул сильный юго-восточный ветер, волновавший море и качавший вершины пальм у источников. Многим из спасенных захотелось пойти на берег моря, так как они знали, что морские волны часто отдают обратно земле свои добычи. Даже женщины, не страшась ветра, шли к морю; их влекли туда непреодолимые людские страсти — корысть и жадность.

Действительно, на берегу моря появлялось почти беспрестанно, что-нибудь новое: то лежал труп, воина, то его разбитая колесница. У утопленника, если он принадлежал к знатному роду, отбирали его золотые и серебряные украшения, от другого трупа выдергивали меч или топор из-за пояса; мужчины и женщины, принадлежавшие к небогатым евреям, невольники и невольницы, а также и чужестранцы тщательно осматривали трупы и отбирали от них все, что было ценное.

Вороны, следовавшие за полчищами и скрывшиеся неизвестно куда во время непогоды, снова появились, почуяв добычу.

Евреи столько натерпелись от египтян, что не чувствовали к ним никакой жалости и бросали обратно в море тех воинов, которым удавалось, держась за осколки колесниц, доплыть до берега. Народ израильтянский был неумолим и не нашлось ни одного человека среди евреев, который бы сжалился над бывшим врагом. Даже Ефрем и Мирьям не сказали ни слова сострадания в пользу ненавистных египтян; оставшихся живых воинов или побивали каменьями или, просто, бросали обратно в море, не взирая на их мольбы и оправдания.

В положении Мирьям, ставшей супругою Гура, мало что изменилось; она, по-прежнему, заботилась только о судьбе своего народа и, в сердечной благодарности к Богу за спасение евреев, она изливала свои чувства к Всевышнему в сложенной ею хвалебной песне. Теперь Мирьям казалось, что она достигла всего, чего могла желать.

Только Ефрем напомнил ей об Осии и, пока она с ним говорила о несчастной судьбе египетского пленника, многие из евреев подходили к ней и приветствовали ее, а она, с достоинством величественной царицы, отвечала на их поклоны. Ее глаза горели счастьем и только на одну минуту на ее лице появилось выражение, сострадания, когда юноша рассказывал ей о всем том, что ему пришлось перенести вместе с дядею. Правда, она была еще расположена к человеку, которого когда-то любила, но он не был ей более нужен для ее высших целей, к которым она стремилась.

Ефрем в своем рассказе упомянул о прекрасной египетской женщине, расположенной к его дяде, по просьбе которой с осужденных были сняты цепи; но рассказ юноши был прерван шумом и криком, раздавшимся из того места на берегу, где столпилось очень много народа; вероятно, море выбросило на сушу что-либо очень драгоценное.

Любопытство подстрекнуло Ефрема и Мирьям подойти поближе, они скоро пробрались через толпу, так как величественный вид Мирьям внушал всякому уважение и ей беспрепятственно давали дорогу. На берегу лежал кузов дорожной колесницы, оторванный от колес, полотняная покрышка, защищавшая седоков от солнечных лучей, была оторвана, внизу на полу колесницы сидели две старые египтянки, третья же, более молодая, оперлась на заднюю спинку этой странной колесницы, сделавшейся предметом мести разъяренных евреев. Первые две египтянки лежали в воде мертвыми и тщеславные еврейки намеревались сорвать у них с шеи и рук драгоценные украшения. Более же молодая женщина, каким-то странным чудом осталась в живых и протягивала еврейкам свои дорогие украшения; кроме того, она, дрожа от страха, с посиневшими губами, заявила, что даст за себя богатый выкуп, если только пощадят ее жизнь. Она еще так молода и, притом, сама сделала много добра одному еврею; она все расскажет, если только захотят ее выслушать.

Трогательно звучала эта просьба, но она была так часто прерываема угрозами и проклятиями, что многие ее даже вовсе и не слыхали.

Но вдруг молодая египтянка громко вскрикнула; одна из грубых евреек дернула у нее из уха серьгу, имевшую вид золотой змеи; в это время Мирьям и Ефрем близко подошли к берегу.

Этот крик испуга больно отозвался в сердце юноши, он побледнел, так как по голосу узнал Казану.

Трупы же у ее ног были — ее кормилицы и жены верховного жреца Бая.

Ефрем, вне себя от ужаса, мигом протолкался сквозь толпу и, став подле Казаны, закричал:

— Назад! горе тому, кто ее тронет.

Но уже одна еврейка, жена обжигальщика кирпичей, у которой во время пути умер ребенок в страшных мучениях, успела вынуть у Казаны из-за пояса кинжал и с криком: «Это тебе за моего маленького Руфа!» всадила его ей в спину. Женщина уже подняла окровавленное оружие, чтобы нанести второй удар, Ефрем бросился между нею и ее жертвою и отнял у женщины кинжал. Затем, он стал около раненой и громко закричал:

— Кто дотронется до нее, женщины, кровь той смешается вместе с кровью этой египтянки.

Затем, он взял раненую на руки и понес ее к Мирьям.

Еврейки сначала безмолвно смотрели вслед Ефрему, затем закричали:

— Месть, месть! Мы нашли эту женщину и эта добыча принадлежит нам. Как смеет Ефрем называть нас разбойницами и убийцами. Раз, что следует пролить египетскую кровь, то запрещать этого нельзя! — Господь Бог не пощадил наших врагов и мы не будем их щадить! — На Ефрема! Отнимем у него эту девушку!

Но юноша не обращал внимания на эти крики ярости, пока не положил головы Казаны на колени Мирьям, усевшейся на ближнем холму.

Когда свирепая толпа мужчин и женщин близко подступила к нему, он снова махнул кинжалом и воскликнул:

— Нельзя! повторяю вам еще раз. Кто тут есть из племени Ефремова и Иудина, подойдите ко мне и к Мирьям, супруге вашего вождя! Вот так, братья; горе тому, кто тронет египтянку. Вы хотите мести? Разве это месть, убить беззащитную женщину? Вам нужны ее драгоценности? Берите их, я еще и от себя прибавлю, если вы оставите жену Гура позаботиться о несчастной умирающей.

С этими словами он наклонился над Казаной и снял с нее оставшиеся у нее кольца и другие украшения и бросил их в толпу. Затем он снял с руки и свой золотой наручник и, подняв его вверх, закричал:

— Вот обещанная прибавка! Если вы оставите в покое Мирьям, то получите золото и можете разделить его между собою, — а если по-прежнему станете требовать мести и крови, то драгоценность останется у меня.

Эти слова произвели желаемое действие; рассвирепевшие женщины поочередно смотрели, то на золотую вещь, то на красивого юношу, а мужчины из колена Ефремова и Иудина, столпившиеся около Ефрема, смотрели вопросительно друг на друга; наконец, жена одного чужестранного торговца воскликнула:

— Дайте-ка золото сюда, тогда мы оставим ему его окровавленную возлюбленную.

К этому решению присоединились и другие, и, несмотря на то, что жена обжигальщика кирпичей, как мстительница за смерть своего ребенка, думала совершить богоугодное дело, убив египтянку, и теперь все настаивала на смерти Казаны, но эту кровожадную еврейку оттеснили от Ефрема и она снова отправилась на берег — искать другой добычи.

Во время этих бурных переговоров Мирьям осмотрела и перевязала рану Казаны.

Кинжал, подаренный в шутку принцем Синтахом своей красивой возлюбленной, только чтобы она не ехала безоружной на войну, нанес ей рану под плечом и кровь лилась так обильно, что можно было опасаться за жизнь несчастной.

Однако, Казана не умерла; ее перенесли в палатку Нуна.

Старый вождь племени, только что собрал пастухов и юношей, созванных Ефремом, чтобы освободить Осию, раздавал им оружие и обещал к ним присоединиться, как только они выступят в путь.

Как Казана была привязана к старому Нуну, точно также и он давно знал хорошенькую дочь Горнехта и любил ее от всего сердца.

Казана, встречая старика, всегда дружески кланялась ему, а тот обыкновенно приветствовал ее словами: «Да благословит тебя Бог, дитя мое»! или: «Как приятно старику видеть такую цветущую молодость»!

Несколько лет тому назад, — она еще была ребенком, — он прислал ей ягненка, с прелестною белою шерстью и, после того, променял ее отцу, на зерновой хлеб, его имения и скот, который сам вырастил; все, что Осия рассказывал о Казане, еще более усилило к ней расположение старика.

Он считал ее самою лучшею девушкою в Танисе и, будь она еврейского происхождения, Нун не задумался бы женить на ней своего сына.

Теперь же, увидя свою любимицу в таком ужасном положении, Нун почувствовал к ней сильную жалость, так что даже слезы выступили у него на глазах, а голос дрожал, когда он, приветствуя Казану, увидел окровавленную повязку у ней на плече.

После того, как раненую уложили в постель, Нун предоставил свой ящик с лекарствами в распоряжение сведущей в лечении пророчицы; Мирьям попросила мужчин выйти из палатки и оставить ее одну с больной; когда же жена Гура позвала их, то раненая была вновь перевязана и ей дано было подкрепляющее лекарство.

Казана лежала на белоснежном белье, с гладко причесанными волосами, хотя еще и слипавшимися от присохшей к ним крови, и походила скорее на ребенка, чем на взрослую женщину.

Она дышала тяжело и на ее губах и щеках не показывалось ни кровинки, и только когда молодая женщина во второй раз выпила питье, приготовленное ей Мирьям, то открыла глаза.

У ног ее постели стоял старик со своим внуком; первый едва удерживал слезы.

Уверенность Ефрема в том, что Казана — дурная женщина и изменница, все время не покидала его; однако, он не сказал никому ни слова о том, что видел и слышал у ее палатки.

Для Нуна же она не переставала быть все тем же «милым ребенком», каким он ее знал в детстве, и потому, когда больная открыла глаза, старик улыбнулся ей с отеческою нежностью. Она тотчас же узнала и Нуна и его внука, и хотела было кивнуть им головою, но сильная слабость помешала ей. Однако, ее выразительное лицо доказывало и удивление и радость, а когда Мирьям в третий раз поднесла ей лекарство, то больная, видя озабоченные лица мужчин, собрала все свои силы и сказала:

— Рана очень болит!.. Неужели я умру?

Тогда окружающие вопросительно посмотрели друг на друга и, казалось, охотно скрыли бы от нее ужасную истину, но больная продолжала:

— О, скажите мне… скажите всю правду.

Мирьям, стоявшая около ее постели, раньше других собралась с мужеством и отвечала:

— Да, бедное молодое создание, рана очень глубока, но насколько у меня хватит искусства, я постараюсь поддержать твою жизнь.

Эти слова звучали добротою и состраданием, но, казалось, грудной голос пророчицы причинял боль Казане и рот египтянки судорожно исказился во время речи Мирьям и, когда она кончила, то крупные слезы покатились по лицу страдалицы.

Несколько минут длилось молчание; но вот Казана открыла глаза и, бросив утомленный взор на Мирьям, спросила:

— Ты женщина, а занимаешься искусством врача?

На что та отвечала:

— Господь Бог повелел мне заботиться о всех страждущих моего народа.

Глаза больной заблестели, и она заговорила громче чем прежде, к крайнему удивлению окружающих.

— Ты — Мирьям, та самая женщина, которая призвала к себе Осию?

Пророчица совершенно спокойно отвечала:

— Да.

Казана продолжала:

— У тебя своеобразная властная красота; ты многое можешь сделать! Он послушался твоего зова, а ты — ты вышла замуж за другого?

Пророчица опять ответила совершенно серьезно и спокойно:

— Да, это было так.

Умирающая закрыла глаза и на ее устах появилась какая-то странная улыбка, но ненадолго. Вскоре умирающая стала сильно волноваться. У ней стали дрожать пальцы ее маленьких рук, губы, даже веки, а на лбу появились складки, точно она обдумывала что-то трудное и серьезное.

Наконец, больная высказала, что ее так сильно тревожило:

— Вот там — Ефрем, который ему был все равно что сын, а ты, старик Нун — его отец, которого он так любит. Вы все будете жить, а я, я… О, как тяжело оставлять мир… Анувис поведет меня перед суд Озириса… Мое сердце станут взвешивать.

Тут она в ужасе сжала руки. Но потом, собрав силы, снова заговорила; но Мирьям запретила ей, так как это могло ускорить ее конец.

Страдалица смерила взором высокую фигуру Мирьям и закричала так громко, как только хватило у ней силы:

— Ты хочешь воспретить мне сделать то, что я должна? Ты?!

В этом вопросе звучала гордость; затем она продолжала тихо, как бы про себя:

— Так я не могу уйти из этого мира, нет! Как все это случилось, зачем я все… все… Я должна покаяться и потому не следует жаловаться; пусть «он» узнает, как это все случилось. О, Нун, добрый, старый Нун, помнишь, как ты подарил мне ягненка, когда я была маленькая? Как я любила это ласковое животное. И ты, Ефрем, мой мальчик, вам я все скажу, все доверю…

Тут она закашлялась, но когда успокоилась, то повернулась к Мирьям и сказала таким тоном горечи, что всякому, кто знал Казану, это казалось очень странным:

— А ты, высокая женщина, врачующая болезни! Ты вызвала его из Таниса от его воинов и от меня… Он исполнил твою волю… А ты… Ты стала женою другого; это, конечно, было после его приезда… Да! Когда Ефрем звал его, то называл тебя девушкою… Я не знаю, будет ли неприятно ему, Осии… Но мне известно лишь то, что я должна рассказать все, пока не будет слишком поздно… А это могут слышать только те, которые его любят, и я — слышишь ли ты? — я люблю его больше всего на свете. А ты? У тебя есть муж и твой Бог, повеления которого ты исполняешь. Ты, ведь, сама это говорила. Что же может быть тебе Осия? Прошу тебя, оставь нас. Я мало встречала людей, которые были бы мне неприятны; — но ты, — твой голос, твои глаза — у меня от них сжимается сердце, — и если ты будешь около меня, то я не могу говорить, что следует… а мне так больно говорить!.. Но прежде чем ты уйдешь,·-ты ведь врач, — скажи мне, — мне нужно многое поручить передать ему, прежде чем я умру… Неужели разговор ускорит мою смерть?

— Да, — коротко ответила пророчица.

Тут в Мирьям произошла борьба: как врач, она должна была не оставлять больной, но умирающая не желала ее присутствия; простояв несколько минут молча, пророчица с поникшею головою вышла из палатки.

Оставшись с Ефремом и Нуном, больная как будто вздохнула свободнее и сказала:

— Так лучше. Эта высокая женщина… с темными сросшимися бровями… Эти черные, как ночь, глаза; — они горят так ярко, но все же от них веет холодом. Эта женщина… Осия любил ее, отец? Скажи мне; я спрашиваю не из пустого любопытства.

— Он уважал ее, — возразил огорченный старик, — как всякий из нашего народа; она высокого ума; Господь Бог через нее изъявляет свою волю; ты же, моя любимица, была дорога Осии с самого детства.

Больная как будто задремала; на ее устах появилась счастливая улыбка.

Такое состояние продолжалось довольно долго, так что Нун подумал, что это уже приближение смерти и стал прислушиваться к дыханию больной, держа в руках лекарство.

Казана, казалось, ничего не замечала; но когда она снова открыла глаза и, протянув руку, взяла лекарство, то выпила его и сказала:

— Сейчас мне казалось, точно я видела его, Осию. Он был в воинском одеянии, в таком же, когда в первый раз взял меня на руки. Я была еще маленькая и боялась его, потому что он такой серьезный; кормилица рассказала мне, что он убил много врагов. Потом я стала радоваться, когда он приходил, и скучать, когда его не было. Так и проходили годы, а вместе с ними росла и моя любовь. Мое молодое сердце было так полно им, так полно… когда меня принуждали выходить за других, когда я уже была вдовою.

Последние слова она сказала едва слышно, но, отдохнув немного, продолжала:

— Осия все это знает, кроме того, как я беспокоилась, когда он был в походе, и как я не могла дождаться его возвращения. Наконец-то, он приехал обратно и как я тогда радовалась свиданию с ним. Но он, Осия!.. Женщина… я знаю это от Ефрема — эта высокомерная женщина позвала его в Пифом. Но он вернулся обратно, и тогда… О, Нун, твой сын… Это было самое тяжелое… Он отказался от моей руки, которую отец предложил ему… Это было так больно!.. Я не могу больше… Дайте мне пить!

При этих словах ее щеки покрылись румянцем; опытный старик видел, что подобное волнение все более и более приближало ее к смерти и просил ее успокоиться; она же настаивала на том, что не может даром терять времени и, как бы желая унять жгучую боль, прижала руку к груди и продолжала:

— Затем наступила ненависть; но это продолжалось недолго, — я полюбила его еще больше, чем прежде, когда увидела закованным в цепях, — ты знаешь это, мой мальчик. Но, вслед затем, началось самое ужасное, что когда-либо могло быть… и ему нужно рассказать все это, он должен все знать, чтобы не презирать меня, если ему расскажут другие… Я не помню своей матери, а подле меня никого не было, кто бы предостерег меня… Что мне оставалось делать? Принц Синтах, ты знал его, отец, — этот дурной человек скоро будет властвовать над моею землею. Мой отец в заговоре с ним… О, боги милосердные! Я не могу больше говорить!

На ее лице выразились и отчаяние и испуг; но Ефрем, дрожащим голосом и с глазами, полными слез, объявил, что он все знает. Тогда он рассказал все подслушанное им у палатки и больная подтвердила его слова наклонением головы.

Когда же юноша упомянул о супруге Бая, то Казана прервала его, сказав:

— Это она все придумала. Ее муж должен сделаться первым человеком в государстве и даже управлять фараоном: ведь Синтах не сын царя.

Старик сделал знак, чтобы больная замолчала, и заговорил сам:

— Но если Бай возвел его на престол, то может и низвергнуть. Он сделается орудием честолюбца. Я знаю хорошо сирийца Аарсу, он сам станет домогаться власти, когда Египет будет истощен междоусобиями. А зачем же ты, дитя, последовала за войском?

Глаза умирающей блеснули от радости. Этот вопрос вел ее именно к тому, что она так желала сообщить и она ответила так громко и скоро, насколько только дозволяли ее слабые силы:

— Ради твоего сына, из любви к нему, чтобы освободить его сделала я это. Еще накануне выступления войска, я отказала наотрез жене Бая ехать вместе с нею. Но когда же я опять увидела твоего сына у колодца и он, Осия… О! Он был так ласков и даже поцеловал меня… А там, там… О мое бедное сердце! Его, лучшего из людей, я видела опозоренным и униженным! И когда он проходил мимо меня, звеня своею цепью, то мне пришло в голову…

— Ты мое бедное, неразумное дитя, — прервал ее старик, — решилась воспламенить сердце будущего фараона твоею красотою и через него освободить моего сына, — твоего друга?

Умирающая улыбнулась и прибавила:

— Да, да! А принц был мне очень противен. А стыд какой, срам! О, как все это было ужасно!..

— И ты все это сделала ради моего сына? — прервал ее старик, прижимая к губам ее руку, которую он омочил слезами.

Она же повернула голову к Ефрему и тихо проговорила:

— И о нем я также думала. Он такой молодой и должен был работать в рудниках?

Юноша также припал к ее руке и покрывал ее поцелуями, а она, посмотрев ласково и на деда и на внука, сказала слабым голосом:

— Все будет хорошо, если боги даруют ему свободу.

— Сегодня же я со своими товарищами, а дедушка с пастухами отправимся к рудникам и разгоним сторожей Осии, — ответил Ефрем.

— И он узнает из моих собственных уст, — прибавил старик, — как верна была ему Казана и что всей его жизни не хватило бы отблагодарить ее за такую жертву.

Но вдруг с лица больной исчезло выражение страдания, она смотрела вдаль. Так прошло несколько минут; но она опять встревожилась и тихо сказала:

— Все теперь хорошо, все… одно только… Мой труп… без бальзамирования… без священного амулета…

Старик же прервал ее:

— Как только ты закроешь глаза, я передам в сохранности твой труп хозяину финикийского корабля, который стоит здесь в море, а этот человек отвезет его к твоему отцу.

Она хотела было повернуть голову к Нуну, чтобы взором поблагодарить его, но вдруг схватилась обеими руками за грудь и на ее губах показалась алая кровь; щеки ее то покрывались ярким румянцем, то мертвенною бледностью и, после короткой агонии, Казана скончалась.

Нун закрыл ей глаза, а Ефрем со слезами бросился целовать ее холодные руки.

Затем старик сказал:

— Мы будем вспоминать о покойнице, как о лучшей из женщин. Исполним сначала наше обещание относительно ее трупа, а потом в путь, к рудникам, там, где томится мой сын, для которого Казана пожертвовала всем, чем могла. Докажем и мы Осии, что любим его не меньше этой египтянки.

XXIV

Сосланные в рудники, государственные преступники в этот раз долго оставались в дороге; их старший надзорщик не помнил, чтобы когда-нибудь было так много препятствий во время пути. Бегство Ефрема, потеря двух лучших собак, сильная буря, заболевание осужденных и даже сторожей лихорадкою, вследствие дурной погоды — все это, конечно, способствовало к задержке. Двое осужденных умерли в дороге и их похоронили; пал еще осел, так что поклажу с него нагрузили, на осужденных; а три преступника, опасно заболевших, были взвалены на других вьючных животных.

Конечно, все эти препятствия выводили из себя старшего надзорщика и он вымещал всю свою досаду на осужденных. Но Осия выносил все его грубости совершенно спокойно. Если на него взваливали много тяжестей, то он не прекословил и, обладая громадною силою, нес все, что ему давали.

Однажды надзорщик до крови избил Иисуса Навила, но потом опомнился, дал ему выпить вина и сделал на полдня привал, чтобы он мог отдохнуть.

Долго шли осужденные; по пути им часто попадались возы с припасами для фараона, кроме того, подводы с медью, малахитом и стеклом; все это направлялось в столицу. При повороте в одну долину, осужденным повстречалась, возвращавшаяся из каторжных работ чета, помилованная царем; Иисус Навин заметил, что мужу не было, вероятно, и тридцати лет, а его волосы уже совершенно поседели, фигура была сгорблена и спина вся в рубцах и болячках, а его жена ослепла и ехала на осле.

Вид этих несчастных произвел сильное впечатление на Иисуса Навина; он закрыл лицо руками и громко застонал.

Старший надзорщик посмотрел на него и сказал:

— Не все в таком виде возвращаются на родину, уверяю тебя, что не все.

Но Иисус Навин ничего не ответил, а только снова тяжело вздохнул.

Несколько времени спустя, надзорщик ударил плетью по воздуху, не задев ни одного из осужденных, указав по направлению клубившегося дыма:

— Вон мы и близко к цели; к полудню будем уж на месте; там огня довольно и можно будет раздобыть сколько угодно чечевицы и баранины.

Осужденные обогнули обвалившуюся с одной стороны гору, на вершине которой стоял египетский храм Гафор и находилось несколько надгробных камней.

Перед воротами храма развевалось на высоких шестах несколько флагов, по случаю дня рождения фараона.

Между тем, издали доносился какой-то странный шум; надзорщик и сторожа остановились и подумали, что это слышны крики по случаю празднества торжественного дня рождения фараона.

Но Иисус Навин знал хорошо, что это за шум, и не мог в нем ошибиться: это был воинский возглас египетских войск, сигнал, по которому собирали воинов и звук оружия. Бывший военачальник шепнул своему товарищу, с которым был скован:

— Час освобождения настал; будь осторожным, доверься мне.

Иисус Навин взглянул в боковую долину и на вершине скалы он увидел седую голову своего отца; но оглянувшись он заметил, что старший надзорщик испугался и тотчас закричал своим помощникам:

— Назад преступников, бейте того, кто осмелится бежать.

Но Иисус Навин, вместе со своим товарищем, напал на старшего надзорщика и, прежде чем последний успел опомниться, один схватил его за правую руку, другой — за левую. Страж старался вырваться, но оба держали его так крепко, что тот не мог от них освободиться.

Бывший воин одним взглядом измерил пространство, отделявшее его от своих, и сказал товарищу:

— Подними правой рукой цепи, а я подержу наш живой щит; нам нужно обогнуть гору.

Он повиновался, и оба осужденные, держа в руках несчастного надзорщика и проходя то боком, то задом, приближались к еврейскому отряду. Наконец, Осия закричал громким голосом:

— Сын Нуна возвращается к отцу и к своему народу!

Ни один египтянин не решился пустить стрелы вдогонку беглецам, а тут скоро подоспел к ним и Ефрем со своими бойцами.

К немалому удивлению, Иисус Навин увидел у каждого из евреев по громадному щиту, по мечу и по боевой секире; но, кроме того, у всех за поясом были мешки с круглыми каменьями и пращи.

Ефрем начальствовал над своими сверстниками и, прежде чем встретиться с дядею, расставил своих ратников по два в ряд и образовал из них нечто вроде живой стены между Иисусом Навином и неприятельскими стрелками.

Радость минуты свидания была неописанна, тем более, что скоро явился и Нун, прикрытый египетскими щитами, выброшенными морем на сушу. Иисуса Навина тотчас расковали и на старшего надзорщика надели цепи.

Этот последний так испугался, что даже не выказывал ни малейшего сопротивления и позволял делать с собою все, что угодно.

Старый Нун не мог налюбоваться на сына и беспрестанно повторял ему, что он, Иисус Навин, избран Самим Богом быть защитником евреев на поле брани. Иисусу Навину рассказали о гибели войска фараона; это крайне поразило его впечатлительную натуру, тем более, что он столько времени служил в рядах этого самого войска. Не без некоторой гордости Нун сообщил сыну также и то, что отряд вооруженных пастухов под начальством Гура напал на турнисменов из долины Дофна, и если победа останется за евреями, то последние скоро вернутся.

Все имели страстное желание сразиться скорее с египтянами, но Иисус Навин, хотя и знал, что пастухи, превосходившие врагов численностью, одержат над ними верх, но не хотел, чтобы слишком много проливалось крови за его спасение от каторжной работы. Он приказал Ефрему отрезать от растущей вблизи пальмы небольшую ветку и, прикрывшись щитом, пошел один навстречу неприятелю, махая веткою, этою эмблемою мира.

Главные силы египтян были стянуты у входа в рудники и Иисус Навин пожелал войти в переговоры с главным начальником.

Тот согласился, но сказал, что прежде хочет прочитать письмо, которое только что ему прислали.

Пока начальник занят был чтением, воины угощали вином утомленного Иисуса Навина.

В письме же говорилось о гибели фараона и его войска и о вступлении на престол Сети, второго сына утонувшего царя; в письме еще упоминалось, что принц Синтах хотел было овладеть престолом, но это ему не удалось и он бежал к Дельте; Аарсу отпал от принца, принял сторону нового фараона и назначен главным предводителем войск. Бай лишен своего сана и изгнан; заговорщики будут сосланы на работу в золотые россыпи в Эфиопию; в этом заговоре было замешано много женщин из дома царских наложниц и даже мать принца Синтаха. Войска должны как можно скорее вернуться в Танис, потому что в них чувствуется в столицах большой недостаток.

Эти известия произвели сильное впечатление; Иисус Навин сообщил начальнику отряда, что ему известно было о гибели фараона и его войска и что евреи ждут через несколько часов новые подкрепления. Начальник с Осиею согласился на том, чтобы его воинов свободно пропустили вместе со всеми вьючными животными, а египетские воины, со своей стороны, должны были показать евреям все проходы, в которых работали каторжники.

Когда, обезоруженный евреями, отряд египтян скрылся из глаз, то Иисус Навин взял подземную лампу и отправился в самое жаркое место, где работали государственные преступники, совершенно обнаженные и скованные цепями.

Несчастные каторжники, заслышав шаги, думали, что их ожидает какое-нибудь новое наказание, но какова была их радость, когда Иисус Навин объявил им свободу и конец всем их мучениям; каторжников расковали и они, как помешанные, бросились вон из духоты на чистый воздух, на свет Божий. Многие из этих несчастных не помнили себя от радости: они и плакали, и смеялись, и обнимались друг с другом; но, однако, каторжники не забыли своих притеснителей и многие надсмотрщики поплатились жизнью. Иисус Навин приказал обезоружить необузданных каторжников и запретил им всякие своеволия.

Затем, Иисус Навин потребовал список всех каторжников и стал отделять евреев от египтян; первым он предложил последовать за своим народом, а египтянам и чужестранцам предоставил полную свободу идти куда угодно; но между последними оказалось также немало людей, пожелавших присоединиться к Иисусу Навину и его народу, — что им, конечно, и было позволено.

Между каторжниками Нун нашел и Рувима, мужа бедной Мильхи, в которой Мирьям принимала такое большое участие; но каторжные работы, к счастью, мало повлияли на крепкое здоровье Рувима, а неожиданное освобождение придало ему еще больше силы и мужества.

Однако, солнце уже давно скрылось, а отряда Гура все еще не было видно и это уже начинало беспокоить Нуна и его сына. Ефрем было вызвался отправиться на разведки со своими товарищами, как явился гонец и объявил, что воины Гура испугались, ввиду египетской крепости. Начальник хотел принудить их к приступу, но они не решаются на это дело до прибытия Нуна.

Тотчас было решено идти к ним на помощь и, во время переход? Нун рассказал сыну о смерти Казаны и обо всем том, что она просила передать ему; это известие сильно тронуло воина и все время он был грустен и задумчив, пока они не достигли долины Дофна, в середине которой возвышалась крепость, а к ней примыкали домики осужденных.

Гур, со своими воинами, укрылся в поперечной долине; тогда Иисус Навин разделил всех евреев на несколько отрядов и каждому поручил отдельную часть осады. С рассветом дня был подан сигнал к приступу; крепость скоро сдалась, египтян обезоружили, а осужденных освободили; по ту сторону рудников в боковой долине были жилища прокаженных, между которыми находились и те, которые были посланы сюда Иисусом Навином, когда он их встретил на дороге в Суккот. Прокаженным было дозволено следовать за отрядом в некотором отдалении.

То, чего не мог сделать Гур, удалось Иисусу Навину и, прежде чем молодые воины, с Ефремом во главе, выступили в путь, Нун собрал всех вместе и воздал благодарение Всевышнему.

Затем все двинулись в путь с Нуном во главе, но так как старик, выросший и состарившийся в долине и не привыкший к гористой местности, часто спотыкался, то молодые люди по очереди несли его на руках, пока почва не сделалась более ровною; но Гур, шедший впереди своего отряда, все время был мрачен и серьезен.

На вершине одного холма все остановились отдохнуть. Гур и Иисус Навин стояли друг подле друга и смотрели вниз на пустынную скалистую местность; муж Мирьям первый прервал молчание:

— В Суккоте я соорудил памятник и призвал Бога в свидетели между мною и тобою; но в этом месте, в такой тиши, мне тоже кажется, что Всевышний близок к нам. — Тут он вытянулся во весь свой громадный рост и продолжал: — И я дерзаю поднять к Тебе взор и обратиться к Тебе с молитвою, Иегова. Ты, Бог Авраама и отцов наших, будешь ли Ты Свидетелем между мною и этим человеком, которого Ты Сам призвал быть мечом Твоим? — Гур произнес эти слова, подняв глаза и руки к небу. Затем, повернувшись к Иисусу Навину, он сказал торжественно: — Теперь спрашиваю тебя, Осия, сын Нуна, помнишь ли ты о нашем свидетельстве перед камнями в Суккоте?

— Да, помню, — ответил Иисус Навин, — и во время несчастья я всегда помнил о том, что Господь Бог призвал меня и я должен посвятить себя на служение Ему и моему народу. И меня будут теперь называть Иисусом Навином, Господь Бог дал мне это имя через твою жену…

— Если Бог отцов наших избрал тебя полководцем нашего народа, то я уступаю тебе мое место, так как Всевышний лучше нас знает, кому быть защитником его народа. Я скажу об этом Моисею и другим старейшинам, а теперь дай мне твою руку.

Иисус Навин крепко пожал ему протянутую руку и сказал:

— Ты — благородный человек! Я знаю, нелегко отказаться тебе от власти, но не по моей воле это случилось, а по повелению Божию; ведь я потерял ради тебя еще более драгоценное благо, чем власть; я потерял любовь женщины!

Гур вспыхнул и вскричал:

— Мирьям? Она вышла за меня по своему желанию; я не давал за нее выкупа по обычаю отцов.

— Я знаю, — просто ответил он, — но я любил ее раньше тебя; сначала меня мучила ревность, но теперь я успокоился. И если даже ты дашь ей развод и приведешь ее ко мне, то и тогда я скажу: «Зачем ты это сделал, я не верю более любви женщины, она не может разделить со мной пыла моей страсти»! Я посвящу себя только служению народа, а твоя жена всегда останется для меня чужою; я приду к ней только тогда, когда она позовет меня, как пророчица, чтобы объявить мне волю Божию.

Затем, он снова подал Гуру руку; в это время внизу раздались крики; вдали показались столбы пыли.

XXV

Еврейские полчища приближались все более и более к молодым ратникам; но это уже не был тот ликующий народ, который пел и плясал, избавившись от преследования фараона; ходьба по безводной пустыне всех сильно утомила: слышались жалобы мужчин, крик женщин, плач детей.

На последнем привале им роздан был остаток воды и, затем они шли по пустыне; жажда их возрастала все более и более и нечем было утолить ее. Тогда опять начались упреки Моисею и другим вождям, выведшим их из Египта. Даже гонцы, возвестившие о победе, одержанной Иисусом Навином над египтянами, мало изменили ход дел.

Мирьям, со своею спутницею Мильхою, держалась в стороне от прочих; последняя никак не могла узнать от гонцов, присланных Нуном, находится ли также и ее муж в числе освобожденных? Бедная женщина горела от нетерпения и то надеялась на скорое свидание с мужем, то отчаивалась, что больше никогда его не увидит.

Моисей, узнав об освобождении Иисуса Навина, также оставил народ; он слышал, что воинственное племя амалекийцев, поселившееся на оазисах у подошвы Синая, вооружилось против евреев, чтобы не допустить их пройти через свою страну, обильную водою и пальмами. Моисей, взяв с собою несколько избранных мужей, отправился на разведки и думал присоединиться к своим в долине, лежащей около оазисов.

Авидон, глава колена Веньяминова, точно так же как после их возвращения, Гур и Нун должны были заступить места Моисея и его спутников на время их отсутствия.

Гур, со своими ратниками и с освобожденными от каторжных работ евреями, скоро присоединился к своим. Мильха еще издали узнала своего мужа и бросилась к нему навстречу; обрадованная женщина в одну минуту совершенно изменилась, точно каким-то чудом; из бледной лилии она превратилась в цветущую розу и болтала без умолку, расспрашивая мужа о самых мельчайших подробностях его ужасной жизни в рудниках.

Мирьям также ласково встретила своего старого мужа и, указывая ему на счастливую парочку — Рувима и Мильху — заметила, что этот человек обязан своим спасением ему, Гуру; но последний отрицательно покачал головой и сказал:

— Нет, Иисусу Навину!

Мирьям побледнела и ухватилась за мужа, чтобы не упасть, тем более, что дорога была крута. Когда же Гур сообщил ей, что он уступает свое место полководца Иисусу Навину и ждет только возвращения Моисея, чтобы тот передал ему это полномочие, то Мирьям возразила:

— Ты — мой господин, и мне не следует противоречить тебе даже и в том случае, когда ты до такой степени забываешь свою собственную жену, что уступаешь место такому человеку, который некогда осмелился поднять на нее глаза…

Но Гур прервал ее…

— Он не хочет знать тебя более, и даже, если я дам тебе развод, то и тогда он не станет домогаться твоей любви.

— И он тебе сказал это? — спросила она с принужденною улыбкою.

— Он посвящает себя служению Богу и народу и отказывается от любви женщин, — ответил муж.

— Отказываться легко, когда стремление к любви женщины поведет только к новому сраму. Не ему, который в минуту опасности искал помощи у египтян, а тебе следует начальствовать, как человеку, одержавшему первую победу.

Гур посмотрел на жену и решительно не знал, чему приписать ее необычное волнение, и потому сказал:

— Твое высокое обо мне мнение меня очень радует, но хотя Моисей и старейшины и облекли меня властью, все же я хорошо помню клятву, данную мною на камнях в Суккоте.

Мирьям отвернулась в сторону, и, затем, все время молчала, пока они не присоединились к остальным.

На горе, в роще акаций, протекал источник, так что тут евреи могли утолить жажду и напоить скот; тут Мирьям только издали поклонилась Иисусу Навину и они не обменялись ни одним словом, тем более, что последний торопился на совещание, происходившее между Моисеем и старейшинами; вожди народа должны были решить, что следует предпринять в случае неожиданного нападения амалекийцев.

Иисусу Навину было поручено начальствовать над войском и он охотно принял это полномочие.

Когда кончилось совещание, Гур повел нового полководца к себе в палатку и представил его Мирьям, как будущего предводителя войска, под именем Иисуса Навина; но пророчица как будто не обратила на это внимания и продолжала называть его по-прежнему «Осиею».

Иисус Навин заметил ей, что Господь Бог через нее же, Мирьям, повелел ему принять другое имя и спросил, почему теперь она называет его Осиею.

Тогда Мирьям не могла долее выдержать и сказала:

— Когда Господь избрал тебя, то ты, вместо того, чтобы исполнить Его волю, стал искать помощи у фараона, а этот последний лишил тебя воинского звания и заковал в цепи, а сам со своим войском пошел на нас; но Господь уничтожил нашего врага; вместо же тебя он избрал другого полководца, моего мужа Гура, и даровал ему победу, так как без воли Божией ничего не может совершиться. Итак, повторяю тебе, что Гур должен быть полководцем, а не ты.

Иисус Навин повернулся было к двери, чтобы выйти, но Гур остановил его и сказал, что женщины не должны вмешиваться в дела мужчин, и что Моисею одному предоставлено право решить, кому быть полководцем; при этом Гур строго посмотрел на жену, она то бледнела, то краснела и, сделав Иисусу Навину знак подойти к ней ближе, сказала дрожащим голосом:

— Мне Гур сказал, что теперь ты готов служить народу и я вполне ценю твое обращение, но нас разделяло твое прежнее доверие к фараону, да кроме того, тебя сковывали с Египтом и другие цепи.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Иисус Навин.

Мирьям, не обращая на него внимания, продолжала:

— Волны выбросили на берег красивую египтянку, которую смертельно ранила из мести одна еврейка; я перевязала ей рану и она заявила, что любила тебя больше всего на свете.

Иисус Навин покачал головою и сказал:

— Отец все рассказал мне и эта женщина старалась оправдать себя в моих глазах, и просила моих близких передать мне ее предсмертную исповедь; но ты не поняла бы ее, в твоем сердце нет места для любви. Ты ненавидишь меня и постараешься вселить и в муже вражду ко мне, так как ты честолюбива и не хочешь быть женою человека, отступившего перед другим. Ты не хочешь назвать меня тем именем, которое через тебя же дано мне было Богом, но знай, что у нас есть одно общее чувство, это — любовь к народу; повторяю тебе, что наступит день, когда ты протянешь мне руку и добровольно назовешь меня «Иисусом Навином».

И он, поклонившись Гуру и его жене, вышел; когда его шаги затихли, муж подошел к своей молодой жене и сказал:

— Я женился на девушке, бывшей ближе других женщин к Богу, и теперь должен раскаиваться в своей оплошности.

— Раскаиваться? — спросила она и посмотрела на него вызывающим взглядом; но он крепко сжал ей руку и продолжал:

— Да, ты заставляешь меня раскаиваться и стыд мне будет, если подобные минуты станут повторяться все чаще и чаще.

Она хотела было высвободить от него руку, но Гур не пускал ее и снова заговорил:

— Я женился на тебе, думая, что ты будешь гордостью моего дома, а не срамом и позором его. Разве водится где-нибудь, чтобы к гостю и к другу мужа относились бы так враждебно, как сделала это ты? В моей жизни я довольно пользовался почестями и могу уступить часть их другому. А ты честолюбива и хотела стоять во всем и везде выше других. Осия был прав, сказав, что твое сердце холодно и в нем нет места для любви; любовь же всегда бывает горяча и греет других.

С этими словами он повернулся и ушел в неосвещенную часть палатки, а Мирьям осталась одна и задумалась.

Она даже упрекала себя в том, что, снискивая любовь народа, не сумела сохранить привязанности мужа. В палатке ей стало как будто душно; она вышла на чистый воздух, но и тут чувство крайнего недовольства не давало ей покоя; она порешила опомниться, пока было время, и примириться с мужем; но, вернувшись обратно в палатку, она узнала от невольницы, что Гур вернется только с рассветом, так как проведет ночь у сына. Это известие опять укололо ее самолюбие и на следующее утро, когда вернулся ее муж, она холодно приветствовала его. Правда, Гур вернулся не один, а со своим сыном Ури.

Старик был серьезен и озабочен, так как утром мужи из колена Иудина собрались и порешили, что предводительство над войском может быть передано только человеку из их племени.

Гур ссылался на Моисея, но старейшины колена Иудина не приняли этого во внимание, и дело начало принимать дурной оборот.

XXVI

Народ, между тем, отдохнул за ночь, утолил у ручья жажду, подкрепил себя пищею и, с восхождением солнца, собрался в дальнейший путь.

Все колена радовались возвращению Иисуса Навина, за исключением колена Иудина, мужи которого по-прежнему называли воина Осиею и не признавали его нового имени.

Юноши же, сражавшиеся под его начальством и разогнавшие египтян, рассказывали о храбрости Иисуса Навина, а старый Нун справедливо гордился своим сыном.

Утром идти было хорошо, но когда солнце стало подниматься выше, наступила нестерпимая жара, усилившаяся до того, что люди и животные изнемогали.

В полдень был сделан привал, но солнце сильно жгло, а тени нигде не было, чтобы освежить разгоряченные головы, так что народ стал проситься двинуться вперед, думая найти дальше источник для утоления томившей его жажды; но мало-помалу жар стал спадать, солнце склонялось к западу и повеяла прохлада. Но вдруг отряд, шедший впереди для прикрытия полчищ, остановился, — это было сделано по совету Иисуса Навина, — а за ним остановились и все. Несколько рук и посохов указывало по одному направлению и все были поражены невиданным зрелищем.

Раздался возглас удивления; запекшиеся уста, не открывавшиеся в продолжении дня, открылись и громогласно выражали свой восторг; все толкали друг друга, даже прокаженные, шедшие позади всех и те пробивались вперед; да, всем хотелось взглянуть на гору, с которой Бог отцов повелел Моисею вести евреев в землю, кипящую медом и млеком.

Как пламенел, но не сгорел куст, из которого Моисей услышал голос Иеговы, так точно и теперь вся гора была точно объята пламенем, а ее семизубцовая корона высоко поднималась к небесам. Утомленные и измученные жаждою евреи, казалось, на минуту забыли обо всем, любуясь священною горою, возвышавшеюся перед ними во всем своем величии; но вот светило дня совершенно скрылось и на небе оставались только пурпуровые облачки; тогда евреи двинулись в дальнейший путь. В стране Алус, куда они прибыли, также не нашлось воды, потому что кочевавшее здесь племя, прежде чем сиять палатки, забросало источник камнями. Опять начались стоны и жалобы; твердой пищи было довольно, но никто не хотел до нее дотронуться, потому что всех томила жажда; многие даже не разбивали палаток, потому что ночь была теплая и можно было расположиться на открытом воздухе. Все ждали возвращения Моисея, который обещал присоединиться к народу в Алусе; он знал, что нужно делать, чтобы избавить народ и скот от томительной жажды.

Аарон вернулся, а Моисея не было; народ стал бунтоваться и везде, где только показывался этот красноречивый старец, на него сыпались угрозы; его увещания не действовали, а только еще более раздражали народ.

Мирьям, по приказанию мужа, отправилась уговаривать женщин, но одна из них, кормившая ребенка и потерявшая от истощения молоко, подняла было камень на пророчицу.

Старика Нуна и его сына народ слушал лучше. Гур сам привел Иисуса Навина к народу и объявил, что это их будущий полководец.

Иисус Навин и его отец стали рассказывать мужам израильским о плодородных оазисах амалекийцев, утверждая, что это место недалеко и что евреи с оружием в руках прогонят оттуда врагов, так как последние очень немногочисленны; если израильские воины будут также храбро сражаться, как при рудниках и в долине Дофна, то, с Божиею помощью, они одолеют дикое племя и отдохнут на плодородной, обильной источниками почве.

После полуночи, Иисус Навин, переговорив со старейшинами, собрал ратников, разделил их на отряды, дал каждому из них подходящего начальника и объяснил им значение команды, которой они должны были следовать.

Полусонные, утомленные воины стали на свои места; но надежда на скорую победу несколько воодушевила их, тем более, что их храбрый полководец ободрял их на каждом шагу. Ефрем также был в числе ратников;· в особенности молодые люди сочувствовали Иисусу Навину и беспрестанно повторяли, что не хотят иметь другого начальника кроме него.

К Моисею были посланы гонцы, чтобы известить его о выступлении ратников; Ефрем также присоединился к первым.

После второго перехода, Иисус Навин приказал воинам сплотиться теснее, как при нападении, и во время всего пути не переставал учить начальников, как следует распоряжаться отрядами, чтобы одержать верх над неприятелем. Ратники шли всю ночь, и звезды начали уже меркнуть. Между воинами почти не слышно было жалоб; но совершенно иначе вел себя остальной народ. Всюду слышались жалобы, стоны и плач женщин и детей; мужчины в один голос кричали:

— Идем на Моисея и побьем его камнями!

Наконец, толпа так рассвирепела, что Гур и некоторые из старейшин колена Иудина стали совещаться, не следует ли известить Моисея об угрожающей ему опасности, чтобы он, по крайней мере, не являлся к народу безоружный.

Однако, народ не унимался; с восхождением солнца опять послышались крики и жалобы, так что Иисусу Навину пришлось сдерживать народ и пустить в ход оружие его ратников.

По обеим сторонам долины, по которой шли еврейские полчища, возвышались высокие гранитные скалы, солнце опять погасло, как и накануне; опять люди начинали изнемогать; но вдруг, среди этого отчаяния, раздался радостный крик и пронесся перекатным гулом по всему полчищу; евреи догадались, что посланные вперед гонцы нашли источник свежей воды и не ошиблись; скоро показался Ефрем и громогласно сообщил радостное известие: по указанию Моисея был в песке открыт источник ключевой воды. Тогда поднялись все от мала до велика, с кувшинами в руках, к спасительному источнику и проталкивались сквозь ряды ратников; последние охотно пропускали нетерпеливых единоплеменников и весело приветствовали своих родственников, также спешивших за водою.

Скоро вся долина наполнилась мужчинами и женщинами, несущими воду; многие не успевали даже донести ее до палатки, у них отнимали по дороге кувшины; у источника же была страшная толкотня и Иисус Навин повел туда своих ратников, чтобы хотя несколько водворить порядок; некоторые же мужи из колена Иудина распорядились вырвать растущие на пути деревья, чтобы народу был свободный ход.

Кроме того, устроили еще нечто вроде водоема, чтобы можно было напоить скот. Усталость, изнеможение, жажда, — все было забыто; все весело говорили и смеялись; вода освежила отуманенные головы, утолила нестерпимую жажду. Затем раздались хвалебные песни и положено было расположиться лагерем близ источника. Закололи много штук скота, чтобы на славу отпраздновать этот счастливый день; а Моисей, вернувшийся к народу и убедившийся, что теперь все счастливы и довольны, удалился в близлежащую пещеру, жаждя покоя и отдохновения своей встревоженной душе, полной забот о благе народа.

Матери, покончившие со своими хозяйственными делами, повели детей к источнику показать им то место, на которое указал посохом Моисей и откуда текла вода; все считали это великим чудом.

Везде были радость и ликование, только в одной палатке не разделяли всеобщего веселья, а именно в палатке Гура, старейшины Иудина колена.

После обеда Мирьям сидела одна со своими служанками. Рувим, муж Мильхи, сказал ей, что Гур, по приказанию Моисея, окончательно передал начальство над войском Иисусу Навину, так что последняя надежда Мирьям исчезла; затем пришла Мильха и стала звать пророчицу к источнику, но та отказалась и осталась в палатке ждать мужа; ее служанки были заняты пряжею, а Мирьям считала эту работу слишком унизительною для себя; между тем время шло, а Гур не являлся;· ей прислали сказать, что он занят расстановкою ратников, под руководством Иисуса Навина и это известие так и кольнуло ей сердце. Мирьям стала ждать мужа к ужину, но и тут ей пришлось разочароваться; старый Гур прислал сказать жене, что Иисус Навин пригласил его, вместе с сыном и внуком, к себе. Мирьям не выдержала и залилась слезами; а между тем до нее доносились радостные крики ратников, прославлявших Иисуса Навина. И Мирьям возненавидела человека, которого она когда-то так сильно любила.

Ужин перед палаткою Нуна продолжался очень долго; в полночь Мирьям отослала служанок спать, а сама осталась ждать возвращения мужа; ей было больно, что в первые дни супружества, Гур оставил ее одну. Долго сидела она, наконец, ей очень захотелось спать и она легла. Лишь только начало светать, как ее разбудил воинский крик, предвещавший тревогу. Она вскочила, взглянула на постель мужа и увидела, что там его нет, на песчаном же полу она заметила следы ног Гура; значит, он приходил и, быть может, смотрел на нее, Мирьям, когда она спала. И это действительно было так. Старая невольница, служившая еще ее родителям, подтвердила, что приходил Гур, долго смотрел на спящую жену и, затем, нагнулся и поцеловал ее. Это известие очень обрадовало Мирьям, и она скорее убрала голову, надела подаренное ей Гуром светлое платье и отправилась с ним проститься.

Ратники становились по местам; палатки уже давно были сняты; Мирьям долго искала мужа; наконец, она отыскала его. Он вел очень серьезный разговор с Иисусом Навином, но лишь только Мирьям взглянула на последнего, как ею овладел какой-то непонятный страх и она не решилась подойти ближе к разговаривающим.

XXVII

Предстояла сильная борьба; разведчики, посланные вперед, вернулись и сообщили, что к амалекийцам присоединились еще другие племена пустыни и хотя евреи превосходили их численностью, но стояли много ниже них относительно ратного дела.

Неприятель подымался с юга, с оазиса, лежащего у подошвы Священной горы; это была первоначальная родина племени, вскормившая их, любимая ими страна, за которую они готовы были пролить всю кровь до последней капли.

Иисус Навин повел своих ратников на самое широкое место долины, для того чтобы можно было воспользоваться их численностью перед неприятелем; тут они расположились лагерем, а назначенная с северной стороны равнина для поля сражения примыкала к более узкому месту равнины, что облегчало защиту палаток.

Моисей, Аарон и другие старейшины поместились на вершине гранитной скалы, позади войска, чтобы следить за ходом сражения.

Но вот раздались звуки боевых труб и их было слышно все громче и громче; амалекийцы пробились на равнину, долженствовавшую служить полем сражения. Эта равнина была окаймлена высокими гранитными скалами и если бы неприятель одержал победу, то погиб бы весь лагерь. Почти невозможно было обойти врага или напасть на него с того или другого фланга; но и скалы должны были быть полезны для еврейских военачальников: там были скрыты по ущельям и на высотах пращники, которые по условному знаку должны были принять участие в сражении.

С первого взгляда увидел Иисус Навин, что ему трудно будет одолеть врага; воины, отправившиеся на сражение, были все сильные бородачи, закаленные в бою; члены у них были гибки и подвижны и они очень ловко владели серпообразными мечами.

После пехоты выступили воины на верблюдах и произвели панику в рядах еврейских ратников, которые пустились в бегство, а неприятель ворвался в их ряды и рубил направо и налево; но вот раздался крик амалекийских женщин, которых брали на войну, чтобы воспламенять храбрость в мужчинах и пугать врагов; эти женщины держались за ремни, прикрепленные к седлам и испускали неистовые крики, поколебавшие мужество многих самых храбрых евреев.

Иисус Навин, видя, что его ратники дрогнули, приказал им отступить еще более назад, так чтобы открыть врагу вход в долину, тогда он мог выгоднее пустить в дело всех своих воинов и сделать натиск на врага спереди и с двух сторон и, кроме того, тогда пращники и стрелки смогут также принять участие в битве.

Ефрем, окруженный своими товарищами, исполнявшими обязанности гонцов, был послан в северный конец долины к военачальникам, чтобы приказать им двинуться вперед.

Между тем, амалекийцы ворвались в равнину и были окружены со всех сторон, а те, которые хотели бы вернуться назад, падали на месте под стрелами из лука или под камнями пращников.

Моисей, Аарон и Гур, смотревшие издали, с вершины скалы на сражение, удивлялись ловкости и опытности Иисуса Навина.

Наконец, Моисей стал молиться, чтобы Всевышний помог евреям одержать победу; но вот он, утомленный молитвою, опустил руки.

Был полдень, солнце сильно жгло, а сражение все еще продолжалось; статная фигура Иисуса Навина мелькала то здесь, то там, но вдруг с северной стороны, где стояли палатки еврейского народа раздался новый воинский крик.

Горсть амалекийцев по известным им одним тропинкам пробралась к палаткам евреев и произвела там ужасный переполох; тут Гур вспомнил о своей молодой жене и сердце его облилось кровью.

Но вот Иисус Навин с небольшим отрядом помчался на помощь несчастным, но все же амалекийцы успели опрокинуть отряд Нуна и пробраться в лагерь; освободив отца, Иисус Навин стал гнать неприятеля из палаток и тут пришлось драться грудь с грудью. Амалекийцы пробрались в палатку Гура и там произошла одна из самых горячих схваток; когда Иисус Навин вбежал, то увидел, что на окровавленном полу палатки схватились евреи и амалекийцы. Служанки Мирьям были связаны и их госпожу хотели увести как добычу; между тем, жена амалекийского вождя из ревности и досады собиралась поджечь покрывало пророчицы, которая лежала на полу связанная, бледная, и почти лишившаяся сознания; но лишь только показался Иисус Навин, Мирьям взглянула на него умоляющим взором, как на спасителя; затем она помнила только, что происходило что-то ужасное и везде была кровь и кровь.

Иисус Навин схватился с вождем амалекийцев, связавшим Мирьям, и тут началась борьба не на живот, а на смерть, и Мирьям казалось, что этот человек, схватившийся с исполином, снова ей дорог, что она опять его любит больше всего на свете; но в это время у ней потемнело в глазах.

Мирьям очнулась, несколько времени спустя, и увидела, что Ефрем развязывает у нее веревки; у ее ног лежал плавающий в крови вождь амалекийцев, а на другой стороне валялось много трупов евреев, амалекийцев и невольников ее мужа; подле павших стояли воины из ее народа, здесь был также и Иисус Навин, которому отец перевязывал рану.

Мирьям не могла смотреть без слез на того, которого она так оскорбила; ей хотелось услышать от него хотя одно слово примирения, но она не решалась начать первая; однако, она собрала все свои силы и заговорила:

— Иисус Навин, о, Иисус Навин! Я много виновата перед тобою; я всю свою жизнь буду раскаиваться в этом, только, прошу тебя, не отвергай моей благодарности и, если можешь, прости меня!

И она залилась слезами. Он нежно поднял ее, как мать ребенка, успокоил ласковыми словами, пожал ей руку и вышел из палатки с воинским криком.

Она знала, что он простил ее, но ей хотелось выплакать все свое горе и эти слезы облегчили ее; затем она обратилась с молитвою к Богу.

Иисус Навин со своими ратниками снова вернулся на поле сражения, где евреев теснили со всех сторон; амалекийцы хотели прорваться сквозь ряды неприятеля и соединиться со своими, которые сделали нападение на лагерь и тогда, конечно, евреи потеряли бы сражение, так как у южного входа в долину стоял еще отряд амалекийцев, не принимавший участия в сражении, но предназначенный для защиты оазиса с внешней стороны.

Но вот амалекийцы пробились почти до последних рядов; в это время Гур заметил, что по скалам, с легкостью козы, бежал какой-то юноша и сделал знак пращникам и стрелкам, которые все мгновенно куда-то скрылись, точно провалились сквозь землю.

Этот юноша был Ефрем.

Между тем Моисей не переставал молить Бога, подняв к нему руки о даровании победы своему народу.

Амалекийцы сделали еще новый натиск и пробивались все дальше и дальше.

Моисей усердно молился с воздетыми к небу руками и, лишь только он опускал их, как неприятель брал верх; тогда Аарон и Гур стали поддерживать его и он продолжал молиться.

Иисус Навин снова показался на поле сражения и, во главе отряда, с воинским криком бросился на врагов; ряды амалекийцев дрогнули; еще один такой натиск и они отступили к югу, откуда пришли.

В это время раздался крик:

— Победа! — и эхо скал повторило это радостное для евреев слово.

Моисей встал и, казалось, не чувствовал более никакого утомления, так как воскликнул твердым и свежим голосом:

— Благодарю Тебя, Господь Бог мой! Народ спасен!

Но тут силы изменили ему, он закрыл глаза и в изнеможении опустился на камень. Через несколько времени он опять открыл глаза и увидел, что Ефрем с отрядом пращников и стрелков напал на амалекийцев, стоявших у южного входа в долину, тогда как Иисус Навин гнал главные силы неприятеля к их бегущим братьям.

Преследуемые с обеих сторон, амалекийцы должны были бежать с поля сражения, но и тут они выказали себя истыми сынами гористой пустыни: по знаку вождя, они закололи своих верблюдов и, подобно диким козам, стали перебираться с одной скалы на другую; конечно, многие погибли от рук пращников и стрелков.

XXVIII

Большая часть амалекийцев или пала в сражении или лежала раненая на поле; но все же надо было ожидать, что побежденные не отдадут своего оазиса добровольно евреям.

Кроме того, Иисус Навин и его ратники слишком устали и потому дальнейшее преследование неприятеля было отложено до рассвета.

Иисус Навин отпустил своих воинов в лагерь, чтобы они могли вместе с родственниками отпраздновать победу. Везде видны были веселые лица, всюду раздавались похвалы Иисусу Навину, а Моисей в присутствии всего народа прижал молодого полководца к своей груди и благодарил за храбрость.

Между тем, Иисусу Навину хотелось остаться одному, чтобы привести свои мысли в порядок и несколько отдохнуть после всех пережитых им волнений, и он отправился на поле сражения. Вороны уж вились над своими жертвами, а запах крови привлек и хищных зверей.

Когда стемнело, на поле сражения стали мелькать светильники; явились невольники отбирать раненных от убитых и часто вздох тяжелораненого смешивался с криком хищных птиц или ревом шакала, пантеры и гиены.

Но Иисус Навин привык к этим ужасам войны; он стоял, прислонясь к скале и смотрел на звезды, как это было некогда в Танисе, когда в нем боролись два противоположных чувства. Месяц прошел с тех пор, а как многое изменилось в его жизни и в его чувствах; он уже не думал более о тех почестях, которых мог достигнуть, служа в войске фараона; теперь он был предан всею душою своему народу.

А между тем, прежде он так мало думал о своем народе и даже гордился тем, что родоначальница его колена, Аснафа, жена Иосифа, была египтянка.

Какая разница между тем, что было прежде, и теперь. Какое-то непонятное, радостное чувство овладело всем существом его и он стал благодарить Бога, Который осыпал его своими милостями. Иисусу Навину казалось, что он не может вместить в себя всей той любви, которую он питал к своему народу.

Правда, он любил когда-то женщину, которая теперь для него потеряна, но это нисколько не омрачало в настоящее время его восторженного состояния, он вспоминал о Мирьям с благодарностью и находил, что, по ее примеру, следует жертвовать для народа всем, даже своею любовью.

Правда, Мирьям, была несправедлива к нему однажды, но он простил ей и не вспоминал об этом.

Иисус Навин окинул еще раз взором поле сражения и вспомнил, что под его начальством, бывшие рабочие превратились в храбрых ратников, поднявших высоко головы после одержанной победы. Иисус Навин был почти уверен, что с этими людьми ему легко будет отвоевать им новое отечество, которое они полюбят и где будут пользоваться свободою и благоденствием.

Взглянув еще раз на поле сражения, усеянное трупами и затем на звездное небо, он сказал «Бог и народ мой!» и отправился назад, как триумфатор, идущий по пальмовым цветам, которые бросает благодарный народ на путь победителя.

Заключение

В лагере, между тем, господствовало большое оживление.

Перед палатками горел огонь, у которого сидели веселые группы людей; немало было заколото скота на ужин.

Где только показывался Иисус Навин, везде его встречали с радостными криками; но только отца он не нашел в палатке: старый Нун был у Гура и тут, перед его палаткою сияющий от радости старик, обнял своего сына.

Гур встретил своего гостя с распростертыми объятиями, а Мирьям посмотрела на него благодарным взглядом.

Но прежде чем он сел, Гур отозвал его в сторону и приказал невольникам разрезать только что убитого теленка на две половины и, указывая на него, сказал:

— Ты сделал много великого для народа и для меня, и всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить тебя за все, что ты сделал для моего дома и моей жены. Забудь те горькие слова, которые омрачили наше спокойствие в Дофна — ты говоришь, что забыл уже — и станем мы с тобою на будущее время братьями и будем стоять друг за друга в счастьи и в горе. Начальство над войском принадлежит тебе, Иисус Навин, и никому более; этому радуется весь народ, а также я и моя жена. Если ты хочешь быть моим братом, то заключим союз и, по обычаю отцов, переступим вместе через обе половины этого животного.

Иисус Навин охотно исполнил желание Гура. Мирьям первая присоединилась к старому Нуну, приветствовавшему новых друзей одобрительными криками. Мирьям и подала мысль Гуру заключить братский союз с Иисусом Навином, после того как она повинилась перед мужем и снова снискала его любовь.

В чертах Мирьям замечалась какая-то мягкость, чего прежде в ней не было; в первые минуты одиночества она сумела оценить достоинства своего мужа и привязаться к нему всей душой.

В то самое время, когда Гур и Иисус Навин заключили братский союз и потом ужимали у дверей палатки, трое пришедших попросили позволения поговорить с Нуном, их господином; одна из них была старая, отпущенная на свободу, невольница, оставшаяся в Танисе, остальные двое — ее внучка Хогла и Ассер ее жених, с которым девушка рассталась, чтобы ухаживать за дедом и бабушкой. Старый Элиав умер, а бабушка с внучкой с большим трудом догнали народ; старуха ехала на осле ее покойного мужа.

Нун с радостью встретил верных слуг и дал Хоглу в жены Ассеру.

Итак, этот кровавый день принес с собою благословение многим, но все же он кончился не совсем благополучно.

Пока в лагере горели огни, было шумно и весело; но надо заметить, что во все время странствования ни один вечер не обходился без ссоры, драки, а иногда даже и убийства. В подобных случаях всегда было трудно найти виноватого: всякий старался оправдаться и взвалить все на другого.

Точно также и в этот торжественный вечер Гур и его гости услышали шум, на который они сначала не обратили внимания; но когда вблизи их послышался страшный рев и затем яркий свет, то они, страшась за безопасность лагеря, встали, желая положить конец этому шуму.

Пройдя несколько шагов, они увидели, что собралась кучка финикиян, желавшая отпраздновать победу и почтить своего бога Молоха, которому был разведен громадный костер и в нем предполагали сжечь, как жертвы, несколько амалекийцев, захваченных в плен; кроме того, и евреи сделали изображение египетского бога Сефа, утвердили его на шесте, плясали и пели вокруг него, вместо того, чтобы благодарить Бога отцов их.

Правда, Аарон после победы собрал народ для молитвы и песнопения, но эти люди никак не могли отстать от своих старых привычек.

Иисус Навин бросился к финикинянам, уже связавшим свои жертвы, чтобы положить их на костер, но дикие язычники стали сопротивляться его увещаниям, тогда он велел трубить в трубы и, с помощью прибежавших ратников, освободил несчастных амалекийцев. Нуну, Гуру и Аарону удалось уговорить увлекшихся евреев бросить идола и лучше обратиться с молитвою и благодарением к истинному Богу.

Когда в лагере все успокоилось, Иисус Навин отправился в палатку своего отца и лег в постель, но не мог заснуть; он раздумывал о том, как трудно держать в повиновении столько людей и как скоро они забывают истинного Бога, сделавшего для них столько великих милостей, и впадают в идолопоклонство; но, однако, усталость взяла свое и он задремал. На следующее утро, с рассветом дня, Иисус Навин вскочил со своей постели и приказал трубить в трубы; воины, как и накануне, собрались очень скоро и полководец отправился во главе их по узкой долине между скал; прохладное утро освежило воинов, они шли молча, быстро подвигаясь к цели; но вот, наконец, взошло и солнце и осветило гору, и теперь, как и тогда, овладело ратниками чувство невольного трепета и благоговения.

Однако, они осторожно пробирались вперед, думая, что не засел ли враг в каком-нибудь ущелье, но его не было ни видно, ни слышно; они только разрушили свои жилища, опустошили садики и повалили в долине несколько прекрасных пальм. Иисус Навин взобрался на утес посмотреть, не скрылся ли где враг, но кругом все было пусто и не было видно никого.

Здесь хотел Иисус Навин сделать привал, как вдруг на одной из скал увидел человека исполинского роста.

Это был Моисей.

Он так погрузился в свои размышления, что не заметил приближения Иисуса Навина, а последний, боясь помешать ему, отступил несколько шагов назад.

Терпеливо ждал он, пока Моисей поднял голову и дружески приветствовал его.

Затем, они вместе стали смотреть на долину и на оазис, расстилавшийся у их ног. Потом они заговорили о народе и о Боге отцов. Иисус Навин, между прочим, заметил Моисею, что его пугает разнузданность евреев, но маститый вождь отвечал:

— В наши руки Господь вложил могущество, которое может заставить их нам повиноваться. Горе непокорным!

Несколько времени оба сидели молча. Иисус Навин первый прервал молчание, спросив:

— В чем заключается это могущество?

— В законе! — ответил Моисей и указал посохом по направлению горы.

Затем, он простился с Иисусом Навином и ушел. А полководец продолжал смотреть вдаль, и вот вскоре он увидел какие-то тени, сновавшие то туда, то сюда; это были остатки амалекийцев, искавших себе нового места для жительства; несколько времени он наблюдал за ними и увидел к немалому своему удовольствию, что они удалялись от оазиса, а потому и сам отправился в долину.

— Закон! — повторил он несколько раз.

И действительно, этому малодушному разнузданному народу недоставало закона, который бы держал его в известных границах. Размышления Иисуса Навина были прерваны шумом голосов, скрипом телег, мычанием и блеянием стад; явился народ и стал разбивать палатки; неприятель далеко, а в мирное время полководец не нужен.

Тогда Иисус Навин лег под тенью дерева и стал думать о судьбе народа и даст ли закон ему счастье в мирное время или нет? И чем больше он раздумывал, тем ему становилось труднее дать ответ на этот вопрос. А между тем ему казалось, что нужно еще что-то другое, чтобы народ мог быть вполне счастлив. Он сам не помнил, как заснул, и, вот, ему приснилась Мирьям, а с нею маленькая хорошенькая девочка, похожая на Казану; за ней шел белый ягненок, подаренный ей его отцом.

Пророчица предлагала ему золотую доску, на которой пламенными буквами было написано: «Закон», а дитя протягивало ему пальмовую ветку, которую он так часто брал с собою при мирных переговорах.

Взгляд на золотую доску наполнил его душу благочестивым трепетом, но пальмовая ветка, казалось, так дружески кивала ему, что он взял ее в руки; но едва только он это сделал, как образ пророчицы исчез в воздухе, подобно туману, рассеянному утренним ветром. Он грустно смотрел на пустое место и, наконец, спросил у девочки, какое значение имеет ее подарок для него и для народа.

Тогда она кивнула ему головкой, указала вдаль и сказала три слова, звук которых глубоко запал ему в душу, только он никак не мог добраться до смысла этих слов. Когда уже он проснулся, то не мог даже припомнить и самые слова.

Впоследствии, как он ни старался припомнить эти три слова, но не мог. Он посвятил себя всецело на служение народу; его племянник Ефрем достиг высоких почестей и сделался старейшиною колена; старый Нун дожил до рождения своих правнуков.

Дальнейшая деятельность Иисуса Навина, когда он завоевывал новую родину своему народу, известна всем.

Там, в обетованной земле, много столетий спустя, родился в Вифлееме Иисус Христос, давший всему человечеству то, чего Иисус Навин искал для еврейского народа.

Три слова, сказанные устами ребенка и которые великий полководец не мог припомнить, были: «Любовь, милость, искупление».

---

Первое издание перевода: В землю Ханаанскую. (Iosua) Роман Георга Эберса (С нем.). — Санкт-Петербург: Калашников. тип. А. Трунова, 1891. — 264 с.