В. В. Розанов
правитьВ духовно-училищном мире
правитьКак-то мне приходилось беседовать в сотый раз с отношением Синода к сектантскому вопросу, к вопросу с отлучением Толстого. Попутно я вспоминал без конца тянущиеся в «Богословском Вестнике» записки преосвященного Саввы, архиепископа Тверского и наперсника митрополита Филарета, где говорится так много о визитах к нему полувысокопоставленных особ и полностью печатаются не только письма, но и записочки Влад. Карловича Саблера, о Христе же, сколько помню, ни разу и нигде не упоминается. Собеседник лениво повел в воздухе рукою.
— Ну, что же вы сделаете и как судить? Лютеране несут Евангелие в Африку, в Австралию; католичество борется с новым просвещением, боролось долго с режимом Франции. Это — темы. Около таких тем образуется политика, в ее неопределенном и высоком смысле, как направление мировых дел к мировым целям. Рулевые в Риме и на богословских факультетах Германии смотрят тревожно и зорко на ход колоссального корабля в беспредельном океане… с его опасностями, с его неизвестностью.
— Ну? — загорелись у меня глаза. — Ну? Ну?
— Что же «ну», — вы сами не хуже меня знаете. «Беспредельности» на Руси не полагается; и не то что где-нибудь наверху, но и всякий околоточный знает «пределы, их же не прейдеши». Знаем это мы с вами, знает вся Русь. Ну…
— Ну?
— Где политика невозможна, начинается сплетня. Где нет дел, начинаются «делишки». Какие «делишки»? А черт их знает: мне кажется, и те лица, которые их заваривают и их ведут и развязывают, так же мало интересуются ими, как и мы с вами. Но у нас с вами есть о чем поговорить, а духовенству совершенно не о чем говорить, и, чтобы окончательно не помереть с тоски, оно заваривает разные «каши», мешает их, то маслит, то солит, сочиняет
«Записки преосвящ. Саввы», до которых никому дела нет, журнал их Бог весть для чего печатает, скорее всего, по ироническому характеру редактора, и проч., и проч., и т. д., день за днем и месяц за месяцем…
— Ну?
— Ну, что «ну», — я кончил. Все духовное наше сословие и весь мнимо «духовный мир» погружен в сплетню, и ей он отдается горячо, страстно, не по интересу, в самом деле, к сплетне, а потому что… что же еще делать?! Соберутся духовные: все равно, профессора, архиереи, священники, учителя семинарий. Есть умные, очень много порядочных, есть образованные, даже ученые. Но разговор всегда один: о предполагаемом «передвижении» какого-нибудь отсутствующего епископа на новую кафедру и «кого же пошлют на его место». О «доходах такого-то монастыря». Но гораздо чаще: просто — о квартире и квартирах, у кого «сыра» и «нет», о вздорожании провизии, и «что жить становится все труднее», и т. д., и т. д. Шепотом: у кого сбежала жена или готовится сбежать. Как кто-то «устроился» или другой «расстроился». И не воображайте: ни до «жены», ни до «расстройства» никому дела нет. Уж если где не «судят» и не «осуждают», то это в духовном нашем сословии. Премиролюбивое сословие. Но ужасно скучает. И вот от скуки, единственно от скуки, начинает вдруг поедать какого-нибудь «Ивана», или по сану «Иоанна», и уж доедает его «с косточками», без всякой на самом деле вражды и злобы.
— Но просвещение народа? Филантропия? Пьянство? Он махнул рукой.
— Сказано: «предел положен». Этим может задаваться обер-прокурор Синода, да и ему некогда за великим множеством дел «по своей канцелярии». Может архиерей, если ему оставят досуг тоже «дела по консистории». Ах, это все нервные «дела», с большой ответственностью и проистекающим отсюда опасением «за свое место». Тут нельзя глаз сомкнуть, нельзя обмолвиться неосторожным словом; за этим следит тот, до которого относится «дело», — какой-нибудь генерал, разводящийся со своей супругой. На один такой «развод» уходит уйма времени, бумаги и, наконец, действительно, умственных способностей человека. А, между тем, он по сюжету просто есть «сплетня», проистекающая из того, что генералу нравится его горничная или генеральше нравится адъютант мужа. Тема Поль-де-Кока… не всегда, но часто; но ее взялась распутывать церковь, и, как все, ею совершаемое, не может не распутывать этого, будто бы, «дела» торжественно, важно… и медленно. Бумаги уходит уйма. Сравнительно с этим, что же такое значит «пьянство народное»? Туманная и отдаленная тема, тема «вообще», наконец, тема «Бог ее знает, до кого, собственно, относящаяся». Обер-прокурору она и в ум не приходит, архиерею тоже. Школа, просвещение? Да, если кто-нибудь посягнет на церковно-приходские школы: этим умаляется авторитет церкви, возводится поклеп будто бы на нерадивость к обучению духовенства, и в этом случае обер-прокурор, под зоркими глазами всех архиереев целой России, кинется в жаркий спор, энергичное отстаивание и ни за что не уступит. Потому что нельзя ему уступить. Но это только «в этом случае»: когда посягают, умаляют, что-нибудь хотят отнять. Но вот, все успокоились, никто ничего не отнял: тогда обер-прокурор моментально переходит «еще к бракоразводному делу другого генерала NN» и о школах совершенно забыл. Школы «отстаивать в своих руках» нужно: это — сфера церкви. Но «нужно ли в школах хорошо учить», — это совершенно отдаленно, это лишь «вообще», и ничего специфически церковного не представляет. «Вообще, конечно, нужно учить хорошо, и вообще мы хорошо и учим»; но это до того неосязательно, до того неконкретно, до того схематично, что кто же тут может к чему-нибудь придраться, что-нибудь укритиковать, что-нибудь рассудить и за что-нибудь осудить. Все причины просто ничего не думать об этом. Но вы спускаетесь книзу и говорите о священнике в школе и о священнике перед ватагой гуляющих мужиков? Что на это сказать? И есть праведники в духовенстве, которые учат, наставляют, останавливают порочных; и есть другие, которые порока не останавливают и даже к пороку присоединяются. Тут все уходит в бесполезность частного, личного… Общего ничего нет и не может быть, как у лютеранина и католика.
— Почему?
— Нет связанности и единства. Как вы спросите: «Почему дамы в Нижегородской губернии мало занимаются благотворительностью?» «Мало занимаются», — и больше ничего. А в Калуге, положим, «много занимаются», но и это тоже — ничего! Просто — личность. И она может быть дурна или хороша. Нельзя особенно «благодарить» за хорошее, нельзя строго «судить» и за худое. Просто такая «масть» уродилась: то все рыжие, то вдруг пойдут «черненькие». Это неисследимость быта и натуры. Рвение пастора или ксендза к школе есть не его личное дело, а порыв всей церкви. Поэтому если пастор или ксендз «не занимается», — его ветер снесет, ветер такой силы, что сшибает с ног. И все «занимаются», как рожь стелется в одну сторону под нагнетанием ветра, дующего туда-то. У нас все «колосья» врозь, потому что, в сущности, не дует никакого ветра, а только прохладное солнышко или слякоть сверху. Огромная разница: 1) перед великой целью, 2) в тревоге. Или, наоборот: 1) без всякой цели и 2) в полном спокойствии. В двух последних условиях и зарождается сплетня. Сплетня как что-то метафизическое, какой-то ноумен. Ей-ей, к нашему сну применимы кантовские определения.
Он задумался и продолжал:
— Взять хоть бы церковь… Взять толпу молящихся, когда священник читает на амвоне акафист Божией Матери «Всех Скорбящих Радости». Сколько раз я смотрел на эти чудные русские лица за таким чтением. Как они, на коленях, тихим шепотом повторяют слова молитвы. Какая надежда! Какая вера! С такою верою…
Он махнул рукой.
— Придя домой, после акафиста, священник, по должности члена духовной консистории, засаживается читать «бракоразводное дело генерала N», а прихожане, вернувшись домой… пьют чай. Сила есть: ибо есть необозримый авторитет, беспредельная в него вера. Но «просвещения» нет, и нет его в самом авторитете, в среде самой веры. И люди, которые могли бы, кажется, «освободить Иерусалим от турок», как в XIII веке, в XIX—XX веках… пьют чай и вытирают лоб полотенцем.
— И все от недостатка «просвещения»? Но, ведь, и в XIII веке были не очень просвещены?
— «Просвещение» я разумею не в смысле школы и грамоты, не в смысле даже газет и книг. В XIII веке были очень «просвещены» и выразили это именно в том, что вдруг все связно и единою душою к единой цели поднялись. Могло это совершиться только оттого, что Петр Амьенский проповедывал, разъезжая на осле, вовсе не ряду духовных консисторий, вовсе не системе бракоразводных дел, наконец, вовсе не людям, ничем не интересующимся, кроме — «суха или не суха квартира во 2-м этаже семинарии», а рыцарям, воинам, христианам с великим их христианским и рыцарским самосознанием, самочувствием. И все встали, вся Европа встала. У нас же, выслушав Петра Амьенского, никто и ухом бы не повел. Да Петр и не поехал бы, чувствуя великий комизм такой поездки. Энтузиазм родит энтузиазм, как, увы, и комизм родит комизм же. Тьма родит тоже тьму, как свет — свет. Вовсе неграмотные рыцари XIII века были глубоко «просвещены» общим светом, общим смыслом, связкой благородных идей, увы, надо признаться, — шедших от Рима. От того Рима, который гигантскою борьбою боролся с язычеством кесарей и варваров и победил его, смирил и просветил. Но оставим историю. На Руси же никакой связывающей идеи нет, нет никакого духовного единства… И в ней все возможно, а вместе с тем ничего и не возможно… Все колосья в поле — головками в разные стороны.
Этот разговор мне очень запомнился. Он ко многому приложим. Он приложим был к летней истории с М. М. Тареевым, профессором Московской духовной академии. Он приложим вот и сейчас, в марте, к новой истории увольнения из той же духовной академии профессора Громогласова. И еще раньше — к истории почтенного библеиста В. Н. Мышцина.
— Что случилось? Почему уволили? Как товарищи?
— Но, Боже мой: у них у всех «суха квартира»… А уволили оттого, конечно, что вышла «сплетня»… Ну, какая, которая, — даже и не интересно. Но совершенно ничего не может быть, и никогда ничего не зарождалось и не зародится здесь, кроме «сплетни» как некоторого сцепления глупостей, мелочей, пустяков, какими наполнены все их «Записки» и «Воспоминания», все их «протоколы» и «заседания», все их «журналы» или пародии на журналы, все их, наконец, несчастные диссертации, не читаемые никем, кроме типографского наборщика и самого автора… Это те «турки», на которых надо звать Петра Амьенского; и уж ни в каком случае не те рыцари и христиане, из которых подымается Петр Амьенский.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1911. 15 марта. № 60.