Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
В дни революции править
Все чаще я вспоминаю Россию — вспоминаю не о трудах, огорчениях, неприятностях и несправедливостях, а все только о хорошем.
Больше всего возвращается память к природе, настроениям души среди этой природы и еще ко многому, что было в окружении жизни.
Вспоминаю также, как сразу там изменились жизнь при Временном правительстве.
Все так много говорили, спорили; притом — стуча почему-то рукой по столу или по плечу собеседника!.. И глаза у спорщиков вертелись, как колеса…
Говорили столько везде — на митингах и дома, что, мне кажется, все человечество, за все века, не сказало того, что одна Москва сказывала в те времена за час.
И только мои приятели-охотники, — потому ли, что они были не политики, — молчали. Будто их и не касалось все, что делалось кругом. И все они хотели уехать куда-нибудь поглуше в лес, на реку, к леснику на глухой хутор…
Императорский Малый театр объявил вечер «освобожденной России». Это я и приятели мои пошли посмотреть.
Оркестр гремит «Марсельезу». Артистов — полна сцена. Во фраках… Артистки — в белых платьях. Поют на музыку «Марсельезы»:
Вы, граждане, на бой,
Вы, граждане, вперед,
Впе, впе, впе… ред…
Драматические артисты — Сумбатов, Головин. На сцене — пьедестал. Наверху Яблочкина, одетая боярышней, в кокошнике. На руках разорванные цепи. В одной руке серп, а в другой сноп ржи. В ногах почему-то лежит солдат.
Публика вся стоит.
— Пойдемте… — сказал мне на ухо приятель.
И мы вышли на улицу.
На улице народу было мало, и в окнах московских домов кое-где редко мерцал огонек.
— Доехала Москва… — сказал Сахновский.
— Да уж, — подхватил приятель Клодт.
Мы остановились в раздумье у фонаря на Кузнецком Мосту. Магазины давно заперты. Извозчиков нет. Забастовка.
Мы пошли к Василию Сергеевичу на Трубную площадь.
— А знаете ли что, — предложил я, — поедемте-ка в деревню.
Время было к весне. Таяли снега. Когда мы пришли к Василию Сергеевичу, как-то показалось скучно в его квартире.
— И впрямь, — сказал он, — едемте. Я буду собираться. Надо позвонить Павлу. Заеду к вам, собирайтесь, поедем на станцию, а там хоть — на товарный поезд. Надоело до чего в Москве, ужас!..
В три часа ночи мы уже ехали в теплушке по Ярославской дороге.
Когда отъехали от Москвы, как-то так радостно было, точно свалилась угнетавшая душу тяжесть…
Полная луна освещала весеннюю ночь. Прекрасны и таинственно отрадны были поля и леса, кое-где покрытые тающими сугробами снега.
Уже было утро, когда мы приехали к себе на станцию. Солнце освещало верхушки большого соснового леса. У буфетчика был чай с «ландрином».
— А сахару что же, нет? — спросили мы.
— Посылал за сахаром в Ростов — не достали.
Подвод у станции не было. Идти пешком до дому далеко, да и реку как перейдем — неизвестно.
— Кое-где лед-то тронулся, — говорил буфетчик.
— Пойдем в Буково, к Герасиму. Здесь всего три версты.
Шли проселком. У большого леса — грязная дорога. Трудно идти. Корни деревьев, изрытая колея. Шли лесом, в стороне от дороги.
Наконец лес поредел, на холме показались освещенные лесом омшаники. И внизу, крайний у ручья, дом охотника Герасима. Неизъяснимо родное душе было в этих омшаниках и доме Герасима. Радостно встретил нас Герасим. Глаза его смеялись.
— Вот хорошо. Прямо на ток приехали. Глухарей пока много. Вчера петушину срезал. И-их, жаркое будет.
За столом, где стоял самовар, сидел какой-то нестарый человек с красным лицом. Одет по-городски.
— Вот, — сказал Герасим, — вчерась приехал Федор Петрович, тоже по охоте, так говорит, что жить у тебя, Герасим, останусь, потому — Москва наша с ума сошла.
Федор Петрович, смеясь, представился всем нам и просто говорил:
— Уехал. Что же это такое? Ей-богу, не знаю, как вы, а у меня прямо от Москвы скука берет такая, прямо блевантин.
И он, покраснев, засмеялся.
— И правда, чудно! Жена тоже. Конечно, я год только женат. Чего говорить, оторопь берет. И что с ей случилось — понять не могу. Народу к ней ходит разного, и все говорят. Так верите ли, узнать ее не могу. Глаза у ней переменились. Были глаза голубые, а теперь черные стали и горят — как фонари. Мы рогожские. У меня свой дом и фабрика небольшая паркетная. Ну, значит, все порешил. Никто не работает, только разговор. Она с ними — отдай, говорит, фабрику, потому ты эксплуататор. Надоела мне. Плюнул я и уехал, потому — я охотник. И вот живу у Герасима. Скажу вам правду — нашел себя. Скажу правду — здесь жить и останусь. Она пускай как хочет. Избу построю у Покрова. Э-эх, хорошо. Плевать мне на деньги. И здесь прокормлюсь. Трезора мне привезут — собака у меня. Хороша…
В полдень мы наняли подводы и поехали ко мне. Поехал и Федор Петрович.
— Вот правильная жизнь, — говорил у меня наш новый знакомый, — только и здесь, пожалуй, покоя не дадут. Я-то думаю — совсем на новое положение встать. Бросаю все. Отец мой и я — вот мучались с делами! А что толку? Кто ценит фабриканта? Прямо как враг какой-то, эксплуататор! А все зависть! Вот теперь душа во мне до точки дошла. Решил бросить эту муку. Пускай другие работают. Не эксплуататоры. Мы старались, культуру вводили, в заботе жизни не видали… Чего еще — жене голову взбесили!..
Новый знакомый Федор Петрович ушел от меня на охоту. К вечеру не пришел. И не ночевал. Мы думали, что случилось.
Через два дня получили от него письмо. Ленька сказал, что принесла какая-то старуха глухая, отдала письмо, а откуда — неизвестно.
«Простите за беспокойство, — писал он, — вы подумали, наверно, — не заблудился ли я. Нет, нашел место прямо по душе. Как рай. Покуда не скажу где, — жена бы не узнала. Увидимся скоро…»
Мы уехали в Москву. Но и летом не слыхали ничего о Федоре Петровиче. И не был он больше у Герасима.
Так и сгинул человек! И где-то он теперь?
И сколько их — сорванных, как листья с дерева, и закруженных вихрем по необъятным просторам российским!
ПРИМЕЧАНИЯ править
В дни революции — Впервые: Возрождение. 1939. 21 июля. Печатается по газетному тексту.
ландрин — фруктовое монпансье.