Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
В деревне Грезино
правитьБыл у меня приятель, крестьянин Владимирской губернии, села Боголюбова, Абраша Баранов. Молоды были мы оба и учились живописи в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой улице. Я, помимо Школы, рисовал и писал больше с натуры, разные виды. Ездил за Москву в окрестности, любил природу, проводил много времени с ружьем. На охоту тоже всегда брал с собой небольшой ящик с красками и дощечками, на которых писал небольшие этюды. Но нигде я не был дальше Останкина, Мытищ, Кузьминок, Кунцева, Перова и Перерв. Все — поблизости Москвы. Левитан привез этюды с Волги, — мне они казались каким-то чудесным, далеким краем, недоступным для меня. Поехать так далеко казалось невозможным. Да и дорого.
Абраша Баранов, рассказывая мне про свои края, про леса муромские, про реку Клязьму, уговаривал меня уехать на лето в деревню Грезино, поблизости от его села.
— Деревня, — говорил он, — всего шесть домов. А недалеко — большие луга, поймы, там течет Клязьма, широкая река, с красивыми берегами.
И весной, после экзаменов, я в первый раз поехал с Абрашей Барановым так далеко от Москвы.
Приехали к нему в Боголюбово — мне как-то не понравилось: большое село, в ровном поле, внизу по лугу шла река в скучных берегах. И мы тут же уехали верст за восемь, переехали большую Владимирскую дорогу и потом, среди деревьев, увидели на возвышенной полянке одиноко стоявшие избы крестьян, с высокими сарайчиками.
Мы подъехали к крайнему дому крестьянина Гавриила Ивановича. Сам Гавриил Иванович — седой старик небольшого роста — принял нас радушно, кланялся, говорил: «Пожалуйте, вот рад, вот рад…» Мы сказали ему, что хотим поселиться тут, в деревне. Он предложил нам всю его просторную горницу, которая называлась «холодная», — летнюю, так как зимой они жили в другой избе — рядом, с большой печью.
Гаврила Иванович был стар, а тетенька Афросинья, жена его, помоложе.
Нигде я никогда не видал такого радушия, как у русских крестьян. Гаврила Иванович хорошо помнил крепостное право и любил говорить про барышень, госпож своих.
— Вот тута оне жили. И дом был — это место, — показал он к лесу, — но сгорел дом-то… А это самое, где я живу теперь, то завсегда жил тута. Это кухонная изба прозывалась, моя, значит. Я-то повар был у них, у барышень-то.
— Ну что, Гаврила Иванович, — спросил я как-то вечером за чаем, — а барышни-то, поди, секли мужиков, ежели что не так?
— Не-е-е… что вы! — ответил Гаврила Иванович и замотал головой, — не-е-е… нешто можно? Оне ведь девы чистые были… Сироты бедные. Отца их убили на войне, пенсия была — осемь рублей в месяц. Я ходил в Володимер — получал. Одна — утонула через молодца, и он-то тоже утоп. А другая — померла. Вот красива была — чистый херувим! Когда помирала, мы все смотрели на ее, а она на небо глядела, будто что там видела. Все вверх, вверх глядела. Вздохнула и закрыла глаза… Я ей и ручки на груди сложил. Секли!., и что скажете, право!.. Оне что ни на есть госпожи были и играли на арфе — вот до чего хорошо… и пели — чисто ангелы…
— Что ж, они разве всё здесь жили? Зимой, поди, в Москву ездили?
— Нет. Почитай с самого измальства тут были. Только езжали во Володимер на праздник, к губернатору, али в гости — играть на музыке. Ну, и приедут назад, книжки разные привезут — читают. Всё тут жили. В детстве, верно, во Володимере учились.
— Что же замуж-то не вышли? Красивые, говоришь, были? — просил Абраша Баранов.
— Красивые, — сказала тетенька Афросинья. — Я тоже маненько помню. Только кто возьмет? Бедность… Они тоже гордые были: кого примут, приедет ежели, а то скажут — дома нет…
— Приезжали к ним, значит?
— Приезжали… редко… Посидят, да уедут. Приглашали их играть в город. Ну, ездили. Платья белые тюлевые, кринолины широкие, ленты, цветы белые…
— А деньги-то брали за игру, за музыку?
— Кто знает. Ежели деньги были когда малые, то мужикам отдавали: кому корову, кому лошадь, али што. А то лекарство — лечили тоже нас. Однова вот барин приехал — што ты…-- сказал, поглядев на меня, Гаврила Иванович, — тоже охотник. Дак вот какая беда — утоп… Вот тут, к большому лесу заводина есть — Погана Лужа прозывается, омут. Допрежь, в старину, мельница там была. Место… ух--жуткое!.. Русалка там по вечеру поет. Ну-у… што было. Барышня-то, моя, Надеждой ее звали, его спасти хотела, да тоже и утопла. И узнала другая-то, Аня звали другую, — што крепко, значит, сестра-то его любила… Вот и все.
Когда мы с Абрашей приходили с охоты, приносили дичь, уток, тетеревов, дупелей, Гаврила Иванович радовался и готовил нам поразительные обеды.
Гаврила Иванович и тетенька Афросинья пили водочку маленькой рюмкой, — это уж полагалось, — и когда уходили спать, то всегда говорили:
— Ну уж што… благодарны вам, ничего… Спокойной ночи.
Всегда Гаврила Иванович и тетенька Афросинья обедали и пили чай с нами, и Гаврила Иванович придумывал, что приготовить из дичи. Солил грибы, огурцы, рыбу жарил в муке, клал сметану, ходил со мной на Клязьму — ловить рыбу, показывал, где что ловить надо, и главное — где судака поймать. Это первая рыба. Еще стерлядь, но ту поймать трудно, она на уду не идет.
Гаврила Иванович кормил нас так, что я нигде так и не ел. Утки делал с груздями, разварной судак с огурчиками, с острогоном, и все в деревне выучились от него готовить. Все женщины крестьянки были поварихи в этой небольшой деревне.
Как-то вечером, под осень, мне Гаврила Иванович принес рукописную поваренную книгу. Старая осталась у него от прежних времен. И там было сказано, как приготовлять квас, напитки — из крыжовника, гонобобеля, брусники, смородины.
— А где ж сад-то? — спросил я.
— Вот тут был. Разорили… Ребятишки разорили… Сад был хороший, яблоки, клубника, ягод што… Да ведь не удержал, воля пришла! Ну, да ведь все уж и померли… Всё разобрали.
В книжке сбоку было написано:
Она одна лишь разумела
Стихи неясные мои…
Как странно и как красиво прозвучали во мне слова, написанные уж выцветшими чернилами. Читая их, я как-то взглянул в окно, где под горкой луговины стояли старые липы сада и шел густой лес у мелкого ручья. Серебряный месяц белел на вечернем небе. Как тени, мелькали передо мной Надя и Аня — эти барышни в кринолинах, в локонах… Я воображением рисовал их с арфами. А за арфами видел этот лес и тон вечернего неба, где светил белый месяц. Как все миновалось, кануло в небытие… Прошел день, и грустно догорает вечерняя заря. Кукушка кукует, и в душе печаль. Все уходит, отлетает… Того, что было, уж нет и не будет. Пролетает время, и за ним — след печали, воспоминаний и надежд. Обманом сладостным ласкает воспоминание угасших дней…
Я рад был всегда слушать Гаврилу Ивановича про умерших барышень. Мечтами юности я летел к ним, как к живым… Я их сравнивал с теми, которых я знал, которые учились в Школе, где они занимались живописью. Но рассказы Гаврилы Ивановича про его пречистых барышень, которые жили здесь давно, — были другие.
— Гаврила Иванович, — говорит как-то раз приятель Абраша вечером за чаем, — вот крепостное право ты помнишь. Ну, ладно. Вот я крестьянин, но вот барину не понравился или барышням твоим этим. Ну, вот хоть волосы у меня долгие, не стриг давно… Вот они меня за это на конюшню и пошлют драть. Какое же это право? А ведь было это. Ну, а ты хвалишь господ.
— Мои барышни ничего за это не сказали бы. Что ж, волосы, верно, у тебя обросли. Ежели б я барин был, то верно — сказал бы тебе: постригись. Вот тетка Афросинья у нас хорошо стрижет. Пускай пострижет.
— А я не хочу. Хочу вот длинные волосы носить.
— Да ты что, дьячок, что ли? — сказал Гаврила Иванович.
— Все равно, не хочу волосы стричь.
— Ну, на какого барина бы попал… А то бы он тебя поучил плетью, — неожиданно сказал Гаврила Иванович.
— Какое же это право? — спросил Абраша в удивленье.
— Так неужто ты так в город поедешь, эдакий-то, в космах… Засмеют ведь.
— Не понимаешь ты, что я говорю… Права такого не должно быть! Понимаешь ты?
Гаврила Иванович смотрел на него и мигал.
— Вот если ты своим барышням, госпожам, обед не сготовил, — они велели тебя выдрать на конюшне, а то и продать… Продавали тогда крепостных-то, слыхал? Право было, понимаешь?
— Как же не сготовлю. Пошто? — ответил Гаврила Иванович. — Я ведь повар. Вот когда хворал, то верно, — шибко хворал… Так они готовили и меня кормили, прямо вот из ручек своих, и лечили, доктора привезли. Я ведь вот вам — все пожарю, кушайте на здоровье… Я ведь повар. Чего же?
— Ничего не понимает! — горячился Абраша. — Слыхал ты, продавали людей? Корову продают и человека продают — крепостного! Повара продадут!.. Ты ведь раб был! Понял?
— Да, да, верно. Чего ж еще?.. Вот на праздник, приход недалеча, пойдешь помолиться к Успенью, ну и помолишься: «Прости, Господи, раба грешного…» — и домой пойдешь. Радость, будто что свалилось… Вот радость!
— Вот ты и растолкуй ему! — с сердцем говорит Абраша.
— Ты чего серчаешь, Абрам Ефимыч? Полно… Ведь барышни-то, они эти, мои, покойницы-то, — они господа были… Понял? Господа-то тоже обормоты бывают. Только мои-то барышни — господа были, боле ничего…
Каждый вечер мой приятель Абраша Баранов затевал разговоры с Гаврилой Ивановичем. Однажды спросил Гаврилу Ивановича, рад ли он был свободе, когда пало крепостное право.
— И-и-и!.. — ответил Гаврила Иванович, — рады!.. все рады были… Барышни-то померли раньше, наши-то. Ну, приехали начальники, писали, писали, переписывали, два дня жили, я-то пироги пеку им, курей. Ну, вино пили… Давай еще! — «Нету больше…» Вот они меня как по зубам хватят: давай, более ничего. Ну, я убег, на мельнице схоронился. Вот что, думаю…
— Невозможно! — перебил его Абраша, — ничего не понимает. Засели в нем эти барышни!.. Стар…
— Вот что, Абрам Ефимыч, ежели совести нету, то все одно — какое право ни заводи, одна чертова будет!.. — сказал дед, махнул рукой и ушел из комнаты.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ деревне Грезино — Впервые: Возрождение. 1935. 1 сентября. Печатается по газетному тексту.