Въ деревнѣ.
правитьВся семья собралась къ ужину. Трескъ сухихъ вѣтокъ на очагѣ наполнялъ большую кухню своеобразнымъ шумомъ. Въ пространствѣ, освѣщенномъ тусклою кухонною лампою, свѣтъ боролся съ мракомъ, и отраженіе этой борьбы на стѣнахъ комнаты, покрытыхъ слоемъ копоти и грязи, напоминало бурный танецъ какихъ-то чудовищъ.
Работники входили въ кухню одинъ за другимъ, медленною тяжеловѣсною поступью, не давая себѣ труда смахнуть снѣгъ, украшавшій блестящими узорами ихъ грязное, засаленное платье. Они проходили съ соннымъ усталымъ видомъ и опускались на скамейку передъ очагомъ, молча разминая застывшіе члены и изрѣдка громко зѣвая. Они такъ привыкли къ непогодѣ, что не считали нужнымъ говорить о снѣгѣ съ вѣтромъ. Разговоръ ограничивался рѣдкими вопросами о работѣ и о животныхъ и вялыми, лѣнивыми отвѣтами.
Здоровая коренастая дѣвушка сняла съ огня дымящійся котелокъ и поставила его грубымъ, энергичнымъ движеніемъ на скамейку. Каждый налилъ себѣ тарелку похлебки, и въ кухнѣ началось чавканье, точно въ хлѣву, когда животныя жуютъ жвачку. Завываніе вѣтра въ трубѣ довершало эту тоскливую картину.
Въ дверь постучались три раза. Никто не двинулся съ мѣста; погода была такъ ужасна, что даже любопытство не побудило никого выглянуть, за дверь.
Стукъ повторился и на этотъ разъ болѣе настойчиво. Въ то-же время чей-то голосъ простоналъ: — «Пресвятая Богородица!».
— Кто тамъ? — проворчалъ одинъ изъ работниковъ.
Изъ-за двери послышалось въ отвѣть жалобное ворчанье и отрывистыя слова мольбы.
Девяностолѣтній дѣдъ, сухой и рѣшительный старикъ, въ маленькихъ красныхъ глазахъ котораго вспыхивалъ еще иногда хитрый огонекъ, обратился къ дѣвушкѣ:
— Поди, посмотри, кто тамъ.
Дѣвушка подошла къ двери и спросила, что нужно. Снаружи отвѣтилъ высокій надтреснувшій голосъ:
— Пустите переночевать.
Погода была отвратительная, и бродить по снѣгу въ такую пору было поистинѣ ужасно. Тѣмъ не менѣе работники не прониклись состраданіемъ и продолжали жевать жвачку, поглядывая другъ на друга и какъ-бы совѣтуясь глазами. Молящій голосъ снова проникъ въ щель двери.
— Это Ворона, — оказалъ одинъ изъ работниковъ со смѣхомъ въ голосѣ.
— Говорятъ, что у этой вѣдьмы цѣлый капиталъ въ карманѣ, — добавила одна изъ женщинъ.
— А ты видѣла?
— Нѣтъ, слышала.
— Что-же, возможно. Она, вѣдь, побиралась всю жизнь и ѣла то, что ей давали, и спала по сѣноваламъ.
Дѣдъ слушалъ этотъ разговоръ разсѣянно и, казалось, обдумывалъ что-то. Въ концѣ-концовъ онъ заявилъ сухо и кратко:
— Впусти.
Дѣвушка открыла дверь. Ворона вошла, шатаясь, и присѣла на корточки у огня. Она производила впечатлѣніе развихляюшагося остова изъ костей, прикрытыхъ лохмотьями.
Ей подали чашку съ дымящейся похлебкою, и она принялась жадно ѣсть, дрожа всѣмъ тѣломъ. Сытная ѣда и теплая атмосфера подѣйствовали на нее усыпляюще, и ею скоро овладѣлъ тяжелый сонъ.
— Вотъ когда удобно порыться у нея въ карманѣ! — нерѣшительно сказалъ одинъ изъ работниковъ полушутливымъ, полусерьезнымъ тономъ.
Остальные громко расхохотались; одинъ только дѣдъ удержался отъ искушенія и сердито заворчалъ.
— Экія вы вѣдь животныя! Что здѣсь, волчья берлога, что-ли? Стащите-ка ее на сѣнникъ, пусть выспится.
Ее перетащили, какъ кулекъ. И вскорѣ послѣ этого весь домъ заснулъ въ величественной тишинѣ снѣжной ночи.
Заря пришла и залила землю тусклымъ бѣлымъ свѣтомъ; на безоблачномъ небѣ угасали послѣднія звѣзды. Дѣдъ всегда выходилъ изъ своей каморки первымъ и уходилъ на работу. Въ это утро онъ тоже вышелъ при первыхъ лучахъ солнца. Не успѣлъ онъ переступить порогъ, какъ увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома какой-то полузарывшійся въ снѣгъ узелъ изъ лохмотьевъ.
Онъ подошелъ посмотрѣть. Это была Ворона. Она не шевелилась. Старикъ сильно встряхнулъ ее; она не подавала признаковъ жизни. Онъ тряхнулъ ее еще разъ, сколько было мочи; результатъ получился тотъ-же.
Дѣдъ рѣшилъ вернуться въ домъ и сообщить о случившемся. Онъ вошелъ въ кухню, но всѣ еще спали крѣпкимъ омомъ. Въ этотъ моментъ старикомъ овладѣло непреодолимое желаніе обшарить карманы Вороны.
Его дряхлое тѣло затряслось отъ волненія, и беззубый ротъ какъ-то странно зашамкалъ. На порогѣ передъ безупречно-бѣлымъ снѣжнымъ покровомъ онъ остановился на минуту. Мысль о туго набитомъ карманѣ вящей разжигала его умъ.
Но надо было торопиться. Домашніе могли проснуться и встать. Если Ворона дѣйствительно умерла и была одинокою бродягою, то кто могъ предъявить требованіе на кошель, который она носила въ карманѣ, судя по слухамъ? Если не онъ, такъ другой кто-нибудь заберетъ себѣ эти деньги. Вѣдь, не зарывать-же ихъ въ землю вмѣстѣ съ костями? Къ чему-же медлить?
Обыскать лохмотья и вытащить изъ нихъ маленькій узелокъ было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Старикъ взволнованно сунулъ въ узелокъ руку; среди шелеста бумага послышался звонъ монетъ. Онъ вынулъ все и разглядѣлъ; бумага оказалась кредитными билетами. Онъ положилъ деньги въ -свой карманъ, сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы успокоиться, вошелъ, въ домъ и разбудилъ народъ.
Вскорѣ вся семья стояла вокругъ бездыханнаго тѣла Вороны, обсуждая случившееся. По мнѣнію однихъ, она умерла отъ холода, по мнѣнію другихъ, — отъ постояннаго пьянства. Одного только никто не могъ понять: почему она умерла на дворѣ, а не въ домѣ на сѣнникѣ.
— Навѣрное, съ пьяныхъ глазъ вышла, — сказалъ одинъ изъ семьи.
— Да ужъ, очевидно, не иначе, — согласились остальные.
Но дѣдъ рѣшительно остановилъ ихъ торжественнымъ тономъ:
— Нельзя говорить дурно про мертвыхъ; это грѣшно. Всѣ замолчали, признавъ его слова справедливыми.
Среди всеобщаго молчанія старикъ обратился къ работнику.
— Станиславъ, сбѣгай поскорѣе за священникомъ; разскажи ему, что случилось, и попроси сейчасъ-же придти сюда.
Священникъ явился скоро. При видѣ его дѣдъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и произнесъ рѣзкимъ, но въ то-же время величественнымъ тономъ:
— Батюшка, приготовьтесь къ похоронамъ и устройте все такъ, какъ будто эта старушка была членомъ моей семьи.
Изумленіе окружающихъ было такъ велико, что никто не нашелся отвѣтитъ ему. Старикъ замѣтилъ это и добавилъ еще болѣе торжественно:
— Заупокойную обѣдню должны служить три священника. Иначе нельзя, разъ Господу Богу угодно было, чтобы эта женщина умерла у меня въ домѣ.
Вѣсть о щедрости старика быстро облетѣла деревню. Всѣ были глубоко поражены, такъ какъ знали, что скупость дѣда доходила до жестокости. Никто не могъ припомнить ни одного великодушнаго поступка за всю, почти столѣтнюю, жизнь старика. Толкамъ въ деревнѣ не было конца, но въ присутствіи дѣда всѣ замолкали, такъ какъ онъ былъ спокоенъ и величавъ, какъ патріархъ. Порывъ великодушія пролилъ свѣтъ успокоенія даже въ самые темные уголки его совѣсти; онъ былъ глубоко убѣжденъ въ томъ, что душа Вороны на томъ свѣтѣ одобряетъ его распоряженія: для бренныхъ останковъ гробъ и какую-нибудь недорогую плиту, для души — побольше панихидъ и молитвъ, которыя живо освободятъ душу старухи изъ Чистилища и откроютъ ей доступъ въ Рай. А что касается найденнаго въ ея карманѣ богатства, то кто-же сумѣетъ распорядиться лучше его? Онъ дѣлалъ все такъ хорошо и разумно — хоронилъ старуху и заботился о ея душѣ, точно она приходилась ему сродни. Слѣдовательно, они попросту оказывали другъ другу взаимную услугу.
Подобные доводы не встрѣчали возраженій, и старикъ обрѣлъ душевный покой, словно библейскій патріархъ. Совѣсть окончательно перестала мучить его, и онъ сталъ заботливо слѣдить за точнымъ исполненіемъ своихъ великодушныхъ распоряженій относительно похоронъ.
Поздно ночью, когда всѣ спали въ домѣ, дѣдъ рѣшился, наконецъ, вынуть изъ кармана узелокъ Вороны. Въ рукахъ его заблестѣли даже золотыя монеты. Волненіе заставило его опуститься на колѣни, несмотря на то, что онъ не могъ дѣлать этого даже въ церкви во время обѣдни. Онъ прошепталъ «Отче нашъ» за упокой души Вороны и далъ обѣтъ читать эту молитву каждый вечеръ. Послѣ этого онъ всталъ и отправился тихонько, чтобы не разбудить спящихъ, за своимъ личнымъ сокровищемъ, которое онъ копилъ всю жизнь; этимъ деньгамъ было почти сто лѣтъ, какъ ему самому, и хранились онѣ въ такомъ мѣстѣ, куда можно было пробраться только ползкомъ. Старикъ отправился туда, подвигаясь ощупью; онъ дѣлалъ это каждую ночь, чтобы провѣрить, на мѣстѣ-ли его сокровище. Въ ночь онъ, по обыкновенію, запустилъ руку въ яму, но какъ только рука нащупала дно, изъ груди его вырвался дикій крикъ отчаянія. Онъ снова запустилъ руку и снова закричалъ, точно грудь его раздиралась отъ боли.
На крики его сбѣжались работники и женщины съ лампами. Они глядѣли на него, воображая, что онъ заколдованъ злыми чарами старой нищей. Дѣдъ лежалъ на полу, задыхаясь бился сѣдою головою о плиты пола и кричалъ: — Воровка, воровка! Я похоронилъ тебя на мои деньги! Чортъ-бы тебя побралъ! Въ аду тебѣ мѣсто! Ахъ, ты, воровка, воровка!