Генри Мортон Стенли
правитьВ дебрях Африки
правитьПредисловие
правитьИмя Генри Мортона Стенли более 20 лет последней четверти XIX в. не сходило со страниц газет и журналов мира. Смелый путешественник совершил несколько экспедиций по Африке и проник в такие районы материка, куда еще не ступала нога европейца. Он прокладывал дорогу колониальным державам к последним, еще не поделенным территориям африканского континента в то время, когда европейские страны приступили к его окончательному разделу. Стенли стер с карты Африки огромное белое пятно в центральных районах материка. Экспедиции исследователя составили целую эпоху в истории завоевания Африки и увенчались крупнейшими географическими открытиями.
Детство и молодость Стенли прошли в суровой борьбе за существование. Тяжелые условия жизни укрепили и закалили волю будущего путешественника, сделали его выносливым и готовым к преодолению любых трудностей. Стенли рано лишился родителей, бедных английских фермеров, и вскоре попал в детский приют. «Меня ничто уже не могло испугать после того, что я перенес в приюте», — писал впоследствии Стенли.
Когда мальчику исполнилось пятнадцать лет, он бежит из приюта и, в поисках работы, скитается по свету. Стенли работает грузчиком в порту, плавает юнгой на торговых судах, попав в Америку работает на хлопковых складах, участвует в гражданской войне между северными и южными штатами, работает батраком, снова плавает матросом сначала по рекам Северной Америки, а затем опять на морских судах. Он побывал во многих странах, многое видел и немало пережил сам; не раз ему угрожала смертельная опасность. Наблюдательный юноша записывает свои приключения и время от времени посылает корреспонденции в газеты. Эти увлекательные, живые рассказы привлекли внимание читателей и вскоре Стенли получает приглашение занять место постоянного корреспондента большой влиятельной газеты «Нью-Йорк геральд».
Журналист Стенли находился в Испании, когда в октябре 1869 г. издатель газеты предложил ему организовать экспедицию в Центральную Африку на поиски затерявшегося там известного английского путешественника Давида Ливингстона. Издатель газеты надеялся красочными корреспонденциями Стенли привлечь читателей и поднять тираж газеты. Согласившись возглавить это новое для него опасное предприятие, молодой журналист никак не предполагал, что вся дальнейшая его жизнь так или иначе будет связана с исследованиями Африки.
Отправиться в экспедицию удалось только в начале 1871 г. После тщательной подготовки большой караван носильщиков, нагруженный разнообразными товарами, тканями, бусами и медной проволокой для меновой торговли, выступил в глубь Африки из Багамойо — маленького порта, расположенного на юго-восточном побережьи Африки напротив острова Занзибара.
В пути Стенли узнал, что Ливингстон находится на берегу озера Танганьика, в Уджиджи. В то время африканские народы вели справедливую освободительную войну против захватчиков-работорговцев и не пропускали через свою страну чужеземные караваны. Путешественник вынужден был ждать улучшения обстановки. Когда терпенье Стенли истощилось, он решает проникнуть в Уджиджи окружным путем с юга.
Встреча с Ливингстоном была самой сердечной. Более четырех месяцев путешественники провели вместе, совершив плавание к северным берегам Танганьики.
О своем путешествии Стенли поведал миру в газетах и журналах, а также в большой книге «Как я отыскал Ливингстона», в которой, нарисовав привлекательную картину неисчерпаемых богатств, призывал европейские державы к усилению колонизации Восточной Африки.
Вскоре в Европу пришло известие о смерти Ливингстона. Он умер 4 мая 1873 г., не достигнув одной из главных целей своих путешествий — найти истоки Нила. Тогда Стенли решает продолжить исследования великого путешественника. Финансировали экспедицию теперь уже две газеты — «Нью-Йорк геральд» и лондонская «Дейли телеграф». Обогащенный опытом первой экспедиции, Стенли в конце 1874 г. отправился в свое первое трансафриканское путешествие, начав его опять из Багамойо.
До озера Виктория караван шел уже знакомой дорогой. Стенли впервые исследовал, нанес на карту и описал это самое большое в Африке озеро-море, объехав вокруг него на лодках. На пути к озеру Танганьика исследователь открыл озеро Эдуарда и установил его связь с Нилом. Путь на запад лежал через непроходимые тропические леса; сюда не проникал еще ни один европеец. Стенли предстояло первому проникнуть в тайны великого тропического леса. Маршрут пролегал по берегу Луалабы. Перед путниками вставала сплошная стена деревьев, кустарников и вьющихся растений. Редкий луч солнца проникал сквозь эту буйную тропическую зелень. В насыщенном влагой воздухе одежда путников никогда не просыхала. Дорогу прокладывали топорами. Там, где на реке не было порогов, Стенли двигался вперед на лодках. Когда Луалаба круто повернула на запад, путешественник догадался, что это была река Конго, известная в то время только в своем устье. Пороги приходилось обходить берегом, прорубаясь сквозь чащу леса, и носильщики, выбиваясь из сил, тащили лодки на плечах. Наконец, измученные, умирающие от голода, путешественники добрались до устья Конго. Трансафриканское путешествие завершилось. Экспедиция пересекла Африку с востока на запад почти за 2 года и 9 месяцев. Из 369 ее участников берегов Атлантического океана достигли только 109 человек. Стенли разрешил еще одну географическую загадку: он установил связь реки Луалабы с Конго.
По поручению бельгийского короля Леопольда II, ловкого дельца и крупного капиталиста, Стенли с 1879 г. по 1884 г. основывал на огромной территории, охватившей почти весь бассейн Конго, колонию, получившую название «Свободное государство Конго».
В последний раз Стенли отправился в Африку в 1887 г. на помощь Эмину-паше — английскому губернатору самой южной, Экваториальной, провинции Судана; там в то время разгоралось национально-освободительное движение под руководством Махди — религиозного вождя мусульман.
Второе трансафриканское путешествие Стенли совершил в обратном направлении — с запада на восток. По пути он открыл огромный вулканический горный массив Рувензори.
Предлагаемая вниманию читателей книга «В дебрях Африки» содержит описание этой последней экспедиции Стенли. Прекрасно владея пером, путешественник красочно рисует картину природы Центральной Африки, жизнь населяющих ее народов, огромные трудности, встающие на пути исследователей, борьбу свободолюбивых африканцев за свою независимость и, наконец, бесчисленные приключения, которые на каждом шагу подстерегали путешественника. Находчивость и железная воля Стенли не раз помогали ему находить выход казалось бы из безнадежного положения.
Особенно хороши у Стенли описания тропического леса. Можно смело сказать, что никто из путешественников ни до, ни после Стенли не достигал такой силы и вполне ощутимой картинности в описании поражающего человека величия и мощи тропического леса. Великий лес предстает перед читателем и днем, и ночью, и в яркий солнечный день, и когда над ним бушует буря. Но что бы ни происходило в природе, внизу, под сенью гигантского зеленого полога, всегда царит покой и глубокий сумрак, а в душной, банной атмосфере тяжело дышится и человек, сюда попавший, невольно стремится вырваться на степной простор, чтобы вздохнуть свободно, всей грудью и увидеть необозримую ширь горизонта.
Описания природы принадлежат к лучшим страницам творчества исследователя. Они вошли во все географические хрестоматии для средней школы. И хотя со времени окончания последней экспедиции Генри Стенли прошло семьдесят лет, эта правдивая книга всегда находит читателей, продолжая волновать каждого, кто пожелает расширить свои представления о том, как человечество познавало нашу планету и раскрывало ее тайны.
1. От устья Конго до Стенли-пуля
правитьВосемнадцатого марта 1887 г. пароход «Мадура» вступил в воды реки Конго и стал на якоре на расстоянии около 180 м от берега, против песчаной косы, называемой Банана.
Через несколько минут я уже явился к Лафонтену Фернею, главному агенту голландской компании, которой принадлежит «Мадура». Все были удивлены. Нас не ожидали раньше 25-го. Но, к счастью, такая поспешность, достигнутая благодаря высоким качествам судна и искусству капитана, не помешала нам тотчас же найти другой, той же компании пароход «Ниман», на котором можно было на другой же день отправить в Матади 230 человек персонала экспедиции.
Когда я возвратился на пароход «Мадура», то застал моих офицеров в сообществе двух английских купцов, связанных с британской компанией на Банана. Эти господа рассказывали диковинные вещи насчет здешних пароходов. «Посмотрите-ка там на берегу на одно из судов и вы увидете, что от них осталось: одни щепки… Как вы будете возвращаться с озера Стенли?.. Там не осталось ни одного целого правительственного парохода — все поставлены в доки для ремонта, который займет несколько месяцев. Видите там на песках корабль, у которого в киле торчат багры другого парохода? Он только что пришел из Европы. Сумасшедший капитан не хотел дожидаться лоцмана и врезался в берег. Двум правительственным пароходам „Цапле“ и „Бельгии“ предстоит сперва стащить его с мели… Запаситесь терпением, вам придется порядочно подождать!»
Естественно, что эти сведения обескуражили наших офицеров.
Агент британской компании без всяких затруднений предоставил в мое распоряжение пароход «Альбукерк», на котором я отправил 140 человек и 60 т багажа. Он был настолько любезен, что помог мне выхлопотать также большой пароход «Серпа-Пинто». Старания наши увенчались полным успехом, и к вечеру все было готово к отправке 680 человек и 160 т различного багажа.
Правительственный пароход «Цапля» мог пуститься в путь не ранее 20-го.
19-го «Ниман», «Альбукерк» и «Серпа-Пинто» снялись с якорей и до наступления ночи пришли к Понтода-Лена. 20-го первые два пошли к Матади, а еще до этого «Серпа-Пинто» подошел у Бомы к пристани, официально заявил местным властям о присутствии на корабле нового губернатора Стенлеевых порогов и принял поспешный визит двух членов Исполнительного комитета, управляющего областью Конго.
Мы едва имели время обменяться с ними несколькими фразами, однако они успели сообщить мне, что во всем крае свирепствует голод; что на пути к озеру Стенли все селения опустели; что пароход «Стенли» потерпел серьезную аварию; что «Мирный» и «Генри-Рид», пароходы миссии баптистов, неизвестно куда девались и плавают, вероятно, в водах верхнего Конго; что «Вперед», вытащенный на берег, валяется без машины и тендера; "А. I. А. " находится за 800 км выше Стенли-пуля; «Ройал» совершенно сгнил и уже год, как не плавает, — словом сказать, все эти суда, так любезно нам обещанные, существуют лишь в воображении брюссельских чиновников…
Зычный голос португальского командира «Серпа-Пинто» предложил этим господам сойти на берег, и мы отправились дальше. Размышления мои были далеко не из приятных: будь у меня те 15 китобойных судов, о которых я хлопотал вначале, то я был бы совершенно свободен в своих движениях; но я должен был отказаться от их постройки, потому что меня не хотели пускать по Конго. Когда же Комитет разрешил идти по Конго, заказывать суда было уже поздно. Нам пришлось удовлетвориться обещанием доставки экспедиции к нижнему Конго и перевозки всех грузов до Стенли-пуля, а на верхнем Конго — предоставления нам в пользование правительственных пароходов.
И что же оказывается? Обещанные суда то затонули, то сгнили, валяются без машин и котлов, либо рассеяны по таким местам, до которых не доберешься! И в то же время в ушах моих раздается голос Англии: «Скорее или будет слишком поздно!», слова Юнкера: «Эмин пропал, если вы опоздаете!» и призывы самого Эмина: «Приходи или для нас все кончено!» Перспектива мрачная! Но мы дали слово сделать все, что можем, стало быть, нечего тужить; нужно действовать, бороться, идти вперед. Мы взяли на себя ответственность, — следовательно, за дело и в путь!
21 марта экспедиция достигла Матади, в 165 км от океана, и сошла на берег. Пароходы разгрузили, и они тотчас же направились обратно.
В полдень показалась португальская канонерка «Какоиго» с майором Бартлотом, Джефсоном, суданцами и занзибарцами, а вскоре за ними и «Цапля» — правительственный корабль, нагруженный остальным нашим багажом.
Мы расставили палатки, в которые снесли по порядку свои громадные запасы риса, сухарей, пшена, сена, соли и т. д. Офицеры старались изо всех сил, а усердие занзибарцев доказывало, как они счастливы, что, наконец, попали на твердую землю.
Из белых в состав нашей компании вошли следующие лица: Бартлот, Стэрс, Нельсон, Джефсон, Пэк, Бонни, Джемсон, прибывшие вместе со мною из Адена, машинист Уокер, взятый на мысе Доброй Надежды, бывший гвардеец Ингэм и Джон Роз Трупп, наш агент по вербовке носильщиков в Конго (он же будет заведовать переноской тяжестей между озером Стенли и Маньянгой), и один слуга-европеец.
22 марта. Со станции Матади отправили 171 носильщика, нагруженных семью ящиками сухарей весом до 190 кг, бусами и 157 мешками риса весом в 4 600 кг; все это они тащат в Люкунгу, где будут ожидать нас. 13 860 кг клади мы распределили в тюки, чтобы отправлять их, по мере приискания носильщиков, к Стенли-пулю или в другие пункты, впереди каравана или вслед за ними. Я послал гонцов в Леопольдвиль с просьбой к коменданту, чтобы поспешили с исправлением паровых судов.
23 марта. Мистеру Ингэму удалось нанять до озер 220 человек носильщиков по 25 франков за каждого. Лейтенант Стэрс, приучаясь действовать митральезой, дошел до того, что выпускает до 330 пуль в минуту; Типпу-Тиб и компания вне себя от изумления.
25 марта. Суданские трубачи подняли лагерь в 5 часов 15 минут утра; в 6 часов палатки убраны, люди расставлены отрядами, каждый отряд под командой своего начальника перед той частью багажа, которую ему предстояло нести. В 6 часов 15 минут я выступил с авангардом'; за мною, в небольшом расстоянии, весь караван, вытянувшийся гуськом. В 466 вьюках заключались боевые снаряды, ткани, стеклянные бусы, железная проволока, медные прутья, консервы, рис и смазочное масло. Выступили в отличном порядке, но после первого часа подъемы показались уже так каменисты и круты, ноши так тяжелы, солнце так знойно, а люди, откормленные на пароходе «Мадура», так отвыкли от труда, да и мы сами настолько обленились, что караван разбрелся, приводя в отчаяние молодых офицеров, не привыкших к таким порядкам.
Наше разборное стальное судно «Аванс», крепко свинченное и вполне готовое, послужило для переправы через реку Мпозо; мы сажали на него сразу по 50 человек. Перебравшись на другой берег реки, мы заночевали.
Суданцы представляли плачевное зрелище: усталость, тропический зной, накопляющийся под их бурнусами, тысячи мелких неудобств пути, — все способствовало к увеличению их вечного недовольства. Сомали крепко жаловались, что им недостает верблюдов, но на вид они были гораздо бодрее.
На следующий день мы добрались до Палабалы и шли землями, принадлежащими обществу среднеафриканских миссий, основанных в память Ливингстона. Главноуправляющий Кларк и местные дамы приняли нас очень радушно и оказали полное гостеприимство. Наши люди, совсем новички в таком деле, чрезвычайно нуждались в отдыхе, и я дал им целые сутки на передышку. С отъезда из Занзибара у меня умерло уже 9 человек, а 17 оказались настолько больны, что я принужден был оставить их до выздоровления при миссии.
28 марта. Прибыли в Маза-Манкенги. На пути встретили мистера Герберта Уарда, который просил позволения войти в состав экспедиции. Я немедленно прикомандировал его и отрядил в Матади помогать Ингэму в организации транспортов на людях. Мистер Уард несколько лет служил в области Конго, побывал на Борнео и в Новой Зеландии.
29 марта. В полдень расположились в Конго-ля-Лемба, селении, которое я сам видел когда-то в цветущем состоянии. Его старшина благоденствовал и бесспорно считался полным хозяином в своем районе. Но счастье сбило его с толку: ему вздумалось устроить у себя заставу и брать пошлину с казенных караванов. Тогда пришла партия бенгалинцев, состоявших на государственной службе, изловила его и отрубила ему голову. Селение сожгли, жители разбежались. Теперь на месте хижин выросли высокие травы, а плантации гойявы [гойява (Guava) — тропическое растение из семейства миртовых; дает душистый приятный на вкус плод], лимонных деревьев и пальм глушатся тростником.
Сегодня караван шел несколько лучше; впрочем, всякая экспедиция начинается с пробных переходов. Каждый из занзибарцев несет около 30 кг патронов, карабин весом по крайней мере 4 кг, запас риса на 4 дня, и свой мешок, который, вместе с походною постелью, весит от 2 до 5 кг. Когда он попривыкнет, эта ноша не будет ему казаться так тяжела; но покамест нужно относиться к нему со всевозможным терпением и не принуждать его к слишком длинным переходам.
30 марта. Проливной дождь задержал нас в лагере на целое утро; в 9 часов мы тронулись к реке Люфу. Переход был жестокий. Наши люди, измученные, с окровавленными ногами, то и дело отставали по дороге; последние из отсталых пришли только к полночи. Офицеры ночевали в моей палатке, по ужинав сухарями и рисом.
Около леса Мазамба мы перегнали барона Роткирха, который с кучкой людей из племени кабинда тянет на бечеве мачту для своей «Флориды». Если они будут итти все тем же шагом, то прежде августа не доберутся до озера Стенли. У переправы через Бембези встретили французского купца; он плыл вниз по течению с богатой добычей слоновой кости.
31 марта. Переправа через реку Мангола. В Конго-ля- Лемба я слишком увлекся плодами гойявы и от этого довольно серьезно заболел.
1 апреля. Караван пришел в Банза-Мантека. Члены средне-африканской миссии, мистер и миссис Ричарде приняли нас очень приветливо. За несколько лет пребывание миссионеров произвело здесь существенные перемены. Большинство туземцев приняло христианство.
От Роз Труппа из Маньянги, от Суинберна из Киншасы и Глэва из Экваторвиля я получил самые печальные вести насчет пароходов «Стенли», «Мирный», «Генри-Рид» и «Вперед». Первый, по-видимому, основательно испорчен, да и миссионерские корабли немногим лучше. «Вперед» представляет собой нечто вроде обыкновенной барки. Трупп советует захватить с собою в Маньянгу один или два плашкоута, но это совершенно не выполнимо, у нас и так уже слишком много вьюков, принимая во внимание количество риса, необходимого для наших 800 человек, идущих по стране, опустошенной неурожаем. Чтобы хоть несколько облегчить носильщиков и уменьшить груз, я поручил Джефсону и Уокеру отвести наш вельбот «Аванс» вверх по течению, до Маньянги.
3 апреля. Шли близ реки Лунионзо, а на следующий день расположились лагерем на месте опустевшего селения Килоло. Во время перехода я видел, как один из суданцев едва не задушил занзибарца за то, что этот бедняк, сильно уставший, слегка задел его плечо ящиком, который тащил на себе. Вспыльчивость суданцев приводит меня в отчаяние, но что делать! Нужно еще потерпеть.
Еще три часа ходьбы привели нас к реке Квилу. Наш караван только и делал, что перелезал с горы на гору и потому совсем сбился с ног. На берегу реки, шириною в 90 м и очень быстрой, на мое счастье оказалась лодка, притом без хозяина. На ней мы и устроили переправу, до десяти человек сразу.
Я воспользовался этой задержкой, чтобы написать необходимые письма: одно к коменданту Стенли-пуля с настоятельной просьбой о том, чтобы он истолковал депешу Штрауха (бельгийского министра внутренних дел) в том смысле, какой дал ей король Леопольд, предложивший нам добираться до Эмина через Конго. Другое письмо к достопочтенному мистеру Бентли. Напомнив ему об услугах, оказанных мною с 1880 до 1884 г. миссиям баптистов, я просил его как можно скорее привести в порядок корабль «Мирный», дабы я мог поскорее увезти экспедицию из этих мест, истощенных голодом. В третьем письме, к министру Биллингтону, я почти в тех же выражениях просил его ссудить мне пароход «Генри-Рид». Не я ли в былое время уступил им те самые земли, которые они занимают теперь? В четвертом письме я обратился к заведующему станцией Люкунгу, поручая ему набрать человек 400 носильщиков, дабы несколько облегчить моих.
6 апреля. Подходя к Муэмби, я был поражен распущенностью моего каравана, которая постоянно растет. До сих пор я опасался налегать на своих подчиненных и держался в стороне, предоставляя моим младшим товарищам подгонять отсталых: мне хотелось исподволь приучать их к обычным невзгодам всякой африканской экспедиции. Но на этом переходе убедился, что пора подтянуть мою команду и держать построже. Занзибарцы, придя на место и едва успев поставить палатки своих начальников, как полоумные разбежались по соседним селениям и начали грабить жилища; пока они этим занимались, один из них, по имени Хамисбен-Атман, был убит туземцем, оказавшимся побойчее других. Это еще раз доказывает, что дисциплина гораздо полезнее постоянных поблажек: долго ли может продержаться войско, если оно состоит из людей непослушных, распущенных и не признающих над собой никакой власти?
8 апреля. На станции Люкунгу Франки и Дессауер принимают нас с распростертыми объятиями. Эти почтенные бельгийцы по собственному почину приготовили для наших восьмисот человек картофеля, бананов, кукурузы и пальмовых орехов, — на четверо суток пропитания.
Тут наши суданцы явились целой толпой просить прибавки провианта. Они не притронулись к кукурузе и овощам, которые только что были розданы, и даже не обратили на них внимания, но грозились немедленно воротиться к низовьям Конго, если я не прикажу немедленно увеличить их суточную порцию. А между тем, в течение двух недель каждый из них потребил более 18 кг риса и сухарей. Я твердо решился сдерживаться до времени, рано еще было показывать им хотя бы возможность перемены обращения. Поэтому я приказал удовлетворить их.
К счастью, у меня были превосходные товарищи, в большинстве случаев избавлявшие меня от неизбежных столкновений с этими упрямцами; сам я старался, главным образом, играть роль миротворца между белыми, приходившими в раздражение, и недисциплинированными своевольными черными. Пока я не был измучен необходимостью кричать целый день на своих безмозглых богатырей, мне не тяжело было усмирять ссоры и разбирать обиды. Конечно, не обходилось без того, чтоб одни уходили с ворчанием на мое пристрастие, а другие роптали, что я не обращаю внимания на их жалобы. Впрочем, желая в пределах возможного предотвратить бури, постоянно поднимавшиеся между занзибарцами и суданцами, я попросил майора Бартлота итти с его отрядом на сутки впереди нас.
Вряд ли покажется удивительным, что все наши симпатии были на стороне заизибарцев. Главные тяготы каждого дня почти целиком выпадали на долю наших носильщиков, которые кроме того еще обязаны были расставлять палатки и снабжать лагерь водою и топливом. Без их содействия европейцы и суданцы, будь они хоть вдесятеро многочисленнее, никогда не добрались бы до Эмина. Солдаты несли только свои ружья, суточный провиант и свои личные пожитки. Должен был пройти целый год, так по крайней мере мы надеялись, прежде чем они действительно нам понадобятся; а до тех пор, чего доброго, они еще разбегутся. Но в настоящую минуту всего необходимее было продолжать путь, стараясь, чтобы как можно меньше было ссор.
10 апреля. В день Пасхи мы выступили из Люкунгу. Жара смертельная; люди так и валились по дороге, несколько человек умерло. Мы нагнали суданцев, что вызвало новые стычки и потоки ругани.
11 апреля. У большинства солдат лихорадка, общие жалобы. Все сомали, за исключением двух человек, заболели. Бартлот, со злости на свой злополучный отряд, кричал: «Зачем я не на „Авансе“, на месте Джефсона!» А от Джефсона я в тот же вечер получил письмо, в котором он сообщал о крайнем своем желании быть с нами «или где угодно, только не на этой бурливой и предательской реке Конго».
На другой день наш караван, еле живой, медленно тащился и к месту стоянки дошел с большим трудом. Суданцы отставали на целые километры, сомали все больны. Пришлось распаковать консервы и приготовить достаточное количество мясного супу, чтобы каждый из бедняков мог выпить хоть по одной чашке.
На другой день такой же переход — и мы достигли Лютэтэ. Всякий день потеря в людях: одни мрут, другие болеют, третьи дезертируют; пропадают ружья, консервы и снаряды.
У селения Нсэло, на реке Инкисси, встретили Джефсона. Плавая вверх по Конго до Маньянги, он тоже узнал жизнь с другой стороны!
Солнце окрасило наши лица великолепным пурпуровым цветом. Щеки офицеров представляют сплошной кружок ярко-красного оттенка, что придает особый блеск их глазам. Ради большей Живописности, а также для того, чтобы точнее приблизиться к типу идеального исследователя, иные предоставляют влиянию дневного светила свои руки и купают их в этой палящей стихии.
16 апреля. Весь день перетаскивали миссию на противоположный берег Инкисси; в 5 часов 30 минут пополудни весь караван был переправлен, в том числе двадцать ослов и стадо коз, с мыса Доброй Надежды.
На следующей стоянке я получил новые вести с озера Стенли. Лейтенант Либрехтс, комиссар этого округа, писал, что к моим услугам готовы пароход «Стенли» и один плашкоут и что пароход «Вперед» будет готов только через шесть недель. Другое письмо было от Биллингтона, который решительно отказывал дать мне пароход «Генри-Рид».
По вечерам, после каждого перехода, мое главное занятие состояло в судебных разбирательствах; я выслушивал всевозможные жалобы. В этот день их было не меньше прежнего. Один туземец бил челом на занзибарца, который утащил у него лепешку из кассавы [кассава — мука из маниока. Маниок (Manihot utilisima) — тропическое растение из семейства молочайных. В пищу идут клубневидные корни длиною до 45 см и весом до 15 кг; впрочем, средний вес клубней около 4 кг. Сырые клубни содержат глюкозид, отщепляющий синильную кислоту, поэтому в сыром виде клубни ядовиты; при варке, поджаривании, сушении яд исчезает. Сладкая разновидность маниока не ядовита и в сыром виде. Из сырого маниока можно сделать крупу тапиоку. Сушеные клубни превращаются в муку (кассава), из которой пекут лепешки, хлеб. Сухие корни содержат, 64 — 72 процента крахмала. В Уганде, Ньяссаленде и Северной Родезии кассава является одним из главных видов пищевых продуктов]. Погонщик наших коз, по имени Бинза, считал себя обиженным потому, что ему не дали порции «тушеной требухи», и просил меня отныне предоставить ему право постоянно пользоваться ею; тощий занзибарец, считавший, что он умирает с голоду в отряде, где до сих пор выдавались изрядные порции риса, умолял меня взглянуть на его бедный сморщенный живот и позаботиться о том, чтобы каждый начальник отдавал ему сполна то, что ему следует.
18 апреля. В лагере на реке Нкаляма гонец привез мне письмо достопочтенного мистера Бентли. Касательно моей просьбы одолжить на некоторое время пароход миссии баптистов «Мирный» он сообщал, что на этот счет он не получал из Лондона запрещения, и если я поручусь, что занзибарцы не учинят ничего такого, что могло бы повредить репутации миссии, которую он, в качестве миссионера, обязан содержать в неприкосновенности, то он с своей стороны будет весьма счастлив предоставить свой корабль к услугам нашей экспедиции. Хотя я и почувствовал должную признательность за такую великодушную уступку, однако неожиданное упоминание о занзибарцах и довольно прозрачный намек на то, что мы должны отвечать за их поведение, достаточно показывают, как тяжела ему была эта жертва. А между тем не лишне было бы ему припомнить, что если он и его сотоварищи получили возможность основать свои поселения в Леопольдвиле, в Киншасе и в Люколеле, то эта возможность добыта потом и кровью этих занзибарцев, которые, правда, подчас, ведут себя очень скверно, но, однакож, так, что местное население предпочитает их племенам хауса, кабинда, крумаицам и бангальцам.
19 апреля. Короткий переход. Как и в предыдущие дни, проливной дождь; речка Люйла, у которой мы ночуем, бурлит не на шутку.
20 апреля. Пришли в деревню Макоко. Занзибарцы совсем выбиваются из сил. Несколько дней назад пришлось сократить им выдачу риса, и они старались вознаградить себя тем, что вырывали и поедали клубни маниока. 450 г риса в день, правда, маловато для чернорабочего, но если бы они рискнули еще немного похудеть и держаться только этой пищи, скудной, но здоровой, они не были бы так истрепаны болезнью. С выступления из Матади у нас вышло 12 450 кг риса, т. е. около 13 т, для переноски которых я истощил весь контингент носильщиков, какой можно было добыть в этой области. Туземцы разбежались в сторону от торных дорог; своим занзибарцам мы не позволяли отлучаться далеко за провизией, опасаясь, как бы они не вздумали грабить, вот они и накинулись на ядовитые клубни маниока. От этого вскоре до ста человек оказались окончательно неспособными к труду.
В Леопольдвиле, куда мы прибыли 21-го числа, к великой радости всего каравана, меня ожидало новое затруднение: для передвижения экспедиции по верхнему Конго приходилось рассчитывать только на «Стенли» со стальным вельботом «Аванс», да на пароход «Мирный» с небольшим плашкоутом. Извлекаю из своего дневника следующие заметки:
Леопольдвиль, 22 апреля. Мы находимся в 550 км от моря, в виду озера Стенли; следовательно, миновав все пороги, мы имеем впереди 1800 км пути вверх по реке до Ямбуйи и Арувими, а там я предполагаю сухим путем дойти до озера Альберта.
Были с визитом Бентли и Уитли. Они уверяли, что «Мирный» сильно нуждается в починке. Я сильно настаивал на неотложной необходимости проворнее покончить с этим делом. После долгих переговоров согласились, чтобы 30-го числа все было в исправности.
После полудня я откровенно разъяснил эти неприятности майору Бартлоту и Моунтенею Джефсону; я упомянул о том, чем миссионеры нам обязаны, и выразил мнение, что для нас существеннее всего как можно скорее выбраться из округа, истощенного голодом. Здесь так мало теперь продовольствия, что правительство принуждено 60 дневных порций распределять на 146 человек, так что местные офицеры ходят на охоту за носорогами; нам придется делать то же самое, чтобы сколько-нибудь поберечь свой рис. Если же правительство на 146 человек своих людей может распорядиться только шестьюдесятью порциями, то чего же ожидать от них нам, с нашими 750 человеками! Поэтому я просил товарищей сходить к мистеру Биллингтону и доктору Симсу, налегая преимущественно на первого из них (потому что второй, не будучи избран членом нашего главного штаба, может быть, слишком обижается на нас за это), и откровенно выяснить ему наше положение.
Часа через полтора они вернулись с вытянутыми лицами. Полная неудача. Бедный майор! Бедный Джефсон!
В настоящее время управляет округом Либрехтс, который был моим сослуживцем на Конго, в Болобо. Мы с ним обедали сегодня, и майор, вместе с Джефсоном, рассказали ему в подробности историю их утреннего визита. Мы ничего не утаили от него, тем более, что он и сам знал это не хуже нашего. Он вполне согласен с нами. Неотложность всеми признана.
— Я предлагаю, — сказал Джефсон, — требовать немедленной выдачи «Генри-Рида»!
— Нет, друг Джефсон, торопиться не нужно! Дадим время мистеру Биллингтону одуматься. Он, вероятно, не откажется признать, что его миссия многим мне обязана, и не затруднится уступить мне свой пароход за цену, вдвое большую той, которую платит ему областное начальство. Кто существует по милости других, тот обязан быть милостивым. Завтра я к ним обращусь официальным порядком и предложу им самые выгодные условия. Если же они и тогда не согласятся, подумаем о других способах.
23 апреля. Все утро был сильно занят. Соседние туземцы приходили возобновить знакомство; только в 10 часов я освободился.
Нгальима очень пространно и скучно рассказал, сколько всяких обид он терпеливо перенес и как он никогда не жаловался на наносимые ему оскорбления. С некоторого времени белые очень переменились, стали гораздо повелительнее; полагая, что это не предвещает ничего доброго, он и другие старшины ушли подальше от станций и на базары больше не являются; от этого и провианта стало совсем мало, и все вздорожало.
После такой сочувственной беседы со старыми приятелями я прочел Бартлоту и Джефсону записку касательно моих прежних заслуг перед внутренней миссией.
— Напомните все это господам миссионерам и потом, во имя доброй приязни, христианского милосердия и человеколюбия, просите мистера Биллингтона дозволить мне месяца на два нанять у него «Генри-Рида» на самых выгодных для него условиях.
Бартлот все еще не мог переварить мысли, что его красноречие пропало даром. Он попросил позволения попытаться еще раз.
— Сделайте одолжение, майор! И дай бог успеха!
Он отправился в миссию, и с ним Джефсон, в качестве свидетеля. Вскоре я получил записку совершенно в духе майора: все его доводы ни к чему не привели; он, впрочем, спорил преимущественно с Биллингтоном, а доктор Симс по временам только вставлял кое-какие замечания.
Лейтенант Либрехтс, извещенный об этом, поспешил ко мне.
— Это дело, — сказал он, — затрагивает государственные интересы, и правительство обязано вмешаться!
Этот чиновник, один из лучших в Конго, вполне оправдывает то высокое мнение, которое я выражал о нем в одном из прежних своих сочинений. Он со всевозможным рвением принялся улаживать это дело и взялся доказать мистеру Биллиигтону, как тот неосновательно поступает, отказывая нам в содействии в такую трудную для нас минуту и притом при таких обстоятельствах, в которых мы решительно не вольны. Весь день Либрехтс сновал между той и другой партией, расспрашивал, объяснял, доказывал и, наконец, после двенадцатичасовых усилий, добился того, что Биллингтон согласился, получить за сдачу в наем парохода по две с половиною тысячи франков в месяц.
24 апреля. Делал смотр своей экспедиции. Налицо 737 человек и 496 карабинов; при перекличке не оказалось 57 человек и 38 ремингтоновских ружей. Что касается топоров, серпов, заступов, котелков, копий, то в течение двадцатидневного перехода мы растеряли их более пятидесяти процентов!
Некоторые из людей, отставшие по болезни, еще, может быть, придут; но если столько народа не побоялось убежать, находясь почти за 5000 км от своей родины, то что было бы, если бы мы пошли с востока. «Твоя экспедиция расстаяла бы по дороге, — говорят мне на это с горьким цинизмом занзибарские старшины. — Это люди, взятые из Занзибара с плантаций корицы и гвоздики, настоящие скоты: в них ничего нет мужественного, они терпеть не могут труда и не знают цены деньгам, у них нет ни родных, ни жилищ. У кого есть семья, тот ни за что не сбежит, потому что после этого ему будет стыдно показаться соседям». Все это очень верно, в нашем караване есть сотни носильщиков, у которых нет другого ремесла, как забрать свое жалование за четыре месяца вперед, да и улизнуть при малейшием благоприятном случае. На сегодняшнем смотру мне удалось насчитать у нас никак не больше ста пятидесяти человек вольных людей, все остальные — либо осужденные преступники, либо невольники.
Д. С. Джемсон предложил свои услуги, чтобы настрелять гиппопотамов; их мясо сколько-нибудь поможет нам поддержать людей, получающих в сутки только по 450 г рису. Для офицеров и для моих гостей-арабов у меня еще есть в запасе штук тридцать коз.
Соседние старшины навезли мне в подарок пятьсот суточных порций провианта. И за то спасибо!
Капитан Нельсон со своими дровосеками заготовляет топливо для пароходов. Завтра отправляю на пароходе «Стенли» майора Бартлота и доктора Пэрка с их отрядами, они высадятся повыше Уампоко и пойдут на Мсуату. Нужно всеми мерами стараться удалять с озера моих людей, покуда голод окончательно не вывел их из повиновения.
25 апреля. «Стенли» отплыл, увозя 153 человека команды и двух командиров.
Я был в Киншасе, навестил своего бывшего секретаря Суинберна, ныне агента компании Сандфорда, основанной с целью добычи слоновой кости. Так как остов их маленького корабля «Флорида» почти готов, то Суинберн очень любезно предложил мне им воспользоваться. Сам он, впрочем, не думал пускать его в ход до конца июля, потому что тогда только должен приехать барон Роткирх с винтом и машинами. Я спешу принять его предложение и высылаю в Киншасу часть своих людей, чтобы ускорить постройку деревянного спуска на воду.
Наш механик, Джон Уокер, чистит и готовит «Генри-Рида» к плаванию по верхнему Конго.
27 апреля. Тринадцать занзибарцев и один суданец, отставшие на пути, вернулись к отряду; но они распродали ружья и почти всю свою утварь!
28 апреля. Тронулись из лагеря. Идем сухим путем в Киншасу, где я хочу лично распорядиться спуском на воду «Флориды».
29 апреля. Киншаса. Лагерь расположился под тенью баобабов. Пришли пароходы «Стенли» и «Генри-Рид», приведшие на буксире пароход «Вперед».
30 апреля. Спустили «Флориду». 200 человек отлично протащили ее по наклонному помосту, а спустив на воду, отвели к пристани голландской фактории и там прицепили к «Стенли», который поведет ее на буксире.
Я вручил каждому из моих офицеров инструкцию, сообразно которой они должны распределять людей на нашей маленькой флотилии. Далее в инструкции было указано:
«Каждый из офицеров лично отвечает как за поведение своего отряда, так и за исправность оружия и снарядов.
Им предлагается почаще осматривать патронташи и записывать их содержимое в памятную книжку, чтобы люди не смели продавать боевых снарядов туземцам и арабам.
За легкие проступки дозволяется подвергать самому легкому телесному наказанию, и то как можно реже. Предоставляю это на совесть каждого и предлагаю всемерно стараться не раздражать людей, избегать мелочных придирок или излишней требовательности.
Я, с своей стороны, всегда был снисходителен: примите за правило, чтобы на каждое наказание приходилось три прощения. Прошу господ офицеров постоянно иметь в виду, что наши люди исполняют труд крайне тяжелый, климат чрезвычайно зноен, вьюки тяжелы, переходы утомительны, а пища однообразна и часто недостаточна. В подобных условиях человеку свойственно становиться раздражительным; поэтому наказания должны быть налагаемы с крайней осмотрительностью и только в тех случаях, когда мера терпения переполняется. Тем не менее дисциплину необходимо соблюдать, особенно в интересах общего благосостояния.
О важных провинностях, могущих влиять на судьбу экспедиции, прошу доводить до моего сведения, я буду судить сам.
Во время плавания каждый из офицеров своим чередом будет исполнять ежедневные обязанности: наблюдать за раздачей пищи, за чисткой корабля, за тем, чтобы не было ссор и драки, за которой могут последовать и удары ножом, смотреть за правильной раздачей корма животным и за ежедневным их пойлом. За более подробными инструкциями рекомендую обращаться к майору Бартлоту».
2. От Стенли-пуля до Ямбуйи
правитьДни проходили довольно быстро. С раннего утра перед глазами тянулись леса, тысячи островков, поросших деревьями, и громадные каналы стоячей воды, блестевшей на солнце, словно потоки ртути. Мы приближались то к правому берегу, то к левому, то вступали в русло более глубоких вод и таким образом избегали однообразия, которое было бы неминуемо, если бы мы шли ровно посреди реки, т. е. в таком расстоянии от берегов, чтобы нельзя было рассмотреть подробностей.
Я спокойно сидел на кресле-качалке, в каких-нибудь двенадцати метрах от берега, и с каждым поворотом винта глазам моим представлялись все новые бесконечные сочетания этих деревьев, кустов, все новые массы зелени, лиан, цветов и бутонов. Правда, свойства и особенности этих растений большею частью не были мне известны, те или другие части берегов казались неинтересными, но часы пролетали незаметно, а по временам внимание развлекалось появлением какого-нибудь обитателя воздуха или воды.
Эта чудная панорама ярко-зеленых лесов с неподвижными ветвями и листьями, эта почти непрерывная кайма роскошных, густолиственных кустарников, усеянных крупными мотыльками, бабочками, всевозможными насекомыми, эти громадные пространства воды, блестящей и совершенно спокойной — гораздо дольше останутся в памяти, нежели картины той же природы под ударами тропической грозы, которая налетала почти каждый вечер и нарушала ее мирную прелесть.
Дождливый сезон длится здесь два месяца, с 15 марта до 15 мая. Всякий день после двух часов пополудни небо начинало хмуриться, солнце пряталось за черные тучи, молнии бороздили наступавшую тьму, гром разрывал облака, дождь обрушивался и лился в тропическом изобилии; и в этом печальном тумане природа мало-помалу исчезала в ночных потемках. Невозможно было бы выбрать время, более благоприятное для нашего плавания по великой реке. Воды были как раз ни слишком низки, ни чрезмерно высоки, нечего было опасаться, что суда попадут на затопленный материк или сядут на мель.
Мы почти постоянно держались в расстоянии двенадцати метров от левого берега, и на протяжении 1600 км нам довелось беспрерывно любоваться растительностью, с которою по густоте листвы, по разнообразию оттенков, по обилию и благоуханию цветов не может равняться ни одна флора в мире.
Бури налетали большею частью уже вечером или к ночи, когда наша флотилия давно стояла на якоре. Москиты, слепни, мухи цеце и прочие несносные насекомые на этот раз казались мне далеко не так докучливы, как во время прежних моих путешествий; большая часть нашего пути была уже пройдена, прежде чем появились — и то в малом количестве — представители этих проклятых полчищ.
Гиппопотамы и крокодилы вели себя безукоризненно; туземцы оказались скромны, умеренны и охотно отдавали нам своих коз, кур и яйца, бананы, а мы им за это выдавали «векселя», по которым они должны были получать деньги с Роз Труппа, плывшего вслед за мною в расстоянии двух-трех дней пути.
Здоровье мое было хорошим и даже превосходным по сравнению с прошлыми походами; а мои товарищи, — потому ли, что они действительно были увлечены делом, или потому, что. не хотели обращать внимание на мелочи, — гораздо реже жаловались, чем спутники моих прежних экспедиций.
1 мая. «Генри-Рид», имея на буксире два меньших судна, отплыл во главе флотилии, увозя Типпу-Тиба, 96 человек его свиты и родственников и 35 человек наших людей. За ним тронулся «Стенли», ведя на буксире «Флориду», на них 336 человек, шесть ослов и множество всякой поклажи. Полчаса спустя «Мирный» со 135 пассажирами весело тронулся в путь; но едва наши друзья успели прокричать нам до свидания, едва наша корма вступила в борьбу с быстрою волной, как руль сломался. Капитан скомандовал остановиться, якори упали в очень неровное дно, а течение в этом месте сильное, — до шести узлов в час. Пароход весь задрожал, до верхушек своих мачт; якорные цепи стали щепить палубу, и так как не было никакой возможности вытащить якоря, завязшие между глыбами камня, пришлось рубить канаты и возвращаться к пристани в Кинчассу. Капитан Уитли и наш механик Давид Чартере немедленно принялись за работу, и в 8 часов вечера руль был исправлен.
На другой день все шло вполне благополучно, и мы догнали наш остальной флот у Кимпоко, в верхнем углу озера Стенли.
3 мая. Впереди пошел «Мирный», но «Стенли» не преминул перегнать нас и пришел к месту условленной стоянки на полтора часа раньше нашего. «Генри-Рид» явился позже всех из-за ошибки капитана.
Наш «Мирный» положительно с норовом: идет он прекрасно в течение нескольких минут и вдруг начнет как будто задыхаться, а через полчаса опять старается. Паровик у него заменен системой змеевиков, а двигатели, помещенные в цилиндрических барабанах у кормовой части, должны вращаться неистово, прежде чем успеют сдвинуть его с места. Он доставит нам немало хлопот.
Как только мы останавливаемся на ночь, что почти всегда бывает в 5 часов вечера, каждый из офицеров делает перекличку своим людям и посылает их за дровами на завтрашний день; эта работа очень трудная, и длится она иногда до поздней ночи. Некоторая часть носильщиков (для «Стенли» 50 человек) отправляется на поиски за сухим лесом, который они перетаскивают к пристани, и тут еще двенадцать человек их товарищей рубят эти бревна на поленья в 75 см длины. Для «Мирного» и «Генри-Рида» достаточно половины этого числа рабочих. Затем поленья переносятся на корабль, и таким образом на следующее утро ничто уже не задерживает отплытие.
Проходит несколько часов, прежде чем «ночная тишина» водворяется вокруг нас: на берегу горят костры, треск ломающихся деревьев, удары топоров, скрип расщепляемых поленьев оживляют первую вечернюю вахту.
4 мая. Наш негодяй-пароход продолжает нас озадачивать. Это, конечно, один из самых медлительных кораблей, какие когда-либо осмеливался сдавать строитель. Мы на целые километры отстаем от других. Каждые три четверти часа мы должны останавливаться, чтобы смазывать его, иногда также для прочистки цилиндров, или чтобы вызвать давление, вы мести с решеток остатки угля и золу; едва только удастся нам поднять давление до одной атмосферы, как через пять минут она уже упала до одной трети, потом до четверти, а потом все наши усилия клонятся уже к тому, чтобы помешать этой старой калоше итти вниз по течению со скоростью одного узла в час. Семь дней мы из-за нее потеряли на озере Стенли и еще восьмой провозились из-за сломанного руля. Право, это очень скучно.
5 мая. Остановились у пристани Мсуата, где майор и доктор Пэрк ждут нас уже четыре дня. На берегу возвышаются кучи заготовленного для нас топлива; майор и доктор накупили кукурузы и лепешек из кассавы.
6 мая. Майору Бартлоту я отдал приказание отвести свой отряд к устью Ква и дожидаться парохода «Стенли»; пароход же сначала должен пойти в Болобо, высадить там своих пассажиров, а затем вернуться к устью Ква и подобрать майора с его людьми. Сам я пока останусь в Болобо организовывать сызнова экспедицию. Но 7 мая я издали увидел «Стенли» неподвижно стоящим у левого берега, неподалеку от Чумбири, и немедленно поспешил к нему; оказалось, что он. наткнулся на подводный камень и потерпел серьезную аварию. Нижняя обшивка была пробита в четырех местах, несколько заклепок выскочило, другие расшатались. Тотчас мы созвали машинистов с остальных пароходов; наши шотландцы, Чартерс и Уокер, оказали при этом важные услуги; пришлось болтами прикреплять к наружной стенке корабля деревянные пластинки или заплаты, вырезывая их из старых масляных бочек, — работа чрезвычайно трудная и потребовавшая столько же терпения, сколько искусства. Сначала изготовляли пластинки, промазывали их суриком, обтягивали куском грубого полотна, которое также промазывали суриком. Вода в трюме поднялась уже на шестьдесят сантиметров, а в обшивке пришлось буравить отверстия для пропуска болтов; машинист стоял по пояс в воде, что ослабляло удары резцов. Когда все было готово для заделки отверстия, в реку спускали водолаза, у которого в одной руке была пластинка из толя, подбитого полотном и пропитанного суриком, а в другой — конец бечевы, пропущенной через скважину обшивки. Он ощупью отыскивал пробоину, продевал в нее конец бечевки, а машинист старался поймать ее изнутри. Захватив конец бечевки, машинист осторожно тянул ее до тех пор, пока заплата становилась на место; тогда в отверстие вставлялись винты, и машинист закреплял их гайками. Многие часы провели мы над этой длинной и скучной работой; к вечеру удалось исправить главную аварию стального киля, но прошло 8 и 9 мая, прежде чем корабль мог отправиться в дальнейшее плавание.
10 мая. «Стенли» догнал нашего убогого ленивца, потом догнал и «Генри-Рида»; несколько часов спустя «Мирный» опять задумался, и вскоре ничем нельзя было сдвинуть его с места; давление падало все ниже; волей-неволей пришлось стать. В эту минуту выражение лица Чартерса было для нас интереснее всего в мире, и мы ожидали из его уст как бы решение своей судьбы. Чартерс, человек небольшого роста, очень веселый, никогда не отчаивается. «Ничего, не пугайтесь, все пойдет ладно!» — говорил он, пока я бесился, видя себя прикованным к берегу.
На следующий день мы тронулись в путь ранним утром, твердо решившись на сей раз отличиться. С час времени «Мирный» оправдывал наше доверие, потом начал проявлять утомление. Пары быстро истощались, и пришлось бросить якорь. В 10 часов стало ясно, что дело непоправимое, и я послал Уарда на вельботе к «Генри-Риду» пригласить его на помощь.
Пароход пришел в 8 часов вечера и остановился в 50 м от нас. Целый день мы только и делали, что глядели в бурые воды потока, в котором застряли, — как раз по середине русла, между берегом и островком. По временам из воды выглядывали гиппопотамы, бревна, поросшие мхом, травы, обломки деревьев!
22 мая. «Генри-Рид» привел нас на буксире в Болобо. Нечего сказать, триумфальное шествие!
В области Уянзи о голоде почти не слыхали, а Болобо — одна из лучших пристаней на реке как по обилию съестных припасов, так и по их разнообразию. В этой-то местности, где наши люди позабывали свои скудные порции, до крайности сокращенные после отъезда из Люкунгу, я решился исполнить свое намерение — разделить наши силы на две колонны.
Наша флотилия не в силах была сразу перевезти экспедицию к верхнему Конго; я рассудил, что нужно сначала перевозить наиболее крепких и надежных людей, а остальные пусть останутся в Болобо под командой Уарда и Бонни, до тех пор, пока «Стенли» вернется из Ямбуйи. «Скорее! Скорее!» — понукает Англия, и нужно итти вперед со всею поспешностью, какую допускают обстоятельства. Я рассчитывал, что арьергард может последовать за мною не позже, как через шесть или семь недель.
Я выбрал 12 человек, наиболее слабых из нашей команды, и решил оставить их в Болобо вдоволь откармливаться превосходным местным хлебом и рыбой, которую здесь легко добывать. Пароход «Стенли» отправился обратно к устью Ква, за майором Бартлотом, доктором Пэрком и 153 людьми.
Кому же поручить командование второй колонной? Кто мог занять этот пост, значительнейший из всех после моего? Общее мнение указывало на майора Бартлота. По слухам, он уже предводительствовал отрядом в тысячу человек и проводил его от Коссеира на Красном море до Кенэ, что на берегу Нила; он отличился и в Афганистане и во время суданской кампании. Если эти слухи были справедливы, то вряд ли я мог бы избрать офицера, более его пригодного для такого поручения. Впрочем, будь у меня налицо другой офицер, равный ему по чину, я бы не назначил на это место Бартлота, страстно желавшего итти в первой колонне. Тем не менее, когда я достаточно обдумал и взвесил способности и степень опытности остальных его товарищей, юношеская отвага которых была слишком хорошо мне известна, я был вынужден предупредить Бартлота, что по совести не могу поручить ни одному из наших юнцов этого поста, принадлежавшего ему по праву старшинства, личной репутации и опытности.
— Будь у нас другое транспортное судно, такое, как «Стенли», вы непременно пошли бы с нами, майор! — говорил я ему, стараясь как-нибудь приободрить его, потому что молодой человек очень приуныл. — Я вам оставлю всего 125 человек и как можно меньше поклажи. Все остальное пойдет водой. Если вы знаете кого-нибудь, кто бы лучше вашего годился на это дело, я бы с удовольствием назначил его. Я надеюсь, что вы не слишком будете принимать к сердцу эту неприятность. Да и что же тут такого? Провести арьергард к намеченной цели — точно такая же заслуга, как итти впереди всех. Если Типпу-Тиб выполнит свои обязательства, вы можете выступить через шесть недель и, конечно, догоните нас; силою обстоятельств, мы будем подвигаться очень тихо: нам предстоит итти напролом через столько препятствий! По дороге, проторенной нами, вы легко можете итти вдвое скорее нашего. Если же Типпу-Тиб обманет, вы тем свободнее можете распоряжаться своими движениями. У вас будет столько дела, что время пролетит незаметно. А в утешение помните, майор, впереди вам будет еще довольно возни, могу вас уверить, и для вас я приберегу самое важное. Но поговорим о настоящем: кого вы желаете взять себе в помощники?
— Кого вам угодно.
— Нет, сами выбирайте кого-нибудь, с кем вы могли бы обмениваться мыслями и надеждами. У всякого свой вкус, знаете ли.
— Ну, так я выбираю мистера Джемсона.
— Джемсона, — отлично. Я вам дам еще Роз Труппа, славный малый, насколько я понимаю, а также Уарда и Бонни. Трупп и Уард говорят по-суахельски, они вам будут очень полезны.
Итак, 15 мая мы покинули Болобо со всем нашим флотом и с нами 511 человек из состава экспедиции да Типпу-Тиб и 90 душ его родни и подчиненных.
Недавняя починка «Мирного» заметно улучшила его ход, и мы 10 мая прибыли в миссию баптистов в Люколеле. «Стенли» пришел несколькими часами позднее. Миссионеры оказывали нам благодушное гостеприимство, за которое мы им глубоко признательны. Мы провели здесь целый день и занимались покупкой съестных припасов.
24 мая. Экваторвиль — станция, принадлежащая компании Сандфорда. Ее представитель здесь — Глэв, очень умный молодой англичанин родом из графства Йорк. Тут же мы видели капитана фон Геля, только что воротившегося из неудачной экспедиции: он с пятью солдатами из племени хауса пытался пробраться вверх по течению Мобанги, дальше, чем это удалось сделать миссионеру Гренфелю несколько месяцев назад.
30 мая. Достигли цветущего поселения Бангала с гарнизоном из 60 солдат и двумя крупповскими пушками. Здесь устроен кирпичный завод, который до нашего приезда успел уже изготовить 40 000 кирпичей превосходного качества. Эта станция делает величайшую честь Центральной Африке.
В Бангале еще не было голодовки. Поселение владеет 130 козами и двумя сотнями кур; офицеры во всякое время достают свежие яйца. Рисовые поля зеленеют на пространстве пяти гектаров. Служащие пьют пальмовое вино, настойку из бананов и пиво, приготовляемое из тростника и притом чрезвычайно крепкое, как я узнал по собственному опыту.
Я приказал майору отправиться с Типпу-Тибом и его людьми прямо к Стенлеевым порогам, предварительно распорядившись высадкою с судов тридцати пяти занзибарцев и заменою их суданцами, чтобы ни один из носильщиков не узнал, что водопады всего в нескольких днях пути от Ямбуйи.
Если не считать некоторых странностей в поведении парохода «Стенли», который от времени до времени таинственно исчезал в извилинах протоков под предлогом удобнейшей добычи топлива, мы без всяких задержек шли до впадения Арувими в Конго и 12 июня очутились на моей старой стоянке, напротив селения басоков.
Племя басоков — то самое, к которому принадлежал наш Барути, по прозванию «Порох»; в 1883 г. Карема взял его в плен еще ребенком. Сэр Френсис Уинтон привез его в Англию, чтобы привить ему цивилизованные привычки. Из рук сэра Френсиса он попал ко мне и очутился теперь, после шестилетних странствий, в виду своей деревни и своих соплеменников. Заметив, как он пристально и внимательно засматривается на родные места, я уговаривал его подать голос басокам и пригласить их к нам. В прежние времена я немало старался расположить к себе этих детей лесов, но это мне никогда не удавалось; хотя я считаю, со временем это вполне достижимо.
Я долго раздумывал, почему лесные жители всегда бывают более дики, трусливее живущих на открытых местах. Подходишь к ним одинаково: показываешь какие-нибудь блестящие безделушки самых ярких цветов или бусы ослепительных оттенков, по целым часам расточаешь им любезности, улыбаешься ласково, всячески ободряешь — и все понапрасну! Приходится укладывать все это добро в тюки и убирать до более благоприятного времени. Это оттого, что лес — единственное прибежище своих сынов. Против опасений, возбуждаемых чужестранцем, против всех опасностей и зол, им приносимых, у туземца одна защита — лес с его неизведанными глубинами. Когда дикарь отваживается переступить за пределы лесов, один вид приближающегося «чужого» заставляет его пятиться до тех пор, пока он не очутится под родимой тенью; тут он в последний раз оглянется на непрошенного гостя и пропадает в чаще, как бы желая этим сказать: «ну, теперь прощай, я дома!» На открытых равнинах туземец всегда отыщет какой-нибудь холмик, дерево, наконец, курган термитов, с вершины которых он может высмотреть пришельца и составить себе понятие о его намерениях. В лесу же только и возможны случайные встречи: каждый встречный незнакомец — вероятный враг, и цель его во всяком случае остается тайной.
Барути долго звал своих земляков, — и вот их челноки зашевелились и направились к нам с несносной медлительностью; наконец они приблизились. Он узнал некоторых гребцов и закричал им, что бояться нечего. Он стал расспрашивать их об одном из соседей, которого назвал по имени. Дикари позвали этого человека, крича изо всех сил своих здоровенных легких; тот отозвался с другого берега, и мы видели, как он сел в челнок и поплыл в нашу сторону. То был старший брат Барути; последний осведомился, как он поживал за эти годы, что они не виделись. Брат таращил на него глаза и, не узнавая его, бормотал свои сомнения.
Тогда Барути назвал ему имя их отца, потом имя матери. Лицо его брата оживилось сильнейшим любопытством, и он очень ловко подвел свой челнок к пароходу.
— Коли ты мне брат, скажи мне что-нибудь, чтобы я узнал тебя!
— У тебя на правой руке шрам. Помнишь крокодила?
Этого было довольно. Широкоплечий молодой туземец испустил радостный крик и зычным голосом оповестил о своей находке всем соплеменникам на отдаленном берегу. В первый раз мы увидели, как Барути заплакал. Его брат, позабыв свои страхи и опасения, причалил к кораблю и принялся сжимать его в своих объятиях. Видя такую радость, и другие челноки подплыли поближе.
Вечером я предоставил Барути на выбор, оставаться у своих или следовать за нами; по моему мнению, ему следовало сопровождать нас, так как его существование далеко не было безопасно в таком близком расстоянии от арабов, находившихся у Стенлеевых порогов.
Мальчик, казалось, был того же мнения; он отказался воротиться к родителям и к своему племени, но дня через два по прибытии нашем в Ямбуйю он забрался ночью в мою палатку, стащил мое винчестерское ружье, пару револьверов Смита и Вессона и изрядный запас патронов к ним, захватил с собою серебряные дорожные часы, педометр, также серебряный, небольшую сумму денег и превосходный кожаный пояс с внутренними карманами; забрав все это, он сполз в челнок и поплыл вниз по течению, вероятно к своим родственникам. Мы больше никогда его не видели и даже не слыхали о нем. Мир ему!
14 июня. Мы поравнялись с Ямбуйей, деревушками, расположенными по левому берегу Арувими на 145 км выше слияния этой реки с Конго.
3. Ямбуйя
правитьДве тысячи сто км отделяют нас от моря. Прямо перед нами те селения, в которых мы намереваемся разместить людей и грузы, ожидаемые из Болобо и Леопольдвиля: 125 человек и около 600 вьюков громоздких вещей. Мы охотно и хорошо заплатим за позволение расположиться тут, но в случае нужды готовы водвориться и насильно, если не получим позволения. В 1883 г., посетив этот край для исследования, я понапрасну старался расположить к себе туземцев. Ныне мы преследуем цель в высшей степени важную. Думая о будущем, мы обращаем мысленные взоры к отдаленным портам на Ниле и на Альберта-Ньянце, где люди тревожно всматриваются во все пункты горизонта, ожидая обещанной им помощи. Гонцы из Занзибара, конечно, оповестили уже их о нашем прибытии. Но между ними и нами простирается громадная страна, которую и наилучшие географические карты обозначают лишь пустым местом. Глядя на эти темные леса (начиная от Болобо, громадные деревья тянутся непрерывной стеной, за исключением только тех мест, где в могучую реку вливаются ее притоки), каждый из нас думает свои собственные думы.
Мне все представляется мой «идеальный правитель»: он ободряет свой гарнизон, поощряет свое храброе воинство; его рука простерта в ту сторону, откуда должно притти подкрепление.
Вдали чудятся мне также полчища Махди: они идут с дикими воплями и криками: «Аллах! Аллах!» И батальоны воинов, пылких и фанатичных, повторяют этот крик другим воинам, а потом он передается несметной толпе дикарей, жаждущих крови [Стенли называет туземцев тропической Африки дикарями, но приведенный им материал об экономической и общественной жизни красно речиво опровергает это. Из сообщений самого Стенли, так же как и сообщений других путешественников, видно, что народы тропической Африки середины XIX в. знали земледелие и скотоводство, умели плавить железо и приготовлять из него разнообразные орудия труда; у них не было еще развитых денежных отношений, но они уже знали отношения обмена. Некоторые из них создали государства, типа государств ран неклассового общества; в Буганде даже складывалось феодальное общество. Народы тропической Африки отстали в своем развитии от европейских народов, но они шли тем же путем, которым шли все остальные народы, и стадию дикости, являвшуюся начальным этапом развития всего человечества, они давно уже прошли. Но для Стенли «дикость» — не ступень развития, общая для всего человечества, а характерная особенность народов тропической Африки как особой породы людей, людей низшей расы. Он, например, считает, возможным писать, что у них не обычная человеческая кровь, а особая, черная. Наблюдая кровосмешение своего офицера Джефсона и туземного вождя, составляющее часть обряда побратимства, он пишет, что смешалась «темная кровь местного владыки и алая кровь Джефсона». Наблюдая поведение туземцев, когда его люди жгли их деревни, он приписывает туземцам такое психическое качество: «огонь успокоительно действовал на их нервы». Стенли наделяет их самыми отрицательными чертами (кровожадность, лживость, непостоянство и др.), не скупится на самые оскорбительные эпитеты. Он и относится к ним, как к полуживотным: подгоняет туземного носильщика хлыстом с такой же спокойной совестью, как подгонял осла; поджечь туземную деревню для него все равно, что разорить осиное гнездо; для Стенли ничего не стоит открыть ружейный огонь по убегающим от колонны туземцам. Он иногда проявляет к ним сострадание, но это такое же сострадание, какое проявлялось им к животному. В таком отношении к туземному населению тропической Африки Стенли не одинок и ничем не отличается от других европейских путешественников. Так, например, немецкий путешественник барон Деккен, наблюдая африканских рабов, с предельным цинизмом записывал в своем дневнике: «Кажется, что тупость ума помогает им переносить их бедственную судьбу, ибо было бы слишком смело предполагать в них особенно счастливые умственные способности» («Путешествие по Восточной Африке 1859—1861 гг. барона Карла Клауса фон Деккен». Составлено Отто Керстеном. М. 1870, стр. 9). Эти лживые, невежественные представления о туземцах тропической, да и не только тропической, Африки получили широкое распространение в Европе и послужили материалом для разработки реакционнейшей теории о «высших» и «низших» расах, по которой все африканские народы относятся к «низшей» расе и потому нуждаются в руководстве со стороны «высших» европейских народов. Империалисты используют эту теорию для оправдания своего господства в Африке; германские фашисты использовали ее для обоснования своих планов мирового господства, а англо-саксонские империалисты используют ее сейчас для обоснования своих реакционных притязаний на руководство всеми народами мира].
Капитаны каждого отряда раздают боевые снаряды и получают приказ развести пары на своих судах, мы приступаем к первому и важнейшему подготовлению нашего похода к Альберта-Ньянце.
15 июня. В 6 часов утра «Мирный» бесшумно снялся с места и стал рядом со «Стенли»; когда он совсем приблизился, я попросил офицеров подождать моих сигналов и, медленно переплыв реку поперек, попробовал успокоить туземцев и рассеять их опасения, став неподвижно у берега, между тем как толпа, собравшаяся в кучу над высоким обрывом метров на 15 выше нас, смотрела на нас с изумлением и любопытством. Наш переводчик объяснялся с ними совершенно свободно, так как все население нижнего Арувими говорит на одном языке. Обменявшись с нами в течение целого часа разными приветствиями и дружелюбными фразами, несколько смельчаков согласились сбежать с высокого побережья к самой реке. Едва заметный поворот руля толкнул наш пароход к берегу, и мы провели еще час в уговорах и любезностях, с одной стороны, и в отказе и отговорках — с другой. Наконец нам удалось выменять ножик на кучку стекляшек. Ободренный этим первым успехом, я попросил позволения остановиться у них в деревне на несколько недель: мы предлагали вознаградить их за такую уступку тканями, бисером, железом и проволокой; за этими переговорами они продержали нас еще час.
Было 9 часов, горло у меня пересохло, солнце палило. Я дал знак пароходу «Стенли» подходить вместе со мною. При втором сигнале, как было между нами условлено, пароход внезапно дал сильнейший свисток, который, между двойными стенами высокого леса, произвел величайший эффект.
Оба корабля подошли к пристани, занзибарцы и суданцы с проворством обезьян вскарабкались по крутому обрыву, но не успели они еще достигнуть его вершины, как все обитатели деревни скрылись.
Ямбуйя представляет собою не что иное, как несколько деревушек, образовавших целую улицу конических шалашей, построенных над высоким обрывом, откуда открывается далекий вид на реку Арувими, как вниз, так и вверх по течению. Наши отряды разошлись по назначенным им квартирам и поставили часовых у выхода каждой тропинки. Часть людей послана за материалом для деревянного частокола и за дровами для лагерных костров, другая часть отправлена осмотреть местность и освидетельствовать, как велики обработанные пространства.,
После полудня двое туземцев из селения ниже Ямбуйи явились к нам с таким доверием, которое ясно говорило в нашу пользу. То были бабуру, к которым относятся все мелкие племена, расположенные между низовьями Арувими и порогами Стенли. Они продали нам бананов, получили за них хорошую цену и приглашение приходить опять.
На другой день мы разослали часть людей в поле накопать маниока, часть нарядили ставить ограду; дровосеков послали за дровами для пароходов. Везде кипела оживленная деятельность.
В лесах наши люди захватили несколько туземцев и, поводив их некоторое время по лагерю, отпустили восвояси, подарив им на прощанье по пригоршне бус и постаравшись уверить в нашем добром расположении.
19 июня. На «Стенли» оказалось достаточно топлива на шесть дней обратного плавания к Экваторвилю, и он отплыл, увозя мои письма к Комитету по оказанию помощи.
У нас остался еще пароход «Мирный», и с часу на час ожидали со Стенлеевых порогов «Генри-Рида», который должен был его конвоировать; по смыслу инструкций, данных майору Бартлоту, ему следовало притти 19-го числа.
В такой стране, в лесах которой бродят людоеды [О людоедстве африканских «дикарей» первые европейские путешественники завезли в Европу массу самых чудовищных рассказов и небылиц. Для некоторых это был просто нечестный прием приукрасить свои «подвиги» в «стране людоедов». У отдельных племен, как маньема и азандэ, людоедство действительно имело место, но оно никогда не носило массовый характер; эти племена никогда не охотились за людьми с целью добыть человеческого мяса. Ливингстон, на сообщения которого больше всего можно полагаться, определенно указывает, что он не заметил у маньемов какого-либо пристрастия к человеческому мясу. Жертвой людоедства являлся обычно плененный на войне враг, который поедался не ради пристрастия к человеческому мясу, а с религиозно-ритуальной целью. В таком виде людоедство было распространено и у других народов; европейцами оно зарегистрировано на островах Тихого океана, в Америке и в Индии. Первобытный человек считал, что его способности и характер зависят от той пищи, которую он потребляет. Известны, например, племена, которые отказывались от употребления в пищу кур, яиц, рыбы на том основании, что нежная пища влечет вялость, слабость их тела, сделает их трусливыми; они охотно ели мясо тигра или оленя в уверенности, что этим самым они увеличат свою силу, свою смелость и храбрость. У некоторых племен Индии сова считалась хранителем мудрости, и потому употребление в пищу глаз совы дает способность хорошо видеть ночью. В Новой Зеландии, чтобы сделать юного вождя племени красноречивым, его кормили мясом коримако, наиболее мелодичной из певчих птиц этой страны. Из этого же верования вытекало и людоедство, в частности людоедство у. маньемов. Они считали, что, поедая сердце, печень и мозг врагов, убитых на войне, они присваивают их ум и храбрость], а поблизости водопадов Стенли тысячами рыщут охотники за рабами, можно предполагать всякие несчастия в тех случаях, когда подолгу не получаешь известий о событиях, подлежащих скорому и точному исполнению. Майор Бартлот прошел место впадения Арувими в Конго 11-го числа; под его начальством «Генри-Рид» повез Типпу-Тиба и его свиту в такой пункт, из которого гарнизон, под командою англичанина, был недавно насильственно вытеснен. Правда, арабский вождь вел себя до сих пор прилично и, по-видимому чистосердечно, обещал тотчас по приезде к Стенлеевым порогам доставить в Ямбуйю 600 человек носильщиков; мне не хотелось думать, чтобы он был причиною опоздания нашего товарища. Однакоже майор должен был притти к порогам 13-го, а к вечеру 14-го числа вступить в воды Арувими, чтобы 16-го прибыть к нам в Ямбуйю, предполагая, конечно, что он не позволил себе иначе распределить свое время и вообще как-либо поступить вопреки моим, данным ему, приказаниям.
Между тем, настало уже 21-е число! Мои офицеры утешали себя мыслью, что случилась какая-нибудь пустячная задержка — в африканском быту их так много! — но я то и дело выходил на крутой берег и с зрительной трубою в руках вглядывался в дальние пункты низовья,
22 июня. Беспокойство мое настолько усилилось, что я отдал лейтенанту Стэрсу письменное приказание посадить на «Мирный» 50 человек его лучших людей, взять с собою пулемет Максима и с утра 23-го числа отправиться; на поиски за «Генри-Ридом», а в случае, если не оправдаются различные предположения, тут же" мною изложенные, плыть дальше, до самых Стенлеевых порогов… По достижении этой станции, если он увидит наш корабль у пристани, спросить его сигналами; если же он на них не ответит, попытаться овладеть им, а если и это не удастся, поспешить возвращением ко мне в Ямбуйю.
Но в 5 часов вечера занзибарцы подняли радостные крики: «огэ! огэ!» Ничего дурного не случилось. Бартлот жив и здоров, Типпу-Тиб не овладел пароходом, суданцы не бунтовали, туземцы не нападали на лагерь врасплох, «Генри-Рид», за который мы были ответственны перед миссией, не напоролся ни на какое подводное бревно, не затонул и находится вообще в таком же исправном состоянии, как и в момент отплытия с озера Стенли.
Но нужно сознаться, что подобные тревоги действуют на человека изнурительно, особенно в Африке.
Майора задерживали самые простые случайности: несогласие с туземцами, пререкания с Типпу-Тибом и его людьми и т. д.
Через два дня пароходы «Мирный» и «Генри-Рид» набрались топлива и были отосланы обратно, и мы на долгие месяцы порвали последнее звено, соединявшее нас с цивилизованным миром.
В тот же день я вручил майору Бартлоту следующее письмо, с которого мистер Джемсон, его помощник, снял копию:
"Майору Бартлоту и пр. пр.
24 июня 1887 г.
Так как вы старший из офицеров нашей экспедиции, то вам по праву принадлежит командование важным постом в Ямбуйе. Общая польза требует, чтобы вы приняли на себя этот пост, тем более что отряд ваш состоит, из суданских солдат, более пригодных для гарнизонной службы, чем занзибарцы, которые в пути могут быть полезнее.
Пароход «Стенли» отплыл из Ямбуйи 22 июня, направляясь к озеру Стенли. Если ничего особенно не случится, он 2 июля будет в Леопольдвиле. В течение двух дней он успеет принять груз пятисот тюков, оставленных на попечение Д. Роз Труппа, который будет их конвоировать. Полагаю, что 4-го «Стенли» тронется в путь вверх по течению и прибудет в Болобо 9-го числа. Так как топливо будет заготовлено заранее, то 125 человек, которые поручены Уарду и Бонни и находятся теперь в Болобо, сядут на пароход и могут тотчас следовать далее; 19-го пароход зайдет в Бангалу, а 31-го прибудет сюда. За обмелением реки он может несколько задержаться в пути, но я питаю величайшее доверие к искусству его капитана и потому полагаю, что вы, наверное, можете рассчитывать на его прибытие раньше 10 августа [Он прибыл только 14 августа, — напоролся на подводный чурбан и запоздал].
Отставание людей и грузов и является как раз причиной, заставляющей меня назначить вас командиром поста. Но так как я вскоре ожидаю сильного подкрепления [600 носильщиков. от Типпу-Тиба], несравненно более многочисленного, чем та передовая колонна, которая во что бы то ни стало должна итти вперед на помощь Эмину-паше, я надеюсь, что вы будете задержаны не более нескольких дней после последней отправки парохода «Стенли» к Стенлипулю.
До прибытия людей и груза вы направите свою деятельность, свою опытность на командование постом. Хотя место стоянки избрано удачно и лагерь защищен достаточно, но неприятелю смелому и отважному не составит особого труда овладеть им, если командующий отрядом допустит послабление дисциплины или не выкажет должной бдительности и энергии. Поэтому, вверяя вам охрану наших интересов, я питаю убеждение, что не ошибся в своем выборе.
Данное вам поручение имеет для нашей экспедиции существенное значение. Люди, находящиеся под вашим начальством; представляют более третьей доли всего нашего персонала. Товары, которые вам привезут, послужат нам для меновой торговли в междуозерной области; не менее драгоценны для нас боевые снаряды и съестные припасы. Потеря этих людей и этого багажа была бы для нас убийственна: лишая нас средств подать помощь другим, она принудила бы нас и самих взывать о помощи; поэтому надеюсь, что вы не пожалеете трудов на поддержание порядка и дисциплины, на охрану ваших оборонительных средств в таком виде, чтобы неприятель не имел возможности прорваться, как бы он ни был отважен. Советую вам окопаться рвом в 180 см шириною и 90 см в глубину, который, начинаясь у ложбины близ колодца, огибал бы весь частокол. Лагерь будет укреплен еще надежнее, если к воротам с востока и запада вы приделаете такие же платформы, какая уже есть у южных ворот. Не забывайте, что опасаться осады следует не только со стороны туземцев, но также и арабов с их приверженцами, которые могут воспользоваться всяким случаем, чтобы затеять ссору, а потом и подраться.
Отсюда мы выступим прямо на восток и по компасу будем по возможности направляться к юго-востоку. Нет сомнения, что на некоторых переходах будем вынуждены отклоняться от прямого пути. Во всяком случае мы имеем в виду попасть в Кавалли или его окрестности, к юго-западному углу озера Альберта. Тотчас по прибытии мы устраиваем укрепленный лагерь и, спустив наш катер на воду, направимся в Киберо, в Униоро, дабы синьор Казати [Униоро — одно из вахумских государств, расположенное по восточному берегу озера Альберта; во главе Униоро стоял тогда воинственный вождь вахума мукама (титул) Каба-Реги. Казати — итальянский путешественник. Вследствие махдистского восстания застрял в Экваториальной провинции Судана. Эмин-паша послал его в качестве своего агента к Каба-Реги, где Казати прожил долгое время, подготовляя на всякий случай отступление паши через Униоро. Когда Каба-Реги узнал о приближении экспедиции Стенли, он заподозрил Казати в шпионаже и выслал его за пределы Униоро] — если он еще там — указал нам, где Эмин. Если паша жив и недалеко от озера, мы завяжем сношение с ним; дальнейшие наши действия и движения будут зависеть уже от его намерений. По всей вероятности, мы останемся при нем недели две и затем возвратимся в лагерь тем же путем.
Обдирая кору с деревьев и обрезая ветки, мы оставим по себе довольно следов пройденного нами пути. При равенстве остальных условий мы пойдем теми дорогами, которые направляются к востоку. На перекрестках мы будем рыть ямы в несколько сантиметров глубиной, поперек тех дорог, которыми не пойдем. Насколько окажется возможным, я буду прибегать к рытым значкам.
Если Типпу-Тиб вышлет сполна всех людей, которых он мне обещал, т. е. 600 носильщиков, и если «Стенли» благополучно доставит тех 125 человек, что остались в Болобо, полагаю, что вы сочтете себя в силах вести колонну со всеми пожитками, которые привезет «Стенли», и с теми, что я оставляю в Ямбуйе. Весьма желательно, чтобы вы двигались неукоснительно по нашим следам. Тогда вы наверное нагоните нас. Не сомневаюсь, что вы будете находить наши бомы 6 нетронутыми; постарайтесь так направлять вашу колонну, чтобы вам можно было воспользоваться ими по пути, Лучших значков вам нечего желать; и если случится, что в течение двух дней вы не встретите ни одной бомы, это будет означать, что вы сбились с дороги.
Может случиться и то, что Типпу-Тиб пришлет людей не в достаточном количестве для переноски всех имеющихся тяжестей. Тогда придется вам решать, которыми из вещей лучше пожертвовать. Если так, то изучите внимательно следующее расписание:
1) прежде всего необходимо сохранить боевые снаряды и в особенности патроны;
2) во-вторых — бусы, проволоку, звонкую монету, ткани;
3) личные пожитки;
4) порох и. капсюли;
5) европейские консервы;
6) медные прутья, употребляемые в Конго;
7) сухую провизию: рис, бобы, горох, просо, сухари.
Сначала, разрешив вопрос насчет веревок, мешков, инструментов (например, заступов и т. п.), без которых нельзя обойтись, — между прочим, наблюдайте, чтобы у вас никогда не было недостатка в топорах и серпах, — подсчитайте, сколько люди в состоянии захватить мешков с провиантом. Быть может, довольно будет половинного количества медных прутьев. Впрочем, чтобы не лишать себя слишком многих вещей, лучше совершать ежедневно половинные переходы и возвращаться каждый раз за остальным грузом.
Когда пароход «Стенли» окончательно будет уходить из Ямбуйи, не забудьте написать рапорт обо всем, что произойдет в лагере в мое отсутствие, и адресуйте его на имя мистера Уильяма Мэккинона, через фирму Грэй, Даус и К0, 13, Остен-Фрайерс, Лондон. Вы упомяните, когда я выступил к востоку, и к этому прибавите все, что вам случится услышать обо мне, и ваши собственные предположения на мой счет, и что вы сами намерены предпринять. Пошлите ему точную копию с этого приказа, дабы он мог судить, насколько ваши действия и проекты правильны и благоразумны.
Ваш теперешний гарнизон состоит из 80 ружей и от 40 до 50 сверхштатных носильщиков. Через несколько недель «Стенли» привезет вам еще 50 ружей и 75 носильщиков под командой Роз Труппа, Уарда и Бонни.
Я даю вам в помощники мистера Джемсона. Что касается Роз Труппа, Уарда и Бонни, — они вам подчиняются. В обыкновенных вопросах защиты, управления лагерем или передвижениями, — вы единственный начальник. Но когда дело коснется разрешения более важных и существенных вопросов, прошу вас советоваться с мистером Джемсоном. По прибытии Роз Труппа и Уарда благоволите и их почтить вашим доверием и предоставьте им свободно выражать свои мнения.
Полагаю, что ясно выразился насчет всего, что считаю полезным. С туземцами поступайте сообразно тому, как они поведут себя относительно вас. Пусть они спокойно возвратятся в свои жилища. Если посредством мягкого обхождения и любезности, с помощью мелких подарков медью и проч., вам удастся войти с ними в дружеские сношения, — тем лучше. Не упускайте случаев приобретать сведения касательно местного населения, топографии окрестностей и т, д. и т. д.
Честь имею быть вашим покорным слугою
начальник экспедиции".
Майор удалился, чтобы прочесть эту инструкцию, потом попросил мистера Джемсона снять с нее несколько копий.
25 июня. Весь лагерь обнесен частоколом и почти весь ров уже вырыт. На одном конце надзирал за рабочими Бартлот, на другом Джемсон. Нельсон раздавал европейские припасы с редким беспристрастием. Пэрк, наш веселый доктор, с улыбкой и с такой же тщательностью, как при хирургической операции, мастерил дверь. Вечером я записал о нем в своем дневнике: «Вот, наверное, самый лучший товарищ». Джемсон прилежно снимал копии с депеш, а Стэрс лежал в постели больной желчной лихорадкой.
Один из суданских солдат — «невинный, как ягненок, щиплющий травку перед норой лисицы», — переступил за пределы наших укреплений с намерением пошарить по окрестностям, и ему распороли копьем живот. Вот уже второй смертный случай из-за мародерства, и, конечно, этот случай не последний. Если поставишь суданца на часы, а к нему подойдет товарищ и попросит хорошенько, то часовой пропустит его куда угодно; тот отправляется на все четыре стороны, не подозревая ни малейшей опасности; и если его не положат на месте, то он возвращается с распоротым животом и с печатью бледной смерти на лице. Если занзибарца пошлют рубить деревья либо копать маниок, то он, поработав несколько, бросает инструмент и просит позволения на минуту отлучиться; в эту минуту в его пустой голове мелькнет какая-нибудь фантазия, и он отлучается уже не на шутку; приходится его вычеркнуть из списка.
26 июня. Я составил для офицеров авангарда следующую записку:
«Послезавтра, 28 июня 1887 г., мы намереваемся выступить в поход. Отсюда до цели нашего путешествия насчитывается 885 км по птичьему полету. Проходя ежедневно по 15 км, мы через два месяца достигнем, озера Альберта.
В 1871 г., во время поисков Ливингстона, моя экспедиция в 54 дня прошла пространство в 579 км, следовательно она шла по десяти с половиною километров в день.
В 1874 г. моя экспедиция поперек Африки прошла такое же расстояние — 579 км — от Багамойо до Виньята в 64 дня, делая в день по 9 км.
В 1874—1875 гг. та же экспедиция прошла от Багамойо до озера Виктории 1158 км в 103 дня, по 11 км на каждый переход.
В 1876 г. та же экспедиция от озера Уимба до Уджиджи, 579 км, прошла в 59 дней, т. е. по 9,8 км в день.
Следовательно, если отсюда до Кавалли, на протяжении 885 км, идти по 9, 6 км в день, мы придем на место 30 сентября.
По всей вероятности, на предстоящем нам пути страна наполовину или более того будет такою же, как и здешняя местность: валежник, леса, изборожденные извилистыми тропинками, посредством которых сообщаются между собою разбросанные части туземных племен, а между ними проходят другие, соединительные, тропы.
Туземцы будут вооружены копьями, ножами, луками, стрелами и щитами.
Так как нам придется проходить быстро, большую часть туземцев мы будем заставать врасплох. Они не будут иметь возможности сплотиться и выставлять против нас значительные силы, не имея на то время. Мы будем иметь дело с такими противниками, которые будут действовать лишь под влиянием непосредственного гнева. На такие нападения офицеры могут живо давать отпор, наблюдая, чтобы ружья всегда были заряжены, а носильщики чтобы не отходили в стороны. Ни под каким предлогом не допускать снимать оружие, носимое на боку.
Порядок выступления назначается следующий:
На рассвете бьют „зорю“.
Первым подает сигнал трубач суданского отряда № 1.
Вторым подает сигнал на рожке горнист отряда № 2 под командой лейтенанта Стэрса. Третьим трубит трубач отряда № 3, капитана Нельсона.
Четвертым — барабанщик отряда № 4, капитана Джемсона.
Офицеры позавтракают кофе с сухарями пораньше и присмотрят за тем, чтобы люди хорошенько поели перед походом.
В 6 часов утра выступают вперед 50 пионеров, вооруженных карабинами, топорами и серпами, под моим личным предводительством.
За нами следует, в 15 минутах расстояния, главный корпус под начальством дежурного офицера; он будет строго придерживаться тропы, проложенной нами и отмеченной значками на деревьях, зеркалами, царапинами и иными приметами.
Колонна составится из носильщиков и всех вообще людей, как больных, так и здоровых, не назначенных в арьергард. Шествие замыкает дежурный офицер, наблюдающий неуклонно за движением колонны.
Арьергард составится из 30 человек под начальством офицера, особо назначаемого на каждый день. Он защищает колонну от нападений с тыла. Люди арьергарда несут только свои личные пожитки. Они наблюдают, чтобы не было отсталых. Отстающих нужно гнать вперед во чтобы то ни стало, ибо каждый оставленный позади неминуемо погибнет.
Впереди главного корпуса люди, несущие палатки, личные пожитки и штаба, непосредственно следуют за командующим офицером. Этот офицер обязан быть постоянно настороже, дабы подавать сигналы идущим позади; он во всякое время должен быть готов к принятию приказаний с фронта и к передаче их следующим.
Авангард освещает пролагаемую им дорогу посредством зеркал; он рубит мешающие лианы, а по прибытии в лагерь, не теряя времени, приступает к устройству бомы, т, е. Ограды из валежника и колючих растений. Сразу по прибытии на место каждый из отрядов помогает устройству этого важного оборонительного средства. Лагерь только тогда считается готовым, когда обнесен древесными стволами и валежником., Люди, не занятые устройством бомы, должны ставить палатки.
Бома [бома — простейшее наскоро сделанное сооружение каравана на стоянке, имеющее целью защиту каравана от хищных животных или от нападения туземцев. В других местах Стенли называет их зерибами; зери-бой называют также загон для скота, а арабы в междуречье Конго и Нила называли зерибами свои торговые фактории] должна образовать круг с двумя входами, тщательно замаскированными грядою кустарника в 5 м длины».
Нормальный диаметр лагеря должен равняться 75 м. Палатки и багаж располагаются внутри круга, имеющего в поперечнике 60 м.
Означенные указания относятся к переходам по местам опасным и имеют в виду лишь обычные затруднения, могущие возникнуть при внезапном нападении со стороны туземцев.
Авангард зорко наблюдает за всем, что происходит впереди колонны. Если с фронта видны будут серьезные затруднения, имеющие значения более важные, чем обычные демонстрации враждебных туземцев, особые гонцы предупредят главный корпус об угрожающей опасности.
Каждый раз, как на то представится возможность, мы будем занимать покинутые селения, дабы запастись свежими припасами; но и такие селения предварительно будем укреплять. Офицерам рекомендуется постоянно иметь в виду, что все чернокожие солдаты, суданцы, сомали и занзибарцы, от природы склонны к легкомыслию и беззаботности и потому любят идти вразброд, что столь же неосторожно, как и безрассудно. Я утверждаю, что этим путем теряется по крайней мере столько же народу, как и в открытой войне. Поэтому офицеры отвечают за жизнь своих людей. Тот из офицеров, который посвятит себя строжайшему выполнению правил и станет наблюдать, чтобы и ночью все совершалось согласно предписаниям, окажет мне наиболее важные услуги.
Прибыв на место стоянки, если это окажется брошенная деревня, офицер озаботится прежде всего о квартирах и постарается, чтобы все отряды были размещены в одинаковых условиях; затем он приступит к истреблению всех жилищ, которые окажутся вне занятого лагерем круга. Он употребит деревянные и всякие другие материалы, добытые поблизости, для защиты своего участка против ночных нападений, против копий или огня.
Вначале некоторые указания даст авангард, но и каждый из офицеров не упустит лично удостовериться в положении дел, не ожидая отдельных приказаний касательно мелочей. Он должен считать себя отцом своего отряда и действовать как прилично разумному вожаку.
Во всех таких стоянках по деревням лейтенант Стэрс озаботится расстановкой часовых на ночь у каждого входного пункта; каждый отряд сам удовлетворяет свои частные потребности.
В первую неделю мы не будем совершать слишком длинных переходов, пусть офицеры и люди постепенно втягиваются в дело; но, пройдя одну четвертую долю пути, расстояния будут ежедневно увеличиваться, и на половине дороги я надеюсь, что мы будем совершать удивительно большие переходы. В свое время и в своем месте будут издаваться дальнейшие инструкции.
Ямбуйя, 26 июня 1887 г.".
Завершаю эту главу выпискою из моего дневника:
27 июня. Ямбуйя. Наши люди просили дать им обещанный суточный отдых, который пришлось откладывать до тех пор, пока пароходы уйдут, а лагерь окончательно укрепится. Впрочем, оставалось еще много и других дел, и понадобилось перестроить отряды.
После стоянки в Болобо у нас перебывало много больных, и следовало отобрать наиболее слабых, чтобы все четыре действующих отряда выступили в наилучших условиях. Понадобилось также пронумеровать пионерские инструменты. Из сотни серпов у нас осталось только 26, из сотни топоров — 22, из сотни ломов — 61, из сотни заступов — 67. Все остальное раскрадено, распродано или просто кинуто по дороге Какая скука присматривать за этим небрежным народом!
Наш экспедиционный корпус составлен так:
Завтра выступаем в числе 389 человек и устремляемся в неизвестное пространство. Один туземец назвал мне несколько племен или родов, но касательно их численности, сил, расположения я в полнейшем неведении. Вчера мы проделали церемонию «обмена крови» с одним из вождей Ямбуйи. Так как командиром поста остается майор, то ему и пришлось это сделать; по правде сказать, это чрезвычайно противная операция, но майор выдержал ее молодцом. На кровь, льющуюся от пореза, насыпают щепотку грязной соли, и все это надо слизнуть. Вождь исполнил это как приятнейшую обязанность.
Майор, оглянувшись на нас, заметил насмешливые лица товарищей и поморщился.
— Ради обеспечения мира, майор!.. — сказал я.
— Хорошо, — молвил Бартлот и преодолел свою брезгливость.
Эти сыны лесов не возбуждают моих симпатий. Они подлы и злы, а лгут еще охотнее, чем обитатели открытой равнины. Я не верю ни единому их слову, не могу положиться ни на какие их уверения; впрочем, все еще надеюсь, что, узнав их поближе, с ними можно сойтись.
Майор сделал хороший подарок вождю и за это получил в дар от своего «нового брата» двухнедельного цыпленка и колпак, сплетенный из мочалы и украшенный перьями. Так часто обещанных десяти цыплят и козы мы еще не видали. А между тем пролилась кровь одного из наших суданцев, и об этом никто не проронил ни слова. Так мало в нас темперамента или так мы равнодушны к потере человека, что, когда у нас убили крепкого, здорового молодца, стоящего десяти туземцев, мы и не помышляем о возмездии; напротив того, ласкаем убийц. Ведь у них и козы, и рыба, цыплята и яйца, и мало ли еще разных вещей, которые нам хотелось бы купить! И еще сколько недель продлится такое положение дел!..
Сегодня в ночь идет дождь, и завтрашний поход будет утомителен. Стэрс так разболелся, что не может двигаться, а все-таки ему хочется сопровождать нас. Небезопасно брать с собою человека в таком положении; правда, если дело кончится смертью, то умирать в джунглях не тяжелее, чем в лагере. Доктор Пэрк очень встревожил меня предположением, что это брюшной тиф. По-моему, это скорее желтуха. Мы понесем его в гамаке, и я надеюсь, что он еще поправится.
4. От Ямбуйи до водопадов Панга
правитьВ африканских странах дорогой считается в большинстве случаев тропа, которая от длительного пользования становится гладкой и твердой, как асфальт. Вследствие туземного обычая ходить всегда «гуськом» эта тропа никогда не бывает шире тридцати сантиметров, и если она давно проложена, то похожа на извилистый и глубокий желоб; с накоплением пыли и назёма бока все больше приподнимаются, пешеходы накидывают по сторонам ветки и камешки, а в дождливое время года дождевые потоки еще глубже бороздят колею. Всякая проселочная дорога наших стран, в среднем выводе, бывает на треть короче этих тропинок, которые извиваются подобно ручью на равнине. Как бы то ни было, мы не теряем надежды тотчас по выступлении из лагеря напасть на такую тропу, так как во время моих четырех предыдущих экспедиций в Африке мне удавалось следовать подобными дорожками на протяжении нескольких сот километров. Отчего бы им не быть и здесь? Ямбуйя образует скопище маленьких деревушек, а у местных жителей могут быть соседи и с восточной стороны, так же как и с западной и южной.
Мы выступили из ограды. Отряды за отрядами по порядку вытянулись вдоль пути, по одному человеку в ряд. Впереди каждого отряда свой вожатый, свой барабанщик, свой трубач и пятьдесят человек передовых, обязанных действовать сечкой и топором, рубить прутья, срезать кору на древесных стволах для обозначения пути, сшибать тростник, устранять или обрубать ветки, могущие мешать проходу наших сотен нагруженных носильщиков, валить целые деревья и накладывать их поперек ручьев, сооружать насыпи и бомы из ветвей и валежника вокруг каждой импровизированной стоянки, в которой мы ночуем после дневного перехода. Если не окажется тропинки, авангард сам прокладывает ее, выбирая места, где заросли менее густы, и поспешно врезываясь в них, так как ничего нет утомительнее, как стоять на месте под жгучим солнцем с тяжелою ношей на голове. Если кустарник неудобный, сплошной, непроницаемый, сквозь него прорубают туннель. Проворнее! «Чап а чап!» — как у них говорится, иначе в рядах терпеливых носильщиков раздастся зловещий ропот.
Ловкий и смышленый народ должен у нас идти в дровосеки: в их рядах несдобровать ленивому или разине; лучше будет, если такой «гой-гой» бросит свою сечку и взвалит себе на плечи ящик или тюк. Да и то ему надо держать ухо востро: три сотни выжидающих тотчас выйдут из терпения, им некогда стоять и нужно притом каждый миг быть настороже, оглядываясь то вправо, то влево, потому что стрелы бывают отравленными, а удары копьем часто смертельны! Они глазами должны рыться в лесной мгле, всеми чувствами прислушиваться. Но мне нечего бояться ротозеев или «гой-гоев», — я выбрал людей все молодых, сильных; их члены гибки, тело подвижно. Мои триста молодцев питают величайшее презрение к старикам и толстякам; этим последним таки порядочно достается от насмешливых товарищей, языки которых пронзают, как шпаги; и, опасаясь таких насмешек, всякий норовит как можно бодрее взмахнуть наточенной сечкой; острый топор так и сверкает в воздухе, подрезая деревья или стесывая со ствола широкую полосу коры; дровосеки прорубаются через кустарник, косят тростник, и следом за ними поспешает караван, вьющийся на протяжении полутора километров.
— Ну, дорогой майор, расстанемся тут. Не забывайте нашего обещания, и мы скоро увидимся опять!
— Будьте спокойны; здесь не застряну! Только бы мне дождаться наших людей из Болобо, тогда ничто меня не задержит.
— Отлично! Да сохранит вас бог! Не падайте духом! Теперь с вами, друг Джемсон!
Капитан Нельсон также подходит и обнимается с ними на прощанье; после этого я иду на свое место впереди колонны, а капитан становится в арьергарде.
Колонна остановилась в конце поселений или, лучше сказать, на рубеже дороги, намеченной на днях Нельсоном,
— Куда теперь пойдем, вожатый? — спрашиваю я у этого сановника, так как идущий впереди каравана у них всегда считается главным начальником. На нем костюм вроде древнегреческого и на голове каска легконогого Ахиллеса.
— Туда, прямо к восходящему солнцу.
— А сколько часов до ближайшего селения?
— Одному богу известно.
— Ты знаешь эти места? Бывал в других деревнях?
— Нет. Зачем мне бывать?
Вот и все, что известно наиболее сведущему из нас.
Трогаемся в путь. Будем итти какой-нибудь тропинкой вдоль реки, покуда не нападем на настоящую дорогу.
«Бисмиллях!» — восклицают пионеры; нубийские трубачи играют «в поход», и через несколько минут голова колонны исчезает в чаще густой поросли за пределами последней лужайки ямбуйских поселений.
Это было 28 июня 1887 г. Вплоть до 5 декабря, т. е. в продолжение ста шестидесяти дней кряду, мы шли лесами, кустарниками, джунглями и не видели ни одного местечка, поросшего зеленой травой, хотя бы величиною с пол небольшой комнаты. Один километр за другим, в непроходимой чаще бесконечных лесов, с тою лишь переменой декорации, что местами кусты и деревья пониже, местами повыше и толще, смотря по возрасту деревьев, по силе и свойству подлеска и, наконец, смотря по степени отенения от гигантских шатров, превышающих своими размерами остальную растительность.
Я должен посвятить несколько глав описанию этого длинного похода и сопровождавших его событий, ибо он впервые представил взорам цивилизованного человека громадную страну, совершенно неизвестную с тех пор, как «воды собрались в одно место и образовалась суша». Обещаю читателю быть кратким, хотя до весны настоящего 1890 г. ни один папирус, ни одна рукопись, книга или брошюра не сообщали ни малейшей подробности об этой стране ужасов.
При температуре 30° в тени караван наш подвигался по тропе, едва заметной и часто терявшейся в густой тени кустарника. Мы шли очень медленно, через каждые три или четыре минуты останавливаясь из-за перепутанных лиан; сечки и топоры пятидесяти пионеров беспрерывно были в деле, постоянно то рубя, то срезывая. На каждые сто метров порядочной дороги приходилось средним числом сто метров затруднительного пути.
В полдень, миновав Ямбуйские пороги, мы пришли к тому изгибу реки Арувими, который виден был с нашей стоянки; отсюда, за 6 или за 7 км выше нас, виднеется другой порог, кипучие волны которого сверкают на солнце. Ниже их на реке показалась целая флотилия плывущих челноков. Жители Ямбуйи, очевидно, всполошили своих соседей. Когда около четырех часов пополудни мы подошли ближе, то увидели, что на островках по эту сторону водопада теснятся женщины и дети племени янкондэ, которых мы видели в первый раз. Вооруженные туземцы почти на сотне лодок, расположенных по реке в определенном порядке, приблизились к нашему берегу и, следя за всеми движениями нашего каравана, по мере того как он мелькал в просеках или скрывался в чащах, стали издеваться над путниками, осыпая их насмешками и вызовами.
Вдруг передовой отряд вышел на широкую просеку или аллею, метров шесть в поперечнике и около 300 м длиной, в конце которой показались сотни три туземцев янкондэ; они что-то показывали жестами, кричали, и у всех в руках было по натянутому луку. Мне никогда еще не случалось в Африке встретить что-либо подобное. Пионеры остановились. Что это значит? Эти язычники прорубили нам прямую и широкую дорогу к своему поселку, а сами, очевидно, приготовились драться! Не зевать!
Хворостом и ветвями, срубленными для расчистки дороги, туземцы завалили с обеих сторон входы в лес так, чтобы принудить нас непременно проходить по этой аллее. Вскоре пятьдесят пар глаз рассмотрели, что эта великолепная дорога густо усажена палочками длиною в 15 см, заостренными с обоих концов и наполовину воткнутыми в землю, но так искусно прикрытыми зеленью, что мы приняли их сначала за обрезки веток, срезанных для расширения пути.
Я велел выстроить поперек дороги 24 человека в два ряда; переднему ряду приказал вырывать палочки, а заднему прикрывать работающих и стрелять, как только неприятель спустит свой первый заряд стрел. Затем еще 12 пионеров послали мы лесом, по обеим сторонам дороги, и велели им проникнуть в селение. Едва мы подвинулись на двадцать метров по очищенной от палочек дороге, как в деревне показались столбы дыма, а по направлению к нам посыпался дождь стрел, ни в кого, впрочем, не попавших. Наши стрелки ответили. Передовые поспешили повыдергать остальные палочки, мы пошли скорым шагом и вступили в деревню одновременно с фланговыми. Весь караван бросился в атаку, пробежал насквозь через всю деревню, объятую пламенем, и, продолжая отстреливаться, остановился в каком-то предместье, в восточном конце местечка, которое еще не успели поджечь.
У реки схватка была более ожесточенная. Одного залпа из наших ружей было бы достаточно для устрашения неприятеля, потому что дикари вообще очень чувствительны к шуму; к несчастью, на сей раз шум не только напугал их, но имел и роковые последствия, потому что несколько туземцев едва не поплатились жизнью за свои глупые насмешки. Я виню, в этом ямбуйцев: наверное, они наговорили своим соседям какого-нибудь ужасного вздора, если эти несчастные решились задержать военную силу в 400 карабинов.
Было девять часов вечера, когда арьергард вошел, наконец, в лагерь. Дикари прибегли к своей обычной тактике и всю ночь старались тревожить нас на разные лады. То они закидывали к нам отравленные стрелы и копья, которые, вертикально падая, втыкались внутри нашей ограды, то раздавались внезапные крики, вой, рычание, угрозы: по временам с разных сторон трубили в рога, как бы собираясь учинить генеральную атаку.
Человек, незнакомый с хитростями лесных сатиров, мог бы подумать, что восходящее солнце озарит полную нашу погибель. Во время прежних моих путешествий я уже познакомился с некоторыми из их приемов, но эти язычники показали мне новые хитрости. Я окружил лагерь часовыми, приказав им хранить абсолютное молчание и смотреть в оба.
Утром оказалось, что один из наших людей едва не погиб. Его одеяло и цыновка с обеих сторон были насквозь пробиты копьями, которые, воткнувшись в землю, не задели его самого, но пригвоздили к постели. Двое других слегка ранены стрелами.
На утро, поискав минут десять, мы нашли тропинку, которая сначала вывела нас на широкую поляну, заключавшую по меньшей мере двести гектаров обработанной земли, засаженной маниоком, а потом к небольшой деревне Бахунга, расположенной в семи километрах к юго-востоку от Янкондэ; тут мы могли, наконец, отдохнуть. Мне не хотелось изнурять людей, они еще не привыкли к ходьбе, и после такого длинного переезда водою я предпочел исподволь приучить их к переходам, имея в виду, как много и долго еще им предстоит итти.
30 июня. Мы попали на дорожку, соединяющую четырнадцать отдельных селений, расположенных, однакоже, в ряд* Все они окружены плантациями маниока, превосходно обработанными; но, несмотря на это, легко было заметить следы недавнего бедствия. Жилища конической формы, вроде четырехугольной заостренной вверху колокольни. Обгорелые столбы, разрушенные жилища, а местами пометки на деревьях несомненно доказывали, что тут проходили арабы или маньемы [маньема — многочисленное племя банту, населявшее среднее течение Луалабы. Судьба этого племени в середине XIX в. сложилась крайне оригинально. Они явились первой жертвой арабских работорговцев в бассейне нижнего Конго; Типпу-Тиб основал на Луалабе свою ставку — Ньянгве. Арабы превращали маньемов в своих рабов, продавали их, принуждали их обрабатывать свои плантации; арабы истребили значительную часть маньемов. Мальчиков-маньемов они оставляли при себе, воспитывали, обучали и превращали в послушных себе воинов. Обычный состав шайки охотников за рабами и слоновой костью — это маньемы под руководством араба. Маньемы служили у Угарруэ, Килонга-Лонги и других работорговцев. Рабы сами, они стали охотниками за рабами], а может быть, брат Типпу-Тиба.
На следующий день мы прошли через другие деревни в том же роде, соединенные между собою очень хорошо проложенной дорогой. Между ними уцелели участки первобытного леса. Вдоль дороги видны были рытые ямы, употребляемые для ловли крупных зверей, ловушки и западни на разную мелкую дичь, на кроликов, белок, обезьян, крыс" В ближайших окрестностях каждой деревни натыканы были колышки, наподобие уже описанных мною, требовавшие величайшей осторожности со стороны всех, кроме европейцев, обутых в длинные сапоги. Да и нам приходилось остерегаться, так как иногда эти колышки, воткнутые вкось, могут проткнуть самую прочную кожу и занозить ногу своими ужасными колючками, что очень опасно и чего следует всемерно избегать.
В тот день нам суждено было познакомиться с еще одним важным неудобством путешествия по лесам. Через каждые 50 м поперек пути валялись старые толстые деревья; так как диаметр такого дерева приходился нам по плечо, нам было чрезвычайно трудно переваливать через него наших ослов, и многие из людей тяготились этой новой церемонией, так что, повторив ее от двадцати до пятидесяти раз, люди, непривычные к лесным походам, начинали роптать,
В 3 часа пополудни мы сделали привал у небольших болотистых прудов, покрытых кувшинками; на этот раз мы расположились нарочно подальше от населенных мест, потому что трое из наших людей получили уже раны на ногах от вышеописанных ловушек.
На следующее утро за три часа до рассвета лагерь был разбужен зловещим воем; с разных сторон по лесу раздавались звуки рогов. Мало-помалу эти звуки смолкли и послышались голоса двух человек: они переговаривались между собою так явственно и громко, что многие — в том числе и я — старались вглядеться в окружавшую нас глубокую тьму и рассмотреть ночного оратора и того, другого, который изображал его отголосок.
Первый говорил: Чужеземцы, куда вы идете?
А наперсник подхватывал: Куда вы идете?
Первый: Эта страна не хочет принять вас.
Второй: Не хочет принять вас.
Первый: Все будут против вас.
Второй: Против вас.
Первый: И все будете убиты*
Второй: Будете убиты.
Первый: Ах — ах — ах — ах — а-а!
Второй: Ах — ах — а-а!
Первый: О-ох — о-ох — о-ох — о-ох — о-о!
Второй: О-ох — о-ох — о-о!
Это было выполнено так смешно и так удачно, что в лагере все разразились неудержимым хохотом, и притом таким дружным, что голоса в лесу сконфузились и замолчали. Все снова погрузилось в ночную тьму.
Вполне убедившись в том, что тропинка, ведущая к прудам, проложена вовсе не людьми, и зная при этом, что назавтра нашим людям нечего есть, я был сильно озабочен и тем и другим, а потому 2 июля с рассветом послал 200 человек пионеров за маниоком в те селения, в которых мы побывали третьего дня. Они исполнили это поручение так, что еще раз убедили меня в своей совершенной умственной несостоятельности и что из 389 человек, меня сопровождавших, вряд ли половина вернется в Восточную Африку. Теперь они в полной силе молодости, владеют усовершенствованным оружием, экипированы заново, каждому дано по десяти патронов. Будь они хоть сколько-нибудь осторожны и осмотрительны, все почти могли бы живыми и здоровыми завершить кампанию; но они до такой степени ненадежны, безрассудны и легкомысленны, что не обращают ни малейшего внимания на приказы и распоряжения начальства, если за этим не присматривать постоянно, а для такого присмотра мне понадобилась бы сотня английских офицеров, не менее умных и преданных, чем мои четыре товарища. Эти дикари самым бессмысленным образом разбредаются по сторонам, рискуют жизнью из-за сущих пустяков, и пока какое-нибудь исключительное бедствие не проучит их, никакими доводами не убедишь их в том, что они поступают как безумные.
В одно время с фуражирами вернулся в лагерь отряд пионеров, посланных мною по тропинке с целью узнать ее общее направление; они пришли, захватив в лесу шестерых туземцев, расставлявших силки для дичи. Туземцы принадлежали к племени бабали; кожа их была светлошоколадного цвета.
Мы попытались выведать от них, куда собственно ведет тропинка; но они говорили: «У нас только одно сердце, пусть и у вас не будет по два», что означало: не любезничайте с нами, коли вы намерены причинить нам недоброе. Как и все туземцы, они настоятельно уверяли нас, что не едят человеческого мяса, не то что племена бабанда, бабали, бабуква, занимающие берега Арувими выше Янкондэ и слывущие людоедами.
Вскоре после того доктор Пэрк, наблюдая летавших вокруг него пчел, рассказывал другому офицеру, что они здесь вполне безобидны; в эту самую минуту одна из них села к нему на шею и жестоко его ужалила в наказание за клевету. Он шутя стал рассказывать мне этот случай, но тут другая пчела ужалила его чуть ли не в то же самое место, так что он вскрикнул от боли.
— Клянусь Юпитером, кусаются, да еще как!
— Вот видите ли, — отвечал я, — и выходит, что век живи — век. учись!
Раздав маниок и приказав отварить клубни непременно в трех водах, я назначил ровно в час дня снова выступить в поход. В четыре часа мы расположились на ночлег.
На другой день мы покинули тропинку и с помощью компаса пошли через кустарник под тенью исполинского леса. Я шел в колонне в третьем ряду, вслед за проводником, и таким образом имел возможность руководить людьми. Дабы идти по возможности ровнее, хотя бы и медленно, я приказал своим саперам, чтобы каждый из них на ходу быстрым взмахом отрубал ту лиану или тот куст, который мешал ему пройти, и тотчас шел бы дальше; двое старших обязаны были делать пометки на деревьях, как можно явственнее; для этого они почти через каждые 10 м срезали кору на древесных стволах, притом всегда на одинаковой высоте; а так как, по всей вероятности, арьергард пойдет по нашим следам только через два месяца, я велел делать пометки по крайней мере в ладонь шириною.
Мы чуть не в такт погребального марша вступали впервые в неизведанные дебри этих дремучих лесов. По иным местам мы подвигались не более 400 м в час; в других, более или менее открытых, могли проходить до 1500 м. С 6 часов 30 минут утра до 4 часов пополудни, т. е. за шесть или семь часов ходьбы (так как нужно же было употребить хоть один час на полдник и отдых), мы сделали только 9 км; между тем, в других местностях Африки, по обыкновенным торным тропам, можно в этот срок пройти от 20 до 30 км. Поэтому для нас было очень важно по возможности придерживаться селений не только для того, чтобы запасаться съестным, но также и затем, чтобы воспользоваться местными тропами. Впоследствии увидим, насколько это удалось.
В 4 часа пополудни мы все еще шли, встречая на пути в течение дня болота и речные притоки, бухты и тинистые отмели, топи и трясины, лужи, подернутые зеленою плесенью, глубиной по колена и такие вонючие, что нас тошнило, узкие запруды, заросшие водорослями и длинные, как канавы.
Только что мы миновали эти вредоносные места, как в лесу внезапно так стемнело, что я с трудом мог различать буквы на своем компасе. Ветер, сначала издалека шуршавший в вершинах, перешел в глухой рев и, быстро приближаясь, разразился, наконец, громовыми раскатами бури, которая гнула, вертела и ломала сучья и потрясала гигантские стволы. Не желая останавливаться в болоте, мы спешили дальше, невзирая на возраставшую темноту; но когда хлынул дождь, поневоле пришлось остановиться, наскоро расставить палатки на колючем валежнике и поспешить, с помощью топоров и сечек, расчистить почву для ночлега. Холодный дождь падал тяжелыми каплями, и каждая капля расходилась по легкой бумажной одежде наших людей широким пятном величиною в пятифранковую монету. Они дрожали от холода, зубы их стучали. Гром гремел, молния пламенными зигзагами врезывалась в темноту.
Было уже с лишним 9 часов вечера, когда весь караван собрался на место ночлега, но развести огни невозможно было из-за дождя; мы жались друг к другу, сидя на корточках, озябшие, промокшие, брызги проливного дождя обдавали нас, и мы дышали ядовитыми испарениями, подымавшимися из почвы. Наконец, в 3 часа ночи можно было зажечь несколько десятков костров, люди ожили от тепла и с радостью расположились вокруг пылающих пирамид, чтобы напечь горьких корней маниока и положить конец своему продолжительному посту.
4 июля. Мы направились к северо-востоку; через час ходьбы услышали вдалеке хор поющих туземцев. Передовые побежали разузнать, в чем дело; вскоре раздались ружейные выстрелы, и шум как будто приблизился. Я поспешно собрал людей первого отряда: они сложили в кучу свои вьюки и построились в качестве стрелков. Прибежали гонцы от наших разведчиков и рассказали, что, придя на берег реки, они увидели подплывающую большую пирогу, а в ней толпу стоящих дикарей с натянутыми луками; дикари обдали их градом стрел, а наши отвечали залпом из ружей.
Мы снова пустились в путь; к 8 часам достигли берегов Арувими, в ту самую минуту, когда длинная цепь челноков обогнула мыс противоположного берега и скрылась за ним. Они второпях позабыли захватить одну маленькую пирогу, привязанную у берега, а в ней живую козу.
Река была спокойна, порогов не видать; желая хоть немного поберечь силы моих людей, я велел принести составные части нашего стального вельбота, и мистер Джефсон со своим отрядом, специально заведывавший им, тотчас приступили к работе. Через час «Аванс» был свинчен и спущен на воду. Кроме всего экипажа, он принял 10 человек больных и 50 вьюков. Разобранный по частям, он занимает 44 носильщика. Следовательно, таким образом у нас освободилось 94 человека на подмогу остальным, да еще четверо тех, которые должны были постоянно нести лейтенанта Стэрса, все еще очень больного. Джефсон со своими матросами переплыли реку, взяли козу и привезли ее к нам.
«Аванс» поплыл вверх по течению Арувими, а колонна должна была придерживаться берегов как для прикрытия вельбота, так и для сокращения работы. Отсутствие правильной и разнообразной пищи, малая питательность той, которая доставалась нам с таким трудом, крайняя необходимость подвигаться быстро, невзирая ни на какие препятствия, — все это неминуемо должно было подрывать силы даже наиболее крепких людей. Нужно было всемерно стараться избавлять их от излишнего труда и по возможности облегчать его.
5 июля. Двигаясь рядом с вельботом, мы прошли 10 1/2 км. Ширина реки в этой части от 500 до 600 м; побережье несколько более открыто, но иногда приходилось пробираться сквозь непроходимые чащи джунглей и прорубать тоннели через лианы, перепутанные ветви, бамбуки и тростники.
В 2 часа 30 минут мы пришли к деревне Буканда. Никакой тропинки в нее не было: просто из лесу мы попали в молодую рощу, в которой туземцы сделали просеку, Хижины построены по средине поля, близ реки, из чего я заключил, что, не имея дорог и не ведая еще воздушных шаров, здешние обитатели сообщаются друг с другом только водою.
Не удивительно, что мы так обрадовались этому селению: с самого 2-го числа караван питался исключительно маниоком, нарытым на соседних плантациях. Еще несколько дней такого воздержания, и нам пришлось бы совсем плохо.
Вельбот пришел только к вечеру. Он был задержан, во-первых, порогами, а во-вторых, встречей одиннадцати челноков; само собою разумеется, что хозяева их не остались победителями и бежали, оставив на месте несколько пирог, которые Джефсон озаботился привести к соседнему острову. Он говорил, что одна из этих пирог, выдолбленная из громадного дерева, вместимостью не уступит нашему вельботу, что нам надо подражать туземцам и воспользоваться речным путем для перевозки возможно большого числа людей, вещей и съестных припасов, ибо что же как не трудность перетаскивания провизии подвергла нас вчера настоящей голодовке.
В этой чужой стране мы всем чужие и лишь ощупью пробираемся в этих дебрях. Поэтому Джефсон отправился с двойным числом матросов, из которых половина должна привести пирогу.
Нечего и говорить, что задолго до нашего прибытия жители покинули Буканду; их остроконечные хижины были к нашим услугам, равно как и поля маниока. Это не было похоже на то, что я испытал во времена прежних странствий по Африке: обыкновенно женщины скрывались под прикрытием нескольких мужчин, а воины оставались по местам, вооруженные копьями и щитами, которые служат эмблемою собственности. Здесь же и куры обратились в бегство. Очевидно, изучать этнологию в этом краю будет затруднительно.
6 июля. В полдень караван, обильно снабженный съестными припасами, выступил из Буканды, а через два часа мы снова приступили к устройству лагеря. Первая половина дня была посвящена чистке и починке ружей, так как у многих уже сломались курки.
Мы понемногу освоились с дремучим лесом. Знаем, что в туманные, сырые утра люди зябнут и потому бывают унылы; нужна нравственная бодрость, чтобы заставить их сняться с лагеря, преодолевать холод, сырость, итти в тумане по вязкой почве, погружаться по пояс то в тину, то в воду и пересиливать тоскливое чувство, возбуждаемое сумрачной мглой, отсутствием света, тепла и почти постоянным отсутствием солнца. Небо заволокло густыми облаками, река тускло-серая, печальная. Температура понижается до +22°, даже до +20Ц°, а если судить по общему впечатлению, можно думать, что она еще на 10° ниже.
Нечистот в этих деревушках бывает очень много, и они сваливаются по берегу реки. В этих грудах скопляются и навоз, и разный сор, сметаемый с улиц и из жилищ, кожура маниока, иногда кожа спелых бананов и целые кучи устричных раковин. Не будь у меня других, более важных, предметов для описания, я бы охотно написал главу об этих компостах, а также о нравах и обычаях туземцев. Подобно Суэну, который по нескольким костям мог нарисовать целого мамонта, жителя давно прошедших веков, я взялся бы рассказать историю данного племени, изучив его кухонные остатки. Вонючие кучи привлекали представителей многих семейств насекомых. Отряды муравьев сновали взад и вперед в стройном стратегическом порядке, которому могли бы позавидовать местные дикари; мухи жужжали мириадами; бесчисленные бабочки, при виде которых Джемсон пришел бы в умиление, гонялись одна за другой, восхищая взор своими чудными оттенками; над ними целыми тучами вились мотыльки.
7 июля. Колонна вступила в селение Бакути после семичасового медленного перехода и ценою беспрерывной работы пионеров. Я сел на вельбот; с обеих сторон берега возвышаются над водою на 2 м и выше; повсюду заметны следы прежних поселков, которые легко распознать, несмотря на пышную лесную растительность, заменившую деревни и нивы. Очевидно, что лет двадцать назад война или какие-нибудь повальные болезни истребили жителей. До сих пор мы встретили только одного крокодила и одного гиппопотама, из чего я сделал заключение, что в этой области нет пастбищ.
Наши гребцы с такою легкостью идут вверх по течению Арувими, что, слушая с реки, как наши дровосеки выбиваются из сил, медленно протаскивая наш караван сухим путем, я еще пуще сожалею о моих 15 вельботах! Скольких трудов, скольких мучений избегли бы мы с их помощью!
9 июля. После семи часов такого же изнурительного пути пришли к поселениям племени бакока. Люди имеют вид измученный и постаревший. У многих ноги поранены этими отвратительными колышками, и от заноз начинают образовываться гнойные нарывы, крайне мучительные; другие жалуются на странную ломоту в членах. Стэрс поправляется медленно.
Мы проходили через множество заброшенных полей. Экспедиция могла бы целые недели питаться маниоком, на который никакие хозяева не заявили бы претензий. Такие переселения вызваны, очевидно, междоусобными войнами. Деревни бакоков окружены заборами с очень низкими проходами.
На другой день прошли мимо четырех деревень, сильно укрепленных частоколом, а 10-го караван подошел к порогам Гуэнгуэрэ. Семь обширных селений тянутся вдоль уступов, захватывая некоторое пространство берега по эту и по ту сторону водопадов. Все население бежало внутрь страны, на противоположный берег, или попряталось по островам, унеся с собою свои богатства, за исключением самой обыкновенной посуды, табуретов, скамеек, стульев со спинками и некоторых других предметов второстепенной важности. Ограды и хижины в исправном виде. Одно из этих поселений состоит из 210 остроконечных хижин и двух квадратных сараев, где происходят общественные сборища и помещаются кузницы. Поселок выстроен на высоком мысу, на двадцать метров возвышающемся над уровнем реки. Отсюда чудный вид на широкую реку, темное серебро которой выступает особенно рельефно между ярко-зелеными стенами высоких, лесистых берегов.
Лейтенант Стэрс почти выздоровел от своей желтухи; остальные товарищи совершенно здоровы, несмотря на то, что мы питаемся листьями маниока и некоторых овощей, более или менее дикорастущих, мелко изрубленных и превращенных в хлебцы или печенье. Но сегодня доктор угостил нас блюдом из мелких птичек, которые тысячами гнездятся по громадным деревьям вдоль селения.
11 июля. 10-го прошли всего полтора километра, чтобы дать время матросам протащить обе лодки через пороги до верхнего водопада и предоставить некоторый отдых колонне. На другой день мы сделали 11 км и прошли благополучно несколько порогов; река повернула на восток, что было для меня особенно выгодно. Удаляясь от Гуэнгуэрэ, мы видели, как туземцы спешили по домам, снова занимая свои деревни. Такой способ действия был для меня во всех отношениях приятен: мы не потеряли времени на переговоры и бесполезные пререкания, туземцев мы побеспокоили всего на одни сутки. И если бы все караваны, идущие этими местами, вели себя так же миролюбиво, как мой, очень вероятно, что туземцы, подстрекаемые между прочим и естественным любопытством, не бегали бы от чужеземцев, а спешили бы с ними познакомиться.
Наши люди нашли чем поживиться и с собою захватили порядочно. Обработанных земель здесь довольно много. Особенно хороши здесь рассаженные вдоль всех заборов бананы; близ деревень повсюду садики, наполненные огородными культурами. Наши люди натащили в лагерь курительного табаку, десертных тыкв и немного кукурузы. Но говядина, увы, продолжала блистать своим отсутствием.
Водяных птиц мало, только нырки, орлы-рыболовы да зимородки. Издали до нас доносился писк пары ибисов. Стаи попугаев свистели и кричали на все лады, точно желали пробудить дремучий лес от тяготеющего над ним безмолвия; в этом помогали им козодои, цапли и мелкие ткачики. Насекомых, мух и мотыльков было бесчисленное множество.
12 июля. Пустились в путь в 6 часов 30 минут утра; караван вышел по обыкновению раньше, чем вельбот и конвоирующая его пирога; но как ни тихо мы шли водой (не более 3 км в час), мы все-таки вскоре перегнали его.
В 10 часов утра мы встретили молодого туземца, спускавшегося вниз по реке на каком-то обломке пироги. Он с большой легкостью перепрыгнул к нам на вельбот и начал болтать очень мило. Он сказал, что ему пятнадцать лет, а зовут его Бакуля.
Через час мы вступили в нижнюю оконечность длинного изгиба реки; по обоим берегам ее рассыпано множество деревень. Юный проводник, свалившийся точно с неба, мимоходом называл нам их поочередно: Банданги, — где мы остановились для полдника и отплыли дальше в 2 часа пополудни, Ндумба, затем длинный ряд деревень, населенных племенем баналийцев. Все хижины были пусты. В течение одного часа гребцы довезли нас до другого конца речного изгиба.
Мы вышли на берег в числе 40 человек, но все-таки чувствовали себя ничтожной горстью людей в этом пространном и безмолвном городке. Я насчитал тут до 13 селений, из которых в одном оказалось 180 хижин. Если положить на все протяжение речного изгиба 1300 хижин и в каждом жилище предположить только по 4 обитателя, то наберется 5 200 человек населения.
Авангард наших пешеходов пришел в 5 часов 30 минут, и вслед затем разразилась сильнейшая гроза с молнией и страшными раскатами грома, — как и следует ожидать в этой атмосфере, до того насыщенной парами, что даже солнца почти не видать из-за вечного сероватого тумана. И в небесах, и повсюду кругом, на леса, на деревни, на реку стремглав летели пламенные стрелы молнии, бороздившей густые, тяжелые, медлительные тучи, которые так давно скоплялись над нашими головами и вот, наконец, разразились дождем. Однако, этой бешеной энергии сосредоточенного электричества было недостаточно для того, чтобы очистить атмосферу и дать людям полюбоваться синевой небес и наслаждаться благодетельными лучами солнца. Мы четыре часа кряду были свидетелями этой ужасной суматохи, но мы сами были в безопасности в жилищах баналийцев и о судьбах каравана не беспокоились; наши люди занимали Банданги на другом конце изгиба и каждую минуту стреляли, чтобы дать нам знать, что все благополучно; мы же, более бережливые на средства, отвечали им только звуками рогов.
Такое многочисленное народонаселение, конечно, не может обойтись без обработанных полей; и точно, мы нашли маниок, бананы, кукурузу, сахарный тростник и огороды. Я велел стоять тут лагерем до 15-го, тем более, что грозовым ливнем слишком вымочило почву.
В 9 часов вечера я услышал голос Нельсона, который заказывал котлетку и кофе! Я заключил из этого, что арьергард присоединился к нам. Котлетами на сей раз послужили нам лепешки из кассавы, пара печеных бананов, блюдо вареных овощей да чай или кофе. Невозможно было достать ни козы, ни курицы, никакой дичи, четвероногой или пернатой. Мы видели до сих пор двух крокодилов, одного гиппопотама, но ни слона, ни буйвола или антилопы, ни даже кабанов, хотя помет их встречается очень часто. Иначе и быть не могло при том шуме и гаме, которые производил караван: пионеры кричали, перекликались, топоры стучали, листва шелестела, сучья хрустели, падающие деревья ломались с треском и грохотом, а люди на ходу голосили на все лады, — разговоры, хохот, споры, жалобы и восклицания не прекращались ни на минуту. В густом подлеске шагу нельзя было ступить без борьбы с лианами и всякой растительной путаницей, которую подрезывали ножами, рубили топорами и сечками, так что если бы даже люди шли молча, одного шума, производимого истребительными инструментами, было бы достаточно, чтобы напугать и разогнать зверей. Впрочем, лесная чаща была так густа, что если бы они и были в нескольких шагах от нас, мы не могли бы разглядеть их в непроницаемой массе зелени.
Я воспользовался досугом, чтобы посетить острова поблизости от Банданги. На одном из островов оказались громадные кучи устричных раковин, из них одна имеет 18 м длины, 3 м ширины и 1 м высоты. Можно себе представить, какие здесь пикники задавали себе древние туземцы и сколько же времени прошло с тех пор, как тут вскрыли первую устрицу! На обратном пути я заметил в другом месте слой таких же раковин, уже на целый метр затянутый наносной землей.
Юный Бакуля поведал мне много интересного. Внутри материка к северу живут бабуру, резко отличающиеся от других племен. Вверх по реке, на расстоянии 30 дней ходьбы, обитают карлики высотой в 60 см и с длинными бородами. Бакуля побывал однажды у порогов Панга, где река образует водопады высотой с самые высокие деревья. Племена левого берега называют реку Арувими «Люи», между тем как у бабуру правого берега река известна под именем «Люали» и т. д. и т. д. Бакуля оказался необыкновенно хитрым мальчиком: он чистокровный людоед и с величайшим наслаждением поел бы человеческого мяса. Но он превосходно играл роль и по врожденному гаерству сумел вести себя вполне прилично в новой среде, куда попал совершенно случайно; если бы все туземцы придерживались политики этого мальчика, наше путешествие в этой стране могло бы быть очень легким и приятным. Я полагаю, что они все так же искусны и хитры, как Бакуля, но таких отважных мало.
Из деревни вождя Бамби, племени баналийцев, мы тронулись в путь водой и сухим путем 15-го числа и направились к селениям бунгангетов. Утро туманно и пасмурно, тяжелые облака нависли низко. Я смотрел на темную реку, бесшумно катившую свои воды между двух зеленых стен, служивших ей высокими и неприступными оградами, и думал, что эта местность благоговейно ожидает трубного гласа цивилизации, которая и ее призовет в свою очередь послужить общему делу человечества. Я сравнивал выжидательный характер этого момента с той глубокой тишиной, которая предшествует рассвету, когда вся природа спит, когда теряешь сознание времени, когда бурные страсти кажутся потухшими, а безмолвие так полно, что кажется, будто слышишь биение собственного сердца, и мысли самые сокровенные как будто слишком громко звучат в душе. Когда на востоке начинает сереть и белеть, заря занимается и в воздухе чуется дыхание невидимой жизни, — все тогда проникается светом, все пробуждается, дышит, поет и вся природа выходит из своего оцепенения. Но здесь еще ничто не шевелится: дремучий лес остается недвижим, и река все так же беззвучно протекает мимо. Подобно спящей красавице, африканская природа спит с незапамятных времен, но не стареет, она стара, невероятно стара, а все-таки она спящая красавица-дева.
Трудно себе представить, какие громадные пространства плодородной земли могла бы эта страна предоставить обработке. Правда, по берегам реки население довольно густое, но земля далеко не везде обработана. Лес немного расчищен в ближайших окрестностях поселков, насажено несколько гектаров маниока; иногда в лесу сделана просека в виде кратера, более или менее обширного, среди которого ютятся дрянные хижины, обитаемые дикарями, — и только.
Плывя на вельботе, я только и мог развлекаться нанесением на бумагу верхнего течения Арувими, направление которого до тех пор не было известно, а наводить об этом справки не было никакой возможности, так как туземцы при нашем приближении спасались бегством наподобие крыс, залезающих в норы.
До каких пор позволительно было отклоняться от намеченного пути? Следуя течению реки, удобно было перевозить больных и слабосильных и облегчать труд здоровых; можно было водой перевозить наши пожитки и съестные припасы, изобилующие по берегам; но вознаградят ли нас все эти выгоды за громадный крюк, обусловленный длинным изгибом реки? Делая многочисленные зигзаги, она отклоняется от 70 до 90 км к северу от нашей настоящей дороги. Это много; но, принимая во внимание количество заболевших людей и всеобщее изнурение, я подумал, что если бы даже река зашла до 2° северной широты, все же несравненно лучше итти ее извивами, чем опять углубляться в лес.
Температура воздуха в туманные утра была около + 240Ц, а над поверхностью воды +250. Какое счастье дышать чистым воздухом реки после душной и спертой атмосферы наших лагерных стоянок по лесам!
16 июля. Наша флотилия, состоящая из «Аванса», большой пироги и четырех челноков, подобранных в разных местах по пути, приняла 74 человека и 120 вьюков. Теперь половина наших носильщиков избавлена от тяжестей, так как они освободились от таскания составных частей стального вельбота и служат носильщиками только через день, а в остальное время идут с пустыми руками. Мы прошли мимо устья одного большого притока и, пройдя еще два километра, остановились на ночлег.
Температура повысилась до +34, 5°, вследствие чего вскоре пошел проливной дождь, по обыкновению предшествуемый громом и молнией. Хотелось бы мне знать, сколько сантиметров воды упало на землю в эти девятнадцать часов непрерывного ливня. Немногие из нас могли уснуть. Наконец, 17-го, в час пополудни, наши люди принялись выжимать одеяла и одежду для просушки, и веселое оживление снова вернулось к нам. Туземцы, зная, что мы от них так близко, видно, натерпелись страху; если бы они знали, какими мы обладаем сокровищами, как выгодно они могли бы сбыть своих коз и кур.
В 3 часа пополудни пешая колонна расположилась лагерем против поселения на низовьях Марири. Не довольствуясь своими огромными деревянными барабанами, распространявшими тревогу на 15 км, туземцы подняли такой крик, что мы расслышали их еще за два километра до стоянки. Отсутствие всяких других звуков придавало их голосам особую силу.
Сомали, исправные и полезные слуги в таких краях, как Массаи или выжженный солнцем Судан, никуда не годятся в сырых местностях. Пять человек отказались оставаться гарнизоном в Ямбуйе и настоятельно хотели итти со мной. С тех пор, как мы начали двигаться водой, я приказал им поступить в гребцы, если они сумеют владеть баграми и веслами; но в самом скором времени они начали быстро уставать и под конец плыли уже в качестве простых пассажиров. Высадившись на сушу, после двухчасового плавания вверх по течению, они до того устают, что неспособны даже устроить себе шалаш для защиты от сырости и дождя. А так как они отъявленные воры, то занзибарцы не подпускают их к своим хижинам. Всякий день приходится заботиться о том, чтобы им выдали порцию съестного, сами они так ленивы, что лучше будут голодать, чем потрудятся протянуть руки за бананами, которые растут над их головами.
18 июля. Мы остановились на 16 км выше устья верхнего Марири; суда прошли все расстояние в 4 часа 15 минут, а сухопутная колонна не пришла даже вечером.
19 июля. Наши матросы в течение 2 часов 30 минут прорубали дорогу до верхнего уступа порогов верхнего Марири.
На возвращение в лагерь им понадобилось всего 45 минут. Расчищая дорогу, мы шли вдоль берега приблизительно тем же шагом, каким идет обыкновенно наш караван, из чего я заключил, что по лесу можно бы подвигаться почти по 10 км в день. Возвратясь к месту привала, я велел колонне построиться сызнова и провел ее до конца проложенной нами тропы. Вельбот и челноки благополучно проведены на верх порогов; разведчики добыли съестных припасов в деревне на три километра выше лагеря, а на другой день авангард ее занял.
Два часа спустя несколько туземцев Марири подплыли в челноке и предложили нам купить провизии. Бакуля служил переводчиком. Мы купили двух кур, а к вечеру они привезли еще трех; то была первая наша торговая сделка на Арувими, кончившаяся удачно. Марири, довольно важный пункт, богатый бананами, расположен напротив той деревни, где мы остановились. Двое из наших людей, Чарли № 1 и Муссабен Джума, не вернулись на ночевку. С самого выступления из Ямбуйи. мы еще ни одного человека не теряли.
Никаких особенных событий не произошло, но с этого дня начался для нас ряд неудач. Полагая, что эти двое пропавших попали в руки к туземцам, утром, на перекличке, я обратился к людям с увещаниями и сказал им целую проповедь на этот счет. Через тринадцать месяцев мы узнали, что Чарли № 1 и Муссабен Джума просто бежали и им удалось добраться до Ямбуйи; там они сплели целую историю о претерпеваемых нами войнах и несчастиях, а офицеры передали эти слухи письменно Комитету, и наши друзья в Европе переполошились. Если бы я знал, что двум гонцам удастся такой контрмарш, я, конечно, поспешил бы доставить майору Бартлоту самые точные сведения, а также послал бы ему карту того маршрута, которым, как мы полагали, он должен был воспользоваться через месяц.
За порогами Марири первый переход привел нас к обширному поселению южного Мупэ, — нескольким деревням, расположенным среди живописных плантаций. Имена местных вождей — Мбаду, Алимба и Мангруди.
22 июля. Дежурный офицер доктор Пэрк имел несчастье отклониться от реки и направиться по лесу не в ту сторону. Напав на тропинку, он пошел по ней, и тут встретил женщину с девочкой, у которой были большие глаза и темная кожа. Женщина указала ему дорогу к реке, и ее отпустили. Очевидно, под ее влиянием жители северного Мупэ, на правом берегу, согласились вступить в сношения с нами и продали нам два яйца и дюжину кур.
В этом месте речное русло состоит из сплошного твердого камня кирпичного цвета; порогов много, но они довольно мелки и не очень затрудняли передвижение. Берега иногда возвышаются над водой на 12 м и выше, и на обнаженных обрывах резко были выражены горизонтальные пласты, местами похожие на обвалившиеся плиты.
У здешних прибрежных жителей, по-видимому, существует обычай в знак миролюбия лить на голову гостя воду пригоршнями. Подходя к лагерю, они издали начинали кричать: «О, мономопотэ (сын океана)! Мы голодаем, и нет у нас ничего съестного, но вы найдете много припасов, если пойдете дальше, вверх по реке». На это мы отвечали: «Мы тоже голодаем и не можем итти дальше, пока вы не накормите нас». После этого они кидали нам початки отличной кукурузы, бананов и сахарного тростника. Эта церемония послужила прологом к дальнейшим сношениям, во время которых эти невинные дикари оказались такими же ворами и мошенниками, как и самые плутоватые вайянзи на Конго. Туземцы Мупэ принадлежат к племени бабэ.
Мы очень легко выменивали сахарный тростник, кукурузу и табак на старые коробки от сардинок, патронов, сгущенного молока и варенья. За курицу мы давали бумажный платок. Они показывали нам коз, но продавать их отказывались; козы составляют здесь, кажется, исключительно собственность вождей племени. По части тканей им только и понравились бумажные материи ярко-красного цвета. Мы видели в их руках медные монеты, а на дне одного челнока заметили обломок шпаги длиной 22 см такого образца, какие носят пехотные офицеры. Интересно бы узнать историю этой шпаги и проследить, через сколько рук она прошла, с тех пор как вышла из оружейного завода в Бирмингаме. Нет сомнения, что так или иначе соседи здешних дикарей имели сношения с суданцами. Но наше незнание местного языка и крайняя пугливость наших новых приятелей ограничили наши разговоры несколькими знаками приветственного и торгового характера.
Нравы и одежда здешних жителей мало отличаются от таковых племен, населяющих область верхнего Конго. Головной убор состоит из сплетенных прутьев, украшенных перьями красного попугая, или представляет шапочку из обезьяньей шкурки серого или черного цвета с висящим позади хвостом. Украшения на шее, на руках и вокруг щиколотки большей частью из гладкого железа, реже медные, из латуни совсем не встречаются. «Сэнненэ» выражает у них дружелюбное приветствие, так же как в Маньема7, Урегга и Уссонгора, за Стенлеевыми порогами. Очень изящны их весла, имеющие форму продолговатого листка и тонко отделанные.
Цвет кожи бабэ скорее желтый, нежели черный. Когда видишь толпу бабэ на противоположном берегу, то их трудно отличить от красноватой почвы, что зависит, впрочем, и от кампешевого порошка, который они мешают с маслом и употребляют для украшения своего тела; но отчасти этот светлый оттенок определяется и тем, что они живут в тени. Бакуля никогда не натирался этим порошком, а кожа у него гораздо светлее, чем у большинства наших занзибарцев.
24-го авангард, под предводительством Джефсона, сделал великолепный переход в 14 км, на протяжении которых они прошли через 17 потоков и заливов.
В этот день с Джефсоном было два приключения. Шел он весело и бодро вперед, согласно побуждению своей прямолинейной натуры, и, направляя пионеров, шагал через колючие джунгли, не опасаясь уколоться или порвать свое платье, как вдруг провалился и исчез в слоновой яме, как могло бы случиться и с юным толстокожим, которое, резвясь и играя, пролагало бы себе путь через лес, давя, ломая и сокрушая на ходу бамбуки и древесные побеги, и вдруг исчезло бы из глаз своей заботливой мамаши. К счастью, Джефсон очень ловок; он так хорошо вывернулся и так быстро подоспели к нему на помощь, что это падение не причинило ему никакого вреда.
Это приключение только позабавило нас в лагере, и сам Джефсон охотно над ним смеялся.
Пустившись снова по лесу впереди всех, он внезапно очутился лицом к лицу с туземцем высокого роста и с копьем в руке. Они оба так были поражены неожиданностью своей встречи, что остановились и не произнесли ни звука; опомнившись, друг наш с воинственной отвагой древнего богатыря бросился на дикаря, но тот, вырвавшись из его рук, побежал прочь, как бы спасаясь от льва, и устремился с крутого обрыва к маленькой бухте, а Джефсон за ним. Глинистая почва тут мокрая и скользкая, и храбрый командир «Аванса» с разбега упал головой вниз; сила падения была так велика, что он в одно мгновение сполз в этом виде до самого края воды. Когда ему удалось вскочить на ноги, он увидел, что сын лесов уже переплыл реку, на противоположном берегу остановился и с изумлением взирал на «белолицего», явившегося перед ним так неожиданно, когда он только о том и думал, чтобы, забрать дичь из расставленных силков.
Место, выбранное нами для ночлега, с незапамятных времен должно было служить любимым местопребыванием слонов. Оно находится у поворота реки, где встреча быстрых течений производит сильнейший водоворот. Выше этого пункта река течет широко, спокойно, величаво; ниже — несколько островов делят ее на причудливую сеть протоков.
25-го капитан Нельсон повел караван. Я удержал Джефсона при себе, дабы он помог провести через эти опасные проливы длинные и узкие пироги, нагруженные нашими сокровищами, и присмотрел бы за увальнями, входящими в состав экипажа. «Аванс» пошел первым и стал на якоре выше водоворота; его матросы бросили с борта конец каната гребцам, которые, ухватившись за него, понемногу притянулись к вельботу и таким образом привели пироги в более спокойные воды. После этого мы гребли изо всех сил, чтобы выбраться вверх по бурному течению.
В 11 часов утра «Аванс» стал рядом с авангардом каравана, поджидавшего нас на высоком берегу Ренди в широкой бухте с ленивыми и темными водами, которые как бы нехотя выступают из мрачной глубины леса.
В час дня перетаскивание волоком кончили и караван вновь пустили в путь; между тем мы приготовились к новой борьбе с утесами и с быстриной ужасных порогов, известных у нас под названием «Осиных порогов» со времени следующего происшествия. Эти пороги растянулись на протяжении более трех километров. Выше их расположены деревни, ставшие знаменитыми из-за трагических происшествий, о которых будет сказано ниже; в настоящее время мы стремились туда в надежде найти там приют и съестные припасы. В продолжение первых 30 минут все шло хорошо. Течение, быстрое и опасное, местами перебивалось крупными волнами. Я был на руле. С правого борта гребцы работали изо всех сил, с левого — часть матросов хваталась за нависшие ветви, двое отталкивались шестами, а двое других, стоя на передней палубе, держали наготове багры, чтобы хвататься за стволы молодых деревьев, мимо которых мы плыли. Мы подвигались медленно, пробираясь между берегом и островками по узкому рукаву, загроможденному громадным подводным утесом, выставлявшимся из воды множеством вершин около одного метра в поперечнике; но мы твердо решились переплыть его, будучи уверены, что в случае крушения тут меньше шансов утонуть. Горячо взявшись за дело, мы уже вступили в самый опасный проток, протянув руки к веткам, за которые была возможность ухватиться; но как только мы взялись за них, на нас накинулся целый рой обозленных ос, со всех сторон облепивших нас; они жалили нас в лицо, руки, шею, словом всюду, куда могли проникнуть. Вне себя от бешенства и боли, тщетно отбиваясь от этого легиона врагов, окруженные предательскими утесами, отбрасываемые бурными волнами, увлекаемые в водовороты, мы так работали руками и ногами, «когтями и зубами», что в несколько минут очутились за 100 м от ужасного места и прикрепили суда к деревьям; тут мы остановились отдохнуть, собраться с мыслями, пожаловаться на боль, порадоваться своему избавлению и обменяться воспоминаниями и мнениями об относительных достоинствах разных жалящих насекомых, пчел, слепней и ос.
Один остряк, обращаясь к моему слуге-немцу, сказал: «Вы на днях уверяли, что в этих гнездах из серой бумаги должно быть много меда, ну, как же вам понравился сегодняшний мед? Горьковат, не правда ли?» Все рассмеялись; веселое расположение духа снова вступило в свои права. Опять принялись за работу и через час приплыли к деревне, только что занятой караваном. Люди на челноках, следовавших за нами, издали видели баталию, происшедшую между нами и осами, и, из предосторожности переплыв реку поперек, пошли вдоль правого берега. Сомали и суданцы, поручив себя аллаху, вошли в проток и были страшно искусаны осами.
Они вознаградили себя тем, что потешались над занзибарцами, которыми командовал Уледи, — тот самый Уледи, о котором говорилось в моей книге «Таинственный материк».
— Что ж это, Уледи, — сказал я ему, — ты сегодня осрамился, разве достойно храброго быть побежденным осами?
— О господин, — отвечал он, — храбрость тут ни при чем. Осы злее самых жестоких людей.
Здешнее поселение на левом берегу называется Бандейя; напротив его живет племя буамбури. К северу от буамбури, на один день пути, обитают абабуа и мабодэ, у которых хижины строятся уже не конические, как у приречных племен, а квадратные, со шпицем на крыше; стены тщательно замазываются, а к переднему фасаду приделывают глиняные веранды.
26-го мы дневали, чтобы отдохнуть и оправиться от лихорадочного состояния, вызванного укусами ос; командир вельбота особенно пострадал от них. На следующий день нас посетил вождь племени буамбури. Он принес в дар цыпленка, которому от роду не минуло еще и одного месяца; мы отказались от такого подарка со стороны человека, который жаловался на свою бедность. На нем было ожерелье из трав, к которому подвешены два небольших клыка, тщательно сточенные и полированные, а головным убором служила шкурка обезьяны с длинной шерстью. Мы с ним обменялись дружелюбными приветствиями, и караван выступил дальше.
28-го стали лагерем против Мукупи, местечка, состоявшего из восьми деревень.
Мы захватили в плен двух туземных геркулесов, которые удивили нас следующими сообщениями: к востоку от места, называемого Панга, к которому мы скоро придем, есть большая вода, по имени Но-Ума, окружность которой равняется нескольким дням пути. Среди этой воды виднеется остров, населенный таким множеством змей, что туземцы боятся туда ходить. Из этого озера берет начало Непоко, приток реки Нуэлле, — как называют здесь Арувими. Через несколько дней пути мы установили, что озеро это фантастическое, а Непоко впадает в большую реку с западного, т. е. правого, берега.
29-го. Мы расположились лагерем на правом берегу, напротив Май-Юи, целого ряда селений, окруженных бананами. Жители не очень дичились нас. Должно быть, они получили о нас благоприятные сведения. Торговля началась самым любезным образом; у наших людей было достаточное количество медной монеты, бус, медной проволоки и разной другой заморской дряни. Но с прибытием колонны цены поднялись, потому что спрос на местные товары был велик. Нас предупредили что других поселений не будет вплоть до Панги, которая отсюда за девять дней пути по лесу.
На другой день у нас опять базар; для облегчения покупок мы роздали своим людям некоторое количество мелких вещей служащих здесь вместо денег. Но ценность этих предметов значительно понизилась в течение ночи: за прут из желтой меди длиной в метр, а толщиной в телеграфную проволоку давали всего только три початка кукурузы. В Бангале за этот самый прут можно купить провианту на 5 дней. А здесь, в этой глуши, за четыре прута насилу уступали одного плохого цыпленка. Ни медных монет, ни бус совсем больше не принимали. Наши люди отощали, но, невзирая на перспективу девятидневного поста, никто и не думал вернуться через Осиные пороги для добывания провизии. Как мы ни уговаривали туземцев, они оставались глухи к нашим увещаниям. Тогда наши стали втихомолку сбывать свои патроны за бананы и пр. За один патрон им давали початок кукурузы, за жестяную коробку — два початка. Туда же пошли сечки, топорики, ножи. Нам угрожало полное разорение. Я погнал прочь всех туземцев и приказал одному из своих занзибарских великанов взять живьем из челнока вождя Мугвайс одного из главных его невольников; туземцам же объявил, что если они не хотят честно торговать, как в первый день нашего прибытия, мы уведем пленника с собой, а за провиантом сами отправимся за реку.
Прождав понапрасну ответа на этот ультиматум целый вечер, мы на рассвете 31-го числа сели на суда в сопровождении двух отрядов и высадились в Май-Юи; фуражиры, разосланные во все стороны, набрали съестных припасов на десять дней.
Вечером 1 августа авангард расположился против Мамбанги. Матросы претерпели несколько неудач. По неосторожности суданцев их пирога опрокинулась. Один из рулевых, занзибарец, вопреки моим формальным приказаниям, направил свой челнок под самый берег, намереваясь проскочить под громадными древесными ветвями, которые нависли над рекой на 15 м. Увлекаемый быстриной, он задел челноком за подводную ветку, и лодка перевернулась, погубив при этом много дорогих вещей и, между прочим, шесть ружей и целый тюк с ожерельями, из которых каждое обошлось нам в 5 франков.
2 августа у нас был смертный случай, — первый за 36 дней после выступления из Ямбуйи. Принимая во внимание все лишения и непосильные труды, доставшиеся нам на долю, я еще дивился тому, что наше положение не хуже. Все мы давно нуждались в отдыхе, но караван спешил вперед, в надежде найти на том или другом берегу какой-нибудь поселок, достаточно снабженный съестными припасами, чтобы прокормить нас дней пять.
Достигнув большой деревни, по всем признакам заброшенной по крайней мере полгода назад, мы располагали тут переночевать, как вдруг я услышал какие-то крики и необычное движение. В одной из хижин нашли человеческий труп, уже в значительной степени разложившийся; потом нашли другой, третий… Мы поспешили снова собрать свои пожитки и поскорее вышли из этого селения мертвецов, из боязни захватить ту страшную болезнь, которая, по-видимому, принудила жителей разбежаться из своих зачумленных жилищ.
Один из наших несчастных ослов, не находивший корма в этой стране деревьев и джунглей, лег на землю и околел. Остальные тоже очень страдают от недостатка трав в нескончаемых лесах.
Устье реки Нгоклы, северного притока Конго, который в этом месте оказался до 16 м шириной, приходилось как раз против нашей вечерней стоянки.
3-го на горизонте показались два холма: один на востоке-юго-востоке, другой еще немного восточнее. Мы остановились у нижней оконечности речного изгиба, внутри которого находятся два острова. На одном из них — о радость! — мы нашли двух коз и, конечно, тотчас же зарезали их, одну — для офицерского стола, а другую — на бульон для больных. Будь у меня сотня коз, сколько бы сохранилось человеческих жизней, которые постепенно погасали.
4-го достигли, наконец, водопадов Панга, или Нэпанга, о которых столько наслышались от юного туземца Бакули.
Эти водопады 10 м высоты, но они кажутся вдвое выше по причине чрезвычайно отлогой покатости, начинающейся далеко выше уступов. Весь водопад имеет до 1 1/2 г км протяжения и представляет первое действительно серьезное препятствие на пути нашей флотилии; он низвергается по гнейсовым утесам четырьмя отдельными каскадами, из которых наибольший имеет 60 м ширины. Он служит естественной охраной для туземцев, населяющих большой остров Нэпанга, имеющий около полутора километров длины, 300 м ширины и расположенный в 600 м ниже водопадов.
На острове 3 деревни, заключающие до 250 хижин конического типа. Несколько деревень расположились по берегам реки. Туземцы здесь питаются почти исключительно бананами, хотя у них есть и маниоковые поля.
Один злополучный занзибарец, должно быть решивший как можно скорее разорить нас, приближаясь к Нэпанге; опрокинул свой челнок и потопил два ящика патронов к пулемету, пять ящиков медной монеты, три ящика с белилами, один с бусами, один с тонкой медной проволокой, несколько патронташей и семь карабинов.
В этой местности все дико; одинокий гиппопотам, завидев нас, погнался за нами и чуть было не настиг, но получил тяжелую, смертельную рану. При нашем приближении куры разлетелись во все стороны и попрятались в джунглях. Козы также оказались крайне дикими. Впрочем, нам удалось-таки изловить двенадцать коз, что подало мне надежду спасти несколько больных. Невода и верши туземцев доставили нам немного рыбы.
Три дня сряду фуражиры шарили по островам и по деревням обоих берегов и в конце концов набрали 110 кг кукурузы, 18 коз, столько же кур и несколько бананов. И это все, что они могли достать на 383 человека! Они исходили множество поселков, но видно было, что и у самих туземцев немного запасов. По слухам, туземцы теперь воюют с другим племенем — энгуэддэ и, вместо того, чтобы обрабатывать свои поля, питаются грибами, корнями, травами, рыбой, улитками, гусеницами, стеблями бананов, изредка разнообразя эту странную диету кушаньем из человеческого мяса, когда удается поразить копьем врага.
Дальнейшее пребывание в таком месте не представляло никакого удовольствия, и потому мы немедленно занялись переноской судов. Для этой цели отряду Стэрса поручено было проложить дорогу и для большого удобства наложить поперек пути круглых обрубков; отряды № 3 и № 4 тянули бечевой челноки; отряд № 4 перенес «Аванс» целиком, не разбирая его, и шествовал в такт под звуки дикой музыки и песен. Вечером 6 августа, после утомительной работы, мы стали лагерем по ту сторону больших водопадов Панга.
5. От водопадов Панга до лагеря Угарруэ
правитьЗа три километра от последнего ночлега мы заметили на острове, посреди реки, нечто в роде маленькой крепости и деревню, стоявшую так низко, что она казалась нам совсем вровень с водой.
7-го мы отправились осматривать это местечко, что оказалось очень трудным предприятием по причине чрезвычайной быстроты течения, стремящегося к Панге по довольно крутому и опасному склону. Островок этот первоначально был, вероятно, подводным рифом, который лишь несколькими плоскими вершинами выставлялся из уровня самых высоких вод; впоследствии все неровности поверхности были засыпаны землей, очевидно привезенной с берегов. Длина островка — 60 м, ширина — от 20 до 30 м. Рыбаки выстроили на нем десятков шесть конических хижин, окруженных забором из досок очень легкого дерева и из сломанных челноков. В настоящее время уровень воды был всего на 15 см ниже самого низкого пункта острова.
В этот день, во время перехода от водопадов Панга к порогам Неджамби, случилось неприятное происшествие. Бестолковый лоцман так глупо направил пирогу под нависшие ветви прибрежных деревьев, что она опрокинулась на самой быстрине потока. Таким образом, мы лишились еще двух ружей и ящика с порохом. Эти занзибарцы до того беспечны и так небрежно относятся к перевалам через пороги, что я просто чувствую, как старею под бременем всех этих тревог. Все неудачи, все утраты, понесенные нами, коренятся единственно лишь в упорном пренебрежении этих людей к исполнению отдаваемых мною приказаний. На суше они отбиваются от товарищей, разбредаются по лесу и больше не возвращаются, значит, либо убежали, либо туземцы подстрелили их. У нас недостает уже восьми человек и семнадцати карабинов.
8-го караван перетащил челноки через пороги Неджамби и стал лагерем в нескольких километрах ниже Утири. На другой день мы пришли в селение, построенное совсем иначе, нежели принято на нижнем Арувими. Хижины очень низкие, но крыши у них со щипом; каждый домик окружен прочной и высокой оградой из стволов одного дерева, принадлежащего к семейству мареновых и грубо расщепленных на доски длиной в 180 см, шириной в 23 и толщиной в 10 см. Между двумя рядами таких домов идет улица, шириной по меньшей мере в 6 м. Если бы человек двенадцать отважных людей, вооруженных ядовитыми стрелами, засели в оградах этих хижин, они наделали бы много бед неприятелю, хотя бы вооруженному карабинами.
10 августа мы дневали, но фуражиры, разосланные по трем направлениям, достали пищи только на два дня. Один из них, по имени Хальфан, ранен в горло деревянной стрелой. Самое место раны еще раз доказало, что наши люди и не думают беречься: он шел и «зевал» по верхам, разыскивая бананы, а дикарь, не потрудившись даже спрятаться, на расстоянии 6 м всадил ему в горло отравленную стрелу.
Укол был самый маленький, как будто от иголки; однако, несмотря на все старания доктора, через несколько дней последствия этой раны оказались смертельными.
11-го числа наши матросы провели весь день в борьбе с быстриной на страшных порогах, растянувшихся на 8 км: тут вода кипит вокруг рифов и бурлит между множеством скалистых островков. Пешая колонна шла по торной тропинке до Энгуэддэ, куда и прибыла 12-го числа. Так как перевал через эти пороги занял у нас целый день, пришлось опять рассылать фуражиров, которым на этот раз удалось достать изрядное количество бананов. 13-го мы направились к Ависиббе, или Авейтебе, поселению, состоящему из пяти деревень, из которых две расположены у верхнего конца мелкого притока Руку.
Флотилия пришла первой. Широкая, прямая улица тянется между двумя рядами низких хижин, обнесенных деревянным частоколом. Банановые рощи обещают богатую поживу. За ними высится все тот же нетронутый дремучий лес. От устья притока до конца просеки этот первобытный лес образует стену толщиной в 100 м; другая стена высокоствольных деревьев, не более 50 м ширины, отделяет селение от вод Арувими. Покуда люди направлялись к челнокам на другой берег мелкого притока, наши матросы тщательно осматривали окрестность и искали по дворикам и хижинам, не укрылись ли где дикари, либо с карабином на плече фуражировали на плантациях.
На биваке нам пришлось произвести дознание об убийстве. Накануне, в Энгуэддэ, один из занзибарцев пал от пули, которую, может быть, пустил в него один из товарищей. Перед началом суда я просил двоих офицеров с 40 человеками команды снова переправиться через приток и исследовать юго-западный его берег, чтобы узнать, нельзя ли достать там припасов на завтрашний день.
Мой маленький военный совет собрался, и мы уже снимали допрос со свидетеля, как вдруг нас поразили звуки необыкновенно усердной пальбы. Лейтенант Стэрс взял 50 человек и отправился в ту сторону скорым шагом. Мне казалось, что девяноста усовершенствованных ружей будет вполне достаточно, и я снова занял свое судейское место. Однако пальба продолжалась с ожесточением, и слышался непрерывный ружейный огонь наших разведчиков.
Тогда доктор, Нельсон и я поспешили к берегу. Первым попался мне на глаза лейтенант Стэрс; он был в разорванной рубашке, кровь ручьем лилась у него из раны на левой стороне груди, в области сердца. Подле меня слышался шум, как бы от дождя, падающего на листья, — это были стрелы, осыпавшие нас градом. Я поручил нашего бедного друга заботам Пэрка и побежал присоединиться к своим. Застал я их лежащими во всевозможных положениях и без всякого толку стреляющими в какие-то подозрительные кусты на противоположном берегу; очевидно, там и скрывались искусные неприятельские стрелки, но ни одного из них не было видно. В то время как наши люди на пироге переплывали приток, туземцы, наиболее отважные из всех, до сих пор нами встреченных, внезапно осыпали их стрелами. Чтобы по мере возможности избежать ядовитых стрел, наши люди постарались укрыться в пироге и в то же время изо всех сил гребли назад, к нашему берегу. Достигнув его, они схватили ружья и принялись стрелять как попало. Лейтенант Стэрс, подоспевший на помощь, организовал более правильную пальбу, но тут в него самого попала стрела, которую он выдернул, командуя отступлением. Пятеро других из наших также ранены. Пока я выслушивал это донесение, какая-то тень мелькнула между двумя кустами. Я выстрелил; в ответ на это послышался не то стон, не то какое-то завывание. Минуты через две стрелы перестали летать. Я поручил отряду наших наилучших часовых наблюдать противный берег и привести обратно в лагерь остальных людей.
Вечером разведчики привели нам семь коз, найденных в лесу. Они отыскали брод через приток и стреляли по небольшой толпе дикарей, шедших на помощь своим собратьям, а может быть, возвращавшихся после перестрелки с нами.
14 августа утром два отряда стрелков снова переправились через приток, чтобы отомстить врагам, наделавшим нам столько бед. Другой отряд, под начальством капитана Нельсона, углубился в лее. Через несколько минут мы услышали ружейный залп, потом другой, потом непрерывную стрельбу, которая доказывала, что неприятель защищается отчаянно. У нас в авангарде были превосходные стрелки; но в такой трущобе мудрено причинить серьезные потери хитрым дикарям, владеющим столь опасным оружием, постоянно держащимся в засаде и совершенно не сознающим ужасной силы наших смертоносных зарядов, которые градом сыпались в подлесок.
Из трехсот зарядов, выпущенных в этот день, только четыре достигли цели. С нашей стороны также четверо ранены стрелами, только что пропитанными каким-то веществом, цвета копаловой камеди. Мне принесли труп одного дикаря. Его длинные и густые волосы охвачены были железным обручем; на шее у него было ожерелье из шариков того же металла, перемешанных с обезьяньими зубами. Его собственные зубы были обточены и заострены. Два ряда шрамов украшали его грудь и живот. Он не подвергался обрезанию. На шее другого дикаря, лежавшего на пристани, было ожерелье из человеческих зубов; на голове у него была блестящая железная повязка, надо лбом и на руках такие же украшения, а вокруг левого предплечья для защиты тела от повреждения тетивой лука — толстый валик из хлопка, зашитого в козью кожу.
Вытеснив дикарей из всех их засад, наши люди отправились добывать провизию и к вечеру принесли в Ависиббу столько бананов, что каждому досталось по восьмидесяти штук, что составляет четыре суточных порции.
Стрела вонзилась в грудь лейтенанта Стэрса на 32 мм ниже сердца, рана была длиной в 5 мм, и шла в глубину на 38 мм. Остальные были ранены в кисти рук, в предплечья, в мягкую часть спины. В то время нам неизвестны были свойства того странного вещества, в которое дикари обмакивают кончики своих стрел; не знали мы и того, что в свежем и в сухом виде вещество это действует различно. Доктор только и мог сделать, что спринцевать раны водой, да вычищать их как можно лучше. Опытные люди нашего каравана уверяли, что этот яд извлекается кипячением индийского каучука. Другой сведущий человек, из туземцев, говорил, что он извлекается из одной породы аронника, который толкут и потом кипятят. Этот отвар сливают и снова варят до тех пор, пока жидкость не сделается густой, как сироп, затем ее мешают с жиром; она имеет острый запах, напоминающий запах Assafetida. Наши люди утверждали, что против этого яда не устоят слоны и другие крупные животные, — это сильно беспокоило нас. Впрочем, я считал, что это преувеличено. Учитывая, что ранки неглубоки и более похожи на уколы булавками, мы не отчаивались в положении нашего друга Стэрса и девяти других израненных.
Стрелы туземцев — из темного дерева, длиной в 60 см или около того, очень тонки, острые концы их подвергают медленному отвердению путем длительного прогрева их в горячем воздухе над очагом хижины. С другого конца в стреле надрезывают продольную щель, в которую вставляют листок, для большей правильности полета. На 12 мм повыше заострения, тонкого, как игла, расширенная часть вырезывается сердечком длиной в 5 см и с внутренней стороны покрывается мелкими зарубками. Эти-то головки стрелы и обмакиваются в клейкое вещество, о котором говорилось выше. Другие, виденные мной, бывают покрыты слоем чего-то черного, в свежем состоянии напоминающего шведский деготь, но с очень неприятным запахом. Приготовленные таким образом концы стрел обвертываются зелеными листьями, связываются в пучки и тогда уже вкладываются в колчан, где помещается их до ста штук. Мелочная заботливость, с какой дикари обвертывают каждый наконечник своих стрел, заставляла нас крепко призадумываться, и беспокойство за раненых все увеличивалось.
Лук длиной в 90 см, из темного и чрезвычайно твердого дерева. Тетивой служит широкая лента из тростника, тщательно отполированного. Пробуя стрелять из такого лука, в первый раз на расстоянии двух метров, я насквозь пробил деревянной стрелой жестяную коробку с крышкой. Выстрелив вверх, я видел, как стрела пролетела выше самых высоких ветвей и упала по ту сторону дерева, стоявшего от меня за 180 м. Оружие это нешуточное, и нет сомнения, что на близком расстоянии и вследствие сильного толчка, сообщаемого этим луком, стрела может насквозь пробить грудь человека. В расстоянии 120 шагов я промахнулся в птичку всего на 3 см.
15 августа в полдень первая колонна, под начальством дежурного Джефсона, выступила за ограду деревень Ависибба. Один из пленников сказал, что несколько выше по реке мы встретим еще три водопада. Согласно данным мной инструкциям мистер Джефсон должен был следовать берегом и к 2 часам 30 минутам пополудни сделать привал, выбрав для этого удобное место. Я же со своей флотилией, состоявшей теперь из «Аванса» и четырнадцати пирог, оставался на месте, покуда капитан Нельсон с арьергардом очистит лагерь. Так как лодки подвигаются быстрее пешеходов, я рассчитывал все-таки опередить их и, пройдя водой с час, стать на якоре и подождать Джефсона. Эти распоряжения были в точности переданы и растолкованы всем старшинам.
Так как на утренней перекличке пятерых не досчитались, то следовало бы предупредить всех, что выступление назначено в полдень. Пропавшие возвратились в 10 часов утра. Такая неисправимая привычка отлучаться без спроса приводила меня в отчаяние, и я их хорошо обругал. Собственно говоря, мне пора было бы привыкнуть к этому, потому что занзибарцы, несмотря на мои внушения, продолжали вести себя с полнейшею беззаботностью; с их стороны это была не храбрость и не отсутствие опыта, но решительно неспособность помнить, что опасность угрожает каждую минуту, и забвение того, что уже происходило в этом смысле.
У зверей бывает инстинкт, постоянно заставляющий их быть настороже; но эти люди не одарены, по-видимому, ни инстинктом, ни разумом, ни понятием, ни памятью. Это существа вполне безмозглые. Как ни убеждаешь их опасаться многочисленных врагов, притаившихся всюду, как ни грозишь им, ничто не помогает; нет возможности им втолковать, что надо быть осторожнее, помнить о деревянных острых кольях, натыканных по дорогам, о людоедах, прячущихся за широколиственным бананом, о хитром дикаре, притаившемся под древесными корнями или за поваленным стволом, о капканах, утыканных острыми рогатками и прикрытых свежими листьями. Никогда никакой опасности они не предвидят. Внезапно осыпанные стрелами, они постыдно бегут, лезут прятаться куда ни попало, испуская жалобные вопли; если бы туземцы вздумали их преследовать, занзибарцы со страху едва ли могли бы оказать какое-нибудь сопротивление. Стоит только дикарю выкинуть какую-нибудь отважную штуку, и они в ужасе отступают. На походе они норовят своротить с тропинки в чащу, чтобы арьергард не подгонял их; но тотчас возвращаются и с криками бегут к нам, если завидят дикаря с копьем. В одиночку или вдвоем они охотно отправляются мародерствовать по деревням, но при встрече с хозяином хижины они скорее побросают ружья, чем вздумают пустить их в дело. Любо взглянуть, с какой гордой осанкой они рыщут по банановым плантациям, но едва заслышат свист летящей стрелы, как у них душа уходит в пятки и они разом покоряются судьбе.
По дороге они любят отставать, иногда на 5 км растягивая колонну, а встретив туземца, только и способны ощущать страх, без всякой мысли о самозащите. Из числа 370 человек, находившихся в ту пору в нашем лагере, смело можно сказать, что в глазах двухсот пятидесяти ружья им представлялись чем-то вроде дубинки, тяжелой и неудобной, которая только на то и годилась, чтобы выменять на нее несколько початков кукурузы, а еще охотнее они променяли бы свои карабины на легкие трости, если бы только смели это сделать.
Накануне несколько старшин, подстрекаемых своими приятелями-занзибарцами, пришли ко мне целой гурьбой просить, чтобы я дозволил им одним ходить за провиантом, без этих офицеров, которые, по их словам, ужасно им надоедали, постоянно приставая со своей командой: «В ногу! В ногу!»
«Правда, — отвечал я, — это дело нелегкое. Что же, посмотрим, как вы управитесь сами. Плантация отсюда в расстоянии одной четверти часа, ступайте, но через час приходите все назад».
Не успели они выйти из лагеря, как уже позабыли все свои обещания и разбрелись как попало. Будь это стадо баранов без сторожевой собаки или выводок поросят, то и они не больше сбились бы с пути, чем эти люди. Только через 14 часов мои 200 фуражиров вернулись домой, пятерых недоставало: забрели, сами не зная куда, и вернулись лишь на другой день.
Но это было только вначале! Далее последовали несравненно худшие дни, после которых, благодаря пережитым страданиям и самым жестоким урокам судьбы, из этих людей образовались настоящие римляне.
Удостоверившись в том, что в Ависиббе не осталось больше ни одного из моих лентяев, мы поплыли вверх по Арувими со скоростью 1 1/2 узла в час и в 2 часа 45 минут, выбрав благоприятное местечко, остановились для ночлега. Но тщетно мы дожидались Джефсона и его людей: несколько раз стреляли из ружей, сам я снова садился в лодку и плавал взад и вперед по реке, осматривая берега в зрительную трубу. Все было понапрасну, никаких следов привала, ни малейшей струйки дыма, который подобно туману расстилается по лесу в тихую погоду, ни выстрела, ни звука трубы, ни человеческого голоса. Я подумал, что, вероятно, караван нашел торную дорогу и прошел дальше, к водопадам.
16-го мы опять поплыли против течения; миновали селения Мабенгу и пришли к глубокому, но узкому притоку, впадающему с юга в Невву, как здесь называют Арувими. Через час мы достигли порогов Мабенгу. Против места нашей стоянки, на противоположном берегу, виднелось огромное поселение Итири. Вельбот возвращался к притоку и там искал следы наших людей, но, ничего не найдя, пришел обратно; тогда я послал его еще раз назад, почти до Ависиббы; он вернулся только в полночь без всяких известий об отсутствующих.
17-го я послал к Ависиббе экипаж «Аванса» в сопровождении нашего стрелка Саат-Тато (означает «Три часа») и шести разведчиков; я приказал им пройти на тропинку, замеченную нами мимоходом и ведущую внутрь леса, там искать следы каравана и, обнаружив их, догнать колонну и привести ее к реке. По возвращении вельбота лоцман донес мне, что люди нашли следы за 10 км отсюда, т. е. за 3 часа ходьбы, из чего я заключил, что мистер Джефсон повел своих людей к югу, вместо того чтобы взять направление на восток, север и восток-северо-восток, согласно течению реки; Саат-Тато, конечно, теперь отыщет их, и назавтра все соберутся.
В это время на флотилии дела были в таком положении: нас, европейцев, было три с тремя молодыми слугами; из нас один, лейтенант Стэрс, нуждался ежеминутно в услугах доктора, а Пэрк ушел вместе с Джефсоном; один из людей умер от дизентерии в Ависиббе, другой умирал теперь, предварительно впав в идиотизм; 29 человек — более или менее опасно больных плевритом, дизентерией и неизлечимым малокровием; 8 человек были ранены ядовитыми стрелами, из них один, Хальфан, задыхался от своей раны в горло, другой, Саади, казался в опасном положении — раненая рука его, страшно воспаленная, причиняла ему сильнейшую боль. Большая часть матросов, разделенных на три отряда, разослана в три разные стороны в поисках пропавшей колонны; я начинал опасаться, как бы колонна не зашла слишком далеко, желая, может быть, прямиком достичь речного берега гораздо выше, между тем как мы остановились у нижнего конца дуги, образуемой рекой. Жители Итири, на другом берегу, дивясь нашему бездействию, по-видимому, собирались напасть на нас; а на нашем берегу, на 3 километра ниже по течению, многочисленные обитатели Мабенгу тоже могли нас потревожить, тем более, что всех сколько-нибудь годных людей я разослал по лесам искать наших 300 заблудившихся человек. Но, как говорит поэт, мужчине не подобает предаваться отчаянию: пусть он до самой смерти думает о более достойном, и Даже под сжатым кулаком угрожающего врага.
Выписываю из своего дневника от 18 августа:
«Желал бы я знать, что бы о нашем положении подумал Теннисон, автор вышеприведенных благородных слов. Еще недавно у меня под начальством было 370 человек; мы были обильно снабжены съестными припасами, боевыми снарядами, медицинской помощью, пользовались некоторыми удобствами; нынче у меня всего 18 человек способных совершить дневной переход, — все остальные исчезли, как сквозь землю провалились… Ах, хоть бы я знал, где искать их!
Если 389 человек отборной команды, какой мы были в момент выступления из Ямбуйи, до сих пор не могут добраться до озера Альберта, то как же майор Бартлот со своими 250, из которых некоторые и тогда уже были калеками, проложит себе дорогу через эти нескончаемые леса. В течение 44 дней мы почти ежедневно шли по 8 часов в сутки, и если бы делали по 3 км в час, мы давно были бы на берегу озера; но пришлось каждый шаг прорубаться сквозь кусты, и вместо того, чтобы отдыхать теперь на берегах озера, мы едва прошли одну треть пути. Что делать? Предаваться отчаянию? — Тогда, значит, ложись и жди смерти, откажись от борьбы и оставь всякие мечты о будущем!
Наши раненые что-то долго не поправляются. До сих пор никто еще не умер, но ни один не годен ни на какое дело.
В 8 часов утра опять пошел дождь — это уже пятый дождливый день в нынешнем месяце. И без того довольно всяких печалей, а тут еще эти вечные ливни! Минутами так и кажется, что приближается конец света и вот сейчас вселенная разрушится. Разверзлись „хляби небесные“… И так густо падает этот дождь, что мы постоянно погружены в потемки.
Вспомните о неисчислимом количестве листьев в этом огромном лесу, вообразите, что с каждого из них в течение минуты падает от десяти до двадцати капель воды; из пресыщенной влагою почвы подымается сероватый пар; весь воздух наполнен водяными шариками и обрывками листьев. А когда налетает смерч и, клоня древесные вершины, крутя стволы, вырывая ветви и стараясь вырвать с корнями каждое дерево, ураган с ревом и воем мчится по прогалинам, тогда ливень обрушивается целым потопом. Вой ветра и жалобные лесные стоны не способствуют успокоению духа, а треск и падение этих гигантов еще того меньше. Но эти впечатления переходят в ужас, когда гром грохочет по лесу, повторяемый бесчисленными отголосками, молнии сверкают пламенными языками и над самой головой разражаются многократные и оглушительные громовые удары.
В Европе даже на поле сражения бывает меньше перипетий, — и вот уже десять часов, как это продолжается!
Невольно сомневаешься, настанет ли когда-нибудь дневной свет. Судя по лицам наших людей, они на это не надеются. Утомление, страх, отсутствие друзей, голод, дождь и буря производят на них совершенно подавляющее впечатление. Они сбиваются в кучу, залезают под вороха банановых листьев, прикрывают головы щитами, одеялами, циновками, брезентом от палаток, иной раз даже седлами, жаровнями и сковородами; все их существо проникнуто безмолвной тоской. Несчастные ослы, приложив уши к спине и закатив глаза, лежат, вытянув спину; петухи, с гребешками на сторону и в неподвижных позах, своим жалким видом довершают общую картину отчаяния.
Казалось, что все великолепие земного мира окончательно поблекло.
Как оно вновь возникло, во всей славе своей, и как дети земли снова приняли свою благородную осанку, как озера и реки вернулись в берега и как солнце еще раз явилось из хаоса и оживило землю, я этого не сознавал. Я так настрадался, что, обессилев, впал в глубокий сон, в полное забытье, восстанавливающее силы».
19 августа. О караване ни слуху, ни духу. Разведчики вернулись, не отыскав следов. Двое раненых очень плохи, они мучаются, по-видимому, нестерпимо.
20 августа. Все нет известий. Молодой Саади, раненный стрелою 14-го числа, впал в столбняк; судя по этому, яд, употребляемый дикарями, должен быть растительного происхождения. У Хальфана шея и позвоночный столб совсем не сгибаются. Я делаю пациентам впрыскивания морфия, но, невзирая на двойную дозу, т. е. полугранами, это их мало облегчает. Стэрсу не хуже и не лучше вчерашнего; рана у него болит, но аппетит есть и он может спать. Я ему, конечно, не говорю, в каком положении остальные.
Как же это, однако! Неужели из трехсот человек и трех офицеров ни одному не пришло на ум, что они сбились с дороги и что лучшее средство найти ее — вернуться в Ависиббу и идти берегом?
21 августа. Хальфан и Саади умерли после ужасной агонии, один в 4 часа утра, другой в полночь. Хальфан слабел с каждым днем. Может быть, оттого, что ядовитое вещество на стреле было сухое, рана его казалась неопасной, она снаружи зажила и даже не казалась нисколько воспаленной; но так как бедняк был ранен в горло, он все жаловался, что ему ужасно больно и трудно что-либо глотать, даже ту кашицу из банановой муки, которой мы пытались кормить его. 18-го числа горло у него свело, голос почти пропал, голова свесилась, живот подвело, и на лице застыло выражение страдания и тревоги. Вчера несколько раз с ним делались легкие судороги; я сделал ему два подкожных впрыскивания морфия, но, с непривычки обращаться с этим средством, я не посмел употреблять его в сильных дозах. Саади был ранен в правое предплечье — самый пустячный укол, как бы от вязальной спицы; один из товарищей высосал ему рану, а я промыл ее теплой водой и забинтовал. Но на четвертый день с утра на него напал столбняк, и мы ничем не могли вывести его из этого ужасного состояния. Впрыскивания морфия позволили ему только подремать немного, но потом припадки возобновились и после ста одиннадцати часов мучений он скончался. Я имею причины думать, что стрела была отравлена только накануне битвы, т. е. 13-го. Третий умер в полдень от дизентерии; это уже четвертая смерть на здешней стоянке.
В 5 часов вечера пропадавшие, наконец, возвратились; они тоже довольно натерпелись, но преимущественно от, беспокойств. У них тоже трое умерло: Маруф, раненный в плечо в тот же день, как и Саади, умер от столбняка в ночь на 19-е, сутками прежде товарища, — быть может, оттого, что утомление на переходах ускорило действие яда. Другой, раненный в печень стрелою с железным наконечником, умер от внутреннего кровоизлияния; еще один умер от дизентерии, тотчас после того проливного дождя, о котором я упоминал выше. С 14-го числа мы потеряли восемь человек, кроме того, у нас на руках осталось еще несколько еле живых, не считая двух раненых, пришедших с пропадавшей колонной. Их раны сильно воспалены и выделяют гной.
Лейтенант Стэрс держит себя молодцом и даже как будто поправляется, невзирая на то, что столько смертных случаев в лагере, несомненно, должны производить удручающее впечатление на его нервы. Доктор вернулся, и я от этого чувствую громадное облегчение. Созерцание страданий для меня нестерпимо, а стоны больных не доставляют ни малейшего удовольствия. Я бы охотно с ними возился, только при условии, что могу их вылечить. Для 60 из наших 363 человек в настоящую минуту гораздо полезнее было бы лежать в госпитале, чем продолжать скитальческую жизнь в дикой стране, где отдых и порядочная пища так редко выпадают на нашу долю.
Еще несколько дней такой омерзительной жизни, ухаживания за больными, созерцания предсмертных мучений пораженных столбняком, прислушивания к их глухим стонам, этого общего отчаяния, голодовки, тревоги о необъяснимом отсутствии друзей и товарищей, предположений о возможной гибели трехсот человек, — и я сам не выдержу и свалюсь. Я сознавал, как отчаяние постепенно овладевало мною. Величайшей страстью моей жизни было, мне кажется, стремление к успеху в подобных предприятиях, а между тем вот уже несколько дней как я сомневаюсь в возможности конечного успеха дела.
Джефсон и Пэрк еще не передавали мне своих впечатлений, но люди их отряда откровенно признаются, что словно из ада вырвались.
22-го мы перенесли лагерь к верхним порогам Мабенгу. День 23-го числа употребили на перевал через пороги.
После того я произвел смотр людям, и получился следующий результат:
Отчет о приключениях колонны во время ее странствий убедил меня, что берега Арувими в его порожистых частях гораздо меньше обитаемы туземцами, нежели приречные части низовьев. Наши разведчики открыли внутри лесной страны обширные поселения; они нашли в лесу множество торных дорог, ведущих от реки к поселкам, но побережье мало заселено. Однако же от самого Утири мы напали на береговую тропу, которая нам пришлась очень кстати. 24-го числа, пройдя несколько километров, караван остановился у богатых плантаций бананов, ниже порогов Авугаду. 25-го мы перевалили через них и провели ночь в лесу, в более защищенном месте, очевидно посещаемом рыбаками. 26-го колонна сделала порядочный переход, а мы, чтобы не отстать, должны были долго и упорно идти на веслах, но зато река была, как зеркало, тиха и спокойна; оба отряда соединились у одного из самых обширных селений племени авиджили, расположенного на против впадения притока Непоко.
Эта река, о которой впервые говорил нам доктор Юнкер, переходивший через нее гораздо выше, низвергается с высоты 12 м в Арувими, имеющую здесь название Итири, Каскады Непоко расположены по уступам сланцев. Устье реки шириной в 360 м за порогами тотчас суживается до 220 м.
На довольно значительном протяжении этих уступов туземцы вбили колья, к которым прикрепляют большие корзины, формой похожие на воронки, для ловли рыбы, увлекаемой быстриной на пороги. Воды Непоко шоколадного цвета; воды Итири напоминают чай с молоком.
Если бы я знал, что через неделю мы повстречаем арабов с их бесноватыми шайками маньемов, я, без сомнения, постарался бы на целый градус широты отклониться от своего пути, лишь бы не очутиться в центре их влияния. Я подумал об этом, разговаривая с Бинзой из племени монбуту, молодым слугой доктора Юнкера. «Гораздо лучше, — говорил Бинза, — итти землями подходящих людей, чем теми ужасными местами, где рыщут эти орды, недостойные называться людьми; да притом племена момву очень хорошо принимают гостей, которые оказывают благодарность за это гостеприимство». Бинза очень соблазнял нас своими рассказами о народе момву. Но у авиджили много было различного провианта, и мне казалось, что отныне обстоятельства наши должны только улучшаться.
Я всегда замечал, что с переменой построек непременно является иной образ жизни. По ту сторону водопада Панга пища туземцев состояла преимущественно из маниока, из которого они пекут хлеб, лепешки и кашицу. Всем, конечно, известно, что из муки маниока, кассавы, приготовляется тапиока. Выше водопадов Панга это растение постепенно вытесняется бананами, плод которых составляет для каравана несравненно лучшую пищу. По мере нашего движения вперед эти плантации все увеличивались, и я надеялся, что настанут лучшие времена. Тут стали попадаться обширные обработанные поля, на которых были маниок и кукуруза, ямс [ямс — тропическое растение, образующее мощные подземные клубни, богатые крахмалом. Применяется в пищу как картофель; в сыром виде ядовит] и тарро [колоказия, или таро — в пищу употребляются крупные подземные корни; в сыром виде ядовита] и небольшие участки табаку для курильщиков. К нашей великой радости, мы увидели множество домашней птицы. Я приказал ставить лагерь, желая дать своим людям, измученным на все лады, немного отдохнуть и поправиться.
В своем усердном и понятном стремлении добыть мясную пищу суданцы и занзибарцы делали кучу глупостей. Едва завидев курицу, они гурьбой кидались за ней, пуская в ход даже карабины и ружья, за что им, конечно, каждый раз доставалось от начальства. Относительно напрасной растраты зарядов у нас были введены самые строгие правила и неослабный надзор; но какой же занзибарец при отсутствии начальства способен помнить приказание. Бессмысленная стрельба по курам имела в этот день самые печальные последствия для одного из наших лучших пионеров: пуля пробила ему ступню, раздробив кости; ампутация была неминуема. Доктор Пэрк с замечательным искусством и очень проворно произвел эту операцию, и к несчастному калеке приставлено было восемь человек команды. Один из челноков мы предоставили в его личное пользование, чтобы ничем не разбередить раны; кормили его всем, что у нас было лучшего.
Одним словом, ему шла лучшая доля наших наилучших припасов, и мне не раз приходило в голову, как хорошо было бы поменяться с ним ролями!
Само собой разумеется, что виновники снова получили строжайшие выговоры, и я еще раз выслушал торжественные обещания, что ничего подобного впредь не случится. И на другой же день, конечно, они готовы были приняться за то же самое. Многое можно бы сказать насчет этой общераспространенной привычки забывать собственные обещания! Как легко ум таких людей освобождается от всякой ответственности, а совесть от всякой тяжести и какое наивное самодовольство написано на их лицах! И то сказать: коли человек не что иное, как известный вид животного царства, с какой стати он будет связывать себя какими-то понятиями о долге. Подобные понятия могут казаться обязательными лишь для тех фантазеров, которые воображают себя ответственными за каждое свое слово, хотя бы произнесенное ими в порыве увлечения.
28 августа флотилия, состоявшая из стального вельбота «Аванс» и шестнадцати пирог, поднялась по реке на девять километров выше Авиджили. Пешая колонна осталась позади — переправляться через целый ряд притоков и ручьев и пробиваться сквозь трущобы непролазных кустов; она присоединилась к нам только к полудню следующего дня и должна была немедленно итти дальше в продолжение еще двух часов, после чего стала лагерем.
30-го мы остановились внизу громадного водопада. Мои наблюдения выясняют, что мы прошли половину дороги к озеру Альберта: Кавалли находится под 32°50 , Ямбуйя под 27°30 , а наша стоянка под 30°7 восточной долготы.
300 км, по птичьему полету, отделяют нас от озера. Нет возможности пройти это расстояние в 64 дня так, как мы шли западную половину пути: люди для этого слишком изнурены физически и измучены душевно; нарывы у них не проходили, малокровие их изводит. Мы толковали им, что половина дела сделана, но они не верят и говорят: «Как господин может знать это? Каким инструментом можно измерить пройденный путь и угадать предстоящий? Покажи нам такую дорогу, тогда и поверим. Разве туземцы не лучше вас знают свою страну? Кто и когда видел ту Травянистую область, о которой говорит господин? Господин обращается с нами, как с малыми детьми!»
31-го числа, в роковой для нас день, заря занялась как обыкновенно: в девять часов сквозь облака густого тумана пробилось солнце, но, бледное, тусклое, без лучей, оно являлось простым световым пятном. Мы были за работой: прорубали в лесной трущобе достаточно широкую дорогу, для того чтобы шестьдесят человек могли пронести на голове стальной вельбот; тем временем экипаж нашей флотилии изо всех сил боролся в водовороте быстрины, стараясь на баграх перетянуть челноки через крутые уклоны порогов.
Через час просека была готова, а по ту сторону порогов был расположен временный лагерь; обычных носильщиков вельбота я оставил под надзором доктора, но он вскоре пришел предупредить меня, что люди не в состоянии даже поднять лодку с места. Я возвратился туда, чтобы лично руководить этой операцией, и мне удалось заставить их перетащить вельбот на половину пути, как вдруг мой европейский слуга прибежал, задыхаясь и крича изо всей силы:
— Сэр! Эмин-паша приехал!
— Эмин-паша?
— Точно так. Я его видел в лодке. У него на корме красный флаг, такой же, как у нас. Истинная правда, сэр!
Можно себе вообразить, какой вышел переполох; вельбот кинули на землю, как раскаленное железо, и бросились бежать вперегонки, и начальство и подчиненные. В лагере тоже смятение. Вскоре мы узнали в чем дело: вверх по реке шли на веслах девять человек маньемов, служителей некоего Уледи Балиуза, известного среди туземцев под именем Угарруэ. По слухам, ставка его находилась за восемь дней пути вверх по реке, и у него под начальством было несколько сот вооруженных воинов.
Итак, опять арабы, даже и в верховьях Арувими! А я-то льстил себя надеждой, что покончил все счеты с этими негодяями! Они рассказали, что по распоряжению Угарруэ пятьдесят человек их команды стоят на 10 километров выше, а посланы они для того, чтобы осмотреть берега этой не знакомой им реки, на которой их старшина основал свое селение, и узнать, нельзя ли по ней добраться до Стенлеевых порогов.
Мы дали им на этот счет всякие сведения, а они предложили нам на следующую ночь воспользоваться их лагерной стоянкой и ушли. Эти известия несказанно обрадовали занзибарцев, и мы вскоре узнали причину такого восхищения: в тот же вечер некий Джума бежал из отряда, унеся с собой 50 кг сухарей.
1 сентября на рассвете мы перевалили через пороги и, следуя на веслах с тою же скоростью, с какой шел караван, пришли к той деревне, где маньемы останавливались накануне. Затем мы пошли дальше и остановились у подножья новой гряды порогов.
Осмотрев пороги на следующий день, Саат-Тато объявил, что перевал не представит особенных затруднений. Пока экипаж челнока занимался этим опасным делом, я разослал нескольких разведчиков поискать наших, накануне убежавших, беглецов. Они привели одного и притащили обратно украденный им ящик со снарядами и три ружья. Разведчики накрыли воров в ту самую минуту, когда те делили содержимое ящика. Завидя прежних товарищей, «храбрецы» бросились бежать, покинув на месте часть добычи.
3-го числа еще пятеро бежали; на этот раз дезертиры унесли один ящик с патронами Ремингтона, один с патронами Винчестера и один с европейскими консервами, да еще тюк с дорогими арабскими костюмами ценою в 50 фунтов стерлингов. Еще одного молодца мы поймали за расхищением ящика с провизией, из которого он уже достал саго, либиховский бульон, масло и сгущенное молоко. В два дня у нас сбежало десять человек. Если так пойдет, месяца через два мы останемся одни-одинехоньки. Я посоветовался со старшинами, и они уговорили меня не прибегать к крайним мерам. Однако, скоро поневоле придется это сделать. После выступления из Ямбуйи мы потеряли 48 карабинов и 15 ящиков патронов системы Максима, Винчестера и Ремингтона.
На другой день бежали четверо носильщиков, пятого изловили. Я тотчас собрал всех людей, и так как старшины отказались от поручительства за своих подчиненных, то я распорядился, чтобы все существенные части карабинов отвинтили и немедленно заперли отдельно. Обезоружив людей таким образом, я отнял у них средства к побегу. С того часа, как мы встретили маньемов, деморализация делала быстрые успехи: люди вскрывали ящики, крали ткани, бусы, растаскивали снаряды и все это бросали или прятали вблизи дороги, чтобы потом разыскать.
5-го числа мы ночевали у «Раздолья гиппопотамов» — так назвали мы одно расширенное место реки, где видно было много гиппопотамов. Лагерь расположился на запущенной лужайке, ставшей их пастбищем, и вид этих давно невиданных, прелестных ковров зеленой муравы подал нам надежду, что мы уже недалеко от обетованных стран.
Фуражиры, разосланные по обоим берегам, доставили четырех коз, бананы, жареных крыс, вареных жуков, улиток, б-го остановились у подножья водопада против селения Бафиадо, в котором удалось достать обильный запас бананов. На другой день перетащили челноки через пороги, на которых вода падает с высоты более двух метров.
За водопадами река до порогов Авакуби описывает дугу; там мы сделали привал. Мои отощавшие люди поймали на торной тропинке внутри леса женщину и ребенка; но ни один из переводчиков не понимает ни слова из их речей.
На другой день — опять пороги.
В этой области процветает гвинейская пальма [Гвинейская пальма (Elacis guinensis) — масличная. пальма, является основным источником жиров в тропической Африке, где климатические условия и муха цеце до сих пор препятствуют разведению домашних животных. Можно сказать, что масличная пальма является кормилицей крестьянства тропической Африки. Она начинает плодоносить в возрасте 4 — 10 лет, в зависимости от климата и почвы, и плодоносит почти до сотни лет. Незрелые плоды дают молочную светлую жидкость с освежающим, похожим на молоко вкусом. Из сока пальмы делают вино, похожее на шампанское; для этого собирают сок, как у нас охотники собирают весной сок березы, и дают ему перебродить в темноте. Молодые листья употребляют в пищу — «пальмовая капуста»; старые листья идут на кровлю хижины, из них делают корзины и др. Из мякоти зрелого плода делают путем прессования масло, которое употребляется и в пищу и для освещения. Пальмовое масло вывозится в большом количестве в Европу и Америку, где используется для приготовления маргарина и продуктов парфюмерной промышленности. При машинной переработке из 100 тонн пальмовых орехов получают до 30 тонн масла; при ручной крестьянской обработке — 10 — 12 тонн. Основным поставщиком пальмового масла из Африки является Нигерия, крестьянское хозяйство которой специализировано на пальмовых продуктах; большое количество пальмовых орехов и пальмового масла вывозится из Бельгийского Конго. Экспорт пальмовых продуктов из Африки почти полностью монополизирован английской Объединенной африканской компанией], у деревень мы находим целые кучи пальмовых орехов, а недавние посадки этого дерева указывают даже на некоторую заботливость о будущем.
Ахмет, тот самый сомали, который не захотел отставать от нас в Ямбуйе и которого от самого Янкондэ мы должны были перевозить в лодке, совсем при смерти. Доктор говорит, что у него меланоз; но какая бы ни была эта болезнь вначале, теперь он, несомненно, чахоточный, и у него остались только кожа да кости.
Обогнув мыс и пройдя небольшую излучину реки, мы увидали, что она внезапно превращается в бурный поток, загроможденный утесами из сланца. На первом плане кипят волны, стремящиеся по крутому уклону вперегонки, и каждая из них, разбиваясь, осыпает предыдущую брызгами и пеной; затем с высоты десяти метров низвергается отвесный водопад, а за ним еще ряды уступов с бурлящими между ним водоворотами, — и все эти потоки, брызги и пена, как бы подернутые туманом, бешено летят нам навстречу. При виде такой преграды у меня опустились руки. Наша флотилия везла 120 вьюков и постоянно от 50 до 60 человек больных и слабосильных. Бросить этих бедняков в лесу казалось мне немыслимым. Унести вьюки на себе и продолжать путь пешком — невозможно. Перетащить челноки на баграх, а вельбот перенести на руках мимо этого длиннейшего водопада представлялось мне решительно невыполнимой задачей.
Оставив челноки ниже порогов, я провел людей до заброшенного селения Наваби, расположенного выше водопада у одного из поворотов Итури (Арувими). Больные тащились вслед за караваном, а тех, которые не могли итти, перенесли. Затем прорубили в трущобе дорогу для перетаскивания челноков. Все это заняло два дня, в течение которых отряд № 1 ходил за провиантом, побывал и в окрестности, и дальше, но добыл очень немного.
Наваби было прежде замечательно цветущим поселением. Вокруг него были целые рощи гвинейских пальм, плантации бананов, кукурузы и табаку. Хижины под тенью пальм имели какой-то идиллический характер, — так, по крайней мере, показалось нам по тропической живописности двух хижин, оставшихся целыми. Все остальное было уничтожено. Кто-то, может быть даже из шайки Угарруэ, сжег деревню, срубил пальмы, разорил плантации и усыпал землю костями ее защитников. В пределах нашего нового бивуака в Наваби подняли пять детских черепов.
12-го числа, выступая, мы принуждены были покинуть пятерых умирающих, уже потерявших сознание. Ахмет, сомали, был в их числе.
Из Наваби мы пришли на побережье Мемберри, очевидно излюбленное место слонов. Одного из них, с наслаждением купающегося у правого берега, мы увидели недалеко от себя. В своем стремлении добыть мясной пищи я решился попытать счастье и выбрал для этого карабин 577-го калибра, один из тех, которые так высоко ценятся индийскими охотниками. Ружья № 8 остались под охраной майора Бартлота и мистера Джемсона. С нескольких метров мне удалось всадить в тело животного шесть пуль, но я только понапрасну изранил его, другого результата не добился.
На общем смотру всего каравана получился следующий вывод:
23 августа было 373 человека
12 сентября « 343»
Убыло 30 человек: 14 дезертиров и 16 умерших; носильщиков 235, вьюков 227, больных 58 человек.
К этим цифрам, и так довольно красноречивым, надо прибавить еще то, что каждый из членов экспедиции страдает от голода; чем дальше мы подвигаемся, тем скуднее становятся средства к удовлетворению все возрастающей потребности в пище; невольники бакусу и басонгора под предводительством маньемов шайки Угарруэ разорили плантации, перерезали жителей либо вынудили их искать убежища в лесах.
На другой день мы пришли к порогам Амири; один из наших старшин, Саади, получил выговор за то, что допустил некоего Макупетэ уйти разыскивать ящик, которого на проверке не досчитались; тогда сам Саади возымел несчастную мысль пойти искать Макупетэ, и ни тот, ни другой не возвратились. Другой носильщик, Уледи Манга, утомленный непосильной работой, а может быть, напуганный открывающеюся перед нами мрачной перспективой, бежал, также захватив с собой ящик.
Из шести занзибарских ослов, приведенных нами из Ямбуйи, оставалось только три. Один из них, должно быть также в предчувствии грядущих бедствий, бежал. Куда он девался? Неизвестно. Что пользы искать что-либо или кого-либо в этих лесах. Как волна, рассекаемая носом корабля, сливается снова вслед за кормою, так и вечный лес погребает в своих темных глубинах все, что исчезает за его опушкой.
15-го поставили палатки около старой рыбачьей хижины. Описав громадную дугу к северо-востоку, река отклоняется к юго-востоку, и мы с 1°58 перешли к 1°24 северной широты.
Вот уже несколько дней, как мы ежедневно теряем по ящику с боевыми снарядами. Я тщетно перепробовал все средства к прекращению такого грабежа и, наконец, придумал связывать ящики по восьми штук в ряд и каждую такую цепь поручать старшему, под его личную ответственность. Таким образом, думалось мне, можно сколько-нибудь удержать людей от захождения в лес под всевозможными предлогами.
16-го, во время полуденного привала на реке, раздалась сильная ружейная пальба. Саат-Тато, посланный на разведки, возвратился спустя полчаса, давая знать о себе тремя выстрелами, и через несколько минут вместе с нашей лодкой показались еще три, с людьми в белых одеждах и украшенные красными флагами. Они явились приветствовать нас от имени своего повелителя Угарруэ, который сам приедет ко мне с визитом на вечернюю стоянку. После обмена приветствиями они пустились в обратный путь вверх по реке, стреляя из ружей и с песнями.
В 4 часа пополудни мы стали лагерем несколько ниже ставки Угарруэ. В ту же минуту барабанный бой, ружейные залпы и целая флотилия челноков возвестили нам прибытие арабского начальника. Его сопровождали 50 рослых молодцов, хор песенников и женщины. Все они имели вполне здоровый и бодрый вид.
Гость назвал себя Угарруэ; это занзибарское название Луалабы, по-туземному Руарауа. В прежние времена наш новый приятель был известен под именем Уледи Балиуз, т. е. консульский Уледи. С 1860 по 1863 г. он сопровождал экспедиции капитанов Спика и Гранта в качестве прислужника в палатке; потом его позабыли, либо сам он бежал в Униоро. Он принес нам в дар двух жирных коз, 20 кг рису, спелых бананов и кур.
На мой вопрос, найдем ли мы достаточно съестных припасов поблизости от его ставки, он, к крайнему нашему огорчению, отвечал, что его люди разорили весь край, что в этом, впрочем, трудно было бы помешать им, так как они были страшно возбуждены против этих «язычников» за кровавые расправы туземцев со многими караванами, занимавшимися добычею слоновой кости.
Он сказал, что страна, где мы теперь находимся, называется Бунда, ее жители — бабунда, туземцы северного берега — бапаи, или бавайя. Одна из его шаек, отправившаяся, вероятно, на разбой, в продолжение целого месяца шла все на восток и там с высокой горы (может быть, Кассололо) видела травянистую страну, простирающуюся дальше к востоку.
Далее он сообщил, что его караван, состоящий из 600 человек, вышел из Кибонгеса на Луалабе (повыше устья реки Леопольда) и в девять месяцев прошел 680 км к северо-востоку, не выходя из лесу и на всем пути не встретив ни одной горсти травы; по дороге им пришлось переходить только через одну реку — Линди, прежде чем они достигли Итури, т. е. Арувими; от арабских купцов они узнали, что Лулу (Луа) течет из небольшого озера, называемого Озо [На карте, приложенной к книге Стенли «Конго и основание его свободного государства» издания 1885 г. изображено большое озеро Мута-Нзиге. Мута-Нзиге — это озеро Эдуарда, открытое Стенли в 1876 г. Название «Мута-Нзиге» часто встречается на старых картах Африки. Мифическое озеро Озо называлось Мута-Нзиге; озеро Альберта туземцы Униоро называли «Мвутан-Нзиге»], в которое впадает река Бусанго. На карте, приложенной к первому изданию настоящей книги Стенли, озера Мута-Нзиге не было, на его месте было расположено меньшее по размерам озеро Озо, из которого вытекает река Лоуа. Стенли изображал это озеро со слов арабов, сам же он в этих местах не был. На самом деле там нет никакого озера, ни Мута-Нзиге, ни Озо, и есть лишь небольшая река Озо, продолжением которой является река Лоуа, впадающая в реку Луалабу. ], где добывают множество слоновой кости.
Выше по реке, в четырех часах ходьбы, Угарруэ владеет другим селением, в котором у него еще сотня стрелков; это селение расположено при впадении Ленды, южного притока Арувими. Его люди сеют рис, которого мы отведали, и лук. Но окрестности своих поселений они совершенно опустошили, считая неблагоразумным иметь соседями таких «язычников-убийц». Они потеряли уже до двухсот человек людей из племен бакусу и басонгора и несколько храбрых начальников маньемов. Однажды пропало сразу 40 человек, из которых так ни один и не вернулся. В ставке Угарруэ и посейчас гостит один араб, потерявший всех носильщиков своего каравана.
Между прочим, Угарруэ выразил полную готовность дать мне внаймы несколько человек из своих людей и без всяких уговоров согласился дать приют всем больным, которые не в состоянии будут итти со мной; вопрос о вознаграждении мы оставили пока открытым.
17-го мой караван стал на берегу Итури, против лагеря Угарруэ.
После полудня я на вельботе переплыл реку, чтобы отдать визит арабам. У них чрезвычайно обширное селение, огороженное высокими заборами из частокола, подбитого с внутренней стороны дранкой, чтобы сделать его непроницаемым для стрел; дранки в несколько рядов и притом в поперечном направлении. В центре селения, фасадом к реке, возвышалось жилище начальника, очень удобное и вместительное. Толстые и высокие стены его, из обожженной глины, с проделанными в них бойницами, делают его похожим на крепость.
Проходя коридором, отделяющим приемные залы от жилых комнат хозяина, я видел обширный квадратный внутренний двор, до двадцати метров в поперечнике, окруженный зданиями и наполненный невольниками. В этом временном жилище арабского старшины было что-то напоминавшее средневековый баронский замок: множество снующих взад и вперед прислужников, широкое житье, простор, довольство и раздолье.
Мне сказали, что на протяжении нескольких дней ходьбы река все течет с востока; гораздо выше с севера в Итури впадает Иуру, а с юга, кроме Ленды, в нее впадает еще приток — Ибина.
Еще выше, кто говорил за 10 дней ходьбы, кто за 20, поселился еще один арабский начальник, известный под именем Килонга-Лонга, настоящее имя которого было тоже Уледи.
Здесь я увидел первого представителя племени карликов, которых, говорят, очень много к северу от Итури и на востоке, за притоком Нгайю. Это была девушка лет семнадцати, ростом 84 см, вполне сформированная, с блестящей и нежной кожей. Она была не лишена грации и очень миловидна. Мне она показалась просто хорошенькой цветной женщиной в миниатюре, с цветом лица квартеронки [квартеронка — женщина, имеющая четверть «негритянской» крови. Человек, рожденный от связи европейца с мулаткой, называется терцерон; от связи европейца с терцеронкой рождается квартерон или квартеронка. Все эти слова испанского происхождения и появились первоначально в Южной Америке] или, пожалуй, желтоватой слоновой кости. Глаза у нее были великолепные, но слишком велики по ее росту, вроде как у газели: крупные, выпуклые и очень живые. Эта девица ходила совершенно обнаженная, что ее, по-видимому, нимало не смущало и, привыкнув, чтобы на нее любовались, она с большим удовольствием подвергалась нашим любопытным взорам. Ее нашли у истоков Нгайю.
Наша пристань представляла теперь самое оживленное зрелище: продавцы бананов, бататов [бататы — сладкий картофель. Многолетнее растение с ползучими стеблями. Средний вес клубня 2 — 3 кг, редкие экземпляры доходят до 25 кг. В пищу употребляется в печеном виде. Широко распространенная продовольственная культура по всей тропической Африке], сахарного тростника, риса, маниоковой муки и домашней птицы, громко выкрикивая свой товар, звали покупателей, а бумажные материи и бусы быстро переходили из рук в руки.
С раннего утра я выслал лодку навстречу отставшим, которые не в силах были сами добраться до лагеря, и к трем часам пополудни нам привезли пятерых больных, которые совсем было собрались умирать.
Мы положили в вельбот и челноки больных и перевезли их в арабскую ставку; по договоренности Угарруэ будет содержать их за плату по 5 долларов в месяц за каждого человека до прибытия майора Бартлота или другого лица, письменно мною на то уполномоченного.
Напомню здесь, что 31 августа, за один день пути от Авиджили, против слияния Арувими с Непоко, мы встретили посланцев от Угарруэ. Эти люди не пошли далее вниз по реке, а вернулись тогда же к Угарруэ и, передав ему то, что от нас узнали, считали свое дело сделанным. Угарруэ хотелось достать пороху, который у него почти весь вышел. У майора Бартлота пороху должно было быть еще две с четвертью тонны, и мы сказали арабам, что в настоящее время майор идет вверх по реке вслед за мной, но за множеством грузов подвигается очень медленно и может притти сюда не раньше, как через несколько месяцев. Мне хотелось устроить сообщение с Бартлотом, и потому я сговорился с Угарруэ, что если он пошлет своих людей вниз по реке и прикажет им держаться южного, т. е. левого, берега до встречи с майором, то я напишу ему, чтобы он выдал им 136 кг пороху. Угарруэ обещал в течение месяца выслать человек сорок своих разведчиков и рассыпался в благодарностях.
Мне стало ясно, что наши дезертиры-занзибарцы также ошиблись в расчетах, как и мы. Воображая, что встреченные нами люди Угарруэ продолжают итти на запад, по какому-нибудь известному им пути, занзибарцы поспешили бежать также к западу, надеясь к ним присоединиться; между тем люди Угарруэ тогда же повернули на восток и вернулись к своему хозяину. По заключении договора с Угарруэ, который громко при всех объявил о нем, я был уверен, что теперь уж больше побегов не будет.
Он действительно выслал людей, как обещал, между 20 и 25 октября; им удалось спуститься до Осиных порогов, в 265 км от Ямбуйи, но с этого места они вынуждены были вернуться назад, благодаря понесенным потерям в людях и враждебности туземцев.
Мы так устали от путешествия водой с ежедневной возней перетаскивания челноков через пороги, что я заявил Угарруэ о своем намерении выступить отсюда сухим путем; но он настоятельно отговорил меня от такого плана, так как, за выбытием из каравана всех больных, люди в значительной степени освобождались от несения грузов и, кроме того, на основании полученных им сведений, река в верхней своей части гораздо более удобна для плавания, чем на пройденных нами низовьях.
6. От Угарруэ к Килонга-Лонга
правитьЭкспедиция снова сформировалась из отборных людей. Я значительно успокоился насчет колонны арьергарда и относительно судеб наших несчастных больных. Мы выступили из ставки Угарруэ, имея 180 вьюков груза на вельботе и в челноках, а 47 вьюков несли сухим путем, с тем расчетом, чтобы каждому из четырех отрядов досталось нести их не более одного раза в четыре дня. 19-го числа арабы несколько часов сопровождали нас как для того, чтобы указать дорогу, так и для пожелания счастливого исхода нашего предприятия.
Когда мы остановились на ночевку и вечерние сумерки быстро сгустились, на реке показался челнок от Угарруэ и в нем три связанных занзибарца. На мой вопрос, что это означает, мне ответили, что эти занзибарцы убежали от меня, а Угарруэ поймал их вскоре после своего возвращения в ставку. Они бежали, конечно, с ружьями, а кисеты их доказывали, что они умудрились по дороге накрасть достаточное количество патронов. Я отблагодарил Угарруэ, послав ему револьвер и 200 патронов.
На ночь пленников засадили под караул. Перед отходом ко сну я тщательно обдумал, как теперь бытье этим народом. Если опять посмотреть на дело сквозь пальцы и не принять строжайших мер, то вскоре придется вернуться назад и сказать себе, что столько сил, жизней и страданий потрачено совершенно даром.
Утром я собрал всю команду и произнес приличную случаю речь, которая была принята с полным сочувствием. Все согласились с тем, что мы по мере сил и возможности исполняли свой долг, что все мы довольно натерпелись, дезертиры же действовали, как подлые рабы, не имеющие, по-видимому, никакого нравственного чувства, ни совести. Они вполне согласились и с тем, что если бы туземцы попытались украсть наши ружья, которые для нас все равно, что «наши души», то мы в праве были бы застрелить их за это, и что если люди, получающие за свой труд плату и пользующиеся нашим покровительством и хорошим с ними обхождением, вздумают ночью перерезать нас, то они подлежат расстрелу.
— Хорошо же, — сказал я, — вот как раз те люди, которые сделали все это: они украли наше оружие и бежали, унося с собой наши оборонительные средства. Вы говорите, что застрелили бы туземца, если бы он помешал вам итти вперед или пробираться назад, куда вам нужно. А эти что делали? Ведь если у нас утащат все ружья и боевые припасы, нам ни назад, ни вперед нельзя будет двинуться.
— Нельзя, — соглашаются они.
— Значит, вы приговорили их к смерти. Один умрет сегодня, другой завтра, третий послезавтра; и с этого дня, каждый вор и каждый дезертир, кто не исполняет свой долг и подвергает опасности жизнь своих товарищей, умрет.
Виновников спросили, кто они и откуда. Один ответил, что он невольник Фарджала-бен-Али, одного из старшин отряда № 1; другой оказался невольником какого-то банианца в Занзибаре; третий — невольником ремесленника в Уньянь-ямбе.
Кинули жребий: кто вынет самый короткий клочок бумаги, тот и будет казнен сегодня.
Жребий пал на невольника Фарджала. Перекинули веревку через толстый сук, и сорок человек по команде взялись за один конец веревки; на другом сделали петлю и накинули ее на шею преступника.
— Не имеешь ли чего сказать перед смертью?
Он отрицательно покачал головой. По данному знаку его вздернули. Прежде чем кончились последние содрогания, экспедиция выступила из лагеря, оставив за собой арьергард и речную команду.
В этот день мы сделали хороший переход. Вдоль берега шла торная тропинка, что значительно облегчило труд каравана. По дороге мы тщательно обыскивали деревья, но нашли всего десять гроздьев самых мелких бананов. За один час пути от слияния рек Ленды и Итури мы стали лагерем.
У противоположного берега увидели одного купающегося слона; капитан Нельсон, с такой же двустволкой, как у меня, Я И Саат-Тато, наш искусный стрелок, отправились через реку и остановились в 13 — 14 м от благородного зверя. Всадив в него одновременно три пули, а в следующую секунду еще две, и притом в самые чувствительные места, мы не добились ровно никакого толку, слон-таки ушел. С тех пор мы потеряли всякое доверие к этим ружьям. Во всю экспедицию нам не удалось убить никакой дичи из этих «экспрессов».
Вскоре капитан Нельсон выменял свое ружье на небольшой: запас съестных припасов у Килонга-Лонги, а я расстался со своим, подарив его года два спустя Антари, королю анкоров. С номером восьмым или десятым завода Рейли я всегда охотился очень успешно, а потому люди, заинтересованные в вопросах подобного рода, пусть воспользуются нашим опытом.
На рассвете следующего дня, когда серый свет начал проникать сквозь развесистые древесные шатры над лагерем, я послал мальчика за Решидом, нашим главным старшиной.
— Ну что ж, Решид, старый приятель, настал черед казнить другого виновника; пора приготовиться к этому. Ты что скажешь?
— Что же я скажу? Что еще можно делать, как не убивать тех, кто пытается убить нас? Если перед нами яма, дно которой утыкано острыми кольями и ядовитыми колышками, и мы говорим людям — смотрите, не упадите туда, — не наша вина, коли они зажимают уши, не слушают наших слов и сами туда прыгают. Пускай их вина падет на их головы!
— Но ведь это так тяжело! Решид-бен-Омар, этот дремучий лес ожесточает сердца людские, а голод вытеснил разум из их голов; они ни о чем больше не думают, как о своих пустых желудках; я слыхал, что даже матери иногда с голоду пожирают детей своих. Что же удивительного, что слуга бежит от господина, который не может прокормить его.
— Это истина, ясная, как солнце. Но если нам суждено умереть, умрем все вместе. Здесь немало хороших людей, которые во всякое время готовы сложить головы за тебя. А есть и такие — рабы между рабами, — которые ничего не знают и знать не хотят, и когда они бегут от нас и уносят с собой то, что нам нужно для сохранения нашей жизни, — пусть они сгинут и пропадут. Всем им известно, что ты христианин, претерпеваешь все невзгоды ради спасения сынов ислама, которые где-то там погибают на берегах великого озера; они же сами исповедуют ислам, а христианина хотят покинуть в лесу. Смерть им!
— Однако, Решид, если бы нашлось средство предупредить побеги и нашу близкую гибель, не прибегая к таким суровым мерам, как повешение, что бы ты сказал?
— Я бы сказал, господин, что все средства хороши, а самое лучшее будет то, которое даст им возможность жить и покаяться.
— Ну хорошо, как только я напьюсь кофе, вели трубить сбор. Тем временем приготовь длинную тростниковую веревку и перекинь ее вон через тот толстый сук. Свяжи крепкую петлю из куска свежего каната. Приготовь пленника, отдай его под надзор караульных, а когда услышишь звуки, подойди к каждому из старшин и скажи ему на ухо: «Пойдем со мной просить за него прощения, и оно дастся нам». Я взгляну на тебя и спрошу, что ты имеешь сказать, — тогда и говорите, это будет сигнал. Доволен ли ты?
— Пусть будет, как ты сказал. Люди ответят тебе.
Через полчаса трубили сбор; отряды образовали каре вокруг преступника. Длинная тростниковая веревка с роковым узлом и петлей висела на древесном суку, конец ее извивался по земле подобно громадной змее. Я сказал несколько слов, и один из людей вышел из рядов и надел петлю на шею пленника; одному из отрядов приказано было взяться за конец веревки.
— Ну, человек, не желаешь ли сказать что-нибудь, прежде чем присоединишься к своему брату, умершему вчера?
Но человек ничего не сказал и даже едва ли расслышал, что я говорил. Тогда я обратился к главному старшине:
— Не имеешь ли ты чего сказать, перед тем как я отдам приказ?
Решид мигнул товарищам-старшинам, и все они рванулись вперед, упали к моим ногам, умоляя о пощаде, энергично ругали воров и убийц, но клялись, что отныне они будут вести себя лучше, лишь бы на этот единственный раз я даровал им прощение.
В эту минуту лица занзибарцев представляли интереснейшее зрелище: все глаза расширились, губы плотно сомкнулись, щеки побледнели, как будто электрическая искра зажгла во всех одно и то же чувство!
— Довольно, ребята! Берите своего товарища, его жизнь в ваших руках. Но вперед, смотрите, у меня будет только один закон для каждого, кто украдет ружье, — веревку на шею и смерть.
Тут произошла такая трогательная сцена, что я изумился: у многих по щекам текли крупные слезы, а глаза у всех были влажны под наплывом страстного чувства благодарности. Шапки и чалмы полетели вверх, люди потрясали ружьями и, подымая прямо руки, восклицали:
«Покуда жив „Белая шапка“, никто не покинет его! Смерть тому, кто покинет Була-Матари! Веди нас к Ньянце! Покажи только дорогу, теперь мы все пойдем!»
Нигде я не видывал такого взрыва чувства, исключая разве Испании, когда республиканцы разражались бурными восклицаниями в ответ на какую-нибудь великолепную речь, в которой призывали их грудью стоять за новую веру и свободу, равенство и братство.
Плакал также и дезертир; когда с него скинули петлю, он стал на колени и поклялся умереть у моих ног. Я пожал ему руку и сказал:
— Это божье дело, бога и благодари.
Снова прозвучала труба, но теперь уже веселыми звуками. Все разошлись по местам, носильщики быстро взвалили на плечи свои тяжелые ноши и пошли вперед, радуясь, точно на празднике. Офицеры одобрительно улыбались. Никогда еще в лесных дебрях на Конго не бывало столько счастливых людей, как в это утро.
Пешая и речная колонны через час, почти одновременно, достигли Ленды. Эта река, шириной около 100 м, по-видимому, очень глубокая. На западном берегу реки расположилась небольшая деревня, банановые рощи которой давно уже были обобраны дочиста.
По окончании переправы я позволил людям пошарить по окрестностям, чтобы добыть пищи. Одни пошли по северному берегу, другие по южному, но еще задолго до наступления ночи все вернулись, не найдя ни малейших следов съестных припасов.
22 сентября. Пока мы по обыкновению подвигались вперед водой и сушей, я раздумывал, что только четыре дня назад, 18-го числа, я оставил на попечение араба пятьдесят шесть человек больных, а сегодня, глядя на своих людей во время переклички, я заметил около пятидесяти человек, уже совершенно ослабевающих. Даже наиболее крепкие и благоразумные из них были изнурены продолжительным недостатком пищи. Идти дальше по таким местам, опустошенным искателями слоновой кости, казалось мне просто немыслимо. По счастью, однако же, дойдя до Умени, мы нашли там достаточно припасов, чтобы прокормиться целый день, и надежда снова оживила нас. На другой день сбежал некий Абдалла, по прозвищу Горбатый.
На реке в быстрине мы попали между камней: пришлось разгружать челноки, перетягиваться по бечеве, и, наконец, впереди открылся водопад метров двенадцать высотой, а перед ним и за ним еще множество порогов.
Можно бы думать, что в этих местах Итури превращается уже в незначительную речку; но, увидев, какая сила воды стремится через третий большой уступ, мы должны были согласиться, что Итури и здесь еще очень мощная река.
24-го мы провели день в розысках пищи, в проведении дороги через лес мимо порогов и в развинчивании вельбота для переноски его по частям. Пионеры притащили довольно большое количество бананов, остальные три отряда ровно ничего не нашли. Утесы, торчавшие из-под воды на этих порогах, состояли из красноватой слоистой породы.
На другой день мы миновали и третий водопад и остановились в старом арабском лагере. В течение этого дня никакой пищи не найдено.
На следующий день — новая гряда порогов, опять несколько раз разгружали и снова нагружали челноки и после усиленных трудов и возни, сопряженной с перевалом через опасные пороги, достигли ночлега напротив Аватико.
Как полезны были нам вельботы и челноки, ясно уже из того факта, что для переноски всех наших 227 вьюков нам приходилось три раза пройти одно и то же пространство. Даже и с помощью флотилии эта переноска заняла всех годных людей вплоть до ночи. Люди так отощали от голода, что более трети всего персонала едва могли передвигаться с места на место. Мне самому в этот день с утра до ночи досталось всего только два банана. Некоторые из занзибарцев по два дня уже совсем ничего не ели, а этого довольно, чтобы надорвать самые крепкие силы. Партия фуражиров из отряда № 1 переправилась через реку к селению Аватико и нашла там немного совсем еще неспелых плодов; они взяли там в плен женщину, которая уверяла, что знает такое место, где бананы бывают длиной больше 30 см, и может провести нас туда.
27 сентября мы дневали в лагере. Я послал лейтенанта Стэрса далее по берегу, а 180 человек отрядил за реку искать пищи, дав им женщину в проводники. Стэрс вернулся с известием, что ни одного селения впереди не видать, но зато он встретился с партией слонов, от которых едва спасся. Занзибарцы же принесли столько бананов, что на каждого человека пришлось от шестидесяти до восьмидесяти штук. Если бы они придерживались такой же благоразумной экономии, как и мы, гораздо меньше было бы несчастий и страданий; но аппетит у этого народа какой-то неудержимый. Количества пищи, беспристрастно всем розданной, могло бы хватить им на шесть или восемь дней, но некоторые из них даже и спать не ложились, а все продолжали есть, надеясь, что когда опять придет нужда, то бог пошлет им пищи, лишь бы хорошенько попросить его об этом.
30-го пешая и речная колонны сошлись для общего завтрака. В этот день офицеры задали себе настоящий пир. Стэрс нашел в яме живую антилопу, а я нашел много живой рыбы в туземном рыболовном снаряде, поставленном в устье одного мелкого речного притока. Вечером мы расположились на таком участке берега, где ясно видны следы небольшой пристани и переправы. Только что мы успели расположиться на ночлег, как услышали три выстрела. Это означало близость маньемов, и точно — вскоре дюжина красивых молодцов вступила в лагерь. То были слуги Килонга-Лонги, соперника Угарруэ в деле опустошения края, которому оба они посвятили себя.
Маньемы сообщили нам, что селение Килонга-Лонги находится отсюда в пяти днях пути, что вплоть до его ставки страна необитаема и потому следует запастись бананами, которых, впрочем, очень много найдется здесь за рекой, а травянистые луга от здешнего места еще за целый месяц ходьбы. Они советовали нам дня на два остановиться для заготовки провианта, на что мы очень охотно согласились, так как добыть съестных припасов было в самом деле настоятельно необходимо.
В первый день стоянки поиски за пищей остались вполне безуспешны, но на другой день с раннего утра я отрядил значительную часть людей под командой лейтенанта Стэрса и доктора Пэрка на северный берег. К вечеру фуражиры принесли столько бананов, что мы смогли раздать по сорок штук на человека. Некоторые из наиболее предприимчивых набрали больше, но крайняя нужда несколько притупила в них чувство совестливости, и они припрятали свою добычу для себя.
3 октября утром, вскоре по выходе из лагеря, мы вступили в котловину, окруженную холмами, возвышавшимися от 75 до 200 м над уровнем реки, а дойдя до пределов этой котловины, увидели извилистый, каналообразный и чрезвычайно бурный поток. Весь пейзаж напомнил нам в миниатюре один из каньонов Конго, обрамленный высокими холмами. Я предчувствовал, что теперь мы встретим такие серьезные затруднения, каких еще не было на нашем пути. Мы прошли на веслах еще пять километров, но подвигаться вперед стало так трудно, что нам не удалось догнать пеший караван.
4-го мы прошли еще около 2, 5 км и переправили экспедицию на северный берег, так как нам говорили, что Ипото — поселение маньемов — расположено на этой стороне. Маньемы между тем исчезли, а за ними скрылись и трое из наших. Еще двое умерли от дизентерии. При переправе у нас было немало разных бед: один из челноков два раза был под водой, стальной вельбот едва не погиб, и его так сильно исколотило о подводные камни, что от этих ударов пострадали и наши хронометры, до тех пор работавшие безукоризненно. Я бы охотно в тот же день отказался от передвижения по реке, но дичь и глушь ужасной, необитаемой и бесплодной трущобы, а также полное истощение и хилость людей пугали меня, и я не решился. Мы все еще надеялись, что придем в такое место, где можно будет отдохнуть и достать пищи, а этого, по-видимому, нельзя было достигнуть вплоть до ставки Килонга-Лонги.
На следующий день к десяти часам утра, пройдя некоторое расстояние по необычайно бурному потоку, мы пришли к такому месту, где река образовала резкий изгиб с северо-востока на восток, в малом масштабе напоминавший Нсона-Мамбу на нижнем Конго. Выйдя на берег в начале этого изгиба и стоя на утесе лавообразной породы, я сразу увидел, что. тут кончается возможность навигации в челноках. Горы высились все круче и не ниже 200 м; река сузилась до 20 м, а на расстоянии около 90 м выше того пункта, где я стоял, из узкой долины вырывалась клокочущая и бешеная река Ихуру, приток Итури. Сама Итури низвергалась как бы с высоты, образуя исполинскую лестницу водопадов, и, соединив свои воды с водами притока, с ревом, с гулом и с невероятной быстротой стремилась между стеснившихся берегов, покрытых дремучими лесами.
Я послал за реку гонцов вдогонку каравану, шедшему под предводительством Стэрса, и когда они вернулись, переправил людей снова на южный берег.
На последней перекличке нас черных и белых было всего 271 человек. С тех пор двое умерло от дизентерии, один от истощения, четверо бежали, и одного мы повесили; следовательно, осталось 263 человека. Из этого числа пятьдесят два превратились в скелеты. Началось с того, что они покрылись чирьями и потому не могли участвовать в добывании пищи, а потом, получая свою долю провианта, не думали экономить его, а поедали свои припасы немедленно и оставались совсем без пропитания в те дни, когда новой добычи не было. Способных идти осталось у меня всего 211 человек, в числе которых было сорок неносильщиков, вьюков же оставалось 227, так что теперь, когда понадобилось нести их сухим путем, оказалось восемьдесят мест без носильщиков.
В последние две недели у капитана Нельсона также образовалось до двенадцати мелких чирьев, которые, постепенно разрастаясь, причиняли ему немало страданий. Итак, в тот день, когда бурная река решительно сделала невозможным дальнейшее передвижение водой, Нельсон и пятьдесят два человека команды оказались окончательно неспособными идти дальше.
Положение было в высшей степени затруднительное. Нельсон — товарищ, и для его спасения следовало употребить все силы и меры. Относительно пятидесяти двух чернокожих мы также были связаны торжественными обязательствами; и как ни тяжелы были окружающие обстоятельства, мы не настолько были подавлены ими, чтобы вовсе потерять надежду спасти всех.
Так как маньемы говорили, что их поселение находится в пяти днях пути, а мы уже прошли двухдневное расстояние, то ставка их или деревня должна быть не дальше как за три дня ходу. Капитан Нельсон подал мне мысль, что если послать вперед смышленых разведчиков, то они могут дойти до ставки Килонга-Лонги гораздо прежде колонны. С этим все, конечно, согласились, а так как самыми смышлеными в от ряде были старшины, то главного их начальника с пятью другими старшинами я тотчас отрядил вперед, приказав им как можно скорее итти южным берегом до тех пор, пока они найдут какую-нибудь пристань, откуда можно будет переправиться на другой берег Итури, отыскать селение и немедленно добыть запас провианта.
Перед отправлением в путь офицеры и команда пожелали узнать, думаю ли я, что впереди в самом деле будет арабское селение. Я ответил, что нимало не сомневаюсь в этом, но считаю возможным, что маньемы не точно показали расстояние, уменьшив его, может быть, из желания ободрить нас, поощрить наше усердие или просто успокоить наши тревоги.
Я сообщил несчастным калекам о нашем намерении идти дальше, пока не найдем пищи, дабы всем вместе не пропасть, и прислать им провианта, как только нам удастся достать его; потом сдал пятьдесят двух человек, семьдесят один вьюк и десять челноков под надзор капитана Нельсона, просил его не падать духом, и, взвалив на плечи наши тюки и разобранный по частям вельбот, мы пустились в путь.
Трудно себе представить более печальное место для лагеря, чем эта узкая песчаная терраса, окруженная утесами, окаймленная стеной темных лесов, которые, начинаясь у самой воды, лезут по берегам до высоты 200 м, между тем как в воздухе стоит немолчный рев бушующего потока и двойного ряда водопадов, состязающихся в быстроте и шуме. Невольно содрогаешься, вникая в безвыходное положение наших несчастных больных, осужденных оставаться на месте без всякого дела и каждую минуту прислушиваться к страшному гулу разъяренных волн, к однообразной и непримиримой борьбе беспрерывно бушующих рек, наблюдать, как эти волны прыгают, извиваются, образуют сверкающие столбы, каждую секунду меняющие форму, как быстрина увлекает их вперед, разбивает на клочки белой пены и раскидывает врозь; вглядываться в неумолимую глубину темного леса, расстилающегося и вширь, и вверх, и вокруг, вечно окутанного своей тусклой зеленью и схоронившего в своих недрах столько протекших веков, столько поколений, давно минувших и исчезнувших. А ночь, с ее непроницаемой, осязательной темнотой, с черными тенями по лесистым холмам, с неумолкающим гулом водопадов; а эти неопределенные формы, что возникают из темноты, под влиянием физического истощения и нервного ужаса, и сознание безлюдья, одиночества и затерянности в этой глуши, — подумайте обо всем этом, и тогда вам понятнее станет, в каком положении остались эти несчастные.
А мы тем временем ползли вперед, взбирались по лесистым скатам, стараясь достигнуть верхнего гребня холмов; шли не зная куда, не смея думать о том, сколько именно придется итти в поисках за пищей и с угнетающим сознанием двойной ответственности как за тех доверчивых, славных людей, которые шли с нами, так и за тех, не менее доверчивых и славных, которых мы покинули на дне ужасной долины!
Глядя на моих бедняков, с таким трудом подвигавшихся вперед, я думал, что судьба наша должна решиться в течение нескольких часов. Пройден день, может быть два, и жизнь отлетит. Как жадно они всматривались в чащу леса, ища глазами красных ягод фринии и кисловатых пурпуровых, продолговатых плодов амомы! Как набрасывались на плоские лесные бобы и наслаждались попадавшимися грибами! Короче сказать, в этой жестокой бескормице мы ничем не брезговали, кроме древесины и листьев. Проходя несколькими заброшенными просеками, люди разыскивали бывшие банановые плантации, срезали стволы бананов и, перемешав их с лесными травами, варили из этого похлебку; фенесси [фенесси — вид хлебного дерева; настоящего хлебного дерева в Африке нет] и другие крупные плоды сделались предметами наших постоянных дум и помышлений.
Возвращаться нам было нельзя, оставаться на месте невозможно; переменяя место, мы лишь обменивали одно зло на другое, и с каждым днем мы сами приближались к своей гибели.
7 октября в половине седьмого часа утра мы вступили своим похоронным шагом в неизведанные дебри нагорного леса. По пути собирали грибы и дикие плоды матонга и после семичасового перехода расположились на ночлег. В 11 часов утра мы, по обыкновению, делали привал для завтрака. У каждого из офицеров был еще небольшой запас бананов. Я лично мог себе уделить не больше двух; товарищи мои были не менее меня умеренны и экономны, и трапеза наша закончилась чашкой чая без сахара. Мы сидели и обсуждали свои дела, разговаривая о том, могли ли наши гонцы достигнуть какого-нибудь поселения сегодня или завтра, и в какой срок можно ожидать их обратно; между прочим, товарищи спрашивали меня, испытывал ли я такие же бедствия во время прежних моих путешествий по Африке.
— Нет, — отвечал я, — таких еще не испытывал. Натерпелись мы и тогда, но до такой крайности не доходили. Эти девять дней пути до Итури были ужасны. Когда мы бежали из Бумбирэ, мы очень страдали от голода; также и тогда, когда плыли вниз по Конго для определения его течения, мы были в довольно жалком положении; но все же совсем без пищи мы не оставались и притом нас поддерживали великие надежды. Говорят, что время чудес миновало, но отчего бы это? Моисей источал воду из камня при Хореве для израильтян, томившихся жаждой; у нас воды довольно, и даже слишком. Вороны прилетали кормить пророка Илью у реки Керита; но во всем этом лесу нет ни одного ворона. Христу прислуживали ангелы; не дождемся ли и мы ангела с небес?
В эту минуту послышалось как бы шуршанье крыльев большой птицы. Мой маленький терьер Ренди поднял ногу и вопросительно посмотрел вверх; мы тоже подняли головы, но в ту же секунду птица очутилась под носом у Ренди, который схватил ее зубами и держал, как в железных тисках.
— Ну вот, друзья, — сказал я, — боги к нам милостивы и время чудес еще не миновало. — И товарищи с изумленным восхищением взирали на птицу, которая оказалась жирной, превосходной цесаркой.
Эту цесарку мы очень скоро поделили между собой, не позабыв наградить и виновника торжества, Ренди; собачка как будто сознавала, что общее уважение к ней увеличилось и каждый из нас по-своему насладился ее добычей.
На следующий день, ради облегчения носильщиков, тащивших стальные части вельбота, я просил мистера Джефсона свинтить его снова. Часа через два ходьбы вдоль берега мы пришли к месту, с которого виден был обитаемый островок.
Передовые разведчики, взяв первый попавший челнок, бросились прямо к островку, намереваясь так же бесцеремонно, как Орландо, захватить пищи для голодных [Намек на сцену из комедии Шекспира «Как вам будет угодно». (Ред.)].
Чего вам нужно, дерзновенные?
Нам нужно мяса! Двести человек бродят в этих лесах, изнемогая от истощения!
Но туземцы и не расспрашивали ни о чем, а очень деликатно исчезли, оставив нам все свои съестные сокровища. На нашу долю пришлось два фунта кукурузы и полфунта бобов. Всего разыскали до двадцати пяти фунтов зерна, которое роздали людям.
После полудня я получил записку от Джефсона, отставшего с вельботом: «Бога ради, если достали пищи в поселке, пришлите нам чего-нибудь».
Я отвечал Джефсону, чтобы он попробовал отыскать раненого слона, в которого я стрелял и который спасся на один из островков, а в ответ на его мольбу мог послать ему только горсть кукурузы.
9 октября сотня людей вызвалась переплыть на северный берег и проникнуть немного в глубь леса с твердым намерением не возвращаться, пока не добудут какой-нибудь провизии. Я отправился вверх по реке с речным экипажем, а Стэрс вниз по реке до примеченной им тропинки, которая, как он надеялся, могла привести к селению, остальные, настолько ослабевшие, что не могли итти далеко, бродили по лесу в поисках диких плодов и лесных бобов. Эти бобы, величиной вчетверо больше наших крупных огородных сортов, заключены в бурой, кожистой шелухе. Вначале наши люди просто шелушили их и варили в воде, отчего у них болели желудки. Но одна туземная старуха, захваченная на островке, иначе приготовляла: она не только шелушила их, но сдирала и внутреннюю кожицу, а потом скоблила бобы, как у нас скоблят мускатный орех. Из этого вещества, вроде муки, она пекла лепешки для своего нового хозяина, и он в восторге кричал, что они очень вкусны. Тогда все принялись собирать бобы, которых в лесу попадалось довольно много. Мне принесли попробовать этого печенья, я соблазнился и нашел его довольно питательным, а на вкус похожим на желуди. И в самом деле, вкус и запах сильно напоминали мне печеные желуди. Грибов находили много сортов: были настоящие, вроде наших северных вешенников, но попадались ядовитые. Собирали и гусениц, и древесных улиток, и белых муравьев, — это уже считалось мясным кушаньем. Вместо десерта служили мабенгу и фенесси.
На другой день некоторые из фуражиров северного берега вернулись ни с чем. Они нашли там такую же бесплодную глушь, какая была у нас на южном берегу. «Иншаллах! — говорили они. — Найдем пищи, если не завтра, то послезавтра».
Утром я проглотил последнее зернышко своей кукурузы, последнюю порцию твердой пищи, какая еще оставалась у нас, и в полдень надо было хоть чем-нибудь утолить жестокие схватки пустого желудка. Один из старшин, Уади-Хамис, принес мне листьев батата: их столкли и сварили. Это было довольно вкусно, но не сытно, и желудок мой не успокоился. Тогда один из занзибарцев с гордой радостью, бедняга, принес мне дюжину плодов, цветом и величиной сходных с наилучшими грушами и издававших прелестный, освежительный запах. Честный малый уверял, что они отличные, что люди ими просто объедаются, и для меня и офицеров отобрали самые лучшие экземпляры. Он притащил мне также свежую лепешку из бобовой муки, с виду решительно напоминавшую подрумянившийся запеченный крем. Я от души поблагодарил его за такое угощение и, поевши, почувствовал себя, наконец, сытым. Однако через час у меня началась рвота, и я принужден был лечь в постель: голова болела, как бы стянутая железным обручем, в виски стучало, и глаза как-то странно перекашивало, так что даже в сильнейшие очки я не мог разобрать букв в книге. Мой слуга, который с увлечением юности набросился на предоставленные ему мною остатки ароматного грушеобразного плода, пострадал еще хуже меня. Будь он пущен в маленькой лодке по бурному морскому проливу, он и тогда едва ли мог представлять более плачевное зрелище, чем теперь, аппетитно поев здешних лесных груш.
На закате солнца явились с северного берега фуражиры из отряда № 1, бывшие в отсутствии тридцать шесть часов, и принесли с собой бананы в достаточном количестве, чтобы спасти европейцев от отчаяния и голодной смерти; но мы всем роздали по два банана, что равнялось четырем унциям твердой пищи на человека, между тем как на такие тощие желудки нужно было по крайней мере по три килограмма, чтобы насытить их.
Двое из фуражиров не вернулись, но нам некогда было их ждать. Мы двинулись с своей голодной стоянки и перешли на другую, на восемнадцать километров дальше.
Один из людей отряда № 3 уронил свой ящик с боевыми снарядами в воду, и груз пропал.
Кеджели украл ящик патронов винчестерского образца и сбежал. Селим стащил ящик, в котором были новые сапоги для Эмина-паши да две пары моих собственных, и тоже сбежал. Уади-Адам скрылся, забрав целиком все пожитки доктора Пэрка. Суеди, из отряда № 1, покинул на дороге вьюк, а сам пропал неизвестно куда. За ним исчез и Учунгу, захвативший с собой ящик ремингтоновских патронов.
12 октября мы прошли семь с половиной километров на юго-восток. Вельбот со своим экипажем далеко отстал от нас, задержанный порогами.
Нам захотелось переплыть за реку, чтобы снова попытать счастье на северном берегу. Стали искать челнок и один приметили, но он был у противоположного берега, а река в этом месте была до ста метров шириной, и течение так быстро, что при теперешнем изнурении ни один из наших лучших пловцов не мог бы с ним справиться.
Разведчики заметили еще другой челнок, причаленный к острову немного выше нашего привала и не далее сорока метров от южного берега. Трое охотников вызвались плыть за челноком, и между ними один из пионеров, Уади-Асман, человек серьезный, благонадежный и опытный в странствованиях по многим африканским землям. Я обещал двадцать долларов награды за успешное выполнение задачи. Асман был не такой смельчак, как Уледи, лоцман вельбота, и далеко не отличался такой отвагой и решимостью, но зато он был в высшей степени осторожный и разумный человек, и я ценил его очень высоко.
Эти трое людей задумали перебраться через реку по небольшому порогу, чтобы от времени до времени опираться на торчавшие под водой утесы, В сумерках двое из них вернулись с печальной вестью, что Асман утонул: он попытался плыть с ружьем за спиной, его унесло течением в водоворот, и он погиб.
Решительно во всем мы были несчастливы: наши старшины все не возвращались, и мы тревожились, здоровые и крепкие люди дезертировали, число ружей быстро уменьшалось, множество боевых припасов раскрадено; Ферузи, наилучший после Уледи из наших матросов, превосходный человек, честный, отличный солдат, безропотный носильщик, умирал от раны, которую дикарь нанес ему ножом в голову.
На другой день опять дневали. Мы намеревались снова переправиться за реку и сильно беспокоились о наших шести старшинах, в числе которых был и Решид-бен-Омар, т. е. «Отец народа», как его называли.
Так как они ничего не взяли с собой, кроме своих ружей, одежды и достаточного количества патронов, то я рассчитывал, что такие люди как они, могли пройти больше 150 км в эту неделю, т. е. с тех пор, как мы выступили из стоянки, где оставили Нельсона. Стало быть, если они за это время все еще не дошли до селения маньемов, то чего ожидать нам, нагруженным вьюками, с целым караваном отощавших и отчаявшихся людей, которые всю неделю питались только парою бананов да дикими плодами, ягодами и грибами. Люди начали уже совсем погибать от такого продолжительного поста. Трое умерло накануне.
К вечеру подоспел на вельботе Джефсон и привез кукурузы, которой досталось по двенадцати чашек на каждого, из белых. Для европейцев это было спасением от голодной смерти.
15-го числа, сделав на деревьях пометки вокруг места нашей стоянки и начертив углем путеводные стрелы на случай, если старшины сюда придут, экспедиция переправилась на северный берег и расположилась лагерем в верхней части гряды холмов. Вскоре умер от своей раны Ферузи Али.
Люди дошли до такого изнеможения, что я не решился развинчивать вельбот для переноски его по частям; впрочем, если бы теперь посулить им все сокровища мира, они не в силах бы сделать более того, что и так делали по первому моему слову. Я разъяснил им наше положение, обратившись к ним со следующей речью:
— Друзья мои, вот вам, в кратких словах, изложение наших дел. Вы выступили из Ямбуйи в числе 389 человек и взяли с собой 327 вьюков. У нас было 80 человек лишних носильщиков, которых мы предназначали на смену тем, кто мог заболеть или ослабеть по дороге.
В ставке Угарруэ мы оставили 56 человек, а в лагере с капитаном Нельсоном еще 52. У нас должно теперь оставаться 281 человек, а вместо того нас всего лишь двести, включая шесть отсутствующих старшин. Семьдесят один умерли, убиты, либо бежали. Но из вас только полтораста в состоянии нести вещи, а потому мы не можем тащить за собой этот вельбот. Как вы думаете, не лучше ли будет затопить его здесь, у берега, а самим скорее итти вперед и, чтобы не умереть в этих лесах, добывать пищу и себе, и тем, которые остались с капитаном Нельсоном и дивятся теперь, куда мы все подевались. Не мы ведь носим вельбот, а вы, так скажите же, как нам лучше поступить с ним?
И офицеры и команда высказали много различных соображений, пока, наконец, У леди, — все тот же верный слуга Уледи, о котором я упоминал в своей книге «Через черный материк», — не разрешил вопроса.
— Господин, — сказал он, — мой совет таков: вы идите вперед, ищите маньемов, а я и матросы пойдем через пороги, и мы будем работать как придется — на шестах, на веслах или на бечеве. Два дня я буду так подвигаться вверх по реке, и если до тех пор не нападу на след маньемов, то пошлю к вам вдогонку людей, чтобы нам не разобщаться. Не может быть, чтобы мы с вами не сошлись, потому что и слепой человек может дойти по той дороге, которую прокладывает караван.
Эта мысль всем показалась наилучшей, и мы решили исполнить все так, как посоветовал Уледи.
Мы расстались в 10 часов утра, и вскоре я впервые познакомился с более высокими холмами долины Арувими. Я повел караван к северу через лесные трущобы, отклоняясь по временам к северо-востоку и охотно направляясь по звериным следам, когда они попадались кстати. Мы подвигались очень медленно — был густой подлесок; на пути во множестве встречались плоды фринии и амомы, фенесси, крупные лесные бобы и всевозможные грибы, и каждый набрал себе изрядный запас. Давно отвыкшие от восхождения на горы, мы задыхались от сердцебиения, взбираясь по крутым лесистым скатам и прорубая себе путь через душившие нас со всех сторон лианы, кусты и деревья.
О как грустен, как невыразимо печален был этот вечер, когда столько людей покорно и тягостно двигались по бесконечному лесу вслед за одним белым человеком, шедшим неведомо куда. По мнению многих, он и сам не знал, куда идет. И все они испытывали жестокие муки голода. А какие еще ужасы ждут их впереди, о том они не имели ни малейшего понятия. Но что же делать, рано или поздно — смерть все равно настигнет каждого человека. Итак, мы шли все дальше и дальше, пробирались сквозь кусты, топтали зеленые растения и огибали склоны холмов, зигзагом направляя колонну то на северо-восток, то на северо-запад, и, спустившись в котловину, расположились у прозрачного ручья завтракать зернами кукурузы и лесными ягодами.
Во время полуденного привала некто Умари, заметив великолепные спелые фенесси на верхушке дерева в 9 м высотой, полез за ними, но, добравшись до вершины, сорвался — или ветка под ним подломилась — и свалился на головы двух своих товарищей, стоявших у того же дерева в ожидании плодов. Как это ни странно, ни один из троих не получил серьезных повреждений, только Умари немного помял себе бедро, да один из тех, на кого он упал, жаловался, что у него заболела грудь.
В половине четвертого часа, после утомительного пролезания сквозь густейшие заросли арума, амомы и всяких кустов, мы вышли в мрачный дол, расположенный в виде амфитеатра, и на дне его нашли лагерь, из которого туземцы только что убежали, и притом так поспешно, что не успели захватить с собой своих сокровищ. Ясно, что в труднейшие минуты жизни какие-то божества заботились о нас. В этом лагере нас ожидали два четверика кукурузы и один четверик бобов.
Мой бедный занзибарский осел совсем извелся дорогой. И в самом деле, питаться изо дня в день листьями арума да амомы с самого 28 июня далеко не достаточно для порядочного ослика из Занзибара, и потому, чтобы разом пресечь его страдания, я застрелил его. Мясо его делили так тщательно, как будто это была какая-нибудь редчайшая дичь, а моя отощавшая и обезумевшая с голоду челядь угрожала позабыть всякую дисциплину.
Когда им поровну роздали мясо, они начали драться из-за кожи, подобрали все косточки и истолкли их, потом несколько часов кряду варили копыта, — словом, от моего верного осла ровно ничего не осталось, кроме волос и пролитой крови; ни одна стая шакалов не обработала бы его лучше. Та часть нашей природы, которая возвышает человека над остальными животными, до того притупилась под влиянием голода, что наши люди превратились в двуногих плотоядных, с такими же кровожадными инстинктами, как и любые хищные звери.
16-го мы перешли одну за другой четыре глубокие долины, густо заросшие удивительными фриниями. На деревьях часто виднелись фенесси, почти совсем спелые, длиной до 30 см и 21 см в поперечнике. Некоторые из этих плодов были не хуже ананаса и притом несомненно безвредны. Впрочем, мы не брезговали и гниющими плодами. Когда не было фенесси, попадалось множество бобовых деревьев, которые услужливо усыпали почву своими плодами. Природа как будто сознавала, что бедные странники довольно натерпелись: дремучий лес все нежнее и внимательнее относился к усталым и долготерпеливым страдальцам. Фринии расточали нам свои багровые ягоды, амома снабжала нас самыми спелыми и румяными плодами, фенесси достигли высшей степени совершенства, лесные бобы были все толще и сочнее, ручьи по лесным ложбинам были прозрачны и освежительны. Никаких врагов мы не встречали, бояться было нечего, если не считать голода, а природа всячески старалась ободрить нас своими неизведанными сокровищами; она простирала над нами душистую "сень своих гостеприимных шатров и ласково шептала нам свои невыразимые утешения.
В полдень, на привале, люди обсуждали положение дел. Они серьезно покачивали головами и говорили: знаете ли, что такой-то или такой-то умер? А такой-то пропал без вести? Другой, вероятно, помрет к. вечеру. А остальные пропадут завтра. Но раздалась призывная труба, все встали на ноги и пошли, опять пошли все дальше, навстречу своей судьбе.
Полчаса спустя пионеры, пробравшись через густую рощу амомы, вдруг очутились на торной дороге. Смотрим, и на каждом дереве видим известное клеймо маньемов, вроде звезды, вырезанной на коре. Это открытие быстро передается из уст в уста, и вскоре вся колонна, от первого до последнего человека, оглашает воздух радостными криками.
— В которую сторону, господин? — спрашивают восхищенные пионеры.
— Поворачивай вправо, конечно, — отвечал я, обрадованный пуще всех и усиленно стремясь к селению, которое должно, наконец, положить предел нашим страданиям и сократить мучения Нельсона и его чернокожих товарищей.
— Бог даст, — говорили они, — завтра или послезавтра у нас будет пища.
Это значило, что после 336 часов страданий от неутолимого голода, они — если будет угодно богу — терпеливо подождут еще тридцать шесть или шестьдесят часов.
Все мы ужасно исхудали, однако белые все-таки гораздо меньше, чем темнокожие. Думая о будущем, мы предавались широким надеждам, но, глядя на людей, испытывали большое беспокойство и даже глубокое уныние. Жаль, что они не имели большого доверия к нашим словам: многие умирали не только от голода, но главное от отчаяния. Они откровенно выражали свои мысли и с уверенностью говорили друг другу, что и мы не знаем, куда идем. В этом они даже отчасти были правы, ибо кто же мог предвидеть, что именно встретится нам в глуши этих неизведанных лесов. Но, по их понятиям, им уже на роду написано было следовать за нами, и они шли, покорясь судьбе. Питались они плохо, натерпелись всего. На тощий желудок и с пустыми руками трудно передвигаться, а они еще все время несли по 25 кг груза. Человек пятьдесят из них были еще в сносном состоянии, но полтораста превратились в скелеты, обтянутые серой кожей, истощенные до последней степени, со всеми признаками полной безнадежности во впалых глазах и во всех телодвижениях. Они едва волочили ноги, стонали, проливали слезы и вздыхали. А как извелась моя собачонка Ренди! Уже несколько недель она вовсе не видела мяса, исключая маленького кусочка ослиного, уделенного ей из моей порции.
Стэрс ни разу не обманул моих ожиданий. Джефсону от времени до времени удавалось разыскивать для нас драгоценные зерна маиса, и сам он никогда не унывал; Пэрк был неизменно терпелив, весел, кроток и готов все сделать для ближнего. Эта жизнь в лесу дала мне возможность глубоко изучить человеческую природу и отыскать в ней неожиданные сокровища твердости и всяких добродетелей.
По следам маньемов легко было итти вперед. Иногда мы выходили на перекрестки, от которых тропинки расходились в разные стороны, но, раз приняв должное направление, мы без труда выбрали настоящую. По ней, по-видимому, ходили довольно часто, и с каждым километром она становилась все более торной по мере приближения к многолюдному поселению. Все чаще стали встречаться свежие следы, там и здесь были поломаны кусты и заметны были места остановки, либо лазейки в стороны. Местами ветви деревьев были срезаны; по дороге часто валялись длинные жгуты лиан или наскоро сброшенные подушечки из листьев, употребляемые туземцами-носильщиками для подкладывания под вьюки.
Большая часть утра прошла в переправах через множество мелких, тиховодных ручьев, окруженных широкими пространствами болотистого и вязкого грунта. На одной из. таких переправ на колонну напали осы и одного из людей так изжалили, что у него сделалась сильнейшая лихорадка; учитывая его крайнее изнурение, я мало надеялся, чтобы он мог поправиться. Пройдя около 11 км к юго-востоку, мы расположились на ночлег после полудня 17-го числа.
Вечером разразилась буря, угрожавшая вывернуть с корнем все деревья и унести их вихрем далеко на запад; при этом пошел страшнейший дождь, вслед за которым стало очень холодно. Тем не менее, опасение голодной смерти понудило нас на другой день с раннего утра выступить дальше.
Часа через полтора ходьбы мы очутились на рубеже обширной поляны, но туман был еще так густ, что за полсотни метров впереди уже ничего нельзя было рассмотреть. Остановившись немного отдохнуть и обсудить, куда теперь итти, мы услышали звонкий голос, распевавший песню на языке, никому из нас неизвестном, а вслед за тем возглас и какое-то, должно быть юмористическое, замечание. Так как в этой стране туземцы едва ли могли позволить себе столь легкомысленное и откровенное поведение, то мы заключили, что певец должен принадлежать к такому племени, которому здесь нечего опасаться. Я поспешил выстрелить из ружья в воздух. Мне отвечал залп тяжеловесных мушкетов; это означало, что мы достигли, наконец, так давно искомых маньемов. Не успели замолкнуть отголоски их пальбы, как весь караван огласил окрестность восторженными и долго повторяемыми криками.
Мы спустились по отлогой поляне в небольшую долину и на противоположном склоне ее увидели ряды мужчин и женщин, которые шли нам навстречу и ласково приветствовали нас. Направо и налево расстилались тучные нивы, кукуруза, рис, сладкие бататы и бобы. Опять раздались в наших ушах знакомые звуки арабских приветствий, гостеприимных приглашений и дружелюбных пожеланий, а руки наши вскоре очутились в руках здоровенных и жизнерадостных людей, которые и в здешней глуши, по-видимому, не меньше наслаждались жизнью, чем у себя на родине. Хозяевами здесь были маньемы, но их невольники, вооруженные мушкетами и карабинами старинного образца, казались не менее своих повелителей сытыми и довольными и с большою готовностью повторяли вслед за ними разные комплименты и любезные заявления.
Нас повели через роскошные хлебные поля, вверх по противоположному склону поляны, а за нами толпами шли мужчины и ребятишки, которые без удержу резвились и радовались гостям, вероятно, в ожидании каких-нибудь экстренных праздничных увеселений. По приходе в селение нас пригласили сесть под тенью широких навесов, и тут начались со стороны хозяев всякие расспросы и поздравления.
7. У маньемов в Ипото
правитьПартия искателей слоновой кости, поселившаяся в Ипото за пять месяцев до нашего прибытия, явилась сюда с берегов реки Луалабы из района между притоками Лоуа и Леопольда. Этот переход занял у них семь с половиною месяцев, в течение которых они не встречали ни травянистых лугов, ни открытых полей и даже не слыхали о них. На один месяц они останавливались в селении Киннена, на реке Линди, и там выстроили жилище для своего предводителя Килонга-Лонга, который по прибытии туда со своими главными силами тотчас послал две сотни рабов-носильщиков дальше к северо-востоку, чтобы посмотреть, нет ли там других, более давних поселенцев и какого-нибудь крупного поселка, который они могли бы сделать центром своих операций и оттуда рассылать свои шайки во все стороны, чтобы все уничтожать, жечь и уводить в рабство туземцев для обмена их на слоновую кость. Постоянно воюя, возбужденные несколькими успешными стычками, они со свойственным неразвитым людям легкомыслием растеряли столько людей, что очутились, наконец, через семь с половиной месяцев в числе всего около девяноста человек. Придя на берега реки Ленды, они узнали о существовании ставки Угарруэ и, желая поскорее основать свою собственную, ушли подальше от его пределов, переправились через Ленду и достигли южного берега Итури, к югу от нынешнего своего поселения в Ипото.
Так как туземцы не хотели им помочь переправиться на северный берег, они срубили громадное дерево, посредством топоров и огня выдолбили из него большую лодку и на ней переплыли на северный берег к Ипото. С тех пор они совершили ряд самых кровожадных и губительных набегов, в сравнении с которыми даже подвиги Типпу-Тиба в Багамоио бледнеют и кажутся мелкими. Они превратили в груду пепла каждое селение в окрестностях рек Ленды и Ихури, уничтожили все банановые рощи, изломали в щепки каждый челнок на реке, рыскали по всем островам, исследовали каждую малейшую тропинку, проникали во все трущобы и всюду преследовали одну только цель: убить как можно больше мужчин и захватить в плен как можно больше женщин и детей. В точности неизвестно, далеко ли они заходили на восток, — одни говорят на девять дней пути, другие — на пятнадцать, но как бы то ни было и где бы они ни были, повсюду они делали то самое, чему мы были свидетелями между реками Лендой и Ипото, т. е. превращали лес в бесплодную пустыню, не оставив на всем этом обширном протяжении ни одной целой хижины.
Если и остались после этих хищников какие-нибудь плантации бананов, маниока или кукурузы, все это стало добычей слонов, шимпанзе и мартышек, которые все вытоптали, поломали и превратили в массу гниющих остатков, и на этих местах с необычайной быстротой вырастают уже свойственные этой почве широколиственные растения, разные колючие и стелющиеся пальмы, ротанг и кустарники, которые в прежние времена туземцы старательно уничтожали ножами, топорами и лопатами. С каждым месяцем кусты разрастаются выше и гуще, так что через два-три года не останется никаких следов от прежних селений и трудолюбия поселенцев.
От Ленды до Ипото мы насчитали около 168 км пройденного нами пути. Если предположить, что здесь крайний предел их грабежей к востоку, да столько же накинуть на север и на юг, то получится площадь около 100 тысяч кв. км. Из предыдущего мы уже знаем, что сделал Угарруэ, да и теперь продолжает делать то же, со свойственной ему энергией; знаем также, как действуют арабы у порогов Стенли и на Люмэми, да кровожадные Муми-Муаля и Буана-Могамед вокруг озера Озо, из которого вытекает река Лоуа, — а раз нам известны центры их операций, то стоит взять циркуль и обвести вокруг каждого из этих центров большой круг, заключающий от 100 до 130 тысяч кв. км, и тогда окажется, что пять или шесть отчаянных голов, с помощью нескольких сотен подчиненных им разбойников, поделили между собой около трех четвертей всей лесной области верхнего Конго, с единственной целью перебить туземцев и завладеть после них несколькими сотнями слоновых клыков,
Когда мы пришли в Ипото, там распоряжались три старшины маньемов: Измаилия, Камизи и Сангарамени, на вид красивые и здоровые молодцы, которым начальник их, Килонга-Лонга, поручил присматривать за воинами и заведывать их набегами. Они поочередно отправлялись из Ипото, и каждый из них действовал в одном только, лично ему подведомственном участке. Так, Измаилия действовал на дорогах из Ипото к Ибуири и к востоку до Итури, Камизи ходил вдоль берегов Ихури, а к востоку, до берегов Ибуири, Сангарамени отведена была вся область между реками Ибиной и Ихури, впадающими в Итури. Всех воинов насчитывалось до 150, но лишь 90 человек были вооружены ружьями. Килонга-Лонга находился все еще в Киннене, и его ожидали не раньше, как через три месяца.
Воины, под начальством этих старшин, набраны были из племен бакусу, баллегга и басонгора; то были юноши, с детства дрессированные и приученные к лесным набегам маньемами, точно так же как в 1876 году арабы и суахели восточных берегов Африки дрессировали и воспитывали мальчиков-маньемов.
В этом необычайном увеличении числа грабителей в бассейне верхнего Конго видны результаты арабской политики, состоящей в том, чтобы убивать всех взрослых туземцев и оставлять в живых только детей. Девочек размещают в гаремы арабов, суахели и маньемов, а мальчиков обучают обращаться с оружием и воевать. Когда они становятся взрослыми, их награждают женами из штата гаремной прислуги и принимают в состав разбойничьих шаек.
Известная часть добычи принадлежит, конечно, главному начальнику, вроде Типпу-Тиба или Сеид-бен-Абида, меньшие доли достаются старшинам, а остальное делится между воинами. Иногда барыши распределяются таким образом: все крупные слоновые клыки, свыше 16 кг весом, становятся собственностью главного хозяина, клыки весом от 10 до 16 кг — старшинам, а мелочь, отдельные куски и клыки молодых слонов достаются тому, кто первый найдет их. Поэтому каждый старался награбить как можно больше.
Шайка хорошо вооружена и содержится за счет хозяина, который живет на Конго или на Луалабе, объедаясь рисом и пловом и предаваясь всяким излишествам в своем гареме; старшины от постоянной погони за наживой становятся жадны, жестоки и непреклонны, а разбойничья шайка и подавно без всякой жалости накидывается на каждое селение, стараясь добыть как можно больше ребят, скота, птицы и слоновой кости.
Все это было бы совершенно невозможно, если бы у них не было пороху; без пороха ни сами арабы, ни их шайки не посмели бы и на один километр уходить от своих стоянок.
Более чем вероятно, что если бы воспретить ввоз в Африку пороха, произошло бы немедленное и поголовное переселение всех арабских племен из центральных областей Африки к берегам моря, так как местные вожди тотчас осилили бы каких угодно арабов, вооруженных только копьями. Что могли бы поделать, Типпу-Тиб, Сеид-бен-Абид, Угарруэ или Килонга-Лонга с басонгора и бакусу?
Остается одно возможное и радикальное средство против такого огульного истребления аборигенов — это торжественное соглашение между Англией, Германией, Францией, Португалией, южными и восточными провинциями Африки и Великою областью Конго с запрещением ввоза пороха в какую-либо часть материка, исключая того количества, которое потребно для их собственных агентов, чиновников и регулярного войска, а также о том, чтобы отбирать каждый слоновый клык, так как теперь уже не найдется на рынках ни одного куска слоновой кости, который был бы добыт законным и мирным путем. Каждый малейший обломок такой кости, попавший в руки арабского купца, наверное, был обагрен потоками человеческой крови. Каждый килограмм кости стоит жизни мужчине, женщине или ребенку; за каждые пять килограммов сожжено жилище, из-за пары клыков уничтожалась целая деревня, а за каждые два десятка погибала целая область со всеми жителями, деревнями и плантациями. Просто невероятно, чтобы в конце XIX столетия, столь сильно двинувшего человечество вперед, из-за того только, что слоновая кость идет на украшение да на биллиардные шары, все роскошные страны Центральной Африки опустошались вконец, целые племена и народы гибли и исчезали с лица земли!
Кого, в сущности, обогащают эти кровожадные походы за костью? Всего несколько десятков каких-нибудь метисов, помесь араба с негром, которых следовало бы по-настоящему заковать в кандалы и заставить всю остальную часть их подлого существования пробыть в каторжных работах [Возмущение Стенли арабскими работорговцами и охотниками за слоновой костью вполне обосновано, они вели себя в Центральной Африке так возмутительно, что их действительно «следовало бы, по-настоящему, заковать в кандалы» и отправить на каторгу. Но Стенли не хочет добавить, что вместе с Типпу-Тибом, Килонга-Лонги и другими работорговцами следовало заковать в кандалы и отправить на каторгу «просвещенного» монарха Леопольда II и большую часть чиновников созданного Стенли «Свободного государства Конго». Установленный в этом государстве режим был не менее кровавым и гибельным для местного населения) чем режим арабских работорговцев. Вся территория Конго была роздана Леопольдом в концессии нескольким крупнейшим монополистическим компаниям, т. е., по существу, была разделена между ними, так как каждая компания оказалась абсолютным хозяином на своей концессионной территории, содержащей свои вооруженные отряды, устанавливающей свои законы. Началось беспрецедентное расхищение природных богатств и истребление людей. Местное население было обязано заготовлять для компаний слоновую кость и каучук. Размеры поставок устанавливались концессионерами, которые стремились выжать из населения максимум возможного. Население обязано было кроме того строить дороги, поставлять продовольствие для служащих компаний и многочисленных, разбросанных по всей стране гарнизонов. Формально, по условиям концессионного договора, все эти поставки и услуги должны были оплачиваться, но размеры, сроки и формы оплаты зависели от произвола леопольдовских чиновников и агентов компаний. Был установлен режим жесточайшего террора: за невыполнение норм поставок отрубали руки и головы, расстреливали сотнями и сжигали целые деревни. Вооруженные отряды наводили ужас на население. Люди прятались в непроходимых тропических лесах и гибли там от голода и болезней. По общему признанию, за 15 — 20 лет население Конго сократилось вдвое. Зато Леопольд только за 10 лет (1895—1905) получил от своих владений 71 миллион франков дохода. Стенли возмущается разбоем шаек Типпу-Тиба, но он сам назначил его губернатором того обширного края, где разбойничали шайки этого работорговца. Стенли предлагает заключить соглашение о запрещении ввоза пороха для арабов в Африку. Такие соглашения действительно заключались. Они не мешали арабским работорговцам приобретать порох, но оставляли местное население безоружным как против арабских работорговцев, так и против европейских колонизаторов. Запрещение ввоза пороха было политикой, направленной не против арабских работорговцев, а против местного населения].
Здесь не было ни слуху, ни духу о шести старшинах, которых мы отправили вперед за помощью для отряда Нельсона; а так как было невероятно, чтобы целый караван истощенных голодом людей мог совершить путь от Нельсонова лагеря до Ипото скорее, чем шесть человек смышленых и здоровых, то мы начали опасаться, как бы не пришлось и наших занзибарских старшин причислить к пропавшим без вести. Мы ясно видели их следы, вплоть до переправы 14 и 15 октября. Очень вероятно, что они имели глупость итти тем же берегом дальше, пока не наткнулись на какое-нибудь селение дикарей, которые их истребили. Мы не переставали тревожиться также участью капитана Нельсона и его спутников. Тринадцать дней прошло уже с тех пор, как мы расстались. В этот период времени их положение было, пожалуй, не хуже нашего. Мы были окружены тем же лесом, что и они, но мы тащили вьюки, которых у них не было. Между ними все же было несколько человек, способных бродить по окрестности за пищей, и притом были челноки, на которых они могли переправляться к месту фуражировки 3 октября, куда сухим путем можно было добраться в один день, а водой в один час. Лесных ягод и грибов столько же было на вершине холмов, окружавших лагерь, как и повсюду в лесу. Тем не менее мысль о Нельсоне мучила меня, и одной из первых моих забот было приискать партию людей для доставки провианта в лагерь Нельсона. Мне обещали устроить это на следующий день.
На свою долю мы получили трех коз и двенадцать корзин кукурузы, которой при дележке Досталось по шести початков на человека. Это дало нам возможность два раза хорошенько поесть и не один я, вероятно, почувствовал себя после этого бодрым и подкрепленным.
В первый день стоянки в Ипото мы ощущали только страшную усталость. Природа снабжает нас или отличным желудком и лишает пищи, или же предлагает целое пиршество и лишает аппетита. 18 октября мы великолепно пообедали рисом, пловом и печеным козьим мясом и теперь вдруг начали страдать различными болезнями. Зубы наши уже отвыкли действовать, а органы пищеварения чуждались хорошей пищи и теперь расстраивались. Не шутя, это был просто результат объедения: каша, толокно, печеные зерна, бобы и мясо составляют солидную пищу, требующую много желудочного сока, а после стольких дней голодания он, разумеется, выделялся в количестве далеко не достаточном для удовлетворения предъявленных на него требований.
У маньемов сто или полтораста гектаров было засеяно кукурузой, 2 га под рисом и столько же под бобами. Сахарного тростника они также разводят множество. У них было около сотни коз, накраденных у туземцев. В амбарах навалены были громадные запасы кукурузы, собранной в одном из селений по р. Ихури и еще нешелушеной. Плантации бананов гнулись под тяжестью плодов. Словом, каждый из обитателей селения был вполне обеспечен и находился в отличном положении.
Справедливость требует признать, что сначала нас приняли крайне радушно, но на третий день нашего пребывания между нами и хозяевами возникла какая-то неловкость. Нам оказали гостеприимство, вероятно, в том предположении, что в принесенных нами вьюках должно быть немало хороших вещей, но, к несчастью, все наши наилучшие бусы, на которые можно было закупить весь их запас кукурузы, были затоплены вместе с челноком у водопада Панга, а арабские бурнусы, вышитые золотом, украдены дезертирами, еще не доходя до ставки Угарруэ. Разочарованные в своих надеждах на получение от нас нарядов и драгоценных бус, наши хозяева начали систематически склонять наших людей на продажу всего, что у них было: рубашек, шапок, плащей, камзолов, ножей, поясов, — и так как все эти вещи составляли личную собственность каждого, мы не имели права вмешиваться. Но когда счастливые обладатели таких драгоценностей начали открыто объедаться различными лакомыми блюдами, такое зрелище стало невыносимо для других, менее богатых, и повело сначала к зависти, а потом к воровству. Эти беззаботные и бестолковые люди принялись продавать свою амуницию, платье, крючья от вьюков, ружейные шомполы и, наконец, ремингтоновские ружья. Едва миновала для нас опасность погибнуть от голодной смерти и от всех ужасов, сопровождающих столкновение с дикарями, как мы увидели перед собой другую опасность: попасть в рабство к арабским невольникам.
Несмотря на все просьбы, мы не могли добиться, чтобы нам давали больше двух початков кукурузы в день на каждого человека. Я обещал тройную плату за все, что они нам дают, как только дождемся арьергарда; но этот народ того мнения, что синица в руках всегда предпочтительнее журавля в небе. Они притворялись, что не верят, будто у нас есть ткани для обмена, и думают, что мы пришли только за тем, чтобы воевать с ними. Мы утверждали, с своей стороны, что нам от них ничего не нужно, кроме шести початков кукурузы в день на человека в течение нашего девятидневного отдыха. У нас пропали три ружья, а местные старшины отозвались полным неведением на то, куда они девались. Мы сообразили, что если это правда, то они могли подозревать нас в недобрых намерениях относительно себя, и в таком случае для них всего разумнее и выгоднее было бы тайком скупить все наше оружие и после этого предлагать нам какие угодно условия.
21-го числа продано было еще шесть ружей. Таким образом экспедиция быстро подвигалась к своей конечной гибели: что мог сделать в этих дремучих лесах отряд безоружных людей, от которых зависела судьба целого поселения на востоке, да еще другие отряды на западе? Без оружия нельзя было ни двинуться вперед, ни вернуться назад, и оставалось лишь покориться тому из разбойничьих атаманов, которому вздумалось бы объявить себя нашим хозяином, либо умереть. Поэтому я держался того мнения, что следует изо всех сил бороться с такой перспективой и либо ускорить конец, либо решительно устранить его возможность.
Мы собрали людей, и пятерых, у которых не оказалось ружей, приговорили связать и наказать по 25 ударов палками. Произошла возня, крики, сопротивление, и когда хотели приступить к наказанию первого из виновных, один из людей выступил вперед и попросил позволения говорить.
— Этот человек не повинен, сэр, — сказал он, — его ружье у меня в палатке, я отнял его вчера вечером у Джумы, который принес его продавать одному маньему. Может быть, Джума сам украл ружье у этого человека.
— Я знаю: все эти люди говорили, что ружья у них украдены, пока они спали. Может быть, это правда и в настоящем случае.
Тем временем Джума скрылся, но его потом нашли в поле, в кукурузе. Он сознался, что украл два ружья и снес их к доносчику для обмена на маис или на козу, но это было сделано единственно по наущению доносчика. Это тоже могло быть справедливо. Однако рассказ всем показался неправдоподобным, вымышленным, и на него не обратили внимания. Тут выступил из рядов другой занзибарец и признал Джуму за похитителя своего ружья; это обвинение было доказано, виновный сознался во всем, тут же приговорен к смертной казни и немедленно повешен.
Так как теперь несомненно уже было доказано, что маньемы скупают наши ружья, давая за каждое по нескольку пригоршней зерна, я послал за местными старшинами и потребовал от них немедленного возвращения мне ружей, угрожая им в противном случае серьезными последствиями. Сначала они сильно рассердились, погнали занзибарцев вон из селения на лужайку, и по всему было видно, что сейчас будет драка и настал, может быть, конец всей экспедиции. Наши люди, настолько истощенные голодом, что готовы были себя продать за пищу, были уже так измучены всем, что они испытали, и так деморализованы, что на них нечего было надеяться в случае рукопашной схватки. Для активной храбрости нужно быть сытым. В то же время так или иначе нам все равно было несдобровать, ибо, оставаясь спокойными свидетелями того, что происходило, мы в конце концов все-таки должны будем взяться за оружие. Вместе с одиннадцатью ружьями продано было 3000 патронов. Мне ничего больше не оставалось делать, как настаивать на возвращении ружей; я повторил свое требование, грозя прибегнуть к другим мерам, в доказательство чего указал на висевший на дереве труп и прибавил, что если уж я способен дойти до такой крайности, чтобы казнить собственного слугу, то они должны понимать, что мы сумеем отомстить тем, кто был истинной причиной его казни, т. е. тем, кто держит свою дверь отворенной для приема заведомо краденых вещей.
Пошумев целый час у себя на деревне, они принесли мне пять ружей и, к крайнему моему изумлению, указали на тех, кто их продал. На первый раз было бы неполитично доводить дело до крайности, иначе я бы непременно отказался принять эти ружья до тех пор, пока мне не представят и всех остальных; а если бы я мог с уверенностью рассчитывать на содействие хотя бы только пятидесяти человек своей команды, я бы решился на драку. Но как раз в эту минуту в лагерь явился Уледи, верный мой слуга и шкипер «Аванса»; он принес известие, что вельбот в целости стоит у пристани Ипото, а шестерых наших старшин он разыскал в самом несчастном положении за шесть километров от ставки.
Тут произошел переворот в моем душевном настроении: я почувствовал такую благодарность за возвращение пропадавших людей, так обрадовался при виде Уледи и при сознании, что как ни испорчена человеческая природа, но все же хоть несколько человек остались мне верны, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова.
Потом я все рассказал Уледи, и он взял на себя умиротворить расходившихся маньемов, а меня убедил простить всех, на том основании, что теперь тяжелые времена миновали и должны наступить для нас красные дни.
— Ведь верно же, что и после самой долгой ночи настает день, дорогой мой господин, — говорил он, — отчего же и нам после тьмы не ждать солнца? Я вспомнил, как много долгих ночей и мрачных дней провели мы с тобой, вместе пробираясь поперек Африки, — так успокой же свое сердце. Бог даст, мы скоро позабудем все свои печали.
Я велел оставить виновных связанными до утра. Уледи, со своей прямодушной смелостью, сразу завоевал себе сердца местных старшин и уладил наши разногласия. Мне прислали в подарок некоторое количество кукурузы и извинились за причиненное беспокойство. То и другое я принял. Кукурузу мы тотчас роздали людям, и этот день, вначале угрожавший нам полным разорением, кончился гораздо благополучнее, чем можно было ожидать, судя по его зловещему началу.
Так долго пропадавшие старшины, высланные нами в качестве передовых вестовщиков нашего прибытия в Ипото, явились в воскресенье 23-го числа. Проблуждав совершенно понапрасну больше двух недель, они застали нас уже давно живущими в том селении, которое они отправились разыскивать. Исхудалые, отощавшие после семнадцатидневного питания только тем, что можно было найти в необитаемой чаще леса, они совсем упали духом и страшно переживали свою неудачу. Они дошли до реки Ибины, текущей с юго-востока, и попали на нее за два дня ходьбы от ее впадения в Итури; идя вдоль притока, они спустились до места слияния обеих рек, тут нашли челнок и переправились на правый берег, где чуть не умерли с голоду. К счастью, Уледи отыскал их вовремя, указав им путь к Ипото, и они кое-как доползли до нашей стоянки.
К вечеру вернулся со своего разбойничьего набега и принес пятнадцать отличных клыков Сангарамени — третий из местных старшин. Он рассказал, что ходил за двадцать дней пути и с вершины высокого холма видел обширную открытую страну, поросшую травой.
Из полученного в тот день провианта я мог раздать по два початка кукурузы на человека и припрятать две корзины для Нельсона и его отряда. Но дела шли плохо, и мне никак не удавалось устроить их: на все мои просьбы о посылке помощи Нельсону я не мог добиться благоприятного ответа.
Одного из наших людей маньема заколол за кражу зерна с поля, одного мы повесили, двадцать человек высекли за воровство боевых снарядов; еще один получил от маньемов 200 розог за попытку к воровству. Если бы эти люди были способны в то время рассуждать правильно, как быстро и легко можно бы устроить все совершенно иначе!
Я говорил с ними, всячески убеждал потерпеть и не впадать в уныние, доказывал, что нам надо уходить как можно дальше от района набегов маньемов, этих разбойников, и тогда мы скоро так же растолстеем, как и они. Но все было напрасно: мои доводы производили на этих людей, подавленных отчаянием, столько же впечатления, как если бы я обращался со своими речами к деревьям.
Маньемы уже три раза обещали мне в этот день выслать восемьдесят человек на помощь лагерю Нельсона, но возвращение Сангарамени, кое-какие недоразумения и мелочные случаи опять расстроили наши планы.
24 октября на противоположном берегу реки раздались выстрелы, и под тем предлогом, что это означает приближение самого Килонга-Лонга, караван опять не пошел к Нельсону.
На другой день пришли стрелявшие люди, и оказалось, что это те самые плуты-маньемы, которых мы встретили 2 октября.
В этот вечер мне удалось, наконец, составить договор и обязать трех местных старшин следующими условиями:
«Послать тридцать человек на выручку капитана Нельсона и доставить в его лагерь 400 початков кукурузы.
Снабжать провизией капитана Нельсона, доктора Пэрка и всех больных людей, неспособных к работам в поле, вплоть до нашего возвращения с озера Альберта.
Прикомандировать к моему каравану проводника от Ипото до Ибуири, за что они получат полтора тюка тканей по прибытии арьергардной колонны».
Это условие, написанное по-арабски Решидом, а по-английски мною самим, было засвидетельствовано еще тремя лицами.
За несколько туалетных вещиц, лично мне принадлежавших, мне удалось выменять для мистера Джефсона и капитана Нельсона 250 початков кукурузы, еще столько же я получил за 250 пистолетных патронов, а за одно зеркало в костяной оправе, вынутое из туалетной шкатулки, я купил две полные корзины зерна; за три флакона розовой воды я выменял еще трех кур. Таким образом я набрал до тысячи початков зерна для спасителей и для спасаемых.
26 октября Моунтеней Джефсон, сорок занзибарцев и тридцать невольников-маньемов выступили в путь к лагерю Нельсона. Привожу выдержки из рапорта Джефсона о том, как совершился этот поход.
"… По мере приближения к лагерю Нельсона мною овладело лихорадочное нетерпение узнать его судьбу, и я шел напролом, через ручьи и протоки, по болотам и трясинам… Когда я спускался с холма к лагерю Нельсона, оттуда не слышно было никакого звука, кроме стонов двух умирающих, лежавших в крайнем шалаше; все остальное представляло совсем опустелый и зловещий вид. Я тихонько обошел палатку и увидел сидящего в ней Нельсона. Мы взялись за руки, и тогда бедный малый отвернулся и заплакал, бормоча, что он очень ослабел.
Нельсон на вид сильно переменился, исхудал, осунулся, а вокруг его рта и глаз образовались глубокие морщины. Он мне рассказал, как мучительно было день за днем ждать помощи, как он порешил, наконец, что с нами что-нибудь случилось и мы поневоле должны были покинуть его на произвол судьбы. Он питался преимущественно грибами и плодами, которые ежедневно приносили ему два мальчика, его прислужники. Из пятидесяти двух человек, с которыми мы его оставили, при нем осталось всего пятеро, из них двое умирающих. Все остальные разбежались или перемерли…
Обратно Нельсон совершал переходы гораздо лучше, чем я ожидал, хотя к вечеру каждого дня уставал страшно.
На пятый день, т. е. 3 ноября, мы пришли в арабскую ставку и тем завершили выручку Нельсона. За это время он успел значительно окрепнуть, несмотря на переходы; но все еще не может спать по ночам, и нервы его в сильно расстроенном и напряженном состоянии. Надеюсь, что, отдохнув в арабском селении, он скоро совсем поправится… «
Вечером 26 октября Измаилия пришел ко мне в хижину и объявил, что так как он ко мне необыкновенно привязался, то ему очень хотелось бы со мной побрататься кровью. Имея в виду оставить на его попечение капитана Нельсона, доктора Пэрка и человек тридцать больных, я выразил полную готовность, хотя для меня было несколько унизительно брататься с невольником. Однако он здесь пользовался значительным влиянием между членами своей разбойничьей шайки, а потому я решил спрятать в карман свою гордость и проделать с ним весь церемониал, после чего я, конечно, принес ему в дар ковер ценностью в пять гиней, несколько шелковых платков, два метра красного сукна и другие драгоценные безделушки. В заключение мы составили новый письменным договор, в силу которого он должен был дать мне проводников на расстояние пятнадцати переходов, что, по его словам, составляет крайний предел его территории; далее договор обязывал его к хорошему обращению с моими офицерами, а я скрепил эти условия, вручив ему в присутствии доктора Пэрка золотые часы с цепочкой, за которые заплатил в Лондоне 49 фунтов стерлингов.
На другой день, оставив доктора Пэрка для ухода за его другом Нельсоном и за двадцатью девятью больными занзибарцами, мы выступили из Ипото в весьма сокращенном составе и снова отправились в дикие трущобы бороться с голодной смертью.
8. По лесам до Мазамбони
правитьДва часа мы шли до Юмбу, а на другой день в четыре часа с четвертью достигли Бусинди.
Мы находились теперь в стране балессэ. Способ постройки домов здесь очень своеобразный: представьте себе длинную улицу, по сторонам которой тянутся два низких сколоченных из досок здания длиною в 50, 100 или 150 метров. С первого взгляда эти деревни производят такое впечатление, как будто видишь длинный и низкий дом с крышей на высоких стропилах, распиленный ровно посредине во всю длину и одна половина дома отодвинута от другой на расстояние от 6 до 9 м; внутренние стены забраны досками, и в них проделан ряд отверстий, вроде низких дверей, из которых каждая ведет в отдельное помещение. Легковесная древесина мареновых дает отличный материал для такого рода построек. Выбирают большое дерево около 60 см в поперечнике, срубают его, разрезают на куски длиной от 120 до 180 см и с помощью твердых деревянных клиньев довольно легко расщепляют эти круглые поленья в длину; строгают и полируют плашки посредством маленьких рубанков, и таким образом получаются довольно ровные и гладкие дощечки толщиною в 2, 5 см или немного больше. Для внутренних стен, перегородок и для потолков выбираются дощечки поуже и потоньше. Когда наготовлено достаточное количество материала, перекладины потолка и стенки пригоняются в столбы так плотно и чисто, как порядочный плотник мог бы это сделать с помощью пилы, гвоздей и молотка. С наружной стороны стены обшиваются более толстыми досками или широкими планками, а пространство между внутренней и наружной стеной набивают листьями банана или фриншг. Передний фасад здания (обращенный на улицу) бывает до 3 м высотой; задняя стенка, обращенная к лесу или к просеке, от 1, 2 до 1, 5 м вышины; ширина дома от 2 до 3 м. В общем это довольно удобный и уютный род постройки, опасный в случае пожара, но зато представляющий значительные удобства на случай обороны.
Другую особенность балессэ составляют их просеки, иногда очень обширные, до двух километров в поперечнике, и сплошь заваленные бревнами и ветвями, остатками первобытного леса. Придумывая, с чем бы сравнить эти балесские просеки, я нахожу, что они больше всего напоминают гигантский бурелом, окружающий селение, и по этому-то бурелому приходится прокладывать себе дорогу. Выйдя из-под лесной тени, ступаешь, например, на древесный ствол и идешь по нему, как по тропинке, шагов сто, потом под прямым углом сворачиваешь на боковую ветку и по ней делаешь несколько шагов, тут сходишь на землю, и через несколько метров очутишься перед лежачим стволом толстейшего дерева до 1 м в диаметре; перелезешь через него и уткнешься в распростертые ветви другого великана, между которыми приходится и ползти, и пролезать, и всячески изворачиваться, пока удастся влезть на одну из ветвей, с нее перебраться на ствол, итти вправо по этому стволу, который все утолщается, а поперек него вдруг другой ствол упавшего дерева, на который опять надо влезать, и, пройдя по нему еще несколько шагов влево, очутишься на 6 м над поверхностью земли. Когда это случится и стоишь между ветками на такой одуряющей высоте, надо не терять присутствия духа и хорошенько обдумать, как и куда спрыгнуть. Раскачавшись немного, ставишь ногу на выбранную ветку, осторожно сползаешь по ней вниз, пока не доползешь метра на полтора от земли; отсюда стараешься прыгнуть на другую торчащую ветку, по ней опять ползешь вверх до высоты 6 м, там снова по стволу гигантского дерева, и опять на землю. И так идешь целые часы, а палящее знойное солнце и душная, туманная атмосфера просеки вызывают горячий пот, струями льющийся по всему телу. В продолжение этих ужасающих гимнастических упражнений я три раза чуть не убился. Один из моих людей расшибся насмерть, и многие получили сильнейшие ушибы. Итти с босыми ногами удобнее и гораздо безопаснее; а в европейских сапогах, да еще ранним утром, пока роса не высохла, или после дождя, когда авангард перепачкал деревья скользкой грязью и идешь по его следам, передвигаться очень трудно; однажды я за один час упал шесть раз.
Деревня обыкновенно располагается по самой середине подобной просеки. Сколько раз мы радовались, завидев просеку около того времени, когда можно было остановиться на ночевку; но случалось, что после этого мы употребляли еще часа полтора на то, чтобы добраться до деревни. Очень интересно наблюдать караван, нагруженный тяжелыми вьюками, когда он проходит такой просекой или попросту поваленным лесом. Под скользким деревом, лежащим на другом торчащем дереве, на высоте от 6 до 7 м, очень часто протекают ручьи, потоки, залегают болота и канавы, через которые эти деревья перекинуты наподобие мостов. Одни люди падают, другие еще только спотыкаются, один или двое летят вниз, другие лепятся наверху в 6 м от земли, иные уж внизу, ползают под бревнами. Многие блуждают в чаще ветвей; человек тридцать или больше стоят гуськом на одном длинном и шатком бревне, а другие еще выше их остановились, как часовые на выдающейся ветке, и все высматривают, в которую сторону лучше двинуться. И все это становится еще труднее, еще опаснее, когда со всех сторон летят сотни ядовитых стрел, посылаемых дикарями, которые попрятались в окружающем валежнике. Но это, благодаря богу, не часто случалось. Мы были настолько осторожны, что редко подвергались такой опасности; зато почти не было случая, чтобы после перехода через подобную просеку кто-нибудь из людей не был искалечен или не распорол себе ногу.
29-го мы дошли до Букири, или Миулус, сделав 15 км в продолжение шести часов.
Несколько туземцев, уже бывавших в переделках у маньемов и покоренных ими, приветствовали нас криками: „Бодо! Бодо! Уленда! Уленда!“ и при этом махали на нас руками, как бы желая выразить: убирайтесь подальше!
Старшину звали Мвани. Туземцы носят множество украшений из железа, колец, бубенчиков, браслетов и кроме того очень любят жгуты, свитые из волокна ползучей пальмы, которые носят и на руках и на ногах, как в Карагуэ. Они возделывают кукурузу, бобы, бананы, табак, сладкие бататы, ямс, дыни и тыквы. Козы у них породистые и крупные. Много домашней птицы, но свежие яйца редки.
В некоторых деревнях есть обыкновенно одна хижина обширнее всех других, с округленной крышей, как в Униоро, и с двумя входами.
На другой день мы отдыхали, а провожатые-маньемы всеми мерами старались выказать нашим людям свое величайшее презрение. Они ни за что не допускали наших вступить в торговые сношения с туземцами из опасения, как бы какой-нибудь годный предмет не миновал их рук; если же наши отправлялись на просеку за бананами, на них кричали, ругались и гнали прочь.
31 октября мы прошли через первое селение карликов, а в течение дня видели несколько опустевших принадлежавших им деревень.
В пять часов с четвертью мы сделали 14 км и заночевали в лесу, в одном из поселков карликов.
Между тем воровство не прекращалось. При осмотре патронташей из каждых трех патронов налицо оказывался только один. Патроны, конечно, „выпали“! Гилляля, мальчишка лет шестнадцати, бежал обратно в Ипото, стащив мой патронташ с тридцатью патронами. Другой, несший мою сумку, тоже бежал, унося с собой семьдесят пять патронов винчестерского образца.
На другой день мы пришли к обширной просеке и большому селению Мамбунгу, или Небассэ.
Камис, начальник проводников, вышел из Ипото 31-го числа и прибыл с семью человеками, согласно моему условию с Измаилией, моим „братом“ из маньемов.
Избранный нами путь позволил нам значительно увеличить расстояние, которое можно пройти в один час. Если бы мы шли берегом реки, то и дело пробираясь сквозь чащу, затрачивая на расчистку дороги семь, восемь, девять, а иногда даже десять часов, мы могли бы делать переход от 5 до 10 км, не более. Теперь же мы шли от 2 до 3 км в час, хотя все-таки путь наш задерживался торчащими пнями, кореньями, ползучими и лазящими лианами, бататами, врытыми в землю острыми кольями, множеством ручьев и болотцами, подернутыми зеленою плесенью. Редко нам случалось пройти сряду сотню метров без того, чтобы передовые не закричали: „Стой!“
К вечеру каждого дня собирались тучи, гром грохотал и отдавался по лесу, молнии сверкали со всех сторон, то снося древесную вершину, то расщепляя пополам какого-нибудь лесного гиганта от верхушки до корней, то обжигая стройные ветви величавого дерева; дождь лился потоками, пронизывая нас до костей и заставляя дрогнуть при нашем истощенном и малокровном состоянии. Но во время переходов весь день солнце сияло, струясь по лесам миллионами мягких лучей, веселя наши сердца и облекая божественной красотой бесконечные лесные перспективы: толстые и стройные стволы превращались в колонны светлосерого мрамора, а капли росы и дождя — в сверкающие алмазы. Невидимые птицы бойко исполняли весь репертуар своих разнообразных песен; стаи попугаев, возбужденные ярким солнцем, испускали веселые крики и свист; толпы мартышек скакали и кувыркались самым непринужденным образом, а издали по временам раздавался какой-то дикий и басистый хор: это означало, что где-нибудь собралась целая семья соко, или шимпанзе, и они предаются играм и веселью.
Дорога от Мамбунгу к востоку представляла целый ряд затруднений, страхов и опасностей. Нигде еще мы не встречали таких ужасных просек, как вокруг Мамбунгу и соседнего с ним селения Нджалис. Деревья были громаднейших размеров, и навалено их было столько, что хватило бы на постройку целого флота; валялись они во всевозможных направлениях, перекрещиваясь, образуя горы ветвей, громоздясь друг на друга; кроме того, между ними росли и перепутывались массы бананов, виноградных лоз, чужеядных растений, каких-то ползучек, похожих на пальмы, каламусов. бататов и пр., сквозь которые несчастной колонне приходилось пробираться, врезываться, ломиться, обливаясь потом, а там опять ползти, лезть, перепрыгивать через такую путаницу препятствий, что и описать нет никакой возможности.
4 ноября мы отошли на 21 км от Мамбунгу и, пройдя через пять опустевших селений карликов, вступили в селение Ндугубиша. В этот день я чуть не рассмеялся, — мне показалось, что в самом деле настают счастливые времена, предсказанные оптимистом Уледи. Каждый из членов каравана получил на день по одному початку кукурузы и по 15 бананов.
Пятнадцать бананов и початок кукурузы являются царским пиром сравнительно с порцией из двух початков, или просто из горсти ягод, или из дюжины грибов. Однако и эта роскошь не очень развеселила мою команду, хотя от природы эти люди очень расположены к беззаботному веселью.
— Не унывайте, ребята, — говорил я, раздавая эти постные порции отощалым людям, — вон уж заря занялась, пройдет еще неделя, и вы увидите, что вашим бедствиям настанет конец.
Они ни слова не сказали, только бледные улыбки несколько осветили заостренные черты их осунувшихся от голода лиц. Офицеры переносили все лишения с той неизменной твердостью, которую Цезарь приписывает Антонию, и притом так просто и естественно, как будто иначе быть не могло. Они питались плоскими лесными бобами, кислыми плодами и странными грибами с таким довольным и спокойным видом, как сибариты на роскошном пиру. Один из них даже сам заплатил за эту жалкую привилегию тысячу фунтов стерлингов, и мы чуть не отвергли его сообщества, находя его чересчур изнеженным для тяжелых условий африканской жизни [Участник экспедиции Джемс Джемсон внес в фонд экспедиции 1000 фунтов стерлингов. Джемсон вошел в состав арьергарда майора Бартлотта, претерпел все невзгоды арьергарда и умер от тропической лихорадки в селении Бангала]. Они постоянно служили хорошим примером для чернокожих, из которых, вероятно, многие были поддержаны и возбуждены к жизненной борьбе тем бодрым и ясным взглядом, с каким наши офицеры шли навстречу всем испытаниям и тяжким невзгодам.
На другой день мы переступили водораздел между реками Ихури и Итури, и шли вброд через студеные ручьи, стремившиеся влево, т. е. к Ихури. Справа и слева поднимались лесистые конусы холмов и горные кряжи; пройдя 15 км, мы остановились ночевать в селении западного Индекару, у подошвы холма, возвышавшегося на 200 м над деревней.
Следующий короткий переход привел нас к деревне, расположенной на склоне высокой горы, которую можно назвать восточным Индекару, и тут барометр обнаружил, что мы находимся на 1 223 м над уровнем океана. Из этого селения в первый раз нам открылся далекий вид на окрестности. Вместо того, чтобы ползать в лесном сумраке, наподобие мощных двуногих, на шестьдесят метров ниже дневного света, и сознавать все свое ничтожество по сравнению с миллионами древесных великанов, среди которых мы вращались, мы очутились на обнаженной горной вершине и могли смотреть сверху вниз на зеленый лиственный мир, расстилавшийся у наших ног. Казалось, что смело можно было итти по волнистой равнине этих густо сплоченных, развесистых шатров, бесконечной пеленой уходивших в бледно-голубую даль, туда, в неведомые пределы, едва различимые простым глазом.
Среди разных оттенков этой кудрявой зелени виднелись там и здесь широкие пунцовые пятна деревьев в цвету, либо круги ярко-ржавого цвета листьев. С какой завистью взирали мы на плавный и легкий полет коршунов и белошеих орлов, свободно и красиво паривших в тихом и чистом воздухе! Ах, кабы взять у коршуна крылья, да улететь подальше от этих неисправимых маньемов…
7-го числа, во время стоянки на горе, маньемы забрали себе все помещения на деревне, а нашим людям предоставили устраиваться в кустах, считая, что они недостойны приближаться к их высокородиям; тут произошла небольшая схватка между Саат-Тато, нашим стрелком, и Камисом, начальником проводников-маньемов.
Недовольство все возрастало, и маньемы, конечно, бессознательно оказали мне большую услугу своей непомерной жестокостью: они помогли мне поднять дух моих приунывших занзибарцев.
К нашему великому облегчению, Камис признался, что западный Индекару есть крайний предел владения его господина Измаилии. Однако же он не должен был расставаться с нами до селения Ибуири.
8 ноября мы прошли семнадцать километров по лесу, постепенно становившемуся более редким, так что впереди и по сторонам можно было видеть местность на далекое расстояние. Дорога стала» удобнее, и мы могли ускорить передвижение до 3 км в час. Почва, перемешанная с песком и щебнем, поглощала дождевую воду, и итти по ней было легко и приятно. Лианы были уже не так обильны, и лишь изредка попадались какие-нибудь крепкие ползучие стебли, которые нужно было рубить. Во многих местах встречались колоссальные глыбы гранита, что было совсем новой чертой и придавало романтическую прелесть лесному пейзажу, заставляя грезить о цыганах, бандитах или пигмеях.
9-го числа, пройдя 15 км, мы пришли к лагерю пигмеев. До полудня над землей стоял густой туман. После полудня мы прошли мимо нескольких только что покинутых пигмеями деревень и перебрались через восемь ручьев. Наш провожатый Камис, его спутники и шестеро наших пионеров отправились дальше к Ибуири, отстоявшему всего за 2, 5 км, и на другой день мы присоединились к ним. Здесь просека была такая широкая, чистая. и тщательно возделанная, что ничего подобного мы не встречали от самой Ямбуйи, хотя очень вероятно, что, если бы экспедиция тронулась в путь восемью месяцами раньше, мы застали бы еще немало селений в не менее цветущем состоянии. Здешняя просека — или лесная расчистка — имела около 5 км в поперечнике, изобиловала всеми местными продуктами и никогда еще не была посещаема маньемами. Почти на каждом стволе банана плоды висели громадными гроздьями от пятидесяти до ста сорока штук. Некоторые экземпляры плодов были длиной в 55 см, 6 см в поперечнике и почти 20 см в окружности, так что могли удовлетворить давнишнюю мечту Саат-Тато — наесться досыта. Воздух был пропитан ароматом спелых плодов, и пока мы лазили через бревна и осторожно пробирались между поваленными деревьями, мои восхищенные спутники то и дело приглашали меня полюбоваться гроздьями сочных плодов, заманчиво висевших перед их глазами.
Перед вступлением в селение один из занзибарских старшин, Мурабо, шепнул мне по секрету, что в Ибуири пять деревень и во всех этих деревнях в каждой хижине целый угол завален кукурузой, но Камис и его маньемы натащили зерна в свои хижины и по праву первого захвата они теперь весь этот запас возьмут себе.
Едва я вышел на улицу, как Камис встретил меня обычными жалобами на «подлых занзибарцев». Взглянув на землю, я увидел во многих местах действительно ясные следы второпях просыпанной кукурузы, что подтверждало слухи, переданные мне Мурабо. Камис предложил экспедиции занять западную половину деревни, а себе и своим пятнадцати маньемам намерен был отвести всю восточную половину. Но я дерзнул протестовать на том основании, что за пределами владений его господина мы объявили себя хозяевами всей земли к востоку и отныне мы не нуждаемся в указаниях, как поступать, и, что отсюда ни одного зерна, ни одного банана, ни других местных продуктов нельзя брать и уносить не спросясь. Я сказал ему, что ни один народ в мире не перенес бы безропотно столько унижений, оскорблений и насмешек, как эти самые занзибарцы, и потому с этих пор я позволю им отвечать на чинимые им обиды, как им вздумается. На все это Камис отвечал покорным согласием.
Набрав провизии и разместив людей по квартирам, мы начали с того, что роздали по пятидесяти початков на человека, и условились с туземцами насчет наших взаимных отношений.
Через час было решено, что западная половина лесной расчистки предоставляется нам с правом фуражировки, восточная же часть, начиная от ручья, остается за туземцами. Маньема Камиса мы заставили подчиниться этой сделке и войти в часть с нами. Я подарил Борио, старшему вождю здешних балессэ, пучок медных прутьев и за это получил пять кур и козу.
То был великий день. С 31 августа ни один из членов экспедиции еще ни разу не наедался досыта, а тут у нас очутилось столько бананов — спелых и зеленых, столько бататов, зелени, ямса, бобов, сахарного тростника, кукурузы, арбузов, что будь на нашем месте стадо слонов, равное нам по численности, то и им достаточно было бы дней на десять. Наконец-то мои люди могли удовлетворить в полной мере свой аппетит, так давно нуждавшийся в утолении.
Так как нам приходилось дожидаться Джефсона с шестьюдесятью занзибарцами (сорок человек, ходивших на помощь к Нельсону, речная команда и выздоравливающие в Ииото), то можно было надеяться, что через несколько дней такого изобильного питания мы успеем заметно поправиться. Мы давно уже мечтали о таком времени, когда доберемся до подобного селения и остановимся на отдых. На людей тяжело было смотреть, до того они были безобразны в своей костлявой наготе. Мускулов у них почти не осталось, а только кости да кожа, что не удивительно, после того как в течение семидесяти трех дней они питались кое-как, а тринадцать суток совсем ничего не ели; сил у них тоже осталось немного, так что во всех отношениях они представляли собой нечто жалкое. Природный цвет их кожи из бронзового превратился в грязно-серый с примесью оттенка древесной золы; в их бегающих глазах были признаки болезненности, испорченной крови и затвердения печени; красивых очертаний тела и мягкого изгиба мускулов не было и в помине. Словом, это были фигуры, более подходящие для склепа, нежели для трудного похода, во время которого им следовало постоянно носить оружие.
На другой день Камис, проводник из маньемов, предложил мне свои услуги в качестве разведчика: он хотел поискать дороги из Ибуири к востоку, так как слышал от местного вождя Борио, что травянистая страна отсюда недалеко. Он полагал, что, взяв с собой нескольких туземцев и человек тридцать наших стрелков, он найдет что-нибудь интересное. Мы позвали Борио, и насколько можно было разобрать, он подтвердил, что в двух днях пути от Ибуири, т. е. в 60 км, есть место, называемое Мандэ, откуда видна травянистая страна, где паслись громадные стада, так что когда животные приходили на водопой к Итури, то «река выступала из берегов». Так как мне ужасно хотелось узнать, далеко ли мы от выхода из лесу, а Борио вызывался дать проводников, я кликнул клич, кто из моих людей согласен итти на разведку. К удивлению, двадцать восемь человек тотчас выступили из рядов и обнаружили такое усердие, такую готовность к новым подвигам, как будто проводили последние месяцы в полном довольстве и благополучии. Вскоре Камис со своей партией людей отправился в путь.
Несмотря на строгое запрещение прикасаться к имуществу туземцев за чертой предоставленной нам территории, один из наших воришек прокрался-таки на ту сторону Ибуири и стащил девятнадцать кур, из которых двух успел съесть, а остальным только отрезал головы; но наши надсмотрщики накрыли его с поличным в ту минуту, когда он со своим сообщником рассуждал, куда бы девать перья. Мясо и кости, как видно, затрудняли их гораздо меньше. Тут же поймали еще двух воров, только что съевших целую козу: от нее осталась только голова! Это дает понятие о неограниченных способностях занзибарских желудков.
Жители Ибуири были с нами так любезны и щедры, что мне было просто стыдно за своих подчиненных, выказавших такую черную неблагодарность. Старшина и его семейство жили на нашей стороне и при встречах с нами раз по шести в день приветствовали нас своими дружелюбными: «Бодо, бодо, уленда, уленда!» Однако за последние 2½ месяца наши люди натерпелись такой крайней нужды, что следовало ожидать от них каких-нибудь беспорядков при первом удобном случае. Я во всем мире не знаю народа, который так кротко и терпеливо перенес бы такое продолжительное голодание.
Мне жалко было туземцев, лишившихся своего добра ни за что, ни про что, но я не мог забыть, как наши люди бедствовали в лесных дебрях от водопадов Басопо до Ибуири; мы и теперь еще не вышли из этих дебрей, и мне все представлялось, как, помимо воровства и кое-каких мелких недочетов, эти люди были преданы нам, какую они проявляли внимательную доброту, отделяя в нашу пользу лучшие куски и самые отборные экземпляры тех диких плодов, которыми сами питались, и как они в целом были бодры, тверды и выносливы в дни наших величайших бедствий. За такие Добродетели можно было простить им некоторые грехи, и требовать от них повиновения и порядка не раньше, как дав им сначала пожить в спокойствии и довольстве. Чуть не на каждом километре этой голодной лесной пустыни, от слияния Ихури с Итури вплоть до Ипото, мы оставляли по мертвому телу из сотоварищей; так и остались там эти трупы и гниют теперь в безмолвном сумраке дремучего леса, и только благодаря непоколебимой преданности остальных мы, образованные люди, имеем теперь возможность рассказать печальную повесть обо всем, что мы претерпели в течение сентября, октября и половины ноября месяцев 1887 г.
12-го я узнал, что Камис — тот маньема, который отправился, якобы для моей пользы, расчищать мне путь на восток и заводить дружелюбные сношения с туземцами, не успел выполнить этой миссии, благодаря своему скверному обращению с местным населением, и претерпел там всякие неудачи, что жители восточного Ибуири нападали на него и убили двоих из его спутников. Я послал человека сказать ему, чтобы он возвращался скорее.
Блохи здесь в таком несносном количестве, что я принужден был поставить свою палатку среди улицы, чтобы можно было спать.
13 ноября, обходя нашу походную деревню и осматривая, в каком положении люди, я был поражен усердием, с которым они предавались еде. Почти каждый человек или толок в ступе кукурузу, или растирал в муку сушеные бананы, или просто сидел с полным ртом и сосредоточенно жевал что-то своими чудесными белыми зубами, стараясь нагнать потерянное за время вынужденного поста в сентябре, октябре и ноябре.
Камис воротился 14-го числа и пригнал откуда-то большое стадо коз. Он был настолько любезен, что и нам пожертвовал шестнадцать штук. Это навело нас на подозрение, что он, отправляясь в поход, имел в виду вовсе не нам оказывать услуги, а с нашей помощью распространить далее на восток владения своего хозяина Измаилии и превратить окрестности Ибуири в такую же пустыню, как, например, окрестности Ипото. Но, хотя он для этой цели имел с собой совершенно достаточное число вооруженных людей собственная его глупая жадность испортила все дело, так что он по своей же неосторожности потерял троих товарищей, сраженных ядовитыми стрелами. Как только где-нибудь встречалось стадо коз, Камис мигом забывал свои мирные обязанности, посылал своих маньемов ловить их, а наших людей удерживал при себе. Вследствие такого маневра наши люди вернулись целые и невредимые и ни разу не были замешаны в эти хищнические набеги. Возвращаясь в нашу деревню и крепко досадуя на потерю троих наилучших и наиболее энергичных своих товарищей, Камис повстречал на дороге Борио и, не говоря ни слова, схватил его и взял в плен.
Потом, придя на место, он распорядился, чтобы вождя немедленно удавили в отместку за гибель его людей. Я, случайно узнав об этом, тотчас послал стражу, чтобы насильно отнять Борио у Камиса, спрятал его до времени в хижине и велел сидеть смирно, покуда Камис не уйдет восвояси.
Мы отдыхали и роскошничали. Съестных припасов оказалось здесь такое множество, что мы спокойно могли бы остаться тут на полгода, не рискуя голодать.
Я уже начинал замечать перемену в нас самих и в подчиненных. В лагере стало шумнее, и раза два я слышал попытку спеть песню. Однако голос еще был надорванный, и пение отложили до более благоприятного времени.
16 ноября в 3 часа пополудни явился мистер Джефсон, блистательно исполнивший возложенное на него поручение. Как видно из его письма, он в течение семи дней успел дойти до капитана Нельсона и вернуться вместе с ним в Ипото, пройдя в оба конца около 160 км. Судя по письму Нельсона, он попал из огня да в полымя, и среди всеобщего благоденствия в Ипото ему немногим было легче, чем на голодной стоянке.
На другой день Камис и его маньемы, не простившись, ушли домой. Я написал письмо к нашим офицерам и послал его в Ипото, а награбленную Камисом слоновую кость и подаренные ему ткани отправил вслед за ним в Индекару, где маньемы могли достать себе носильщиков из подвластных им туземцев.
Вечером 17 ноября мы опять испытали невыгоду своей связи с маньемами. Все жители Ибуири и его окрестностей восстали против нас. Первое неприязненное действие их состояло в том, что когда один из наших, по имени Симба, пошел к реке за водой, в него выстрелили из лука и стрела попала ему в живот. Догадавшись, вероятно, по выражению наших лиц, как опасна была эта рана, он закричал: «Бериане, братья мои!» — а когда его принесли в хижину, то зарядил лежавшее поблизости ремингтоновское ружье и выстрелил себе в рот; при этом его лицо, очень веселое и даже довольно красивое, разнесло вдребезги.
С раннего утра лейтенант Стэрс с тридцатью шестью стрелками отправился к востоку на разведки в сопровождении Борио и одного охотника из маньемов, взявшегося служить им проводником; мы же остались еще на несколько дней, поджидая выздоравливающих, которым так плохо приходилось в Ипото, что они предпочли тронуться в путь и хотя бы помереть на дороге, лишь бы не иметь больше дела с жестокосердыми рабами маньемов,
19 ноября Уледи, шкипер «Аванса», явился с людьми своего экипажа и сказал, что еще пятнадцать человек идут, но отстали по дороге, К вечеру все собрались в лагере"
21-го возвратились разведчики с лейтенантом Стэрсом и с проводником Борио. Ничего нового насчет травянистой страны они не узнали, но донесли, что к востоку есть торная и довольно сносная тропинка, что само по себе могло служить нам изрядным утешением.
23-го, в последний день нашей стоянки в Ибуири, я производил осмотр людей, — оказалось налицо 175 человек.
В Ипото оставалось 28 человек, в том числе Нельсон и Пэрк; в ставке Угарруэ оставлено на поправку 56. Из голодного лагеря, под начальством старшины Умари, сколько-нибудь останется в живых, положим — десять человек; так что по нашему расчету передовая колонна должна была состоять из 268 человек, тогда как сто тридцать девять дней назад нас выступило из Ямбуйи 389; следовательно, мы потеряли 121 человека. Однако же этот счет оказался не верен, потому что к этому времени многие из больных в ставке Угарруэ перемерли, а те, что остались в Ипото, были чуть живы.
С тех пор, как мы пришли в Ибуири, большая часть наших людей с каждым днем крепла, набирала сил и наращивала мускулы, каждый человек прибавлялся в весе на 400 г в сутки. Некоторые стали положительно толстыми, глаза у них приобрели блеск, а кожа стала похожа на темную бронзу, вымазанную маслом. Вот уже дня три, как они по вечерам затягивали песни; пока толкли и молотили зерна, напевали себе под нос, а после ужина распевали, глядя на луну. Нередко раздавался теперь веселый хохот.
Под вечер двое молодцов затеяли драку, ради развлечения, и надавали друг другу порядочных тумаков. Другие рассказывали длинные сказки и собирали вокруг себя очень внимательных слушателей. Жизнь и веселье вернулись в лагерь.
Все с радостью ожидали выступления в поход, отдохнули уже достаточно. Человек двадцать, пожалуй, еще нуждались в дальнейшей остановке недели на две, но и они, на мой взгляд, уже успели значительно окрепнуть, так что при должном питании и без всякой ноши могли без вреда для себя итти с нами.
24 ноября, на рассвете ясного утра, суданский трубач затрубил так живо и весело, что этот звук радостно отдался в душе каждого из людей.
Мы выступили из селения в самом счастливом настроении духа. Проклятые маньемы остались позади, а впереди рисовались нашему воображению восхитительные картины, пасторальные виды. и, наконец, великое озеро, на берегах которого приветствует нас признательный паша и не менее его признательное войско.
В три четверти часа мы дошли до деревни Борио (самого вождя мы отпустили накануне). Это была длинная, правильная улица шириной в 10 м, окаймленная четырьмя длинными и низкими зданиями длиной до 400 м. Судя по числу дверей, община, к которой принадлежал Борио, состояла из пятидесяти двух семейств. Хижина самого Борио была замечательна тем, что вход в нее, имевший ромбовидную форму, был вырезан в цельном горбыле в 120 см ширины, 180 см высоты и 5 см толщины.
Широкие навесы возвышаются на 3 м над землей, ширина самих домов тоже 3 м. Спереди навес выступает вперёд на 75 см, сзади, на 60 см.
За строениями расстилаются по ровному и холмистому грунту поля, сады, плантации, а за ними тотчас темной стеной высится дремучий лес, угрюмый и зловещий. Общий вид деревни Борио был уютнее и привлекательнее всех виденных нами в долине Арувими. За двести шагов от западного края деревни протекает чистый и прозрачный ручей, изобилующий рыбой из породы сомов.
После короткой остановки мы продолжали путь и углубились в чащу леса. За шесть километров от селения мы перешли через болото, по которому особенно роскошно разрослись пальмы рафии [Пальма рафия (Raphia) — один из множества видов пальм; всех видов пальм насчитывается до тысячи. Из верхнего слоя высушенных молодых листьев получаются прочные, мягкие и тонкие нити. По желанию из них можно выделывать ткани тонкие, как шелк, или грубые, как толстое полотно. Туземцы выделывают из них грубые ткани, типа рогожи, шляпы, канаты и пр. Имеет промышленное значение]; тут мы сделали привал для завтрака. В 3 часа мы расположились лагерем в громадном селении пигмеев. Отсюда в разные стороны к другим селениям ведут четыре дороги.
Здешняя местность, очевидно, пользуется особенными симпатиями населения, потому что лужайка около деревни сильно утоптана и приспособлена к играм, сборищам и различным упражнениям. Лесная чаща кругом совсем нетронутая.
25-го, после перехода в 13 км, мы пришли в Индемвани. Тропинка шла по водоразделу между реками Итури и Ихури. Селение имело овальную форму, а постройка домов сходная с теми, что мы видели у Борио. Кругом деревни раскинулись роскошные банановые рощи, поля кукурузы, табаку, бобов и томатов. На просеке, пробираясь через массы наваленного леса, один из наших людей забрался на громадную груду валежника, упал оттуда и сломал себе шею.
Из Индемвани мы прошли 26-го числа к западному Индендуру по очень мокрому и вязкому грунту. На каждом километре приходилось перебираться через ручьи. Древесные стволы, от корней до вершины, одеты были влажным мхом, с которого капала вода; даже кусты и лианы были покрыты им.
Особенностью нашего пути в этот день была широкая дорога, проложенная и расчищенная на протяжении пяти километров и упиравшаяся в большую деревню пигмеев, которые, очевидно, очень недавно ушли отсюда. Мы насчитали девяносто две хижины, из чего можно заключить, что тут живет до девяноста двух семейств.
Одна из хижин, получше других, принадлежала, вероятно, вождю. Мы видели уже до двадцати селений лесных пигмеев, но ни одного из обитателей не встречали, кроме той хорошенькой женщины, что жила в ставке Угарруэ, — миниатюрной Гебы, как мы ее называли.
Когда лейтенант Стэрс отправлялся на разведки из Ибуири, он доходил до западного Индендуру и, конечно, оставил селение в целости; но только потому, что он там останавливался, жители сожгли свою деревню после его ухода. Мы заметили также, что балессэ редко едят продукты одного и того же поля два года сряду; как только плантация бананов даст плод, ее бросают и разводят такую же в другом месте; так же поступают и с полями кукурузы, — расчистив место в лесу, засевают его, и как только соберут жатву — забрасывают, предоставляя ему снова одичать.
По всему видно, что они то и дело сажают бананы и подготовляют почву под кукурузу, что объясняет существование обширных просек, через которые нам пришлось проходить и те гигантские кучи деревьев, которые покрывают большие пространства. Для посадки бананов они вырубают только кусты и подлесок, и сажают молодые побеги в неглубокие ямки, прикрывая их землей лишь настолько, чтобы удержать в стоячем положении. Лес вокруг плантации вырубают, оставляя деревья валяться как попало. Месяцев через шесть банановые побеги великолепно разрастаются в тени, среди торчащих корней и гниющих веток, и вырастают метра в три высотой; через год они уже приносят плоды.
Кукуруза, напротив, любит солнце, поэтому деревья срубают под самый корень. Бревна режутся на куски и их или расщепляют на грубые доски для обшивки домов, или выдалбливают из них корыта и желоба для приготовления вина из бананов. Все ветки собирают в кучи и валят вокруг плантаций, предоставляя им перегнивать, но никогда не сжигают этих отбросов, чтобы не истощить почву, так как поверхность ее богата черноземом и она могла бы прогореть насквозь до глинистого слоя.
Принимая во внимание, с каким тяжелым трудом сопряжена расчистка хотя бы малейшей части первобытного леса, нам показалось очень глупым со стороны балессэ сжечь свои деревни из-за того только, что чужие люди переночевали там один раз; но это доказывает главным образом угрюмое упрямство и нелюдимость этого народа.
Население самой многолюдной деревни, какую мы видели, не превышало 600 душ.
Дивясь силе предубеждения балессэ, мы должны отдать справедливость их удивительному искусству, трудолюбию, безграничному терпению и настойчивости, с которой они могут достигать таких великолепных результатов.
Восточное Индендуру оказалось также превосходно выстроенным селением и поразило нас своею опрятной внешностью; зато внутри жилища просто кишели всякой нечистью. Улица была так узка, по сравнению с высотой окаймлявших ее строений, что если бы ночью случился пожар, по крайней мере половина населения сгорела бы непременно. Здешние домики были выше, чем у Борио; здания тянулись на несколько сот метров в длину и притом имели по одному только главному входу с восточного конца, и потому в случае пожара они представляли самые серьезные опасности. Перед тем как залезать в эти западни, мы приняли всевозможные меры предосторожности против огня.
В поле оказалось множество спелых темного цвета бобов, которых наши люди набрали полные мешки. Они вдоволь полакомились также соком сахарного тростника.
Мы находились под 1°22, 5 северной широты, на южной стороне водораздела; отсюда все ручьи и потоки направлялись к Итури.
28-го мы сделали привал в восточном Индендуру и разослали в разные стороны три партии разведчиков для ознакомления с общим направлением исходящих отсюда путей.
Мы уже довольно натерпелись от того, что столько времени сами пробивали себе дорогу по лесам, и, раз попав на торную тропу, нам ужасно не хотелось снова приниматься за этот скучный труд.
Партия Джефсона отправилась на юго-юго-восток, потом повернула на юг и к полудню вернулась с известием, что эта дорога совсем для нас не годится. Партия Решида ходила на восток-северо-восток, повернула к северу и прошла две небольшие деревни; из первой тропинка заворачивала на юг, а из второй на северо-восток. Идя по последней, Решид наткнулся на лагерь дикарей; произошла легкая стычка, туземцы разбежались, а победителям достались девять жирных коз, из которых, впрочем, только пять достигли нашего лагеря. Этот путь для нас тоже не годился. Третья партия, под предводительством опытного пионера, отыскала тропинку на восток. По этой мы и решили итти.
29-го, выйдя из Индендуру, мы в полдень пришли в Индепессу, а после полудня, повернув к северу, достигли селения Бабуру; следовательно, в пять часов времени мы прошли расстояние около 15 км, что для пешеходов очень недурно.
На другое утро, после полуторачасовой ходьбы по приличной тропинке, мы очутились вдруг перед расчищенной просекой, занимавшей около ста десятин площади. Деревья были очень недавно срублены. Это означало нашествие какого-нибудь могущественного племени или же недавнее переселение на новое место исконных туземцев. Пойманная женщина из племени бабуру провела нас по самой середине этих лесных развалин, один вид которых наводил на нас ужас. Час спустя мы были уже на той стороне; дело не обошлось, конечно, без ушибов и ободранных ног, но зато дальше тропинка вывела нас на легкий подъем по отлогому склону длинного холма. По обеим сторонам дороги в лощинах виднелись бесконечные рощи бананов и множество садов, наполненных зеленью и тыквами. За полчаса ходьбы от вершины холма мы были уже на такой высоте, что возымели надежду вскоре увидеть более обширный пейзаж, чем те, к которым привыкли за последнее время; с этой мыслью мы бодро карабкались вверх и прошли целый ряд селений, расположенных по скату холма.
Деревни в этих местах представляют собой хорошо утоптанные улицы шириной от 12 до 18 м. Мы шли уже более полутора километров мимо длинных низких зданий отличной постройки, как вдруг увидели, что самый передовой разведчик авангарда быстро побежал назад, нам навстречу. Он закричал мне, чтобы я взглянул на восток. Посмотрев в ту сторону, я увидел долгожданное живописное разнообразие местности: пастбища вперемежку с лесами, ровные поляны и зеленые склоны лощин и холмов, каменистые гряды и округленные горные вершины, словом, настоящую «страну холмов и долин, питающихся росой небесной». Эта открытая страна была обильно орошена, что ясно было видно по неправильным очертаниям лесов, обозначавшим направление речек, и по отдельным группам деревьев, одни вершины которых выставлялись из-за отлогих берегов.
Дремучий лес, в котором мы столько месяцев были похоронены и только теперь увидели его предел, повидимому, простирался все в том же духе на северо-восток; но к востоку начиналась совсем иная область — страна травянистых лугов, равнин и гор, с разбросанными там и тут рощами, группами и рядами деревьев, вплоть до цепи холмов, замыкавших горизонт, у подножья которых, как мне было известно, находилась цель моих долговременных странствований и стремлений.
Так вот, наконец, долгожданный выход из мрака к свету! Я назвал Пизгой высокую вершину в конце лесистого хребта, на склоне которого мы стояли, возвышавшуюся в 3 км к востоку от нас на 1 500 м над уровнем моря; Пизгой потому, что после 156 дней сумрака в тени первобытных лесов мы впервые отсюда увидели желанные пастбища Экватории.
Люди спешили взобраться на гору, и в их жадных взорах без слов можно было угадать вопрос: правда ли это?
Неужели нас не обманывают? И может ли быть, чтобы настал конец этому проклятому лесу?
Через несколько минут, сложив на землю вьюки и глядя вдаль, они с восхищенным изумлением убедились, что это правда.
Они страстно протягивали руки к этой роскошной стране и поднимали глаза к небу в безмолвной благодарности, в оцепенении. Когда же они насытили свои взоры несравненным зрелищем и с глубоким вздохом облегчения пришли в себя, они обернулись назад и, глядя на темные стены дремучего леса, простиравшегося к западу в бесконечную даль, подняли руки и, потрясая кулаками, разразились против него ругательствами и проклятиями. В порыве внезапного раздражения они осыпали лес упреками в жестокости к ним и к их соотечественникам, уподобляя его аду, обвиняли в гибели сотни своих товарищей, называли грибной пустыней; а великий лес, расстилавшийся перед ними громадным материком и дремавший наподобие гигантского зверя в темно-зеленой шкуре, едва подернутой голубоватой дымкой испарений, безмолвно покоился в своем мрачном величии, по-прежнему безучастный, неумолимый и беспощадный.
С юго-востока к югу тянулась цепь гор высотой от 2 000 до 2500 м над уровнем моря. Пленная женщина показала, что нам предстоит итти на юго-восток для достижения великой воды, которая «с шумом ударяясь о берега, вечно волнуется и передвигает песок». Но так как мы находились теперь под 1°22 северной широты, т. е. на одной параллели с целью нашего путешествия — Кавалли, то я предпочел направиться прямо на восток.
Старый Борио, описав рукой широкий полукруг с юго-востока на северо-запад, говорил нам, что таково течение реки Итури и что она начинается на равнине у подошвы высокого холма или ряда холмов. К юго-востоку от горы Пизга не видать было равнины, а скорее глубокая, лесистая долина, и, насколько можно было рассмотреть отсюда, все горы были до самой вершины покрыты лесом. Пятимесячного блуждания по непрерывным лесам показалось нам заглаза довольно; хотелось, наконец, испытать что-нибудь другое, хотя бы ради разнообразия наших бедствий. По этой причине я отклонил совет направляться к «великой воде», на юго-восток, и мы пошли просто к востоку.
В деревне Бакуру, где мы расположились на ночлег, мы нашли нечто вроде жилетов из толстой буйволовой кожи, которыми наши люди тотчас завладели, полагая, что это очень пригодно для защиты против стрел туземцев травянистой области.
1 декабря мы спустились с горы и пошли по тропинке, ведшей на восток. Вскоре нам пришлось подняться по другой отлогости на уступ, пониже вершины горы Пизга, и тут анероид показал нам самое высокое давление, какого мы до сих пор достигали. С этого уступа тропинка вела нас опять вниз, на средний уровень местности. Дорог было много, все они были торные и перекрещивались между собой, но одна все-таки оказалась наиболее значительной; идя по ней, мы в 11 часов 15 минут дня пришли в обширное селение Аюгу и застали его, конечно, уже пустым, — так быстро эти лесные дикари бывают извещены о прибытии иноземцев. Улица этой деревни была шириной в 15 м.
В лесу, между подошвой горы Пизга и деревней Аюгу, мы заметили чрезвычайную сухость почвы, что было прямой противоположностью той чрезмерной влажности, которая замечалась от Индендуру до Ибуири. Упавшие древесные листья были слегка сморщены и хрустели под ногами, а самая тропинка, хотя все еще шедшая в лесной тени, имела оголенный и пыльный вид, точно дорога через обыкновенную деревенскую улицу.
После полуденного отдыха мы шли еще часа два и, придя в небольшой поселок, состоявший из трех хижин конического типа, стали лагерем около него. Хотя 15 км было уже пройдено, но все окружавшие нас условия были еще таковы, как будто мы за сотни миль от желанной страны. Вокруг нас был все тот же густой и высокий лес, чисто тропического характера; темные шатры деревьев соединялись между собой перепутанными лианами, а в тени их ютилась непроницаемая чаща подлеска.
В одной из хижин мы нашли стрелу совсем другого фасона, чем те, какие мы видели до тех пор. Она была длиною в 70 см, и наконечник ее в 7, 5 см имел форму копья. Стержень ее из легкого тростника был разукрашен тонкими насечками; крылышком служил треугольный кусочек тонкой козлиной кожи, а не листок и не лоскуток черного сукна, как было до сих пор. Мы нашли еще целый колчан, набитый стрелами лесных дикарей; они были длиною в 50 см и все имели наконечники различной формы, хотя у всех концы были с загнутыми зубцами и убийственно заострены.
2 декабря, вскоре по выступлении из лагеря, мы сбились с проторенной тропы и стали наугад пробираться по перепутанным следам слонов и буйволов. Один из наших занзибарцев, очень глупый малый, уверил нас, что, бродя по окрестностям прошлой ночью, он выходил на открытую поляну и может проводить нас туда. Мы ему поверили и вскоре совсем потеряли следы, начали кружить по лесу наудачу, как в былое время. После трехчасовых блужданий в северовосточном направлении мы наткнулись на деревню, конические крыши которой оказались крытыми травой. Это важное открытие возбудило радостные крики. Один бедняк так и кинулся на эту траву и стал целовать ее. Таким образом, мы встретили уже две характерные черты страны пастбищ: коническую хижину и травяную крышу. Так как был уже полдень, мы остановились отдохнуть, и несколько молодых людей воспользовались этим временем, чтобы сходить на разведку. Вскоре они вернулись и принесли связку зеленой травы, встреченной всеобщим восторгом и с таким благоговением, с каким Ной и его семейство должны были приветствовать голубицу с оливковой веткой. Однако разведчики объяснили, что избранная ими тропинка упиралась в болото, а так как ничего нет хуже, как итти по болоту с тяжелыми грузами, то мы выступили по направлению к юго-юго-востоку и через полтора часа дошли до Индесуры — селения или, вернее, округа, состоящего из нескольких поселков с коническими хижинами и травяными крышами. Тут мы заночевали. На одной из хижин крыша была худая, и понадобилось ее починить. Один из наших залез на нее и, беззаботно оглядываясь кругом, внезапно оживился; осенив глаза рукой, пристально стал смотреть вдаль и вдруг завопил на всю деревню:
— Я вижу травянистую страну! О, да еще как близко!
— Ого! — отозвался насмешливо другой. — Ты не видишь ли уж и озера, и пароход, и пашу, которого мы ищем.
Однако известие это многих взволновало: трое влезли на крыши с ловкостью диких кошек, другие полезли на деревья, а один смельчак залез на такое высокое дерево, на которое не всякая обезьяна отважилась бы залезть, и все хором восклицали:
— А ведь правда, сущая правда, травяные луга совсем близко, а мы и не знали того! Да они отсюда всего на один выстрел из лука! Ну уж, когда мы доберемся до них, прощай слепота и темнота!
Один из людей пошел за водой к реке, протекавшей тут же, и увидел старуху, вылезавшую из кустов. Он бросил кувшин и кинулся на нее. Старуха была крепкая и упрямая, как часто бывает со старухами перед тем, как они впадают в ребячество, и из всех сил старалась вырваться из его рук. Будь она сама графиня Солсбери, она защищалась бы не с большим отчаянием, но враг был гораздо сильнее и притащил ее в лагерь. С помощью одобрительных улыбок, любезностей и предложения выкурить длинную трубку, которую мы сами для нее набили, нам удалось узнать от нее, что мы находимся в Индесуре, что здесь живет племя ваньасура, и жители утоляют свою жажду водой из Итури.
— Как, где же Итури?
— Да вот Итури, тут вблизи.
Далее мы узнали, что в нескольких днях пути отсюда на восток есть другая река, большая и широкая, гораздо шире Итури, и по ней ходят большие челноки величиной с целый дом, а на них могут плавать 6 человек; в нескольких днях пути к северу живет могущественное племя банзана, а на восток от них другой народ — баканди, и у тех, и у других есть большие стада скота, а сами они храбры, воинственны, и всего у них много — скота, денег и медной проволоки.
У нашей престарелой пленницы была, повидимому, страсть к украшениям, но довольно странный вкус; так, например, в верхнюю губу она вставила себе деревянный кружок, величиной с большую пуговицу от пальто.
Индесура — по нашим позднейшим наблюдениям, и, все селения, расположенные на опушке лесов, — отличалась замечательным разнообразием и совершенством своих продуктов. В большей части хижин мы находили большие корзины, наполненные превосходным табаком весом от 8 до 20 кг в каждой, словом — такое множество табаку, что каждый из наших курильщиков получил на свою долю от 2 до 4 кг. Старуха называла его таба; в Ибуири его звали табо. Вследствие плохой просушки этот табак был не очень душист, но курился отлично. Во всех краях поблизости от пастбищ, это растение разводится во множестве для сбыта пастухам и табунщикам, которые платят за него мясом своего скота.
Здесь разводят также очень много рицины, из которой добывается касторовое масло. Так как нам нужно было пополнить походную аптеку этим снадобьем, мы набрали плодов рицины, пожарили их, истолкли в деревянной ступке и выжали изрядное количество превосходного масла. Впрочем, оно нам нужно было не только как лекарство, но и для смазки ружей; кроме того, люди употребляли его для натирания тела, что придавало им вид свежий, бодрый и опрятный.
Узнав, что четверо из наших разведчиков куда-то ушли и не возвращаются, я послал Решид-бен-Омара с двадцатью людьми разыскивать их. На другое утро их нашли, привели, и, к моему удивлению, наши четыре беглеца под предводительством неисправимого Джума-Хазири, пригнали двадцать штук отличных коз, которых они захватили хитростью. Мне не раз хотелось наказать Джуму в пример прочим, но негодяй приходил всегда с таким безобидным и покорным видом, что на него рука не поднималась. Его лицо красивого абиссинского типа дышало глубоким лицемерием, решительно портившим впечатление благообразия. Человеку из племени вахума, масаи, вататуру или галла непременно нужно мясо, даже больше, чем англичанину. По его убеждению совсем не стоит жить на свете, если нельзя хоть изредка поесть говядины.
В тот день выступление наше было неудачно: отойдя на несколько сот шагов от деревни, мы увидели, что река тут очень глубока, и, хотя шириной не больше 30 м, но зато быстрота ее течения равняется 4 км в час. Старуха уверяла, что это и есть Итури. Удивляясь тому, что река, которая между Ипото и Ибуири вдесятеро шире, могла так скоро превратиться в узкий поток, мы вернулись еще на один день в Индесуру, и я тотчас послал Стэрса и Джефсона с достаточным числом людей обратно по вчерашней тропинке искать брода через Итури.
В 4 часа пополудни они возвратились и донесли, что нашли брод за два километра выше и сами побывали на луговой стороне, в доказательство чего принесли пучок свежей и сочной зеленой травы. Тем временем Уледи, с другой партией людей, нашел уже другой брод, еще ближе к Индесуре, где вода была по пояс.
Вечером этого дня во всем мире не могло быть толпы людей счастливее нас, стоявших лагерем в Индесуре. Завтра мы распростимся с лесом! Она тут, под боком, обетованная страна, которая грезилась нам в часы тяжелой дремоты и оцепенения, в дни голодных странствований. В наших походных котлах было вдоволь сочного мяса, а на блюдах жареные и вареные куры, похлебка из кукурузы, каша из бананов и груды спелых бананов на десерт. Что мудреного, что люди так веселы и все — за исключением десяти или двенадцати человек — толще и здоровее, чем были в момент отплытия из Занзибара.
4 декабря мы выступили из Индесуры и подошли к переправе. В этом месте вода была по пояс, а ширина реки около 45 м. Анероиды показывали высоту 927 м над уровнем океана, стало быть на 560 м выше уровня реки у пристани в Ямбуйе и на 600 м выше уровня Конго у Стенли-пуля.
Переправившись через Итури, мы вошли в узкую полосу чрезвычайно высоких деревьев, окаймлявших левый берег, и остановились подождать, пока вся колонна перейдет вброд. Затем мы пустили вперед мистера Моунтенея Джефсона, и он повел нас широкой слоновьей тропой длиною не больше полкилометра, которая, к неописуемой нашей радости, вывела нас на открытую, волнистую равнину, зеленую, как английская лужайка, залитую ярким светом радостного дня и обвеянную душистым, теплым воздухом, дышать которым было чистое наслаждение.
Судя по собственным ощущениям, думаю, что все как будто помолодели лет на двадцать, почуяв под ногами мягкий дёрн и молодую траву. У всех словно вдруг ноги окрепли; мы шли каким-то необыкновенным шагом, и, наконец, не будучи в силах удержать своего восторга, весь караван побежал бегом. Сердца наши переполнились ребяческим весельем. Никогда еще синее небо не казалось нам таким необъятным, чистым и ясным; даже на солнце мы смотрели прямо, не боясь его ослепительных лучей. Молодая травка, пробившаяся вслед за прошлогодней, выжженной всего лишь месяц тому назад, колыхалась от дуновения мягкого, ветра, и поворачивалась из стороны в сторону, как будто хотела показать нам все оттенки своей нежной зелени. Птицы, так давно не виданные, летали и парили в сияющей вышине. На небольшом холме стояли антилопы и лани; они очень удивились, глядя на нас, и выразили это фырканьем и прыжками, но не убежали; могу сказать, что и мы были удивлены не меньше их. Стадо буйволов, лежавших в траве, с изумлением подняло головы; они пристально посмотрели на пришельцев, потревоживших их спокойствие, медленно поднялись и отошли подальше.
Перед глазами нашими расстилалась прелестная страна на сотню квадратных километров, повидимому, пустынная, по крайней мере сразу мы не могли еще рассмотреть всех подробностей. Зеленые луга простирались далеко вокруг; мягкие очертания травянистых пригорков пересекались извилистыми рядами тенистых деревьев, росших в лощинах. Светлозеленые холмы покрыты были группами темного кустарника, из которого там и здесь возвышались поодиночке стройные, высокоствольные деревья; а дальше опять равнина, опять луга и пастбища, вплоть до отдаленной цепи гор, угрюмо заграждавших горизонт на востоке, а за ними, думалось нам, в глубокой котловине должно покоиться синее озеро Альберта.
Караван бежал вперед, пока не задохнулся, и остановились мы только тогда, когда выбились из сил. Ведь и этого удовольствия мы уже давно не испытывали.
Мы взошли на вершину холма и начали упиваться прелестью этого несравненного зрелища, так долго бывшего предметом наших дум и мечтаний, пока, наконец, радость наша не сравнялась по силе со временем нашей горести и удручения. На всех лицах отражалось счастье от созерцания такой красоты, они сияли удовлетворением своих заветных грез. Недоверия, уныния как не бывало: мы точно вырвались из душной тюрьмы, сбросили оковы, из сырости и смрада попали в атмосферу чистую, ароматную, а мрак и тьма сменились для нас божественным светом и здоровым воздухом. Мы обводили глазами едва заметную тропу, волнующуюся холмами равнину, всматривались в разбросанные наподобие островков рощи, в шелковистые поляны вокруг них, следили взором за неправильной линией леса, черною стеной высившегося за нами и образовавшего прихотливые изгибы. Все малейшие подробности этого зрелища врезывались в память на многие годы. Если через двадцать лет я буду жив, стоит лишь напомнить мне об этой блаженной минуте всеобщего трепетного счастья, когда из всех уст вылетала невольная хвала и молитвы, — и она наверное тотчас воскреснет в моей памяти.
Рассмотрев в общих чертах новую местность с практической целью избрать путь, не преграждаемый ни речками, ни болотами, я повел экспедицию на северо-северо-восток, к каменистому возвышению километров за пять впереди, дабы попасть с южной стороны к гряде холмов, простиравшейся от этого возвышения на восток и юг. Я воображал, что там можно будет подвигаться к востоку по плоскогорью без больших помех.
Придя к подножью каменистой гряды, возвышавшейся по правую руку от нас метров на сто над уровнем поляны, мы увидели, что тропинка протоптанная зверями, к северо-востоку расширяется и превращается в настоящую туземную дорогу; но мы пошли целиком по гребню холмов, чтобы не терять сил на спуски и подъемы; молодая травка была так нежна, что нисколько не затрудняла хода. Но около полудня высокий бурьян не выжженной прошлогодней растительности начал задерживать нас, буквально ставя в ноги частые и здоровенные палки. Однако мы все-таки шли вперед до половины первого часа и, порядочно утомившись, сделали привал на берегу прозрачного ручейка.
После полудня одолели противоположный склон холма и после полуторачасового быстрого хода выбрали для ночлега место близ слияния двух рек, протекавших к юго-востоку.
Несколько неутомимых молодцов, едва успев сложить свои ноши, отправились за провизией по деревням, которые виднелись довольно далеко в стороне от нашего пути. Внезапность их появления среди туземцев так смутила последних, что те допустили беспрепятственно унести множество кур, сахарного тростника и гроздьев спелых бананов. Мне принесли также образцы оружия этой новой области: несколько длинных луков с длинными же стрелами, тяжелые четырехугольные щиты, сделанные из двойного ряда плотных прутьев, туго переплетенных и связанных растительными волокнами и смазанных каким-то клейким веществом. Щиты были очень тонкой, искусной работы и непроницаемы для стрел и копий. Кроме щитов, туземцы носили еще куртки из буйволовой шкуры, сквозь которые, повидимому, и пули не проникали.
До описанного каменистого холма путь наш пролегал параллельно опушке леса, отдаляясь от нее то на один, то на два километра, сообразно очертаниям леса, окаймлявшего равнину зубцами, наподобие вод озера или моря, вдающегося в берега.
Направление Итури, — через которую мы прошли вброд и которую должны назвать Западной Итури, — было на восток-юго-восток. Истоки этой реки от описанного брода, по-моему, должны быть на расстоянии около 180 км к северо-северо-западу.
На другой день мы шли вверх по длинному склону, поросшему короткой травой, и, дойдя до вершины, остановились, чтобы привести колонну в лучший порядок на случай внезапной встречи с значительными боевыми силами, ибо до сих пор мы вовсе не знали ни местности, ни населения, ни нравов того народа, среди которого очутились. Избрав тропинку, шедшую по гребню холма на юго-восток, мы вскоре потеряли всякие следы; но так как все-таки место было высокое и с него открывался вид километров на тридцать кругом, мы могли выбирать направление по произволу.
На северо-востоке виднелось селение; туда мы и направились, надеясь оттуда воспользоваться торным путем, потому что обширные пространства, сплошь покрытые бурьяном метра в три высотою, были ничем не лучше колючего подлеска джунглей. В высокой и густой траве тоже нельзя было быстро двигаться.
Проходя ложбинами, поросшими кустарником, мы заметили на их тенистом дне следы львов и леопардов, потом попали в заросли колючей акации — тоже немалое бедствие! — и, наконец, вышли у селения Мбири на поля, засеянные просом. Туземцы мигом проведали о нашем приближении и, убегая, послали нам град своих длинных стрел, наподобие древних парфян. Разведчики бросились вперед, невзирая ни на какие препятствия, и успели схватить для расспросов молодую женщину и мальчика лет двенадцати. Впрочем, никакая продолжительная беседа с ними не была возможна, так как мы имели самое смутное понятие о местных наречиях; однако, с помощью жестов и нескольких названий нам удалось узнать, что мы находимся в округе Мбири, дорога на восток ведет в страну Бабусессэ, а дальше за ними будет Абунгума, что было выслушано нами довольно равнодушно. Эти названия ровно ничего не говорили нашему воображению, — все равно как и они ничего бы не поняли, если бы мы вздумали разговаривать с ними о Шекспире.
— А слыхали вы здесь о Мута или Люта-Нзиге? Мотают головой отрицательно.
— Об Униоро?
— Униоро? Да, Униоро далеко, там! — показывали на восток.
— А большая вода близ Униоро?
— Итури.
— Нет, не Итури; шире, гораздо шире Итури: такая, как вот вся эта равнина.
Но тут эти несчастные женщина и мальчишка не удовольствовались односложными звуками, однако, желая объяснить все как можно лучше, затараторили на своем языке так усердно, что мы уже ровно ничего не могли понять и молча выжидали, покуда это кончится. Хорошо, что они взялись, по крайней мере, показать нам дорогу к Бабусессэ.
Хижины здесь строятся так же, как во всей Центральной и Восточной Африке: две трети высоты занимает коническая кровля, а одну треть составляют стены. Такие хижины раскинуты в банановых рощах, на расстоянии около десятка метров одна от другой. Между ними проложены тропинки, образующие настоящий лабиринт, из которого чужеземцу ни за что не выбраться без помощи местного проводника. Каждой группе хижин принадлежат особые сараи или навесы, приспособленные для приготовления кушанья, для общих собраний, для запасов топлива и иных надобностей; были также маленькие кладовые для хранения зерна, с круглыми стенками, вроде большой корзины, сплетенной из палочек и травы, крытые также травою и приподнятые над землей на полметра для защиты от сырости и вредителей.
Наши люди собрали множество спелых бананов, из которых туземцы приготовляют опьяняющий напиток — маруа. К нашему стаду прибавилось еще несколько коз, да мы захватили с собой также дюжину кур; остального, по принятому обыкновению, не трогали и пустились дальше.
Дорога была торная, торговцы и другие прохожие утоптали ее и сделали совершенно гладкой. Она шла к востоку и юго-востоку вверх и вниз по холмам и долинам, поросшим травою. Около полудня мы остановились позавтракать в тени прохладной рощи, а за деревьями слышался грохот водопада, — опять Итури, как нам сказали. Это мне показалось странным: за два дня перед тем мы перешли через Итури и все время преднамеренно удалялись от ее долины; вдруг, на такой высоте, снова встречаем ту же реку, стремящуюся по горным уступам.
После полудня мы шли часа полтора невдалеке от реки и пришли в многолюдный округ Бабусессэ. В тени обширнейших банановых плантаций, напоминавших мне Уганду, ютилось множество хижин. Поля, засеянные просом, кунжутом [кунжут, или сезам — масличное растение; масло добывается из семян, величиною с горчичное семя. В Восточной Африке, за исключением узкой прибрежной полосы, гвинейская пальма встречается редко, и кунжут является основным источником растительного масла. Но все племена Восточной Африки имеют молочный скот, поэтому для них растительное масло не играет такой решающей роли, как для народов западной части тропической Африки], участки, засаженные сладкими бататами, окружали плантации и ясно показывали, что тут население густое и земля тщательно возделывается.
Перед вступлением под тень бананов мы выстроились в боевом порядке и сплотили колонну. В авангарде стал отряд, вооруженный винчестерами, а в арьергард, под начальством Стэрса, такой же отряд, снабженный ремингтоновскими ружьями. Но как мы ни уговаривали людей беречься и не выходить из рядов, — как только авангард прошел благополучно вперед, так из толпы носильщиков то один, то другой непременно заглядывал в хижины, наведывался в кладовые и высматривал, нельзя ли чего-нибудь стащить: домашней птицы, бананов, козлят, сахарного тростнику и разной ни к чему не нужной дряни. В плантации спряталось много туземцев, которые пропустили авангард, потому что люди шли правильными рядами и смотрели в оба, но едва наши зеваки вступили в рощу, как дикари воспользовались случаем наказать их: одному стрела ударила в руку и пригвоздила ее к боку, другой тоже поплатился за свою любознательность. Залп из ружей принудил туземцев очистить засаду, но никому, повидимому, не причинил повреждений.
Мы остановились в конце последнего поселка на восточном углу; поселок состоял из двух больших хижин и нескольких хозяйственных пристроек, вокруг которых мы наскоро расположились, построив себе на ночь шалаши из банановых стволов и листьев.
В сумерки я опять велел привести к себе пленников и попытался добиться от них толкового ответа насчет того, есть ли на восток отсюда большая вода. Один из старшин, помогавший нам при этом допросе, спросил меня, между прочим, которое Ньянца больше, то ли, которое в Униоро, или то, что в Уганде, и тогда пленный мальчик, расслышав знакомое слово, тотчас подхватил его.
— Ньянца! — вскричал он. — Ньянца! Вот где Ньянца (он указал на восток) и оно идет вон туда (к северо-востоку), далеко, далеко!
Когда же мы спросили, сколько «ночевок» будет до него от Бабусессэ, он поднял три пальца правой руки и сказал:
— Три!
Уже стемнело, когда мы внезапно были поражены раздавшимся где-то недалеко страдальческим криком, потом странным и зловещим воем, в котором выражалось дикое торжество. Наступившая затем тишина дозволила ясно различить шуршанье стрел, сыпавшихся сквозь банановые листья над нашими головами.
— Гасить огни! Не робей! Где же часовые? Куда девались часовые? — послышалось затем.
Дикари подкрались как раз в ту пору, когда лагерь наименее обеспечен от вторжения, — именно во время ужина, а на ужин позволяют отлучаться и часовым, когда нет особых поводов к предосторожностям. Вскоре выяснилось, что ранен у нас один Селим, которому стрела попала в бедро и засела там на 10 см; другая стрела пробила ногу козленка, еще несколько вонзилось в банановые стволы.
По правде сказать, силы у нас были крайне незначительны, и не столько по численности, сколько по неспособности защищаться, владеть оружием; поэтому такая закоренелая наклонность наших людей не слушаться и пошаливать на стороне была для меня источником постоянных страхов и беспокойства. Уговоры и доказательства ни к чему не вели, одна строжайшая дисциплина имела на них надлежащее действие; но мы так недавно еще вышли из своих ужасных лесных переделок, что у меня нехватало духу донимать их строгими взысканиями. А когда я действовал с ними мягко, их собственная безголовая распущенность подвергала их таким жестоким наказаниям, которых никто из нас не подумал бы на них налагать.
Ночью пошел сильный дождь, задержавший нас в лагере до 8 часов утра. Я воспользовался досугом, чтобы разузнать что-нибудь касательно туземцев, к которым мы теперь должны были направиться; но полное незнание языка ставило неодолимые препятствия. В своих стараниях объяснить как можно нагляднее, пленная женщина рисовала на земле, как течет Итури. Выходило нечто изумительное и в африканской географии непредвиденное: она представила дело так, что река взбирается до гребня холмов, образующих водораздел, заворачивает круто вверх, параллельно озеру Альберта и, наконец, с высоты падает в Ньянцу! Сильно заинтересованный такими показаниями, я все время держал женщину при себе. С вершины одного из холмов она указала мне, на расстоянии полукилометра, реку Итури, текущую на восток. Равнина, расстилавшаяся перед нами, шла с востока на юг.
Как объяснить такую загадку? За два дня перед тем мы перешли с правого берега Итури на левый под 1°24 северной широты; теперь мы были под 1°28 северной широты. Между тем перед нами опять была Итури, текущая с юга на восток; а по направлению к Кавалли нужно было держаться тоже на юго-восток.
Я, наконец, совсем отказался от решения этой загадки и не пытался больше разобрать, что говорила пленница, утверждавшая, будто река, по которой мы шли 1 000 км, от самого ее впадения в Конго, впадает еще и в Ньянцу. Одно предположение казалось мне правдоподобным, именно, что есть две Итури, одна текущая в Конго, другая принадлежащая к бассейну Нила. Но женщина и ее брат настаивали на том, что Итури только одна и есть.
Мы продолжали путь по тропинке, которая вела на дно долины, и пришли, наконец, на берег реки. Загадка разрешилась: то была действительно Итури, но она текла с юга на запад. После этого мы все поумнели.
На реке виднелся неуклюжий челнок, самой грубой работы, и Саат-Тато взялся перевезти на нем весь караван, за что я обещал ему 20 долларов награды. Река в этом месте по крайней мере 100 м в ширину, около 2 м в глубину, быстрота течения два узла в час. Водопад, гул которого мы слышали из селения Мбири, очевидно, был на той же реке.
Туземцы племени абунгума на левом берегу реки наблюдали нашу переправу с высоты холма, отстоявшего от места переправы примерно на километр, и своим спокойствием как будто хотели сказать: ладно, приятели, вот когда вы очутитесь на нашем берегу, тогда мы с вами и расправимся. В такой открытой местности нельзя было двинуться без того, чтобы все не узнали об этом. Глядя на нас, абунгумы храбро потрясали копьями; бабусессэ заняли каждый холм, каждый пригорок на правом берегу. По всему было видно, что в непродолжительном времени наше мужество будет испытано в достаточной степени. Оставалось хоть то утешение, что бдительные туземцы не решатся подкарауливать нас среди пастбищ, где трава не выше 5 — 7 см, и, следовательно, укрываться им негде.
С тех пор, как мы добрались до Ибуири, питание было у нас, для Африки, конечно, отличное. Всякий день мы имели мясо и молоко, ели кур, свежие и сушеные бобы, сахарный тростник, сладкие бататы, ямс, томаты, дыни, бананы.
На людей все это действовало превосходно: они были во всех отношениях лучше, сильнее и развитее тех тщедушных и трусливых созданий, которых арабские невольники в Ипото немилосердно колотили, вызывая с их стороны лишь самые смиренные протесты. На нас, белых, тоже заметно было хорошее влияние пищи; мы. были не толсты, но не имели уже того тощего и высохшего вида, что прежде; будь у нас хоть немного вина, мы бы окончательно поправились.
На другое утро, через час ходьбы, мы поднялись по отлогому зеленому склону на вершину одного из тех длинных холмов, которые составляют характерную особенность здешней местности. Тут опять мы могли осмотреться вокруг и ознакомиться с предстоящим путем. Мы намеревались направиться к юго-востоку, так как нас особенно интересовала высокая коническая вершина в конце поросшей травою горной цепи; впоследствии эта вершина стала нам известна под названием пика Мазамбони. Мы углубились в прелестные ложбины, орошенные прохладными и прозрачными ручьями. Вокруг них расположены были группы туземных хижин, с прилегающими к ним полями еще незрелого сорго, бататов и сахарного тростника. Но в хижинах никого не было, так как их обитатели унизывали вершины каждого значительного холма на нашем пути и оттуда деятельно за нами наблюдали. Наконец, мы прошли мимо пустой ограды для скота, — так называемой зерибы.
Мы продолжали путь к долине, по которой протекала другая быстрая и пенистая река. Слева тянулся ряд утесов, возвышавшихся отдельными каменистыми массами, на вершине каждого из них могло бы удобно разместиться человек до двенадцати. Эти отдельные утесы связывались между собой более низкой каменистой грядой, довольно однообразной высоты, служившей им как бы подножием. Местами мы проходили так близко от подошвы этих утесов, что с них можно было бы бросать в нас камнями. Но хотя мы все время и ожидали каких-нибудь демонстраций, туземцы оставались замечательно спокойны. Тропинка привела нас к висячему мосту через третью Итури, которую, во избежание путаницы, мы назовем Восточною. Эта река, шириной около 30 м, глубока и быстра, как водопад. Висячий мостик был так легок и непрочен, что мы для безопасности переходили через него поодиночке, а так как каждому человеку требовалось не меньше 120 секунд, чтобы пройти эти 90 шагов, то караван перебрался на ту сторону не раньше 6 часов вечера. Эта переправа совершалась при таких неблагоприятных условиях, что наши стрелки весь день стояли под ружьем, не смея отлучаться от своих постов.
8-го числа, покинув узкую и извилистую живописную долину Восточной Итури, мы поднялись по отлогому склону на холм, с которого открылся далекий вид на нее, и мы имели случай убедиться, что река идет с востоко-юго-востока.
Вскоре затем пошла ровная местность, раскинувшаяся к югу километров на тридцать и окаймленная с севера каменистой грядой и долиной, из которой мы только что вышли, между тем как на востоке возвышалась горная цепь Мазамбони, северная оконечность которой, завершенная высоким пиком, стала теперь целью нашего движения.
К половине десятого часа мы на несколько километров приблизились к этой горной цепи и, перед тем как углубиться в долину небольшого ручья, бегущего к северу, с удивлением заметили, что все пространство вплоть до подошвы гор тщательно обработано и обнаруживает присутствие очень значительного населения. Так вот где, думалось нам, будет поле сражения! Абунгумы ушли из своих поселений, чтобы соединиться с этим многочисленным племенем и встретить нас достойным образом.
Таких многолюдных местечек мы еще не встречали с тех пор, как отплыли из Бангалы на Конго.
Имея в виду ничем не раздражать туземцев, мы выбрали дорогу на юго-восток, огибавшую селения. Мы пробирались между плантациями с таким расчетом, чтобы неприятелю негде было устроить против нас засаду. В половине двенадцатого мы достигли восточного края селений и остановились для полуденного отдыха под тенью дерева, ветви которого качались и шелестели от дуновения свежего ветра с Ньянцы.
В час пополудни мы пошли дальше и, углубившись в банановые рощи, не могли надивиться искусным насаждениям и необыкновенной опрятности каждого из обработанных участков. Конические хижины были просторны, а внутри, как мы заметили, проходя мимо отворенных дверей, разделены перегородками, сплетенными из листьев тростника. Каждая деревня была так тщательно выметена, как будто ждали почетных гостей. Бананы гнулись под тяжестью плодов, кругом расстилались обширные поля бататов, а дальше — сотни гектаров были засеяны просом; многочисленные склады для зерна, как видно, недавно построенные, показывали, что ожидается богатая жатва.
Мы прошли через все нивы, и никто нас не тронул. Мы думали, что преувеличенные слухи о наших силах заставили туземцев присмиреть или же они сбиты с толку нашими стараниями постоянно держаться поодаль от плантаций.
Широкая, утоптанная дорога к горам, до которых было уже очень близко, пересекала почти совершенно плоскую равнину шириной в 5 км, поросшую густой травой в полном цвету. Слева неподалеку от нас протекала Восточная Итури, и на противоположном ее берегу виднелось другое многолюдное селение.
В 3 часа мы достигли подошвы горы, увенчанной пиком. Многие ее вершины были усеяны группами хижин. Загоны для скота скрывались в ущельях и лощинах. Дикари собирались толпами на ближайших вершинах и по мере нашего приближения приветствовали нас громкими криками и пронзительными возгласами, не предвещавшими ничего доброго.
Средняя высота ближайших к нам холмов была приблизительно 250 м над уровнем равнины, а так как скаты были особенно круты, мы полагали, что расстояние от нас должно быть от 700 до 900 м.
К великому нашему удовольствию, дорога шла не вверх по этим крутизнам, а, огибая их подножия, направлялась к востоку, т. е. именно туда, куда нам было нужно. В настоящее время мы находились под 1°25 30" северной широты. Обогнув горную цепь, мы увидели долину в полтора-два километра шириной, засаженную роскошнейшим сорго [сорго (Sorghums) — широко распространенная продовольственная культура Южной и Восточной тропической Африки. Имеется несколько видов: кафрское просо (в Египте называется дурро, в Вест-Индии — гвинейское просо), сладкое сорго, метельчатое просо], созревшим для жатвы. Направо, непосредственно над нами, открывались северные скаты гор Мазамбони, а налево покрытые зеленью посевов пространства постепенно понижались до берегов быстрого притока Восточной Итури, за которою опять подымался отлогий склон холмов подковообразной формы, с частыми хижинами, нивами проса и кукурузы и роскошными рощами бананов. Одного взгляда на этот вид было достаточно, чтобы составить себе понятие о благосостоянии обитателей.
Как только мы вступили в эту цветущую долину, над головами нашими раздались воинственные возгласы, заставившие нас поднять головы. Это была толпа воинов человек в триста, со щитами, копьями и луками; они потрясали своим блестящим оружием, угрожали и очень сердито кричали что-то на непонятном языке. В сильном возбуждении они начали было спускаться к нам с крутизны, но передумали, вернулись на вершину и пошли вдоль гребня горы, все время вскрикивая и угрожая.
Выходя из первой полосы хлебных полей, мы услышали воинственные крики' обитателей долины и поняли, что они занимают выгодные позиции под руководством тех, которые были на горах и руководили действиями.
Было около 4 часов пополудни, т. е. пора выбрать место для стоянки на ночь и располагаться лагерем; нам пришлось делать это среди многочисленного скопища враждебно настроенных туземцев. К счастью, мы на это время подошли к крутому холму Нзера-Кум, плоская вершина которого метров на пятнадцать возвышалась над долиной, а по склону его была проложена тропинка. Этот холм стоял в долине, как островок, на расстоянии 500 м от реки и на 200 м от подножья гор Мазамбони. С вершины Нзера-Кума открывался к востоку и западу обширный вид на северный склон высокого кряжа и, далее, через вершины подковообразной группы холмов по ту сторону притока Итури. На такой позиции достаточно было пятидесяти стрелков, чтобы оборонять лагерь против тысячи осаждающих. Мы поспешно направились к этому холму; как бы угадывая наши намерения, туземные воины стали быстро сбегаться со всех ближайших гор, другая же их толпа с шумом кинулась нам навстречу с берегов реки. Для расчистки пути из наших передних рядов сделано было несколько одиночных выстрелов, и нам удалось добраться до островка и даже взобраться на него.
Через полчаса вся колонна была в безопасности, зериба на половину готова, вода принесена и можно было вздохнуть свободнее: обозреть окрестности и обсудить наше положение.
Вид с птичьего полета был далеко не успокоительный: по долине виднелись деревни, числом до пятидесяти, и во все стороны расстилались плантации за плантациями, нивы за нивами, горные же склоны были закрыты туземными воинами, которых собралось до 800 человек. По всему было видно, что туземцы намерены немедленно приступить к действиям…
9-го декабря мы не двигались с места; с утра докончили постройку своей колючей ограды, роздали патроны и осмотрели ружья. К 9 часам, когда прохлада раннего утра сменилась жарким солнечным днем, туземцы начали собираться. Боевые трубы со странным звуком, который я не раз уже слышал в Усоге и в Уганде в 1874 г., протрубили сбор, а с вершин холмов на них отозвались до 20 барабанов. Крики и возгласы раздавались и в горах и в долине, так как мы были окружены неприятелем со всех сторон. Около 11 часов утра несколько туземцев сошли с холмов и подступили так близко, что один из наших, по имени Феттэ, уроженец Униоро, мог разобрать, что они говорят, и тотчас же обменялся с ними крупною руганью; битва началась покуда лишь словесная. Узнав, что в нашем отряде есть человек, могущий объясняться на местном языке, я настроил его речь на более мирный тон, и вскоре между осаждающими и осажденными началась довольно толковая беседа.
— Мы с своей стороны деремся лишь ради самозащиты, — говорили мы, — вы напали на нас, когда мы мирно проходили через вашу землю. Не лучше ли сговориться и сначала попробовать понять друг друга и только тогда сражаться, когда окажется, что соглашение невозможно.
— Правда, это мудрые слова, — отвечали нам, — скажите же, кто вы такие, откуда и куда идете?
— Мы из Занзибара, с великого моря, а начальствует над нами белый человек. Мы идем к озеру Ньянца в Униоро.
— Коли есть между вами белый человек, покажите нам его, тогда и поверим.
Лейтенант Стэрс поспешно вышел из зерибы, и Феттэ представил его враждебным воинам.
— Ну, теперь вы нам скажите, кто вы, — спросил Феттэ, — какая эта страна, кто ваш царь и далеко ли Ньянца?
— Здешняя страна — Ундуссума, наш вождь Мазамбони. Мы — племя вазамбони. До Руэру (Ньянцы) два дня пути, но вам понадобится пять дней. Руэру отсюда на восход солнца, дорога туда одна.
Так начались наши дружелюбные сношения и был сделан первый шаг к соглашению. После этого мы узнали, что в Ундус-суме два вождя и один из них готов дружить с нами и обменяться дарами, если нам угодно; мы, конечно, изъявили свое согласие.
К вечеру пришли гонцы от Мазамбони с извещением, что он желал бы видеть, какие примерно у нас есть товары. Мы послали ему в дар три метра сукна и дюжину медных прутьев и получили обещание, что завтра сам Мазамбони придет к нам в гости и побратается со мной кровью.
На другой день мы встали очень бодрые после спокойно проведенной ночи и мечтали, что через несколько часов наш лагерь посетится дружественными туземцами. Нас просили не пускаться в дальнейший путь, покуда Мазамбони не пришлет своих даров. Поэтому мы решили еще на день отложить выступление.
Утро было серое и холодное, так как мы все-таки находились на высоте 1500 м над уровнем моря. Вершины высоких гор были окутаны туманом, и пошел мелкий дождь, что могло служить объяснением, почему наши друзья так запаздывают со своим визитом; но в третьем часу туман рассеялся, и вся горная цепь ясно выступила на бледноголубом фоне неба. Стэрс, Джефсон и я, стоя на западном краю обрыва, любовались чудным видом и разговаривали о том, как было бы хорошо и желательно, чтобы такая прекрасная страна поскорее попала в руки цивилизованных колонистов.
Тем временем туземцы вереницами шли по гребню горы, вес к одному месту на ровную площадку на вершине одного из холмов, сажен за четыреста от того пункта, где мы стояли; вскоре до нашего слуха донеслись звуки громкого и приятного голоса, очевидно, обращавшегося к народу с какими-то увещаниями. Он говорил минут десять, и мы призвали Феттэ слушать и переводить. Феттз донес, что оратор во имя вождя склоняет их к миру; но каково же было наше удивление, когда вслед за речью в ответ ему поднялись дикие и кровожадные вопли не только из долины, но и со всех горных вершин и склонов.
Мы рассудили, что такой отчаянный крик не может означать мира, а скорее предвещает войну, и для большей достоверности отправили Феттэ в долину спросить у самого оратора. Ответные крики дикарей не оставили в нас ни тени сомнения. Ошибка Феттэ произошла оттого, что слово кануана, означающее мир, и куруана, означающее война, похожи.
— Не нужно нам вашей дружбы! — кричали они. — Вот сейчас мы сойдем в долину и погоним вас из лагеря пастушьими палками.
Один коварный туземец, прокравшийся в нашу сторону, едва не причинил нам серьезного вреда, наш переводчик при этом чуть не погиб.
Ничего больше не оставалось, как наказать их примерно, и мы, не медля ни минуты, организовали вылазки, решившись не давать пощады, пока они не запросят мира.
До вечера продолжалась борьба; туземцы то и дело перебегали с места на место, то наступая, то ретируясь. В сумерки ни одного из них больше не осталось в поле, и тишина, водворившаяся вокруг лагеря, доказала, что день прошел недаром. Дикари были только на горах или же ушли подальше к северу и востоку. Мои молодцы подожгли деревни, и по всей долине вокруг нас не осталось ни одной хижины, в которой можно было бы укрыться на ночь. Но мы чувствовали, что еще не все сделано. Ведь нам предстояло возвращаться этим же самым путем, и если на пути будет много таких воинственных племен, то, по естественному ходу вещей, мы можем потерять много своих людей; если же у туземцев останется хотя бы малейшее сомнение насчет нашей способности постоять за себя, то военные действия придется возобновлять чуть не всякий день. Поэтому лучше уж сразу выяснить этот вопрос и не оставлять у себя в тылу нахального племени, не испытавшего наших пуль. Туземцы, очевидно, полагали, что мы не способны драться вне ограды своего лагеря, почему и похвалялись выгнать нас оттуда пастушьими посохами, воображая себя в полной безопасности на горах. Надлежало дать им почувствовать, что они никоим образом не могут с нами тягаться.
11-го числа все утро шел дождь, задержавший нас в палатках до 10 часов. К этому времени туземцы начали опять собираться и проделывать свои враждебные демонстрации, а потому Стэрс, Джефсон и Уледи повели людей тремя отдельными маленькими колоннами в атаку и произвели на горах значительный эффект. Между прочим захватили и пригнали нескольких коз, которых тут же роздали людям. Вообще события этого дня должны были доказать туземцам, что, враждуя с нами, они ничего не выигрывают. Была даже минута, когда я думал, что день завершится полным примирением: на вершине высокой горы, над нашим лагерем, показался человек и, когда все мои люди были в сборе, возвестил нам, что Мазамбони прислал его сказать, что он принял наши дары, но не мог придти в гости, как обещал, потому что этого не хотели его молодые Люди, желавшие непременно воевать. Но теперь он готов прислать нам дары и наперед будет нам верным другом.
Мы отвечали, что мириться и дружить согласны, но так как они насмехались над нами, то должны купить мир, одарив нас скотом, и если придут с пучками травы в руках — милости просим.
Следует упомянуть, что при каждом отряде воинов, спускавшихся с гор на битву, были крупные сухощавые собаки, очень смело нападавшие на нас.
Оружие племени вазамбони состояло из больших луков в 165 см и стрел в 70 см длиной; кроме того, они носят длинные и острые копья. Щиты большею частью длинные и узкие, но попадаются и другие, чисто угандского типа. Стрелы с зубцами, а копья сходны с теми, которые употребляются в Кара-гуэ, Ууа, Урунди и Ихангиро.
9. Прибытие к озеру Альберта и возвращение в Ибуири
правитьДвенадцатого декабря на рассвете мы вышли из лагеря без помехи и даже не слыхали ничьего голоса. Мы шли к юго-востоку через лощины и овраги, по которым протекали с гор многочисленные ручьи и речки, густо обросшие по берегам кустарниками, колючками и камышами. Там и сям попадались нам деревни, окруженные плантациями и роскошными нивами, но мы ничего не трогали, надеясь тем доказать туземцам, что если нас не трогают, то нет народа безобиднее нас. В 9 часов утренняя прохлада миновала и раздались первые воинственные клики: они исходили из деревень, расположенных по гребню холмов, окаймлявших спереди хребет Ундуссумы. Видя, что мы, не обращая на них внимания, продолжаем свой путь, они подошли ближе и бежали по скату холмов рядом с нашим правым флангом и в тылу.
К 11 часам дня за нами неотступно следовали уже две отдельные шайки туземцев: одна пришла навстречу нам с востока, другая же образовалась из местного населения долины, через которую мы прошли, никого и ничего не тронув.
В полдень шайки выросли и составляли многолюдное скопище разъяренных туземцев, из которых некоторые кричали: «Мы еще до вечера покажем вам, что мы мужчины, и сегодня же ни одного из вас не оставим в живых».
Так как до полудня мы делали привал и успели отдохнуть, то бодро пустились дальше по травянистой степи. Деревень не было видно, но толпы народа продолжали итти за нами, производя враждебные демонстрации и досаждая нам своими резкими криками и угрозами.
В 3 часа 30 минут мы пришли и стали в виду селений Бавира, из которых главное называется Гавира; они расположены на открытом месте по обеим сторонам крутого и обрывистого оврага, прорытого в глинистой почве бурным течением значительного притока Восточной Итури. Мы с авангардом стали на восточном берегу, пока туземцы сбегались — но опоздали, — чтобы помешать нам переправиться. Мои люди немедля сложили вьюки, и несколько человек отправились обратно на тот берег в помощь арьергарду. Там произошла горячая схватка, окончившаяся бегством неприятеля по всей линии. В наказание за то, что они целых четыре часа нас преследовали, мы проникли в ближайшие селения и зажгли по порядку все хижины на обоих берегах оврага; после этого мы поспешно сомкнулись и вскарабкались по крутому склону на возвышенное плато, метров на 60 подымавшееся над уровнем равнины, намереваясь оттуда дать отпор наступавшему неприятелю. Однако еще задолго до того, как нам удалось добраться до вершины, дикари разбрелись, предоставляя нам располагаться на ночлег в одной из деревень. Так как время было уже отдыхать, мы тут и остановились, но прежде всего, разумеется, позаботились укрепить свою позицию против ночного нападения.
Селение Гавира, в котором мы на этот раз ночевали, стоит на 1415 м выше уровня моря. День был для пешеходов чрезвычайно приятный, потому что с юго-востока все время дул нам навстречу свежий ветерок. Если бы не было ветра, мы бы страдали от жары. Когда солнце село, стало совсем холодно, а к полуночи температура понизилась до 16° Ц.
13-го числа мы направились к востоку на рассвете, чтобы успеть сколько-нибудь пройти спокойно, покуда туземцы сидят по домам, не решаясь подвергаться холодной утренней сырости. Короткая трава на лугах была еще покрыта крупными каплями росы, как после дождя. Арьергард немного задержался разрушением наших ночных укреплений, что делалось для того, чтобы дикари не знали, как и из чего мы их создаем; вскоре, однако же, и арьергард догнал нас, и мы в полном порядке вышли, готовые к дальнейшим подвигам. До третьего часа утра шли среди полнейшей тишины и спокойствия. Мы любовались видами и на досуге наблюдали очертания обширной равнины к северу от Восточной Итури, мы замечали, какое громадное количество конических холмов замыкает горизонт с севера, и как эти конические вершины сплачиваются в одну сплошную горную массу на востоке и на западе, как к югу вся поверхность земли представляет ряды волнистых холмов, в каждой складке которых протекает речка. Видели, как километрах в десяти впереди горная цепь Ундуссумы тянется на восток в страну Балегга и там образует заливообразные изгибы, в которых множество поселений находит и воду, и свежие луга для своих стад, и орошение для посевов проса, — далее было видно, как хребет загибается к северу и заканчивается на восток от нас. Отсюда уже нам видно было, что, следуя в том же направлении, через несколько часов мы будем проходить между северной и южной цепями и должны упереться в соединяющий их отрог, на вершине которого виднелось несколько селений. К этим-то селениям, замыкавшим наш горизонт, мы и направились теперь, намереваясь оттуда высматривать дальнейший наш путь и обдумывать план действий.
В 9 часов утра туземцы начали пошевеливаться и оглядываться по сторонам. Туман рассеялся, небо прояснилось, и малейшая подробность пейзажа видна была на далекое расстояние. Вскоре они заметили в поле извивающуюся подвижную линию нашего каравана и подняли крик, до того пронзительный и громкий, что сотни других туземцев сбежались из более отдаленных пунктов и провожали нас хищными глазами, в которых пылали непримиримая ненависть и злоба. Сколько деревень мы прошли, ничего не тронув! Но это они, повидимому, нисколько не находили похвальным для нас, а приписывали скорее нашему малодушию и трусости. Мы инстинктом чуяли, что наше скромное поведение принимают за сознание нашего бессилия. Человек пятьдесят туземцев стояли толпой в трехстах метрах от нашей тропинки и наблюдали за нами. Они видели, как мы мирно прошли поперек деревни, не прикоснувшись к их собственности, глядя прямо перед собой и занятые лишь своим делом. Но вместо того, чтобы проникнуться благоговением к такой нашей добродетели, они сомкнулись вслед за нами, громко и повелительно приглашая своих сограждан собраться и окружить нас, что те с величайшей готовностью и начали исполнять. Как только им показалось, что их набралось достаточно для открытого нападения, они бросились на арьергард, но там их тотчас встретили дружным залпом из ружей.
Каждые полчаса нам приходилось переходить поперек глубокой лощины, на дне которой непременно была речка, густо обросшая по обоим берегам высокими камышами, и вот тут-то требовалось соблюдать всевозможную осторожность, чтобы не наткнуться на засаду.
По мере нашего движения на восток селения, видневшиеся на горизонте, становились все яснее, а цепи холмов, между которыми пролегал наш путь, сходились все ближе, и у меня зародилось предчувствие, что через час или два мы увидим озеро Альберта-Ньянцу. Однако туземцы становились с каждой минутой отважнее и решительнее; они так быстро собирались, так громко и воинственно кричали, и такое их было множество, как будто перед ними какой-то драгоценный клад, который они взялись защищать, или же Эмин-паша со своим гарнизоном очутился в том положении, в каком был Гордон [Генерал Гордон был послан из Англии в Судан для ликвидации махдистского восстания. Выполнить свою миссию ему не удалось: он был окружен в Хартуме вместе с хартумским гарнизоном махдистскими войсками и убит 26 января 1884 г.] в течение своих последних часов в Хартуме. Воинственные крики раздавались с каждого холма; толпы превратились в полчища, и мы убедились, что туземцы собираются нанести нам решительный удар. Мы обвели глазами окрестности и увидели, что на каждой вершине чернеют массы людей, а по всей равнине тянутся к нам вереницы воинов.
В 11 часов мы были близ гребня последней гряды холмов, отделявших нас от отрога, к которому мы стремились, как вдруг увидели небольшое войско туземцев, двигавшихся по дороге с таким расчетом, чтобы перерезать нам путь по ту сторону речки, выходившей из этих холмов. Я предчувствовал, что нас атакуют с пригорка, над самым истоком речки. Наш авангард был уже не больше как в 100 м от этого пригорка, и я распорядился, чтобы, дойдя до него, люди поскорее взяли вправо, сложили бы вьюки на вершине и сомкнулись в боевом порядке.
Едва мы взошли на пригорок, как передовой отряд туземного войска густой толпой обложил его с другой стороны, и, не медля ни минуты, с обеих сторон началась стрельба. Однако наши винчестерские ружья одержали решительный перевес: как ни звонко кричала эта дикая орда, но ружейная пальба оглушила их, а зловещий свист пуль приводил в ужас храбрейших. Авайгард бросился на них по склонам пригорка, и не прошло минуты, как туземцы уже бежали во все стороны с быстротой антилоп. Наши люди гнали их на расстоянии двух километров, но, как только я велел протрубить сбор, они вернулись с точностью солдат на параде, что было мне еще приятнее того мужества, которое они выказали в начале битвы. Когда имеешь дело с людьми, плохо понимающими военную дисциплину, то всего опаснее в них это стремление гнать неприятеля как можно дальше, не понимая, зачем неприятель так скоро покинул поле сражения. В Уганде, например, это часто делается с умыслом и составляет обычный их тактический прием. В настоящем случае 40 человек гнались за пятьюстами, а на ближайших вершинах и справа и слева на это смотрели по крайней мере полторы тысячи туземцев.
Выстроившись снова, мы продолжали путь, но в 12 часов 30 минут сделали привал, чтобы отдохнуть и подкрепить свои силы. Вокруг нас на далекое расстояние все было чисто и спокойно, громогласных туземцев вовсе не было видно. Наш полдневный отдых и им дал время собраться с мыслями; но хотя они несомненно присмирели после утренней стычки, однако же такое великое стечение народа из племен балегга, бавира и бабиасси все-таки причиняло мне беспокойство.
После часового отдыха мы пошли дальше по превосходно утоптанной тропинке, что и было оценено людьми по достоинству, судя по бодрому и быстрому их ходу. В четверть часа мы достигли вершины того, что издали принимали за соединительный отрог и что оказалось просто возвышенным плато, и оттуда увидели на расстоянии примерно 40 км голубоватую и сплошную линию плоскогорья, казавшегося отсюда чрезвычайно высоким и уходившим за облака. При виде его люди выразили неудовольствие, и между ними послышался ропот обманутого ожидания. Я знал, что это Униоро, что между нами и этим синеющим громадным плоскогорьем лежит глубокая и обширная котловина, а на дне ее покоится озеро Альберта. Перед нами теперь ничего больше не было, ни холмов, ни кряжей, ни возвышений, а только эта огромная голубоватая масса вдали. Восточные склоны южной и северной горных цепей круто спускались туда, в эту глубокую, котлообразную долину. Наши люди, глядя вдаль на плоскогорье Униоро, с досадой восклицали: «Машаллах! Что же это будет? Эта Ньянца все дальше и дальше от нас уходит!» А я старался приободрить их, говоря: «Смотрите в оба, ребята! Теперь каждую минуту можете увидать Ньянцу!» Но это утешение, равно как и всякая другая попытка ободрить их, принято было с недоверием.
С каждым шагом, однако же, становилось яснее, что мы подходим к необычайно глубокой долине — к Ньянце; все выше перед нами подымалось противоположное плоскогорье Униоро, все ниже спускались горные склоны по обеим сторонам нашей дороги, и вот, наконец, внизу, там в глубине, показалось серое облако или туман, — что это такое? Да, это и есть Ньянца, покоящаяся в тумане; взгляните к северо-востоку, там она уже такого цвета, как океан. Минуты две люди безмолвно вглядывались вдаль и, наконец, убедившись в том, что перед ними действительно вода, дали волю своим чувствам и разразились восторженными возгласами и рукоплесканиями.
Пройдя еще несколько минут, мы дошли до спуска с высокого плато и близ небольшой деревеньки сделали привал с целью осмотреться, записать показания анероида и обсудить, что теперь делать.
Пока люди вокруг меня веселились, плясали, приставали ко мне с поздравлениями и не могли надивиться, как я угадал и привел их «на то самое место», сам я чувствовал себя далеко не спокойным и не довольным. Дрожь пробирала меня при мысли, как мало шансов на то, чтобы в этой стране можно было достать лодку, годную для плавания по тревожным водам озера Альберта. Как ни напрягал я зрение, как ни всматривался в зрительную трубу, ни на всем пространстве обширной равнины, ни на склонах, ни по берегам озера не видно было ни одного челнока и ни одного дерева настолько крупных размеров, чтобы из него можно было выдолбить челнок. Тут впервые встала передо мною мысль: неужели понапрасну шли мы сюда столько времени, неужели все эти труды, лишения, беспрестанные стычки и гибель стольких жизней пропадут даром?.. А вокруг меня, между тем, слышались вздохи облегчения, и на каждых устах трепетали благочестивые слова: «Славу богу!»
Может быть, представится еще возможность купить челнок, выменять его на медные прутья и красное сукно. В самом деле, было бы уже слишком тяжело, если бы все наши труды оказались тщетными.
Я смотрел на окружающий пейзаж и думал, что это вовсе не то, чего я ожидал. Я плавал вокруг всего озера Виктория-Ньянца и вокруг Танганьики, я видел Мута-Нзиге с плато, подобного этому, и на каждом из этих озер можно было достать челноки; а у Виктории-Ньянцы и Танганьики нетрудно было отыскать дерево, настолько крупное, чтобы сделать из него челнок. Здесь же я видел перед собой километров на тридцать обнаженные склоны, усеянные глыбами камня, изборожденные глубокими и крутыми ущельями и ручьями, по берегам которых виднелись жидкие каймы жалких кустов; в промежутках между ущельями крутые склоны были покрыты либо щебнем, либо грубой зеленой травой.
Между подножьем этих длинных склонов и самим озером пролегала равнина километров в 8 или 10 шириной и до 30 км в длину, казавшаяся чрезвычайно живописной с той высоты, на которой мы теперь находились. Она была похожа на обширный парк, но только шатры у деревьев были так широки и развесисты, что нельзя было ожидать у них стволов желательной толщины. Мне казалось, что это все вероятно, акации, терновники или просто кусты, которые для наших целей вовсе не годились.
Анероиды показывали, что мы находимся на высоте 1 500 м над уровнем моря. Островок, нанесенный на карте Мэзона по компасу на восток-юго-восток от Кавалли, должен быть в 10 км от нашей позиции. Разложив перед собою карту Ньянцы, составленную полковником Мэзоном, мы сравнивали ее с тем, что так величаво раскинулось на 750 м ниже нас, и принуждены были сознаться, что эта карта сделана замечательно точно. Единственные замеченные нами погрешности состояли в том, что не нанесены на карту несколько незначительных островков, да пропущены два или три зубца береговой линии озера, вдающиеся в необычайно низкую равнину, образующую южную оконечность Ньянцы.
Я часто дивился описанию Самуэля Беккера, подчеркивавшего необыкновенное протяжение озера Альберта-Ньянца к юго-западу; особенно удивительно казалось мне это описание после того, как полковник Мэзон так бесцеремонно обкромсал его «безграничность»; но теперь я чистосердечно сознаюсь, что сочувствую С. Беккеру, невзирая на упомянутую таинственную операцию Мэзона. Если бы озеро Альберта простиралось хоть вплоть до Хартума, едва ли оно могло бы произвести на нас более сильное впечатление. Вид на такое пространство воды с гор поистине грандиозен и как-то возвышает душу. Озеро даже в самом узком своем конце имеет значительное протяжение, а когда следишь глазами за очертанием его гористых берегов, впечатление ширины и простора быстро возрастает; серебристый цвет прибрежных мелководий вскоре переходит в темную лазурь океана, расходящаяся линия береговых гор постепенно сливается с бледно-голубым небом, все очертания тают и на северо-восточном горизонте представляют однообразную синеву бесконечной дали.
Наш обсервационный пункт находится под 1°23 северной широты. По компасу восточный конец озера обращен на юго-восток, а западный на юго-юго-восток. Между этими двумя оконечностями пять заливов, из которых один вдается в материк на три километра южнее прочих.
Плоскогорье Униоро представляло почти сплошную равнину, насколько можно было судить отсюда; дальнейший вид на него заслонялся от нас высоким мысом, вдававшимся в озеро с западной стороны. Между этими двумя высокими странами, т. е. плоскогорьем Униоро с востока и гористым берегом с запада, к югу от озера простиралась широкая и низкая равнина, которая в прежние, но очень отдаленные времена, наверное, была под водами озера, теперь же она представляет совершенно сухую, твердую поверхность, одетую грубою травой, слегка подымающуюся по мере своего удаления к югу и, наконец, поросшую колючим кустарником, акацией и терновником, подобно тому уступу, который был непосредственно под нами.
Отдохнув 20 минут, мы начали спускаться к озеру. Но прежде чем арьергард под начальством лейтенанта Стэрса тронулся с места, туземцы собрались толпой, равной нам по числу, и едва наши передние люди успели спуститься на сотню метров, как дикари уже окружили караван с тыла, и Стэрс вынужден был пустить вход ружья. Снизу нам видно было, как туземцы рассыпаются по крутому спуску и следуют за караваном с обоих флангов.
Подползая все ближе к своим жертвам и осыпая их градом стрел, дикари кричали: «Ку-ля-ля ге-ге-льо!» То есть: «Где заночуете нынче? Не видите, что вы окружены? Вот вы и попались, куда нам нужно было!» Наши люди, нимало не смущаясь, отвечали им: «Где мы заночуем нынче, туда вы не посмеете притти, а коли мы попались туда, куда вам нужно, что же вы не подходите сразу?»
Хотя стрельба с обеих сторон была усердная, но мало кого задевала; слишком неудобно было целиться на такой крутизне. С нашей стороны только один был ранен стрелой. Но эта стычка поддержала бодрость и оживленное настроение. Будь мы без вьюков и не такие усталые, немногие из наших противников уползли бы обратно на гору.
В продолжение трех часов мы спускались, останавливаясь каждые пятнадцать минут, чтобы отбиваться от туземцев, которые в числе сорока человек сопровождали нас до самой равнины.
В километре от подошвы горы мы перешли через ручей, слегка солоноватый и прорывший себе очень глубокое русло, окаймленное с обоих берегов крутыми, даже в некоторых местах отвесными, каменистыми стенами до 15 м высотой. На краю одной из таких стен мы и устроили себе лагерь, с одной стороны совершенно неприступный, а с другой — мы тотчас вывели полукругом крепкую ограду из кустов и разного материала, собранного в опустевшей соседней деревушке. Заметив, что туземцы тоже сошли на равнину, и полагая, что они замышляют напасть на нас ночью, мы расставили впереди, на некотором расстоянии от лагеря, целую цепь часовых, спрятав их в высокой траве.
Час спустя после наступления темноты шайка туземцев попыталась атаковать нас, но была до крайности удивлена тем, что с одного конца нашей передовой линии до другого была встречена ружейным огнем.
Так кончился этот трудовой день, и мы вполне заслужили наступивший затем отдых.
Придя на место ночевки, мы не забыли справиться с показаниями анероидов: оказалось, что мы расположились лагерем на 675 м ниже нашего обсервационного пункта на краю плато.
14 декабря мы покинули подножье высокого побережья и прошли 8 км поперек равнины, мягким склоном спускавшейся к озеру. По дороге мы самым тщательным образом высматривали по всему жидкому лесу, нет ли тут хоть одного дерева, годного на устройство челнока; но, исключая акаций, тамариндов и колючего кустарника, ровно ничего не было, — это доказывало, что хотя почва достаточно сильна для произведения плотной древесины, но настолько богата солями и щелочами, что для настоящей тропической растительности непригодна.
Мы все-таки надеялись склонить каких-нибудь туземцев уступить нам лодку, а кроме того считали вероятным, что Эмин-паша побывал уже в южном конце озера и сделал распоряжение относительно того, чтобы местное население приняло нас как следует; в противном случае все-таки мы сами имели право на время взять у них челнок.
Километра за два от озера мы услышали, что неподалеку от нас в лесу кто-то рубит кусты. Мы остановились и все замолчали, а переводчик окликнул рубившего и, обратившись к нему с приветствием, попросил ответить нам. Десять минут мы простояли безмолвно, покуда неизвестное лицо, оказавшееся женщиной, удостоило ответом. Но тут, в первый раз за все мое пребывание в Африке, мы услышали такую бесстыдную ругань, на какую способны, по преданию, одни лишь торговки рыбой. Пришлось отказаться от дальнейшей беседы с такой бессовестной бабой.
Мы послали переводчика с несколькими людьми вперед, в небольшое селение на берегу озера, принадлежавшее вождю по имени Катонза (иногда его называли также Кайя Нкондо), и велели им всеми мерами постараться заслужить доверие жителей, отнюдь не обижаться на отказы и вообще словесные сопротивления и только в том случае ретироваться если от слов дикари перейдут к враждебным действиям. Мы же сами должны были тем временем полегоньку итти вперед и, дойдя до деревни, остановиться, покуда нас не позовут.
Оказалось, что эти поселяне вовсе не подозревали о нашем появлении в их стране. Увидев наших людей, они тотчас же хотели убежать, но, заметив, что их не преследуют, расположились на муравьиной куче, на расстоянии одного выстрела из лука, и оттуда стали рассматривать наших больше из любопытства, чем от добродушия. Видя, что наши люди вежливы и учтивы и совершенно безобидны, они дозволили отряду подойти поближе, а заметив в их среде белого человека, сами подошли, но, впрочем, наши все время усердно повторяли заверения в своих дружелюбных намерениях. Около сорока туземцев собрались с духом и подошли настолько близко, что уже можно было переговариваться с удобством. С нашей стороны клялись своею жизнью, своей шеей и голубыми небесами, что никакого зла на уме не держат и не желают причинять, а ищут единственно дружбы и взаимной приязни, в ознаменование чего готовы принести и приличные случаю подарки. Туземцы же говорили, что хотя их недоверие и колебания могут быть истолкованы в дурную сторону и даже приписаны страху, но что они встречали — и нередко встречали — народ, называемый уарасура, вооруженный точно такими же ружьями, как у нас, и эти люди просто убивали других людей. Ведь, может быть, и мы уара-сура либо их приятели, так как у нас такие же ружья, и в таком случае они готовы биться с нами сию же минуту, как только узнают, что мы уара-сура или их союзники.
«Уара-сура! Уара-сура! [Уара-суры — воины Кара-Реги, макумы Униоро. Стенли описывает их как разбойников, наводящих панический ужас на окрестное население. Небольшое, прочное, хорошо организованное государство Каба-Реги было действительно грозой для окружающих племен, но Каба-Реги и его уара- суры не были, однако, разбойниками, хотя и совершали частые набеги на соседние племена с целью забрать у них скот, и воевали с другими вахумскими государствами, как Торо и Анкори, за пастбища; длительное время не прекращались войны за соляные озера, за город Катуэ, являвшийся центром торговли солью. Скот был основным видом богатства Униоро, и набеги с целью захвата скота являлись обычным делом подобных государств и народов. Каба-Реги был умным главой своего государства. Он мужественно оборонял свое государство от арабских работорговцев, и они не смели появляться там. Он поддерживал мирные дипломатические отношения с Эмином-пашой, встречался лично с ним, держал при своем дворе его агента — Казати. Но когда Англия попыталась в 1890 г. овладеть Униоро, он оказал ей решительное сопротивление; будущему лорду Луггарду пришлось длительное время воевать с ним. Униоро было единственным из вахумских государств, оказавших вооруженное сопротивление англичанам] Что же это за народ такой? Мы о них не слыхивали. Они откуда?» — спрашивали мы. Битых три часа мы стояли на солнце и пережидали, пока длилась эта беседа. Наши любезные улыбки и ласковые речи начали было производить уже благоприятное действие, как вдруг настроение туземцев изменилось: они стали посматривать на нас угрюмо и выражать различные подозрения на своем жестком униорском наречии, резкие звуки которого так неприятно режут ухо. В конце концов мы потерпели полную неудачу и сами были виноваты в этом, хотя, конечно, ненамеренно. Дело в том, что мы слишком снисходительно отзывались об Униоро и о Каба-Рега, который, как мы узнали впоследствии, был их злейший враг, и поэтому они не захотели дружить с нами, брататься кровью и даже не приняли даров. Они сказали, что могут только дать нам напиться воды и указать тропинку вдоль озера.
— Вы говорите, что ищете белого человека. Мы слышали, что есть такой у Каба-Рега (Казати). Много лет назад здесь был белый человек; он пришел с севера в лодке с дымом, но он давно ушел, — это было тогда, когда мы были еще детьми [Это был немец Мэзон, который в 1879 г. обследовал озеро Альберта и сделал топографическую съемку]. С тех пор в наших водах не бывало чужих лодок. Мы слышали, что есть чужие люди в Бусуа (Мсуа), но это далеко отсюда. Вам надо итти вдоль озера вон туда, к северу. Все злые люди приходят оттуда. Мы не знаем ничего хорошего и о тех, что приходят с Итури. Иногда уара-сура заходят оттуда.
Они согласились указать нам тропинку, шедшую берегом озера, но затем отступили в сторону на равнину и без всякой злобы советовали нам быть осторожными, но так и не взяли от нас ни малейшей безделицы. Дивясь их странному поведению, но, впрочем, не находя законного повода ссориться с ними, мы в раздумье продолжали путь в довольно скверном настроении духа.
Размышляя о таком неожиданном разрушении всех наших надежд, я пришел к мысли, что никогда еще исследователи африканских дебрей не встречали столь безотрадной перспективы. С момента нашего отплытия из Англии 21 января 1887 г. до настоящего, 14 декабря, мне ни разу в голову не приходило, чтобы, достигнув цели своего странствования, я мог быть озадачен таким образом. Во всем этом одно только было утешительно, а именно то, что отныне не оставалось больше никаких сомнений: мы надеялись получить здесь сведения о паше. Мы воображали, что губернатор целой области, имеющий в своем распоряжении два парохода, спасательные лодки, челноки и тысячи разного люда, должен быть каждому известен на таком небольшом пространстве, как озеро Альберта, которое из конца в конец можно переплыть в 2 дня. Стало быть, он или не мог, или не хотел выехать из Уаделей, или же ничего не знал о нашем прибытии. Когда мы, дойдя до последней степени истощения, вынуждены были покинуть свой стальной вельбот в Ипото, мы надеялись на одно из трех: или паша, уведомленный мною о нашем прибытии, приготовит туземцев к приему экспедиции, или мы купим себе челнок, или, наконец, сами его сделаем из местного материала. И что же? Паша и не думал посещать южной оконечности озера, никаких челноков достать нельзя, и в довершение не оказалось ни одного дерева, годного на выделку челнока!
С тех пор как мы вышли в страну травянистых лугов, мы уже истратили пять ящиков патронов. У нас осталось сорок семь ящиков, кроме тех, что оставлены в Ипото с капитаном Нельсоном и доктором Пэрком. Уаделей отсюда в двадцати пяти днях сухопутной дороги и только четырех днях пути водой. Если итти к северу пешком, очень вероятно, что в двадцать пять дней мы истратим двадцать пять ящиков, пробивая себе путь до Уаделей, если тамошние племена похожи на южные. Следовательно, когда мы достигнем Эмина-паши, у нас останется всего двадцать два ящика. Если же мы ему оставим только двенадцать ящиков, то у нас самих будет десять на возвращение через такую страну, в которой мы истратили тридцать. Десяти ящиков для нас будет так же мало, как и двенадцать для Эмина. Таковы были мои мысленные расчеты, пока мы брели по берегу озера к северу. Надеясь на то, что у острова Касенья, к которому мы теперь направлялись, можно будет достать челнок, я решил пока ограничиться отысканием какого-либо судна дня на два, а если это не удастся, откровенно обсудить дело с моими товарищами.
В полдень на привале, за несколько километров к северу от Катонзы, я в первый раз завел речь об отступлении. Офицеры мои сильно удивились и огорчились.
— Ах, господа, — сказал я, — не стройте таких печальных физиономий, не то мне будет еще тяжелее. Рассмотрим обстоятельства без обиняков. Если на острове Касенья не окажется челноков, что же нам еще делать, как не уходить обратно. Это будет уже совершенно неизбежно. Сегодня и завтра мы посвятим все время на поиски, но после этого ведь нам опять предстоит голодная смерть, коли мы дольше останемся в этой пустынной равнине. Этот береговой уступ вовсе невозделан, и никаких плантаций нет ближе тех, что на покинутом нами плато. Все наши надежды были сосредоточены на Эмине-паше. Я думал, что он на короткое время приедет в эту часть озера на своих пароходах и заявит туземцам, что он ожидает с запада в гости друзей. Что с ним сталось и отчего он не заглянул сюда, нам неизвестно. Но жители Катонзы говорили нам, что они не видывали белого человека с тех пор, как тут бывал Мэзон-бей. Они слыхали, что в Униоро живет Казати. Но ведь, не имея челноков, мы пространствуем целый месяц, чтоб разыскать его.
Если не отступать, то я вижу только один возможный для нас выход, а именно взять приступом какую-нибудь деревню на берегу озера, окопаться там, устроить укрепленный лагерь и подождать, что будет. По-моему, весть об этом должна проникнуть в Униоро, или в Уаделей, или к Каба-Рега, и тогда Казати, или Эмин, или повелитель Униоро может настолько заинтересоваться, что пришлет узнать, что мы за люди. Далее вопрос о пропитании. Вы видите, что эти приозерные туземцы не обрабатывают землю. Они ловят рыбу, добывают соль и выменивают у жителей верхней равнины зерно. Чтобы доставать себе зерно и нам пришлось бы всякий день влезать и слезать обратно по этим ужаснейшим каменистым кручам.
Положим, что в первую неделю или около того обитатели верхней равнины оказывали бы деятельное сопротивление нашим фуражирам, но в конце концов они непременно сдадутся и уйдут куда-нибудь подальше, предоставив в наше распоряжение свою пустую землю. Согласитесь, что такой план совсем никуда не годится.
Если бы при нас был наш вельбот или оказалось бы возможным достать челнок, мы снарядили бы наше суденышко, посадив на него человек двадцать экипажа, снабдив их на 10 или 12 дней провиантом и дав им командира-офицера, пустили бы их вдоль озера, а сами забрались бы обратно на плато, заняли поближе к краю удобное местечко, немедленно укрепились в нем и стали бы во все стороны делать вылазки за провиантом, — а в этом краю зерна и скота мы видели довольно, — часовые же тем временем зорко следили бы за всем, что делается на озере, и ждали оттуда сигнала — огня или дыма. Когда наша лодка приплыла бы обратно, то мы получили бы вести или о том, что Эмин-паша жив и здоров, или о том, что он уехал через Укеди и Усогу в Занзибар. Это даже очень вероятно, так как, судя по последним известиям из министерства иностранных дел, он имел такое намерение. Но так как ни лодки, ни челнока у нас нет, то, — хотя мы всего в четырех днях плавания от Уаделея, — нечего тратить драгоценное время на изобретение полумер; здравый смысл повелевает нам итти обратно в лес, в каком-нибудь подходящем месте вроде Ибуири сложить лишние вьюки, оставив при них выздоравливающую команду из Ипото и от Угарруэ, и, захватив с собою вельбот и достаточное число ящиков с боевыми припасами, вернуться опять сюда. При настоящем необъяснимом отсутствии Эмина и всяких о нем известий с нашей стороны было бы неблагоразумно тратить свои силы на перетаскивание с места на место такого количества лишних припасов, между тем как очень возможно, что Эмин-паша уже окончательно выехал из этой области.
После полудня мы шли вдоль озера до тех пор, пока остров Касенья не оказался от нас по компасу на 127°, или в расстоянии полутора километров, между тем как наш обсервационный пункт на вершине плато был на 289°.
Мы сделали ограду из кустарников и засветло стали лагерем. Весь вечер мы обсуждали свое положение, получившее совершенно особую окраску из-за решительного отказа Катонзы и его людей входить с нами в дружелюбные сношения.
Утром 15 декабря я послал лейтенанта Стэрса и 40 человек к обитателям острова Касенья, отстоящего примерно на 800 м от берега. Так как озеро тут очень мелко, то челнок с двумя рыбаками, которых Стэрс окликнул, прося подплыть ближе, не мог причалить; тина тут была чрезвычайно глубокая, невылазная, и никто не решался вступить в нее. У самой воды на побережье растет странное дерево амбач, окаймляющее озеро с южной стороны как бы узкою бахромой, которая издали кажется не то высоким частоколом, не то забором, на котором рыбаки развешивают свои сети. Рыболовы указали дальше по берегу место, к которому можно пристать ближе, между тем как с того пункта, где они теперь находились, едва можно было различить звук голосов. Все утро мы дожидались Стэрса, который завяз в тине и болотах. После полудня я послал Джефсона с сорока человеками дальше к пристани, указанной туземцами; это оказался небольшой пригорок, увенчанный деревьями, а у подошвы его вода действительно была достаточно глубока для причаливания.
На вечернем совещании мы порешили избрать единственный разумный план, а именно вернуться к Ибуири, отстоявшее отсюда на 18 дней пути, там построить прочное укрепление и выслать сильный отряд в Ипото за вельботом, вьюками и слабосильной командой, которых надо доставить в укрепление. Затем оставить при них трех или четырех офицеров и пятьдесят ружей и поспешить в ставку Угарруэ, оттуда выслать в Ибуири другую партию выздоравливающих и продолжать путь навстречу майору с арьергардной колонной, чтобы предупредить их конечную гибель, помешать им запутаться в дебрях, из которых мы сами едва спаслись. Соединившись с ними, всем вместе итти назад в свое укрепление, а потом сюда и отсюда, с помощью вельбота, закончить свою экспедицию как следует, не тревожась больше участью арьергарда, которая все время нас мучила и отвлекла наши мысли и силы.
На другой день, 16 декабря, сильная буря с дождем задержала нас в лагере до 9 часов утра. Жесткая почва низкой равнины медленно впитывала влагу, и в первый час по выступлении мы шли по воде, местами по колено. Потом пошла волнистая местность, поросшая травою не более трех дюймов высоты и раскидистыми группами кустов и низких деревьев, наподобие искусственно разведенного парка. Дойдя до тропинки, соединявшей пристань острова Касеньи с горным ущельем, из которого мы пришли, мы пересекли ее и направились параллельно берегу озера, но поодаль от него, примерно на два километра. Тут гуляли целые стада дичи, и так как наши люди начали уже страдать от бескормицы, мы решили постараться доставить им мясное блюдо. После нескольких неудачных попыток мне посчастливилось застрелить самца куду, а Саат-Тато убил оленя. В четырех километрах дальше пристани Касенья отряд остановился.
Заночевав тут, мы намеревались обмануть жителей селения Катонзы, которые, наверное, стали бы наблюдать, куда пошел наш отряд, и, зная, что сами они обошлись с нами очень неласково, естественно, ожидали бы с нашей стороны отместки. Ночью мы намерены были вернуться опять к подножию горного ущелья и до рассвета начать подъем на крутизну, чтобы взобраться на вершину, прежде чем туземцы верхнего плоскогорья проснутся и выйдут из своих жилищ. Мы всячески должны были избегать стычек с этим народом при подъеме на такие каменистые кручи, имея притом на плечах такие тяжелые ноши.
Часа в три пополудни, когда мы занимались дележом дичи и раздачей ее нашим проголодавшимся людям, послышался воинственный вой туземцев, и с полдюжины стрел упало в середину нашего лагеря. То был отличный образец слепого тупоумия или полного безголовья этих дикарей: десяток людей вздумал нападать среди белого дня на 170 человек хорошо вооруженных и вполне подготовленных к самозащите. Само собою разумеется, что, испустив свои вопли и стрелы, они тотчас повернулись и пустились бежать во всю прыть.
Бродя по берегу озера за дичью довольно далеко от лагеря, я видел громадные кучи костей битой дичи: тут были свалены вместе скелеты многих различных пород животных, от слонов и гиппопотамов до мелких лесных козлов. Очень вероятно, что туземцы всего округа делали на них облаву и, согнав зверей в одно место с помощью огня, стреляли их кучами на пространстве каких-нибудь 300 м в поперечнике.
Саат-Тато поранил буйвола и хотел было преследовать его, но благоразумно удалился, увидев, что матерый лев взял это дело на себя.
По мере удаления к северо-востоку берега озера становятся удивительно живописны. Я заметил больше двадцати мест, как нельзя лучше приспособленных к устройству поселения; это все ближайшие к озеру мягкие склоны, покрытые мелким белым песком, часть которого беспрерывно омывается набегающими волнами. Сзади по ярко-зеленым травянистым покатостям разбросаны свежие группы деревьев, всюду пасутся стада разнообразнейших пород дичи, а во все стороны расстилаются изумительно величественные и красивые виды.
В 5 часов 30 минут вечера мы встали, собрались, молча выстроились и бесшумно направились к подножию плоскогорья. С нами было трое больных, двое еще не успевших оправиться после нашей бедственной жизни в лесу, а третий простудился во время вчерашней бури с дождем, и у него была сильная лихорадка.
В 9 часов вечера мы наткнулись на селение. Мы шли еще час, пристально вглядываясь в черную массу горы, высившейся над нами на фоне звездного неба. Но усталость взяла свое, даже пылкий наш авангард остановился; мы где стояли, там и повалились на траву и уснули, как убитые, позабыв все свои заботы.
На рассвете мы встали, насквозь промокшие от росы и далеко не успев отдохнуть как следует. Взглянув на громадную стену, которую предстояло нам теперь одолевать, мы увидели, что до нее осталось еще километра три ходьбы. Она возвышалась четырьмя гигантскими уступами, каждый по 200 м высоты. Мы прибавили ходу и вскоре дошли до начала подъема. Анероид показывал, что мы находимся на 50 м выше уровня озера, которое было на 800 м ниже вершины того отрога или перемычки между северным и южным кряжами, восточные обрывы которых угрюмо стояли перед нами.
Покуда носильщики завтракали остатками вчерашней мясной порции, тридцать отборных стрелков пошли вперед, чтобы скорее занять вершину крутого подъема и оттуда защищать караван, который с тяжелым грузом будет взбираться по камням.
После получасового отдыха мы усердно промолвили: «Бис-миллях!» и начали подыматься по скалистым выступам, еще скользким от недавнего дождя. Утомительный ночной переход, холодная роса, мелкий дождь и свежая температура раннего утра плохо подготовили нас к восхождению на высоту 800 м. В довершение неудобства восходящее солнце палило нам спины, а камни, накаляясь, обдавали жаром лица. Один из больных в бреду ушел куда-то в сторону, другой в припадке желтой лихорадки лег и не захотел итти дальше. Пройдя половину горы, мы увидели внизу двенадцать туземцев из Катонзы, бежавших по нашим следам с очевидной целью догонять отсталых. По всей вероятности, они наткнулись на наших несчастных больных, и легкость, с которой им довелось пронзить своими копьями безоружных и без того сраженных болезнью людей, придала им охоту искать новые жертвы. Но лейтенант Стэрс, которому поручено было вести арьергард, конечно, мог проучить их не на шутку, лишь бы они попались ему на глаза.
На вершине второго уступа мы нашли ручей превосходной свежей воды, что было для нас истинной благодатью, потому что раскаленные солнцем глыбы кварца и гнейса нестерпимо жгли тело. До чего ужасно трудно было людям это восхождение, видно было из того, как они медленно и вразброд ползли по камням и как пот ручьями лился по их обнаженным спинам. Хорошо, что наши искусные стрелки так зорко охраняли караван на верхнем краю обрыва, иначе же нескольким отважным дикарям ничего бы не стоило переколоть в это утро большую часть наших измученных и задыхавшихся тружеников.
На вершине третьего уступа мы сделали краткий привал. Отсюда виден был весь пройденный нами путь и весь наш караван, арьергард которого все еще карабкался по кручам первого (нижнего) уступа; я увидел также и 12 туземцев, следивших за ними на расстоянии 500 м, и заметил, как они один за другим наклонялись над каким-то предметом, который, как я впоследствии узнал от командира арьергарда, был нашим вторым упавшим в дороге больным. Каждый из туземцев, проходя, вонзал в него копье.
Заметив все это, мы решили их примерно наказать и отрядили Саат-Тато с четырьмя другими мастерами этого дела в засаду; они спрятались за большие камни, из-за которых могли все наблюдать, не будучи замеченными.
Через два и три четверти часа мы взошли на вершину плато и соединились с авангардом, оказавшим в это утро такую важную услугу каравану. В то время как арьергард еще продолжал восхождение, мы услышали резкий треск ружейных выстрелов и догадались, что это наши стрелки из своей засады мстят за убийство двух больных товарищей. Один дикарь был застрелен на месте, другого, обливавшегося кровью, подхватили и унесли, а за ними тотчас скрылись и остальные свирепые туземцы.
Пока мы остановились немного отдохнуть, авангард отправился наведаться в соседнюю деревню, которая, вероятно, служила рынком или местом обмена товаров между озерными жителями и обитателями плоскогорья; в этой деревне оказались богатые запасы зерна. Приятная новость быстро разнеслась по всему каравану; вскоре мы завладели всеми запасами и могли раздать своим людям по пяти больших суточных порций зерна и бобов на каждого человека.
В час пополудни мы выступили дальше, строжайше приказав людям итти в должном порядке и не уходить из фронта во избежание несчастных случайностей и напрасной траты сил. Туземцы, собравшиеся во время нашего отдыха в великом множестве, шли не навстречу нам, а по бокам и с тыла. Большой отряд дикарей попрятался в высокой траве, через которую, как они думали, мы пойдем; но мы свернули в сторону и выбрали такое место, где трава была совсем короткая. Видя, что этот маневр не удался, они вышли из засады и старались на разные другие лады удовлетворить свою упрямую ненависть к нам.
Переходя глубокую лощину близ пригорка, уже бывшего местом нашей борьбы с ними, центр колонны и арьергард несколько запутались в камышах и разбились на три или четыре кучки; третий из наших больных в это время отстал; намеренно ли он это сделал или просто ослабел и лег в траву, но только больше он не выходил из этой лощины. Авангард между тем остановился, чтобы дать время остальным подойти и вновь выровняться; в эту минуту раздались оглушительные крики радостного торжества, и до четырехсот туземцев кинулись вслед за нашими по скату пригорка, не обращая внимания на прикрытие арьергарда. Нет сомнения, что эта радость обнаружилась по тому поводу, что они прокололи нашего больного. Уже трех человек мы лишились! И наши враги вновь бросились за нами в надежде дальнейших успехов в этом роде. Действительно, люди арьергарда, придавленные своими вьюками и с трудом волочившиеся в тылу колонны, были настолько утомлены, что легко могли попасть в беду. Но на ту пору из авангарда выделился один искусный стрелок, отошел в сторону от своих и поближе к бегущим за нами обрадованным дикарям и два раза выстрелил по неприятелю; первая пуля положила одного на месте, вторая пробила руку другому и засела у него в боку. На несколько секунд враги смолкли, а наш авангард обернулся и, перейдя в тыл, избавил товарищей от преследования.
Через час после этой стычки мы стали лагерем на холме с плоской вершиной, с которого открывался далекий вид на роскошные поля. Ноги у нас болели, и мы были утомлены больше, чем когда-либо.
Вечером я размышлял о том странном явлении, что дикари, страшно боявшиеся смерти, так часто, однакоже, подвергают себя опасностям. Потери, понесенные ими во время стычек 10, 11, 12 и 13 декабря, кажется, могли бы научить их не дразнить чужеземцев, доказавших им на деле свою способность к самозащите. Одно время нам показалось, что наш огонь заставил их быть осторожнее; мы думали также, что, идя спокойно своей дорогой, не обращая внимания на их крики и подзадоривания и давая им отпор только в случаях прямого нападения, мы достаточно выяснили перед ними план своих действий. Шел уже пятый день, как мы строго держались этой тактики; у нас началась убыль в людях, а впереди предстояло еще столько работы, что нельзя было терять ни одного человека. Надо было дважды побывать в лесу, сходить в Ипото за вельботом, отнести его на Ньянцу, обойти все берега озера до Уаделея, проникнуть даже до Дюффлэ, коли понадобится, чтобы разузнать об Эмине, опять вернуться на помощь майору Бартлоту и арьергарду, которые, вероятно, уже жаждут, чтобы мы помогли им выполнить их тяжкую задачу, а затем снова пройти мимо этих племен через вею луговую равнину безголовых храбрецов. Поэтому я решил завтра попробовать, какое впечатление произведет на них нападение с нашей стороны и не достаточно ли будет один раз хорошенько проучить их и отнять некоторое количество скота, чтобы они убедились, что жить с нами в мире выгоднее, чем воевать.
На другой день, встав еще до свету, я вызвал охотников для этой новой экспедиции: восемьдесят человек тотчас выступило вперед. Я дал им следующие краткие инструкции:
— Вы видите, ребята, что дикари сражаются не иначе, как перебегая с места на место: у них длинные ноги и зоркие глаза. Для сегодняшнего дела мы, белые, вовсе не годимся, у нас разболелись ноги, мы очень притомились и в здешней стране не можем бегать далеко. Поэтому ступайте вы под начальством своих старшин. Идите, отыщите тех злодеев, что умертвили вчера наших больных. Отправляйтесь прямо в деревню, уводите всех коров, овец и коз, какие попадутся под руку. Поджигать хижины не нужно; главное, действуйте живее и выгоняйте их как можно дальше, чтобы ни в горах, ни в лощинах, заросших камышом, никого не оставалось. Приведите несколько пленников, чтобы через них я мог передать свой приказ их племенам.
Мы, со своей стороны, воспользовались этой остановкой, чтобы привести в порядок свои личные дела. Наша обувь и платье пришли в полную негодность, и мы провели несколько часов, работая ножницами, шилом и иглой.
В 5 часов пополудни наши волонтеры вернулись и пригнали порядочное стадо коров с телятами и быков. Шестерых быков мы немедленно велели заколоть и раздать людям по отрядам, что привело их в неописуемый восторг.
В этой высокой равнине было очень холодно. С тех пор как мы вышли из леса, каждый вечер на закате солнца подымался такой густой, пронизывающий туман, что мы поневоле искали, где бы от него укрыться, а по утрам на рассвете было так свежо, что зуб на зуб не попадал. Утром 18 декабря термометр показывал 15° Ц, люди наши были совершенно голы, благодаря маньемам, которым они сбыли свою одежду за продукты, и теперь они были рады воспользоваться кожаными куртками туземцев и рогожами, которые выделывают лесные дикари. Испытав на себе холод этих открытых полян, мы больше не дивились тому, что местные жители не вылезали из своих жилищ до 9 часов утра, и сами охотно последовали бы их примеру, если бы это было совместимо с предпринятым нами делом.
19 декабря мы пустились по холмистой равнине к Мазам-бони. Когда мы подходили к Гавире, толпа туземцев окликнула нас, говоря: «Наша страна у ваших ног. Никто больше не станет мешать вам. Только вы оказали бы нам большую милость, если бы убили вождя Ундуссумы, который подсылал нас задержать вас».
В полдень мы поравнялись с холмами Балегга, а после полудня пришли к селениям, в которых нас так упорно донимали 12-го числа. Жители, рассеянные группами по ближним холмам, кричали, как бешеные. Я двинул на них авангард, и холмы были очищены, невзирая на неистовую ругань, которой разражались балегги.
Некоторые из захваченных коров оказались дойными, так же как козы. К чаю и кофе молока было довольно; это доказывало, что и в центре Африки можно пользоваться кое-какими удобствами.
20-го мы проходили роскошной долиной Ундуссумы, селения которой были сожжены 10 и 12-го числа, С тех пор они успели притти в прежний вид, все хижины выстроены вновь население было так же густо, кругом тот же достаток, но в деревнях была мертвая тишина: жители сидели на горных склонах и молча смотрели на нас. Никто нас не окликнул, никто не обидел, и мы прошли в полном порядке и тишине. Сравнив наше теперешнее к ним отношение с прежним, быть может, эти приверженцы Мазамбони вступят в дружбу с нами, если мы предложим им свою дружбу в следующий раз, когда будем проходить их землями. Нам казалось неизбежным, что на будущее время нас примут если и не очень ласково, то по крайней мере учтиво. Итак, в виду нескольких сотен воинов Мазамбони мы ровным шагом мирно прошли через обновленную долину. Тем временем просо дозрело, приспела пора собрать его в житницы, и, по удалении нашем на запад, для здешних жителей должны были настать счастливые дни.
На другой день мы вступили в страну абунгумов и, переправившись через Восточную Итури, расположились лагерем на ее правом берегу.
22-го дневали. У лейтенанта Стэрса и у меня жестоко разболелись ноги, и был сильнейший приступ лихорадки. 23-го пришли к главному руслу Итури и убедились, что бабусессэ убрали все челноки. Пройдя берегом несколько ниже к такому месту, которое было усеяно островками, мы начали строить себе висячий мостик, перекинув его с левого берега на островок середины реки, и к двум часам пополудни 24-го числа мостик был сделан, и очень прочно, хотя сразу по нему могли проходить не более двух человек. Уледи, шкипер «Аванса», с отборным отрядом из тринадцати человек переплыл с островка на правый берег, держа ружья на затылке, и по всем трущобам искал челноки, но так и не нашел. Между тем налетела гроза, и пошел сильнейший град величиной с крупные орехи, который сшиб наши палатки, напустил холоду и чуть не заморозил людей. Температура 23° внезапно упала до 10°. Это продолжалось всего четверть часа, но когда солнце снова засияло, оно осветило лагерь, засыпанный градом.
На рассвете в день Рождества я послал мистера Джефсона со старшиной Решидом на реку нарезать банановых стволов и устроить из них плот. К полудню плот был готов, и караван, переходивший до тех пор по висячему мосту на островок, начал переправу к противоположному берегу на пароме, который мог доставить сразу по 4 человека с их вьюками. В час 40 человек с вьюками были уже на том берегу. Тогда мы рискнули переправлять на этих плотах по шести человек с вьюками, и к 4 часам пополудни весь отряд № 2 благополучно был доставлен за реку. Отряд № 1 занялся тогда переправой рогатого скота, а когда и арьергард перешел через мостик, Саат-Тато захватил его своим вьючным крюком и несколькими ловкими ударами уничтожил.
К полудню 26 декабря вся экспедиция была переправлена через главное русло Итури. Ради праздника Рождества Христова шесть телят было заколото и роздано людям. На другой день один из старшин умер от воспаления легких; он простудился на ветру, во время привала на краю плоскогорья, когда был весь в поту после многотрудного восхождения с приозерной равнины. 29-го мы пришли в Индесуру; отсюда направились к деревушке из трех хижин близ Айюгу. 1 января 1888 г. расположились лагерем в Индетонго, а 2-го прошли мимо гигантского гранитного утеса в лесу, на котором лесные туземцы иногда укрываются во время своих междоусобных войн.
6 января прошли через Индемуани и были на том месте, где наш занзибарец Мшараша упал тогда с бревна и сломал себе шею. Лесные живодеры — красные муравьи — успели обчистить ему череп так, что он был похож на крупное страусовое яйцо. Грудная клетка была еще цела, но нижние конечности съедены дочиста.
На другой день пришли в Ибуири и добрались до селения Борио, но, увы, напрасно мы ласкали себя надеждой устроиться там с комфортом: туземцы сожгли свои чудесные жилища. К счастью для нас, они имели предосторожность выбрать доски и весь материал, который был получше и попрятать его в кустах. Богатые запасы кукурузы также были поспешно убраны во временные шалаши, построенные в непромокаемой чаще. Мы немедленно начали собирать доски и кукурузу и до наступления вечера приступили к постройке форта Бодо, т. е. Миролюбивого.
10. Жизнь в форте Бодо
правитьПридя в Западное Ибуири, перед построением форта Бодо, я чувствовал себя в положении негоцианта из Сити, вернувшегося из краткой отлучки в Швейцарию или на морские купанья и очутившегося перед грудою деловых писем, накопившихся в его отсутствие и требующих серьезного внимания. Все это нужно вскрыть, прочесть, рассортировать, привести в порядок; вдумываясь в их содержание, он ясно видит, что тут немало важных дел, которые наделают ему хлопот, если тотчас же не приняться за них усердно и методично. Нам послужил такими вакациями спешный и трудный поход к озеру Альберта на помощь губернатору Экватории, взывавшему на весь свет: «Помогите, гибнем!» Ради этого похода майор Бартлот оставлен позади с колонной арьергарда, больные и слабосильные размещены по ставкам Угарруэ и Кцлонга-Лонги, вся лишняя кладь зарыта в песке у Голодного лагеря или оставлена в Ипото, вельбот «Аванс» разобран и запрятан в кустах, Нельсон и доктор Пэрк на хлебах у маньемов и все, что угрожало задержать нас в пути, остановить или затруднить поход, было или сложено где-нибудь на стороне, или пристроено иначе.
Но так как этот губернатор, предмет всех наших помышлений и постоянных разговоров, или уехал восвояси, или не мог, или же не хотел пойти навстречу собственным избавителям, пришлось, наконец, заняться всем тем, что ради него было отложено или заброшено. Я сделал список предстоявших нам дел:
Высвободить из когтей маньемов Нельсона, Пэрка, всех слабосильных, а также унести из Ипото стальной вельбот «Аванс», митральезу системы Максима и 116 вьюков.
Построить форт Бодо, снабдив его всеми удобствами для поселения гарнизона; сделать в лесу просеку, расчистить ее, возделать почву, насадить кукурузу, бобы и табак, чтобы защитники ни в чем не терпели нужды.
Снестись с майором Бартлотом посредством гонцов или самому отправиться к нему; проводить выздоравливающих от ставки Угарруэ.
Если окажется, что вельбот украден или уничтожен, построить челнок для плавания по Ньянце.
Если Бартлот уже выступил, поспешить высылкою ему навстречу провизии и носильщиков.
Но прежде всего предстояло всем и каждому из нас заняться возведением крепкой ограды, за стенами которой нам уже легче будет возводить другие постройки и можно работать, не имея ружья за плечами. В наше отсутствие жители западного Ибуири сожгли свое селение, и вместо деревни Борио мы застали груду дымящихся обломков.
18 января частокол вокруг форта Бодо был готов. Сто человек срубали высокие шесты и приносили их тем, которые вырыли узкую и глубокую канаву по всей наружной линии форта и вбивали в нее шесты крепкою, сплошною стеной. Стоячие шесты скреплялись тремя рядами поперечных, связанных с ними крепкими лианами и ротангом. По одну сторону шестов частокол был одет еще досками, так что и по вечерам гарнизон мог спокойно веселиться вокруг костров, не опасаясь ни злобных карликов, ни кровожадных дикарей, которые вздумали бы пустить в лагерь отравленную стрелу и обратить веселье в печаль. На трех углах форта возвышалось по сторожевой башне в 5 м высотой, также тщательно обшитых досками; с этих башен караульные могли день и ночь наблюдать за малейшим движением за стенами форта в будущих засеянных полях. Вдоль всего частокола шла изнутри скамейка, или приступок, с которого осажденные могли безопасно выглядывать наружу. В течение месяцев, которые потребуются нам для выполнения намеченного плана, маньемы могут собрать значительные силы и напасть на наше укрепление; поэтому нужно было так устроить его, чтобы оно было непроницаемо не только для стрел, но и для пуль.
Когда прочная ограда была окончена, мы начали собирать материалы для офицерских бараков, кладовых, кухонных строений, амбаров для зерна, помещений для прислуги и прочих; натаскали множество массивных бревен для столбов и перекладин, сотни стропил, тысячи лиан и ползучих стеблей всевозможных сортов для скрепы, громадные кучи листьев для кровель, и когда эта черная работа тоже пришла к концу, вечером 18 января я призвал лейтенанта Стэса и передал ему следующие специальные указания:
«Завтра утром вы с сотней ружей выступаете в Ипото, чтобы узнать, что сталось с Нельсоном, Пэрком и слабосильной командой, и всех оставшихся в живых препроводите сюда. Вы должны также принести вельбот „Аванс“ и столько товаров, сколько окажется возможным захватить с собой. Последние известия от Нельсона и Пэрка заключали много неприятного. Будем надеяться на лучшее; но под вашим начальством на всякий случай будет сотня здоровых людей, которые теперь по силе не уступят маньемам, а поход к озеру Альберта значительно поднял их дух. Маньемов они ненавидят, выступают в поход вполне самостоятельно, имея при себе на все время достаточные запасы зерна. Вы с ними можете теперь делать все, что угодно. Если Нельсону и Пэрку не на что будет пожаловаться, исключая обычной у маньемов скаредности и недоброжелательства, то не вступайте ни в какие пререкания, не обвиняйте, не пеняйте, а просто возьмите наших товарищей и наше добро, и возвращайтесь скорее. Если вельбот цел и не поврежден, оставайтесь отдыхать не больше одних суток, взвалите части „Аванса“ на плечи и несите домой. Но если оставшиеся в живых расскажут вам, что на них нападали без особого повода, что пролили кровь, что кто-нибудь из белых и чернокожих пал жертвою свирепости маньемов, или если окажется, что они уничтожили вельбот, — тогда соберите всех своих, устройте военный совет, обсудите хорошенько все шансы, и тогда, с богом, действуйте, чтобы получить полное и окончательное удовлетворение. Вот и все. Только помните, что каждый лишний день сверх того времени, которое вам действительно понадобится на поход туда и обратно, подвергнет нас здесь той вечной, мучительной тревоге, без которой экспедиция кажется, шагу не может сделать. Будет с нас и тех опасений, которыми мы постоянно терзаемся по отношению к Бартлоту, Эмину-паше, Нельсону, Пэрку, больным занзибарцам, — постарайтесь с своей стороны, не доставлять нам еще дополнительных терзаний».
Трех коров зарезали и поделили их на мясные порции для экспедиции Стэрса, людям роздали по 120 початков кукурузы, для командира и его двух приятелей захватили коз, кур и бананов, и 19-го числа отряд выступил к ставке Килонга-Лонги.
По уходе Стэрса я начал строить обширный амбар для ссыпки трехсот бушелей кукурузы, а потом занялся штукатуркой внутренних стен нашей главной квартиры. Джефсон деятельно выравнивал пол офицерского флигеля. Люди таскали глину, и затем утаптывали и трамбовали ее. Кровельщики устроили род деревянной решетки, по которой настилали крышу из широколиственной фринии; одни сколачивали лестницы, другие разводили глиняное тесто для стен, третьи мастерили косяки, подоконники и двери, строили кухни, складывали очаги, вырывали помойные ямы или копали ров вокруг всего укрепления. Этот ров в 3 м ширины и в 2 м глубины приходилось прокапывать в очень жесткой желтой глине, которая залегает на 60 см ниже верхнего слоя почвы, состоящей из чернозема и перегноя. Когда дома были готовы, мы выкрасили их смесью древесной золы с водой, что придало им очень опрятный и красивый вид.
28 января главная квартира была вполне готова. Мы расчистили около трех гектаров земли, дочиста вырубили кустарник на 200 м расстояния вокруг всего форта, собрали все остатки и обрезки бревен, что было полегче — перетаскали к себе на топливо, а самые тяжелые сложили в кучи и сожгли на месте, а на другой день убрали палатки и перешли на новоселье в свои дома. Джефсон был в восторге и уверял, что у нас «удивительно уютно». Вначале чувствовалась сырость в домах, но мы день и ночь жгли уголь на очагах, и от этого вскоре все стены окончательно просохли.
До 6 февраля мы занимались дальнейшей расчисткой леса, но вскоре оказалось, что туземцы бродят поблизости от укрепления, втыкают отравленные колья по тропинкам, рубят наши бананы и вообще делают разные пакости; поэтому я разделил гарнизон на две партии и поручил им очередно стеречь плантации и наблюдать за тем, что делается в лесу. В этот день, на расстоянии двух километров от укрепления, было найдено несколько селений пигмеев с значительными запасами бананов. Карликов разогнали, а лагери их разрушили.
Пожив несколько дней на новоселье, мы убедились, что нам суждено терпеть нашествие крыс, блох и мельчайших микроскопических москитов. Крысы поедали нашу кукурузу, кусали нас за ноги, бегали вперегонки через наши лица и играли в прятки под нашими одеялами. Они как-будто чутьем угадали, что туземцы замышляют сжечь западное Ибуири, и заранее скрылись в гущу лесных кустов и плантаций кукурузы, справедливо полагая, что такие хорошие места недолго останутся незаселенными. Покуда европейцы воздвигали свои удобные жилища и распоряжались устройством просторных сараев и кладовых для ссыпки неистощимого количества зерна, крысы спокойно выжидали, когда все будет готово. Но на зло им странные белые люди вздумали вырыть вокруг своей усадьбы длинный и глубокий ров с отвесными стенами, в которые целые семейства крыс, спешивших проникнуть в форт, попадали и никак не могли вылезть обратно, а наутро Ренди, моя собачка-крысоловка, застала их там и в несколько минут умертвила. Однако несколько старых, премудрых крыс из занзибарской деревни проникли-таки в укрепление и вскоре размножились в таких размерах, что мы считали их истинным божеским наказанием, пока не привыкли к их возне и грубому веселью.
Тем временем теплые и сухие глиняные полы способствовали размножению целых мириадов блох. Бедному Ренди они житья не давали, да и нам самим было немногим лучше. Пока мы одевались, они покрывали тело сплошным черным налетом. Чтобы избавиться от них мы решились держать полы постоянно влажными и мести по два раза в день.
Обыкновенные частые сетки, вставляемые в окна и двери против москитов, вовсе не защищали нас от здешних мучителей этого разряда. Они пролетали сквозь отверстия этих сеток так же свободно, как мыши пролезли бы сквозь сетки, приготовляемые для антилоп. Единственно действительным против них средством были занавески из частой кисеи; но под защитой этих занавесок мы сами едва не задыхались от жары.
Мыла у нас давно уже не было и для замены его мы изобрели смесь касторового масла с древесной золой, что очень неприятно пахло и вообще было довольно противным веществом. Однако нам удалось после нескольких старательных попыток получить довольно густую массу; мы скатали ее в шаровидные куски и находили удовлетворительной, так как она все-таки производила желаемое действие.
Каждую ночь от Ямбуйи до выхода в травянистую равнину мы слышали резкие крики лемуров. Сначала раздавались поразительно громкие, медленные возгласы, которые, постепенно учащаясь, становились все громче, выше, пронзительнее и чаще, причем звуки бывали то сердитые, то раздирающие, то жалобные. В тишине и темноте ночи они производили самое странное впечатление. Обычно на расстоянии каких-нибудь двухсот метров друг от друга перекликались самцы и самки. Когда таких парочек случалось поблизости две или три, то не было никакой возможности снова уснуть, если случайно проснешься среди ночи.
Иногда из лесной расчистки нападали на укрепление полчища красных муравьев. Для них наши рвы и канавы не служили препятствием. Они шли длинными, густыми, непрерывными рядами, имея на флангах своих сторожевых воинов, спускались в ров, беспрепятственно влезали по противоположному отвесу, пробирались через частокол, между кольями, в промежутках между досками, через приступок, наконец, на площадку форта, и тут часть направлялась осаждать кухню, а часть забиралась в главную квартиру, в офицерскую столовую, и горе той необутой ноге, которая отважилась бы наступить на них! Скорее дайте себя высечь крапивой, насыпать перцу на содранное место, или едкого кали на нарыв, чем испытать, как эти безбожные кусаки тысячами облепят вас, залезут вам в волосы и начнут запускать в ваше тело свои крепкие, блестящие челюсти, после чего от каждого укуса у вас вскакивают болезненные волдыри. При их приближении всякая живая тварь трепещет, а люди вскрикивают от боли, воют, скачут и извиваются. В сухих листьях фринии, которыми покрыты наши здания, слышится вдруг торопливое шуршанье и возня, как будто тамошние жители собрались переселяться. Лежа в гамаке, подвешенном к потолку, я наблюдал при свете зажженной свечки, как эти мстители двигались по полу моего домика, как они лезли по стенам, заползали во все щели и норки, исследовали каждый слой фриниевых листьев; я слышал, как пищали слепые крысиные детеныши, как испуганно и отчаянно визжали их родители, и лежа благословлял красных муравьев, как своих избавителей, желая им совершить как можно больше истребительных подвигов, как вдруг несколько отрядов этих молодцов, очевидно позабывших всякую дисциплину, сваливались сверху прямо в мою койку и мгновенно превращали своего доброжелателя в яростного врага. Я кричал благим матом, приказывал скорее принести горячих углей и тысячами палил муравьев живьем, так что воздух наполнялся удушливым смрадом от печеных и жареных насекомых. Поделом им!
Покуда мы рыли канаву, в твердой желтой глине нам попадались на глубине полутора метров от поверхности почвы совершенно обгорелые деревья; между тем тут же росли высокие деревья, имевшие от 100 и 150 до 200 лет от роду. Местность была ровная и, повидимому, почва совсем нетронутая.
Нас немало удивляло между прочим то обстоятельство, что, живя в тропической Африке, мы не страдали от укусов змей. Этот материк изобилует всевозможными гадами от серебристого слепыша до громадного питона, но пока мы шли по Африке то водой, то сушей на пространстве более 38 000 км у нас было только два случая укушения змеями, да и то не смертельных. Но едва мы принялись за расчистку лесных участков, стали копать землю и прокладывать дорогу, как увидели, что мы часто, не подозревая, рисковали жизнью. Пока мы убирали залежавшийся валежник, вырывали с корнями подлесок и подготовляли землю к обработке, мы встречали множество змей, из которых некоторые были замечательно красивы. Одни, тонкие, как хлыстики, и зеленые, как нежные всходы пшеницы, свернувшиеся клубками, таились в листве кустарники и падали среди людей, зацеплявших своими крючьями эти самые кусты, чтобы вырывать их с корнями. Немало находили мы ярко окрашенных, пестрых змей из рода Dendrophis, убили три экземпляра узорчатой кобры, четыре церасты выползли из своих нор и бросились на людей, но также были убиты. Одну из рода Licodontide нам удалось сжечь в ее норе; когда люди взрывали землю заступами, им то и дело случалось выворачивать из почвы плоскоголовых слепых серебристых змей ростом не крупнее земляного червя. Черепах тоже было множество, а вонючие хорьки часто оставляли нам следы своего пребывания.
Над каждой лесной просекой мы видели летающих коршунов, этих отважных хищников, но стервятников встретили в первый раз только по выходе из леса, в степной области. Изредка попадались грифы с белыми ошейниками, но попугаев было неисчислимое множество: от утренней зари до сумерек повсюду эти птицы заявляли о своем существовании. Иногда, обыкновенно уже под вечер, садились на деревья у просеки цапли. Они, очевидно, отдыхали на перепутьи, летя с Ньянцы. Черный ибис и трясогузка были постоянными нашими спутниками в дебрях. Когда на деревьях встречались ткачики, и особенно их гнезда, то это был верный признак, что где-нибудь поблизости есть деревня. По всем окрестностям и, наконец, даже в наших плантациях, не больше как в шести саженях от форта бродили стада слонов. По лесу немало было следов буйволов и кабанов, но ни один из нас не занимался естественной историей: у нас не было ни времени, ни охоты собирать насекомых, бабочек или птиц. С нашей точки зрения, звери или птицы представляли собою нечто съестное, но, невзирая на все наши старания, нам очень редко удавалось убить кого-нибудь. Мы замечали только то, что само лезло в глаза или попадалось под ноги. Постоянные серьезные заботы мешали нам заниматься чем-либо посторонним. Бывало, туземец или занзибарец принесет какую-нибудь диковинку, рогатого жука с блестящей окраской, сфинкса, красивую бабочку, громадную богомолку, птичьих яиц или редкое растение — лилию или орхидею, черепаху или змею, — я любуюсь, похваливаю находку, а сам все время думаю о другом. У меня была такая многочисленная семья, что недосуг было заниматься пустяками. Не проходило ни одного часа, чтобы я не думал о Стэрсе, ушедшем в Ипото, о Бартлоте и Джемсоне, которые теперь мучаются где-нибудь по лесам под бременем своей богатырской задачи; или же мои мысли витали в таинственном сумраке, окружавшем Эмина-пашу; иногда я задумывался о злобных карликах, о кровожадных балессэ и их действиях или же просто о том, как и чем прокормить всю мою команду как в настоящую минуту, так и в будущем.
7 февраля мы просмотрели и измерили подступы к воротам укрепления, а затем несколько дней сряду большая часть гарнизона занята была прокладкой широких, прямых дорог к востоку и западу как для удобства ходьбы, так и для облегчения защиты. Мы вырубили громадные деревья и откатили их в сторону, а полотно дороги вычистили так чисто, что за триста шагов можно было бы видеть мышь, бегущую по дороге; к западу от укрепления через реку перекинули мост, чтобы разведчикам удобнее было во всякое время дня и ночи обходить плантации. Можно себе представить, какое впечатление производила эта ярко освещенная обширная расчистка на хитрых туземцев, которые привыкли держаться в густой тени, ползать под гигантскими стволами наваленных деревьев, подолгу высматривая и выжидая случая к нападению. Теперь они должны были почувствовать, что им не удастся ступить на наши угодья или хотя бы перейти поперек дороги, без того чтобы караульный не прицелился в них из ружья или разведчики не распознали бы их следы.
На другое утро мы водрузили длинный флагшток высотою в 15 м, подняли на нем египетский флаг и позволили суданцам салютовать ему двадцатью одним выстрелом.
Только что кончилась эта маленькая церемония, как в конце нашей западной дороги раздался выстрел, часовой западной башни затянул: «Кто идет?» — и мы догадались, что это идет из Ипото наш караван.
Прежде всех пришел доктор Пэрк, бодрый и веселый, но зато Нельсон, все еще страдавший больными ногами и дотащившийся до укрепления целым часом позже, ужасно постарел, осунулся, черты лица его заострились, он сгорбился, и походка у него была такая шаткая и медлительная, как у восьмидесятилетнего старика.
Нашим офицерам во время их стоянки у маньемов требовалось больше твердости, больше терпения и душевной бодрости, чем нам во время нашего бурного похода в степной области. Страдая от изнурения, болезней и всяких обид от этих ужасных негодяев-маньемов, им нечем было вдохновляться, нечем поддерживать в себе энергию и выносливость, между тем как нас влекли вперед разнообразные виды и впечатления, постоянное возбуждение, напряженная деятельность, интерес передвижения, борьба. Они изо дня в день терпели во всем недостаток, нуждались в самом необходимом, тогда как мы постоянно были сыты и даже роскошествовали. Но всего труднее для них было спокойно и любезно выносить грубое обхождение Измаилии, Камиса и Сангарамени, этих рабов Килонга-Лонги, который сам был рабом занзибарского купца Абид-бен-Селима.
Между измученными людьми, едва приползшими к нам из этой злополучной ставки в Ипото, и теми дюжими, лоснящимися молодцами, которые ходили к озеру Альберта, контраст был поразительный: у первых на костях вовсе не было мяса, мускулы высохли, сухожилия впали, и все личные, индивидуальные черты до того стерлись, что очень трудно стало отличить одного от другого.
12 февраля явился лейтенант Стэрс со своею партией, принесшие все части вельбота в целости и в полном порядке. Он был в отлучке двадцать пять дней и выполнил возложенное на него поручение во всех отношениях превосходно, свято соблюдая все пункты инструкции.
Вечером того же дня состоялось между нами и старшинами замечательное совещание по поводу дальнейшего образа действий. Оказалось, что старшины все до единого стоят на том, чтобы непременно тотчас же отправиться к Ньянце, спустить вельбот и разыскивать Эмина. Мне не меньше их хотелось разузнать что-нибудь о паше, но я был готов и отказаться от этой мечты, лишь бы поскорее узнать о судьбе майора Бартлота. Однако, все, и офицеры и подчиненные, в один голос просили сперва разрешить вопрос об Эмине-паше. Наконец, после взаимных уступок, мы остановились на следующем компромиссе: послать гонцов к майору Бартлоту с письмами, картой пройденного нами пути и другими указаниями, какие могли быть ему полезны. Решили также, что, отдохнув дня два, лейтенант Стэрс проводит этих гонцов до Угарруэ, и когда увидит, что они благополучно перебрались на другой берег, захватит с собой всех людей, которые по слабости или болезни оставались в ставке Угарруэ с 18 сентября, и приведет их к нам. А для того, чтобы не лишать Стэрса «чести присутствовать при акте избавления Эмина-паши», мы обещали подождать его до 25 марта. Тем временем мы будем расширять свои поля и плантации, засаживать их кукурузой и бобами, чтобы никогда не терпеть недостатка в провианте, пока будем жить и действовать по лесам.
От форта Бодо до Ипото всего 126 км, а туда и обратно 252 км; лейтенант Стэрс совершил этот поход в двадцать пять дней, делая средним числом около 10 км в день; но он дошел до Ипото в 7 дней, столько же понадобилось на это расстояние и Джефсону, и Уледи, так что по-настоящему они проходили больше 17 км в день. А так как ставка Угарруэ еще на 166 км дальше Ипото, а от форта Бодо, стало быть, за 292 км, мы считали, что поход в 584 км, предпринимаемый Стэрсом туда и обратно, должен был взять у него по крайней мере 34 дня, считая по 17 км в день. И это был бы отличный ход, особенно лесом; а так как нужно было принимать в расчет какие-нибудь задержки и случайности, могущие удлинить время его отсутствия, мы решили выступить к Ньянце 25 марта, но итти полегоньку, тем более, что, неся части вельбота, мы и не можем подвигаться быстро и таким образом дадим время Стэрсу нагнать нас.
Утром 16 февраля на перекличке было объявлено, что вызывается двадцать человек охотников из числа самых отборных людей для доставки наших депеш к майору Бартлоту, и если они благополучно доставят их, то каждый получит награды по 10 фунтов стерлингов.
Само собою разумеется, что мои занзибарцы пришли в восторг и каждый из них считал себя героем. Больше пятидесяти человек выступило из рядов, вызывая товарищей сказать что-либо в опровержение их мужества и храбрости; и товарищи и офицеры подвергли их такой подробной проверке, так вышучивали и строго оценивали степень их выносливости, смышленности, а также душевную и телесную крепость, что окончательно отобранные двадцать человек действительно могли удовлетворить всем требованиям начальства и товарищей. Им роздали провиант и записали в число тех, чем-либо особенно отличившихся людей, которым по возвращении в Занзибар обещаны были денежные награды сверх той суммы, за которую они нанялись. В 9 часов утра лейтенант Стэрс выступил по дороге в Ипото и к ставке Угарруэ, снабженный достаточным количеством кур, коз, кукурузы и банановой муки на все время продолжительного похода.
18 февраля на моей левой руке, которая уже дня четыре перед тем сильно болела, образовалась железистая сильная опухоль, предвещавшая, как сказал доктор Пэрк, на этом месте большой нарыв.
Следующие страницы представляют отрывки из моего дневника.
С 19 февраля по 13 марта. В воскресенье вечером 19-го числа у. меня появилось воспаление в кишках, которое доктор Пэрк назвал острым гастритом. Болезнь была настолько серьезная, что в течение первой недели я почти ничего не сознавал, кроме сильной боли в руке и в желудке да общего состояния беспомощности. Доктор Пэрк лечил меня усердно и ухаживал за мной с чисто женскою заботливостью. Я вдруг очутился в таком состоянии, что все окружающие только о том и думали, как бы мне услужить, только мною день и ночь и занимались. Неизменные друзья мои, Пэрк и Джефсон, исполняли обязанности сиделок, не отходили от моей постели, прислуживали; бедный Нельсон, сам больной, изнуренный лихорадками, нарывами, сыпями и всеми последствиями своей ужасной агонии в Голодном лагере, все-таки приходил ко мне, еле передвигаясь, и выражал свою симпатию. Под вечер доктор позволял старшинам навещать меня, чтобы передавать перепуганным занзибарцам достоверные сведения о моем виде и чего ожидать от дальнейшего хода моей болезни. В эти 23 дня я находился большею частью под влиянием морфия в бессознательном состоянии. Теперь я медленно поправляюсь, Третьего дня мне прорезали нарыв, достигший значительных размеров, и боль прошла. Между тем мое питание за все это время состояло ежедневно из одного стакана молока пополам с водой! Поэтому я так ослаб, что едва могу двигать рукой.
За время моей болезни я имел несчастье потерять двух прекрасных людей, Сармани и Камвейя, убитых стрелами, да один из старшин получил серьезную рану. Случилось это во время обхода патруля, заходившего до реки Ихури за четырнадцать географических миль отсюда к северу. Уледи и его отряд отыскали местожительства карликов и других, более рослых аборигенов, постоянно обкрадывающих наши банановые рощи. Они живут в Аллессэ и Ндэрме, к востоку отсюда, за четырнадцать географических миль.
Уледи удалось захватить в плен одну из пигмейских королев, жену вождя в Индекару. Мне привели ее посмотреть. У нее на шее было ожерелье, или, скорее, ошейник из трех гладких железных обручей, кольца которых свернуты наподобие часовой пружины. На каждом ухе она носила по три железных кольца. Цвет ее кожи светлокоричневый, лицо круглое, широкое, большие глаза, маленький рот и толстые губы. Она держала себя спокойно и скромно, хотя вся ее одежда состояла из узкого куска местной рогожи. Ростом она в 132 см, а отроду ей, должно быть, лет девятнадцать или двадцать. На ее руках, когда она держала их против света, я заметил беловато-бурые волосы, вроде шерсти. Кожа ее не имеет той шелковистости, которою отличается кожа занзибарских женщин, но, вообще говоря, она очень привлекательное маленькое создание.
От 13 марта по 1 апреля. К 25 марта я уже настолько оправился, что мог пройти сразу шагов двести или триста. Рука все еще болела, я был очень слаб. Нельсон между тем успел избавиться от целого ряда своих недугов и тоже начал поправляться. Пока я выздоравливал, меня каждый день после обеда выводили на середину великолепной колоннады высокоствольных деревьев, через которую шла наша дорога к Ньянце, и тут я проводил целые часы в покойном кресле, читал или дремал.
Когда меня водили под своды этой зеленой аркады, я всякий день с наслаждением наблюдал за быстрым ростом наших насаждений и за постепенным превращением окружавшего нас дремучего леса в расчистки и прекрасно обработанные поля. Эти расчистки, взрытые, разрыхленные и засаженные, недолго представляли собою обнаженную поверхность бурой земли: как бы по мановению волшебного жезла все пространство покрывалось сначала маленькими, нежно-зелеными всходами кукурузы, и не успеешь оглянуться, как тонкие белые стебельки, изогнутые дугою и старавшиеся пробиться сквозь комья земли, уже выпрямились, отбросили комья в сторону, расправились и выпустили вверх по нескольку тонких листочков. Изо дня в день я не мог налюбоваться, как они росли, крепли, утолщались, а зелень становилась все гуще, крупнее и ярче. Наконец правильные ряды этих растений образовали густые аллеи, переплелись своими великолепными листьями, и все вместе превратилось в роскошные маисовые поля, шелест которых был похож на отдаленный прибой моря о песчаный берег в тихую погоду.
Я благоговейно прислушивался к этой музыке, пока друг мой доктор, сидящий тут же неподалеку, наблюдает за мною, а часовые ходят в обоих концах аллеи. Легкий ветерок разгуливает по лесу и затрагивает кукурузу в поле, а я сижу и смотрю, как ее верхушки раскачиваются, кивают друг другу, грациозно шелестя и волнуясь, пока дремота овладевает всеми моими чувствами, я теряю сознание окружающего и переношусь в мир сладких сновидений. Когда солнце склонится к западу и пронижет лес мягкими горизонтальными лучами, мой добрейший доктор берет меня под руку, помогает встать на ноги и тихонько ведет к форту, между тем как на пути кукуруза кивает мне на прощанье.
В этой теплой, плодородной почве маис достигает поистине гигантских размеров: у нас он не ниже подлеска. Всего несколько недель назад поле было засеяно, после того довольно долго еще я мог различить на обнаженном поле скачущую мышь; прошло еще немного времени — кукуруза была уже мне по пояс; а сегодня я с трудом мог достать полутораметровой палкой кончик одного из мечевидных листьев, и целое стадо слонов легко могло бы укрыться в этом поле и не быть замеченным со стороны. Кукуруза уже цвела, громадные початки, разрастаясь с каждым днем, лежат в своих многочисленных пеленках и обещают богатейшую жатву, а у меня сердце радуется при мысли, что и во время нашего отсутствия гарнизону тут нечего опасаться недостатка в провианте.
Завтра я решил потихоньку выступить к Ньянце вместе с вельботом. Сорок шестой день уже, как Стэрс ушел. К майору Бартлоту послал двадцать человек гонцов, — один из них, впрочем, уже вернулся. Шестеро ушли с лейтенантом Стэрсом. В укреплении я оставлю Нельсона и сорок девять человек; стало быть, остается 126 человек для сопровождения вельбота к Ньянце. Итого из 389 человек авангардной колонны остался 201, не считая тех выздоровевших, которые могут еще притти из ставки Угарруэ.
Типпу-Тиб, очевидно, не сдержал обещания, и поэтому майор принужден делать двойные этапы за сотни километров отсюда. Мои девятнадцать гонцов теперь должны быть где-нибудь около Непоко, а Стэрс застал людей еще настолько искалеченными и истощенными нарывами, что не может продвигаться быстро, С отрядом в 126 человек попытаюсь во второй раз пойти на помощь к Эмин-паше. Гарнизон составился из всех тех, которые еще не набрались сил, страдают малокровием — товарищи Нельсона по стоянке в Голодном лагере — или больны ногами; из этих иные уже неизлечимы.
Для обеспечения форта Бодо сделано немало. У Нельсона будет надежное укрепление. Поля кукурузы и бобов удались превосходно. Последние я сегодня отведал в первый раз. Рощи бананов, как говорят, неистощимы.
Наши широкие дороги тянутся на километр в обе стороны. Каждое утро патруль из десяти разведчиков обходит наши владения, наблюдая, чтобы коварные карлики не уничтожили запасов гарнизона и никакие дикари не могли бы внезапно напасть на людей, работающих в полях.
По усердной просьбе доктор Пэрк сопровождал завтра нас к Ньянце. Хотя я нахожу, что его место в укреплении при инвалидах, но, по правде сказать, и Нельсон со своими прислужниками может сделать то, что нужно по медицинской части, так как он и его мальчики отлично выучились промывать раны и накладывать бинты, намоченные карболовой кислотой с водою.
По воскресеньям люди забавлялись тем, что проделывали военные эволюции по методу генерала Мэтьюса в Занзибаре. Эти природные мимики так навострились, что даже голосу и всем движениям генерала подражали в совершенстве.
Вообще жить в форте Бодо для всех было довольно приятно, исключая капитана Нельсона и меня. Правда, что мы все постоянно волновались и тревожились за участь наших друзей. Кроме того, нам хотелось поскорее тронуться в путь и что-нибудь делать для завершения нашего предприятия; но непредвиденные обстоятельства постоянно и помимо нашей воли задерживают нашу деятельность. Поэтому мы старались каждый свободный час посвящать накоплению возможно больших запасов провианта в надежде, что судьба сжалится над нами и позволит нам снова увидеть, прежде чем мы во второй раз воротимся с Ньянцы в форт Бодо, наших друзей Бартлота, Джемсона, Уарда, Труппа и Бонни.
11. Второй раз к озеру Альберта
правитьВ полдень 2 апреля 1888 г., после мелкого дождя, моросившего все утро, мы опять выступили в поход с целью в другой раз попытаться найти пашу и проникнуть в окружавшую его тайну. С нами был теперь наш стальной вельбот, разобранный на двадцать частей, а так как кормовая и носовая части были довольно обширны, то мы вскоре убедились, что придется вырубать на пути много кустов и деревьев, чтобы протащить их лесом. Сам караван со всеми вьюками, тюками и прочим багажом не встречал никаких затруднений, и те части бота, которые были не шире 60 см, тоже проходили легко, но закругленные стороны кормы и носа вязли между рядами колоссальных деревьев, так что приходилось возвращаться назад, обходить кустами и затем все-таки прорубать проход. Вскоре стало очевидно, что второй поход к Ньянце через лес задержит нас на несколько дней лишних.
Авангард, внимательно осматривая тропинку и до тонкости изучив все предательские уловки пигмеев и других аборигенов, вытащил из земли немалое количество разных палок и кольев, искусно воткнутых среди пути. В некоторых местах они были натыканы между листьев фринии или у лежащего бревна, через которое неопытный путник мог перешагнуть, как через низкую преграду и прямо попасть ногой на заостренный зубец, обильно пропитанный ядом. Но мы теперь были уже очень опытны в таких лесных хитростях, а туземные «мудрецы», повидимому, были настолько туги на выдумки, что ничего не могли изобрести нового для нашей погибели.
Следующий наш ночлег был в пигмейской деревне у переправы через реку, а 4 апреля мы пришли в Индемуани. На другой день пришли в другое селение пигмеев, и тут в банановой роще, куда Саат-Тато с несколькими товарищами отправились за плодами, им удалось захватить в плен несколько карликов — четырех женщин и одного мальчика, принадлежавших двум совершенно различным типам. Один тип был так называемый акка, с маленькими, хитрыми обезьяньими глазками, глубоко и близко друг к другу посаженными; другие четверо были иного типа, с большими, открытыми глазами на выкате, с широкими выпуклыми лбами и круглыми лицами, с маленькими руками и ногами, с челюстями, слегка выдающимися. Они красиво сложены, очень миниатюрны и цвет кожи их скорее всего можно назвать кирпичным. Выражения: недожаренный кофе, шоколад, какао, кофе со сливками, — все не вполне точно обозначают этот оттенок, но, по-моему, всего ближе к цвету этих крошечных существ подходит обыкновенный, не совсем высушенный, глиняный кирпич. Саат-Тато донес мне, что их было человек двадцать и все они занимались тем, что воровали бананы у жителей селения Индепуйя, которые, вероятно, оттого не защищали своего имущества, что услышали о нашем приближении и по обыкновению разбежались. У женщины обезьяньего типа были замечательно лукавые и недобрые глаза, выпяченные губы, нависшие над подбородком, большой живот, узкая и плоская грудь, очень покатые плечи, длинные руки, ноги, сильно вывернутые внутрь, и вдобавок ноги ниже колена очень короткие: словом, эта женщина представляла собою давно искомый переход от среднего типа современного человека к его предкам по теории Дарвина и во всяком случае должна быть причислена к самому низкому, бестиальному типу человека. Одна из пленных женщин, очевидно, имела ребенка, хотя ей едва ли могло быть больше шестнадцати лет. Она была сложена безукоризненно, цвет ее кожи был свежий, здоровый, глаза блестящие, большие, открытые; верхняя губа того особого очертания, которое я замечал у племени вамбутти, у карлицы в ставке Угарруэ и у жены вождя в Индекару: верхний край острым углом загнут кверху и отогнут обратно вниз, как будто губа посередине надрезана, отворочена, и кожа ее немножко на этом месте стянута. Мне кажется, что это такая же особенность вамбутти, как выпяченная нижняя губа считается особенностью австрийского императорского дома. Цвет губ у этой женщины довольно румяный. Руки крошечные, пальцы тонкие и длинные, но кожа на них жестка и морщиниста; длина ступни около 17 см, а весь рост 132 см.
Все размеры и телосложение этой малютки-матери были так пропорциональны и правильны, что сначала она показалась мне просто женщиной очень маленького роста, не доросшей благодаря слишком ранним половым сношениям или иной случайности, но когда мы поставили рядом с нею наших занзибарских мальчиков пятнадцати и шестнадцати лет, а потом еще взрослую женщину из местного земледельческого племени, то для всех стало ясно, что эти маленькие создания принадлежат к совсем другой породе [Понятия «карлики», «пигмеи» прочно вошли в антропологическую и этнографическую литературу как общее название особой группы племен тропической Африки, из которых наиболее известными являются акка. Окружающие их племена называют их «батва», что значит «низкорослый»; это название распространено по всему Конго. И тем не менее это название нельзя признать правильным. Акка в сущности не являются карликами, это всего лишь низкорослые люди. Средний рост акка — 140 см — никак не позволяет называть их карликами, пигмеями. Происхождение и этническая принадлежность этих народов до сих пор являются предметом дискуссии между антропологами и этнографами (см. статью М. Г. Левина «Проблема пигмеев в антропологии и этнографии» в журнале «Советская этнография» № 2, 1946 г.). Некоторые из буржуазных ученых (Кольман, Шмидт и др.) считают карликов предками всех современных человеческих рас. Стенли пишет, что это «давно искомый переход от среднего типа современного человека к его предкам по теории Дарвина», что они должны быть причислены «к самому низкому, бестиальному (животноподобному. — И. И.) типу человека». Эта точка зрения решительно отвергается советскими антропологами и этнографами как противоречащая данным современной науки. Другие считают, что это выродившееся физически и культурно отсталое ответвление существующих африканских народов. Наиболее распространенным и наиболее близким к истине является признание этих низкорослых народов особым типом первоначальных обитателей Африки].
За три часа мы дошли от обширного селения Мбутти до Барья-Кунья; всю дорогу шел проливной дождь.
8-го числа мы дошли до Индепессу, а два дня спустя были уже у подножия горы Пизга, которую обогнули с восточной стороны, через небольшие деревеньки Мандэ, по новой дороге из Итури. Все жители из Мандэ и с горы Пизга со всем своим скарбом бежали за реку и там, на левом берегу, мужчины, очевидно, считая себя в полной безопасности от нас, встали, выжидая, что будет дальше. Когда мы вышли на правый берег реки, меня поразил светлокоричневый цвет этой массы воинов, рисовавшихся на темнозеленом фоне лесной растительности. Будь они такого цвета, как наши занзибарцы, масса казалась бы почти черною; воины же были как раз под цвет желтоватой глине приречных обрывов. Они пустили в нас несколько стрел через реку, которая в этом месте была около 150 м ширины; одни стрелы не долетели до нашего берега, другие упали в нескольких шагах от нас. Мы ответили им также выстрелами, и тогда они поспешно убрались во-свояси.
Через полтора часа вся экспедиция переправилась через реку на вельботе. Авангард поднял на берегу пакет соли килограммов в пять, очевидно оброненный одним из туземцев во время их поспешного бегства. Мы крайне нуждались в поваренной соли, потому очень обрадовались находке.
Мы находились теперь во владениях племени вакуба, близ расчистки Кандекорэ; эти владения считались одними из богатейших в бассейне Верхнего Конго. На берегу реки мы были на 900 м выше уровня моря.
Через три с половиною часа ходьбы мы вышли из лесу и снова испытали живейшее чувство радости при переходе из вечного сумрака лесов к яркому солнцу в синем небе. Надо было видеть, какое впечатление произвела эта картина на нашего кроткого друга и товарища, первого из ирландцев, которому довелось ступить на степную траву этих стран! Уже 289 дней доктор Пэрк безвыходно жил в дремучем лесу, и этот внезапный переход из печальной тени в широкое луговое пространство, поросшее зеленою травой с раскинувшимся над ним прозрачным сводом ясных небес так на него подействовал, что он весь вспыхнул и задрожал от восхищения. Несколько бутылок шампанского едва ли могли бы окрасить его щеки более ярким румянцем, нежели тот чудный вид, который перед ним открылся.
Перед самым выходом из леса мы проходили мимо воткнутого в землю копья; оно было того фасона, которым туземцы бьют слонов, и до того глубоко вонзилось в почву, что трое людей не могли его вытащить. Из этого можно было заключить, что если бы оно попало в слона, то убило бы его на месте.
После полудня, срисовывая гору Пизга с нашего первого привала в луговой стране, я заметил, что с северо-востока к ней приближается облако, набросившее густую тень на леса, между тем как волнистые луга все еще были залиты горячим солнечным светом. Потом с юго-востока, из-за южной оконечности хребта Мазамбони, показалось другое облако: оно распространилось по небу, слилось с тем, что стояло над лесом, и пошел дождь.
Через семь часов пути от Итури, на высоте 960 м над уровнем моря, стоит селение Бессэ. Хотя не было еще и полудня, мы остановились тут лагерем, потому что спелые бананы, кукуруза, куры, сахарный тростник и банановое вино показались нам очень заманчивыми, а далеко ли отсюда к востоку до следующего селения, нам было неизвестно. Пока мы устраивались на ночлег у нас завязалась с туземцами оживленная перестрелка. Наш единственный переводчик в этих местах, Феттэ, получил повыше желудка серьезную рану. Племя бабессэ, пользуясь прикрытием высокой травы, пыталось разными способами надоедать нам, но мы разместили искусных стрелков на деревьях, по местному обычаю, и дикари, убедившись, что все их хитрые подходы заранее нам известны, вскоре потеряли охоту тягаться с нами.
Один из наших, уроженец Уганды, разговорился с туземцем, который сказал ему между прочим:
— Мы знаем, что вы-то, чернокожие, такие же люди, как и мы; но что у вас за белые начальники? Откуда они взялись?
— О, — отвечал угандец, в мгновение ока придумав что соврать, — у них лица меняются с нарождением каждого новолуния; когда месяц полный, тогда и у них лица черные, как у нас. Но они все-таки другой породы и первоначально пришли с неба.
— Да, правда, должно быть, так и есть! — сказал удивленный туземец и поспешил закрыть рот рукой из вежливости, чтобы не показать нам, как он его разинул от удивления.
Чем больше вникаешь в говор туземцев, тем больше вероятным кажется мне, что все их наречия произошли от одного общего корня.
Откуда у них берется понятие об остроумии? Я сам слышал, как один из них ответил занзибарцу, которого он нечаянно толкнул; занзибарец прикрикнул на него нетерпеливо говоря:
— Такого дурака, как ты, еще нигде не видано. А туземец с любезной улыбкой ответил ему:
— Известно, что ты, господин, единственный обладатель всей мудрости.
— Э, да ты еще и сама злоба — продолжал занзибарец.
— И с этим не могу спорить, — возразил тот, — ибо в тебе вся доброта.
Между белокожими в некоторых слоях общества тоже существует такое обыкновение, что когда один порицает другого, обвиняемый величает своего обвинителя джентльменом; но надо сознаться, что и мой африканец ничуть не отстает от них в вежливости.
К востоку от Бессэ мы потеряли местную дорогу и должны были итти целиком по полям к вершине Ундусеумы, которая начала показываться из-за волнистой поверхности зеленой равнины. Солнце пекло немилосердно и мы, идя преимущественно в высокой траве, страшно утомились. После полудня пришли в лощину, заросшую деревьями, между которыми протекал прозрачный, прохладный ручей, истоки которого находились где-нибудь у подножия хребта Ундусеумы, отстоявшего отсюда не больше десятка километров.
14 апреля, пройдя шесть часов, мы остановились на склоне холма Нзера-Кум и перед нами расстилалась та самая долина, где 10 и 11 декабря мы сражались с Мазамбони и подвластными ему племенами. До сих пор мы шли этими местами при условиях, вовсе не похожих на прежние: не видать было воинственной возни, не слышно угроз и вражеских криков, но так как мы намеревались отдохнуть здесь один день, необходимо было узнать сперва, чего нам ожидать. Поэтому мы послали своего переводчика переговорить с туземцами, которые, сидя на вершинах холмов, издали смотрели на нас. После многих колебаний и сомнений в пять часов пополудни они согласились, наконец, сойти в долину и приблизиться к нам, а потом вошли и в лагерь. Тут уж легко было войти в дружеские сношения: можно было взглянуть друг другу в лицо и прочесть, как по написанному, какого мы мнения друг о друге. Мы обменялись приветствиями, и они узнали, что мы желаем лишь беспрепятственного пропуска к озеру, что пришли мы не как враги, а как чужестранцы, которые намерены переночевать на их земле и завтра же пуститься в дальнейший путь. Они, с своей стороны, объяснили свое прежнее поведение тем, что их уверили, будто мы уара-сура, которые от времени до времени приходят в их страну, повсюду грабят и угоняют рогатый скот.
Когда таким образом с обеих сторон установилось убеждение, что между нами возможны дружелюбные отношения и что прошедшие недоразумения не будут иметь влияния на будущее, мы объяснили им цель наших странствований; они узнали, что мы разыскиваем некоего белокожего военачальника, давно поселившегося где-то тут, поблизости от озера, которое находится в Униоро. Не слыхали ли они о таком белом человеке?
На это они поспешили заявить, что через два месяца после того, как мы проходили здесь на обратном пути с Ньянцы, белый человек, называемый «Малиджу», т. е. «Бородатый», приплыл в большущем челноке, сделанном из железа, и был у старшины Катонзы.
— Матушка! — продолжал дикарь, — и как только мог он плавать! Среди челнока возвышалось большое черное дерево, из которого шел дым и огненные искры, а на челноке было много разного странного народа и козы бегали взад и вперед, — точно вот по двору в деревне, — а куры сидели в ящиках за решетками, и мы сами слышали, как петухи поют, словно у нас в просяном поле. Малиджу спрашивал — таким низким, басистым голосом, — про тебя, своего брата. Что ему говорил Катонза — того мы не знаем, только Малиджу уехал обратно на своем большом железном челноке, и вслед за ним повалил такой дым, как будто челнок загорелся. Вы его, наверное, скоро найдете. Мазамбони пошлет своих гонцов к озеру, и завтра на закате солнца Катонза узнает о прибытии брата Малиджу.
Следующий день лично для меня был очень утомителен. Со всеми разговорами публика обращалась исключительно ко мне, а я от утреннего рассвета до ночи просидел в кресле, окруженный земледельцами из Бавари, пастухами вахума, разными старшинами, князьями, поселянами, воинами и женщинами. Здравая политика требовала, чтобы я не уходил из тесного круга, сплотившегося вокруг меня из всех элементов, составляющих ундуссумскую олигархию и демократию. Все кушанья и напитки подавались мне в тот день не иначе, как через головы местной знати и народа, стоявших по крайней мере в пять рядов. Мое кресло стояло на середине круга, трое людей, державших надо мной зонтик, поочередно сменялись… Солнце свершило свой путь от востока к западу: в полдневные часы оно жгло меня со всем усердием, известным в области тропических степей, с трех часов до пяти оно палило мне спину, потом стало посвежее, но пока не наступили сумерки, обыкновенно сопровождающиеся здесь сильным понижением температуры, толпа не расходилась, и я все время отдавал себя в жертву идее общечеловеческого братства.
На другой день очень рано утром Мазамбони появился перед нашей зерибой в сопровождении значительной свиты. Его проводили до середины лагеря со всеми знаками почтения к столь высокому гостю: офицеры отвешивали ему грациозные поклоны, а занзибарцы и суданцы, в декабре гонявшие его вместе с его войском с горы на гору, имели такой смирный и невинный вид, «как будто сроду не отведывали мяса» и умели только приветливо улыбаться. Мы разостлали свои лучшие цыновки под тенью чахлого деревца, чтобы знатному гостю спокойнее было сидеть, и велели трубить в костяные рожки, издававшие самые мягкие звуки, что напомнило мне торжественные приемы при императорском дворе повелителя Уганды, Усоги и островов озера Виктории. Мы не позабыли ничего, что, по моему долголетнему опыту сношений со множеством вождей Африки, могло озарить это смуглое лицо улыбкою удовольствия (доставить ему веселую минуту) и внушить полнейшее к нам доверие.
Мазамбони принимал наши любезности как нечто, принадлежавшее ему по праву, дарованному свыше, но ни словом, ни улыбкой не одарил нас. Можно было подумать, что он глух и нем; но нет, он кратко и тихо произносил что-то, обращаясь к старшинам второго разряда, и эти второстепенные светила начинали орать во все горло, как будто я не мог ничего расслышать, что производило на меня впечатление ударов обухом по голове.
— Друзья мои, — сказал я им, — если вы будете так кричать, у меня голова развалится. К тому же, как вам известно, слова мудрости драгоценны. К чему разоблачать перед простым народом государственные дела?
— Это правда! — молвил один из мудрецов с такой седой бородой, какая, должно быть, была у древнего Нестора, «отца общины». Он понизил голос и пространно начал рассказывать историю своей родины, описал, какой эффект произвело появление в декабре нашей колонны, как они наскоро собирались для совещаний, какие решения приняли и как, узнав, что в числе чужеземцев есть белокожие, им тотчас пришло в голову, не напрасно ли они начали воевать. Но молодые воины настояли на своем и пересилили старшин своего племени. Далее он рассказал, что когда они увидели нас идущими с Ньянцы обратно к лесу, они догадались, что мы совсем не уара-сура, которые ни за что так скоро не ушли бы от своего озера, а переправились бы через Семлики на свою сторону; а когда услыхали, что нас ищет Малиджу, белый начальник железного челнока, они окончательно убедились в своей ошибке.
— Но это не беда, — прибавили они, — чужестранцы, наверное, скоро опять пойдут из кивиры (из леса), и мы тогда помиримся с ними. Коли они захотят с нами дружиться, пусть так и будет, пусть кровь Мазамбони смешается с кровью их начальника — тогда мы будем как один народ. И вот вы пришли и мечты наших мудрых людей стали правдой. Мазамбони по-братски сидит рядом с белым начальником. Пусть теперь мы увидим обмен крови, и тогда, покуда вы будете в нашей стране, ни одно облако не омрачит нашей дружбы. Все, что есть у Мазамбони, — ваше, его воины, жены, дети, земля и все, что на земле стоит, — все ваше. Так ли я говорю, воины?
— Так, правду ты сказал, — послышался кругом одобрительный шопот.
— Станет ли Мазамбони сыном Була-Матари? [«Була-Матади» (Стенли неправильно называет «Була-Матари») — легендарный герой баконго. Во второй половине XVI столетия в государстве Конго произошло восстание, имевшее целью изгнание португальских колонизаторов и работорговцев. Во главе восстания стоял один из членов правящей семьи племени баконго, назвавший себя «Була-Матади», что означает «Тот, кто разбивает камни». Восстание было успешным, оно подорвало португальское господство, и вскоре после него португальцы были изгнаны из государства Конго. С тех пор имя «Була-Матади» стало популярным в народе, и Стенли присвоил его себе, надеясь укрепить этим свой престиж среди народов Конго. Он присвоил себе также знамя государства Конго. Н. Johnston сообщает, что после того, как Стенли основал «Свободное государство Конго», а население на своей спине почувствовало характер этого «свободного государства», туземцы стали называть Стенли «Ипанга Нгунда», что значит «Разоритель страны» (Н. Johnston, George Greenfell and the Congo, London, Hutchinson a. C°, 1908, p. 445)]
— Станет.
— Будет ли настоящий мир между нами и чужестранцами?
— Да! — раздался радостный крик всей толпы. Тогда мой новый «сын» и мистер Джефсон, вызвавшийся пожертвовать собою в интересах мира, крестообразно положили правые руки на свои тоже скрещенные колени, и туземный хирург сделал легкий надрез на руке Джефсона. С нашей стороны выступил другой профессор таинственной магии и порезал руку Мазамбони. Покуда темная кровь местного владыки и алая кровь Джефсона лилась и капала на их колени, мудрец с седой бородой начал произносить заклинания, держа в руке пустую тыкву, в которой были насыпаны камешки; он потрясал этой магической посудиной то в сторону противолежащего пика, то по направлению к подковообразным горам, видневшимся в глубине равнины, то к востоку и западу от долины, и с высоты Нзера-Кума выкрикивал ужасные проклятия, которым все окружающие внимали с открытыми ртами.
— Да будет проклят тот, кто нарушит данную клятву!
— Да будет проклят тот, кто питает затаенную вражду!
— Да будет проклят тот, кто повернется спиной к своему другу!
— Да будет проклят тот, кто в день борьбы отступится от своего брата!
— Да будет проклят тот, кто нанесет вред другу, кровь которого стала его кровью!
— Пусть чесотка обезобразит его и сделает для всех ненавистным, и пусть лишаи истребят на его голове все волосы; пусть змея притаится на его тропинке и лев встретится на его пути; пусть леопард ночью приблизится к его жилищу и схватит его жену, когда она пойдет на речку за водой; пусть зубчатая стрела вонзится в его внутренности и острое копье омоется в его крови; пусть болезни подтачивают его силы и дни его сократятся недугом; пусть его члены откажутся служить ему в час битвы и руки его сведет судорогой… — и так далее, призывая на голову виновного все самые страшные бедствия и недуги. Наш занзибарский профессор таинственной магии, вначале несколько ошеломленный красноречием престарелого Нестора, схватил его магическую тыкву и принялся потрясать ею на холмы, на долины, и на голову Мазамбони с самым торжественным и важным видом, потом на самого Нестора и на притихшую кругом свиту, и, наконец-таки, перещеголял Нестора, оставив его далеко за собою по выразительности голоса и жестов. Мало-помалу он так вдохновился своим усердием, что начал вращать зрачками и на губах у него показалась пена; он стал в свою очередь произносить проклятия, призывая всяческие бедствия на землю и ее плоды, всех злых духов своей мифологии на голову Мазамбони, приглашая их в случае нарушения им клятвы мучить его денно и нощно; наконец, его движения сделались так фантастичны, его ругательства так грубы, а физиономия так похожа на бесноватого, что все до единого, и туземцы и занзибарцы, разразились неудержимым хохотом. Тогда Мурабо (наш оператор) в одну минуту утих совершенно и, самодовольно тряхнув головой, сказал по-суахельски, обращаясь ко мне:
— Ну, что, господин, как тебе понравилось мое представление?
— Это напомнило мне Гамлета, насмехающегося над Лаэртом.
Хотя Мазамбони — общепризнанный верховный вождь Ундуссумы, но управляет он как будто с помощью неписанной конституции. Его министры — все до одного его же близкие родственники — занимаются внешней и внутренней политикой в его присутствии, но собственный голос его раздавался редко. Большую часть времени он сидел безмолвно, неподвижно, можно бы даже подумать, что безучастно. Итак, этот бесхитростный африканский владыка своим умом дошел (а может быть, это и наследственный обычай) до понятия, что дела правления следует разделять между несколькими лицами. Если это понятие основано на обычном праве, то это доказывает, что от озера Альберта-Ньянца до Атлантического океана все тысячи племен бассейна Конго произошли от одного общего корня, народа или семейства. Сходство их обычаев, физиономий и общность корня языков служат тому еще лучшим подтверждением [Стенли прав, что все племена бассейна Конго, от озера Альберта до Атлантического океана, исключая низкорослые племена, принадлежат к одной группе народов — банту; но Стенли неправ, ограничивая на во стоке сферу распространения банту озером Альберта, так как большинство племен на восток от цепи озер, исключая масаи и некоторые другие принадлежат также к банту; банту составляют также основную массу населения Южной Африки. Северная граница банту проходит приблизительно от северного конца Биафрского залива по 5° с. ш. до границ Абиссинии. Из 153 миллионов населения африканского континента на языках группы банту говорят примерно 40 миллионов человек, или более одной трети. Различный исторический путь, пройденный отдельными группами племен, и различная географическая среда, в которую они были поставлены историей, наложили на них свой отпечаток, создали особые культурные черты. Племена тропических лесов во многом отличаются от племен восточноафриканских саванн, а эти последние отличаются от банту южной и юго-западной Африки. Эти различия касаются общественной организации, политического строя, хозяйственной деятельности, обычаев. Но, несмотря на все эти различия, племена банту являются родственными племенами. Они составляют единую языковую семью: все языки и диалекты племен банту являются в сущности чем-то вроде диалектов одного основного языка банту].
Мы обнаружили, что вожди, так же как и рядовая масса, отчаянные попрошайки: они настолько корыстны, что совершенно неспособны оценить великодушный поступок. Все они очень желали мирных сношений с нами, однако этот мир кажется за тем только и был заключен, чтобы побольше содрать подарков с чужеземцев. После целого дня всяких угощений и любезностей Мазамбони, взамен красивого ковра ценою в 10 фунтов стерлингов, пучка медной проволоки и костяных рогов, добытых в лесу, дал нам одного теленка и пять коз. Вождь Урумангуа и Буэссы, т. е. тех самых многолюдных селений; которые еще в декабре поразили нас своим цветущим состоянием, тоже считал себя крайне щедрым, одарив нас одним козленком и двумя курицами.
В числе сегодняшних наших гостей были также вождь восточных бавира, который объявлял нам с вершины холма, когда мы возвращались с озера, что вся земля у наших ног, вождь вахума, без зазрения совести надевший на себя тот кусок красного сукна, который мы послали ему в декабре в знак мира. Он так и позабыл прислать нам обещанный «ответный дар».
В этой стране живут в мире и согласии две совершенно различные расы, из которых одна, несомненно индо-африканского происхождения [Стенли совершенно неправ, относя племена вахума к индо-африканской расе, неправ просто потому, что никакой индо-африканской расы не существовало и не существует. За исключением нескольких племенных групп, как кой-коины (готтентоты), сааны (бушмены), низкорослые племена и племена Мадагаскара, все народы Африки делятся на три языковых общности: банту, народы Судана и народы, говорящие на семитских и хамитских языках, населяющие северную и северо-восточную Африку. На них говорят сомали, галла, данакиль, берберы и народы Эфиопии. На Мадагаскаре живут малайцы, переселившиеся на этот остров из Индонезии в средние века], отличается чрезвычайно тонкими чертами лица, орлиным носом, тонкой шеей, маленькой головой и горделивой осанкой. Эта очень старинная раса обладает великолепными традициями и управляется древними обычаями, не терпящими ни малейших уклонений. Цвет кожи у большинства желтовато-коричневый, у иных даже темно-бурый; наиболее чистые их представители цветом кожи напоминают слегка пожелтевшую слоновую кость, а на ощупь кожа очень нежна и шелковиста. Эта раса исключительно занимается скотоводством и проникнута надменным пренебрежением к земледельцам, следовательно к населению Бавиры, которое так же исключительно занимается полеводством. Ни один английский герцог не мог бы с большим презрением отнестись к простолюдину, чем вахума относятся к бавирам. Они согласны жить в стране бавиров, но не в их деревнях, охотно выменивают продукты своего хозяйства на зерно и плоды соседей, но ни за что не позволяют своим дочерям выходить замуж за кого-либо, исключая чистокровного мхума. Их сыновья могут иметь детей от бавирских женщин, но далее не простирается их уступчивость. В этом обстоятельстве, конечно, и кроется причина того различия физиономий и разнообразия типов, которые я замечал прежде.
Один бавирский старшина в следующих выражениях жаловался мне на надменное отношение вахума к бавирам: «Они называют нас землекопами и насмехаются над постоянством и последовательностью, с которыми мы, взрывая темную почву, всю жизнь проводим в честном труде. Они целый век переходят с места на место, добывают съестные припасы на стороне и не знают, что такое свой дом и любимый семейный очаг. Они останавливаются там, где им полюбится пасти свой скот, а когда тут не понравится, идут в другое место».
Но об этом предмете я буду говорить в отдельной главе и потому возвращаюсь к рассказу. Мазамбони дал мне двенадцать проводников, и 16 октября, в сопровождении пятидесяти воинов бавира, множества новых друзей и сотни с лишком носильщиков, я выступил в округ Гавиры, по направлению к той самой деревне на вершине обнаженного холма, где мы отдыхали после утомительного и тревожного дня 12 декабря. Теперь мы шли мирно и дружелюбно, и даже процессия наша имела несколько триумфальный характер: как только мы вступали в какую-нибудь деревню, тотчас все воины выходили навстречу и дружелюбно приветствовали нас, а в Макукуру — известном уже нам селении — женщины провожали нас припевом «лю-лю-лю!». Из этого селения в округе Узанза открывается обширнейший вид на всю страну: к востоку до конца плато, обрывающегося над самой котловиной Альберта, к западу от горы Пизга, к северу за шесть дней пути — до вершины Бемберри, к югу — в расстоянии одного километра — подымалась холмистая гряда Балегга.
Титул вождя племени бавира — гавира, а его собственное имя — Мпинга. Он маленького роста, довольно приятен в обращении и, когда не занимался государственными вопросами, отличался словоохотливостью. Мпинга и его племя желали заключить с нами дружеский союз вроде того, какой был заключен с Мазамбони; мы, конечно, с охотой согласились на это, с условием, чтобы во время нашего прохождения по их владениям они оказывали экспедиции всяческое гостеприимство.
Так как мы посвятили целый день Мазамбони, то следовало и Мпинге уделить столько же времени; его резиденция была от Ньянцы в расстоянии двух небольших переходов или одного длинного, и мы охотно с этим согласились.
Вечером явились два туземных гонца от Мбиасси, из племени бабиасси, вождя округа Кавалли, простирающегося широкой полосой до самой Ньянцы. Гонцы поведали мне, что у их вождя находится в руках небольшой пакет в темной обложке, предназначенный мне; этот пакет дал ему старшина Мпигва из Ньямсасси, который сам получил его от белого человека, известного под именем Малиджу.
На другой день опять пришли сотни дружелюбных людей, которые, очевидно, не могли на нас насмотреться. Поэтому они спокойно садились на корточки и не сводили с нас глаз, следя за каждым нашим движением. Старшие посылали младших то за топливом, то за сладкими бататами, то приказывали им принести в лагерь проса. За самые ничтожные подачки они кидались прислуживать занзибарцам, помогали им строить походные шалаши, таскали воду, поддерживали костры, мололи просяную муку из зерен. Наши люди, очень довольные приобретением таких усердных приятелей, сидели сложа руки и поощряли их к выполнению всей черной работы любезными улыбками, легкими кивками или же дарили им какую-нибудь железную вещицу, несколько бус, одну или две медные монетки или нечто вроде браслета из медной проволоки. При каждом из наших состоял какой-нибудь преданный и искусный «брат», и этим «братьям» предоставлялось делать решительно все, за исключением кушанья, — до стряпни их не допустили.
После полудня гавиру нарядили в яркопунцовое сукно лучшего сорта, и старшины торжественно повели его вокруг всего лагеря, поочередно представляя ему каждый из своих отрядов и воздавая ему всяческие почести. Потом ему показали зеркало, которое привело его и всех его старшин в не описанное изумление и даже страх. Они приняли отражение своих физиономий за вражеское племя, подымающееся из земли против них, и, отскакивая от зеркала, становились от него подальше, в выжидательной позе; однако, видя, что мы не трогаемся с места, и желая узнать, что же это было за видение — столько черных лиц сразу — они на цыпочках подошли опять. Зеркало уже было положено обратно в шкатулку, но, видя их вопросительные лица, я снова вынул зеркало, и они стали пристально смотреть в него, а через минуту перешептывались: «Что это, как они похожи на нас!» Тогда я сказал им, что это отражение их собственных чрезвычайно привлекательных черт, и Мпинга, очень польщенный моим комплиментом, вспыхнул темным румянцем. Видя, что он уже перестал бояться, я передал зеркало в его руки, и тогда любопытно было посмотреть, как быстро возрастало тщеславие этих людей: старшины стеснились вокруг него и, заглядывая в зеркало, с удовольствием замечали, как оно точно воспроизводит каждую особенность их физиономий.
Узанза — обнаженная высокая равнина, со всех сторон совершенно открытая и жестоко обвеваемая ветрами, — долго будет нам памятна. Когда солнце село, с озера подул холодный ветер, пронизавший нас насквозь. Мы привыкли к ровной температуре густых лесов, и притом у нас осталось очень мало платья. Один из офицеров надел непромокаемый плащ, другой накинул пальто, но ветер все-таки продувал нас до костей. Только и возможно было согреться в уютных, ульеобразных шалашах бавиров, куда мы и залезли без церемоний.
Вместо того чтобы итти нашей старой дорогой к озеру, мы направились на северо-восток, к селению Кавалли, где по слухам находился таинственный пакет. Бесчисленные стада скота, проходя по этим равнинам, обгрызли траву, которая была очень коротка, но так густа, что совсем не видно было земли, что делало луга похожими на ровные садовые лужайки, если бы не маленькие каньоны, прорытые дождями.
Пока мы шли по этой цветущей стране, встречая повсюду гостеприимство, привет и ласку от добродушных бавиров, мы думали о том, как все это не похоже на те декабрьские дни, когда мы подвигались среди кричавших, ревевших и бесновавшихся бавиров, бабиасси и балеггов, которые поднимали против нас всех соседей и советовали им истреблять нас. Мы вспоминали, как солнце играло то на острых копьях, то на длинных стрелах, летевших нам навстречу. А теперь впереди нашего авангарда шло 157 человек бавиров, да столько же за арьергардом, а все наши девяносто вьюков распределены между добровольными носильщиками, считавшими за большую честь тащить на себе багаж тех самых людей, которых они еще так недавно и безжалостно преследовали.
Когда наша многочисленная колонна подошла к колючей зерибе селения Кавалли, оттуда вскоре вышел старшина, красивый молодой мхума с правильными чертами лица, высокий, стройный, спокойный, величавый и тотчас повел нас показать место, где мы можем устроить лагерь. Тем кто пожелал искать убежище в деревне, он позволял селиться где угодно. Когда я спросил про пакет от Малиджу, он отдал его мне, говоря, что только двое молодых людей из всего племени знали о его существовании, и с беспокойством спрашивал, правильно ли он сделал, что так долго хранил это дело втайне?
Развязав обложку из американской клеенки, я вынул из нее следующее письмо:
«Любезный сэр, так как до меня дошли слухи, что около южной части озера появились белые люди, я прибыл сюда лично, чтобы собрать сведения. Я прошел до самой дальней оконечности озера, какая доступна пароходу, но понапрасну: местное население ужасно боится Каба-Реги, и старшинам приказано скрывать все, что бы они ни узнали.
Сегодня, однакоже, приходил человек от вождя Мпигвы, из страны Ньямсасси, и рассказывал, что жена этого вождя видела вас на своей родине, в Ундуссуме, а сам вождь предлагает мне написать к вам письмо, которое он берется вам доставить. Поэтому я посылаю вместе с гонцом одного из наших союзников вождя Мого к вождю Мпигве с просьбой послать Мого и это мое письмо, а также и другое — по-арабски — к вам, или же Мого задержать, а письма все-таки послать вперед.
Будьте так любезны, если это письмо дойдет до вас, останьтесь там, где оно вас застанет, и известите меня письменно — или одному из ваших поручите написать — как для вас желательнее.
Я могу сам приехать к Мпигве, а мой пароход и лодки могли бы перевезти вас сюда. Как только придет от вас письмо или гонец, я тотчас выеду в Ньямсасси, и оттуда мы можем сговориться насчет дальнейших планов.
Остерегайтесь людей Каба-Реги! Он-таки вытеснил капитана Казати.
Пользуюсь случаем, любезный сэр, уверить вас в своей глубочайшей преданности.
Тунгуру (близ озера Альберта).
25 марта 1888 г. 8 часов вечера».
Это письмо было дословно переведено и прочитано нашим людям, которые совсем обезумели от восторга. Не менее их были довольны и жители Кавалли, хотя и не так шумно выражавшие свою радость; но они видели, что причиной нашего благополучия был тот самый пакет, который они так тщательно охраняли.
Многие вожди прислали нам даром съестных припасов, и я просил Мбиассй оповестить в ближайших округах, что я с благодарностью приму подарки от каждого племени или рода.
20 апреля я отрядил мистера Джефсона и доктора Пэрка с пятьюдесятью ружьями и двумя проводниками (уроженцами Кавалли) конвоировать наш стальной вельбот «Аванс» к озеру. Проводники сказали мне, что ставка Мсуа только в двух днях плавания вдоль западного берега. Я вручил Джефсону следующее письмо к Эмину-паше:
«18 апреля 1888 г.
Ваше письмо передано мне третьего дня вождем Мбиассй в Кавалли (на плоскогорье) и всем нам оно доставило великое удовольствие.
Из Занзибара я послал вам через носильщиков, направлявшихся в Уганду, длинное письмо, в котором излагал цель моей миссии и мои намерения. На тот случай, если оно не дошло до вас, передам здесь вкратце его содержание. Я сообщал вам, во-первых, что согласно инструкциям Лондонского комитета по оказанию помощи я веду вам на помощь экспедицию. Половину фонда на это предприятие дало египетское правительство, а другая половина собрана по подписке вашими друзьями в Англии.
Я сообщал вам, что египетское правительство поручило мне вывезти вас из Африки, если вы пожелаете ее покинуть; в случае же, если не пожелаете, рекомендовало мне предоставить вам все принесенные для вас боевые припасы и сказать вам, что с того времени вы и ваши подчиненные можете не считать себя на службе у Египта и выдача вам жалования с того дня прекращается. Если же вы согласны выехать из Африки, то жалование вам, офицерам и нижним чинам будет итти до тех пор, пока вы прибудете в Египет.
Далее я сообщал вам, что из бея вы произведены в паши.
Так как в Уганде население враждебно настроено и по другим политическим соображениям — я направляюсь к вам через Конго и выбираю конечным пунктом своего путешествия Кавалли.
Полагаю, что это письмо не дошло до вас потому, что когда я пришел в Кавалли, местное население о вас не имело понятия, хотя отлично помнило Мэзона, побывавшего здесь десять лет назад.
Мы пришли сюда в первый раз 14 декабря прошлого года и по дороге выдержали несколько отчаянных нападений. Мы два дня пробыли на берегах озера близ Кавалли, стараясь от каждого попадавшегося нам туземца выведать, не знают ли они чего о вас, но везде нам отвечали отрицательно. Так как свою лодку мы покинули в лесу, за целый месяц пути отсюда, а челнока ни купить, ни силой достать не удалось, мы решились возвратиться назад, взять свой вельбот и принести его на Ньянцу. Все это мы проделали, а тем временем в пятнадцати днях пути отсюда построили себе маленькое укрепление, запрятали те тюки, которые не могли захватить с собою, и во второй раз пришли сюда с вельботом на помощь вам. На этот раз туземцы, даже и наиболее враждебные, встречали нас с распростертыми объятиями и толпами сопровождали нас по пути. В настоящее время вся страна от Ньямсасси до нашего форта замирена окончательно и по ней можно ходить без опаски.
Ожидаю вашего решения в Ньямсасси. На равнинах близ Ньянцы трудно доставать провиант для наших людей, и потому надеюсь, что мне недолго придется ждать. На плоскогорье подальше от озера всяких съестных припасов вдоволь, но на низовьях, прилегающих к Ньянце, живут только рыбаки.
Если это письмо вы получите прежде, чем тронетесь с места, я бы советовал вам привезти на пароходе и в лодках достаточное количество провианта, чтобы прокормить всех нас до вашего отъезда, т. е. от 6 до 8 тонн зерна, проса или кукурузы и т. п., что нетрудно будет поместить на пароходе, если он вообще пригоден для подобной цели.
Если вы решились покинуть Африку, то всего лучше было бы теперь же взять с собою весь ваш скот и захватить всех туземцев, желающих за вами следовать. Нубар-паша выражал надежду, что вы приведете ваших маккарака всех до единого; он желает всех их принять к себе на службу.
Из имеющихся у меня к вам писем из военного министерства и от Нубара-паши вы увидите вполне, каковы намерения египетского правительства, и, быть может, вы лучше сделаете, если прочтете их, прежде чем окончательно примете какое-либо решение.
Я же упоминаю о видах правительства только для того, чтобы вы могли на досуге все это сообразить и обдумать и потом уже решать.
Я слыхал, что у вас великое изобилие рогатого скота; мы были бы очень благодарны, если бы вы привезли на своих судах трех или четырех дойных коров.
При мне есть на ваше имя много писем, несколько книг и карт и один пакет на имя капитана Казати. Боюсь посылать вам все это на нашем вельботе, опасаясь, что вы, может быть, прослышали от туземцев о нашем вторичном прибытии, тронулись в путь и разминетесь с моими посланцами. Кроме того, я еще не уверен в том, что они найдут вас, а потому оставляю вашу корреспонденцию при себе и передам ее вам в собственные руки.
В ожидании вашего прибытия нам придется рыскать по всему краю за провизией, но будьте спокойны: мы сделаем все возможное, чтобы оставаться в Ньямсасси до тех пор, пока увидимся с вами.
Все находящиеся со мною присоединяются ко мне в пожеланиях вам всего лучшего и радуются, что вы здоровы и невредимы.
Прошу вас, любезный паша, принять уверение в моей совершенной преданности.
Пока мы оставались в Кавалли, несколько сот туземцев из соседних округов приходили навещать нас, а старшины и вожди их выражали мне свою преданность и готовность к услугам. Они говорили, что вся их страна принадлежит мне, и, чего бы я ни потребовал, они для меня тотчас все сделают. Судя по тому, как охотно они снабжали нас съестными припасами, не было причин сомневаться в их искренности, хотя, с другой стороны, не было случая достаточно наглядно убедиться в ней. Пока мы не голодали, не могло случиться ничего такого, что нарушило бы мирные сношения наши, начатые с Мазамбони. Я, по мере возможности, одаривал каждого вождя красным сукном, бусами, медными монетами и проволокой.
12. Встреча с Эмином-пашой
правитьДвадцать пятого апреля мы ушли из Кавалли и стали лагерем в Бунди, на высоте 1 600 м над уровнем моря. Само селение расположено еще на 100 м выше, на вершине одной из тех горных цепей, которые образуют водораздел между бассейнами Конго и Нила. Из их долин к западу вытекают первые мелкие притоки Восточной Итури. С другой стороны этой узкой скалистой гряды вытекают речки, впадающие в озеро Альберта. Наш лагерь поместился на самом краю плато, с которого видна была значительная часть южной оконечности озера. Мбиасси, вождь селения Кавалли, сопровождал нас, желая оказать нам особый почет от лица своего племени. Он приказал жителям Бунди скорее итти вперед и доставить в лагерь как можно больше провианта и в то же время послал гонцов к Комеби, отважному вождю восточных балеггов, которого все заклятые враги Каба-Реги считали своим „единственным генералом“; Мбиасси послал сказать этому Комеби, чтобы и он не отставал от своих товарищей и принял участие в доставлении провианта человеку, который со временем может помочь им примерно наказать Каба-Реги. Как видно, наш Мбиасси, которого в честь его округа звали также и Кавалли, был не только воин, но и дипломат.
26 апреля мы покинули плато и опять употребили 2 часа и 45 минут на схождение с него в нижнюю равнину. У подножия склона остановились на ночлег в Бадзуа, деревне балеггов на 700 м ниже нашего лагеря в Буиди. Балеггов мы тут не застали, но так как селение принадлежало Кавалли, то он и распорядился по-хозяйски: вытащили из местных амбаров столько запасов зерна, чтобы хватило на пять дней для всех сопровождавших меня людей.
Катонза, тот вождь, который 14 декабря отказался от нашей дружбы, отверг наши дары, подослал своих людей к нашему биваку и велел стрелять в нас из луков, а на другой день убил наших двух больных, этот самый Катонза прислал теперь гонцов уверить меня, что он умирает от нетерпения со мной познакомиться. Он, конечно, слышал, в какой тесной дружбе состоят Мазамбони, Мпигва, Кавалли и многие другие с чужестранцами, которые так смиренно просили у его подданных позволения напиться воды, — и поспешил загладить свое неприличное поведение. Прежде чем я надумал, что ему отвечать, с холмов уже явился храбрый Комеби, „единственный генерал“, и привел белую корову, несколько коз, а вслед за ним тащили целые связки бататов и множество кувшинов с крепким пивом. А между тем этот самый Комеби со своими упрямцами 13 декабря измучил наш арьергард своими нападениями и устроил нам ночную тревогу. Теперь он пришел откровенно излить перед нами свое раскаяние и печаль, что несправедливо принял нас за головорезов Каба-Реги, и предложил предоставить в мое распоряжение всю свою страну и в придачу свою жизнь, если я пожелаю. С этим отважным молодцом мы скоро совсем подружились и после довольно продолжительной беседы мирно расстались. Но Катонзе я велел передать, что еще подумаю о его предложении.
Перехожу опять к выпискам из своего дневника.
27 апреля. Дневали в Бадзуа. В здешних местах коршуны очень смелы. Видя, как они предприимчивы, мы забавлялись тем, что клали куски мяса на крышу одной из хижин, на рас стоянии одного аршина от стоявшего тут же человека, и каждый раз коршуну удавалось стащить мясо и улететь: он парил, кружился над этим местом, но как будто знал момент, когда обращаемое на него внимание чем-нибудь отвлечено, и в ту же секунду словно падал на добычу и, крепко сжав ее в когтях, поднимался вверх, прежде чем протянувшаяся рука могла схватить его.
Наш охотник „Три часа“ (Саат-Тато) ходил на охоту и возвратился с мясом отличного куду, которого он застрелил.
28 апреля. Дневали. Уади Мабруки, другой охотник, сегодня поутру захотел потягаться с Саат-Тато и тоже пошел поискать дичи. К вечеру он и его товарищи принесли трех молодых антилоп.
29 апреля. В 8 часов утра, в ту минуту когда мы складывали палатки и собирались выступить из лагеря к Ньянце, явился туземец, гонец от Джефсона, с запиской от 23-го числа, в которой он извещает меня, что благополучно достиг Мсуа, одной из ставок Эмина-паши, и местный начальник Шукри-Ага уже выслал гонцов к Эмину с известием о нашем прибытии к озеру. При записке была прислана корзинка с луком, подарок Шукри-Аги.
В 9 часов утра мы тронулись в путь, а через два часа стали на расстоянии полукилометра от берега, неподалеку от нашего бивака 16 декабря и на том самом месте, где прежде стояло селение Кавалли. Мы захватили с собою кукурузы на 5 дней, а мясо можно было достать из покинутой нами равнины, которая изобиловала многими породами крупной дичи.
В половине пятого часа, глядя из дверей своей палатки, я заметил на озере в северо-восточной части горизонта какое-то темное пятно. Я подумал, что это, туземный челнок, а может быть, возвращается и наш вельбот „Аванс“; но, посмотрев в бинокль, тотчас увидел, что это корабль гораздо больших размеров, чем наша лодка или челнок, а вслед за тем по выходившему из него черному клубу дыма догадался, что это пароход. Часом позже можно было уже рассмотреть, что он ведет на буксире две лодки, а в 6 часов 30 минут пароход бросил якорь в маленькой бухте Ньямсасси, против островка этого названия. Наши люди высыпали на берег впереди лагеря, стреляли из ружей, махали значками, но хотя мы были только в 3 км от островка, никто, повидимому, не замечал нас.
Тогда мы послали усердных гонцов навстречу прибывшим водою; но наши посланцы бежали вдоль берега с такою быстротой и так неумеренно выражали свои восторги, что когда они выстрелили в воздух, желая обратить на себя внимание приехавших, те стали стрелять в них, приняв моих молодцов за людей Каба-Реги. К счастью, однако, никто ни в кого не попал. Команда нашего вельбота узнала товарищей, дала знать на пароход, что бегущие по берегу свои люди, а вельбот изготовился к принятию гостей, которых он должен был доставить к той части берега, где мы расположились.
В 8 часов среди радостных кликов и ружейных салютов вошел в наш лагерь сам Эмин-паша, сопровождаемый капитаном Казати, мистером Джефсоном и одним из своих офицеров. Я всем подал руку, поздоровался и спросил, который же Эмин-паша. Тогда один из гостей, худенький человек небольшого роста и в очках обратил на себя мое внимание, сказав на чистейшем английском языке:
— Я обязан вам тысячью благодарностей, мистер Стенли и не нахожу слов для выражения моей признательности.
— Ах, так это вы Эмин-паша! Пожалуйста, не благодарите, а входите и садитесь. Здесь такая тьма, что нам с вами и рассмотреть-то друг друга невозможно.
Мы сели в палатке у двери при свете одинокой восковой свечи. Я ожидал, что увижу высокого, худощавого человека воинственного вида в стареньком египетском мундире, а вместо того, передо мной был маленький господин тщедушного телосложения в довольно исправной феске и в белоснежном костюме из бумажной материи, ловко сшитом и превосходно выглаженном. Темная борода с проседью обрамляла лицо мадьярского типа, а очки придавали ему сходство не то с итальянцем, не то с испанцем. На его лице не было ни малейших следов болезненности или беспокойства; оно показывало скорее отличное здоровье и спокойствие духа. Капитан Казати, напротив того, хотя и был гораздо моложе его годами, имел вид исхудавшего, измученного тревогами, преждевременно постаревшего человека. На нем тоже был костюм из бумажной материи безукоризненной чистоты, а на голове египетская феска.
Затем мы часа два беседовали о разных случайностях нашего путешествия, о происшествиях в Европе, о положении экваториальных провинций, о своих личных делах, и, наконец, чтобы достойно отпраздновать нашу встречу, откупорили пять полубутылок шампанского (подарок моего приятеля Грешофа в Стенли-пуле) и распили его за здравие и благоденствие Эмина-паши и капитана Казати.
После ужина мы проводили гостей на вельбот, который доставил их обратно на пароход.
30 апреля. Отвел экспедицию в Нсабэ на сухую удобную травянистую лужайку в 50 м от озера и около 5 км от острова Ньямсасси.
Идя мимо того пункта, где пароход „Хедив“ стоял на якоре, мы увидели отряд суданских солдат Эмина-паши, выстроенный на берегу и встретивший нас музыкой. Сам паша в полной военной форме показался нам на этот раз несколько мужественнее вчерашнего.
Рядом с этими бравыми, вымуштрованными воинами наши занзибарцы казались стаей нищих, и даже не оборванцев, а просто голых. Но я все-таки горжусь ими, как ни жалки они на вид; но кто же, как не они, перенесли столько лишений, и не по их ли милости мы вышли победителями из бесчисленных препятствий и затруднений? Правда, они не ведают выправки и не умеют принимать воинственных поз, но я уверен, что любые из этих суданских молодцов по сравнению с ними оказались бы сущими младенцами, если бы им пришлось сделать такой же поход.
По окончании этого маленького парада я передал паше тридцать один ящик ремингтоновских боевых снарядов и сделал ему визит на его пароход, где, меня угостили просяной лепешкой, поджаренной в сиропе, и стаканом парного молока.
На пароходе, кроме паши, были Казати, Вита-Хассан, аптекарь из Туниса, несколько египетских писарей, один египетский лейтенант, сорок солдат-суданцев и партия отличных матросов. По временам, рассеянно прислушиваясь к знакомым звукам, я воображал себя то в Александрии, то на Нижнем Конго; но стоило оглянуться, чтобы убедиться, что мы находимся на водах озера Альберта. Медленно подвигаясь на пароходе к северу, в 2 км от берега, мы наблюдали, как справа перед нами высится громадное плоскогорье Униоро, а слева вздымаются стены и обрывы того самого плато, которое мы теперь хорошо изучили.
Глядя на горную массу Униоро, которая отсюда кажется совсем синей, я понимаю, почему Беккер назвал наше, западное, плато синими горами: если бы мы шли вдоль восточного берега озера, т. е. под самым Униоро, тогда западный берег, окутанный теплыми парами, казался бы нам тоже синим. Когда мы прошли островок Ньямсасси, то увидели, что один из береговых скалистых обрывов, увлажненный горным потоком, через который мы вчера переходили во время спуска к озеру, блестит на солнце, как зеркало, и издали производит впечатление прозрачной водяной пелены. Беккер видел это с восточного берега и потому называл водопадом.
Около полудня мы стали на якорь, пройдя Нсабэ, и я сошел на берег, чтобы присмотреть за тем, как мои люди будут устраивать в этом месте порядочный лагерь, что далеко не лишнее в столь близком соседстве с Каба-Реги. Этот царек, объявивший войну Эмину-паше, имеет под ружьем полторы тысячи человек и легко может считать себя настолько сильным, что захочет с нами померяться силами. Помимо него, племя баганда во время своих постоянных набегов на окрестности может узнать о нашем существовании и тоже пойти на нас в надежде поживиться нашим добром.
Вечером Эмин-паша приходил к нам, и мы с ним имели длинный разговор, но я так и не знаю до сих пор, как он намерен поступить. Я ему формально передал все письма, фирман хедива и депешу Нубара-паши.
2 мая. Пароход „Хедив“ отправился сегодня утром к северу, сперва в Мсуа, оттуда в Тунгуру за четырнадцать с половиною часов плавания отсюда; через два дня они пойдут в Уаделей, а на третий день в Дуффлэ. Паша написал туда, чтобы ему выслали шестьдесят или семьдесят солдат, одного майора и как можно больше носильщиков. Пароход пробудет в отсутствии недели две. До тех пор мы остаемся здесь.
Я забыл упомянуть, что по моей просьбе паша привез с собою несколько быков и дойных коров, до сорока овец и коз, столько же кур и столько зерна, чтобы прокормить экспедицию во все время стоянки у Ньянцы, потому что берега в окрестностях Нсабэ совершенно пустынны и ничего здесь нельзя добыть, кроме дичи. Если распорядиться с толком, нам этого провианта хватит и на три недели.
Тем временем паша с капитаном Казати и двадцатью солдатами расположился лагерем сажен на полтораста к югу от нас. И он и его люди разместились в очень порядочных хижинах. Мы имеем в виду недели две полнейшего отдыха, а для меня и моих офицеров предстоит удовольствие постоянно пользоваться обществом любезного и во всех отношениях приятного собеседника в лице Эмина-паши.
Сегодня утром Саат-Тато (Три часа) с несколькими молодыми людьми вышел на охоту пострелять дичи для лагеря. Два буйвола пали под меткими выстрелами нашего искусного стрелка, но третий, раненный в ногу, следуя хитрому инстинкту этих животных, убежал и, описав целый круг, притаился в кустах развесистой акации в ожидании противника. Мабруки, Кассимов сын, вообразив, что охота на буйволов дело нехитрое, пошел по следам раненого зверя. Завидев своего врага, буйвол испустил хриплое мычание и, бросившись на него, распорол ему ляжку рогом. Повалив несчастного Мабруки на землю, буйвол бил его головой, исполосовал ему рогами бок, руки, сломал ребра; наконец, Саат-Тато услыхал его крики, прибежал на помощь и, застав товарища едва живым, выстрелом в голову положил буйвола на месте. Один из молодых людей поспешил в лагерь сообщить нам об этом печальном происшествии. Саат-Тата отправился дальше и убил еще четырех антилоп. В то время как бедного Мабруки, жестоко израненного, принесли на носилках в лагерь, целый отряд людей тащил по частям туши трех буйволов и четырех антилоп для питания лагеря. Удивительное дело! Люди и без того ели до отвалу, потому что и зерна и мяса у нас было вдоволь, но эта добыча встречена была с таким жадным восторгом и громкими воплями, как будто мы давно уже голодаем.
30 апреля с вечера и почти во всю ночь дул бурный ветер; паша сигналом приказал пароходу „Хедив“ спустить два якоря. Так как грунт был для этого удобный, корабль отлично выдержал бурю. С тех пор было еще несколько шквалов и днем и ночью с сильнейшим дождем.
3 мая. Лагерь при Нсабэ.
Сегодня жители Кавалли, как добрые подданные, приходили навестить своего загостившегося у нас владыку и принесли ему в подарок десяток корзин бататов, которые он любезно разделил нам с Эмином-пашой.
4 мая. Говорят, что Мсуа от нашего лагеря в Нсабэ в девяти часах пути на пароходе, оттуда до Тунгуру 5 часов, до Уаделея 18 часов. Остальные укрепленные места носят следующие названия: Фаббе, восточнее Нила, Дуффлэ, конечный пункт плавания, Гориу, Лаборэ, Муджи, Кери, Бедден, Реджаф и еще три или четыре маленькие стоянки внутри страны, к западу от Нила.
6 мая. Стоянка Нсабэ.
Сегодня в 8 часов утра опять поднялась буря, шедшая с северо-востока. До сих пор ветер дул преимущественно с юго-востока и востока. Глядя на крутые обрывы плоскогорья, вздымавшиеся к востоку и западу от нас, мы заметили, что они заволакиваются густыми туманами, покрываются тучами, грозившими бурным дождем. Вся поверхность озера была покрыта пеной, брызгами; громадные белые волны бились о берега, а между валами образовывались глубокие воронки, в которые не дай бог попасться какому-нибудь челноку.
8 мая. Нсабэ. Каждый день буря с вихрем, дождем, уда рами грома и великолепною молнией, — все это очень красиво, но ужасно.
Нашли гнездо молодых крокодилов — целых тридцать семь штук, — только что вылупившихся из яиц. Кстати сказать — тем, кто этого не знает, — у крокодилов на передних лапах по пяти когтей, а на задних по четыре. И еще я слыхал, будто крокодилы, разевая пасть, поднимают верхнюю челюсть, между тем как на деле они опускают нижнюю, так же как и все прочие звери.
9 и 10 мая. Нсабэ.
11 мая. Начинаем чувствовать недостаток в провианте. Пять человек ушли поискать съестного и со вчерашнего дня не возвращались. Лишь бы это не было опять признаком де морализации!
Мистер Джефсон заболел желтой лихорадкой.
Озеро Ибраим, или Гита-Нзиге [Озеро Ибрагим, или Гита-Нзиге — это озеро Киога, образуемое расширением реки Нила, который между озерами Виктории и Альберта носит название Виктория-Нил], по словам паши, не что иное, как расширение Нила-Виктории, подобно озеру на юг от Уаделея и озеру Стенли в Верхнем Конго. Поэтому оно окружено сетью каналов и протоков, разделенных между собою островками и песчаными косами. Гордон и Эмин-паша ходили по его правому берегу сухим путем.
В 9 часов получил очень неприятное известие. Четверо моих людей, которых я видел еще в 4 часа мирно играющими на песчаном берегу, вдруг вздумали совершить набег на селения балеггов, расположенные у подножия плоскогорья к северо-западу отсюда. Туземцы окружили их и двух, должно быть, убили, а остальные двое, раненные, успели убежать.
12 мая. Нсабэ. Утром послал доктора Пэрка с сорока пятью ружьями искать двух пропавших людей. Один из них сам пришел в 9 часов утра, проведя ночь в степи. У него на спине глубокая рана, нанесенная брошенным в него копьем. К счастью, внутренности не повреждены.
Он говорит, что ходил менять свою мясную порцию на муку, как вдруг услышал впереди ружейные выстрелы и увидел общее смятение. Туземцы бежали в одну сторону, он побежал в другую, но за ним все-таки погнались и кинули в него копьем. Однако ему удалось опередить своего врага и спрятаться в высокой траве, росшей по руслу ручья. Так он пролежал всю ночь, а когда солнце взошло поднял голову, взглянул и убедившись что никого нет добрался до лагеря.
Я никогда не знаю наверное, как происходят все эти несчастные случаи, кто бы ни начинал драку, туземцы ли или занзибарцы. Последние по-своему очень правдоподобно рассказывают, но они такие мастера врать, что я, слушая их, только с толку сбиваюсь. На этот раз до такой степени трудно добиться правды, что я объявил им такое свое решение.
— Вы, занзибарцы, получая всякий день по два — два с половиной килограмма муки да еще мясо до того разленились, что не можете ничего достать себе в те дни, когда пароход не привозит вам провизии. Вот теперь несколько дней не приходил пароход, у вас, конечно, провиант вышел, да и где же доставать столько мяса, сколько вы можете поесть? Поэтому вы ушли, не спросясь, да еще вздумали воровать у балеггов. Говорят, что вы отправились даже целой толпой, но увидя что на деревне много народу, некоторые из вас были настолько осторожны, что стали менять мясо на муку, а другие, кто посмелее, начали таскать кур. Туземцам это не понравилось, они стали подстреливать воров из лука, воры на это выстрелили из ружей, и пошла потеха. Одного из вас убили на месте — у меня, значит, одним ружьем меньше, да трое из вас еще ранены, так что тоже надолго из строя вон. Вот что случилось! А поэтому я вам не дам никаких лекарств. Лечитесь сами, как знаете, а когда вы, трое раненых, выздоровеете, я с вас вычту за свое ружье.
13 мая. Лагерь при Нсабэ. Доктор Пэрк вернулся из своих поисков ни с чем. Он сжег две деревушки и стрелял издали в нескольких туземцев, но не мог найти ни трупа убитого занзибарца, ни его винчестерского ружья. На том месте, где он упал, еще заметна была лужа крови, и есть вероятность, что он успел ранить кого-нибудь из своих противников.
Прошлой ночью была страшнейшая буря. С вечера скопление черных туч с юго-востока и на северо-востоке уже предвещало нам дождливую ночь, но мы не ждали такой силы урагана и такой массы дождя, от которых не было возможности укрыться: все палатки повалило на землю, и весь лагерь превратился в одну бесформенную груду. Пока буря налетала, в воздухе был такой шум, как будто плотина прорвалась или лопнул какой-нибудь громадный резервуар, из которого хлынула масса воды. Дождь, подгоняемый страшной силою ветра, проникал решительно всюду. Не помогали никакие предосторожности, внушенные нам прошлою опытностью и давнишним знакомством с климатическими условиями на Ньянце; дождь подливался снизу, из-под палаток и шалашей, лился вдоль столбов и шестов, через малейшие скважины, в закрытые окна, вентиляторы, двери, так что произвел совершенный потоп. Нечего было и думать о борьбе с таким вихрем и ливнем в непроглядной темноте бурной ночи, при оглушительном треске грома и шуме воды; оставалось сомкнуть губы, съежиться и молча выжидать, пока все пройдет. Утреннее солнце осветило утихшее озеро, небеса, усеянные клочьями облаков, вершины плоскогорья, окутанные туманом, разоренный лагерь, поваленные палатки и совершенно промокшие наши пожитки. Ночью шум прибоя был так страшен, что я предпочел бы пережить эту бурю при дневном свете. Надеюсь, что старый пароход „Хедив“ был в ту пору в надежной пристани, иначе ему несдобровать.
14 мая. Лагерь при Нсабэ. Пароход „Хедив“ прибыл сегодня после полудня и привез запас пшена и несколько дойных коров. Паша явился и с любезной улыбкой дал каждому из нас подарки, которые, по правде сказать, пришлись очень кстати. Мне он дал пару толстых башмаков, взамен которых я обещал ему, по возвращении с арьергардом, дать пару тонких сапог. Мистера Джефсона он осчастливил поднесением чистой рубашки, куртки и пары нижнего белья, а доктор Пэрк, чемодан которого был давно похищен убежавшим занзибарцем, получил на свою долю синюю фуфайку, куртку и также пару нижнего белья. Кроме того, для каждого из нас привезено было по горшку меда, по нескольку бананов, апельсинов, арбузов, а также лук и соль. Я получил еще фунт ароматного табаку и банку пикулей.
Все эти дары — и в особенности платье, которым Эмин снабдил наших офицеров, — показывают, что он был далеко не в такой крайней нужде, как мы воображали, и, следовательно, авангарду моему нечего было подвигаться таким усиленным ходом. Мы оставили в Ямбуйе все свои удобства одежду и провизию, чтобы как можно скорей итти на помощь человеку, который нуждался, как мы думали, не только в средствах обороны против врагов, но и в одежде. Помимо моего двойного похода к озеру Альберта, мне придется, вероятно, очень далеко итти навстречу майору Бартлоту и нашему арьергарду. Один бог ведает, где они теперь; может быть, все еще не трогались из Ямбуйи, — в таком случае мне предстоит сделать еще лишний поход в 2 000 км. А принимая во внимание все трудности пути, этот страшно длинный поход будет стоить жизни еще многим беднякам! Но лучше все предоставить на волю божию.
16 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня утром пароход „Хедив“ отправился к станциям Мсуа и Тунгуру, а также, вероятно, в Уаделей для скорейшей доставки сюда партии носильщиков, которыми мы хотим заменить умерших с голоду на пути через дикие леса. Капитан Казати и Вита-Гассан, тунисский аптекарь, отплыли на том же пароходе.
Чтобы люди наши не оставались без дела, я решил проложить отсюда прямую дорогу через равнину к селению Бадзуа. Когда тронемся отсюда, все же лучше будет итти прямой дорогой, нежели пробираться окольными тропами мимо острова Ньямсасси и остатков старого Кавалли.
Наш переводчик Феттэ, раненный в живот в стычке при Бессэ, выздоровел и с каждым днем прибывает в весе.
Мабруки, сын Кассимов, изувеченный недавно буйволом, поправляется понемногу.
Раненный копьем в спину во время фуражировки по деревням Ландо тоже скоро будет здоров.
Мы живем теперь в шалашах из травы, и Эмин-паша говорит, что мы можем считаться домовладельцами в провинции Альберта-Ньянца.
17 мая. Лагерь при Нсабэ. Наша дорога к селению Бадзуа имеет уже протяжение в 2 360 шагов.
Когда нашим охотникам выдают ружейные патроны, они просят, чтобы их непременно клали перед ними на землю; они утверждают, что, если принимать патроны из рук в руки, это приносит несчастье.
Вот уже два дня, как я учу пашу наблюдать с секстантом, так как он намерен также учиться мореплаванию. До сих пор единственным инструментом его для наблюдений был призматический компас, а так как он не знал, что нужно постоянно выверять его уклонения, то очень вероятно, что все его наблюдения относились к магнитной стрелке.
Два дня тому назад вождь Мбиасси из Кавалли ушел домой. Мпигва, вождь из Ньямсасси, ушел вчера также со всей своей свитой. Киянкондо, или Катонза (у него два имени), тоже отправился во-свояси, но на сей раз в чистое поле, так как у него недавно побывала шайка разбойников Каба-Реги. Вчера вечером воины Мазамбони угостили пашу и его офицеров на прощанье национальными танцами и ушли поутру.
Наши охотники застрелили вчера трех буйволов и одного водяного козла.
Четыре последних дня и ночи были так приятны, что у нас создалось самое лучшее мнение о климате приозерных африканских стран. Днем бывает жарковато, но с озера постоянно дует легкий, мягкий ветер, от которого только раскачиваются тонкие ветви развесистых акаций, что очень освежает. По ночам прохладнее. В чистом, прозрачном небе луна сияет ослепительно и, вставая из-за плоскогорья, превращает озеро в равнину из трепещущего серебра.
Занзибарцы и туземцы, бывшие в декабре прошлого года такими заклятыми врагами, теперь наперерыв изощряются в пении и плясках, которые нередко затягиваются за полночь.
19 мая. Лагерь при Нсабэ. Дорога к Бадзуа проложена на 5 км. Стоит лишь скосить траву по прямой линии, и получается превосходная дорога, почти незаметно подымающаяся на высоту 30 см на протяжении двухсот метров.
20 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня утром в моей палатке поймали двух небольших змей темного цвета с легким медным отливом.
21 мая. Паша научился теперь владеть секстантом и понемногу привыкает вычислять уклонения показателя. Ему довольно трудно справляться с этой работой по причине сильной близорукости; но зато он очень сообразителен, трудолюбив и непременно добьется того, что окончательно научится делать наблюдения с этим инструментом. В полдень мы для практики сняли по меридиану высоту пункта, отстоявшего от нас на 2 км при уровне зрения 15 м над поверхностью земли: высота оказалась 70°54 40»; с поправкой прибавляется еще 3 15".
22 мая. Лагерь при Нсабэ. Сегодня в 9 часов утра пришли пароходы «Хедив» и «Ньянца»; последний привел на буксире плашкоут. Они привезли майора и адъютанта, 2 батальона и 130 носильщиков из племени мади. Мы получили в подарок «раки», т. е. нечто вроде русской водки с собственного завода паши; эта водка помещается в бочонке вместимостью около 50 литров. Кроме того, опять привезли нам плодов, гранатов, апельсинов, арбузов, еще запас луку, шесть овец, четырех коз и пару ослов, — одного для меня, другого для доктора Пэрка.
Я намерен послезавтра покинуть берега озера Альберта и выступить в поход на выручку колонны арьергарда.
Оставляю на попечение Эмина-паши мистера Моунтенея Джефсона, трех суданских солдат, мальчика Бинзу, бывшего прислужника доктора Юнкера, и бедного Мабруки. Из багажа, принесенного нами сюда, помимо тридцати одного ящика ремингтоновских патронов, которые мы уже сдали паше, я оставляю теперь два ящика патронов винчестерского образца, один ящик медных прутьев, лампу и железный снаряд для промеров, а также стальной вельбот «Аванс» со всеми его приспособлениями.
13. Отправляемся выручать арьергард
правитьДвадцать четвертого мая. Выступили к селению Бадзуа; за четыре часа прошли 16 км.
Эмин-паша выступил еще раньше нас по нашей новой дороге и стал со своим отрядом в 3 км от озера. Поставив новых носильщиков из племени мади по местам в колонне, наш авангард выступил из лагеря в 6 часов 15 минут утра и пошел на запад. Через полчаса мы поравнялись с суданскими солдатами паши, выстроенными в линию по одной стороне дороги. Они отдали нам честь, паша еще раз выразил свою горячую благодарность и простился с нами.
В конце новой дороги двадцать один носилыцик-мади вдруг вышел из рядов и, быстро убегая от колонны, скрылись к северу. Я отделил четырнадцать человек своих и послал их уведомить пашу о случившемся, между тем как мы сами продолжали путь к Бадзуа. Не доходя одного километра до деревни, опять произошло замешательство — восемьдесят девять мади убежали целой толпой, да еще убегая, осыпали наш арьергард своими стрелами. Доктор, полагая что начинается нападение на его маленький отряд, выстрелил из ружья и убил наповал одного из мади, что заставило остальных дезертиров бежать еще сильнее. Остальных девятнадцать человек — из ста тридцати — удалось удержать.
Пришлось посылать к паше еще гонца с дополнительными известиями о событиях в походе.
Отойдя километров восемь от лагеря при Нсабэ и размышляя обо всем случившемся в течение последнего месяца, я остановился взглянуть на юго-восток, как вдруг бывший при мне мальчик обратил мое внимание на гору, будто бы покрытую солью. Тогда я в первый раз заметил на горизонте нечто вроде великолепного облака совершенно серебряного цвета, очертаниями и размерами похожего на громадную гору, покрытую снегом. Разглядывая его форму, я был поражен темносиним цветом его основания и тут же подумал, что с этой стороны опять будет буря. Но так как это облако приходилось как раз в промежутке между восточным и западным плоскогорьями, мне пришло в голову, что это вовсе не подобие горы, а настоящая огромная гора, вершина которой увенчана снегами.
Я велел сделать привал, внимательно рассмотрел гору в подзорную трубу, вымерил ее направление по компасу и нашел, что она находится под 215° по магниту. Тут только я догадался, что это должна быть Рубензори, та гора, о которой два невольника Кавалли рассказывали, будто она покрыта каким-то белым металлом или веществом, твердым, как камень.
Эта великая гора очень явственно была нам видна в течение двух часов, по мере того как мы подходили ближе к Бадзуа, расположенной у подошвы плато; высокие стены западного плоскогорья заслонили ее от нас.
Об этом открытии я тоже написал Эмину, посылая ему второго гонца с дороги. Чем больше я об этом думаю, тем удивительнее мне кажется, что до сих пор ни Беккер, ни Джесси, ни Мэзон, ни Эмин-паша не видели этой горы.
Джесси-паша первый плавал кругом всего озера Альберта: он спустился на пароходе вдоль западного берега к югу и, обогнув южный берег, продолжал плавание вдоль восточного берега к северу. Следующий затем исследователь был Мэзонбей. Он отправился в 1877 г. по следам своего предшественника с целью произвести астрономические съемки местности, чего Джесси-паша не был в состоянии сделать. Одиннадцать лет спустя Эмин-паша опять ходил на пароходе до самой южной оконечности озера, осведомляясь о белых людях, которые должны были появиться у этих южных берегов.
Если эта снеговая гора так хорошо видна с приозерной равнины, не может быть, чтобы с самого озера она не была видна еще лучше, и нужно только удивляться тому, что ни один из упомянутых людей не видал ее. Беккер даже упоминает, что когда смотришь в эту сторону в «самую ясную погоду», глазу только и представляется необъятная даль самого озера.
Джефсон и Пэрк во время перенесения вельбота от Кавалли к озеру доносили, что видели снег на горе; Пэрк спрашивал меня, указывая на небольшую горную цепь Уния-Кавалли, возможно ли, чтобы на подобных холмах встречался снег. Так как высшая вершина этой цепи никак не больше полутора тысяч метров над уровнем моря, я отвечал отрицательно, но доктор положительно утверждал, что сам видел снег. Тогда я ему объяснил, что в экваториальном поясе потребна высота не менее 5 000 м, для того чтобы дождевая вода могла обратиться в постоянный снег; что в тропических странах даже и на умеренных высотах случаются бури с градом и снежные метели, наносимые холодным ветром, но подобные явления в этих широтах до крайности скоротечны, и тропические воды, равно как и тропическая почва, настолько нагреты, что ни град, ни снег на них не может продержаться более нескольких минут. Когда мы стояли лагерем в Бунди на самом гребне плоскогорья, в виду Уния-Кавалли и всех остальных вершин, нигде кругом не видно было ни одной горы выше 2 000 м над уровнем моря.
Принимая во внимание эти обстоятельства, становится очевидно, что только при совершенно особом состоянии атмосферы возможно рассмотреть эту гору, которая отсюда должна быть, по-моему, в 110 км. При обыкновенном состоянии воздуха хорошо видны ближайшие предметы, т. е. на расстоянии 15, 20 и 30 км, но при чрезвычайной влажности здешних мест в солнечный день из нагретой земли поднимается такая масса паров, что за 50 км все уже окутано туманом, сквозь который не может проникнуть человеческое зрение. По временам, однакоже, сильные течения ветров разгоняют туманы, и тогда глазам нашим представляются такие предметы, которые мы до тех пор не видели, и очень удивляемся этому. А между тем в декабре, возвращаясь с Ньянцы в форт Бодо, я производил съемку высокой горы с раздвоенной вершиной, будучи в то время на плоском холме близ реки Восточной Итури. Я записал тогда место, с которого видел эту гору с раздвоенной вершиной, и показывал ее Джефсону, И с тех пор, как это ни странно, мне ни разу не удалось больше увидеть ее, хотя я уже два раза был там.
Под вечер мимо нашего лагеря прошел Кавалли с четырьмя сотнями воинов: они идут на помощь Эмину-паше, который намеревается посчитаться с Каба-Реги. Катонза и Мпигва из Ньямсасси также присоединяются к ним и приведут с собой, вероятно, столько же народу.
25 и 26 мая. Дневали в Бадзуа.
Паша отказался от своего плана сделать демонстрацию против Униоро и всех союзников отправил по домам, хотя им и есть за что отомстить Каба-Реги.
После полудня вождь балеггов пришел из своей резиденции с вершин холма Бунди и по секрету сообщил нам, что Кадонго и Музири (последний очень воинственный и могущественный вождь) собрали значительные силы и намерены сообща напасть на нас на дороге между Гавирой и Мазамбони. Ни тому ни другому мы не подали ни малейшего повода враждовать с нами, если не считать нашей дружбы с их соперниками, что, пожалуй, с их точки зрения, может считаться законным поводом. У меня в наличности только 111 ружей и на каждое из них всего по десяти патронов, — и с этим мне нужно пройти 200 км вплоть до форта Бодо. Если нас атакуют в открытом поле и мы станем отстреливаться, то в несколько минут придем в самое беспомощное положение. Поэтому нужно придумать иные меры. Недаром Томас Карлейль говорил, что как бы ни было тяжело решение, принимаемое нами в минуту крайности, но высшая мудрость состоит в том, чтобы считать его на ту пору наиболее разумным, наилучшим и даже единственно возможным в данную минуту. Поэтому я сам пойду сперва на Кадонго, потом на Музири и, коли понадобится, с честью растрачу свои последние боевые припасы. А может быть, моя смелая выходка перевернет все их планы.
Однако паша не теряет времени: сегодня в полдень явились восемьдесят два новых носильщика под сильным конвоем и трое солдат, специально назначенных служить мне телохранителями. Когда мы принимали людей, каждому занзибарцу поручен был надзор за одним из мади.
В половине третьего часа мы начали взбираться по крутым уступам на вершину плоскогорья; солнце немилосердно жгло нас прямо в лицо, и мы достигли деревни Бунди на краю обрыва только в 6 часов 30 минут вечера, т. е. через полчаса после заката солнца.
Расставив вокруг всего лагеря надежную стражу, я отобрал отряд наилучших стрелков, всего сорок человек, под начальством двух занзибарских старшин, и велел им готовиться к ночному нападению на лагерь Кадонго. Несколько туземных союзников взялись привести наш отряд в ту самую горную деревню, где он теперь находился.
В час пополуночи партия выступила в поход.
27 мая. В 8 часов утра отряд, высланный против Кадонго, возвратился, отлично исполнив свое дело; но сам Кадонго успел убежать, громко крича, что он друг «Була Матари». Ни коз, ни рогатого скота не нашли: деревня, очевидно, случайно была занята шайкою Кадонго, на самом же деле стояла уже пустая.
Мы снова взвалили на плечи свои вьюки и отправились дальше к Гавире. Едва мы успели выступить, как увидели идущую нам навстречу большую толпу людей и впереди всех человека с красным флагом, который издали можно было принять за египетское или занзибарское знамя. Мы остановились, стараясь угадать, кто бы это мог быть, но вскоре узнали Катто, брата Мазамбони, высланного своим вождем приветствовать нас и осведомиться о наших планах. Мы искренно подивились смышленности этих людей, так быстро усваивающих некоторые новые обычаи; не будь у них этого красного флага, мы могли бы принять их за передовой отряд Музири и встретить их очень неласково.
Пригласив некоторых из них остаться и итти вместе с нами, я велел Катто как можно скорее итти назад к его брату Мазамбони и по секрету уведомить его, что так как Музири намеревается напасть на нас по дороге, я сам хочу на него напасть послезавтра на рассвете и ожидаю, что Мазамбони в качестве моего союзника тоже придет мне на помощь и приведет с собою столько народу, сколько будет возможно набрать в течение завтрашнего дня. Катто сказал, что все это можно сделать, хотя времени немного, а расстояния большие. В настоящую минуту мы находились в 10 км от Гавиры, оттуда до Мазамбони еще 20 км, да назад столько же и кроме того нужно же сколько-нибудь времени на то, чтобы втайне собрать воинов в количестве, достаточном для поддержания достоинства Мазамбони, и набрать на несколько дней для всех провианту.
Около полудня пришли в селение Гавира. Я предложил вождю вместе с нами ополчиться против Музири, и он охотно согласился.
28 мая. Дневали. Получаем обильные приношения съестных припасов для наших ратных сил, состоящих теперь из 111 занзибарцев, трех белых, шести поваров и мальчиков, 101 мади и трех солдат Эмина-паши, всего 224 человек, по мимо нескольких дюжин туземцев, следующих за нами в виде добровольцев.
Через час после солнечного заката явился Мазамбони и при нем до тысячи воинов, вооруженных луками и копьями. Он расположил свое войско в бататовых полях, на рубеже между округами Гавира и Музири.
29 мая. В три часа пополуночи вы выступили к северо-западу по дороге к Узири; яркая луна освещала наш путь. Впереди шла отборная сотня молодцов Мазамбони, за ней в полном порядке, рядами, следовали остальные; шествие замыкалось людьми из племени Гавиры, которое выставило 500 человек. Согласно требованиям минуты все хранили молчание.
К 6 часам утра подошли к Узири и каждый из начальников отдельных частей получил свои инструкции: доктор Пэрк во главе шестидесяти ружейных стрелков занял центр, Катто с воинами своего брата образовал левый фланг, Мпинга и Гавира со своими людьми стали на правом фланге, и атака началась.
Результат оказался в высшей степени комический. Все пастухи в этом краю вахумы, поэтому пастухи Мпинги дали знать о наших приготовлениях пастухам Музири, пастухи Мазамбони, с своей стороны, поступили точно так же, относительно своих сородичей, состоящих на службе у неприятеля; и вот все пастухи погнали свои стада другими окольными путями подальше от Узири. Одни очутились на землях Гавиры, другие в округе Мазамбони в то самое утро, когда вражеские войска вступили в предел Узири; а сам вождь Музири, прослышавший о поражении Кадонго и о том, что на него самого лезет такая страшная сила, позаботился вовремя убрать всех своих так, чтобы они не могли пострадать от нашего нашествия. Во всем краю не осталось не только ни одной души человеческой, но даже ни овцы ни курицы; одни кладовые стояли битком набитые зерном, да на полях повсюду виднелись обильные плантации бананов, бобов, молодой кукурузы, овощей и табаку. Я втайне очень радовался тому, что дело обошлось без кровопролития: цель моя достигнута как нельзя лучше, мы не истратили ни одного заряда из своих скудных боевых запасов, дорога впереди очищена, — чего же лучше? Я думаю, что и Мазамбони с Гавирой тоже очень довольны, хотя и уверяют, что для них это очень досадная и прискорбная развязка.
В одной из хижин найден ствол карабина с подвижным курком, и на нем выжжено клеймо: «Джон Клеив III, 350». Это, очевидно, осталось тут с тех пор, как побывал Каба-Реги, людей которого Музири порядком поколотил в прошлом году.
Под вечер все воины Мазамбони, числом до тысячи человек, собрались праздновать бескровную победу над Музири и затеяли воинственную пляску. Африканские танцы состоят большею частью из грубых движений, необыкновенных поз и жестов, прыжков и различных странных телодвижений под такт музыки, состоящей из одного или нескольких барабанов. Присутствующие при этом обыкновенно страшно шумят и хохочут, так что это для дикарей такая же веселая забава, как наши безумные вальсы и быстрые пируэты для цивилизованной публики. Иногда хор становится полукругом, и двое выступают вперед и поют дуэтом с аккомпанементом барабана или рожка, а окружающие в такт хлопают в ладоши; или же вперед выступает солист, фантастически наряженный в петушиные перья, с целыми рядами нанизанных на бечевку пустых тыкв, в которых трещат насыпанные камешки; украшениями служат также мелкие бубенчики и множество нанизанных зубов, человеческих, обезьяньих и крокодильих, заменяющих собою драгоценные камни. Но непременным условием таких игр бывает поющий хор, и чем он многочисленнее, тем, конечно, лучше. Сознаюсь, когда мужчины, женщины и дети начинали петь, и голоса их заглушали барабанные удары и непрерывную болтовню и смех толпы, я испытывал живейшее удовольствие, особенно если певцами были люди из племени ваньямвези, бесспорно, наилучшие хористы африканского материка.
Но вот Катто, брат Мазамбони, повел бандуссумских воинов на ровную площадку и начал строить их в каре. Десяток барабанов различной величины в руках искусных исполнителей стал мерно отбивать такт, производя такой гулкий звук, что его, наверное, было слышно на многие километры кругом. Катто и двоюродный брат его Каленгэ, украшенный великолепными пучками белых перьев, расставили тридцать три ряда по тридцать три человека, стараясь образовать из них как можно более правильный и плотный четырехугольник. У большинства воинов было по одному копью, у некоторых по два, и у всех, кроме того, щиты и колчаны, висевшие через плечо за спиною.
Вся фаланга стояла смирно, упершись копьями в землю, пока барабаны не подали знака. Тогда раздался звучный и низкий голос Катто, запевшего торжественную и дикую песню; дойдя до известного повышения тона, он поднял копье, и в ту же секунду целый лес копий поднялся над толпою; мощный хор подхватил песню и вся фаланга медленно стала подвигаться вперед. Я сидел на своем складном стуле в расстоянии 50 м от переднего ряда танцующих, но почувствовал, как вокруг меня земля задрожала, словно от землетрясения. Глядя на ноги воинов, я заметил, что они не просто переступают, а каждый раз сильно топают ногой, подвигаясь притом сразу никак не больше десятка сантиметров, так что в их поступательном движении было что-то медленное, но неотразимое. Голоса усиливались и ослабевали, подымаясь и опускаясь, как волны, и в то же время подымались и опускались копья, одновременно сверкнув в воздухе своими полированными железными наконечниками и так же единодушно падая обратно на землю при мерном и согласном бое барабанов. Все это производилось с такою поразительной точностью и силой, что от дружного топота семидесяти тонн живого мяса сухая и плотная почва глубоко содрогалась. Тысяча голов то поднималась, испуская энергичный вопль, то опускалась вместе со стихавшею мелодией песни. Когда они, подняв голову кверху, с вдохновенными лицами давали волю своим голосам, в этих звуках слышалась такая буря страстей, такая неутолимая ярость, жажда кровопролитных битв, что и души присутствующих наполнялись теми же воинственными чувствами: глаза сверкали зловещим огнем, руки сжимались в кулаки и угрожающим движением поднимались вверх. Когда же звуки стихали, превращаясь в жалобное журчанье, и головы опускались на грудь, мне чудились все бедствия войны, все горе и тревоги, слезы вдов, стоны сирот, разрушенные жилища, опустошенные страны. И опять эта надвигавшаяся масса людей разом поднимала головы, копья сверкали, звенели, перья задорно развевались, песня снова звучала торжеством и угрозой, голоса сливались в бурный клик, и война опять вступала в свои права, пробуждая в людских сердцах лишь инстинкты борьбы и жажду победы.
Сплошная толпа поющих воинов вплотную подступила к моему стулу, и передний ряд разом опустил передо мною копья, одновременно сверкнувшие в воздухе своими гладкими железками; трижды повторили они этот салют, затем все ряды обернулись и побежали, держа копья вверх и потрясая ими; древки дрожали, и воздух был потрясен боевыми возгласами. Быстрота движений все увеличивалась, вместо четырехугольника воины образовали три концентрических круга; трижды обежав кругом, принц Катто встал среди площадки, и вскоре ряды воинов, постепенно образуя вокруг него бегущую спираль, сомкнулись в плотный круг и снова встали квадратом. Затем они разделились пополам и устремились в противоположные стороны. Не переставая петь, они пошли навстречу друг другу, поменялись местами, потом опять быстро кружились с угрожающими жестами, так что у меня в глазах запестрело от постоянно меняющихся форм. Вдруг, совершенно неожиданно, они разошлись по своим шалашам и преспокойно стали шутить и смеяться с товарищами, не подозревая, какие мысли и чувства они расшевелили в нас своим пением и пляской. Бесспорно, это было одно из лучших, наиболее возбуждающих зрелищ из всех виденных мною в Африке.
30 мая. После трехчасового перехода пришли к холму Нзера-Кум в Ундуссуме.
В округе Мазамбони мы прошли прямо на место своего прежнего лагеря на Чонго, как мои занзибарцы прозвали холм Нзера-Кум, и тут только догадались, что в деле угона скота вахумскими пастухами не одни пастухи были замешаны, но также и сам Мазамбони; явными тому доказательствами могли служить многочисленные следы недавнего прогона стада. Вскоре мы увидели и самые стада, преспокойно пасущиеся на тучных пастбищах нашего друга, и занзибарцы подняли радостный крик, прося позволения присвоить этот скот себе. Наступило глубокое молчание, после которого я спросил Мазамбони, по какой причине могло случиться, что стада Музири пасутся на его лугах?
Но на это Мазамбони отвечал невозмутимо, что скот этот принадлежит племени вахума, которое убежало из его владений в прошедшем декабре, в ту пору, как мы с ним воевали; а теперь, во избежание таких же опасностей в Узири, они опять пришли на прежнее место и у него, Мазамбони, духу нахватает их прогнать. Нечего делать, пришлось удовольствоваться этим объяснением, и, не тронув ни одной коровы, мы пошли далее.
31 мая. Отряд дневал. Мазамбони подарил нам трех быков и доставил в лагерь двухдневный запас муки на всех людей и еще множество бананов и бататов.
Из соседних округов перебывало у нас с визитом много вождей, и каждый принес подарки: коз, кур и муки. Селения Урумангуа, Буэсса и Гунда тоже заключили с нами дружественные союзы. Это те самые необыкновенно цветущие и богатые деревни, которые в прошлом году так поражали нас своим благосостоянием.
К вечеру я получил от Музири следующее извещение: так как все окрестные земли помирились со мною, он желает также быть причисленным к числу моих друзей и в следующий раз, когда мы придем в эти места, он приготовит для меня приличные дары.
1 июня мы выступили из Ундуссумы к западу в сопровождении двадцати человек Мазамбони. Через полтора часа дошли до Урумангуа. Из этого округа пошли провожать нас сто человек, а люди Мазамбони ушли домой. Два часа спустя пришли в Униабонго, и тут люди из Урумангуа тоже ушли, предоставив честь сопровождения нас местному населению. Эти в свою очередь шли с нами полтора часа, доставили до Муканги и оставались до тех пор, пока не удостоверились, что все мы прилично расквартированы и сытно накормлены. Однако неподалеку от Муканги они чуть не перессорились с нашими людьми, и мы уже стали в оборонительную позицию, но, к счастью, смелость и здравый смысл их старшины одержали верх, и нам не пришлось затевать драку, по меньшей мере бесполезную для обеих сторон.
Хороший пример не меньше дурного вызывает подражание. Вожди племен вомбола и каметтэ прослышали, как мы охотно приняли дружелюбное посредничество вождя Муканги, и на другой день, когда мы пошли их землями, не было ни одного враждебного окрика, ни одного разгневанного лица. Из Каметтэ, правда, закричали нам, чтобы мы шли своей дорогой, но это было не обидно, во-первых, потому, что в Каметтэ нам нечего было делать, а во-вторых, потому, что день только начинался. Но, придя через пять часов в следующую деревню Укуба, мы притомились и захотели отдохнуть. Жители Укубы в округе Бессэ один раз уже испытали, что значат наши ружья (это было 12 апреля), и потому дозволили нам преспокойно расставить палатки. Перед закатом солнца мы были приятно удивлены появлением в лагере туземцев, пришедших без всякого оружия, а наутро они пришли опять и принесли в дар дойную козу, кур и столько бананов, что хватило на всех.
3 июня мы шли очень быстро; захватили несколько челноков для переправы через Итури. Хотя в последние дни дождей было немного, но мы застали реку такой многоводной, какой она бывает во время апрельских дождей.
Переправившись через Итури, мы поймали женщину из Мандэ и, отпуская ее домой, поручили ей сказать своим сородичам, что если нас не тронут, то и мы никого не обидим. Это все-таки может способствовать распространению наших мирных сношений с туземцами.
5-го мы стояли лагерем в Бабуру, 6-го в западном Индендуру; 7 июня после семичасового перехода достигли речки Миулэ, названной так по причине необыкновенного обилия на ее берегах пальм из рода рафия, а 8 июня вступили в форт Бодо, приведя с собою шесть коров, целое стадо овец и коз, несколько тюков местного табаку, четыре галлона водки, подаренной пашой, некоторые другие мелочи, пригодные для увеселения гарнизона.
В лесу царствует такая глушь и тишина, что мы взаимно находились в полной неизвестности насчет того, что с нами было в эти шестьдесят семь дней разлуки. Мы были уже за двести сажен от форта Бодо и все-таки не знали, что сталось с лейтенантом Стэрсом, который 16 февраля ушел к Угарруэ за нашими выздоравливающими и должен был привести их к нам, чтобы делить наши приключения и вместе итти по открытым лугам, один вид которых уже приносил здоровье и облегчение нашим людям. Гарнизон форта тоже ничего не знал о нашей удаче; но когда мы выстрелили из ружей, и лесное эхо повторило эти звуки, навстречу нам грянул такой же залп; тогда мы наверное узнали, что форт Бодо стоит на прежнем месте, а люди, жившие в пределах его расчисток, догадались, что это мы воротились с Ньянцы.
Первым показался лейтенант Стэрс, а за ним и капитан Нельсон, оба в отличном виде, но немного бледные. Потом высыпали навстречу все люди, и надо было видеть, каким счастьем и восторгом блестели их глаза и как загорелись их лица. Эти дети природы не умеют скрывать своих чувств и мыслей.
Но, увы, как я ошибся в своих расчетах! С тех пор как я вступил в лесную область, все мои выкладки оказались неверными. Мне казалось, что я до тонкости вычислил каждый километр пути Стэрса, каждый шанс промедления, каждое препятствие, могущее встретиться ему и его каравану, шедшему налегке, и рассчитывал, что через тридцать девять дней Стэрс непременно соединится с нами. Вместо того мы прождали его в форте сорок семь дней, думая, что нельзя же лишать его случая присутствовать при торжественной встрече с Эмином — конечной цели всех наших трудов и усилий. А он воротился в форт только на семьдесят второй день, когда мы давно уже свиделись с Эмином-пашой.
Я считал также, что из пятидесяти шести больных, оставленных в ставке Угарруэ и содержавшихся на наш счет, по крайней мере сорок человек окажутся уже здоровыми и годными выступить в поход, а вместо того Стэрс застал их большею частью в худшем виде, чем они были оставлены. Все сомали перемерли, кроме одного, который хотя и пошел со Стэрсом, но, дойдя до Ипото, умер на дороге. Из пятидесяти шести только тридцать человек остались, в том числе Джума, которого нога была отнята. Троих в ставке не застали, потому что они ушли за съестными припасами. Из тридцати печальных скелетов, которые Стэрс принял от Угарруэ, четырнадцать человек умерло в дороге, одного оставили в Ипото, и только пятнадцать дошли до форта, чтобы показать, до чего их жалкие обнаженные тела были изуродованы и испещрены всевозможными наростами и болячками отвратительного цвета и вида.
Я застал гарнизон форта Бодо в довольно приличном виде. Правда, страдавшие нарывами не избавились от них, но им было и не хуже; малокровные жертвы бесчеловечного обращения маньемов в Ипото, пожалуй, даже стали поплотнее; но хронически истощенные и хилые оставались все в том же положении, и их жалкий вид говорил только о том, до чего они неспособны совершать предстоящий нам длинный и отчаянно тяжелый поход. Всего этого я ожидал. Долгое странствование в Ямбуйю и обратно не следует предпринимать против желания людей; на это нужно набрать охотников, добровольцев, которые сами были бы заинтересованы делом и сознавали бы, что, когда эта задача будет выполнена, тогда прощай все лесные бедствия, прощай голод, проливные дожди, болотная сырость, грязь, потемки, растительная пища, отравленные стрелы, — все это будет раз и навсегда позади; а впереди все радости жизни в привольной луговой стране, свет божий, тепло и сияние ясного дня, свежие травы, волнуемые вольным ветром, утешительное сознание, что над головой небо, а под ногами земля, преисполненная жизни и силы, всегда благодетельная и щедрая.
Одну жатву кукурузы уже сняли и сложили в кладовые. Поля снова обрабатывали под посев; банановые рощи все еще доставляли столько плодов, что им и конца не предвиделось; сладкие бататы во многих местах разрослись дико, а бобов было насеяно довольно.
Сердитые карлики племени вамбутти по ночам наведывались в наши хлебные поля, и лейтенант Стэрс с несколькими охотниками уже давал отпор этим воришкам, сильно поколотил их, и хотя потерял при этом одного из людей, но зато действительно отвадил маленьких разбойников.
В форте было теперь 119 занзибарцев авангарда, четверо солдат Эмина-паши, девяносто восемь носильщиков-мади и трое белых с Альберта-Ньянцы, да, кроме того, гарнизон из 57 занзибарцев и суданцев и двух офицеров — всего 283 души. Из этого числа нам предстояло составить отряд волонтеров занзибарцев и партию носильщиков-мади, чтобы как можно скорее итти на выручку Бартлота и арьергарда.
Отдохнув два дня, я собрал людей и в точности изложил им наше затруднительное положение.
— Наши белые братья терпят бог весть какие бедствия, несут такие труды, которые им кажутся тяжелее, чем нам, потому что мы-то через все это уже прошли и остались живы и можем теперь переносить это гораздо легче прежнего; мы умудрились опытом, узнали, что надо беречь провиант, надо рассчитывать, когда и как подкреплять свое измученное тело, стараться как можно скорее проходить через глухие пустыни и обращаться со своими припасами поосторожнее. Встреча с нами обрадует наших бедных товарищей, так давно тоскующих в разлуке с нами, а наши добрые вести и рассказы оживят наиболее слабых и развеселят скучающих. Всем известно, какие сокровища дорогих тканей и бус оставлены на попечение колонны арьергарда. Мы не могли унести с собой, да и нужды в том не было. Куда же девать все эти драгоценности, если не раздать их моим неутомимым сподвижникам, верным и добрым слугам, которые два раза уж ходили со своим начальником на Ньянцу и вот теперь опять пойдут выручать давно покинутых товарищей! Итак, прошу вас, друзья, кто хочет итти за мной, подойдите ко мне, а кто хочет оставаться в форте, те пусть не выходят из рйдов.
В сознании своих сил, своего здоровья и всеми признанной отваги 107 человек с громким криком: «К майору! К майору!» бросились вперед и стали вокруг меня, — только шестеро бедняков не тронулись с места, но эти были в самом деле хворые, страдали нарывами и последствиями изнурительных болезней.
Кто знает толк в людях, тот, конечно, поймет, что в настоящем случае высказались некоторые из высших человеческих достоинств; но я знаю, что иные решительно не умеют различать тонкостей человеческой природы, так же как и другие не видят в прекрасной картине тех штрихов, в которых скрывается рука истинного мастера.
Выбрав из гарнизона несколько человек на смену тех, которые не могли бы выдержать предстоящего похода, мне оставалось только раздать каждому из членов новой экспедиции по двадцати пяти суточных порций кукурузы и посоветовать им наготовить себе столько банановой муки, сколько они в состоянии унести с собой.
До вечера 15 июня все только и делали, что превращали твердые зерна кукурузы в муку, толкли, просевали или же делали из нее род крупы, которую называли маисовым рисом; очищали бананы, сдирали с них кожу, резали на ломтики, просушивали на деревянных лоточках над огнем, потом тоже толкли в муку. Я, со своей стороны, распорядившись всем, что было нужно на пользу общую, принялся исправлять собственные пожитки, клал заплаты на свои панталоны, чинил башмаки, походный стул, зонтик, дождевой плащ и т, д.
Я решил вести этот вспомогательный отряд один, без помощи других офицеров, и на то было у меня много причин, но главная состояла в том, что за каждым европейцем следует увеличение багажа, а нам теперь нужно было стараться брать с собой как можно меньше вещей, насколько это было совместимо с общей безопасностью. Кроме того, лейтенанту Стэрсу, по-моему, не лишне было отдохнуть после двух походов кряду: сначала в Ипото за стальным вельботом, а потом к Угарруэ за больными и слабыми. Капитан Нельсон с конца сентября 1887 г. не переставал хворать то нарывами, то малокровием, от которого чуть не умер, то какими-то накожными болезнями, болью в пояснице, ломотой в ногах и пароксизмами несносной лихорадки. Для человека, настолько изнуренного недугами, поход этого рода, без сомнения, мог быть смертелен. Остается доктор Пэрк; но он необходим для фронта, так как, в сущности, почти весь гарнизон состоит из людей, которым надо лечиться.
С величайшим трудом удалось набрать из гарнизона четырнадцать человек, чтобы итти с капитаном Нельсоном до Ипото и взять оттуда двенадцать вьюков нашего багажа, которого до сих пор не успели захватить. Но только что мы хотели выступить, как несчастного капитана опять забила лихорадка и на руке у него появилась какая-то страшная опухоль, — пришлось на этот короткий поход заменить его доктором Пэрком.
Моя верная собачка Ренди, которая так бодро вынесла труды двойного похода на Ньянцу и оказала нам такую неожиданную услугу в трудную минуту жизни, сделалась всеобщей любимицей, хотя никогда не дозволяла ни одному занзибарцу подойти ко мне, не поворчав на него. Желая избавить ее от утомительного похода более чем в полторы тысячи километров, я поручил ее попечениям лейтенанта Стэрса и оставил в форте. Но бедная собака не поняла моих добрых намерений, — с той минуты, как я ушел, она не захотела принимать пищи и на третий день околела с горя.
Я тщательно обдумал состояние форта, численность гарнизона, смышленость коменданта, т. е. лейтенанта Стэрса, у которого помощниками состояли капитан Нельсон и доктор Пэрк. Зная, что у них остается шестьдесят ружей и громадное количество боевых припасов, я был убежден, что укрепление может выдержать нападение каких угодно дикарей, как бы ни была велика их численность. Две трети окружности форта были окопаны глубоким рвом. На каждом из углов выведен высокий помост, прочно загороженный, к которому нельзя подойти снаружи ближе как на ружейный выстрел, а помосты (или башни) соединены между собою крепким частоколом, извне окруженным земляною насыпью, а изнутри надежным приступком. Все главные пути к форту также загорожены; гарнизон помещался в селении, расположенном со стороны форта не окопанной рвом, жилища расположены были треугольником, дабы маскировать подходы к форту. Днем неприятель не мог подойти незамеченным ближе как на 150 м от укрепления, по ночам довольно было десяти часовых, чтобы караулить от нечаянного нападения или от пожара.
Думая о защите, я имел в виду не одних туземцев, но главным образом — и всего вероятнее — маньемов в союзе с туземцами. Правдоподобность подобной комбинации можно было оспаривать, но предосторожность никогда не лишняя, и могу сказать, что из многих сотен лагерей и поселений, основанных мною в Африке, я не устроил ни одного без зрелого обдумывания всех возможных случайностей.
Я собирался покинуть форт Бодо, не опасаясь ни туземцев, ни маньемов, а также нисколько не беспокоился о взаимных отношениях офицеров и гарнизона. Офицеры успели научиться языку своих подчиненных, изучили их нравы, привычки, личные особенности и характеры; да и люди достаточно узнали теперь своих начальников. Притом и те и другие думали, что пребывание их в форте Бодо не будет продолжительным: месяца через два паша обещался навестить их, и они ожидали очень много удовольствия и выгод от посещения такого внимательного и любезного гостя. Когда же он соберется в обратный путь на Ньянцу, они могут уйти вместе с ним, а форт Бодо оставить на произвол судьбы.
О том, что занзибарцы останутся верны своему долгу, я тоже нимало не сомневался. Как бы ни притесняли их офицеры, как бы ни были несправедливы к ним (я умышленно впадаю в крайность), занзибарцам предстоит выбирать между ними и людоедами-вамбутти, с одной стороны, и жестокими маньемами — с другой.
Зато судьбы колонны арьергарда далеко не внушали мне такого спокойствия и доверия. С течением времени мои тревоги только усиливались. Проходили недели и месяцы, и я все меньше надеялся на их безопасность, утомлял свой ум постоянным изобретением различных хитрых теорий и комбинаций, а затем уничтожением их, так что до смерти устал и ради сохранения собственного здоровья старался не думать об этом, и уверял себя, что майор все еще в Ямбуйе, но только люди его бросили там. Следовательно, надо было скорее итти в Ямбуйю, выбрать из нашего багажа все, что нам под силу будет нести, и спешить обратно на Ньянцу.
В таких предположениях я составил примерный расчет времени, потребного на наше путешествие, и вместе с инструкциями передал его для сведения коменданту форта.
Рано утром 16 июня мы весело вышли из форта Бодо к Ямбуйе, напутствуемые громкими криками гарнизона и наилучшими пожеланиями офицеров. У меня было с собою 113 занзибарцев, 95 носилыциков-мади, четверо солдат Эмина-паши и двое белых, — помимо доктора Пэрка и его отряда из четырнадцати человек, которые сопровождали нас только до Ипото. К вечеру 17 числа пришли под проливным дождем к Индекару. На следующий день дневали, чтобы собрать побольше бананов. 19-го стояли лагерем в Идугу-бише, 20-го в Нзалли. К этому времени начались уже затруднения лесного похода. Крики передового отряда напомнили нам, на наше горе, все то, что в течение семи месяцев мы успели уже почти перезабыть.
— Красные муравьи поперек дороги! На пенек не наткнись, эй! Колья! Направо яма! Налево канава! — Ползучий стебель, руби! — Крапива жжется, крапива! — Яма! — Скользко, скользко внизу! Не залезай в тину! Коренья! — Красные муравьи! Муравьи идут! На муравьев не наступать! — Колода! — Колья натыканы! — И так далее, от лагеря до лагеря.
Большая часть деревень по дороге еще уцелела, но они стояли пустыми: жилища покривились и упали, столбы подгнили, подставки повалились, полы внутри покрылись плесенью в углублениях стояла грязь, по стенам росли грибы и повсюду проступали кристаллы селитры. На крышах появились ползучие растения, крапива, дикая тыква, — словом, это были настоящие гнезда лихорадки; но тем не менее нужда загоняла нас туда, во-первых, потому, что мы страшно уставали, а во-вторых, надо же было куда-нибудь укрыться от бури с проливным дождем.
21-го пришли в Мамбунгу, а на другой день стали лагерем на краю расчистки Бусинди. После сорока семи часов ходьбы из форта Бодо мы вступили в арабское поселение Ипото, то самое, где наши люди так страшно голодали и ради пропитания причинили мне такую значительную потерю ружей и боевых припасов. Но с тех пор они физически так поправились и бросали такие яростные и презрительные взгляды на своих мучителей, что Килонга-Лонги, вероятно, испугался отметки и вечером пришел со своими старшинами ко мне; он ужасно извинялся передо мною за своих маньемов, действовавших будто бы без его ведома и во время его отсутствия, сам ужасался учиненных ими преступлений и предлагал загладить их, насколько это в его власти. Они принесли и разложили передо мной девятнадцать наших ружей, тогда как я знал, что у них их целых тридцать. Из них шесть мною самим было оставлено им в обеспечение уплаты, два подарены от моего имени лейтенантом Стэрсом, одно продано капитаном Нельсоном, десять куплены у занзибарцев, да еще одиннадцать таких же недоставало. Но из трех тысяч патронов и двух целых ящиков, которые эти бессовестные грабители выманили у голодающих занзибарцев, только пятьдесят патронов было мне возвращено. Как ни боялись нас маньемы и как ни легко было на этот раз с пятьюдесятью ружьями взять селение и разгромить его (большая часть людей Килонга-Лонги в то время разбрелась на разбой), но час расплаты еще не наступил. Нам предстояло дело поважнее разрушения Ипото, и притом наш небольшой гарнизон в форте Бодо был не настолько уж обеспечен от вторжения, чтобы я решился рисковать этим: несколько сотен людей, доведенных до отчаяния понесенными убытками, могли бы повести против него правильную осаду или просто ночью взять приступом.
Поэтому мы решились подождать с расправой, милостиво приняли в дар коз и рису и свои собственные ружья, а занзибарцам позволили выменять на слоновую кость сто пеков рису (около 600 кг), что было для них чрезвычайно кстати.
На другой день старшина представил еще два ружья, но так как все мои люди были и так отлично вооружены, я велел старшине держать эти ружья, равно как и те шесть, что прежде были ему оставлены, в залог того, что мы уплатим девяносто кусков сукна, обещанного им за скудное и скаредное пропитание Нельсона и Пэрка, когда они были невольными гостями этой злостной общины.
После полудня доктор Пэрк со своим отрядом из 14 человек выступил в обратный путь к форту Бодо, захватив с собою тринадцать вьюков и мои последние инструкции.
25 июня мы вышли из Ипото с проводником и конвоем из пятнадцати маньемов, которых почтительно приставили к нам с тем, чтобы они непременно доставили нас до следующего арабского поселения, т. е. до одного из крайних поселков Угарруэ. Мы пришли к реке Итури, и нам тотчас дали челнок, в котором могло помещаться девять человек. В 3 часа началась переправа, но так как каждая поездка на левый берег и обратно занимала средним числом двадцать три минуты, то и половины мы не успели перевезти засветло.
На другой день с рассветом мы возобновили переправу, которая продолжалась до двух часов. Перевезли всех, исключая маньемов, которые до такой степени боялись нашего мщения, что не решились выполнить возложенные на них поручения.
Мы находились теперь в той самой дикой глуши, где в октябре месяце прошлого года экспедиция боролась с голодною смертью. Мы ни за что не хотели бы снова посетить эти страшные места, если бы не сладкая надежда, что вскоре где-нибудь тут, на старой дороге, мы встретим своих гонцов с радостной вестью о майоре и об арьергарде. В уверенности, что, не застав их в Ипото, мы можем встретиться с ними именно тут, потому что других дорог они не знают, мы бодро шли от места переправы и через три четверти часа достигли лагеря, откуда 14 октября перешли на северный берег. Следы наши тут были еще очень свежи: на ободранных древесных стволах чернели начертанные углем стрелы, и еще можно было различить написанное карандашом обращение к старшине Камису Парри.
28-го числа в 1 час 15 минут пополудни мы пришли к Нельсонову лагерю, напротив слияния реки Ихури с Итури; здесь в октябре прошлого года у нас перемерло много народу; тут бедный Нельсон с больными ногами ждал много дней помощи и спасения; тут его нашел друг и товарищ Моунтеней Джефсон, ужаснувшийся при виде того отчаянного изнурения, в которое тот впал от голода, беспомощности и постоянного созерцания умиравших вокруг него товарищей. Мы совершили этот переход в двадцать часов, или в четыре дня, считая с задержкой из-за продолжительной переправы через реку; а в октябре, невзирая на сверхъестественные усилия, тот же переход взял у нас тридцать девять часов ходу, а всего тринадцать дней, считая с остановкой! И все это единственно по милости наших пустых желудков.
Мы застали свой потайной подвал нетронутым, хоть и очень сомневались в его целости. Разрыв песок, которым Джефсон тогда засыпал лишнюю кладь, мы нашли боевые припасы почти совершенно годными к употреблению, несмотря на то, что они восемь месяцев пролежали в земле, подвергаясь вечной сырости тропического леса и проливным тропическим дождям. Средним числом около восьмидесяти патронов из сотни вполне сохранились, так что ни жестяные коробки их, ни медные колпачки нисколько не утратили своего блеска. Раздав одну тысячу патронов людям для пополнения их сумок и выбрав из склада несколько других полезных предметов, мы сделали из них еще восемь вьюков, а все остальное снова зарыли и поспешили убраться из этого зловещего места, решив стать лагерем подальше.
Придя на место ночлега, мы узнали, что четыре носильщика-мади бежали, унеся с собою сумки своих товарищей занзибарцев. Если бы они знали, они предпочли бы просто утопиться в пенистой реке, вместо того чтобы умереть голодной смертью в лесу.
На закате солнца мы с удивлением увидели снова наших конвойных маньемов: они прибежали к Килонга-Лонге, но этот господин строго приказал им догнать нас и не отставать до тех пор, пока я не дам им записку, что они в точности исполнили возложенное на них поручение.
29 июня мы покинули береговую тропинку и направились прямиком через лес, надеясь выйти на дорогу, по которой Стэрс шел из ставки Угарруэ. Так как в то время старшина Решид-бен-Омар был с ним, мы понадеялись — да и сам он уверял, — что он узнает эту дорогу, лишь бы его провели до нее. 29 и 30-го числа мы неуклонно шли на юго-запад, миновали несколько туземных тропинок, но так как Решид ни одну из них не признал, шли дальше. Рано утром 1 июля очутились в бассейне реки Ленды, и так как Решид сам заявил, что, должно быть, пропустил поворот, мы пошли опять целиной по компасу на запад.
В полдень 2 июля пришли к реке Ленде, которая вообще течет (как мы замечали вечером 2 июля и до полудня 3-го) на северо-северо-запад. Дойдя до одного узкого места, где Ленда бешено крутит свои волны между высокими берегами, отстоящими друг от друга не более как на 30 м, мы рассудили, что нам выгоднее будет тут перебросить через нее мост и на-авось искать на том берегу дорогу к ставке Угарруэ, чем итти еще бог знает сколько времени правым берегом и, пожалуй, совсем не найти переправы. Мы выбрали три высоких дерева, перекинули их через реку, укрепили деревянными развилками, потом на подставках устроили перила, за которые могли бы держаться нагруженные носильщики, и мост вышел хоть куда. Рано утром 5-го числа он был готов, и к десяти часам караван благополучно перешел на левый берег.
Носилыцики-мади, нарочно разбросавшие по дороге свой провиант, чтобы не тащить лишней тяжести, теперь начали ощущать последствия своей расточительности. У нас было заведено, что по лагерю всякий день ходил глашатай и доводил до общего сведения, на сколько дней еще должно распределять наличную провизию, но невежественные дикари были настолько тупы, что и не подумали пользоваться этими указаниями, и потому в караване было уже человек двенадцать, которые спотыкались на каждом шагу и еле шли. У нас и так уже семерых недоставало, — из них четверо бежали.
Мы продолжали левым берегом итти на запад и видели несколько перекрестных тропинок, которые вели то к юго-востоку, то к северо-западу, но не встретили ни одной для нас годной.
6-го вышли на просеку, где была небольшая, но очень плодовитая плантация бананов. Голодные мади, как хищные волки, накинулись на еду и быстро уничтожили все плоды, но трое из них напороли себе ноги об острые колья, коварно натыканные в землю. Под проливным дождем скитались мы весь день 7 июля и остановились на ночлег среди нетронутой лесной трущобы. На другой день шли час до деревни Балия, а через пять часов стали лагерем в селении Бандейя.
Этот день прошел особенно тревожно и несчастно. По выходе из деревни Балия нас окатило холодным дождем, и три обнаженных мади один за другим упали на дороге мертвыми. Когда начался дождь, я сделал привал и, разостлав около пятнадцати квадратных метров брезента, пригласил весь караван забираться под него. Кончился дождь, мы опять скатали брезент и пошли дальше, но с деревьев на нас еще капала холодная влага. Занзибарцы успели ко всему привыкнуть, да и санитарное состояние их было гораздо лучше; но эти несчастные мади, придавленные вьюками, упавшие духом, повалились, будто их подстрелили. Один солдат Эмина-паши из Ладо и один из занзибарцев наступили на заостренные палочки и так страдали от этих ран, что мы были вынуждены тащить их на руках. Подходя к Бандейе, еще один мади упал и умер от истощения, а одного из занзибарцев подстрелил из лука отважный и ловкий карлик; стрела засела между ребрами, но, к счастью, не повредила внутренностей. Когда мы пришли в деревню, повар мой Гассан как-то неловко потянул свое ружье, и оно, выстрелив, оторвало ему часть мускулов левой руки. Наконец около полуночи молодой занзибарец Амари, раздувая сторожевой костер, внезапно был ранен в голову пулей из ремингтоновского патрона, который кто-то уронил нечаянно около самого костра.
На другой день встретили туземных женщин, которые сказали, что знают дорогу к Угарруэ, и взялись нас проводить. Это был скучнейший переход через громадные уже заброшенные расчистки. Не помню другого перехода несноснее этого. С каждым шагом приходилось принимать самые странные, натянутые позы; то лепишься по скользкому бревну, рискуя с него свалиться в ров, наполненный колючими ветвями, острые концы которых торчат во все стороны и угрожают посадить на кол несчастных, кому бы случилось туда упасть, то балансируешь по шесту, перекинутому поперек быстрого ручья, то погружаешься в густейшую чащу ползучих и лазящих растений, которые того и гляди совсем задушат, то попадешь в жидкую тину подернутого зеленою плесенью болота, поверх которого плавают чужеядные растения, то опять в лабиринт наваленных в беспорядке гигантских бревен, остатков старого леса; наконец только к полудню мы выбрались из этой трущобы, называемой расчисткой Ужангва. Пот лил с нас градом. На опушке девственного леса мы стали лагерем и послали людей собирать бананы и приготовлять из них провиант на остающиеся дни странствия по голодным местам.
Измерял высоту солнца и определил наше положение: 1 0 1" северной широты.
10-го числа мне показалось, что если мы будем итти все тем же путем, то придем к месту неподалеку от нашей лагерной стоянки 8 июля. Но занзибарцы так твердо верили в то, что туземцы лучше нашего знают свои места, что мне надоело спорить, и я, измученный трудностями, уступил. И точно, утром 11-го числа мы пришли к небольшой просеке и деревне, из которой ушли утром 8 июля. Таким образом мы все кружили на одном месте, и люди до того разозлились, что просили позволения сейчас же убить женщин-проводниц. Бедняжки! Они следовали только своему инстинкту, и не они виноваты, а мы, что вообразили, будто туземец может повести нас в сторону, противоположную его собственному жилищу. Если бы мы продолжали полагаться на их знания, они бы до тех пор кружились с нами по своим просекам, покуда не упали мертвыми на своей земле. Мы отослали проводниц домой, и с компасом в руках я повел людей к северо-западу, в надежде выйти на настоящую дорогу. Мы шли таким образом весь день 11 июля и на другой день ранним утром действительно вышли на тропинку, шедшую с востока.
13 июля в 9 часов достигли своего старого лагеря на берегу Итури, напротив ставки Угарруэ, но, глядя на селение с противоположного берега, мы ясно видели, что оно совершенно опустело и заброшено. Поэтому не было никакой надежды получить здесь сведения о наших пропавших гонцах или о майоре и его людях. Мы продолжали путь берегом реки, где каждая особенность, каждый мелкий приток, каждый изгиб были нам так хорошо знакомы по прежнему походу и лагерным стоянкам.
На другой день провианта больше не было, мади умирали на дороге по два и по три в день. Так пришли к водопадам Амари. Как только устроили лагерь, бросились искать съестного. В ближайших окрестностях совсем ничего не нашли, потому что перед нами тут уже прошел Угарруэ с шестью сотнями своих людей, и конечно, они поели все, что было, и даже им, очевидно, было слишком мало этого, судя по множеству человеческих скелетов, виденных нами на его старом становище. Но дальние расстояния не пугали наших молодцов, побывавших на Ньянце: они выбрали тропинку, пролегавшую к югу, шли по ней несколько часов и напали на холм, у подошвы которого разведена была обширная и великолепная плантация бананов. Позднею ночью они вернулись с этой доброй вестью и натащили с собой образцов громадных плодов; глядя на них жадными глазами, мы с восторгом мечтали о предстоящем пиршестве, главным элементом которого должны были служить ароматные плоды.
В такое голодное время, имея в виду соседство такой изобильной поживы, нечего и говорить, что мы решились тут дневать. С раннего утра в лагере остались только часовые да больные, а все остальные отправились за фуражом. К вечеру все вернулись нагруженные добычей: иные вдвоем несли гигантские гроздья бананов, напомнив мне старинную гравюру, изображающую Калеба и Иисуса Навина, несущих виноград Эшкольской долины. Более догадливые, впрочем, тащили еще большие запасы провизии, позаботившись на месте очистить и нарезать плоды ломтями, чтобы не перетаскивать лишних стеблей и шелухи, а прямо готовить материал для просушки. Покуда они ходили за бананами, слабосильные, оставшиеся в лагере, заготовили деревянные решетки и собрали топлива, чтобы всю ночь сушить банановую мякоть над огнем. Сушеная мякоть употребляется для изготовления лепешек и очень вкусной густой или жиденькой каши. Самые лучшие экземпляры мы отобрали, чтобы дать им дозреть и после приготовлять из них сладкий пудинг или нечто вроде сладкого соуса к каше.
16 июля продолжали путь берегом реки, стараясь придерживаться нашей прежней дороги, и через семь часов пришли к быстринам выше водопадов Наваби. На другой день миновали эти водопады и, осмотрев место, где потонули наши челноки, убедились, что их оттуда вытащили. Через четыре часа пришли к своему прежнему лагерю у пристани Авембери. Тропинка наша значительно улучшилась вследствие того, что с тех пор, как мы прорубили ее через кусты с помощью своих сорока топоров, по ней прошла не одна тысяча ног. По дороге попадались опять скелеты, к числу которых вскоре должны были присоединиться и наши хилые носильщики-мади: всякий день они падали, чтобы уже больше не вставать. Что мы ни говорили им, как ни толковали, ничем нельзя было их убедить запасаться едой на завтра: дашь ему десяток бананов, он в восторге и уверяет, что это неисчерпаемый запас, но съедает их тут же и к вечеру, смотришь, опять голоден. Единственным средством поддерживать их существование было почаще останавливаться и давать им наедаться досыта. Поэтому мы два дня стояли у пристани Авембери, чтобы дать отдохнуть и оправиться изнемогающим мади.
20-го шли семь с половиною часов и стали лагерем за несколько километров от порогов Бафиадо. На пути лишились одного занзибарца и четырех мади. Один из последних был их старшиною; он страдал от раны на ноге, наткнувшись на острый кол. Мы хотели выступать дальше, но он объявил, что намерен умереть тут, созвал своих соплеменников, роздал им свои браслеты, кольца, обручи, ожерелье и серьги из полированного железа, потом преспокойно лег и, нимало не меняя выражения лица, расположился умирать.
Это было, пожалуй, великолепно, но, по-моему, было бы гораздо лучше, если бы он бодро продолжал бороться с трудностями пути, чем так упрямо предаваться смерти.
Через три часа нам попался челнок, в который можно было поместить наиболее слабых. До вечера нашли еще три челнока и посадили в них почти всех хворых. Жестоко было бы останавливаться и посылать людей назад за умирающим старшиной, тем более, что вряд ли они застали бы его в живых: обыкновенно, как только наш караван окончательно выходил из лагеря, в него врывались толпы дикарей, которые, конечно, не задумались бы над тем, чтобы ударом копья прервать жизнь и так уже еле живого человека, покинутого ушедшим отрядом.
21 июля переход был очень короткий, шли только два часа. Угарруэ также останавливался у водопада Бафиадо, и притом, должно быть, на несколько дней, судя по тщательному устройству лагеря, который издали можно было принять за большой город, занимавший берег реки до водопада.
На другой день мы завтракали в прежнем лагере у водопада, где зарыли тогда свои лопатки и некоторые другие вещи, которые нам не под силу было нести. Разыскали место, где все это было спрятано, и увидели, что десять слоновых клыков утащены беглыми из нашего отряда, а остальное разобрано туземцами. Поздно вечером дошли до водопадов Басопо. Между верхним и нижним водопадами занзибарцы на шли в мелких притоках, изливающихся в Итури, несколько запрятанных челноков и с радостью залезли в них, что было с их стороны крайне опрометчиво; они сами испытали уже, как опасно пускаться по протокам и рукавам у водопада Басопо, но все-таки отправились с веселыми криками по бешеным быстринам, при этом погибли один занзибарец и один мальчик, прислужник солдата Эмина-паши. В погибшем челноке находились также двое солдат паши, оба они потеряли свои ружья и сумки, а сами едва успели спастись.
Двое занзибарцев, по имени Джума и Нессиб, отлучились из отряда и не возвращались целый день. Поэтому мы вынуждены были 24-го числа сделать остановку и послали разыскивать их. К вечеру партия вернулась, не найдя их, но часом позже мы повскакали с Мест, услышав над своими головами свист пули. Бросились искать виновного, и оказалось, что это Нессиб вместе с товарищем возвращался в лагерь. Он объяснил, что, заметив одного из наших людей, прятавшегося в кустах как раз перед самым лагерем, принял его за дикаря и потому выстрелил. Но мы еще больше удивились, когда узнали, зачем они отлучились: Нессиб и Джума завидели в стороне отличную банановую рощу, отправились туда, набрали плодов и уселись чистить их и сушить про запас. Эта операция взяла у них по крайне мере восемнадцать часов, а когда они ее кончили и пошли искать дорогу, то сначала никак не могли найти следов… двухсот человек. Трудно решить в этом случае, чему больше удивляться, — этим ли двум дуракам, которые залезли в чужую плантацию, принадлежавшую людоедам, и безмятежно сидели там, тогда как известно, что по уходе каравана дикари всегда выслеживают отсталых и непременно на них вымещают свою злобу, или тому, что дикари на этот раз так перетрусили и сплоховали.
25-го ночевали, не доходя до небольших порогов Бавикаи, а на другой день вступили в многолюдный округ Аведжили, против впадения Непоко в Итури, и стали лагерем в той самой деревне, где в прошлом году доктор Пэрк так искусно ампутировал ногу одному из несчастных занзибарцев.
Никогда еще бедствия лесного похода не расстраивали меня так, как в этот день. Я сам до такой степени исхудал и ослабел благодаря исключительно плохой растительной пище, что сделался как-то особенно ко всему чувствителен. В ту пору в отряде было человек тридцать мади, совершенно обнаженных и едва живых. Первоначальный черный цвет их кожи перешел в пепельно-серый; все кости до того торчали, что даже удивительно было, как эти остовы могут еще передвигаться. Почти каждый из них страдал какою-нибудь безобразной болезнью, всевозможные наросты, стертые, расцарапанные спины, гнойные нарывы попадались беспрестанно; иные же одержимы хроническим кровавым поносом и от скудного питания достигли последней степени хилости.
Мне достаточно было взглянуть на них и услышать противный запах, который они распространяли, чтобы задохнуться и почувствовать судорогу в горле. Кроме того, почва под ногами была усеяна гниющими и преющими растительными остатками; жара, духота, раскаленный воздух наполнен миазмами от мириадов насекомых, листьев, веток и всякой дряни. На каждом шагу то головой ударишься о толстую лиану, то по затылку до крови царапнет пальмовая колючка, то руку занозишь о шипы встречного куста, то гигантский репейник заденет за платье и держит так, что насилу выдерешься. Насекомые бесчисленных пород и сортов также способствуют моему злополучию, в особенности эти гладкие черные муравьи, которые водятся на змеином дереве; когда идешь под тенью его листвы, они ухитряются непременно упасть на человека и жалят хуже всякой осы или красного муравья; укушенное место тотчас пухнет, кожа бледнеет, и вскакивает большой пузырь. Нечего говорить, что и других родов было довольно — черных, желтых, красных и всяких: они массами ползли поперек дороги или же облепляли каждое дерево, каждое малейшее растение. Все, что представлялось зрению, обонянию, осязанию изо дня в день, с часу на час, приносило с собою какую-нибудь досаду, неудобство или огорчение, что при настоящем моем изнурении и упадке духа было почти невыносимо. Ум был в постоянной и напряженной тревоге по поводу моих двадцати отборных молодцов, посланных гонцами к Бартлоту, да и по поводу самого майора с арьергардом. Уже месяц как я не ел ничего мясного, питаясь исключительно бананами, и как ни старался повар разнообразить их приготовление, но они мне просто опротивели. Мои мышцы стали совсем тонкие и вялые, точно во мне только и остались одни жилы и сухожилия; на ходу я весь дрожал, и мои внутренности взывали о кусочке мяса.
В лагере я услышал разговор своего слуги Сали с другим занзибарцем. Сали говорил, что «господин» недолго проживет, силы его быстро угасают, это видно.
— Что ж, — отвечал тот, — бог даст на-днях будут козы и куры. Ведь ему мясной пищи нужно, и мы достанем непременно; авось не все сожрал этот Угарруэ.
— Эх, — сказал Сали, — если бы занзибарцы были люди, а не скоты, они бы поделились с господином теми местными кушаньями, которые добывают себе, покуда ходят за провизией. Небось, его же ружья и патроны они пускают в ход, да еще за это жалованье получают. Не могу понять, отчего они не дают ему часть того, что добывают его же оружием.
— Таких негодяев здесь немного, — заметил собеседник, — если бы им досталось что-нибудь стоящее, — поделились бы.
— Как бы не так! — возразил Сали. — Я-то лучше знаю. Иные из наших редкий день не добудут козы или птицы, а я никогда не вижу, чтобы они господину принесли хоть кусочек.
Услыхав такие речи, я позвал Сали и приказал сказать все, что ему известно. Из расспросов оказалось, что в его словах была доля правды. Двое занзибарских старшин, Мурабо и Уади Мабруки, добыли 25-го числа одну козу и трех кур и тайно съели их. Это был один из первых примеров неблагодарности, замеченной мною в этих двух людях. С того дня, впрочем, они стали делиться со мною своей добычей и принесли мне до вечера трех кур. Через несколько дней я пришел в свое обычное состояние, и силы мои возвратились. Такой счастливый оборот еще раз показал, что именно нужно для поправки несчастных голых мади.
В Аведжили наготовили громадный запас сушеных бананов, а число находимых челноков все прибывало, и образовалась целая флотилия, на которую мы посадили всех мади, водворили весь багаж и половину наличных занзибарцев.
На другой день расположились лагерем близ порогов Авугаду, а 27-го перетащили челноки через быстрину и ночевали на несколько миль далее.
30 июля полдничали на старом пепелище, где я столько времени дожидался и разыскивал заблудившийся отряд в августе прошлого года. Ночевали в деревне Мабенгу.
Перед закатом солнца наблюдали великое множество крупных нетопырей, называемых по-суахельски «попо», летевших через наши головы на ночлег по ту сторону реки. С того места, где я стоял, видна была лишь узкая полоса неба, и я успел насчитать, пока они пролетали мимо, 680 штук. Так как летевшая стая тянулась над лесом на протяжении многих километров, можно себе представить, что их тут были многие тысячи.
31 июля пришли в Ависиббу, где наш авангард встретил в прошлом году такое отчаянное сопротивление и потерпел такие мучительные потери от ядовитых стрел. В одной хижи не найдена верхушка одной из подставок, употребляемых нами для поддержания палаток; она была тщательно завернута в широкие листья вместе с обрывком бумажного патрона, кусочком зеленого бархата от обивки походной шкатулки с хирургическими инструментами и с жестяным футляром от ремингтоновского патрона. Этот удивительный сверток был привешен к одной из перекладин под кровлей и, вероятно, был посвящен какому-нибудь идолу.
В другой хижине нашли ожерелье из железных колец и десять вполне исправных патронов. Последние принадлежали, вероятно, одному из наших несчастных беглецов, которого, должно быть, тут же убили, сварили его в котелке и съели за семейной трапезой. Это предположение подтвердилось еще тем, что немного дальше найдена была его старая куртка.
Вскоре по прибытии в эту деревню мы были очень удивлены, увидя маленькую девочку лет восьми, совершенно голую, которая очень спокойно подошла к нам и сказала по-занзибарски:
— Так это правда. Я слышала, что стреляли из ружья, да и говорю себе, спрятавшись: ведь это, должно быть, мои земляки, потому что у язычников не бывает ружья.
Она сказала, что ее зовут Хатуна-Мгини, что ее и еще пять других взрослых женщин Угарруэ бросил тут, потому что они были больны; как только Угарруэ ушел со своей громадной флотилией челноков, прибежали дикари и всех женщин перерезали, а она убежала и спряталась и с тех пор все скрывалась, питаясь дикими ягодами, а ночью ей удалось набрать бананов, настолько спелых, что их можно было есть сырыми, так как нельзя было развести огня. Угарруэ имел столкновение с ависиббами и побил их изрядное количество. Здесь он стоял пять дней, заготовляя на дорогу провиант, и ушел давно, «больше десяти дней назад».
Четыре с половиною часа мы шли до Унгуэддэ и еще семь с половиною часов до лагеря напротив островка за несколько миль до порогов Неджамби, занятого рыбаками из племени бапайя. Ружья и платья из челноков выгрузили, и я велел матросам провести челноки левым протоком. Покуда пеший отряд занялся переноской вещей, большая часть прислуги при челноках предпочла итти через первый проток; последствием этого непослушания было то, что утонул занзибарский старшина и пятеро мади, один челнок погиб, да еще два перевернуло, но их после все-таки достали. Один занзибарец, Селим, так был избит и расшиблен, ударяясь в торчавшие из воды камни, что почти целый месяц после того не мог ходить.
В 3 часа пополудни пошли дальше и в 5 часов достигли водопадов Панга. Оставив часть отряда стеречь челноки, мы пешком отправились берегом и устроили лагерь пониже водопадов. Сухопутному отряду посчастливилось найти немного кукурузы, и, смолов ее в муку, мне приготовили на ужин порридж.
Проливной дождь, начавшийся с полуночи и длившийся до часу пополудни 4 августа, сильно задерживал нас; но к вечеру вся флотилия из девятнадцати челноков собралась ниже водопада и стала против места стоянки.
Туземцы перебрались на островок близ правого берега и взяли с собою всех кур, коз и остальное имущество, но поблизости от нашего берега они оставили в протоках свои удочки и рыболовные сети, из которых мы вытащили превосходную, крупную рыбу. Туземцы находились в полной от нас безопасности, тем более, что нам было не до них и мы не помышляли с ними связываться. Но они разными знаками показывали свое желание завязать с нами дружеские отношения: лили воду себе на голову, обрызгивали ею свое тело, так что некоторые из наших предобродушно отправились поближе к их острову и начали делать то же. Тогда отважные туземцы пустились поперек водопада; один из них незаметно подкрался к нашему занзибарцу и убил его ударом копья в спину.
На другой день дневали. Сорок человек отправились в лес за провиантом; к ночи вернулись, нагруженные припасами, но один из них, мади, был тяжело ранен в спину стрелой.
7-го пришли в старый лагерь против слияния реки Нгулы с Итури; челноки совершили этот переход в 2 часа 30 минут, а пешие шли восемь часов. Расстояние должно быть около двадцати километров.
На другой день стали у селения Мамбанга на северном берегу, где нашли порядочный запас съестного; но занзибарец Джалиффи получил серьезную рану в грудь стрелою. Часть наконечника в 3 см длиною застряла в ране, что на два месяца сделало его ни к чему негодным. Когда наконечник вынули, рана зажила очень скоро.
В следующем селении, Мугуэй, или Май-Юй, мы застали большую перемену: все жилища уничтожены огнем, все банановые плантации вырублены, а на месте селения расположен громадный лагерь. Полагая, что тут стоит Угарруэ, мы выстрелили из ружья, чтобы подать сигнал, но никакого ответа не последовало, и мы направились к левому берегу в свой прежний лагерь, где на деревьях нашли пометку лейтенанта Стэрса: «31 июля 1887», сделанную им, очевидно, для майора Бартлота.
Придя в свой старый лагерь, мы увидели на берегу реки одну из женщин Угарруэ, только что убитую и обмытую; возле нее три кисти бананов, два горшка для приготовления пищи и челнок, вместимостью до пяти человек. Очевидно, тут были туземцы, которые собирались полакомиться, но, услыхав наш сигнальный выстрел, разбежались оставив и свои съестные припасы.
Я послал несколько человек за реку посмотреть, что там творится, и они вскоре вернулись с известием, что Угарруэ, наверное, был тут не иначе как сегодня утром и отправился дальше, вниз по реке. Это мне было очень досадно, потому что я горел нетерпением узнать, не слыхал ли он чего о нашем арьергарде, а также хотел просить его не опустошать до такой степени страну, имея в виду другие караваны, идущие теми же местами; если же он будет продолжать свое дело разрушения, то все последующие путешественники будут серьезно страдать от этого.
10 августа я поручил старейшему из старшин, Решиду, с отрядом из тридцати пяти наиболее надежных людей итти нашей старой дорогой вдоль по берегу реки, а сам с челноками решился как можно скорее плыть близ берега реки до Осиных порогов, где, по всей вероятности, догоню Угарруэ и останусь с ним до тех пор, покуда подойдет Решид со своим отрядом.
В 6 часов 40 минут утра мы сели в челноки и к 11 часам, гребя из всех сил, подошли довольно близко к Осиным порогам. Но еще прежде, чем услышали рев и бушевание реки, скачущей через острые скалы, преграждающие ее в этом месте, мы увидели на правом берегу громаднейший лагерь и вскоре заметили людей в белых одеждах, мелькавших между кустами. Подойдя на ружейный выстрел, мы подали сигналы, подняли флаг, и немедленно тяжелый залп из мушкетов доказал, что нас узнали. Несколько больших челноков отчалили от правого берега и пошли нам навстречу; люди из них окликнули нас на суахельском наречии.
После обмена приветствиями я спросил, что нового, и, к великой радости, впрочем, не без примеси огорчения, узнал, что гонцы, посланные нами за шесть месяцев перед тем, находятся в лагере Угарруэ. Они расстались с лейтенантом Стэрсом 16 марта и, выйдя из ставки Угарруэ, через 17 дней, т. е. 1 апреля, пришли к Осиным порогам, но тут потеряли четверых товарищей и, видя, что им ни за что не пройти вражеские полчища, вернулись назад; 26 апреля они пришли обратно в ставку и стали под защиту Угарруэ. Месяц спустя Угарруэ собрал своих людей, рассеянных по различным селениям, и вместе с нашими гонцами начал спускаться вниз по реке. Они прибыли к Осиным порогам 9 августа, пробыв в пути семьдесят шесть дней. Мы употребили столько же времени на переход сюда от Ньянцы, а от прежней ставки Угарруэ до Осиных порогов пришли на двадцать девятый день.
Мы стали лагерем на левом берегу в опустевшем селении Бандейя, а лагерь Угарруэ был расположен на правом берегу, в бывшей деревне Бандекайя. Угарруэ в сопровождении своих старшин и наших гонцов, оставшихся в живых, переплыл реку и явился к нам с визитом. Вот что поведал мне старший из гонцов посреди всеобщего молчания:
«Господин, когда ты вызывал охотников доставить от тебя письмо к майору, каждый из нас всей душой хотел сделать как можно лучше, зная, что большая награда и большой почет ожидают тех из нас, которые выполнят твое поручение. Мы сделали все, что могли, но поручение не исполнили. Стало быть, ни награды, ни почета нам не будет. Те, что ходили с тобою на Ньянцу и отыскали пашу и могут похвастаться что сами видели его лицо, — те перед тобой больше заслужили. Но хотя нам не довелось отыскать майора, не удалось порадовать его сердце добрыми вестями, бог знает, что это случилось не по нашей вине, а только потому, что на то была его воля. Мы потеряли четверых товарищей, и один я только из всех не могу показать тебе ни одной раны. Двое из нас хотя и живы, но вряд ли выздоровеют, так отравлена их кровь; у иных по пяти ран от стрел, они могут тебе показать свои раны. Мы шли довольно благополучно до Ависиббы, но тут начались наши беды. В Энгузддэ двоих ранили, у водопадов Панга тяжело ранены стрелами трое. От водопадов Панга до здешнего места мы только и делали, что воевали изо дня в день и каждую ночь; должно быть, дикари везде наперед знали, сколько нас, какие наши силы, потому что нападали и среди белого дня, и среди темной ночи и непременно хотели истребить нас. Отчего они выказали перед нами такую отвагу, в то время как они же так трусили, когда мы шли с тобой, я того не знаю. Может быть, они испытали свою силу на наших беглецах, которые покидали нас вчетвером или вшестером, и, раз отведав занзибарской крови, эти язычники захотели и с нами сделать то же. Как бы то ни было, когда мы дошли до той деревни, где ты теперь стоишь лагерем, из нас только одиннадцать человек были еще на что-нибудь годны: все остальные страдали от ран, а один был чуть жив. Но вскоре опять пришлось сражаться. Жители Бандейи соединились с жителями большого селения по ту сторону реки; они пришли в челноках, и их было столько, что вся река кипела от них и все кусты вокруг деревни были ими набиты. Мы бились с ними час, должно быть, многих убили; потом они отстали. Мы воспользовались их отлучкой, чтобы укрепиться, выбрали несколько хижин для ночлега и в них по возможности оградили себя от нападения.
Пришла ночь, и мы поставили караульных, как нас учили вы, лейтенант Стэрс и Угарруэ. Но мы так измучились, так устали, что часовые, должно быть, уснули; мы очнулись только тогда, когда дикари повалили зерибу, ворвались в лагерь и одного из товарищей прокололи копьем, он страшно вскрикнул, мы проснулись и вскочили. Схватив ружья, мы выстрелили, и шесть туземцев упали мертвыми к нашим ногам. Это на минуту задержало остальных; но я слышал, их старшина закричал: „Эти люди бежали от Була Матари, не оставим ни одного живым“. И они полезли из кустов и с реки такими густыми толпами, что когда наши выстрелы на секунду осветили их, то и храбрейшим стало страшно. Однако Лекки, который бывает всего веселее в минуту опасности, закричал нам: „Чего вы смотрите, эти люди пришли за мясом, ну и дайте им мяса, только не нашего, а ихнего!“ И все мы, здоровые и раненые, ухватили ружья и ну стрелять, точно на ученье. Не знаю, сколько мы их покончили, но когда у нас оставалось уже немного патронов, они разбежались и предоставили нам считать мертвецов. Двое из наших уже не ответили на наш призыв; третий, Джума, сын Нессибов, позвал меня, и когда я подошел, то увидел, что он истекает кровью. У него достало силы только сказать мне: „Иди назад, вот тебе мое последнее слово: иди назад. Не можете вы дойти до майора, ступайте к Угарруэ“. Сказав это, он вздохнул еще раз и покатился мертвый.
Поутру мы похоронили своих. Мертвых противников внутри лагеря было шесть, да за зерибой девять; мы отрубили им головы, сложили в кучу и стали рассуждать, что теперь делать. Нас осталось семнадцать живых, но только четверо не раненых. Последние слова Джумы отдавались у нас в ушах, и мы решили возвратиться к Угарруэ. Но это легче было решить, нежели сделать; на каждом шагу встречала нас новая беда. Кто был уже ранен, того еще ранили, а кого до тех пор стрела миновала, также не спаслись; меня одного только бог миловал, я один остался невредим. У нас челнок затонул и мы потеряли пять ружей. У водопадов Панга убит наповал Измаили. Но к чему повторять сказанное? Через сорок три дня по уходе от Угарруэ мы вернулись к нему: нас оставалось всего 16 человек, из них 15 раненых. Пусть рубцы от этих ран доскажут остальное. Все мы в руках божьих и в твоих. Делай с нами, что сочтешь справедливым. Я все сказал».
В числе тех, кто в первый раз слышал этот рассказ, не нашлось ни одной пары сухих глаз. Обильные слезы текли по многим лицам, со всех сторон слышались глубокие вздохи и выражения горячего сочувствия. Когда он кончил речь, я не успел еще высказать своего приговора, как люди бросились к нему, протягивая ему руки, и, плача, приговаривали: «Слава богу! Слава богу! Вы отлично сделали, вы показали, чего вы стоите, храбрые честные люди!»
Так мы приветствовали пропавших гонцов, судьба которых не переставала тревожить нас с тех пор, как мы покинули форт Бодо. Они особенно неудачно выполнили свою обязанность, но едва ли их чествовали бы лучше, если бы они пришли с письмами от майора. История их трудов и страданий была передана красноречиво, а вид многих ран, полученных членами отборного отряда, еще усиливал впечатление. Угарруэ также был искренно тронут рассказом, возбудившим его живейшее сочувствие, и его добрым попечениям обязаны мы тем, что вскоре все раненые вылечились, за исключением двух, которые продолжали хиреть. Здесь уместно будет сказать, что через два месяца один из них окончательно поправился, а другой тихо угасал и, наконец, умер.
В лагере Угарруэ оказались также трое наших беглых и двое из числа оставленных у него на поправку, но бывших в отлучке за провиантом, в то время как за ними приходил Стэрс. Один из беглецов ушел тогда, украв ящик с боевыми припасами, другой стащил сундук с сапогами Эмина-паши и с моими собственными. Они отправились в челноке, который, конечно, затопили и вообще испытали немало всяких опасностей, покуда добрались до Угарруэ. В качестве пленных дезертиров они были переданы Стэрсу, но через несколько дней опять убежали от него к Угарруэ и теперь снова были сданы на мои руки. Оба эти молодца с тех пор вели себя превосходно, третий же заболел через несколько недель оспой; товарищи не досмотрели за ним, он кинулся в водопад Неджамби и там утонул.
Угарруэ сильно нуждался в порохе, а потому был особенно ласков. Он сделал мне значительный подарок: четыре козы, четыре мешка рису, и, кроме того, в мое владение поступали три больших челнока. Козы и рис, как можно себе представить, были приняты с живейшей благодарностью, да и челноки далеко не лишние, так как с помощью их я мог втрое скорее подвигаться вниз по реке; с присоединением этих челноков к нашим прежним образовалась флотилия, на которой умещалась вся экспедиция, т. е. не только 130 воинов, но и все носильщики-мади, мальчики и багаж.
Ни от Угарруэ, ни от гонцов ничего мы не узнали об участи арьергарда. Все письма к майору, посланные через Угарруэ в сентябре прошлого года, а также и те, что были поручены нашим гонцам, были мне возвращены. Угарруэ посылал вниз по реке сорок семь человек, но они дошли только до Манджинни, на полдороге от Осиных порогов к Май-Юй, а оттуда должны были вернутся. Таким образом все усилия установить сообщение с майором Бартлотом не привели ни к чему и только усиливали предположение, что с его колонной случилось что-то неладное.
11 августа дневали. Главный старшина Решид с сухопутным отрядом пришел только к двум часам. Флотилия шла вниз по течению пять часов, а пешком на этот переход потребовалось бы пятнадцать часов.
12 августа, благополучно проведя челноки через быстрину, погрузили весь караван и в полдень отплыли далее. Поравнявшись со старым лагерем против того места, где видели купающихся слонов, встретили челнок с разведчиками Угарруэ, которые наговорили нам удивительных вещей про необычайную силу, свирепость и отвагу туземцев племени батунда. Два часа спустя барабанный бой с берега доказал, что батунда завидели нас. Они тотчас сели в челноки и пошли нам навстречу, но, увидев, как нас много, повернули назад и скрылись. А мы преспокойно заняли главную их деревню, и всю ночь нас никто не беспокоил.
13-го пришли к южному Мупэ и остановились на один день для заготовки провизии. 15-го благополучно провели суда через многочисленные быстрины и пороги и стали лагерем за нижними порогами Марири.
16-го шли на веслах и на шестах, миновали три старых лагеря, где стояли при первом походе, и ночевали на большом острове, на котором было столько хижин, что в них удобно могли бы разместиться две тысячи народу. Оба берега реки были безлюдны, не у кого было даже спросить о причине такого поголовного выселения; сначала мы подумали, что жители разбежались, узнав о нашем приближении, но так как туземцы селились тут в виду арьергарда, то приходилось предположить, что у них была междоусобная война.
Наступил восемьдесят третий день с тех пор, как мы ушли с берегов Ньянцы, и шестидесятый, как покинули форт Бодо. Наше путешествие совершалось чрезвычайно удачно. Правда мы потеряли довольно много носильщиков — голых мади — почти половину того числа, что взяли с Ньянцы, но из своих привычных, закаленных занзибарцев лишились только троих: двое утонуло, а один бежал, должно быть с тоски. 900 км уж сделано, остается всего 150 от острова Бунган-гета до Ямбуйи, и до сих пор мы ровно ничего не слыхали о судьбах наших друзей и товарищей, оставленных в арьергарде. Эта томительная забота, свинцом лежавшая на душе, в связи со скудной пищей, состоявшей из сушеных бананов, измучили меня телесно и душевно так, что я чувствовал себя хилым стариком. Вся моя самонадеянность и бодрость, так долго меня поддерживающие, почти исчезли.
Я сидел один у реки, наблюдая, как солнце садилось за лесом, черневшим на горизонте до Макубаны; смотрел, как потухали и серели облака перед наступлением тихой и темной ночи, и думал, что это верное изображение надвигавшейся на душу тоски, которую я не в силах был стряхнуть. Сегодня минул год с того дня, в который арьергарду надлежало выступить из Ямбуйи. В этот период времени можно было дойти хоть до Бунгангета, если у них было, положим, только сто человек носильщиков и они семь раз ходили за вьюками взад и вперед. Что же такое случилось? Неужели поголовно бежали все люди из-за какого-нибудь недоразумения с начальством?
Была ночь. Я вошел в палатку, но нервы мои были так напряжены и беспокойство так сильно, что ни лечь, ни отдыхать я не мог.
17 августа в обычный час мы сели в челноки и пустились вниз по течению, лениво отталкиваясь шестами. Утро было пасмурно, тяжелые серые облака нависли низко, и на фоне их мрачно чернели верхушки бесконечного леса.
Выйдя из округа Бунгангета, мы заметили, что опустошение и безлюдье не ограничиваются его пределами и что округ Макубана постигла та же участь. Вскоре, дойдя до мощного изгиба реки, южный или левый берег которого был так густо населен и даже обработан племенем баналия, мы увидели, что и тут все опустело.
В половине десятого часа утра мы завидели далеко впереди в легком утреннем тумане деревню, повидимому, еще обитаемую, и сочли, что тут, должно быть, конец разоренья. Приближаясь к селению, мы заметили, что оно обнесено частоколом. Когда мы проходили тут в июле 1887 г., деревня Баналия считалась настолько сильной и могущественной, что не нуждалась в ограде. Кое-где мелькнули белые одежды; я схватил подзорную трубу и рассмотрел поднятый красный флаг. Тут только я начал догадываться. Между тем легкий порыв ветра всколыхнул красный флаг, он на секунду развернулся, и я увидел белый полумесяц со звездой. Вскочив на ноги, я крикнул: «Ребята, майор тут! Греби дружнее!»
Грянуло оглушительное ура, и челноки помчались вперед, что было мочи.
За двести метров от селения мы подняли весла, и я, видя на берегу множество народу, закричал:
— Чьи вы люди?
— Мы люди Стенли, — отвечали нам по-суахельски.
Убедившись в этом и видя притом европейца у ворот ограды, мы причалили к берегу. Европеец при ближайшем рассмотрении оказался Уильямом Бонни, состоявшим при экспедиции в качестве помощника врача.
Пожимая его руку, я сказал:
— Здравствуйте, Бонни. Как поживаете? Где же майор? Нездоров?
— Майор скончался, сэр.
— Скончался! Боже милосердный… Отчего скончался? Горячка, что ли?
— Нет, сэр, его застрелили.
— Кто?
— Маньемы, люди Типпу-Тиба,
— Господи! А Джемсон где?
— У водопадов Стенли.
— Что ему там понадобилось?
— Он отправился доставать носильщиков.
— Ну, где же Уард, Роз Трупп?
— Мистер Уард в Бангале.
— В Бангале? Что он там делает?
— Точно так, сэр, он в Бангале; а мистер Трупп несколько месяцев тому назад отправлен на родину лечиться.
Этот обмен вопросами и ответами, наскоро передаваемыми, в то время когда мы стояли у калитки на берегу, показывал, что мне предстоит выслушать печальную историю о целом ряде неудач и бедствий, породивших самую невообразимую путаницу, какую возможно придумать в человеческой среде.
Несмотря на то, что донесение мистера Бонни о происшедших событиях было очень хорошо написано, я долго не находил времени изучить его настолько, чтобы понять все подробности. Чужие люди, замеченные мною на берегу, все были от Типпу-Тиба; они поспешили окружить меня, принося поздравления с приездом; в то же время мои люди повалили через узкие ворота, таща поклажу; начались взаимные приветствия, одни здоровались, другие прыгали от радости, что увидели приятелей, третьи выли, узнав о смерти своих, словом, лагерь в Баналии пришел в неописуемое волнение.
Но вот, наконец, багаж сложен, вещи приведены в порядок, челноки крепко привязаны к кольям, укрепленным у берега, поздравления с приездом кончились. Занзибарцы, прибывшие со мною, разбрелись по квартирам, разыскивают давно невиданных приятелей и сообщают друг другу новости. Суданцы и занзибарцы арьергарда, оставшиеся в живых, горячо благодарят бога за то, что мы приехали. Я успел пробежать накопившиеся без меня письма и наскоро написать несколько других; одно послал тотчас к Стенлеевым порогам, другое к самому Типпу-Тибу, третье к Комитету по оказанию помощи.
14. В третий раз отправляемся к Ньянце
правитьПосле трехдневного отдыха в лагере мы поместили всех больных и весь багаж в челноки и отправились к острову Бунгангета, к которому прибыли через три часа. Носильщики-маньемы шли сухим путем и расположились лагерем на берегу, против острова. Пока мы стояли в Баналии, Угарруэ спустился от Осиных порогов по реке и занял самый большой из островов; поэтому нам пришлось подняться несколько выше и занять другой, который во многих отношениях оказался для нас пригоднее. Сухопутная колонна плелась до лагеря целых три дня, а настоящий арьергард, на обязанности которого лежало подгонять отсталых, пришел к пристани только вечером 24 августа, хотя переход был всего в 10 км. Мистер Бонни пришел 22-го. В 1887 г. авангард прошел это пространство в 4 часа. Арабы с тех пор разрушили на этом пути все большие селения, а удивительная африканская растительность успела уже покрыть все развалины, поля и плантации густыми слоями широколиственных паразитов. Этот короткий переход, занявший с лишком три дня, доказал настоятельную необходимость радикального переустройства каравана и самой подробной ревизии. Двое маньемов уже бежали, унеся с собою два ружья и четыре полувьюка. В сущности, это был отличный пробный переход, доказавший еще раз, что нет никакой возможности сладить с этой толпой рабов, и недаром они с ума сводили офицеров арьергарда. Без содействия самого Типпу-Тиба или хоть одного из его племянников нечего и думать вести такую колонну через бесконечные, бесплодные леса. Если судить по первому переходу, нам понадобится 450 дней, чтобы достигнуть Альберта-Ньянцы. Джемсон и Бонни в сорок три дня сделали 150 км. Затруднения, встреченные ими в пути, упомянутые вскользь в походном журнале, теперь только можно было вполне оценить, сколько они потратили терпения на то, чтобы их одолеть.
Мы стояли на своем прохладном островке до 31 августа. Роздали людям тканей, бус, медной монеты и проволоки в таком размере: на каждого из пришедших с Ньянцы по 5 «доти» (20 м) материи, по 1, 5 кг монет, по 450 г бус и по 15 медных прутьев; людям арьергарда половинное количество того же, а всего на сумму 760 фунтов стерлингов отряду с Ньянцы и на 283 фунта стерлингов людям из Баналии. Всем бы следовало раздать одинаково, но люди арьергарда уже получили перед тем полное одеяние, между тем как мои продолжали ходить в козьих шкурах и рогожках туземного изделия. Эти «карманные деньги» давали возможность нашим отдохнуть вволю, между тем как люди Угарруэ (их было 600 человек) были радехоньки за куски материи и за иные мелочи заготовлять для них запасы муки, печь хлебы и. лепешки.
Помимо необходимости переделать сызнова все тюки, для чего непременно требовалось личное мое присутствие, мне предстояло писать донесение Комитету, Лондонскому и Шотландскому королевским географическим обществам (оба были вкладчиками в наш фонд); кроме того, приходилось то и дело вступать в крупные разговоры со старшинами маньемов, которые один день клялись мне в неизменной верности, а на другой изводили меня жалобами и капризами своих строптивых подчиненных, рапортами о смертях и болезнях, о дезертирах, о краже вещей, об угрозах и т. д. На все это я отвечал приблизительно в том же духе, как писал Типпу-Тибу 17 августа: «Коли не хотите со мной итти, — ладно; коли пойдете, — хорошо. Как хотите, так и делайте. Вы мне не нужны; но если вы желаете следовать за мной, я вам найду дело и буду платить сообразно тому, сколько вьюков вы понесете».
Некоторые поняли мои слова в том смысле, что я отпустил их работать на стороне, т. е. воровать и грабить; но трое старшин вызвались итти со мной. Я согласился взять их с тем условием, что если они добровольно пройдут за мною тридцать дней, то по истечении этого срока я дам им вьюки.
Проверяя состав экспедиции 29 августа, я получил следующие цифры:
Список вьюков, отправляемых со вторым походом к озеру Альберта:
Кроме того, было еще несколько вьюков разнообразного содержания, которые были необходимы, пока мы шли водой, как-то: боевые патроны для непосредственного употребления, провизия, веревки и прочее; но все остальное, поименованное в списке, должно было итти с отрядом, когда он пойдет сухим путем. Хотя у нас насчитывалось на 53 носильщика больше, чем вьюков, но естественно было предположить, что болезни, раны, смерть значительно сократят число людей и придет такая минута, когда даже старшины будут вынуждены заменять собою больных носильщиков. До сих пор наши больные были окружены такими условиями, которые давали им много шансов на выздоровление. Впереди — то же, в течение почти двух месяцев их повезут на лодках и будут все время кормить банановой мукой и огородными овощами. Мясо, правда, становилось величайшею редкостью благодаря тому, что Угарруэ дочиста разорил все на обоих берегах. Носильщиков мы также можем на некоторое время не утруждать вьюками, так что прибережем и их силы. Стало быть, нужно только, чтобы люди слушались нас, не отставали, воздерживались бы от прогулок в сторону, от кражи съестного у туземцев и понапрасну не рисковали бы собою, — тогда можно надеяться, что на этот раз мы потеряем меньше народу, чем при первом походе к озеру Альберта-Ньянца.
30 августа я снарядил весь свой флот, т. е. двадцать девять своих челноков да двенадцать, взятых от Угарруэ, и, погрузив на них 239 человек и Бонни, все их личное имущество, запасную провизию и кухонную посуду, послал их вверх по реке за девять километров к пристани выше впадения реки Ренди. Там я приказал Бонни с отрядом высадиться и итти по намеченной нами дороге до следующей деревни, а челнокам возвращаться к нашему острову.
На другой день мы отправились в поход опять на восток через леса к Ньянце.
На челноках пошло 225 человек, в том числе речные матросы, все слабые и больные, и, кроме того, 275 вьюков весом от 27 до 30 кг каждый, со всем имуществом каравана, съестными припасами, платьем, сумками носильщиков и проч. Солнце пекло так сильно, что пришлось наскоро устраивать на лодках навесы; но, несмотря на зной, мы так усердно шли на веслах, что через шесть часов очутились у своего старого лагеря под Нижним Марири. 1 сентября пришли к порогам Марири, и оказалось, что Бонни со своим пешим отрядом прошел дальше к южному Мупэ. Наивным занзибарцам и маньемам невдомек было, что мимо порогов и водопадов нужно переносить тяжести на руках, а челноки переваливать без поклажи, поэтому мы послали в южное Мупэ за партией людей, которая помогла бы нам пронести вьюки берегом.
2 сентября на шестах проводили челноки через опасные быстрины, но при этом два из них затонули. На другой день перевалили через пороги Верхнего Марири, и к полудню весь караван собрался в южном Мупэ.
5 сентября мы пришли в обширное селение Батунду, где нашли роскошные поля кукурузы и великолепную банановую плантацию, на которую, очевидно, еще не заглядывал ни один караван. Для восстановления сил людей арьергарда нужна была обильная пища; хотя мяса достать было невозможно, но ни в бананах, ни в маисе не было недостатка. Мы стояли тут два дня и за это время могли убедиться, что близкие сношения с маньемами в некоторых отношениях представляли очень серьезные неудобства. У них появилась натуральная оспа, и они успели уже заразить ею носильщиков-мади. Наши занзибарцы были застрахованы от этой ужасной болезни, потому что мы имели предусмотрительность всем до одного привить оспу в марте 1887 г. на пароходе «Мадура». Но зато между мади оспа начала развиваться с ужасающей быстротой.
У маньемов было две женщины, сошедшие с ума или, может быть, только истерические и подверженные припадкам какой-то безумной экзальтации; старшины говорили, что они одержимы бесом. По ночам они всегда пели и решительно никому не давали спать. Сердобольные женщины, из жалости к этим несчастным, нередко начинали хором подтягивать им, потому что, по их поверью, такое содействие успокаивает припадки, между тем как всякое запрещение, а тем более строгие меры, только усиливают эту странную болезнь. Не знаю, какое действие эти хоры производили на пациенток, но нас, здоровых людей, они доводили до отчаяния.
Пока мы стояли в Батунду, двое занзибарцев, из числа самых лучших и полезных для экспедиции людей, потихоньку ушли из лагеря и отправились пошарить в жилищах туземцев; но их там поймали и убили. Так мы лишились наиболее предприимчивых и храбрых слуг. Один из них шел всегда во главе авангарда и в качестве колонновожатого пробыл все время, с тех пор как выступили из Ямбуйи в июне 1887 г. Я воспользовался этим печальным случаем, чтобы в сотый раз объяснить своим безголовым ребятам, как глупо рисковать жизнью из-за козы, как безрассудно, потратив многие месяцы на самоотверженный и благородный путь, заслужив своим мужеством и честностью и почет, и награды, кончить тем, чтобы попасть в желудки людоедов.
Я не жалел для них ни говядины, ни овец, ни коз, ни кур, пригоршнями раздавал им серебряные деньги, на многие тысячи истратил на них разных тканей, и никто из них, ни один человек не положит за меня своей головы. А за какую-нибудь козу они во всякое время готовы подставить свою шею людоедам, которые колют их и поедают. Какая чудовищная неблагодарность!
Разумеется, они тотчас принялись каяться, клялись аллахом, что никогда больше этого не будет, а дня через два, вероятно, позабудут свои клятвы, и опять пойдет все то же. Это их постоянная манера.
Всякий внимательно следивший за моим рассказом, вероятно, заметил, что почти каждое роковое событие, до сих пор случавшееся в экспедиции, было лишь последствием нарушенного обещания. Из целого миллиона человек едва ли бывает хоть один, для которого сообразоваться со своим собственным обещанием не казалось бы труднейшим подвигом. Сознаюсь, эти чернокожие, так свободно обращавшиеся со своими клятвами, составляли истинное мое наказание, они были причиною того, что я ни минуты не мог провести без душевной тревоги и за это в глаза называл их идиотами. Мне случалось на протяжении девятисот километров прогнать стада до трехсот голов рогатого скота, и это было гораздо легче, нежели провести такое же количество чернокожих. Если бы мы каждому надели на шею хомут и привязали бы их на одну длинную цепь, как делают с невольниками, им, разумеется, было бы неприятно, и они сами стали бы жаловаться на нашу жестокость, но они были бы целее. Но у нас не было цепей, и даже веревок было недостаточно, а потому мы принуждены были полагаться на их обещания не бегать больше из лагеря в лес, не предпринимать безумных вылазок в одиночку, не рисковать жизнью из пустяков; но в том-то и дело, что дольше двух дней их клятвы были недействительны.
Следующий наш ночлег был у Слоновьей площадки, а оттуда мы направились к Осиным порогам.
Люди Угарруэ рассказывали мне, что в лесу, дальше Баумбури, живут люди племени абабуа, у которых жилища совсем особого типа: хижины просторные, удобные, стены обмазаны глиной, и вдоль всего жилья устроены широкие веранды. Говорят также, что кузнечное ремесло достигло у них замечательного совершенства и что на каждом наконечнике копья или стрелы, на ножах, на мечах они выводят удивительные узоры и украшения. Мне показывали ножи с тремя и четырьмя лезвиями, и я узнал в них характерные признаки орудий монбутту и ньямньям [Настоящее, правильное название — азандэ, так они называют сами себя. Ньямньям — это оскорбительная кличка, данная им соседями], описанных Швейнфуртом.
12 сентября, когда мы тронулись от Осиных порогов, нас было на челноках 198 человек, а в пешей колонне под начальством Бонни 262. Идя налегке, мои привычные люди пришли на место прежде речной флотилии. Дорога была очень явственно намечена и так же плотно убита, как и всякая торная африканская тропа.
Придя на ночлег, люди объявили, что нужно нарезать листьев фринии для шалашей, и под этим предлогом пошли в лес, юркнув мимо только что расставленных часовых, и по тропинке углубились в чащу. Некоторые вернулись оттуда и несли кур, куски сахарного тростника и множество спелых бананов; но зато другие жестоко поплатились за эту затею: трое маньемов убиты наповал, а солдат из Ладо, из иррегулярного войска Эмина-паши, получил громадную рану — широкое и острое копье вонзилось ему в спину, прошло насквозь, но, по счастью, не задело ни позвонков, ни внутренних органов. Раны зашили и наложили повязки. Арьергард донес, что по дороге пять маньемов, три занзибарца и один суданец убиты и съедены дикарями, которые притаились в кустах, когда колонна проходила мимо: несчастные люди, принадлежавшие к баналийскому отряду, только что присели отдохнуть поблизости от места, где попрятались дикари, как эти людоеды выскочили, напали на них, убили и утащили. Пять дней тому назад я обращался к ним с увещаниями не рисковать жизнью понапрасну, не затевать этих совершенно излишних фуражировок. Когда действительно нужно было возобновить запасы, что случалось аккуратно через каждые пять дней, я высылал отряд фуражиров, и они приносили бананов столько, сколько было нужно на такой срок; тут же мы их чистили, сушили над огнем, и через двенадцать часов они были готовы к употреблению. Эта неспособность держать данное слово и невозможность принудить их к повиновению стали причиной смерти двенадцати здоровых людей, а тринадцатый был так тяжело ранен, что мало было шансов на его выздоровление. У маньемов и мади свирепствовала оспа, ежедневно уносившая новые жертвы.
В караване было полное отсутствие дисциплины, которую так трудно поддерживать во время похода по таким лесам. Чем больше я кипятился и хлопотал, стараясь внести порядок в эту разнузданную толпу, тем больше убеждался, что только смертная казнь могла бы остановить мародеров. А так как дикари и без того брали на себя обязанность палачей, то мне нечего было приниматься за это.
За селением Манджинни у нас затонул челнок, единственно по небрежности вожака. Мы пошли на место крушения с наиболее искусными из наших водолазов и вытащили почти всю поклажу, за исключением ящика с порохом и одного тюка с бусами. Челнок разбился вдребезги.
Прошли мимо Мугуэя, и достигнув Мамбанги, остановились на два дня для заготовки провианта на все время перехода отсюда до Энгуэдэ, так как это все места опустошенные. На этой стоянке Лекки, — тот самый развеселый и громогласный занзибарец, один из двадцати гонцов, который в минуту ночного нападения туземцев в Бандейе кричал товарищам: «Им мяса захотелось, так и дадим им мяса, только их собственного», — этот Лекки, подобрав себе отважных товарищей, отправился в тайную экспедицию и через сутки вернулся с очень странною раной, которую нанесла ему отравленная стрела. Мы тотчас проспринцевали рану углекислым аммиаком, и он выздоровел, но был убежден, что обязан своим спасением свежим табачным листьям, которыми он покрыл рану.
Устраивая наши лесные лагери, мы часто замечали небольшого зверька, с виду похожего на дикую козу: он копошился в кустах и только тогда решался выскочить и бежать, когда почти наступали на него ногами. Проголодавшиеся носильщики кидались за ним с криками и гиканьем, стараясь изловить, но зверек обыкновенно скакал так быстро, что угнаться за ним было невозможно. На этот раз, однако же, он сразу отчаянным прыжком перелетел через причаленные к берегу челноки, бросился в воду и нырнул под них. Началась погоня. Один за другим мои молодцы попрыгали в реку, так что поверхность ее запестрела черными головами и, изо всех сил работая руками и ногами, стали его ловить. Такая жадность к мясу была похожа на умопомешательство. Ни ядовитые стрелы, ни острые копья, ни суповые котлы людоедов не могли отвадить их от таких попыток, они были готовы решительно на все; а в настоящем случае целый отряд бросился в реку, и они барахтались в воде, дрались и боролись, рискуя потонуть из-за такой мелкой зверюшки, которой мало было бы на сытный обед двум человекам, а охотились за ней пятьдесят человек!
Я послал на помощь этим сумасшедшим пять лодок. Как ни хитрил зверек, то и дело ныряя в глубину и подражая в этом диким туземцам, но один молодец, по имени Ферузи, схватил его, наконец, за шею; но в ту же минуту пар шесть других рук ухватили его самого, и очень может быть, что все вместе утонули бы, если бы челноки не подоспели вовремя и не вытащили уставших пловцов. Но увы! Как только лесная антилопа была убита, на нее накинулось столько народу и разодрали ее на такие мелкие кусочки, что бедному Ферузи досталась самая малость, да и ту он из предосторожности забил себе в рот, чтобы не отняли.
На следующем переходе пострадала речная колонна. Мы находились близ старого лагеря у впадения реки Нгулы в Итури. Занзибарцу, стоявшему на переднем челноке, прострелили спину отравленной стрелой; но рану тотчас проспринцевали углекислым аммиаком, и никаких дурных последствий не было.
18 сентября в речной колонне опять был несчастный случай: на этот раз человек упал, как сраженный пулей, и умер почти мгновенно. Немного хворавший повар, по имени Джабу, сидел на корме челнока, а товарищи были на берегу метров за десять и тянули челнок веревками, потому что в этом месте торчали подводные камни и нужно было потихоньку его провести. В эту минуту какой-то отважный дикарь натянул лук и, держа наготове деревянную стрелу, решительно приблизился к челноку и пустил ее в Джабу. Стрела пронизала нижнюю часть горла и засела в предплечье. Ранка была не больше булавочного укола, но этого было достаточно: он едва успел промолвить «Магомет!» — и упал мертвый.
Мы подошли к водопадам Панга и 20 сентября прорубили себе новую дорогу мимо водопадов, провели все двадцать семь челноков к пристани за порогами в виду укрепленного островка и перетащили в лагерь все вьюки и поклажу.
Когда мы в первый раз шли этими местами, у нас ни один человек не погиб от руки туземца; но после того, очевидно, дикари испытали, как легко подстерегать чернокожих, отбившихся от рук белого человека и как безнаказанно можно их резать. Дезертиры из колонны авангарда доставили туземцам немало пищи по их вкусу, да и тупоумные представители племени бакусу, подвластные Угарруэ, тоже постоянно становились жертвами людоедов. Поэтому немудрено, что они разлакомились и поняли, что, постоянно шныряя по лесу, нередко можно подстеречь неосторожного человека и всадить в него копье так же просто, как зарезать козу. В этот месяц мы потеряли четырнадцать человек. 20-го числа глупый мади затесался в кусты в поисках растопки, как вдруг словно из-под земли вырос перед ним дикарь и проколол его насквозь. 21-го женщина-маньемка в 50 шагах от лагеря была пронзена отравленной стрелой и умерла, прежде чем мы успели подойти к ней. В довершение списка занзибарец из арьергарда умер от отравления маниоком.
Мы расположились лагерем у порогов Неджамби. Как только свалили вьюки, человек сто проголодавшихся людей толпой пошли искать бананы. Мы, оставшиеся в лагере, тоже не сидели сложа руки: нужно было провести через пороги двадцать семь челноков, прорубить новую дорогу вдоль берега, да навить канатов из ротанга для каждого челнока в отдельности.
На закате солнца многие из фуражиров вернулись в лагерь с полными руками провизии, но остальные сильно запоздали, и еще долго после полуночи мы стреляли из ружей и трубили в костяные рога, звуки которых раскатывались далеко по лесным трущобам. В 9 часов пришло известие, что двое занзибарцев убиты отравленными стрелами. Через час принесли мертвое тело. Осматривая труп, мы заметили, что он покрыт крупными каплями пота. Он был ранен в верхнюю часть левого предплечья, и ранка была крошечная, как от укола иголкою, но, как видно, и этого было довольно. Говорят, что, когда его ранили, он еще почти целый час шел к лагерю, но потом почувствовал слабость и захотел отдохнуть, лег на землю и через десять минут умер.
Гуссейн-бен-Джума, молодой человек, сын почтенных родителей в Занзибаре, также принесен в лагерь, и хотя еще жив, но, как мне сказали носильщики, уж очень плох. Осмотрев его, я нашел, что стрела пронзила наружный мускул правой руки и засела на 3 см выше третьего ребра. Стрелу поспешно вытащили и показали мне. Она была смазана каким-то темным веществом вроде густого дегтя, издававшим своеобразный запах. Рука не распухла, но вокруг ранки на боку была порядочная, на ощупь мягкая опухоль. Он сказал мне, что вначале вдруг почувствовал необыкновенную слабость и начал сильно потеть, потом у него сделалась рвота, и ему стало гораздо легче. В настоящую минуту он ощущал только большую вялость и жажду. Промыв раны как можно лучше, мы вспрыснули в каждую из них по пяти гран углекислого аммония, а внутрь дали ему порядочный прием крепкой лекарственной водки.
Через десять дней наш юный Гуссейн совершенно поправился и приступил к исполнению своих обычных обязанностей.
После полуночи вернулась часть отряда, нагруженная курами и бананами, — к счастью, обошедшаяся без всяких неприятностей. Но утром на заре некто Там, уроженец Джоанны, в бреду от оспы бросился в самую быстрину реки и утонул. Он ни за что не соглашался сделать себе прививку.
Перевалив челноки на километр выше порогов, мы остановились на сутки, чтобы заготовить на пять дней муки. Беспрестанное перетаскивание через камни полусгнивших челноков так их истрепало, что у нас осталось их всего двадцать два.
Мы прошли длинный ряд порогов Энгуэддэ без приключений, а оттуда двинулись на Ависиббу и к старому лагерю ниже порогов Мабенгу, где так долго в августе 1887 г. ждали пропавшую колонну Джефсона.
На другой день дневали и выслали сильный отряд фуражиров за реку Итури для сбора провизии. К вечеру они вернулись и принесли многодневный запас бананов, несколько коз и кур. Наконец-то можно было сварить бульон и дать мясные порции слабосильным из Баналии. Мне донесли, что маньемы до того отощали без говядины, что зверски убили и искрошили в куски женщину; однако старшина уверял, что это клевета, и я склонен ему верить. Если бы занзибарцы действительно подметили такой обычай у своих спутников, с которыми часто им приходилось обмениваться посудой, они сочли бы свои котлы оскверненными, и без сомнения, с большею настойчивостью потребовали бы наказания виновных.
30 сентября мы подвинулись настолько, что заночевали по ту сторону верхних порогов Авугаду; на этой стоянке мы встретили дикорастущие апельсины и, если не ошибаюсь, судя по листве и цветам, манговые деревья. Попадались также красные фиги, но так как их морщинистые плоды были вовсе не сладки, мы сочли их несъедобными.
По дороге увидели одну туземную женщину, только что разрешившуюся от бремени; она стояла над своим младенцем. Занзибарцы, привлеченные необычным зрелищем, постепенно обступили ее, и один из них сказал:
— Брось его скорее в реку с глаз долой.
— Зачем же, когда он живой? — возразил другой.
— Разве не видишь, какой он белый! Это, должно быть, какая-нибудь ужасная болезнь.
«О невежество, сколько зол ютится под твоею мрачной тенью!» — подумал я. «Прости им, боже, вот уж не ведают, что творят», — мелькнуло у меня в уме, глядя на эту кучку людей, не подозревавших, что они замышляют страшное преступление, и в самом деле едва не угасивших эту только что зажженную искорку жизни.
В это время всего больше тревоги и хлопот доставляли нам страдавшие нарывами. У нас в отряде был умный мальчик лет тринадцати, Сауди, бывший слугою покойного майора. Вследствие ушиба у него разболелась нога и сделалась такая язва что кость обнажилась на 10 см. Кроме того, было пятнадцать случаев натуральной оспы; но хотя занзибарцы находились в постоянных сношениях с оспенными больными, из них только один заразился, — тот самый Там, который кончил самоубийством.
Придя в Аведжили, при впадении реки Непоко, жена барабанщика-маньема очень красивая женщина пошла в огороды нарвать зелени. Туземцы сидели в засаде и пустили в нее семь стрел. На крик прибежали люди и принесли ее в лагерь; но только что мы собрались спринцевать ее раны аммонием, как она упала, подняла руки, обвила ими шею своего молодого мужа, глубоко вздохнула и умерла. Все это было очень трогательно. Желал бы я знать, что бы на это сказали те путешественники, которые утверждают, что африканцы не ведают ни привязанности, ни любви, ни ревности. В отряде была другая женщина-маньемка, на которую нельзя было смотреть без отвращения: вся она была изуродована и покрыта оспенными язвами, издававшими невыносимое зловоние, однако ее муж все время ухаживал за ней и служил ей с безграничной преданностью и нежностью. Каждый день мы видели смерть во всех видах, но любовь — и любовь самая возвышенная — всякий раз сопутствовала ей, как настоящий ангел-хранитель, и украшала самую смерть. Бедные, невежественные, но кроткие создания, смирнейшие представители человечества, никто вас здесь не видит и не знает, никто не воспевает ваших благородных самопожертвований, вашей верности до гроба и нежнейших чувств. Но вы все-таки братья наши, потому что, так же как мы, умеете приголубить и успокоить в самые тяжкие минуты и при самых суровых условиях, умеете расточать перлы состраданий тем, кого вы любите.
2 октября мы поднялись до Малых порогов, ниже слияния реки Нгайю с рекой Итури. Тут налетела на нас буря, превратившая тихую реку в настоящий водоворот; волны бились в оба берега, вставая и падая с грохотом, отчего со дна поднялся ил, замутивший воду до такой степени, что река стала похожа на мелководное морское прибрежье во время прилива. Челноки наши кидало из стороны в сторону, и они так сталкивались между собою, что угрожали разбиться в щепки, а лес между тем гнулся и стонал под напором ветра. Но через полчаса река стихла, приняла свой обычный благодушный вид, а лес опять стоял, как окаменелый.
Двадцать восемь человек под начальством министра Бонни посланы за приток Нгайю с целью проверить мое предположение, что от пристани на Итури, замеченной мною в этих местах во время неоднократного там прохождения, должна быть тропинка, идя по которой, мы могли бы избежать тех трехсот километров опустошенной лесной глуши, что простираются вдоль южного берега реки от порогов Басопо до впадения реки Ибуири. По возвращении с этой экскурсии мистер Бонни с восхищенным изумлением отзывался о необычайной ловкости и подвижности моих разведчиков, которые с легкостью лесной антилопы перепрыгивают через всевозможные преграды и на каждую тысячу шагов постоянно уходили от него на пятьсот шагов вперед. На расстоянии 2 км от упомянутой пристани на северном берегу Бонни нашел зажиточное селение, окруженное роскошными плантациями бананов. К этому-то селению, по названию Бавикаи, мы и направились, больше, впрочем, в надежде отыскать дорогу на северо-восток, по которой километров сто было бы возможно прямиком итти на озеро Альберта.
Покуда 4-го числа люди переправлялись против пристани Бавикаи на противоположный берег, я увидел человек двенадцать мади, жестоко изуродованных оспой, а с ними вместе было еще дюжины две их единоплеменников, не успевших заразиться, но так беспечно и близко касавшихся их, что не могло быть сомнения в том, что скоро и они будут точно в таком же виде. Это зрелище навело меня на ряд таких глубокомысленных размышлений, что, будь у меня под рукою хороший стенограф, я бы непременно изложил их, на пользу другим легкомысленным людям. Никогда еще невежество не казалось мне более бессмысленным, хотя, с другой стороны, такое отсутствие предусмотрительности внушало и жалость. Казалось, что над этими несчастными созданиями уже нависла тень смерти. Но потом я подумал: «Да, вот я вижу, как на них наступает эта ужасная тень, вижу, как они сами накликают на себя страшную болезнь, которая сначала превратит их в чудовищ, а потом убьет. А когда я буду умирать, отчего это будет? По всей вероятности, также по легкомыслию, по минутной оплошности, когда буду слишком занят другим или слишком самоуверен, чтобы вовремя заметить надвигающуюся на меня тень… Что ж, „мамбу-куа-мун-гу“ — ни им, ни мне не избежать своей участи».
В заметках от 5 октября нахожу в своем дневнике следующие замечания относительно малярии:
«Проходя лесной областью, мы меньше страдали от африканской лихорадки, нежели в открытой местности от Матади до Стенли-пуля.
Как только постоим подольше в лесной расчистке, так и оказывается, что не настолько еще мы здесь акклиматизировались, чтобы стать нечувствительными к действию малярии. Но в лесных трущобах если и бывали лихорадки, то в самой легкой форме, и притом они тотчас уступали своевременному приему хинина.
На плоскогорье Ундуссумы и в Кавалли Джефсон, Пэрк и я поочередно страдали лихорадкой, а средняя высота поверхности там на 1 500 м выше уровня моря.
Спустившись в приозерную равнину Ньянцы, на 800 м ниже, мы опять подвергались сильнейшим пароксизмам лихорадки.
На мысе Банана, у самого моря, лихорадка самая обыкновенная болезнь, а в Боме, на 25 м выше, она еще обыкновеннее.
Наиболее лихорадочное из этих мест — Виви, которое на 80 м выше Бомы, и поблизости от него нет ни одного болота.
В Стенли-пуле на высоте 330 м над уровнем моря преобладают злокачественные формы лихорадки.
Подымаясь вверх по течению Конго, в случае, если ветер дул в тыл, мы совсем позабывали о существовании лихорадок; но, спускаясь по Конго в обратную сторону, лицом к ветру, мы испытывали жесточайшие формы лихорадки.
Подымаясь по Арувими, мы редко вспоминали про лихорадку; но, спускаясь вниз по течению в челноках навстречу ветрам, увлекаемые быстриной, мы вскоре убеждались, что наши организмы еще далеко не применились к здешнему климату.
Из этого можно вывести, что возвышение над уровнем моря от 0 до 1 500 м не избавляет от лихорадки; что более 60 км озерной поверхности между лагерем и противоположным берегом не защищают от нее; что тысяча километров речного течения может служить каналом для проникновения малярии в концентрированной форме; что когда между жилищем и обширной расчисткой или открытою поляной есть густая стена первобытного леса или банановая роща, то жилищу угрожает лишь местная малярия, которую очень легко удалить некоторыми санитарными мерами; в открытой же стране ни в домах, ни в палатках нет возможности защищаться от малярии, потому что воздух проникает через двери домов, под навесы палаток, сквозь вентиляторы и все равно отравляет обитателей.
Отсюда неизбежный вывод, что деревья, высокие кусты, стены или, наконец, плотные ширмы, поставленные между жилищем и преобладающим ветром, могут защищать от приносимой им малярии и люди могут заражаться лишь ближайшими, местными испарениями [Стенли считает, что тропическая малярия передается по воздуху с испарениями. Роль комаров в распространении малярии тогда еще не была известна, она была установлена только в 1897 г.].
Эмин-паша говорил, что всегда берет с собой полог (употребляемый против москитов), и полагает, что это отлично защищает от миазматических ночных испарений.
Вопрос: может ли респиратор, приделанный к вуали, или просто кисейная маска предохранить путешественника от лихорадочных испарений, когда он находится в открытой стране?»
Три отряда по сорок человек отправлены из Бавикаи в разные стороны, чтобы посмотреть, куда ведут местные торные тропинки. Первый отряд вскоре запутался в трущобах по берегу реки Нгайю, встретил туземцев бавикаи, временно укрывшихся в лесной чаще, и должен был посчитаться с ними. Второй отряд пошел к северо-востоку и наткнулся на скопище туземцев, собравшихся с трех деревень, при этом одного из наших ранили в голову отравленной стрелой. Третий отряд попал в целый лабиринт тропинок, перепробовал многие из них, но все они упирались или в банановые плантации, или в жидкие кусты, и повсюду встречались в полном вооружении туземцы с отравленными стрелами наготове.
Поэтому мы снова переправились на южный берег реки и решили попытать счастья еще выше, чтобы все-таки избежать неудобства прорубать себе путь через лесную трущобу.
10 октября экспедиция пришла к Раздолью гиппопотамов. В тот день мы видели тучу бабочек, летевших по течению реки; туча эта от самого уровня воды возвышалась сплошной массой на высоту примерно 50 м до вершин лесных деревьев и была так густа, что, покуда она не перегнала нас, мы думали, что это стоит лиловый туман или, что еще невероятнее, падает бледно окрашенный снег. Бабочки летели со скоростью шести километров в час. В спокойном воздухе тихого утра полет их был очень ровен, но малейшая струя берегового ветра заставляла их клубиться и путаться наподобие снеговых пушинок в ветреную погоду. По временам навстречу им попадались другие рои бабочек, летевших вниз по течению, и лучи солнца, играя и переливаясь в их прозрачных крылышках, сверкали, как огненные искры.
Берега в этой местности покрыты зеленым дерном, коротко объеденным бегемотами, которые облюбовали здешние заводи. Множество масличных пальм, пальм рафия, аройника, фринии, амомы, кусты перечника показывают, что тут издавна образовались человеческие поселения.
Моя палатка приютилась под тенью небольшой, но развесистой смоковницы, которая защищала ее от палящего экваториального солнца; этот зной предвещал грозу, которая и разразилась к вечеру, с молнией, громовыми ударами и сильнейшим дождем.
У порогов Бафиадо нам попалась туземная женщина, которая сообщила, что племя медзэ обитает по ту сторону реки Нгайю, а племя бабанди на левом ее берегу.
Близ Авейябу туземец, прятавшийся за лианами, свесившимися с громадного дерева, внезапно выскочил на тропинку, схватил маленькую маньемскую девочку, пронзил ее грудь насквозь своим обоюдоострым кинжалом и, потрясая этим оружием над головой, произнес какое-то свирепое проклятие, вероятно, что-нибудь вроде: «Смерть пришельцам».
На следующей стоянке у пристани Авембери наш мальчик Сауди, бывший прислужник майора, скончался на руках носильщиков пока его переносили мимо порогов к челнокам, ждавшим выше. С тех пор как мы покинули остров Бунгангету, бедняжку Сауди постоянно носили на руках, ухаживали за ним, но в последнее время, вследствие постоянного пребывания в челноке то под палящим солнцем, то под проливным дождем, у него сделалось расстройство желудка. От природы он был здоров и крепок и с замечательной твердостью переносил свои страдания; но так как запасная аптека наша очутилась в Бангале, мы ничего не могли для него сделать.
18 октября пришли к порогам Амири, и у нас заболел оспой второй занзибарец. До тех пор мы замечательно счастливо избегали этой болезни, несмотря на то, что в лагере, с тех пор как мы побывали в селении Батунду, постоянно бывало от десяти до двадцати больных ею. Из 620 занзибарцев, которым оспа была привита, было несколько человек, которым не помогла и прививка, но в общем смело можно сказать, что в нашей экспедиции проявилось и блистательным образом было доказано, какое благодеяние оказано человечеству открытием противооспенной прививки. Эпидемия делала страшные опустошения в среде маньемов, мади и нескольких наших туземцев, и многие жертвы были уже брошены в реку с привязанными к ним камнями. К этой странной необходимости мы были вынуждены тем обстоятельством, что туземцы, издали следившие за караваном, вырывали наших мертвецов из земли и пожирали их.
Один из занзибарских старшин, исполняя обязанность лоцмана на челноке, был так искусан осами, что счел себя умирающим и непременно пожелал составить свое завещание, в силу которого единственным по себе наследником признавал своего брата, бывшего с ним в отряде. Я исполнил его желание и записал его последнюю волю с соблюдением всех канцелярских формальностей, чем необыкновенно его утешил, но в то же время сделал ему подкожное вспрыскивание десятигранной дозы углекислого аммония и сказал, что он непременно дойдет до Занзибара, невзирая на то, что осы его так отделали. На другой день он ходил совсем здоровый и заявлял, что снадобья белых людей разве только от смерти не вылечивают.
Когда мы прошли за пороги Амири, с нами случился ряд неудач. Несколько безголовых людей из колонны арьергарда, не ведавшей дисциплины, побежали в банановую плантацию без вожака и даже без позволения и вели себя там, как малые ребята. Туземцы их окружили и наказали, поранив троих. Еще двое из арьергарда, один страдавший сердцебиением, другой совсем хилый юноша, отбились от колонны, чтобы избавиться от надзора.
До сих пор с 1 сентября у нас убито девять занзибарцев, один самоубийца, один умер от нарывов, двое пропали без вести. Из маньемов пятнадцать убито и умерло от оспы, а из числа мади от тех же причин погибло восемнадцать человек. Итого сорок шесть смертей в сорок девять дней.
От порогов Амири до Аватико семь дней шли пустынными, разоренными местами, безлюдным и бесплодным лесом. По ту сторону Аватико, идя той новой дорогой, которой я намеревался следовать, могло случиться, что дня два мы вовсе не встретили бы никакого провианта. Рассчитывая таким образом, я мог бы вполне благополучно совершить этот переход с занзибарцами моего авангарда, которые привыкли к скитанию по лесам. Если в Аватико не нашлось бы провианта, тогда наше положение было бы скверно.
На один день пути за Аватико мы еще могли на челноках перевезти запасную провизию. Двадцатидневный запас муки на каждого человека еще можно бы захватить, но для этого необходимо, чтобы караван был в полном повиновении у своего предводителя. В таком случае каждое слово начальника должно быть запоминаемо подчиненными, нужно, чтобы они прислушивались к его советам и, по мере возможности, исполняли все его приказания.
На заре 20 октября я выслал 160 вооруженных людей к плантациям, расположенным внутри леса за 8 км от порогов Амири. Людям сказано, за сколько дней пути находится Аватико, и даны одни сутки на сбор, очистку, нарезку и просушку бананов на месте, т. е. на плантации с тем, чтобы каждый из них принес от 25 до 30 кг муки. Таким образом, можно будет раздать людям на руки по 10 кг провианта, достаточного на десять дней. Опыт показал мне, что некоторые натащат столько добра, что им и на пятнадцать дней хватит; другие же, несмотря на то, что им угрожала голодная смерть, принесут не больше того, что может прокормить их дня четыре.
Вечером 21 октября я с удовольствием увидел, что наши фуражиры действовали весьма успешно. Сколько именно людей последовало моим советам — трудно было проверить. От каждого котла выслана была половина людей на заготовку провианта, и каждый человек обязан был отделить по две горсти для офицеров и больных. Оставалось рекомендовать кашеварам, чтобы они поэкономнее обращались с провизией, и тогда можно было надеяться, что мы благополучно пройдем через эти зловещие пустыри.
23 октября экспедиция пришла в прежнюю ставку Угарруэ и ночевала в ее опустевших жилищах. На дворе большого дома, принадлежавшего хозяину, вырос рис, но все зерна были выклеваны птицами. В обширных коридорах этого здания с удобством проживало более ста человек, и, будь хоть какая-нибудь возможность вблизи отсюда достать съестные припасы, мы с удовольствием остановились бы тут на недельку отдохнуть. Но не следовало увлекаться удобствами помещения и понапрасну растрачивать запасы, заготовленные для длинного перехода по совершенно разоренным местам; из опасения погибнуть голодною смертью нам надлежало теперь изо всех сил стремиться вперед.
На другой день пошли в Бунду. Речная колонна обратила на себя внимание бывших данников Угарруэ, и они пустили в нее рой стрел. Маньемы, бывшие в переднем челноке, попрыгали со страху в воду, но шедшие за ними занзибарцы прыгнули на берег, зашли во фланг неприятелю и тем помогли нам спасти растерявшихся маньемов.
Река Итури была в полном разливе, ежедневно питаясь обильными тропическими ливнями. Притоки и ручьи, впадающие в нее с правого берега, были теперь очень глубоки, что немало затрудняло и утомляло сухопутный отряд. Только что они переберутся через ручей, по пояс бредя в воде, как через несколько минут опять через дорогу приток, иногда и поглубже первого. Они только и делали, что выжимали свои одежды и проклинали эти досадные задержки. Когда притоки были совсем глубокие, мы выстраивали поперек их устья челноки, и пеший отряд переходил через них, как по плавучему мосту, но при этом каждый человек служил мишенью для насмешек и острот со стороны товарищей, потешавшихся над их общипанными и мокрыми фигурами. Передовые непременно оставляли на краях лодок следы своих ног, облепленных жидкой грязью или мягким илом; с других струилась вода, а беспрестанные падения доказывали, что по импровизированному мосту итти было очень скользко; но эти падения возбуждали только общий смех и шутки. В тот день пешая колонна переправилась через тридцать два потока.
25-го стали лагерем напротив впадения реки Ленды.
Мы подвигались довольно быстро, но в своем дневнике я нашел следующую страницу, написанную в этот вечер (после мы увидим, что такие радостные чувства могли быть лишь последствием сознания, что недалек тот день, когда настанет конец наиболее тяжким подвигам):
«От всего сердца радуюсь, что наш трудный поход по лесам приходит к концу. Сегодня мы только в 250 км от луговой равнины, но я надеюсь, что и это расстояние довольно скоро сократим. Пока живу надеждами. Знаю, что после дождей на полях созреет богатая жатва, и потому не ропщу на вечные ливни. Мы перестали даже ворчать на грязь и тину здешних сырых мест, хотя только вчера перешли через тридцать два ручья, глинистые берега и отмели которых немало испытывали наше терпение. Впереди у нас много мелких радостей; так, например, мы избавимся от красных муравьев и будем вполне обеспечены против их нападений и днем и ночью. В тот день, как подошвы наших сапог окончательно высохнут, а с голенищ мы счистим всю лесную плесень, хоть одна мечта нашей жизни осуществится. Когда нас жалят здешние мелкие, злые пчелы, когда мы вздрагиваем от укусов муравьев, корчимся от укола слепня, стонем от нападения свирепых ос, отгоняем надоедливых бабочек, стряхиваем с себя зловредную полосатую улитку или с нервной поспешностью топаем на ползущую зеленоватую стоножку, мы каждый раз говорим себе, что теперь уж недолго осталось переносить все это. Еще немного потерпим, и настанут лучшие времена.
С 17 августа у нас перебывало в руках не больше четырех коз и никакого другого мяса; мы питались исключительно печеными бананами, только по их милости держалась еще душа в теле; мы и за это благодарны, хотя не можем похвастать своими силами. Зато с каким наслаждением мы помышляем о предстоящих в будущем мясных кушаньях, о говядине, телятине, баранине, гарнированных бобами, бататами, а там еще молочные каши, пудинги и на приправу кунжутное масло. Немалое удовольствие будет и в том, что мы избавимся от этой вечной подозрительности, — зависящей, вероятно, от животного инстинкта самосохранения, — от этой постоянной мысли, что где-нибудь поблизости притаился дикарь и вот сейчас пустит в ход свои отравленные стрелы. Пройдет же и это напряженное беспокойство, эта тревога о продовольствии людей, о личной сохранности каждого из них, о предохранении их от последствий собственного легкомыслия. И как я буду рад, когда снова смогу думать о человечестве в лучших условиях, чем теперь в лесу, где все мои понятия о мироздании как-то извратились и о людях создалось плохое мнение».
26-го мы нашли свой лагерь в Умени, но бананов оказалось только две кисти, да и те мелкие. Опять налетел ураган, ветер выл по лесу, как легион демонов, крутил громадные деревья и вырывал их с корнями, а темные воды Итури совсем побелели от вздымавшейся пены.
На другой день прошли на веслах до подножья Больших водопадов, выгрузили весь багаж, запрятали челноки по кустам, взвалили вьюки на плечи, и после получасового привала весь караван пошел сухим путем и прошел 8 км. Так мы окончательно простились с плаванием по Итури.
28-го числа после трехчасового перехода вступили в банановые рощи Аватико. И пора было! Как раз к этому времени большинство людей дошло до крайней степени истощения. Они рассыпались по всей плантации с жадностью голодных волков. Мы стояли тут два дня, собирая и заготовляя впрок провиант.
Только что мы расположились в Аватико, как мне привели пару пленных пигмеев. Приходились ли они друг другу сродни, неизвестно. Мужчина был молодой, вероятно двадцати одного года.
Это был первый взрослый мужчина-пигмей, увиденный нами. Цвет его кожи был медно-желтый, а по всему телу росли волосы длиною около сантиметра, и такие густые, что производили впечатление меха. На голове у него была шапочка наподобие пасторской, украшенная пучком перьев попугая. Широкая тесьма, сплетенная из мочала, прикрывала его наготу. Руки его, очень изящной формы, поразили нас своим загрязненным видом. Он, очевидно, только что занимался шелушением бананов.
Когда громадные мади, высокие суданцы и еще более крупные занзибарцы обступили маленького человека, я с живейшим интересом наблюдал его лицо, отражавшее каждую мелькнувшую в нем мысль, каждое мимолетное чувство. Сначала его физиономия выражала только удивление и любопытство, потом страх перед ожидавшей его участью, потом на нем быстро отразились то сомнения, то надежды, по мере того как он подмечал на наших лицах выражение добродушного юмора, потом опять беспокойство и соображение: откуда взялись эти чудовища и что именно они с ним сделают? Убьют, что ли, и как? Испекут живьем или просто положат в котел с кипятком и, невзирая на его крики, сварят из него суп? Ах, батюшки, надеюсь, что нет!.. Голова его слегка тряслась, губы побелели, и все лицо нервно передернулось, изобличая терзавшие душу чувства.
Мы посадили его рядом с собою, гладили по спине, дали ему несколько печеных бананов, чтобы ублажить его просторное брюшко, отросшее не хуже, чем у лондонского ольдермена, и маленький человек благодарно улыбнулся. Как он был хитер и смышлен! Как быстро схватывал все! Он так красноречиво объяснялся жестами, что все решительно понимали его сразу.
— Далеко ли отсюда до ближайшего селения, где можно достать съестного?
Он положил правую руку ребром поперек левого кулака: это означало, что больше двух дней ходу.
— В какую сторону? Показал на восток.
— Далеко ли отсюда до Ихури?
— О! — Он положил правую руку поперек левой руки у локтя, что означало двойное число, т. е. четыре дня.
— К северу отсюда можно найти съестные припасы? Замотал головой.
— А к западу или к северо-западу?
Опять замотал головой и сделал руками такое движение, как будто сметает песок.
— Отчего?
Он обеими руками сделал вид, что прицеливается из ружья и произнес:
— Ду-у-у-уТ
Это означало, что маньемы все уничтожили.
— А здесь по соседству есть теперь ду-у-у?
Он поднял на меня глаза с такой лукавой улыбкой, как какая-нибудь кокетка, и взгляд его ясно говорил: «Тебе ли не знать? О, негодный, что ты надо мной насмехаешься!»
— Покажешь ты нам дорогу к тому селению, где можно найти съестное?
Он быстро закивал головою и похлопал себя по круглому животу в знак того, что для живота там найдется много пищи. Здесь — и он, презрительно улыбаясь, приложил большой палец правой руки к первому суставу указательного пальца на левой, желая показать, что здесь бананы вот какие маленькие, а там они вот какие — и при этом ухватил себя за ногу пониже колена.
— О, да там рай! — закричали мои люди. — Бананы вели чиной с человеческую ногу!
Этими сведениями пигмей всех задобрил. Мой авторитет померк и до тех пор не был восстановлен, покуда люди не удостоверились собственными глазами, что эти райские бананы были не так уже велики. Но в эту минуту все они готовы были расцеловать пигмея; он же сидел с преувеличенно невинным выражением лица, хотя, конечно, видел, что в их глазах он был чуть ли не ангелом.
Все это время на медно-желтом личике девушки-пигмейки отражались мысли и чувства, одушевлявшие ее товарища. С быстротою молнии менялись на нем оттенки ощущений, а глаза искрились весельем и смышленостью или же выражали последовательно все то, что волновало юношу-пигмея; сомнения, надежды, любопытство, страх — все было ею угадано, во всем она вторила ему вполне. Она была полна и округлена, как откормленная индюшка или как рождественская гусыня, ее кожа была светлоорехового цвета, груди блестели, как пожелтевшая слоновая кость, и, стоя передо мной с опущенными руками и плотно сжатыми пальцами совершенно нагая, она казалась олицетворением юной скромности. Вероятно, они были муж и жена: он старался держать себя с некоторым достоинством, подобающим сыну Адама, а она — с природной женственностью настоящей маленькой Евы.
Наготовив про запас сушеных бананов и взяв в проводники пигмеев, мы выступили из рощ Аватико к северо-востоку; в полдень переправились через прозрачную речку Нгоки и в 3 часа стали лагерем у ручья Эпени. По всей дороге мы видели следы пигмеев, и в лесной чаще и во временных лагерях то валялась пунцовая шелуха плодов амомы, из которых они высосали кислую мякоть, то трещала под ногами ореховая скорлупа, то надломленные ветки обозначали направление пути по лесным трущобам, то у тропинки устроены были «лучки» для ловли птиц или на перекрестке тропинок, протоптанных дичью, была вырыта западня.
Местность казалась своеобразной и романтической; мы обходили обширные котловины, уступами углублявшиеся вниз и обросшие амфитеатром зелени всех оттенков, там и сям пестревшей множеством цветов, то пурпуровых и оранжевых, то белоснежными колокольчиками мангового дерева, то желтоватыми шелковистыми кистями бомбакса. Идя по краю такой котловины и заглядывая в нее из-под нависшей над нами тяжелой тропической листвы, мы видели уходящую вниз массу широколиственных шатров, непрерывно наполнявших все пространство своими атласными вершинами, которые наподобие громадных зеленых подушек слоились одна на другую. По временам стаи обезьян прыгали по ветвям над нашими головами, изумительными скачками переправляясь с одного гигантского дерева на другое; иные, цепляясь длинными хвостами за гибкие ветки, ловко раскачивались и с размаху перелетали через лужайки на противоположные деревья. Усевшись там, они на минуту останавливались, чтобы еще поглазеть на наш караван, и затем бесследно исчезали в густой листве. Ибисы перекликались со своими самками, вероятно, приглашая их также полюбоваться на чужеземцев; а птицы турако объяснялись между собой какими-то низкими гортанными звуками, точно египетские феллахи; цапли, серые и зеленые попугаи, а иногда и грифы с белыми ошейниками мелькали в зелени, парили над лесом или дремали, сидя на выдающихся ветвях. В воздухе стоял запах мускуса, аромат лилий и других цветов, смешанный с острым запахом, оставляемым кабанами. По тропинкам лежали кучи слоновьего навоза, помет лесных антилоп, обезьян и едкого испражнения хорьков. Почти постоянно в стороне слышался шум быстрого ручья или водопада. Солнце пронизывало листву и струилось косыми серебристыми лучами на густой подлесок, на частые заросли фринии, амомы, аройника; влажные листья блестели, а капли росы сверкали и переливались радужными искрами.
На другой день мы шли все такими же местами под тенью вечных лесов, а 2 ноября утром вышли на расчистки Андэки, где ожидали нас обещанные рощи райских бананов. Плоды были не особенно крупны, но зато совершенно созрели, и не прошло часу, как деревянные решетки были готовы и уже лежали над кострами, отягченные кучами очищенных ломтиков. Было объявлено, что первое и второе числа этого месяца назначаются для заготовки такого количества провианта, какое под силу нести каждому из людей.
Мы были теперь под 1°16, 5 северной широты. Ставка Килонга-Лонги находилась под 1°6 , а форт Бодо под 1°20 северной широты, так что мы нисколько не уклонились от пути.
2 ноября разведчики, осматривая различные тропинки, ведущие к востоку, повстречали двух женщин, и одна из них сказала им, что знает большое селение на север отсюда, где можно достать пищи. Другая же говорила, что за четыре дня ходу на востоко-северо-восток столько еды, что по сравнению с тем местом Андэки ничего не стоит.
В этот же день выступили из Андэки и, перевалив через широкую гряду холмов, пришли на обширную заброшенную расчистку. Видно было, что прошел уже год с тех пор, как жители бежали отсюда и жилища их были уничтожены огнем, потому что плантации бананов успели одичать и заглохнуть под напором сорных трав и чужеядных растений. По всему этому топтались и валялись в течение нескольких месяцев слоны и превратили банановую рощу в беспорядочную окрошку, через которую вылезали из земли уже другие растения, как, например, фриния, успевшая подняться на две сажени; а из пней от срубленных деревьев тоже выросли отростки, и вершинки их образовали сплошную массу густейшей зелени. Через эту чащу нам пришлось ножами и топорами прорубать себе путь. Туземные женщины скоро совсем потеряли дорогу, сбитые с толку непроглядными кустами. Атмосфера была знойная и влажная, как в парнике, и мы, обливаясь потом, пробивались вперед в этом зеленом океане, пока через десять часов такой работы не дошли до журчащего ручейка, где совсем измученные принуждены были остановиться, хотя прошли всего 8 км.
Утром 4 ноября пустились дальше и снова принялись рубить, резать, протискиваться, проползать, перетаскивать, перелезать через бревна, осторожно пробираться мимо зияющих ям, наполненных гниющими остатками, сгибаться в три погибели, чтобы пролезть под упавшим деревом, держащимся на своих ветвях, или сквозь туннель в кустарнике. За мною шла колонна голодных людей, поворачивая то вправо, то влево, останавливаясь только затем, чтобы наточить топоры о кремнистые камушки ручьев и глотнуть студеной воды, а там опять в путь, скорее, скорее… «Руби живее, ребята! Отрезывай лиану. Эти кусты с дороги прочь. Что, нет тропинки дальше? Ну, так вон там, налево, звериный перелаз, тут и прорубай. Хорошенько его топором, секирой, ножом продери! Вот так. Не помирать же, в самом деле, в этой чортовой трущобе». И так мы шестнадцать часов пробивались целиком по этим дебрям, покуда не вышли, наконец, снова под высокие шатры первобытного леса.
Я вышел из этой переделки в таком жалком виде, что всякий оборванный ирландец по сравнению со мною показался бы прилично одетым джентльменом: моя рубашка и панталоны изодрались в мелкие полоски, и со всех сторон из них висели пряди растрепанных ниток и вырванные клочья. Люди смеялись и говорили, что мы, ни дать ни взять, как крысы, протащенные через зубчатую западню. Это сравнение было необыкновенно удачно, но некогда было болтать, и потому, наскоро съев по паре печеных бананов, мы пошли дальше и к трем часам пополудни были всего за полчаса ходу от реки Ихури.
На другой день выступили до свету и направились по тропинке, протоптанной слонами параллельно течению Ихури, которая в это время по всей длине своей представляла ряд бушующих каскадов, от которых стон стоял в лесу. Пришлось перейти вброд через несколько глубоких притоков, но мы за этим не останавливались и продолжали итти довольно скоро, благодаря широким слоновым тропам, так что к обычному часу остановки сделали в тот день 15 км,
На этих днях умерли тринадцать занзибарцев из несчастного ямбуйского гарнизона, один солдат Эмина-паши и уж не знаю сколько мади и маньемов
Вечером 6 ноября, после перехода в 13 км, со всей остротой стал вопрос о том, что необходимо как можно скорее достать продовольствие, иначе мы рисковали поморить слишком много народу. Голодовка всегда тяжело отзывается на людях, но когда с пустыми желудками приходится нести тяжелую поклажу да еще совершать длинные переходы, то малейшее промедление в доставке съестных припасов порождает болезни и угрожает серьезною убылью в людях. Отряд, пришедший с Ньянцы, был запаслив и осторожен, там люди исподволь старались экономить свои порции, доставая в лесу кое-какое подспорье из грибов и ягод, но хилые люди арьергарда, расстроенные ядом маниока, а также мади и маньемы не обращали никакого внимания на наши советы, и даже собственный опыт не пронимал их.
Один юноша, по имени Амани, имел такой отощалый вид, что я просил его сказать мне совершенно откровенно, чем он питался в последние два дня,
— Скажу, — отвечал он, — в нашем отделении было еще очень довольно банановой муки, но Сулимани, которому поручено было ее нести, свалил свою ношу у дороги, а сам пошел по грибы. Когда он вернулся, мешка уже не было. Он говорит, что украли маньемы. Поэтому, когда мы вчера пришли в лагерь, то пошли за грибами, из которых сварили ужин. А сегодня еще не ели и вечером опять пойдем по грибы.
— А завтра что же будете есть?
— Завтрашний день в божьих руках. Буду надеяться, что бог пошлет что-нибудь.
Этот мальчик (ему было только девятнадцать лет) тащил все время 24 кг патронов и завтра опять потащит, и послезавтра, до тех пор, пока вдруг не свалится среди дороги, ляжет во весь рост, закатит глаза и останется тут гнить и тлеть под сводом дремучего леса. Из ничего и не выжмешь ничего для пропитания голодных людей. А у меня с собою было их более четырехсот человек.
Пришли в старое становище маньемов, и Уледи признал его за то самое место, на запад от Ихури, где он останавливался с партией фуражиров, пока они в ноябре 1887 г. жили в Ипото в ожидании Нельсона и Джефсона, а колонна авангарда в то время шла к Ибуири.
7-го дневали с целью послать Уледи с отрядом разыскать расчистку Андэри в 10 км к северо-западу от лагеря. Но больше ста человек оказались настолько изнуренными, что не могли пойти на фуражировку; тогда я велел каждому из кашеваров принести свой котел и всыпал в них по три пригоршни муки, чтобы они заварили себе жиденькую кашу и набрались хоть сколько-нибудь сил для того, чтобы дойти до плантации.
8-го около двухсот человек, безмолвно сидя в лагере, ждали возвращения фуражиров. К вечеру, видя, что пост слишком долго для них продолжается, и боясь, что они его не выдержат, я велел раздать еще банановой муки.
9-го фуражиры не пришли. В лагере двое умерло. Один из пришедших за своей порцией муки упал в судорогах от действия съеденного им ядовитого гриба. Все едва стояли на ногах, ослабели, осунулись, грудные кости страшно выдавались вперед. Если понадобится ждать еще три дня, ни один из нас не останется в живых; но мы все еще надеялись, что вот-вот услышим шорох идущего каравана.
На утро 10 ноября, тревожась за европейские консервы, которые мы приберегали для офицеров форта Бодо, я велел принести их для осмотра и к своему отчаянию убедился, что недоставало пятидесяти семи жестянок с мясом, чаем, кофе, сгущенным молоком, — все съели маньемы. Если бы можно было одним взглядом испепелить их, они бы должны были, тотчас распасться в прах. «Ай-ай, куда же могли деваться твои жестянки?» — говорил их старшина Сади. Да теперь уже об этом нечего спрашивать. Однако все ящики с провизией мы у них отобрали и роздали им вместо этого ящики с боевыми припасами образцов Винчестера и Максима.
В 2 часа дня фуражиры воротились и принесли провианта, достаточного на срок от трех до шести дней, набранного ими с одной заброшенной плантации. Нечего и говорить, что прежде всего они сами подкрепили собственные силы. Но в отплату за мою кашицу каждый человек должен был теперь отдать мне по полкилограмма муки для моего запасного склада да по полкилограмма на каждого из больных, которые сами себе не могли ничего достать, а к котлам их не принимали. Таким образом больные получили до 3 кг сушеных бананов или муки на брата, а у меня образовался запас в 80 кг, пригодный на будущее время.
11-го числа через полтора часа ходу пришли к месту переправы в ставку Килонга-Лонги. Туземцы, опасавшиеся повторения его набегов на запад от Ихури, уничтожили все челноки и тем помешали мне еще раз побывать у него и расквитаться за старые счеты; да и река была в разливе, а кругом простиралась голодная пустыня. Делать нечего, оставалось итти вверх по течению Ихури, покуда найдем средства переправиться на восточный, т. е. левый, берег. Пошли мы к северо-востоку.
12 ноября напали на тропинку, по которой, вероятно, прошло целое племя пигмеев. По бокам ее кучами валялась шелуха плодов амомы, ореховые скорлупки и пунцовая кожица ягод фринии. Ни лесных бобов, ни фенесси, ни мабенгу, как и у южных берегов Итури, здесь не водится. Придя в лагерь, я узнал, что у переправы против Ипото, вблизи той стоянки, где мы четыре дня голодали, умерло шесть человек: один мади, отравившийся грибом, солдат из Ладо, раненный копьем у Осиных порогов, двое суданцев ямбуйского гарнизона, мальчик-маньем, прислужник мистера Бонни, и отличный молодой занзибарец Ибрагим, наступивший на отравленный колышек.
13-го числа дорога по лесу стала заметно лучше. Слоновая тропинка, по которой мы шли прежде, привела нас на другую, направлявшуюся на восток от Андэри, и обе они, слившись, образовали широкую дорогу, очевидно излюбленную пигмеями. По ней мы шли два часа. Видно было, где они останавливались курить трубки, где щелкали орехи, где охотились за дичью и где располагались поболтать. Веточки были надломлены на высоте метра от земли, что ясно показывало, что это работа пигмеев. В тех местах, где на дорожке была грязь, отпечатались следы крошечных подошв, какие могли бы принадлежать знатной английской барышне лет восьми от роду, — доказательство того, что пигмеи народ аристократический, самой древней породы.
Дорога все улучшалась, становилась похожей на настоящее шоссе; по сторонам все чаще встречались лагери пигмеев. Почва была из желтой охристой глины и производила деревья изумительных размеров.
Устраиваясь на ночлег, я опять заметил, что пора добывать съестные припасы и где-нибудь отдохнуть. Видно было, что люди потеряли всякую надежду, тела их дошли до крайней степени истощения от беспрерывного труда при частых голодовках. Я готов был плакать, глядя на этих несчастных, с каждым часом приближавшихся к безвременной могиле; но мы так давно привыкли переносить всякие ужасы, так часто видели страдания и смерть, что я молча выслушивал ежедневные о них донесения. Ни жалобами, ни слезами не вернуть того, что мы всякий день теряли. А назавтра нас ожидали новые утраты, так же верно, как и то, что настанет новый день. Если бы все рыться в печалях прошлого, не стало бы сил вынести то, что оставалось свершить впереди.
Все труднее становилось теперь распределять наши 230 вьюков между носильщиками, число которых с каждым днем уменьшалось. Из двадцати человек непременно хоть один чем-нибудь был болен: у кого был глубокий чирей, у кого головная боль, кому угрожала грыжа, а кто чувствовал ломоту во всем теле; у одних нарывы, у других лихорадка, ревматизм, ноги накололи и т. д. Вьюки-то были все те же, но носильщики вымирали.
14-го числа после шестичасового перехода экспедиция приблизилась к Андуте и Андикуме. Пока авангард спешил вперед, перелезая через бревна и хворост поваленного леса, навстречу нам прилетело несколько стрел, и двое людей упали раненными. Остальные мигом сбросили вьюки и завязали оживленную схватку с туземцами, которые носили на голове какие-то высокие шапки. Через полчаса караван вереницей вступил в опустевшее селение и обрел в хижинах такие запасы бананов необычайной величины, что мои голодные люди совсем сошли с ума от восхищения.
Эта расчистка была не меньше знаменитой просеки в Ибуири. Она была расположена среди холмов, окружавших ее с востока, юга и запада. На одной из дорог мы заметили по сторонам известные значки на деревьях, в виде звезд, которые ставят обыкновенно маньемы; одна из деревень была сожжена; однако, должно быть, этим разбойникам не удалось уничтожить плантаций, которые здесь слишком для этого обширны.
Осматривая и проверяя ящики с боевыми припасами перед уборкой их на ночь, мы заметили, что суданец капрал Дэйн Магоммед не представил своего вьюка, и было дознано, что он оставил его под большим деревом близ дороги. Я немедленно отрядил четырех старшин и суданского капрала, чтобы непременно шли назад и доставили ящик в лагерь.
Придя на место, они увидели толпу пигмеев, мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг двух пигмейских воинов, которые пробовали поднять ящик, ухватившись за кольца, ввинченные по его бокам. Нашим старшинам захотелось посмотреть, что пигмеи станут делать с ящиком, и они спрятались за деревья, так как известно, что у этих маленьких людей чрезвычайно острое зрение. Чуть ли не каждый из членов этой компании подавал какие-то советы. Крошечные мальчики прыгали вокруг на одной ноге, хватаясь за бока и предаваясь необузданному веселью по поводу находки, а миниатюрные женщины, держа за спиной еще более миниатюрных ребят, выкрикивали классические поучения, неизбежные в таких случаях из женских уст. Вдруг одному молодцу пришла счастливая мысль продеть палку через кольца ящика и, взявшись за оба ее конца, потащить его. Такое гениальное изобретение было встречено взрывом восторженных криков. Двое силачей, — очевидно, один считался Геркулесом, а другой Милоном этой общины, — напрягли все свои силы, подняли ящик до уровня своих плеч и понесли его, спотыкаясь, в чащу леса. Но тут один из старшин выстрелил из ружья холостым зарядом, и все четверо больших людей с криком выскочили из засады и побежали за пигмеями. Поймав одного, необыкновенно жирного юношу лет семнадцати, они привели его в лагерь, в виде трофея. Я тоже видел этого карапузика. К сожалению, я не в силах передать истории в лесу с тем неподражаемым юмором, с каким рассказывал ее занзибарский старшина.
17-го послал мистера Бонни к реке Ихури осмотреть имеющийся там, по слухам, старый перевоз. Возвратясь оттуда, он донес, что они ни одного челнока не нашли, а река в этом месте течет с востоко-северо-востока, течение спокойное, ширина до 60 м при значительной глубине.
Каждый день после полудня 14, 15 и 16 ноября люди вознаграждали себя за долговременный пост. Бананы вареные, печеные, банановая каша поглощались в громадном количестве. В три дня каждый съел, я думаю, не меньше ста сорока штук.
Выступив из Андикуму 19-го, мы вскоре прошли через Андуту; потом мимо живописной горы, местное название которой Какуа, по неровной местности, усеянной громадными каменными глыбами и скалами, покрытыми и окруженными густою зарослью великолепного папоротника. Вблизи нашего лагеря, между скал, найден большой склад кукурузы и бананов, принадлежавший, вероятно, пигмеям. Попадись нам эта находка несколькими днями раньше, произошло бы бурное и восторженное на нее нападение; но теперь каждый человек был так нагружен своими личными запасами, что мы прошли мимо пигмейской кладовой совершенно равнодушно. С другой стороны, они все так объелись в Андикуму, что многие страдали желудком и едва могли продолжать путь.
20-го сделали переход в 8 км. С тех пор как мы пошли пигмейскими путями и покинули окрестности Итури, берега которой содержат много мергеля и потому легко впитывают вечно падающие там дожди, почва значительно изменилась: теперь она состояла преимущественно из плотной красной глины, которая задерживала дождевую воду, поэтому во всех углублениях стояли лужи, а вокруг них земля была липкая и скользкая.
Во время полуденного привала колонновожатый прошел несколько сот шагов дальше по лесной тропинке и наткнулся на туземный караван из северного Андитокэ. Завидев его, туземцы испустили вой удивления, но, заметив, что он безоружен, бросились за ним, подняв копья. Однако все мы в лагере расслышали вой и подоспели во-время на выручку занзибарца. Произошла схватка, двух дикарей ранили, одного убили, всех обратили в бегство и овладели их имуществом. Оно состояло из железных колец, браслетов и колец, свитых из пальмовых волокон, которые носят на лодыжках, а также из нескольких местных орудий кузнечного ремесла и, что всего удивительнее, из порядочного количества неразряженных ружейных патронов ремингтоновского образца.
Первой нашей мыслью было то, что форт Бодо или очищен, или взят приступом, или же дикари захватили в плен очередных, ходивших дозором. Но, пораздумав, мы пришли к заключению, что эти патроны попали сюда через шайки маньемов, грабивших селения, а первоначально были нашею же собственностью.
21-го люди заметно ослабели и шли через силу, они все еще не могли оправиться после объедания бананами. В полдень я проверял наше направление — оказалось находились под 1°43 северной широты, а это доказывало, что слишком забирали к северу; невзирая на все старания, мы не нашли еще дороги на восток.
Сегодня мне доложили, что умер Чама-Исса, последний из сомали; однако на полуденном привале я его увидел живым и до крайности обрадовался. Так как он был последний между нами представитель своего племени, то мы о нем особенно заботились: он ел с моего стола, и двое суданцев за особую плату ухаживали за ним, кормили его и носили на носилках. До вечера 21-го числа мы потеряли из баналийского отряда тридцать два человека. Я еще в Баналии рассчитывал, что около половины всего их числа не переживут похода. Покуда они плыли на челноках и никакой затраты сил от них не требовалось, они еще могли существовать; но как только пошли сухим путем, так и начали выбывать из каравана.
22 ноября, только что авангард раскинул лагерь, пошел сильный и холодный дождь, вызвавший панику в отряде. Истощенные организмы и ослабевшая энергия не устояли против холода. Занзибарцы и мади побросали вьюки куда попало и опрометью бросились к лагерю. Один мади подполз к моей палатке. Я зажег у себя свечу, потому что в дождливую пору в лесу и днем так же темно, как в других местах бывает по ночам. Услыхав его стоны, я вышел из палатки со свечой и нашел его в грязи, окоченевшего, обнаженного и не способного двинуться с места. Когда он увидел огонь, глаза его дико расширились, и он потянулся к свече, стараясь ухватиться рукой за огонь. Его тотчас притащили к костру и положили у огня; потом развели кипятком ложку либиховского бульона и дали ему выпить, что окончательно привело его в себя. По дороге впереди арьергарда умерло двое мади и один занзибарец ямбуйского гарнизона, который на ходу упал и умер мгновенно от холодного дождя.
На другой день шли только два часа и, став лагерем, отрядили сорок пять человек отборного народу итти вперед, чтобы они попытались достать мяса для спасения баналийцев и мади, которые совершенно не могли итти дальше. Через сутки разведчики воротились и принесли козу. Мы ее тотчас зарезали, сварили из нее тридцать галлонов супу и, подправив килограммом крупчатой муки, сделали отличную похлебку для шестидесяти человек. 25-го числа в 10 часов утра пришли в Индемау; это селение, расположенное в котловине у подножья горы, находится в 10 км от реки Дуй (составляющей один из рукавов Ихуру).
В Индемау многострадальные члены экспедиции опять получили возможность несколько подкрепить свои угасающие силы. Банановые рощи оказались здесь обширны и обременены плодами, которые были совершенно спелы и распространяли чудный аромат. Но если, с одной стороны, не было возможности приучить этих взрослых ребят думать о завтрашнем дне и экономить свои порции в дороге, то, с другой стороны, не менее трудно было уговорить их воздержаться от объедания и умерять свои восторги ввиду обильных запасов. В Андикуму столько было отличных припасов, что достало бы накормить целую армию; но голодные люди накинулись на них с такою жадностью, что не поправились, а больше разболелись. Так и тут, в Индемау, они так наедались, что мы каждое утро только и делали, что выслушивали их жалобы на тугое пищеварение и раздавали им рвотное, чтобы сколько-нибудь облегчить страшно натянутые животы.
Из Индемау тропинка вела к реке Дуй, а другая к Индеперри, большому селению, расположенному в 25 км на северо-восток от форта Бодо. Первоначально я думал прямиком итти через лес в травянистую равнину, взяв направление несколько севернее линии на Ипото и форт Бодо, а к Килонга-Лонге послать с пути отдельный отряд, чтобы хорошенько проучить его; но, разыскивая переправу через Ихуру, мы принуждены были, по случаю разлива реки, до сих пор итти вдоль ее берега.
Измерение показало, что мы находимся под 1°47 северной широты и 29°45 восточной долготы. Обнаружив 20 ноября ремингтоновские патроны, оказавшиеся в походном багаже партии туземцев, и притом довольно далеко от форта Бодо, я начал колебаться и соображать, не лучше ли пройти поюжнее, побывать в нашем старом форте и лично убедиться в том, что именно там могло случиться. Поэтому я послал мистера Бонни и старшину Решида с шестьюдесятью людьми строить мост через Дуй.
1 декабря, после пятидневного отдыха в Индемау, экспедиция выступила к реке Дуй. Бонни, старшина Решид и их сподвижники в это время уже доканчивали постройку моста, который делал величайшую честь всем участвовавшим в его возведении, но, главным образом, конечно, Бонни. Караван без малейшей задержки и вполне благополучно проследовал через все пять протоков реки Дуй по грубому, но крепкому деревянному мосту, растянувшемуся на протяжении более 80 м.
Перейдя мост, я сделал людям перекличку, и оказалось, что из колонны арьергарда умерло в походе 34 человека, а из числа шестнадцати наличных больных четырнадцать занзибарцев, также принадлежавших к ямбуйскому гарнизону, были уже в таком состоянии, что не могли прожить дольше нескольких дней. Каждая коза или курица, попавшая в наши руки, отдавалась на их долю, в надежде хоть чем-нибудь помочь этим беднякам. Мы сами для них стряпали, а Бонни всякий день давал им лекарства. Мы избавили их от ношения тяжестей, кроме, впрочем, их личных порций провианта; но они настолько были истощены всем, что им пришлось испытать в Ямбуйе и в Баналии, что от малейшего укола или царапины, причиненной какой-нибудь веткой или колючей травой, на коже у них образовывались нарывы, язвы, и дня через три или четыре болячка была уже в несколько сантиметров ширины. Словом, им нужен был полнейший покой и такой уход, какой немыслим нигде, как только в наилучших столичных госпиталях.
Короткий переход привел нас в деревню Андиубу, а оттуда через три часа мы пришли в обширное селение Аддигуха. 4-го числа, пройдя четыре с половиною часа, мы достигли Нгуэцы и расположились у опушки банановой рощи. На пути видели десять пигмейских деревень, но не встретили ни одного пигмея. Лес был густой, подлесок — частый, им было где укрыться.
Деревни отделялись одна от другой участками влажной, грязной земли, изборожденной мелкими ручьями. Именно в такой местности мы стали лагерем 4 декабря, как вдруг между нами очутилась крупная коза и при ней два толстых четырехмесячных козленка; с минуту мы во все глаза смотрели на это почтенное семейство, не веря своему счастью, но потом бросились на них и, конечно, закололи.
Через полчаса мне сказали, что слуга Бонни ранен стрелой, а одного мальчика-маньема убили пигмеи. Я послал несколько человек в лес помочь родным схоронить убитого мальчика; к утру тело его оказалось вытащенным людоедами.
Я послал вестовщиков объявить людям, чтобы набирали провианту на пять дней. Крик их раздавался по всему лагерю. Вскоре натащили горы материала, наготовили деревянных решеток и весь день 5-го числа употребили на заготовку муки.
6 декабря шли к югу и заметили, что постепенный склон приближает нас к реке Ихури. Переправились через шесть широких илистых потоков, побережья которых состояли из топкой глины ржаво-красного цвета (от примеси железа), поросшей густыми побегами ротанга и пальмы рафии. Около 3 часов пополудни авангард наткнулся на целый табор пигмеев. Поймали одну старуху, одну девушку, мальчика лет восемнадцати и захватили нескольких кур и запас бананов. Старуха, повидимому, была сильна, как лошадь, и очень привычна к перетаскиванию на себе порядочного вьюка бананов.
Семейство карликов давало понять, что они очень хорошо знают в лесу все ходы и выходы; но мы заметили, что они имеют поползновение постоянно забирать на северо-восток, что слишком удаляло нас от форта Бодо; а потому мы прикомандировали их к арьергарду, а сами пошли вперед, придерживаясь направления на юго-восток. 7-го числа переправились через шесть потоков, а 8-го числа еще через шесть.
Когда поставили мою палатку и несколько расчистили широколиственный подлесок, я увидел, что один из молодых носильщиков совсем ослабел и едва держится на ногах. Я подошел к нему и спросил, что с ним такое. К удивлению, он ответил, что это с голоду, нечего есть. Как, неужели он успел съесть весь пятидневный запас? Нет, он бросил его на дороге, потому что пленные карлики уверяли, будто сегодня мы придем в такое удивительное место, где растут самые крупные в свете бананы.
Я навел справки, и оказалось, что в лагере человек полтораста последовали его примеру, побросали съестные припасы, и вот теперь, 8-го числа, им совсем нечего есть. Вечером я собрал старшин на совещание, побранил их за такой непростительный недосмотр, и мы решили, что завтра с утра почти все годные в поход пойдут обратно в Нгуэцу, откуда мы ушли 6-го числа. Оттуда до места теперешней стоянки мы шли 19 часов 30 минут, но так как много времени теряли на расчистку пути и на искание тропинок, то можно было предположить, что фуражиры пройдут это расстояние за одиннадцать часов.
Утром 9 декабря человек двести отправились за бананами в Нгуэцу, оставив нам около 80 кг муки для больных и для караульщиков в лагере. Нас осталось 130 человек мужчин, женщин и карликов, и большая часть этого персонала была уже в очень плохом состоянии. Я роздал по пол-чашке муки на человека и послал Бонни с десятью разведчиками посмотреть, далеко ли отсюда река Ихури. По моим вычислениям, мы стояли под 1°27 15" северной широты и 29°2 30" восточной долготы, т. е. по птичьему полету в девяти географических милях [около 60 км] к северу от форта Бодо. Но что пользы показывать географическую карту людям, которым опять угрожала голодная смерть. Они только и видели, что бесконечное чередование бесчисленных деревьев, трущобу вокруг лагеря, плотный лиственный шатер вместо небес и солнечного света и что со всех сторон закутаны лесом, как саваном, и никакой отрадной перспективы впереди. Но им известно, что Ихури недалеко от форта Бодо, и я надеюсь, что если Бонни и его людям удастся отыскать реку, это произведет благоприятное впечатление в лагере и хоть несколько обнадежит их. Бонни действительно нашел реку и наметил к ней тропинку, сделав зарубки на деревьях.
Чтобы чем-нибудь заняться, я принялся в точности проверять свои наблюдения и наносить на карту поправки тех ошибок, которые открыл вследствие повторного прохождения по одним и тем же местам. Окружив себя картами, таблицами, я по уши погрузился в вычисления и не видел, как шло время. Однако 14-го числа эта работа кончилась. Весь следующий день я провел в надежде на скорую помощь и, насторожив уши, прислушивался, не идут ли наши.
Население лагеря было в очень жалком виде, но не пало духом. Я открыл ящик с европейскими консервами, вынул одну жестянку со сливочным маслом и другую со сгущенным молоком и положил по столовой ложке того и другого в глиняные горшки, уже наполненные кипятком. Из этого получилась жиденькая похлебка, с помощью которой можно еще несколько продолжить мучительное существование. На шестой день опять поставили передо мной полукругом горшки, каждый кашевар приносил свою долю кипятку, получал порцию масла и молока и, размешав как можно лучше, уносил похлебку к своей партии. Подкрепившись этой теплой пищей, люди разбрелись по лесу за ягодами, собирали красные плоды фринии, иногда попадалась им амома, кисловатая мякоть которой как будто успокаивала сосущую боль пустого желудка. Изредка кто-нибудь находил гриб и очень этому радовался. Но когда 130 человек изо дня в день рыщут по лесу, тщательнейшим образом обыскивая каждый уголок, арена их действия должна с каждым днем значительно расширяться, и они все дальше отходят от лагеря. Поэтому неудивительно, что некоторые бедняки, в погоне за скудным пропитанием, зашли за несколько километров, не заметили, в какую сторону идут, а когда захотели вернуться, — не знали, куда итти. Таким образом двое взрослых и Сабури, восьмилетний мальчик, не возвратились в лагерь. Этого мальчика я особенно любил. Он обыкновенно состоял при мне и нес мое ружье и пороховницу. Это был чернокожий херувим, крепкий, сильный, круглый, мудрец в своем роде, и такой милый, что я частенько на него оглядывался и любовался им, когда караван был на походе и люди растягивались длинной вереницей, а этот крошка бодро шел за мной, не отставая ни шагу. Так как он был моим оруженосцем и обязан был при малейшем подозрительном шорохе подавать мне ружье, я нередко давал ему лучшие кусочки со своего стола, так что животик у моего Сабури был совсем круглый и все, глядя на него, посмеивались. У него была такая фигура, как будто он носил бочонок под рубашкой. Но, увы, в последнее время бочонок исчез, и Сабури, как и все остальные, ушел в чащу фриний по ягоды и не возвращался.
Когда совсем стемнело, я велел маньемам от времени до времени палить из мушкетов, чтобы подать сигнал пропавшим людям. В 9 часов вечера нам показалось, что мы слышим голос Сабури. Тогда начали трубить сигналы, и с одного конца лагеря нам послышался ответный крик. Затрубили в большой костяной рог, и крик почудился нам с противоположной стороны. Тогда люди стали говорить, что это душа Сабури возвещает нам его смерть. Мне представилось, как этот малютка наблюдал наступление ночи, как тьма сгустилась вокруг него, лес почернел, а свирепые карлики рыщут кругом, валежник шуршит под ногами диких кабанов, дюжих шимпанзе, леопардов, стада слонов лезут через трущобу, сокрушая хрупкие стволы фриний, а огромные обезьяны залезают на деревья и выстукивают, нет ли где дупла, — словом, мало ли какие ужасы могли ему встретиться, и я считал своего маленького Сабури погибшим.
Это был ужасный день. Под вечер умер один мальчик, а трое людей пропали. Остальные были в отчаянном положении: иные вовсе не держались на ногах и, пробуя встать, тотчас падали. Все это так действовало на мои нервы, что я не только душою болел за них, но и во всем теле чувствовал отголоски их страданий, как будто заразился от них.
Ночью, лежа в постели, я все думал об отсутствующих и тревожился за них. Как ни тяжело было предполагать, что с ними тоже что-нибудь случилось, — заблудились в лесу, либо перемерли с голоду прежде, чем дошли до банановой рощи, — но нельзя было не задумываться над их продолжительным отсутствием, и следовало готовиться к худшему, чтобы спасти, по мере возможности, хоть часть экспедиции и как-нибудь доставить известия о нашей судьбе Эмину-паше, а через него и всему цивилизованному миру. Я воображал, как мы все тут в лагере перемрем, а паша между тем будет дивиться и соображать, куда мы девались. Мы же в этом неизведанном углу дремучего леса сгнием, истлеем, пометки на деревьях зарастут, через год заглохнут все наши тропинки, и останутся тут до скончания веков наши могилы. Мне казалось, что именно такая судьба ожидает нас в ближайшем будущем. Почти двести человек пошли за 50 км за провиантом; хорошо, коли из них полтораста дошли до места; остальные, как, например, мади, лягут на дороге и будут ждать, не вернутся ли те, чтобы выпросить у них поесть. А если с пятьюдесятью лучшими людьми случится какое-нибудь несчастье, что тогда? Иных подстрелят карлики, на остальных нападут толпы туземцев. Они пошли без главного вожака, кто их направит куда следует? Они разбредутся в разные стороны, растеряются, и их переколют поодиночке.
А мы остались здесь и ждем людей, которые не вернутся, не могут вернуться; мы сами начнем скоро вымирать: сначала по трое, по шесть, по десять в день, а там десятками, пока, наконец, ни одного не останется. Нет, так сидеть нельзя. Надо предпринять что-нибудь.
На шестой день, как обыкновенно, сварили похлебку, т. е. роздали одну жестянку масла и одну жестянку молока на 130 человек, и я позвал Бонни и старшин на совещание. Когда я изложил им мои опасения, что фуражиры, может быть, погибли безвозвратно, они никак не могли этого понять, как будто мало делалось каждый день всевозможных глупостей и бесчинств, чтобы всякие несчастия казались правдоподобными. Случалось же у нас сплошь да рядом, что люди без спросу отлучались на фуражировку и больше не возвращались, или прыгали пятьдесят человек зараз в глубокую реку, в погоню за антилопой, или бросали в кусты свои съестные припасы после пятнадцатимесячного опыта странствований по лесам. А бестолковые нападения на защищенные плантации, беспрестанное натыкание ног на расставленные колышки, беспечное отношение к царапинам и уколам, дозволяющее им разрастаться в страшные язвы. А распродажа оружия своим же врагам, тем самым людям, которые стремятся закабалить их всех до единого. И мало ли еще всяких других дурачеств проделывали эти безмозглые люди со дня на день, с недели на неделю. И после этого мне говорят, что не признают возможности несчастных случаев с нашими фуражирами! Да разве триста человек с тремя офицерами не пропадали у нас целых шесть дней в лесу? А вчера разве не пропали из лагеря трое, которые так и не вернулись еще? И разве я не говорил фуражирам, отпуская их в Нгуэцу, что мы все умрем, если они не вернутся на четвертый день. А сегодня шестой день, как они ушли, и у нас пятьдесят человек уже при смерти, да и остальные немногим лучше.
Мало-помалу удалось мне втолковать им, что если мы еще три дня останемся в лагере, то по прошествии этих трех дней будем слишком слабы, чтобы добывать себе пищу, и потому лучше теперь же зарыть в землю вьюки и самим отправиться в Нгуэцу за провиантом. Меня смущало только соображение, что, если мы зароем свое добро и в лагере останется человек пятьдесят больных, то ведь они откопают наши вьюки, все перебудоражат, и когда мы вернемся сюда, то застанем все вверх дном.
Но тут выручил меня Бонни. Он решил остаться в лагере для поддержания порядка с десятью годными людьми, но с условием, чтобы мы оставили ему и его людям провианту на десять дней, т. е. на все время, которое мы решили провести в отсутствии. Провизию на десять дней для них можно было выделить, но, разумеется, в самых скромных размерах; отмерили по полчашке маисовой муки в день на каждого человека и прибавили к ним по четыре плитки сгущенного молока. Кроме того, дали про запас несколько жестянок масла и сгущенного молока для сдабривания каши. Для остальных, которые не могли или не хотели итти за нами, мы ничего не в состоянии были сделать. Выделенными продуктами можно было поддержать несколько дней существование маленького гарнизона, но этим нельзя было спасти жизнь пятидесяти других, настолько изнуренных, что для их поправки понадобилось бы изобилие удобоваримой и питательной банановой муки, которой у нас больше не было.
На утро маленький Сабури пришел в лагерь как ни в чем не бывало и совершенно спокойно предстал передо мной.
— Как, это ты, Сабури? Где же ты пропадал?
— Ходил по ягоды и сбился с дороги; плутал, плутал и только к ночи попал на проторенную тропинку, где увидел на деревьях зарубки, и подумал: «Вот это и есть наша дорога!» Да и пошел по ней, полагая, что иду к лагерю. Вместо того, пришел к большой реке, это, должно быть, Ихури. Тут я отыскал в дереве большое дупло, залез в него и переночевал, а утром пошел опять той же дорогой, только обратно, шел, шел и пришел в лагерь. Вот и все.
Утром 15 декабря мы сделали общую перекличку. Старшина маньемов Сади донес, что у него четырнадцать человек совсем не могут двигаться; старшина Киббобора заявил, что из его отряда один только, его больной брат, не в состоянии итти; у старшины Фунди негодными в поход оказались его жена и маленький мальчик; кроме того, из людей экспедиции необходимо было оставить в лагере 26 душ. Итого мы покидали 43 человека, которые могли умереть в течение суток, если мы не достанем пищи. Сердце мое разрывалось на части; но я веселым тоном рекомендовал им ободриться и терпеливо подождать, пока я схожу за пропадающими, которые там, наверно, объедаются, и, может быть, я скоро встречу их по дороге и в таком случае пошлю бегом сюда, чтобы как можно скорее несли в лагерь провиант.
В час пополудни мы тронулись в обратный путь к Нгуэце, которая отстояла от нас за 50 км. Со мной пошло шестьдесят пять мужчин и мальчиков и двенадцать женщин. Мы шли до наступления ночи; потом группами или поодиночке бросились на землю и легли спать — тихо, печально, каждый наедине со своими мыслями. Напрасно я старался уснуть: сон — «целитель уязвленных сердец» — не приходил ко мне. Мысли, воспоминания толпились в смущенном мозгу; в темноте чудились образы умирающих людей; страх за близкое будущее окрашивал все порождения моей фантазии в самые мрачные цвета. Притом я не мог забыть тех еле живых людей, неподвижные тела которых мы оставили лежащими в лагере вдоль дороги, когда выступали сегодня. Неба не было видно, и потому я не мог искать утешения в созерцании мерцающих звезд. Бедные, наболевшие сердца окружавших меня спутников могли издавать лишь глухие стенания. Огня мы не зажигали, потому что варить было нечего. Невыразимая тоска сжимала мне сердце. На черном фоне непроглядной тьмы рисовались мне те странные фигуры, которые возникают под влиянием лихорадочного бреда, дразня и пугая одинокого человека и мелькая перед ним то бледно-воздушными, то огненными чертами. В душном воздухе носился какой-то шелест и шепот, намекавший на темные могилы, на гробовых червей и на вечное забвение, а сатана нашептывал, что лучше скорее покончить с жизнью, чем так мучиться неотвязными мыслями. Ветер повторял в вышине нависших над нами черных древесных шатров: пропал! пропал! пропал! Напрасны все труды, и тщетно твое горе; впереди безотрадные дни: твои смелые, добрые товарищи при последнем издыхании, один за другим поражаются смертью, они будут гнить, истлевать, а ты один останешься, один!
Под утро я немного уснул и проснулся только тогда, когда тьма рассеялась и в сероватом сумраке я мог различить неподвижные фигуры спящих товарищей.
— Вставайте, ребята, вставайте! Идем за бананами, скорее! Сегодня, бог даст, добудем бананов!
Я говорил так, чтобы ободрить мою унылую команду. Через несколько минут все поднялись с жесткого земляного ложа и поплелись вереницей вдоль тропинки, при неясном свете тусклого лесного утра. Одни прихрамывали от разболевшихся язв, другие едва тащились из-за одолевших их нарывов, третьи просто от слабости еле передвигали ноги Мы уже начинали согреваться от ходьбы, как вдруг я расслышал впереди голоса. Малютка Сабури держал мое ружье наготове, внимательно наблюдая за каждым движением моей руки, а я между тем увидел громадную кучу зеленых плодов, возвышающуюся из-за вершин широколиственных фриний, которые заграждали нам один из поворотов тропинки. Больше инстинктом, нежели сознательно, я догадался, что это должны быть наши фуражиры, идущие обратно из Нгуэцы, и в одно мгновение вся толпа моих хворых, изнуренных и стонущих сподвижников позабыла свои печали и страдания и как один человек воскликнула: «Слава богу!»
Стоило взглянуть на передовых людей фуражирского отряда, чтобы догадаться, чем занималось все время это безголовое стадо. В эту минуту, впрочем, мне было не до выговоров: мы поспешили развести огонь, усесться вокруг него, напечь некоторое количество плодов, подкрепить ими свои силы и пуститься в обратный путь. Через час мы уже стремились обратно в голодный лагерь, куда пришли в 2 часа 30 минут пополудни и были встречены так, как могут умирающие от голода встретить тех, кто протягивает им руку помощи.
Во весь остальной вечер занзибарцы и маньемы, суданцы и мади, старые и малые махнули рукой на прошедшие невзгоды, веселились и клялись, что на будущее время станут запасливее и бережливее. Но я знаю, что это только до первого случая,
17 декабря мы пришли к реке Ихури, 18-го переправились через нее вброд и затем пошли лесом, прорубая себе путь сквозь кусты и подлесок, а под вечер 19 декабря прямо из лесной чащи вышли на расчистки и плантации форта Бодо, что донельзя изумило наших спутников.
20 декабря прорубили тропинку по заброшенным плантациям и через час работы очутились на известной нам дороге, по которой столько раз мы ходили дозором. Вскоре мы открыли, что на плантациях еще недавно кто-то был — по сторонам дороги грудами лежала шелуха от банановых плодов, — но не могли догадаться, кто этим занимался. Сначала мы думали, что вернулись на свои старые пепелища туземцы, потом предположили, что наше добро унаследовали пигмеи. Подойдя к началу широкой западной аллеи, служившей нам в форте стратегическим пунктом, на повороте в нее мы вдруг увидели караульных занзибарцев, которые не менее нас были изумлены такой внезапной встречей. Дружный залп из ружей огласил тихую окрестность, из форта раздались ответные выстрелы, и вскоре толпа людей, обезумевших от радости, выскочила нам навстречу и впереди всех летел добрейший друг наш доктор Пэрк, который с сияющим лицом объявил, что «в форте Бодо все обстоит благополучно».
Я шел к форту по западной аллее с сердцем, преисполненным благодарности и веселья, а люди вокруг меня прыгали от радости, как собачонки, покуда доктор сообщал самые отрадные сведения. По обеим сторонам дороги расстилались поля великолепной кукурузы, и все посевы обещали обильную жатву. Повсюду порядок, довольство; квадратные дворики обнесены прочным частоколом, дома чистенькие, улицы опрятные. Каждый из встречных мною людей — как чернокожих, так и белых — в добром здоровье и отличном виде, за исключением нескольких неизлечимых.
Нельсон совершенно поправился, все следы голодного лагеря окончательно исчезли, и к нему вполне возвратились и его мужественный вид и воинственная осанка. А Стэрс, человек по преимуществу военный, был все тот же: исполнительный офицер, всегда готовый выполнить приказание.
В амбаре у Стэрса было наготовлено 24 000 початков кукурузы, на плантациях было много бананов, сладких бататов, бобов и порядочное количество табаку. В ближнем ручье водилось много рыбы (вроде сомов), Между офицерами и подчиненными установились наилучшие отношения. Не обходилось, впрочем, и без хлопот: стада слонов подступали к форту, туземцы по ночам воровали из склада табак, пигмеи, ободренные кротким и дружелюбным обращением гарнизона, приходили толпами разорять плантации. Но быстрота и твердость распоряжений Стэрса одинаково заставили и пигмеев, и туземцев, и занзибарцев уважать его и бояться. С товарищами же он во всем советовался, и все у них решалось сообща.
Еще в конце июля здесь ожидали с озера Альберта-Ньянца Моунтенея Джефсона, который должен был притти на помощь гарнизону, чтобы перенести наши вьюки к озеру. Но дни проходили за днями, а о Джефсоне не было ни слуху, ни духу.
Мы недоумевали, что сталось с нашим энергичным Джефсоном, этим деятельным человеком, которого люди прозвали «Бубурика», т. е. чита, за то, что он вечно и неудержимо рвался вперед/Чтобы удержать его на месте, нужно было стечение довольно сильных причин, даже и в том случае, если бы паша счел для себя излишним предпринять визит в форт Бодо.
Но тот факт, что оба они пропали без вести, ставил нас в очень затруднительное положение. У нас было пятьюдесятью двумя вьюками больше наличного числа носильщиков, а между тем в этих вьюках все решительно было для нас существенно необходимо.
Пораздумав немножко в часы полуночной бессонницы, я решил, что от форта Бодо до реки Итури, т. е. до начала равнины, мы будем делать двойные переходы, перетаскаем туда все тяжести и оставим их и всех больных на попечение лейтенанта Стэрса в Кандекоре, стране изобилия, а сами пойдем дальше к Ньянце искать Эмина-пашу и Моунтенея Джефсона. Это, вероятно, еще на десять дней оттянет первоначально назначенные мною сроки; но что же будешь делать, когда на каждом шагу что-нибудь мне мешает или задерживает?
21 декабря я все это объяснил людям и прибавил, что мне нужно пятьдесят два человека для совершения двойных переходов, но что за каждый лишний переход я буду платить товарами. Охотники нашлись тотчас, и таким образом сразу уладилось затруднение из-за пятидесяти двух лишних вьюков.
На перекличке 22 декабря в форте оказалось налицо 209 занзибарцев, 17 суданцев, 1 сомали, 151 маньем с их свитой, 26 мади, 2 солдата из Ладо, 6 белых, а всего 412 человек. Следовательно, переход из Баналии до форта Бодо стоил жизни ста шести человекам, из которых 38 принадлежали к колонне арьергарда.
23 декабря мы выступили из форта Бодо, а на другой день капитан Нельсон зарыл толстый бочонок из-под водки, присланный Эмином-пашой, несколько изломанных ружей и пр., поджег форт Бодо со всех сторон и присоединился к нам.
В первый и второй день Рождества мы набирали провизии для предстоящих двойных переходов, а 27-го я послал Стэрса с сотней людей занять позицию у переправы через Итури, с тем, чтобы, устроившись там, он прислал мне обратно пятьдесят пять человек к лагерю у перекрестных дорог. Тем временем мы с доктором занялись починкой и шитьем себе платья, так как ужасно обносились и хотели привести себя в более приличный вид для путешествия по открытой, луговой стране, 2 января, пока мы ждали подкрепления от Стэрса, один из суданцев, собиравший топливо в семидесяти саженях от лагеря, получил в спину сразу пять стрел; доктор Пэрк насилу вытащил их, до того глубоко они засели. Две из этих стрел так воткнулись в кости и мускулы, что несчастный лежал на них почти приподнятый от земли. Суданец после этого выздоровел, но год спустя умер, немного не дойдя Багамойо.
3 января ожидаемые пятьдесят пять человек пришли и принесли от Стэрса письмо с уведомлением, что на Итури все благополучно, и он надеется на благоприятный исход своих переговоров с жителями Кандекоре.
4-го числа в полдень мы покинули лагерь на перекрестке, а 5-го, через шесть часов пути, пришли к западному Индендуру. 6 января достигли Среднего Индендуру, а 7-го были у подножья горы Пизга, в деревне Баквуру, в виду луговой равнины, на которую люди ямбуйского гарнизона и маньемы не могли насмотреться. 9 января переправились через Итури и стали лагерем в восточной части селения Кандекоре.
На другой день я задал всем работу по устройству лагеря и прежде всего велел вырубить ближайший кустарник.
Вечером я позвал к себе в палатку лейтенанта Стэрса и доктора Пэрка и словесно изложил им все, что они обязаны делать во время моего отсутствия.
На другое утро, сказав несколько ободряющих слов нашим больным, мы выступили из Кандекоре в стране бакуба и через три четверти часа вышли из лесу, к великой радости и ликованию людей арьергарда и маньемов, никогда еще не видавших этой привольной страны.
12 января пришли в Бессэ, жители которого очень дружелюбно нас приняли. Они поведали нам, что паша строит большие дома в Ньямсасси и что, по слухам, он собирается со множеством людей итти сюда. Так как я сильно был озабочен судьбой паши, это известие меня порадовало, а люди приняли его с восторгом.
13-го стояли лагерем в лощине, немного севернее Муканги, а 14-го пришли к своему старому лагерю в стране Мазамбони. Не успели мы осмотреться, как явился сам Мазамбони и брат его Катто с неразлучным кузеном Каленгэ. На мои расспросы они отвечали, что третьего дня (т. е. 12 января) Джефсон пришел к Кавалли, что Гаильвалл (мальчик, бежавший от нас) живет у старшины и вырос с целое копье, что Малиджу (Эмин-паша) присылал десятерых гонцов узнать от Кавалли, не слыхать ли чего о нас, что он приказал расчистить и возделать для нас часть полей у самого озера и насадить там кукурузы. «Вот какой добрый, заботливый и милый человек!» — подумал я про себя.
Мазамбони привел нам в дар двух жирных быков, и я решил побаловать моих занзибарцев и маньемов, так давно не видавших мяса, — поэтому мы простояли тут 15-го числа весь день. Пришел вождь Мпигва и сообщил, что Джефсон три дня тому назад с семнадцатью солдатами пришел в селение Катонзы.
Мои люди, получившие за экстренные труды награду бумажными тканями к тем двадцати метрам, что я им роздал в Баналии (кроме разных бус, проволоки и медных монет), имели возможность, наконец, накупить себе всякой всячины. Маньемы блаженно улыбались, а занзибарцы, как только завидели луговую страну, стали кричать петухом, и эта забава так им понравилась, что как только один начинал, так другие подхватывали и чуть ли не в триста голосов пели петухами.
16 января, в тот самый день, когда я должен был быть на Ньянце, мы выступили дальше в сопровождении старого Мпигвы и к вечеру пришли в одно из селений на расстоянии одного усиленного перехода от озера, которое сами прежде сожгли. Теперь оно вновь отстроилось и было такое чистенькое, красивое и цветущее, что любо взглянуть; мы очутились в нем почетными гостями.
На другой день по прибытии в Кавалли мы отправили к берегу озера тридцать ружей с моими письмами к Эмину-паше и Джефсону. Люди передали депеши вождю Мого, и по возвращении в лагерь донесли, что тот отправился из Нсабэ к местечку Мсуа. В продолжение этих дней нам дали пять быков, шесть коз, пятидневные запасы кукурузы, бобов, бататов и пшена; ожидались еще дальнейшие приношения, бывшие уже на пути к лагерю.
Вечером 21 января мне донесли, что балегги собираются на нас напасть. На другой день рано утром 1 500 человек вахумов и бавирцев и шестьдесят ружей нашего отряда были посланы им навстречу. Враждующие стороны столкнулись на вершинах гор, обрамляющих озеро, и после жаркого сопротивления балегги были прогнаны к своим соплеменникам, подданным Мелиндуе, который был в союзе с Каба-Реги.
День 23 января был посвящен жителями равнины празднованию победы. Бавирские женщины собрались в лагерь и тоже выражали свою радость по поводу избавления от лютого врага: они пели и плясали с девяти часов вечера до трех часов ночи. Каждая из женщин, принимавших участие в хороводах, была украшена сзади и спереди пучками зеленых листьев; лица их были вымазаны красной глиной, а все тело натерто маслом. Плясали хорошо, очень бойко и даже не без грации, но вокальная музыка была лучше. Молодые воины окружали танцующих женщин и показывали свою ловкость в игре копьями.
Затем последовало несколько дней полного отдыха и покоя. Каждый день нам аккуратно доставляли быков, коз, овец, кур и другую провизию. 5 февраля от Джефсона пришла записка с извещением, что он прибыл на берег озера, и я тотчас выслал ему навстречу отряд занзибарцев.
На другой день явился сам Джефсон.
7 февраля я решился послать за лейтенантом Стэрсом и его караваном и отправил Решида с тридцатью пятью занзибарцами к Мазамбони попросить еще сотню носильщиков на помощь выздоравливающим и слабосильным. Я был намерен собрать в Кавалли всю экспедицию.
17 февраля. Сегодня около полудня пришел караван Эмина-паши, состоящий из шестидесяти пяти человек. Мы устроили им за чертой лагеря торжественную встречу. Ветераны-занзибарцы выстроились в два ряда по сторонам дороги, образуя сплошную железную стену; маньемы со своими грубоватыми физиономиями — за ними, сотни туземцев из Кавалли и соседних округов образовали густые толпы весьма внушительного вида.
Эмин-паша, тщедушный, худенький и очень похожий, невзирая на свою феску и белые одежды, на профессора гражданского права, торжественно прошел со своею свитой между двойными рядами наших людей и через большую квадратную площадку лагеря направился прямо к бардзе (т. е. жилищу вождя племени).
Офицеры в новых мундирах, редко видавших свет божий, очевидно, произвели большую сенсацию: туземцы глядели на них разиня рты, выпучив глаза.
По прибытии в бардзу паша официально представил мне этих офицеров. Мы раскланялись, с большим интересом осведомились о здоровье друг друга и взаимно выразили свое удовольствие по поводу того, что нам не угрожает ни сухотка, ни диабет, ни кровавый понос и что, следовательно, мы можем надеяться в добром здоровье завтра встать и собраться на «великий диван», где каждый из нас получит возможность открыто выразить сокровеннейшие помыслы своего сердца.
18 февраля. Сегодня состоялся «великий диван». Каждый из присутствовавших нарядился в наилучший свой мундир. После обмена тончайшими комплиментами подали кофе, и я спросил пашу, не будет ли он любезен осведомиться у депутатов, представителей его гарнизона, желают ли они сначала изложить свои планы, или мне предоставят право выяснить причину такого собрания представителей двадцати земель у берегов озера.
Паша — превосходный переводчик, имеющий притом дар смягчать и сглаживать шероховатости, свойственные речи грубых англосаксов; его красноречивыми устами депутаты выразили живейшее желание сначала выслушать то, что я имею сказать.
— Хорошо, — сказал я, — откройте же уши, дабы слова истины проникли в них. Ваш недавний гость, доктор Юнкер, поведал англичанам, что вы здесь находитесь в великом прискорбии и сильно нуждаетесь в боевых припасах для защиты от неверных и последователей ложного пророка. Англичане собрали деньги и передали их мне на покупку и на доставку сюда всего, что вам нужно. Но когда я шел через Египет, хедив просил меня сказать вам, что если вы желаете, то мо жете уйти вместе со мною; если же хотите оставаться здесь — оставайтесь; делайте, как для вас лучше, а он, со своей стороны, ни в чем препятствовать вам не намерен. Вот поэтому я вас прошу решить, как для вас лучше будет, и выскажите мне то, что сокрыто в ваших сердцах.
Когда паша перевел мою речь, со всех сторон послышалось одобрительное «хвейс», т. е. «хорошо». Старший офицер, Селим-бей, сказал:
— Хедив к нам весьма милостив и благосклонен, а мы его высочеству вернейшие и преданные слуги. Нам не для чего оставаться здесь. Мы сами каирские уроженцы и ничего так не желаем, как снова побывать на родине. Мы далеки от мысли пребывать здесь. Какая нам от того польза? Мы офицеры и воины его высочества. Ему стоит лишь повелеть, и мы повинуемся. Кому приятно жить с язычниками, те пусть и остаются. Они сами будут виноваты, коли мы от них уйдем. Наши братья и товарищи в Уаделее прислали нас просить тебя дать нам только время, чтобы собрать и привезти наши семейства, всем вместе прийти в твой лагерь и отправиться на родину.
15. Великие леса Центральной Африки
правитьАфрика только втрое обширнее Европы, но бесконечно более разнообразна. Тут и пустыннейшая из пустынь — Сахара, и степи восточной России — в земле Масаи и в некоторых частях Южной Африки, и Кастильское плоскогорье — в Ваньямвези, и лучшие части Франции — в Египте, и Швейцарии — в Уконджу и в Торо, и Альпы — Рувензори; в бассейне Конго, пожалуй, целая Бразилия, а самая река Конго стоит Амазонки с ее громадными лесами. Этот-то дремучий лес Центральной Африки я и намерен здесь описать.
Наибольшее протяжение этого леса, начиная от Кабамбаррэ в южной Маньема до Богбомо в западном Ньям-Ньяме, равняется почти 1 000 км; средняя ширина его 880 км, что составляет сплошную массу леса на пространстве 880 000 кв. км. В этот счет не входят все те участки леса, которые заливами и зубцами врезываются в луговые равнины, а также и те широкие полосы леса, которыми окаймлены речные русла и покрыты низменности бассейнов рек Люмани, Люлюнгу, Уэлле-Мубанги и самого Конго, от Болобо до притока Лойки,
По рекам Конго и Арувими мы имели возможность проникнуть в глубь этого первобытного леса довольно далеко. Поэтому я намерен говорить только о той части, которая простирается от Ямбуйи под 25°3, 5/ восточной долготы до Индессуры под 29°59 , следовательно, по прямой линии на протяжении 525 км.
Взглянем же на этот лес не с научной точки зрения, не ради изучения его пород и продуктов, а только для того, чтобы получить о нем некоторое внешнее представление. Он так громаден и так разнообразен, хотя и везде одинаков в некоторых отношениях, что подробное его описание заняло бы множество книг и надолго дало бы занятие целому легиону специалистов.
Нам недосуг всматриваться в почки, цветы, плоды и иные растительные чудеса, подмечать различие в коре и листьях тех или других гигантских деревьев, сравнивать между собою источаемые ими различные смолы, разбирать, которая из них тусклая, а которая стекловидная, которая падает молочными каплями, а которая янтарными шариками или опаловыми лепешечками.
Мы не будем наблюдать трудолюбивых муравьев, быстро бегающих вверх и вниз по древесному стволу, каждая морщина или трещина которого представляется долиной или холмом для этих полчищ насекомых, и не станем выжидать, покуда с противоположной стороны подоспеют такие же полчища красных муравьев и начнется между ними ожесточенная война.
Нам не время также рассматривать это громадное упавшее дерево, с. течением времени сделавшееся пористым и бурым, как старая губка, тем более, что теперь оно стало уже вовсе не деревом, а просто местом жительства бесчисленных племен насекомых. Энтомолог дорого дал бы за такое старое, бревно: приложите ухо, слышите, какой там внутри гул и стрекотанье? Это возятся и жужжат насекомые всевозможных форм и размеров, окрашенные в густые и яркие цвета с металлическим блеском; они с увлечением занимаются своими делами, вполне наслаждаются своей короткой, но полной жизнью и ненасытны в своих грабительских набегах: вечно они куда-то бегут, нападают, дерутся, отнимают, тащат, строят, всюду залезают, всюду кишат.
Попробуйте положить руку на дерево или растянуться на земле, присесть на обломившийся сук, и вы постигнете, какая сила деятельности, какая энергичная злоба и какая истребительная жадность вас окружает. Откройте записную книжку — тотчас на страницу садится дюжина бабочек, пчела вертится над вашей рукой, другие пчелы норовят ужалить вас в самый глаз, гудит перед ухом оса, перед носом снует громадный слепень, и целая стая муравьев ползет к вашим ногам: берегитесь! передовые уже залезли на ноги, быстро взбираются наверх, того и гляди запустят свои острые челюсти в ваш затылок… О горе, горе!
И все-таки во всем этом бездна красоты, — только не следует ни лежать, ни сидеть на этой преисполненной жизни почве. Это не еловые перелески и не подчищенные рощи английских парков, а тропический мир: если хотите насладиться им, надо быть постоянно в тихом движении.
Вообразите себе пространство величиною со всю Францию вместе с Пиренейским полуостровом, густо усаженное деревьями высотою от 6 до 60 м, лиственные шатры которых так сплелись и перепутались, что ни неба, ни света божьего не видать, и каждое из деревьев толщиною от нескольких сантиметров до полутора метров в поперечнике. С одного дерева на другое перекидываются лианы, образующие канаты от 5 до 40 мм в поперечнике: они вьются наверх, спускаются фестонами, зубцами, бахромой, образуя то букву W, то букву М, обвиваются вокруг древесных стволов плотными сплошными спиралями, до самых вершин, и оттуда ниспадают гирляндами великолепных цветов и причудливых листьев, которые, перепутываясь с древесного листвой, окончательно заслоняют собою солнце. С высочайших ветвей эти цветущие канаты сотнями спускаются почти до земли, и концы их распускаются в целые кисти тончайших мочек или волокон, — это воздушные корни эпифитов; другие еще более тонкие разветвления располагаются сквозными плетенками и кружевами по концам. Теперь представьте себе, что поперек всех этих висячих лиан перепуталось в величайшем изобилии и беспорядке множество других, которые тоже перекидываются с дерева на дерево и перекрещиваются с первыми во всех возможных направлениях; на каждом разветвлении и на каждой горизонтальной ветви посадите гигантские лишайники величиною с крупный кочан капусты и другие растения, с листьями, похожими то на копья, то на слоновые уши, потом всевозможные орхидеи и поверх всего, легким кружевным вуалем раскиданные, прелестнейшие папоротники. Кроме того, древесные ветви, побеги и самые лианы покрыты густым слоем мха, вроде зеленого меха.
Там, где лес сплошной, непроницаемый, почва одета частою порослью фриний, амомы и низким кустарником. Но там, где молния (что нередко случается) сразила вершину гигантского дерева, и солнечный свет ворвался в брешь, или же она расколола ствол сверху донизу, или обожгла его, и дерево высохло, или, наконец, бурей вывернуло несколько деревьев с корнями, — там тотчас образуется между новыми древесными побегами отчаянная борьба из-за места к свету, к солнцу. Они толпятся, лезут друг на друга, теснятся, стремятся вверх и в конце концов составляют непроницаемую трущобу.
Большею частью лес представляет смешение всех названных случаев. Стоят, например, группы деревьев штук по пятидесяти, точно колонны в соборе, высокие, прямые, торжественные, окутанные серым сумраком и посреди них какой-нибудь лесной патриарх, обнаженный, истерзанный и побелевший от времени, а вокруг него теснится целая колония молодых деревцев, стремящихся занять его место. И тут тоже применяется право первородства.
Бывают также случаи вымирания деревьев от ран, болезней, от дряхлости, от наследственной хилости и от разных других причин, — словом, неспособные к жизни, к борьбе устраняются, выбывают из рядов так же, как и в человечестве [Стенли любит заниматься философскими рассуждениями, но все его подобного рода рассуждения, с точки зрения современной науки, порочны. Он часто сравнивает жизнь тропического леса с жизнью человеческого общества и всегда устанавливает полную аналогию между борьбой за существование в мире природы с борьбой в человеческом обществе, не понимая, что причины и сущность борьбы за существование в природе совсем иные, чем в обществе. В классовом, в частности в буржуазном, обществе действительно все «неспособные к жизни, к борьбе устраняются, выбывают из рядов», но уже совсем по другим причинам, чем в природе. Этот волчий закон буржуазного мира совсем не имеет места в нашем, социалистическом обществе].
Предположим, что одно дерево вырастает головой выше остальных, царит над окружающими; гордо стремясь к небесам, оно привлекает молнию, которая расщепляет его до самых корней. Дерево сохнет, валится и падением своим ранит и обдирает несколько других соседних деревьев, — вот отчего у тех бывает так много странных наростов, больших выпуклостей, вроде затверделого зоба, и различных нарушений формы ствола. Часто случается также, что паразиты, обвившиеся вокруг дерева плотною спиралью и душившие его, отмирают, гниют и отваливаются, а само дерево остается жить, продолжает развиваться, но навсегда сохраняет следы теснивших его канатов. Иные деревья просто не выдерживают борьбы с другими, более скороспелыми породами и погибают преждевременно. Другие вырастают с глубоким желобом на боку, — это значит, что его давило в этом месте валившееся бревно. Во время бури валятся еще отдельные ветви, которые тоже душат и ломают вершинки молодых побегов. Одни изуродованы грызунами, другие помяты слоном, который навалился на них, чтобы почесать свою спину, третьи повреждены муравьями различных сортов, четвертые поклеваны птицами, и мы видим, как из ранок вытекают крупные капли смолы. Часто видно, как дикари, и рослые и карлики, пробовали на древесных стволах остроту своих топоров, копий и ножей. Словом, раны, смерть и тление здесь так же обыкновенны, как и среди нас.
Для полноты картины следует представить себе, что почва покрыта перегноем, состоящим из гниющих веток, листьев, прутьев. В нескольких саженях друг от друга валяются остатки распростертых гигантов, кучи сгнивших волокон прежней древесины, смешанных с остатками муравейников и иных обиталищ насекомых: все это закутано массами цепких и ползучих растений, зелеными побегами, длинными колючими стеблями каламуса, вырастающего в несколько сажен. Примерно через каждый километр встречаете вы мутный ручей или наполненную стоячей водой яму, либо неглубокий пруд, подернутый зеленой плесенью, из которой выставляются широкие листья лотоса и нимф, а у берегов жирная зеленоватая пена, состоящая из миллионов органических остатков.
Населены все эти лесные пространства бесчисленными коленами человеческих племен, враждующими между собою и живущими каждое особняком, на расстоянии от 15 до 80 км друг от друга. Они поселяются среди поваленного леса, где разводят свои плантации и сажают бананы, маниок, бобы, табак, колоказии, тыквы, дыни и проч. Для защиты своих поселений они прибегают к всевозможным хитростям, доступным для дикарей в такой дикой обстановке: они натыкают по тропинкам заостренные колышки, коварно пропитывая их ядом и прикрывая от глаз пешехода как бы случайно брошенным листком; наступив на этот кол и напоров на него обнаженную ногу, враг или умирает от отравы, или на несколько месяцев становится калекой. Навалив груды громадных бревен и кучи ветвей, они укрываются за ними и, садясь в такую засаду, припасают пучки отравленных стрел или острые деревянные копья с обожженными концами, вымазанными ядовитыми веществами.
Первобытный лес, т. е. те части его, которых никогда еще не коснулась рука человека и которые от начала мира в течение веков росли и вымирали сами по себе, такой лес легко отличить от участков, где когда-либо жили и действовали люди. В области первобытного леса деревья выше, прямее, правильнее, и толщина их бывает поистине изумительна; среди них бывают поляны, по которым довольно легко пройти, так как единственными препятствиями к тому являются поросли аройников, фринии и амомы. Почва под ними тверже, плотнее, и в таких именно местах любят держаться кочевые пигмеи. Если мелкие кусты вырубить, образуется уютная, тенистая, просторная поляна, со сводом наверху, похожая на лесной храм, в котором поселиться — наслаждение.
Иной вид представляют те места, где через несколько поколений исчезли всякие следы человеческого труда. Некоторые деревья особенно с рыхлой и мягкой древесиной, быстро вырастают до такой высоты, что становятся вровень с лесными патриархами; но как только люди покидают просеку, перестают расчищать ее, так на этом месте появляются побеги совершенно посторонних деревьев, кустов и других растений, стремящихся как можно скорее воспользоваться отсутствием человека, и тут опять в продолжение многих лет происходит между ними отчаянная борьба за воздух и свет; поэтому подлесок, пользующийся лучшим освещением, становится чрезвычайно роскошным, и пробить себе путь через него представляется необычайно трудным. Тут появляется множество различных пальм, в особенности масличных и рафий. За ними следует кустарник, т. е. растительность недавнего происхождения, до того частая, что попасть под ее тень в высшей степени затруднительно. Поэтому мы принуждены прорезывать настоящие туннели через эти массы сплошного молодняка, настолько частого, что, кажется, удобнее бы итти по его верхушкам будь они одинаковой высоты и плотности. Крепко-ствольные молодые деревья пробиваются вверх из этой трущобы и служат опорой бесчисленным новым лианам. Когда сквозь такую чащу прорезан туннель, босоногие пешеходы сильно рискуют напороться на шипы, колючки и острые расщепления отрубленных стволов, которые пронизывают ступню и обдирают ноги.
Таков характер кустарника, окаймляющего речные берега. Вдоль реки попадалось великое множество старых просек и заброшенных расчисток; но так как племена сообщаются между собой только водой (в челноках), то нельзя иначе пройти берегом, как прорубаясь шаг за шагом через непролазную заросль кустов.
На тех расчистках, которые заброшены менее года назад, происходят настоящие чудеса растительной жизни, несравненные по изобилию материала и по разнообразию видов. Шесты и подпорки бывших хижин, обугленные пожаром, становятся опорой для вьющихся и ползучих растений, которые своею яркой зеленью быстро окутывают малейшие выступы или разветвления и совершенно преображают пустырь, превращая каждый одинокий шест в великолепную колонну, каждую скучивающуюся группу шестов в грациозный павильон. Когда подпорки, высотой сажени в три, стоят по две в ряд, гирлянды зелени перебрасываются с одной на другую и образуют тенистый свод, многократно обвиваясь вокруг главной оси и стремясь то вверх, то вниз так, что сначала трудно догадаться, на чем держится такая громадная масса нежнейших цепких стеблей. В иных местах они образуют высокие башни, соединенные сводчатым коридором, чрезвычайно похожие на развалины какого-нибудь старинного замка, и вся эта воздушная постройка пестреет алыми и белыми цветами. Серебристые стволы гигантских деревьев, давным-давно поваленные рукою человека и обреченные на гниение, также густо обвиты зеленью и цветами, а их далеко распростертые и торчащие вверх ветви заплетены цветущими лианами в сотни рядов и производят впечатление яркозеленых облаков, нежные висячие края которых колышутся, когда поднимается легкий ветер, и разлетаются, как бахрома, или же волнуются, как огромные сплошные драпировки.
Проходя по лесу с караваном или останавливаясь на ночлег, я всегда был так озабочен положением людей, так отвлечен звуками их голосов, что мне некогда было углубляться в поэтические созерцания. Притом мы так часто голодали и переносили разные невзгоды, что нужно было всячески изощрять свое терпение и выносливость. Наше платье, еще годное для странствования по открытым местам, никуда не годилось в этих предательских кустах. Но когда мне удавалось несколько отдалиться от лагеря, уйти в сторону, так, чтобы даже не слышать людских голосов, и если можно было позабыть о гнетущих заботах и неудобствах, составляющих главную часть моего существования, так и врывалось в душу благоговение к лесу. Голос мой звучал торжественно, отдаваясь глухими перекатами, как под сводами собора. Я ощущал тогда нечто очень странное, почти сверхъестественное: отсутствие солнца, вечный сумрак, неподвижная тишина окружающего производили впечатление глубочайшей уединенности, отчуждения, которое заставляло озираться по сторонам и спрашивать себя, не сон ли это. Стоишь как бы среди населения другого мира: оно живет растительною жизнью, а я человеческою. Но окружающие меня великаны до того громадны, безмолвны, величавы, а вместе с тем безучастны и суровы, что даже удивительно, как мы друг другу чужды, тогда как между нами все-таки много общего. Мне казалось, что было бы естественно, если бы один из этих морщинистых, седых старцев, ровесников Мафусаила, обратился ко мне с важною речью или если бы какой-нибудь исполинский бамбакс, крепко вросший в землю, надменно вопросил, чего мне нужно и с какой стати я пришел в это собрание величавых лесных царей?
Но с какими мыслями взирал я на лес, когда, бывало, стоял у берега и видел в реке отражение приближающейся бури, а на противоположном берегу, как армию гигантов, стоящие неподвижные ряды деревьев всякого роста и различных пород, сурово ожидающих в сумраке сгустившейся мглы первого приступа урагана! Ветер еще только собирается с силами, но тучи надвигаются, молния белым пламенем прорезывает их сверху вниз, раздается оглушительный удар грома, и буря понеслась. Деревья, так спокойно стоявшие до этой минуты, как на писанной декорации, разом склоняют свои вершины и начинают бешено кидаться из стороны в сторону: в ужасе они как будто хотят сорваться с места, но крепкие корни держат их, мощные стволы не пускают; ветви крутятся, бьются, вершины то нагибаются вперед, то с размаху откидываются назад; темными легионами несутся над ними тучи, слышен треск, свист, завывание ветра и скрип целого моря стволов. Самые высокие из них мощно машут ветвями, как бы нанося могучие удары; листва шумно лепечет и рукоплещет борцам; меньшая братия на опушке тоже вступает в рукопашную, обдаваемая бледным светом зеленоватой молнии.
В этой бешеной схватке великанов есть что-то заразительное, и вы чувствуете, как подымается в вас бодрое сочувствие к этой грандиозной борьбе: в душе вы любуетесь бурным ветром, с некоторым торжеством следите за его могучими порывами, готовы радоваться его победе… Но великолепные ряды лесных исполинов с развевающимися по ветру кудрями так стойко и единодушно следуют каждому движению своих вождей, а широколиственный подлесок так оживленно и весело содрогается, что вы заранее видите, что лес победит, лишь бы еще немного продержался. Молнии бороздят клубящиеся тучи, там и сям изрыгая свои пламенные стрелы, громы раскатываются с оглушительным треском, далеко отдаваясь в глубине лесов. Наконец, тучи, сгустившись до черноты, в последний раз обдают окрестность белым светом, дождь разражается с тропической яростью, все превращается в хаос, вы ничего больше не видите и стоите в безмолвном ужасе, ошеломленные силою урагана; но через несколько минут ливень потушил всю эту огненную бурю, и когда он кончился, лес уже снова стоит тихо и величаво, благородный гнев его миновал без следа.
По берегам Арувими можно составить себе наилучшее понятие о тропической растительности Африки, если не считать восточной половины бассейна Конго. Берега большею частью низкие, хотя наверное сказать этого нельзя, потому что от самого уровня воды начинаются высокие плетни из ползучих растений: они покрывают каждый вершок земли и подымаются местами до высоты 15 м, а за ними тотчас высится темнозеленая стена сплошного леса со стволами от 45 до 60 м высотою над уровнем реки. Впрочем, береговые пейзажи тоже довольно разнообразны: заброшенные пепелища человеческих поселений имеют свою собственную физиономию, нетронутый лес свою, да и различные почвы влияют на различие растительных форм.
На недавно заброшенных расчистках растительность, помимо необычайной густоты и свежести, поражает еще обилием великолепных цветов. Очень часто среди таких просек видишь несколько разбросанных, высоких деревьев с густыми шатрами блестящей, кожистой листвы и множеством ярко-красных цветов, роняющих свои кровавые лепестки на непроницаемую массу разросшихся внизу кустов и лиан, которые резко отличаются от них розовыми, желтыми и белыми оттенками своих мотыльковых цветочков. У амомы цветочные чашечки белоснежные, с алыми краями; у дикого винограда кисти светлопурпуровые. Иные вьющиеся растения без цветов, но перистые листья их окрашены каштановым цветом; особенно бросаются в глаза пунцовые стручки перцовых кустов и дикий манго, покрытый мириадами цветов в виде белых бус; белая акация издает сильнейшее благоухание, а от нежных желтых цветов мимозы струится тонкий аромат.
Зелень также представляет большое разнообразие оттенков; тут видишь то светлозеленое кружево папоротников, то какие-то большие мечевидные листья торчат вверх, то опахальный лист молодой пальмы, то широкая листва фринии, находящей такое полезное употребление. Широко развесистая молодая смоковница, с серебрието-серым стволом, перемешивает свою зелень с нежными листочками мимозы и с лапчатым каламусом; еще ниже разрослись массы крапивы или каких-то похожих на нее кустиков, и все вместе образует чрезвычайно любопытную и красивую трущобу. Иногда основанием такой живописной и непроходимой путанице служит поваленное дерево, давным-давно гниющее, почерневшее, уже подернутое тонким слоем перегноя, поросшее грибами и в каждой свой щели, трещине или складке дающее притон множеству ненасытных насекомых, начиная с мелкого термита и кончая черною стоножкой или громадным жуком-мамонтом.
Далее гигантские деревья, оттесняя друг друга до самого края речных берегов, вырастают, наконец, настолько наклонно, — иногда почти горизонтально, — что метров на пятнадцать своей длины свешиваются над водой. Под тенью их может укрыться от солнечного зноя сотня челноков. Древесина деревьев желтого цвета и тверда, как железо. Чтобы срубить такое дерево, понадобилось бы десятка два американских дровосеков. Оно приносит кисти плодов, которые сначала бывают бурого цвета, а когда созреют, то похожи на самые лучшие сливы. Другие деревья того же рода производят плоды, с виду похожие на спелые финики, но ни те, ни другие несъедобны.
На таких развесистых деревьях особенно любят селиться черные осы, прилепляющие к их ветвям свои висячие гнезда. Снаружи эти гнезда имеют вид картузиков из серой бумаги, причудливо вырезанных, или же целого скопления таких картузиков, расположенных рядами один над другим, разукрашенных бахромками и довольно сложными зубчиками, наподобие тех бумажных экранов, которыми на летнее время маскируют камины в английских домах. Мы тщательно избегали таких деревьев; но когда поблизости не видать было страшных осиных гнезд, можно было остановиться и основательно полюбоваться лесом. Сначала видны бесконечные перспективы серых стволов, тысячи висячих нитей, колеблющихся, извивающихся кольцами, фестонами, петлями, собранных в кисти, растянувшихся в полотнищах серых, темнозеленых, невообразимо между собою перепутанных. Изредка эти тусклые мотки оживляются блеском серых листьев, на которые случайно упал косвенный луч солнца, между тем как вокруг царствует мягкий зеленоватый полусвет; местами на темном фоне отчетливо рисуется толстый серый ствол, серебристые стебли паразитов и причудливая сеть сероватых прицепок дикого винограда. По мере того как всматриваешься в чащу, начинаешь различать то красные пятна ягод фринии, то пурпуровые кучки плодов амомы, то мелко вырезанные листья ржавого цвета, то белую шляпку крупного гриба, выглядывающего из раскидистого пучка тонкого папоротника, то белоснежные наросты твердой трутовицы, насевшей на морщинистый ствол старого дерева наподобие колонии моллюсков. Дальше виднеется яркая зелень орхидных, сероватая зелень больших висячих листьев, похожих на слоновые уши, тонкие кисти мхов. На коре деревьев там и сям крупные шишки, источающие капли смол, вокруг которых кишат муравьи, бесконечные стебли каламуса, скрученные канаты лиан и, наконец, массы вьюнков, которые, как гигантские змеи, тянутся со всех сторон, переплетаются между собой, образуют своды, пробираются к древесным верхушкам, обвивают своими кольцами все ветви, тут сплетаются узлом, там свешиваются петлями, сквозь тесные шатры пробиваются наружу, к солнцу, и там окончательно теряются из виду.
Как я уже говорил, лес представляет собою подобие жизни человечества. Стоит хоть раз всмотреться в него, чтобы увидеть, что и в нем, как между нами, идет бесконечная смена тления, смерти и новой жизни. Я никогда не мог воздержаться от мысленной параллели между тем или другим явлением лесной жизни и какой-нибудь чертой из быта цивилизованных стран. Один раз мне запомнилось будничное утро, когда я, часу в восьмом, отправился через Лондонский мост в Сити посмотреть, что делается в эту пору с местным населением, и увидел целые вереницы бледных, малокровных, тщедушных, истощенных на работе, сутуловатых людей, шедших на горькую борьбу за свое жалкое существование. Здесь я видел живое их изображение: та же смесь молодости, силы и болезненной дряхлости. Одно дерево преждевременно высохло и поблекло, другое выпятило громадный нарост, третье по природе растет хилым, четвертое искривлено, пятому недостает питания, и оно вяло гнется, иные бледны и чахлы от недостатка воздуха и света, другие так слабы, что только и держатся опорою соседей или совсем свалились, подобно неизлечимым в госпитале, и удивляешься только, как они еще живы. Некоторые уже мертвы и погребены под грудами листьев, или служат рассадниками чужеядных, или стали жертвою истребительных насекомых. Одни сражены громовым ударом и с тех пор побелели, другие обезглавлены. Какой-нибудь ветеран, живший за много лет до того времени, когда христиане впервые побывали южнее экватора, лежит и догнивает во прахе. Но большинство все-таки стоит и пребывает: юность самоуверенна до дерзости, преисполнена изящества и грации, зрелый возраст спокоен в сознании своей силы, старцы гордо поддерживают свое аристократическое достоинство, и все одушевлены одним общим стремлением — жить, и жить как можно дольше. Мы видим здесь все оттенки человеческих типов, за исключением добровольного мученика и самоубийцы. Самопожертвование не свойственно деревьям, и из всех законов, завещанных тварям, им известны только два, а именно: «послушание выше жертвы» и «живите и умножайтесь» В Европе для меня ничего не было антипатичнее и безобразнее толпы в день призовых скачек, а потому и в дебрях Африки мне казалось особенно неприятным то, что ее напоминало: это эгоистическое стремление пролезть вперед, достать себе первое место, опередить товарищей на пути к теплу и свету на просеке и расчистке, заброшенной несколько лет назад.
Чу! колокол звонит, сейчас начинается скачка. Так и кажется, что слышишь топот сорвавшейся с места толпы, общую свалку, дикое гоготанье — «всякий сам за себя, к чорту слабых» — так и видишь эту возбужденную толпу, доведенную до белого каления, шумную суматоху, резкое различие между сильным и немощным и бессовестное пренебрежение к порядку и благопристойности.
Спрашивается, почему какие-то мелкие случайности в такой чуждой глуши, как девственные дебри первобытного леса, могут заставить человека вспоминать о далеких друзьях и их жилищах в Англии? Заунывный шум ветра в высоких древесных шатрах, трепетный шелест листвы живо напомнили мне один вечер, проведенный мною в замке, где я почти все время прислушивался к ужасному шуму рощи, населенной грачами, навевавшему на меня необъяснимую тоску и уныние. В другой раз, лежа в палатке, я все припоминал бурю в океане, ощущение непрестанного холода, жалкой беспомощности; а когда хлынул проливной дождь, и капли его, глухо барабаня по листьям, словно вторили похоронному маршу, мне чудилось, что я слышу кругом печальные отголоски тоскливых, неудовлетворенных стремлений, грустные песни без слов, песни о прошедших желаниях, неосуществленных мечтах, о любви и дружбе, не нашедшей выражения, и все это так ясно представлялось напряженному воображению, что я готов был расплакаться.
Некоторые лесные тайны со временем узнаешь даже без помощи профессора лесоводства. Нетрудно узнать, например, что масличная пальма, хотя и растет в сырых местах, но для полного своего развития нуждается в сильном солнечном освещении; что пальма рафия всего лучше растет у вонючих трясин, окаймленных камышами; что каламус вырастает среди густого кустарника, служащего опорой его гибкого стебля; что колючий феникс льнет к берегам реки, а веерная пальма совсем не выносит сырости. Но все же человеку, привыкшему к дубам и березам, к тополю и сосне и впервые попадающему в тропический лес, несколько не по себе в такой непривычной обстановке. Постепенно, однакоже, он так осваивается, что сразу может отличить, которое дерево с мягкой древесиной, а которое с твердой.
Деревьев с мягкой древесиной здесь много, и притом из различных семейств; они заменяют здесь наши сосны и пихты и непременно отличаются широкими листьями. Кажется, можно принять за правило, что все здешние мягкие деревья снабжены крупной листвой, а твердые более мелкой хотя и между ними много оттенков, сообразно степени их прочности и крепости их волокон. Так, например, у деревьев из семейства мареновых листья по форме и величине подходят к листьям клещевины; древесина их в высшей степени полезна и удобна для всевозможных поделок: она пригодна и для постройки деревянных судов, и для домашней утвари, из нее выделывают превосходные блюда, подносы, скамейки, стулья, колоды для водопоя, кувшины для молока, кружки, ложки, барабаны и т. д.; она же идет на косяки, двери, потолки, ограды и частоколы. Хотя она также ломка, как и кедровое дерево, но от сырости никогда не трескается. Есть еще несколько видов дерева, известного под названием хлопкового. Они легко отличаются от остальных своей непомерной высотой, великолепно изогнутыми, крепчайшими корнями, серебристым блеском серой коры, жесткими и прямыми колючками, разбросанными по стволу, шелковистыми белыми кистями своих цветов и сероватой зеленью листьев.
Из деревьев твердой древесины назову тиковое, кэмвуд, красное дерево, несколько деревьев с различно окрашенной древесиной, красной, зеленой, черной, желтой (растущих у самого берега); затем еще железное дерево, копаловое, с блестящими, словно полированными листьями, древовидное манго, дикий померанец с мелкой листвой, смоковницу с серебристым стволом, масляное дерево, различные породы акаций, статное мпафу. Есть еще тысячи других дикорастущих плодовых деревьев, совершенно мне неизвестных. Стало быть, чтобы представить себе картину этого поистине тропического леса, нужно вообразить тесное смешение всех упомянутых форм, связать и перепутать их между собой миллионами вьющихся, ползучих и стелющихся растений, так чтобы неба и солнца совершенно не было видно, а только изредка там и сям мелькали бы кое-какие световые искры, в доказательство того, что солнце все-таки существует и горит там в небесах, обдавая внешний мир своими благодатными лучами.
Принимая во внимание, как долго мы шли лесами и какие громадные пространства исходили, для меня представляется настоящим чудом то обстоятельство, что за все это время ни один из членов экспедиции не был задавлен или хотя бы ушиблен падающим деревом или сорвавшейся веткой. Замечательно, что несколько раз такие падения случались перед самым носом авангарда или тотчас вслед за прошедшим арьергардом. Не раз случалось, что древесные гиганты с размаху валились рядом с нами или около самого лагеря как днем, так и ночью. Один раз мы только что причалили к берегу на вельботе и едва успели выйти на берег, как огромное старое дерево рухнуло в реку у самой кормы и произвело такое волнение, что вельбот высоко подняло волной, как щепку, и обдало брызгами всю команду, работавшую поблизости.
Многие спрашивали меня о животных здешних лесов. Мы знаем, что здесь водятся слоны, буйволы, кабаны, лесные антилопы, кролики, газели, шимпанзе, бабуины и другие обезьяны, белки, дикие кошки, зебры, еноты, цибеты, фараоновы мыши, крупные грызуны и много еще других, нам неизвестных.
В древесных ветвях многочисленные стаи птиц и летучих мышей: они то и дело снуют, парят или мелькают в воздухе. В речных водах множество рыбы и раковин, устриц и ракушек. Мало крокодилов и бегемотов. Но человеческие племена, обитающие в здешних лесах, бесспорно, мы должны признать наихудшими образцами человечества на всем земном шаре [Народы тропической Африки не нуждаются в нашем оправдании от подобной клеветы Стенли. Предки Стенли, англо-саксы, тоже прошли эту стадию развития. Народы Африки отстали от европейских народов, но в этом виноваты прежде всего европейские державы, которые в течение многих столетий вывозили из Африки рабов и ради добычи рабов вызывали бесконечные межплеменные войны, а затем установили свирепый колониальный режим, в чем не последнюю скрипку играл сам Стенли], хотя, на мой взгляд, они совершенно так же способны исправиться, как, например, дикие обитатели Новой Каледонии, и со временем могут превратиться в народ, соблюдающий порядок и признающий законы.
Жизнь в лесу, однако, не способствует развитию мирных инстинктов. Члены различных племен сообщаются между собой только случайно и, встретившись на какой-нибудь тропинке или поляне, так бывают изумлены этой неожиданной встречей, что сначала останавливаются, как вкопанные, а потом, по инстинкту самосохранения, хватаются за оружие. У одного за плечами колчан со стрелами, пропитанными ядом, не менее смертельным, чем синильная кислота, у другого ружье, из которого он пускает пулю, мгновенно дробящую череп. Положим, что один из противников будет настолько любезен, что дозволит себя убить; люди его племени обзовут его дураком и сочтут своей обязанностью отомстить за его смерть и непременно будут разыскивать убийцу. К счастью, племена, подвергающиеся нападению, ухитряются немедленно получать сведения о появлении новых людей и по большей части успевают скрыться, прежде чем чужестранцы достигают их поселений. Но далеко ли они ушли или засели совсем под боком, неизвестно. А так как они имеют обыкновение съедать тех, кого убивают, то небольшие партии охотников, отправляющихся за дичью, всегда сильно рискуют сами стать предметом охоты. И это одна из причин, почему мы за дичью не охотились. Кроме того, далеко не каждый человек одарен способностью не заблудиться в лесу. На каждом дневном переходе мне приходилось раз по двенадцати наводить авангард на истинный путь. Даже такой заметной путеводной нити, как течение большой реки, было недостаточно для их вразумления. Если бы любого члена экспедиции взять за руку и немного повертеть, он был бы так ошеломлен, что, наверное, не мог бы указать, с которой стороны пришел.
В этом лесу даже и небольшая партия охотников на ходу производит значительный шум, ломая ветви, ступая по сухим листьям, продираясь через кусты или срезая лианы по дороге. Дикие звери слышат человека гораздо раньше, чем он догадается о близком их присутствии, и спешат укрыться в более надежные трущобы. Нам случалось совершенно неожиданно встречать слонов, но мы не успевали приблизиться к ним и на десяток метров, как уже они исчезали в густейшем кустарнике, не доступном для нас. Мы очень часто видели следы буйволов и другой крупной дичи, но не преследовали их по трем изложенным выше причинам.
Что же касается до птиц, то мы довольно наслушались их писка и щебетанья над нашими головами; но мы находились как бы в первом этаже, между тем как они хозяйничали под крышей пятнадцатиэтажного дома, и нам их не было почти видно, свист же, пенье, воркованье, крики и уканье слышны были решительно повсюду. Были тут попугаи, ибисы, турако, нильские цапли, зяблики, стрижи, балабаны, потатуйки, цесарки, дрозды, совы, ткачики, рыболовы, нырки, коршуны, трясогузки, щуры, кулики, какаду, клювороги, сойки, бородастики, дятлы, голуби, множество других, более мелких и совершенно мне не известных пташек и миллионы крупных и малых летучих мышей.
Семья обезьян представлена во многих видах, я видал их по крайней мере двенадцать пород: колобы, бабуины темного и светлосерого цвета, маленькие черные обезьянки, галого, летучие белки (летяги) и много других; но они не допускали к себе ближе, как на сто метров. Издали заслышав шум приближающегося каравана, они уже начинали прятаться.
Мы встречали также изрядное количество гадов и пресмыкающихся. В реке Итури так и кишат водяные змеи различной длины, они очень близко и часто появлялись у самого вельбота; много тонких зеленых змеек, похожих на зеленые хлыстики, и других крупных, свинцового цвета, а также, черных, зеленых и золотистых до двух метров длиною. Видали мы питонов, очковых и рогатых змей, змееобразных ящериц, а маленьких кустарниковых змеек длиною в полметра то и дело били при расстановке палаток для лагеря.
О насекомых можно написать целую книгу. В жизни я не видывал такого количества и разнообразия насекомых, как во время странствий по этим лесам. С моей стороны было бы, пожалуй, странно рассуждать об этих мелких тварях после всех ругательств, какими я, да, впрочем, и остальные члены экспедиции, неустанно их осыпали. Немного запомню таких часов в течение дня, когда я не разражался бы против них самыми крепкими словами. Но возможно ли забыть этих пчел, больших и малых, рой ос, полчища ночных бабочек, а днем цеце, разных мух, таонов, мошек и мотыльков, этих колоссальных жуков, которых горящая свеча привлекала ночью в мою палатку, и они, влетая из темноты, с размаху стукались о холщовые стенки, потом кидались из стороны в сторону, как исступленные, все время жужжа, словно на бубне, и, наконец, с бешеным ревом ударялись о мою книгу или о мое лицо, как бы желая отомстить мне за что-то. Можно ли забыть муравьев, толпами залезавших в мою тарелку, плававших в моем супе, ползавших по банану, который я собирался есть, сверчков, скакавших, как чертенята, и неожиданно утверждавшихся у меня на лбу или на голове, и голосистых Цикад, резкий крик которых сводил нас с ума не хуже вдохновенных маньемских женщин с их утренним пением. Эмин-паша уверял, что все эти адские существа чрезвычайно интересны и он их очень любит; что до меня, то откровенно сознаюсь, что старался наносить им столько неприятностей, сколько было в моих силах.
Всего несноснее мелкие пчелы величиной не больше обыкновенной мошки; нам довелось познакомиться с четырьмя видами их. Они принадлежат к группе медоносных. Ни читать, ни писать, ни есть невозможно, если возле вас не стоит преданный человек, которых их все время отгоняет. Они норовят ужалить преимущественно в глаз, но, впрочем, лезут и в уши, и в ноздри. У нашего осла вся шерсть на ногах вылезла от укусов этих проклятых насекомых. Когда раздавишь такую пчелу, она оставляет на руке запах горького миндаля.
Величина жуков очень различна: бывают громадные, до 6 см длиною, а есть и такие, что легко пролезают в игольное ушко. Но если такого миниатюрного жучка рассмотреть в увеличительное стекло, то окажется, что он вооружен весьма действенными средствами нападения; он пробуравливает кожу, но так мал, что его не видно, и только когда проведешь рукой по укушенному месту, становится чувствительно, как будто от булавочного укола. В туземных хижинах таких жучков водится четыре различных вида: один вид кусает ваше тело, другой буравит деревянные перекладины потолка и сыплет вам в суп мельчайшие деревянные опилки, третий бегает и роется в сухих листьях крыши и так шуршит ими, что возбуждает опасение, уж не змеи ли возятся над вашей головой, и, наконец, четвертый представляет собою льва, рыкающего между жуками; показывается он только по ночам, решительно не позволяет зажечь свечу, спокойно посидеть с трубкой в зубах и чем-нибудь заняться.
В числе второстепенных неприятностей в этом роде упомяну о фараоновой вше, или так называемой «джиггер», которая кладет яйца под ногтем большого пальца на ногах самых подвижных деятельных людей, а уж о «гои-гоях» (лентяях) и говорить нечего, у них она расползается по всему телу, превращая его в скопище гнойных струпьев.
Затем припомним маленького жучка, который забирается под кожу и колет, точно иголкой, мелкую пчелку, норовящую залезть в глаз и иногда доводящую человека до исступления; крупных и мелких клещей, коварно сосущих вашу кровь, которой и так немного осталось; осу, которая жалит так, что у дурака, беспечно ухватившегося за дерево или только подавшего голос поблизости от ее гнезда, делается жесточайшая лихорадка; диких пчел, которые один раз разметали экипаж двух челноков и так жестоко наказали людей, что понадобилось выслать на выручку целый отряд; тигровую улитку, падающую на вас с ветвей и оставляющую в порах вашего тела ядовитый след своего присутствия, так что вы от боли корчитесь и кричите благим матом; красных муравьев, которые по ночам нападают на лагерь и не дают спать, а днем раз по десяти подступают к каравану на ходу, так что люди, спасаясь от них, бегут гораздо быстрее, чем от пигмеев; черных муравьев, живущих на змеином дереве и падающих на вас, когда вы проходите мимо, после укуса которых испытываешь муки ада; мелких муравьев, залезающих во все кушанья и постоянно внушавших нам опасения, как бы нечаянно не проглотить их с полдюжины, отчего непременно слизистые оболочки желудка будут изъязвлены.
Как ни мелки эти насекомые, но они-то и досаждают пуще других, потому что, когда мы прорубали себе туннели через чащи кустарника, они тысячами облепляли нас и так кусались, что несчастные передовые были покрыты пузырями, как будто их секли крапивой. Кроме всего перечисленного, на больших просеках неизменно встречали нас обычные рои москитов.
И так весь день на походе нас донимали муравьи и бесчисленные полчища других насекомых, что было ничуть не лучше, чем если бы нас секли крапивой, но и по ночам у нас были свои мучители, свои тревоги и беспокойства. Среди ночи, когда весь караван уже спал, раздавался целый ряд звуков, похожих на взрывы или выстрелы, отчего, конечно, мы все до одного просыпались. Это значило, что в лесу валятся деревья. Каждую ночь какое-нибудь дерево было поражено молнией, и всякий раз я боялся, как бы оно своим падением не раздавило половину лагеря. Во время бури удары ветвей друг о друга производили шум, подобный бурному морскому прибою и перекату волн, бьющихся о каменный берег. Когда шел дождь, в лагере невозможно было расслышать голосов: только и слышен был мощный плеск и звон низвергающейся воды. Почти каждую ночь также падали высохшие деревья, и при этом внезапно раздавался резкий треск, шум и затем окончательный гул падения, от которого сотрясалась земля.
У иных деревьев отваливались только сгнившие ветви, но и они производили треск, похожий на стрельбу из мушкетов. Ночной ветер, крутивший ветви и вершины и заставлявший скрипеть раскачавшиеся стволы, крутил также и перепутывал длинные петли лиан и шумел всполошившимися листьями. Помимо всех этих звуков немолчно кричали сверчки; еще звонче их, но так же однообразно, трещали цикады и квакали бесконечным хором лягушки; жалобный вой лемура с его резким, неприятным вскрикиваньем производил очень тяжелое и тоскливое впечатление в темноте непроглядной ночи. Тут же какой-нибудь шимпанзе в одиночку забавлялся стучаньем палкой по деревьям, вроде того как у нас мальчишки трещат по решетке сада. Около полуночи собирались вокруг нас стада слонов, которые, вероятно, только потому не решались вступить в лагерь и всех нас передавить, что мы жгли по ночам вокруг своей ночевки десятки костров.
Принимая во внимание, как много обезьян соко или шимпанзе в этом лесу, мне кажется довольно удивительным, что ни один из членов экспедиции ни разу не видал их живыми. Моя собачонка Ренди почти каждый день, бывало, охотилась за ними между Ипото и Ибуири, и один раз они ее-таки порядочно помяли. Сам я слыхал раза четыре их крик, и было у меня два черепа соко, из которых один я подарил Эмину-паше, другой, необычайно крупный, я вынужден был оставить по дороге.
В 1887 г. в июле дождь шел восемь дней, в августе десять дней, в сентябре четырнадцать дней, в октябре пятнадцать, в ноябре семнадцать, в декабре семь дней, а всего семьдесят один день. С 1 июня 1887 г. до 31 мая 1888 г. было 138 дней дождливых, в течение которых дождь шел 569 часов. Мы только и могли временем измерять количество выпадающего в лесу дождя и едва ли ошибемся, если скажем, что считаем этот лес наиболее дождливым поясом на всем земном шаре.
В продолжение девяти месяцев в году ветры дуют с Атлантического океана вдоль течения реки Конго и вверх по Арувими. Они несут с собою влажность моря и пары. В дальнейшем своем стремлении на восток они встречаются с холодным воздухом, преобладающим на высоком плоскогорье, падают вниз и разражаются обильными дождями, которые орошают лес почти через день. К лесу движутся такие влажные воздушные массы от озера Танганьики, Альберта-Эдуарда и Альберта-Ньянцы. Один раз, стоя на опушке леса, я сам видел, как две дождевые тучи, одна с востока, другая с запада сошлись, смешались и проливным дождем пали на гору Пизга и ее окрестности. Кроме ливней, длившихся кряду часов десять или двенадцать во время нашего похода от Ямбуйи до форта Бодо, часто бывали на пути на короткое время и местные дожди. Когда это случалось, мы могли быть уверены, что где-нибудь поблизости находится высокий холм, который задерживает пары, стремящиеся к востоку, и превращает их в жидкость, падающую благодетельным дождем на окружающую местность. Бывало так, что арьергард тащится и бедствует под сильнейшим дождем, а передовые линии каравана идут освещенные ярким солнцем. Так было у порогов Мабенгу и в Энгуэддэ. Так как мы находились в то время в чаще леса, то ни с какой стороны не могли усмотреть холмов, но такие внезапные ливни всегда доказывали их присутствие неподалеку. Иногда, пройдя довольно далеко от такого места и обернувшись назад, мы видели вдали, вниз по течению реки, холмистые возвышенности метров на 150 выше уровня реки.
Вследствие частых и обильных дождей Итури, или Верхняя Арувими, всегда многоводна. В июле при нас она была на 180 см ниже высшего уровня; всего выше уровень бывает в ноябре, а всего ниже в декабре; но вообще эта река очень многоводна и приносит громадные массы воды в Конго. Длина ее около 1000 км, а истоки находятся на южной стороне той горной группы, которая известна под названием «Группы путешественников» и состоит из вершин Спика, Швейнфурта и Юнкера. Бассейн Итури заключает пространство в 175 000 кв. км.
В северной части бассейна, судя по слухам, живут племена бабуа, мабодэ, момву и балессэ, а в южной — бакуму и бабуру. Это главные, коренные племена, подразделяющиеся на сотни других, более мелких. Язык бакуму, на котором говорят в стране, простирающейся на восток от Стенлеевых порогов, известен до водопадов Панга, подвергаясь некоторым легким изменениям у племени бабуру. На языке момву говорят между водопадами Панга и притоком Нгайю. Еще восточнее мы нашли, что вплоть до Индендуру употребляется язык балессэ, а по ту сторону Индендуру племя бабусессэ говорит на совершенно особом языке. Но в каждой из этих местностей мы встречали такие подразделения племен, которые не понимали наречия туземцев, живших от них на расстоянии двух лагерных стоянок.
Все племена экваториальной области, от Атлантического океана до 30° восточной долготы, имеют между собою некоторое отдаленное сходство в чертах лица и в обычаях; но я склонен считать 18° восточной долготы тою предельной линией, которая разделяет две различные семьи общей коренной расы [Это деление не имеет никаких оснований: как на запад, так и на восток от 18-го меридиана живут родственные племена банту]. На протяжении двенадцати градусов долготы мы видим сотни мелких народов, чрезвычайно между собою сходных. Все, что Швейнфурт и Юнкер, Эмин и Казати говорят о монбутту, ньям-ньям и момву, с некоторыми легкими вариациями, применимо и к бангала, вьянзи, батомба, басоко, бабуру, бакуму и балессэ. Одно племя, более тесно сплоченное, нежели другое, проявляет в своей организации несколько большее развитие, чем его соседи, пережившие какое-нибудь бедствие или просто притесняемые могущественными соседями, но, по существу, я не вижу между ними различия. У них нет рогатого скота, но есть овцы, домашняя птица. Одно племя бывает более другого пристрастно к маниоку, но бананы разводят решительно все.
У всех одежда сплетена из мочала, у всех очень сходные головные уборы, хотя одни лучше других умеют украшать их. У некоторых практикуется обычай обрезания, и они едят мясо своих врагов. Оружие почти у всех сходное: копья с широкими и острыми наконечниками, двусторонние, заостренные ножи, кривые сабли и любопытные ножички с двойным, а иногда четверным лезвием, маленькие луки с короткими стрелами. Их скамьи, стулья и табуретки, ушные серьги, браслеты, ожерелья, поручни, большие военные барабаны и маленькие бубны, их воинские трубы, орудия кузнечного и плотничного ремесла, — все очень сходно и часто одинаково.
В постройке жилищ замечается очень большое различие. Замечается оно и в татуировании тела, расписывании лица и в украшениях верхней губы; но это делается иногда с целью отметить одно племя от другого, тогда как расовых отличий между ними нет. Если бы можно было на пароходе прокатиться от Экваторвилля на Конго до Индесуры на Верхней Итури и с палубы любоваться различными общинами, расположившимися по берегам рек, путешественники были бы поражены сходством не только одежды и вооружения, но и цвета кожи. Но если бы между туземцами случайно оказались в это время суданцы, занзибарцы или ваньямвези, одного взгляда было бы достаточно, чтобы решить, что эти не здешние.
Эта область, протягивающаяся на 12° долготы, покрыта главным образом лесом, но с западной стороны в нее входят изредка и луговые участки, что тотчас вносит изменение в цвет кожи обитателей. Население настоящего первобытного леса гораздо светлее жителей луговых стран. Лесные люди обыкновенно бывают медного цвета, иные даже совсем бледные, как арабы, а другие темнокоричневые, но тип у всех общенегритянский [Никакого «общенегритянского типа» в этнографическом смысле в Африке нет. Народы Африки южнее Сахары принято называть неграми, негритянскими народами; говорят об африканских неграх, о негритянской Африке и т. д. Это название вошло в привычку, стало общеупотребительным, но надо иметь в виду, что никакого единого негритянского народа нет. Многочисленные народы Африки отличны друг от друга и по внешнему физическому облику, и по языку, и по культуре. В науке, даже в буржуазной этнографии, пораженной расистским мировоззрением, уже не называют неграми все население Африки южнее Сахары; говорят о народах банту и суданских народах. По отношению к последним еще удерживается название «негры», говорят о «суданских неграх», однако и это название является условным, от которого надо отказаться, так как оно содержит в себе элемент презрительного отношения, ассоциируется с лженаучным представлением об африканских народах, как о народах «низшей расы». Представители суданских племен считают название «негр» унизительным. Это название применительно лишь к американским неграм, где оно из оскорбительного названия превратилось в название народности, но даже и там пытаются найти какое-то другое название. Только в антропологии может итти речь о негритянском типе, о негрской расе (первичного порядка)]. Светлый цвет следует приписать, по всей вероятности, долговременному пребыванию многих поколений в тени лесов, хотя могло случиться и первоначальное смешение белой расы с черной. Однако, когда из области лесов переходишь в луговую, тотчас становится заметно, что в открытых местах население гораздо темнее цветом.
Между лесными племенами мы замечали чрезвычайно привлекательные лица. Встречали мы также и таких, которые имели необыкновенно отталкивающий характер. Но какова ни есть природа этих диких племен в настоящее время, как ни свирепы их нравы, как ни отвратительны обычаи и животные привычки, все же в каждом из них таятся зародыши тех черт, с помощью которых в далеком будущем возможно распространение цивилизации и неразлучных с нею разнородных жизненных благ.
Меня чрезвычайно поразили наружность и ответы пленных в Энгуэддэ, которые знали язык момву, и потому я был в состоянии объясняться с ними. Я спросил, неужели у них такое обыкновение, чтобы с чужестранцами всегда драться. Они отвечали:
— Что нужно от нас чужестранцам? У нас нет ничего. Мы только имеем пальмы, бананы и рыбу.
— Но если чужестранцы хотят купить у вас бананы, пальмовое масло и рыбу, согласны вы продать?
— Мы никогда не видывали чужестранцев. Каждая деревня живет сама по себе, покуда люди другой деревни не вздумают из-за чего-нибудь воевать с нами, тогда они и приходят.
— Так вы с соседями всегда враждуете?
— Нет, но иные из наших молодых людей уходят в лес за дичью, и там на них нападают соседи; тогда и мы к ним идем и воюем до тех пор, пода не устанем, либо одни других не победят.
— А хотите подружиться со мной, если я отошлю вас обратно в вашу деревню?
Они смотрели на меня недоверчиво, и даже тогда, когда я дал им в руки медные монетки и велел проводить их за пределы лагеря, наши пленники стояли на месте и не хотели итти дальше, опасаясь западни. По их понятиям, было совершенно невероятно, чтобы их не убили. Один из таких туземцев пришел назад в мою палатку; я приветствовал его, как старого знакомого и дал ему несколько бананов. Он сам подошел к костру и начал печь их, все время, вероятно, соображая, что бы это значило. Поев, он закурил трубку и пошел домой, притворяясь спокойным. Но я думаю, что, побывав в этой деревне раза три на тех же мирных началах, можно бы окончательно приобрести доверие местного населения.
Между рекою Итури и притоком Нгайю, от Ипото до горы Пизга, на протяжении, равняющемся почти двум третям шотландской территории, живут вамбутти, которых в различных местах называют также батуа, акка или базунгу; они живут небольшими колониями среди балессэ. Вамбутти народ кочевой; они малорослы, т. е. карлики, или пигмеи, проживают в дебрях нетронутого девственного леса и питаются дичью, добывать которую великие мастера. Их рост колеблется между 90 и 140 см. Вполне развившийся, взрослый мужчина весит около 40 кг. Они располагают свои временные лагери в расстоянии 3 — 5 км вокруг поселения туземцев, занимающихся земледелием и представляющих обыкновенно образцы красивого и рослого народа. Вокруг одной обширной лесной расчистки бывает до восьми, десяти или даже двенадцати отдельных общин этого мелкого народа, насчитывающих в итоге от 2000 до 2500 душ. С помощью своего оружия, состоящего из копий и маленьких луков со стрелами, густо вымазанных ядом, они убивают слонов, буйволов и антилоп. Вамбутти вырывают ямы и очень искусно прикрывают их гибкими палочками и зеленью, а сверху даже засыпают слегка землей, чтобы лучше замаскировать. Они строят нечто в роде навеса или шалаша, крыша которого висит и держится на одной лиане, и рассыпают под нею орехи или сладкие бананы для привлечения шимпанзе, бабуинов и других обезьян; при малейшем движении шалаш падает на землю и накрывает зверя. По следам хорьков, вонючек, ихневмонов, фараоновых мышей и грызунов вамбутти ставят западни с лучками, которые душат попадающего в них зверька. Кроме мяса, шкурок для обтягивания щитов, мехов и клыков от убитой дичи, они собирают разноцветные перья и для этого ловят птиц, добывают мед от диких пчел, изготовляют ядовитые вещества и все это продают великорослым туземцам, получая от них за то бананы, бататы, табак, копья, ножи и стрелы.
Лес скоро опустел бы, если бы пигмеи ограничивались известными районами в несколько квадратных километров вокруг той или другой расчистки; но как только дичи в данном месте становится меньше, они перекочевывают к другим поселениям.
Пигмеи оказывают и другие услуги земледельческим и иным крупным представителям местного человечества: они превосходные лазутчики и вследствие подробнейшего знакомства с малейшими закоулками леса имеют возможность раньше всех узнавать о приближении чужих людей и уведомлять о том своих оседлых союзников. Таким образом, они играют роль сторожевых пикетов, охраняющих спокойствие селения и безопасность плантаций. Все лесные дороги, куда бы они ни направлялись, проходят через их стоянки. На каждом перекрёстке гнездится пигмейская деревня. Когда какое-нибудь чужое племя объявляет войну их рослым приятелям, последние берут себе на подмогу пигмеев, и эти союзники бывают им в высшей степени полезны. Если противники одинаково вооружены луками и стрелами и с обеих сторон действуют отравой и хитростью, то можно наверное сказать, что победит та партия, которой помогают пигмеи: их незаметный рост, необычайная ловкость, знание лесных условий и глубокое коварство делают из них очень серьезных противников, и земледельческие племена очень хорошо понимают это. По временам, правда, они очень бы желали, чтобы эти крохотные существа убрались куда-нибудь подальше, потому что численность кочевых карликов нередко превышает население деревни, служащей им источником пропитания.
Жилища пигмеев состоят из низкого шалаша овальной формы вроде половинки яйца, разрезанного вдоль; двери вышиною от 60 до 90 см помещаются на обоих концах. Такие хижины расставляются вокруг лужайки, среди которой помещается жилище старшины, а сама лужайка служит местом сбора всей общины. В расстоянии примерно пятидесяти сажен от лагеря, на каждой тропинке, ведущей к нему, ставится сторожка, т. е. шалаш, в котором едва могут поместиться двое карликов; этот шалаш отверстием своим обращен к тропинке. Если предположить, что между Ипото и Ибуири ходят караваны туземцев, то при нашем знакомстве с лесным населением нетрудно предсказать, что по пути такие караваны теряли бы изрядную долю своего имущества, присвоенного кочевыми пигмеями, которые встречались бы им и до и после каждого поселения, а так как между упомянутыми двумя пунктами насчитывается до десяти селений, то каждому каравану пришлось бы в двадцати местах платить пошлину табаком, солью, ножами, копьями, стрелами, рубанками, кольцами и т. д. Из этого мы прямо заключаем, что благодаря таким тяжелым поборам и податям на заставах жители Ипото и не подумают предпринять такого отдаленного путешествия, а потому и не слыхивали о существовании Ибуири. От этого же, вероятно, происходит и такое множество различных наречий одного языка, в силу чего наши пленники, например, не подозревали близости других поселений, расположенных от них не больше как в тридцати километрах.
Как я уже говорил, племя пигмеев разделяется на два типа совершенно различных между собою по цвету кожи, строению головы и чертам лица. Действительно ли вамбутти и батуа два различных народа, этого я не знаю, но между ними замечается не менее резкое различие, чем, например, между турком и обитателем Скандинавии.
У батуа голова продолговатая, лицо узкое, длинное, глаза красноватые, маленькие, поставленные очень близко друг к другу, что придает им вид угрюмый, беспокойный и пронырливый. У вамбутти, напротив того, лица круглые, глаза большие, блестящие и выпуклые, как у газели, открытые лбы, придающие их физиономиям характер откровенный и прямодушный, а цвет кожи очень красивый, желтоватый, как у старинной слоновой кости. Вамбутти занимают южную половину описываемого округа, а батуа северную, и к юго-востоку доходят вплоть до лесов Авамбы, населяя оба берега реки Семлики на восток от Итури.
Жизнь в лесных поселках отчасти сходна с бытом земледельческих общин. Женщины исполняют всю черную работу, т. е. добывают топливо и съестные припасы, стряпают и перетаскивают на себе движимое имущество семьи. Мужчины ходят на охоту, воюют, курят трубки и занимаются политикой. В лагерях всегда есть дичь, всегда можно найти запасы мехов, птичьих перьев и звериных кож. Они сами приготовляют силки и западни для мелкой дичи и сети для рыбы. Ребятишки их, должно быть, очень рано начинают упражняться в стрельбе из лука и очень много этим занимаются, судя по тому, что, проходя через пигмейские деревни, мы каждый раз находили по нескольку маленьких луков и много мелких стрел с тупыми наконечниками. В большом употреблении у них также топоры: на деревьях часто видишь следы зарубок, сделанных, очевидно, ради пробы остроты лезвия. В каждом пигмейском лагере встречаешь такие зарубки, иногда в несколько сантиметров глубиной, а на расстоянии примерно 50 м от лагеря на древесных корнях, идущих поперек тропинки, начинаются клетчатые нарезки ромбической формы; когда мы видели такие нарезки, то уже знали, что подходим к стоянке пигмеев вамбутти.
Один из смертельных ядов, употребляемых лесными племенами для смазки оружия, представляет собой вещество темного цвета, вроде смолы или дегтя. Если верить рассказам туземных женщин, он выделывается из одного аройника, самого обыкновенного местного растения с крупными листьями, во множестве растущего между Индесурой и фортом Бодо. В свежем состоянии запах этого вещества напоминает употреблявшийся в старину нарывной пластырь. Что оно смертельно — в этом нет ни малейшего сомнения: с его помощью ударом копья или даже стрелы убивают слона и других крупных зверей так же верно, как разрывными пулями. А что они бьют слонов и прочую крупную дичь, доказывается тем громадным количеством слоновой кости, которое набирают Угарруэ, Килонга-Лонги и Типпу-Тиб. Кроме того, каждый взрослый воин-пигмей непременно носит пояс и перевязь из буйволовой шкуры для прикрепления кинжала и кривого ножа, а каждая мать, таскающая на себе дитя, и каждая женщина, несущая корзину, поддерживают свою ношу широкими ремнями из того же материала.
В селениях яд приготовлять не дозволяется. Во избежание несчастных случаев отраву выделывают всегда в глухой чаще; там же ее густо намазывают на железные наконечники, а у твердых деревянных стрел пропитывают ею все малейшие щелки.
Другой яд бывает бледножелтого цвета и похож на клей. В Ависиббе мы нашли под крышами несколько корзин сушеных красных муравьев. Судя по сходству их цвета со смертельным ядом, употребляемым жителями Ависиббы, я заключил, что они, вероятно, толкут этих муравьев в порошок и разводят его пальмовым маслом. Если укушение одного из этих насекомых производит на коже волдырь величиною в медную копейку, можно себе представить, как действует экстракт из множества экземпляров, введенный в живую рану. Если их бледная отрава действительно изготовляется из такого материала, то надо сознаться, что в лесу у них неистощимые запасы этого добра и даже ещё хуже: стоит припомнить черного муравья, живущего на змеином дереве, — его укус можно сравнить только с прижиганием каленым железом. Но из чего бы ни изготовлялись эти яды, я считаю, что отличным противоядием служат подкожные вспрыскивания углекислого аммония, а может быть, и более сильные Дозы морфия, чем те, которые я решался употреблять, могут также остановить те жестокие и роковые судороги, которые следуют за каждым малейшим уколом и предшествуют смерти.
Когда эти яды свежи, они действуют чрезвычайно быстро: сначала общая слабость, сердцебиение, рвота, бледность, потом по всему телу выступают крупные капли пота и человек умирает. Один из наших людей, раненный в правую руку и грудь как бы тонкой иголкой, умер в течение минуты; другой, старшина, умер через час с четвертью; одна женщина скончалась, пока ее несли в лагерь на расстоянии сотни шагов; другая женщина умерла через двадцать минут; еще один мужчина умер через три часа, а двое других только на пятые сутки (через сто часов) после получения раны. Такое различие в действии показывает, что в одних случаях отрава была совсем свежая, а в других более или менее подсохшая. В большинстве случаев мы успевали эти раны высосать, обмыть и проспринцевать, но, очевидно, не дочиста: часть яда оставалась в ранке и причиняла смерть.
Чтобы яд был недействителен, необходимо давать раненому сильный прием рвотного, а рану отсосать, промыть как можно лучше и ввести в нее сильный раствор углекислого аммония, — конечно, в тех случаях, когда неизвестны местные противоядия.
Так как в лесной области совсем нет травы, то туземцы были бы поставлены в большое затруднение, чем крыть свои жилища, если б не драгоценная листва фринии, которая растет повсюду, но всего обильнее в первобытных лесах. Эти листья, от 30 до 50 см в поперечнике, прикреплены к тонким и прямым стеблям высотой от 1 до 2 м. И стебли, и листва входят в состав постройки лесных хижин и лагерей. Плоды этого растения похожи на красные вишни; наружную оболочку не едят, а только глотают косточки, «чтобы обмануть желудок».
Диких плодов и разных ягод в лесу много, и так как мы ими поддерживали свое существование в течение долгих голодных дней, не лишне будет описать те из них, которые были нам полезны. Особенно рады были мы одному стройному и высокому дереву с мелкой листвой, растущему во множестве по южным берегам Итури между 28° и 29° восточной долготы. Плоды этого дерева — крупные стручки в 25 см длиною. В них заключаются по четыре сердцевидных семечка или боба, называемых «мекуимэ», длиной в 3 см, шириной в 2, 5 см и в поперечнике 1 см. У этих бобов жесткая шелуха голубовато-лилового цвета с красноватой подкладкой. Шелуху сдирают, а бобы толкут или трут на терке, или варят целиком. Лучше всего их толочь, потому что весь боб довольно грубый и кожистый и в толченом виде легче его разваривать. Научили нас этому пигмеи, которые частенько, должно быть, прибегают к этим бобам, чтобы спастись от голодной смерти во время своих странствований по лесу.
Поблизости от этих деревьев растет обыкновенно другое дерево, плоды которого, называемые занзибарцами «фенесси», величиною с порядочный арбуз, заменяют здесь плоды хлебного дерева. В зрелом состоянии они превосходны и совершенно безвредны.
Несколько выше, идя вверх по течению Итури от 1°6 до 1°47 широты, мы встречали «спондии», или кабаньи сливы, душистые, желтые плоды с крупной косточкой. Одна смолистая лиана, из которой добывают каучук, приносит плоды, с виду похожие на превосходные груши, но, хотя они издают и прелестный аромат, в пищу все же не годятся; поев их, мы испытали жестокую тошноту и головную боль. Другой плод, величиною с крупное яблоко, сладкий, приторный и безвредный, помогал нам до некоторой степени насыщаться и тем продлить свою жизнь. Попадались также орехи, вроде диких каштанов; пигмеи до них охотники, но нам они пришлись не по вкусу. Помимо вишнеобразных плодов фринии, косточки которой ценились очень высоко, мы тщательно разыскивали красные плоды амомы, под кожицей которой скрываются кисловато-сладкая мякоть и те самые «райские семечки», которые впервые ввезены в Англию в 1815 г. Мы поедали также ягоды ротанга или каламуса, но их трудно было доставать. Пробовали есть и дикие смоквы, но они были очень невкусны. Впрочем, мы готовы были проглатывать что угодно, лишь бы успокоить голод.
Из других предметов, которыми мы вынуждены были иногда питаться, упомяну о белых муравьях, улитках (только не о тигровых), о ракушках, крабах, черепахах, жареных землеройках; в реках же ловили рыбу.
Из домашних животных пигмеи держат почти исключительно коз очень хорошей породы и собак самого обыкновенного забитого типа, но разных цветов. Мы видели только одну домашнюю кошку, да и ту держали в отдельной клетке, хотя она была совсем ручная; шкурка у ней была полосатая, как у тигра.
Довольно любопытен тот факт, что почти все носильщики-мади страдали так называемыми «гвинейскими червями», а ни один из занзибарцев этим не заболевал. Мади только тем и лечились, что натирали больное место каким-нибудь маслом или жиром, отчего черви сами выходили из ноги. Впрочем, и между занзибарцами одно время было до пятнадцати случаев свинки, но они вместо всякого лекарства лечили опухоль мукой с водою. Множество туземцев и мади, которым никогда не прививали оспу, перемерли от натуральной оспы, а из занзибарцев только четверо подверглись заболеванию; из них умер один, а двое даже настолько хорошо себя чувствовали, что все время продолжали исполнять обычные обязанности.
О продуктах леса я так много уже говорил в своей книге «Конго и основание его Свободного государства», что нахожу излишним прибавлять что-либо. Скажу только, что когда будет построена железная дорога через Конго, то лесные продукты окажутся далеко не последними в ряду драгоценных предметов вывоза из независимого государства Конго. Туземцев, начиная от Ямбуйи, легко будет склонить к добыванию каучука, а когда хоть один толковый европеец растолкует им, какие сокровища таятся в неисчислимых лианах, ползучих и лазящих растениях их леса, тогда найдутся и другие охотники до разработки этого материала, и иные промышленники явятся сюда тревожить тишину безмолвной реки и призовут остальные племена следовать примеру племени бабуру [«Толковый европеец» действительно нашелся, и даже не один; много нашлось охотников поживиться на продуктах тропического леса и на труде туземного населения. С помощью огнестрельного оружия и плетки они «растолковали» туземцам, «какие сокровища таятся в неисчислимых лианах, ползучих и лазящих растениях их первобытного леса». Природные ресурсы каучука были разграблены. Все сокровища страны попали в руки европейских и американских монополистических компаний].
16. Идем домой на Занзибар
правитьОбъявлено, что завтра с утра выступаем в поход к Занзибару. Это вызвало целую бурю восторженных рукоплесканий. Мпинга, Мзири, Муитэ, Малаи, Вабиасси, Мазамбони и Балегга доставили 350 носильщиков. Сегодня они собрались и все вместе пляшут, поют и угощаются.
10 апреля. Выступили из Кавалли и шли до Мпинги четыре часа. Утром в 7 часов 30 минут колонна тронулась из лагеря: впереди всех отряд № 1, потом паша и его люди, и при них назначенное им число носильщиков.
Общий состав каравана таков:
Не было ни беспорядков, ни замешательства. Колонна подвигалась так стройно, как будто состояла из старых служак. Все холмы и возвышенности по сторонам дороги были усеяны женщинами и детьми, которые пели нам прощальные приветствия" Все имели оживленный и довольный вид.
Капитан Нельсон, ведущий арьергард, поджег соломенный городок, в котором мы провели столько тревожных часов. Иллюминация вышла великолепная; с того места, где мы остановились полюбоваться ею, казалось, что огненные языки зажгли все небо, а облака черного дыма возвестили всей стране, вплоть до горы Пизга, что экспедиция пошла домой.
11 апреля. Дневали.
12 апреля. Шли четыре с половиной часа к Мазамбони.
Продолжали путь к владениям нашего приятеля Мазамбони, но стройный порядок каравана в значительной мере был уже нарушен. Люди наши растянулись по дороге на несколько километров. Во избежание несчастных случаев их придется подтянуть. Здесь же нам пока нечего опасаться, так как мы тут все равно что дома, да и туземцы уже в значительной мере стали цивилизованными.
13 апреля. Остановка. Пишу в постели и очень страдаю. Доктор Пэрк говорит, что у меня какой-то «острый гастрит», из чего я заключаю, что болен воспалением желудка или чем- нибудь в этом роде. Меня лечат морфием. Первые симптомы проявились прошлой ночью часа в два, Каравану приказано остановиться, и я боюсь, что остановка будет длинная:
Для меня наступило очень тяжелое время сильнейших физических мучений и полного изнеможения. Больное тело крайне нуждалось в питании, а воспаленный желудок отказывался принимать пищу. Я ничего не мог есть кроме молока, разбавленного водой, и жестокие спазмы, причиняемые процессом пищеварения, можно было утолить не иначе как подкожными впрыскиваниями морфия. В первые дни болезни искренние старания добрейшего доктора Пэрка подавали мне надежду на скорое выздоровление, и в моем уме зародились планы возвращения на родину; я занялся придумыванием всевозможных несчастных случаев в пути и тех мер, которые нужно принять для предотвращения их. Мне представлялось, как Каба-Реги, извещенный об удалении Эмина-паши, будет всеми силами стараться задержать нас; моя фантазия снабжала его сотнями ружей, тысячами копий и многочисленными союзниками, вооруженными вахумскими луками. Далее я воображал себе, как мы встретимся с воинственным и храбрым племенем басонгора, о котором я слыхал в 1875 г., или с ваньянкори, у которых король именуется «Львом» и которые день и ночь преследуют караван и беспрестанно выхватывают из наших рядов ту или другую жертву. Потом мне грезился переход через Нил под градом стрел, встреча с враждебным населением Карагуэ, которому помогают баганда. Словом, мне уж чудилось, как наша колонна, ежедневно теряя часть своих сил и доведенная до ничтожной кучки людей после бесконечных стычек, приходит в Мсалала и рассказывает миссионеру Маккэю все ужасы, через которые мы прошли, Беспомощно лежа в постели, прислушиваясь к шороху и рокоту окружавшего меня большого лагеря, я так живо переживал в воображении эти бедствия, что сам чувствовал необходимость так или иначе противостоять такому настроению, но тотчас же снова мысленно устремлялся в какую-то беспрерывную битву, совершал стратегические переходы у подошвы снеговых гор, выбирал благоприятные пункты, вторгался в ограду неприятельского селения и на каждый выстрел отвечал двумя меткими выстрелами. То я лез на холм и оттуда наносил врагу такой удар, что он с ужасом прекращал свое преследование; то искал брода через широкую реку и, не найдя его, пускался вплавь, расставив по берегу засады для прикрытия переправы, то наскоро строил зерибы и с отчаянной энергией призывал к этой работе всех, даже женщин, а искусные стрелки наши все время поддерживали меткий ружейный огонь; то чудились мне голоса Стэрса, Нельсона, Джефсона, Пэрка, ободрявшие людей, и казалось, что они душу свою положат за народ, вверенный нашему попечению; то на опушке тропического леса происходили стычки, и мы, не обращая никакого внимания на чудную красоту цветов, на тенистую прохладу и на быстрые ручейки, только и думали о кровавой расправе. Думая и передумывая о таких вещах, я доводил себя до сильнейшей лихорадки, начинался жар, я терял сознание, бредил, и доктор, покачивая головой, опять вливал мне в рот успокоительную микстуру.
Но это были далеко не единственные причины, мутившие мой отуманенный рассудок. Каждое утро я выслушивал обычный рапорт о тайных заговорах, о смутах и кознях и о том, как, неизвестно для чего, иные люди находили адское наслаждение в том, чтобы предсказывать остальным самую жестокую участь. Носились слухи, что на нас идут войной уаделейские мятежники, а из лагеря между тем каждую ночь совершались побеги, так что насчитывалось уже до восьмидесяти беглецов. Потом кто-то стал распространять фантастические рассказы о том, что на пути нас ожидают все ужасы голодной смерти, что мы пойдем такими странами, где ничего нет кроме травы. Этими рассказами напугали людей и произвели такую панику, что мне советовали поскорее предпринять какие-нибудь меры, чтобы люди не разбежались.
Паша открыл, что распространением подобных слухов очень деятельно занимается один из его людей; он распорядился схватить этого человека, предал его суду, уличил, приговорил к расстрелу и прислал за взводом стрелков, чтобы казнить его. «Не посылайте занзибарцев! — удалось мне шепнуть Стэрсу. — Пускай у паши расстреливают преступника его же люди. Если ему понадобятся люди для его личной безопасности, дайте ему наших; но мы пришли сюда для охраны, а не для казней». Но своим людям паша не решился доверить выполнение приговора, и потому преступник остался жив.
Потом мне рассказали, что слуга губернатора застрелил мирного туземца, считая, что бедняк не очень проворно доставляет ему топливо. «Закуйте в цепи этого свирепого раба, — сказал я, — но не убивайте его. Напротив, кормите хорошенько, чтобы он пригодился в походе: мы дадим ему нести ящик запасных патронов».
— Через несколько дней немного уж останется офицеров, — говорит Нельсон, — все разбегаются, и мы для них только напрасно потрудились.
— Пусть их бегут, — возразил я, — коли не хотят итти за своим пашой, оставьте их в покое.
Но тут мне сообщили, что Рехан с партией из двадцати двух человек бежал, украв несколько наших ружей.
— Ну, теперь, милый мой Стэрс, берите человек сорок отборного народу — и марш на Ньянцу. Вы застанете беглецов в лагере на самом берегу. Идите тайком, будьте очень осторожны, нападайте как можно внезапнее и быстрее и при водите их обратно. Они украли ружья и, следовательно, под лежат полевому суду.
На четвертый день лейтенант Стэрс возвратился и благополучно привел пленников, в числе которых находился и зачинщик Рехан.
Собрался офицерский суд, вызвали свидетелей, и из дознания выяснилось, что вслед за бегством этих людей должно было последовать через два дня поголовное возвращение всех суданцев, мужчин, женщин и детей; что они заранее сговорились овладеть нашим оружием, так чтобы когда придет Селим-бей [После того как паша переехал с частью своих людей на озеро Альберта, во главе гарнизона в Уаделее остался старший офицер Селимбей. Он просил у Стенли несколько дней, чтобы собрать и эвакуировать всех людей к озеру. Стенли добросовестно стоял положенное время на озере, но Селим-бея не дождался. Из Уаделея приходили самые противоречивые сведения, из которых можно было понять, что Селим-бей совсем не придет. Тогда Стенли снял свой лагерь и пошел вперед, известив Селим-бея, что экспедиция пойдет намеренно медленно, чтобы дать ему возможность нагнать ее], которого ожидали со дня на день, мы не были в состоянии оказать им продолжительного сопротивления. Доказано, что Рехан начал мутить народ с того самого дня, как стало известно, что я заболел. Он начал с того, что выдумывал самые дерзкие небылицы о наших жестокостях с людьми на походе; рассказывали, будто бы каждого суданца — солдата или офицера все равно — заставляют носить на голове страшные тяжести, вовсе не кормят и принуждают питаться травой.
Вызваны были солдаты и офицеры, служившие у паши, и они клятвенно подтвердили все, что слышали от Рехана. Таким образом, набралась масса показаний, вполне последовательных и несомненных, из которых выяснилось, что, во-первых, Рехан виновен в преступных деяниях против дисциплины, что он сознательно подвергал опасности как членов экспедиции, так равно и людей, вверенных ее попечению. Во-вторых, доказано, что Рехан присвоил себе несколько ружей, принадлежащих экспедиции, с намерением присоединиться к Селим-бею и вместе с ним обратить наше оружие и патроны на погибель людей, от которых ни он, ни его товарищи ничего кроме добра не видали. В-третьих, его уличили в том, что он совратил несколько женщин из гаремов египетских офицеров. В-четвертых, он провинился в дезертирстве и, в-пятых, во время бегства из лагеря, застрелил нескольких мирных туземцев, наших союзников. Суд постановил после каждой из рубрик в отдельности, что Рехан достоин смерти.
Я пробовал говорить о смягчении ему наказания, например заковать его в цепи или надеть ему колодку нашею, а на голове заставить таскать ящик с патронами; но суд был неумолим. Тщательно пересмотрев дело, я подписал приговор и велел собраться всем для выслушания обвинений, доказательств и приговора.
Меня на кровати вынесли и поставили перед народом, и хотя всем присутствовавшим казалось, что и я очень скоро переселюсь в тот темный и неведомый мир, «откуда нет возврата», но я собрался с силами и обратился к осужденному со следующими словами:
— Рехан, оба мы перед лицом бога; но в книге судеб на писано, что ты прежде меня сойдешь в могилу. Ты злой человек, недостойный дышать одним воздухом с другими людьми. Я застал тебя невольником у Аваша-эфенди, сделал свободным человеком, поставил на ряду со всеми солдатами. Помню я, как в лесу, когда наши товарищи вымирали от изнурения и голода, я просил тебя помочь нам нести боевые снаряды для твоего паши, и ты тогда за жалованье согласился таскать вьюки. Когда мои люди поправились, тебя избавили от вьюка. Когда ты заболел, я заботился о тебе и давал лекарства, от которых ты выздоровел. Ты знал, что мы трудились и терпели всякие бедствия только для того, чтобы доставить порох и патроны для вас, для твоих же товарищей. Когда мы сделали свое дело, тогда почернело твое сердце, и ты стал замышлять нашу погибель. Ты хотел отнять у нас средства к возвращению домой; ты всячески старался повредить нам, клеветал на нас, наговаривал по злобе всякую неправду. Ты проникал в жилища египтян и сманивал их женщин; ты убивал безвинных друзей наших, которые даром кормили нас в продолжение трех месяцев. За все это ты заслужил смерть через повешение на этом дереве. Так постановили люди, бывшие прежде твоими товарищами. Они рассмотрели твое дело с терпеньем, добросовестно и справедливо и все единогласно решили, что ты должен умереть.
Но я хочу еще раз попробовать, нельзя ли сохранить тебе жизнь. Оглянись вокруг, посмотри на всех, с кем ты прежде вместе ел и пил. Если между ними найдется хоть один, который замолвит за тебя слово, ты останешься в живых.
— Как вы скажете, суданцы и занзибарцы, жизнь или смерть этому человеку?……
— Смерть, — единогласно решила толпа.
— Итак, «аллах рабуна»! Отойди к богу.
Суданцы, с которыми он столько раз болтал у костра и по-братски жил в лесу, выступили вперед, схватили его, а занзибарцы накинули на шею петлю. Один влез на дерево и перекинул конец веревки, за который добровольно ухватились сотни рук; по данному знаку стали тянуть, и Рехан навеки замолк, повиснув между землею и небом.
— Распорядитесь, мистер Стэрс, чтобы по всему лагерю дали знать людям Эмина-паши: пусть придут взглянуть на умершего Рехана и хорошенько подумают об этом серьезном деле.
Вечером мне стало гораздо хуже, и несколько дней потом казалось, что мало надежды на мое, выздоровление. Потом серьезно захворал наш добрейший доктор — у него открылась злокачественная лихорадка, от которой так часто умирают на атлантическом побережье Африки. Он пролежал долго, и мы очень за него боялись. Но Эмин-паша, который был также доктором медицины и в прежнее время практиковал, на сей раз сам принялся за лечение своего коллеги и очень ему помог. Затем заболел Моунтеней Джефсон, и так тяжело, что однажды ночью совсем отчаялись его спасти; говорили, что у него началась спячка. Но тут уже не выдержал наш бесценный доктор Пэрк: с помощью других кое-как он встал с постели, приполз к больному и бесчувственному другу, употребил все свое искусство и разбудил-таки его. Уничтожив таким образом наши главные опасения, он не унялся, потребовал, чтобы его привели ко мне, облегчил мои спазмы и только тогда согласился лечь спать. Так проходили эти тягостные дни.
29 апреля я мог уже сидеть в постели и с того дня до 7 мая понемногу поправлялся, хотя состояние моего языка все еще указывало на то, что слизистая оболочка желудка не пришла в порядок и воспаление продолжается.
7 мая. Вечером при мне говорили, что в приозерном лагере собрались значительные силы и вот уже четыре дня, как там идут деятельные приготовления к походу. Мы выступаем завтра. Уже 110 дней, как мы находимся в здешних местах. Если экваториальные войска захотят итти с нами, они легко догонят нас, а коли я увижу, что они и в самом деле желают за нами следовать, то я не прочь дать им еще некоторое время на сборы.
Я поручил лейтенанту Стэрсу зарыть двадцать пять ящиков патронов под полом его квартиры на тот случай, если мятежные офицеры придут выразить искреннее раскаяние и попросят позволения остаться у Мазамбони, так чтобы у них были средства к обороне. Стэрс исполнил это поручение вполне хорошо и секретно.
8 мая. Я был еще так слаб, что не мог пройти пешком более сотни шагов, а потому меня положили в гамак и понесли перед фронтом, впереди колонны. Мы направлялись сначала на несколько километров к западу, потом, свернув с прежней дороги к лесу, пошли на юг по торной дороге, огибавшей западные склоны гор, известных под названием Ундуссумы.
Шли между роскошных нив и плантаций селения Будегунды. Кукуруза и бобы были великолепны и расстилались далеко по долам и полям, представляя цветущую картину необычайного изобилия. На египтян и их свиту это производило глубокое и очень благоприятное впечатление, да и мы любовались на редкое плодородие почвы и на общие признаки благосостояния этого округа. Одною из причин этого благосостояния был горный кряж, служивший этой местности защитою от холодных ветров с озера.
Пройдя с час времени за пределами плантаций Будегунды и вступив в другие не менее цветущие и обработанные поля, мы расположились лагерем, или, лучше сказать, просто заняли селение Буниамбири"
Так как нас провожал с тремя сотнями своих воинов сам Мазамбони, то само собою разумеется, что всем членам нашей колонны было предоставлено право располагаться совершенно по своему усмотрению и пользоваться всем, что нашлось на полях и огородах. Поэтому наши люди объедались спелыми бананами, зелеными бобами, ямсом, бататами, колоказией и пр. В награду за постоянные услуги и широкое гостеприимство мы отдали Мазамбони сорок голов скота и шестнадцать слоновых клыков весом больше двадцати килограммов в каждом. Однако же, к моему стыду, Мазамбони пожаловался мне, что его людей задерживают и обращают в рабов, так что пришлось лейтенанту Стэрсу и его товарищам офицерам лично провожать старшину по всем деревням, чтобы вместе с ним разыскать его людей, выручить их и возвратить ему.
Выйдя из Будегунды 9 мая, мы пошли к югу, вдоль западных склонов той широкой группы гор, которая населена племенами балегга и бандуссума, подвластными Мазамбони. Дорога идет через обширные поля, засеянные бобами, пышными бататами, ямсом, колоказией и сахарным тростником; по обеим сторонам густые заросли великолепнейших бананов. Там и сям разбросаны деревеньки с коническими кровлями; следуя проторенной тропой, вступаешь то в чащу высоких камышей, то спускаешься к прозрачным, чистым ручьям, только что вышедшим из недр высоких гор, толпящихся над нами; дорожка извивается по участкам роскошных пастбищ, огибает подошву отвесных стремнин и взбегает на отлогие косогоры, Километрах в десяти от нас на запад, т. е. по правую руку, чернеет дремучий лес, и мы почти все время не теряем его из виду: он то подступает к нам длинными мысами, то уходит вдаль широкими выемками. Слева, очень близко, вздымаются передовые уступы горных громад, круто возносящихся в сероватую лазурь туманного неба, а перед нами вдали торжественно возникают цепи горных гигантов, пересеченные глубокими долинами и узкими ущельями, из которых вырываются непрерывно журчащие потоки.
В это утро Рувензори освободился от окутывающих его облаков и тумана: группы вершин и остроконечный хребет его засияли ослепительной белизной снегов; синева небес напоминала оттенки океана, до того она была чиста и прозрачна. Далеко-далеко, в западной части хребта показалась двойная вершина, виденная мною в декабре 1887 г., а на восточном конце, за грядою более низкого хребта, резко вставали крутые гигантские вершины собственно Рувензори, т. е. целая толпа высочайших гор, покрытых вечным снегом. Дальше к востоку тянулась прерывистая цепь высот и долин, пиков и ущелий, отдельных конусов и ложбин, и все это терялось в бесконечной дали, за отдаленными выступами тех гор, у подножья которых мы теперь находились.
Сидя в гамаке из буйволовой шкуры, повешенном на плечах двух носильщиков, я до тех пор, не спуская глаз, всматривался вперед, что в тот же день начертил план предстоящего нам пути. На запад от раздвоенной вершины, о которой я уже упоминал, горный хребет или переходил в равнину, или круто поворачивал на юго-юго-запад. То, что мне было видно, могло быть и выступающим углом горной массы, и западною ее оконечностью. Нам предстояло направляться к подошве двойной вершины и оттуда следовать на юг в неизвестные страны, придерживаясь подножья гор. Проводники, которых теперь было много, неопределенно тыкая вперед своими копьями, восклицали: «Уконджу!» и потом, слегка подымая концы копий кверху, говорили: «Усонгора!» — давая этим понять, что видимое нами называется Уконджу, а там, дальше — Усонгора.
Переночевали мы в Уджунгуэ и на другой день направились за 10 км к Утинде. Долина между горами Балегга и великим лесом заметно суживалась, и тропинка угрожала завести нас в болотистые лощины, заросшие частым тростником, или в топкие места, покрытые камышами, но, перейдя вброд через речушки Чай и Атуро и через несколько мелких ручьев, мы начали подыматься по отлогим склонам передовых холмов Балегга и вскоре поднялись на высоту 150 м над уровнем долины.
С этой возвышенности мы могли усмотреть, что едва опять не попали под дремучие тени великого леса, который в этом месте вдавался далеко поперек всей долины и наполнял всю низменность. В его темных недрах речки Чай, Атуро и многие другие сливались в одно общее русло и образовали довольно значительный приток Итури.
Влево от нас, на восток, виднелась глубокая котловина, разделенная на множество участков возделанной земли, принадлежащей округу Утинде. Каждая лощинка, каждая рытвина была как бы наполнена длинными плантациями бананов. Бобы и кукуруза здесь запоздали, потому что были не выше 10 см от земли, тогда как в Будегунде они были уже ростом больше метра и все в цвету.
Египтяне пришли на ночлег четырьмя часами позже авангарда, и командир нашего арьергарда горько жаловался на руготню и насмешки, которым он подвергался со стороны офицеров паши: они над ним издевались, делали ему гримасы и так упирались, что он был вынужден тащить их насильно. Я счел за нужное издать следующий приказ:
«Принимая во внимание, что экспедиция вынуждена подвигаться очень медленно и сокращать свои переходы вследствие данного Селим-бею обещания, а также и того, что египтяне, суданцы и домочадцы их еще не привыкли к продолжительной ходьбе, а с другой стороны, и я, их предводитель, настолько еще слаб, что не могу выдержать более двух или трех часов в день, прошу господ офицеров оказывать всякое снисхождение и быть терпеливыми, но ни под каким видом не забывать обязанностей, сопряженных с ведением арьергарда. Они не должны допускать ни отставанья по сторонам дороги, ни забегания в деревни, ни воровства, ни бестолковых нападений на плантации — никакого вообще мародерства. В каждом случае ослушания и дерзости, кто бы ни провинился, египетский ли офицер, или простой солдат, или их прислуга, дежурный командир арьергарда обязан позвать караульных, связать виновного и представить мне для соответственного наказания. Каждое проявление насилия должно вызывать насильственные меры, с помощью которых мы будем немедленно искоренять его».
Из котловины Утинде мы начали подниматься мимо конических вершин, возвышавшихся над горною цепью, которая заграждала котловину с юга и юго-востока; перейдя два других небольших хребта, отделенных друг от друга обильно орошенными долинами, мы достигли пространных травянистых лугов Ухобо на высоте 1 600 м над уровнем моря. Вскоре к нам в лагерь явился Кайбуга, вахумский вожак, живший со своими сородичами в горах Балегга; занимаемые им земли, простираются от холмов, обращенных к равнине Кавалли по южному побережью Ньянцы, до устьев реки Семлики. Он советовал быть готовыми к военным действиям, потому что Ухобо находится уже на землях Каба-Реги. Мы на это только улыбались, нигде не видя никаких следов неприятеля, хотя верно то, что жители Ухобо сейчас скрылись при нашем приближении. В ту же минуту передовой пикет дал нам знать, что впереди видна колонна воинов Каба-Реги, вооруженных ружьями и идущих на нас. Тотчас сформировались два отряда занзибарцев под начальством лейтенанта Стэрса и капитана Нельсона; последний успел так поправиться вовремя стоянки в Кавалли и на хлебах у Мазамбони, что теперь был годен на всякое дело.
Пройдя 4 км, они встретили горсть людей паши, несших труп Окили, верного слуги капитана Казати, который был к нему сильно привязан. Пуля пробила ему лоб. Оказалось, что суданцы пошли купаться в речку на юг от Ухобо и, войдя в воду, случайно заметили уара-суров, которые довольно стройною колонной с двумя развевающимися флагами шли на них и через несколько минут могли бы застать их врасплох; но суданцы, выскочив из реки, поспешили одеться, бросились к ружьям и открыли огонь. Троих они положили на месте, а с их стороны был убит один только Окили. Когда подошли занзибарцы, уара-суры убежали; наши преследовали их еще целых пять километров, но дальнейшей перестрелки не было.
Ночью была гроза, и сильнейший дождь шел в продолжение семи часов кряду, а на утро, направляясь к Мбога, мы шли окутанные облаками тумана. Однако среди дня громадная масса Рувензори стала видна гораздо выше слоев тумана, подымавшегося со дна глубокой долины Семлики; от времени до времени высочайшие вершины притягивали к себе разрозненные клочки облаков и, окутывая ими свои белые головы, скрывались из вида. По мере того, как мы с каждым днем приближались к хребту, мы очень удивились тому, что вблизи не видно было тех обширных снеговых масс, которые так ясно можно было различить из Кавалли. Но вскоре мы догадались, что снеговые горы скрылись от нас за менее высокою передовою цепью, которая тем больше заслоняла дальние вершины, чем ближе мы к ней подходили. Мы заметили также, что высокий хребет в общем имеет форму полумесяца: на северном его конце возвышается гора Эджиф, а на западном углу раздвоенная вершина; за Эджифом, который, по моему вычислению, имеет не более 1 800 м над уровнем моря, начинается постепенный подъем хребта к снеговой линии, и потом внезапно появляются горные вершины, поднимающиеся еще выше, на 500—1500 м, большею частью покрытые снегом.
Если бы этот округ, Мбого, находился не в экваториальном поясе Центральной Африки, а где-нибудь в другом месте, то вид отсюда на весь горный пейзаж был бы великолепен. В ином климате отсюда должен бы открываться весь амфитеатр, начиная от раздвоенной вершины в правом углу до Эджифа налево и еще на полсотни километров далее на северо-восток; но из нижней долины непрерывными рядами поднимаются слои облаков, которые легкими клочками плавают в воздухе, меняют место и то тут, то там заволакивают очертания. Между нами и хребтом Рувензори пролегает глубокая долина Семлики, шириною от 20 до 25 км. Когда смотришь на нее с окраины плато, то кажется, что там в глубине покоится озеро. Офицеры сначала даже так и подумали, что это озеро Альберта, а суданские женщины до того обрадовались, что начали пронзительными голосами выкликать: «Лю-лю-лю!» Но я посмотрел в бинокль и различил на дне долины буроватую траву и мелкие кустики. Взглянув направо, с высоты 800 м, я увидел длинную полосу акаций, вдающуюся узким клином в долину и переходящую далее в темный лес; мы было думали, что распростились с ним у реки Чай, но оказывается, что он здесь опять подходит близко, занимая речную долину во всю ее ширину.
Джефсон все еще был нездоров, в лихорадке, которая его мучила с 23 апреля; температура тела колебалась между 38 и 40°, и состояние духа его было в то время очень тревожным. Он очень исхудал, как и я, и мы оба имели больной вид. 13-го числа мы назначили остановку, чтобы дать отдохнуть детям и больным.
14-го, постепенно спускаясь по отлогим скатам, шли до селения Кириама, лежащего у входа в глубокую и узкую долину, которая в прежние времена, когда озеро Альберта покрывало всю травянистую равнину, вероятно, представляла собою живописный залив. Почва долины отличается необыкновенным плодородием: по дну ее протекает многоводный поток, впадающий в Семлики. По временам на минуту показывались то та, то другая часть Рувензори; если бы не было этого досадного тумана, мы бы могли видеть отсюда Рувензори во всем великолепии, так как он высился над нами на 4700 м.
В лагере среди нашего громадного каравана очутился мальчик лет одиннадцати, по имени Тукеби. Он был, что называется, беглый. Пока мы стояли у Мазамбони, его отец, уроженец Кавалли, приходил просить, чтобы его возвратили ему. Так как мальчик самовольно прикомандировался к занзибарцам, то его хотели отдать отцу, наказав последнему хорошенько присматривать за маленьким беглецом. Мальчик постарался замаскироваться, чтобы его не узнали, и прикрывал лицо покрывалом; но когда он сегодня проходил мимо моей палатки, я его узнал и окликнул. На мой вопрос, как мог он покинуть отца для чужестранцев, которые, может быть, будут дурно обходиться с ним, он отвечал:
— Друзья лучше отца.
— А твой отец бьет тебя?
— Нет, но я хочу увидеть те места, откуда приходят ружья и где делается громовое зелье (порох).
В первый раз в жизни встречаю в Африке такого любознательного мальчика, который добровольно ушел от родителей. Он из племени вахумов, чрезвычайно живой и веселый, а глаза у него такие смышленые.
Я послал капитана Нельсона с восьмьюдесятью ружьями на разведку к реке Семлики поискать наилучшего способа переправы. Он вернулся, блистательно совершив поход, и донес, что на месте переправы река Семлики имеет от 80 до 90 м ширины, глубока и быстра, берега крутые, сильно подмытые водой; что все челноки уведены по распоряжению Ревидонго, военачальника Каба-Реги, который, по слухам, собрал за рекой значительные силы, желая помешать нам переправиться; что к Ревидонго примкнули все туземцы из округов Ухобо, Мбога и Кириамы и что следует ожидать серьезного противодействия, так как противоположный берег очень бдительно охраняется; пока наши осматривали местность, по ним сделали залп из ружей, но, к счастью, никого не задели.
Отдохнув два дня в Кириаме, мы пошли по травянистой равнине по указанию Кайбуги на юг, к другой переправе. То, что иные принимали за озеро, оказалось очень твердою наносной почвой с различными ракушками и другими озерными отложениями, на которой росла жиденькая трава в полметра высотой. По мере того как мы подвигались вперед, растительность становилась гуще, и на третьем часу пути от Кириамы мы встретили первое дерево акации; потом сразу попались пять деревцев, потом двенадцать, но все еще довольно искривленных и росших врозь. На четвертом часу, по левому берегу Семлики, пошли уже целые рощи акации, а на правом, между тем, высился непроницаемый густой тропический лес, и вдруг мы очутились на самом берегу. В этом месте река была шириною около 60 м при быстроте течения от 8 до 10 км в час. Несколько ниже она расходилась в ширину до 100 м, — это была прекрасная, глубокая и многообещающая река.
Справа и слева и напротив нас явственны были следы недавних широких обвалов. Берега состояли из осадков и галечника, которые не могут противостоять действию сильного течения, подмывающего их снизу. Видно, что вода отрывает и уносит их большими массами. То и дело в реку падают и мутят ее, точно глыбы рыхлого снега, крупные комья, а от времени до времени вдруг сваливается участок нависшего берега весом до двух тонн и больше. Вообще эта река сильно извилиста, образует закругленные зигзаги на каждом километре своего течения; вода, очень мутная, беловато-бурого цвета; если зачерпнуть ее в стакан, то через минуту на дне образуется слой ила толщиной в полсантиметра.
Анероид показал, что берег (на б м. поднятый над уровнем реки) находится на высоте 725 м над уровнем моря. Озеро Альберта по тому же анероиду на 714 м выше уровня моря; стало быть, по моим вычислениям, на расстоянии около 50 км от озера уровень воды представлял разницу в 5 м.
Придя на реку, мы заметили челнок, быстро спускавшийся вниз по течению. Вероятно, кто-нибудь из туземцев, услышав наши голоса, дал знать своим, и впопыхах они или нарочно оттолкнули челнок, или побоялись задержаться, чтобы припрятать его, и просто убежали. Селение Авамба, от которого он плыл, было у нас на виду. Мы послали людей вверх и вниз по реке поискать лодку. Вскоре Уледи (опять-таки Уледи!) прислал сказать, что один челнок найден. Караван направился туда и стал лагерем в обширной заброшенной плантации бананов. Челнок был в небольшой бухте у противоположного берега, как раз напротив нашей стоянки. Так или иначе надо было изловчиться достать его, потому что на ту пору и один челнок был для нас большою драгоценностью. Я послал людей с топорами расчистить метров на двадцать прибрежный кустарник, оставив спереди ряд зелени для прикрытия стрелков. Потом мы сделали ради очистки местности три или четыре залпа из ружей; смелый Уледи и меткий стрелок Саат-Тато между тем переплывали реку; когда они подплыли к челноку, мы стрельбу прекратили. В несколько секунд они отрезали причал, сели в лодку и изо всех сил принялись грести в нашу сторону. Как только они достигли середины реки, неприятельские стрелки встали и выстрелили из луков в наших охотников; в ту же минуту наши ружейные пули полетели за реку. Челнок все-таки мы захватили, а Саат-Тато, облитый кровью, был передан на руки доктору Пэрку. К счастью стрела, с широким наконечником, попала в лопатку, и рана была не опасна. Оба молодца тотчас получили в награду бумажных товаров ценою на 20 долларов.
В 5 часов пополудни Бонни оказал нам важную услугу. Он принял на себя поручение перевезти авангард из пятерых суданцев через Семлики; на закате солнца пятьдесят человек под ружьем были уже на том берегу.
18 мая на рассвете переправа возобновилась. Около полудня разведчики отыскали еще два челнока. Стэрс и Джефсон оба лежали в лихорадке, а у меня силы было не больше, чем у дряхлого, девяностолетнего старика, да и на вид я был не лучше, а пройти пешком в ту пору мог разве сотню метров, поэтому вся переправа экспедиции через Семлики лежала на плечах Нельсона и Пэрка.
В два часа пополудни, когда переправа была в полном разгаре, отряд из пятидесяти уара-суров подкрался на расстояние 250 м от пристани и пустил ружейный залп по людям, плывшим в челноках по середине реки. Через головы наших пловцов полетели куски железа и оловянные пули, но, по счастью, никого не задели. Я полюбовался на отчаянную смелость разбойников и только что подумал, как бы второй залп не был успешнее первого, как капитан Нельсон бросился по берегу на врагов, а за ним сотня наших людей, — и пошла потеха. От нас с левого берега слышна была изрядная пальба, но, повидимому, и нападающие и бегущие так спешили, что никто не попадал в цель. Однакож, уара-суры поняли, что каковы бы ни были наши намерения, а силы у нас значительные; мы же, со своей стороны, постигли, что и они могут нас серьезно тревожить. В своем поспешном отступлении они разроняли патроны, которые были отнюдь не хуже тех, что приготовляются в Вульвичском арсенале. И тут мы еще раз убедились в том, что экваториальная провинция кишит предателями, так как все эти патроны, очевидно, доставляются десятками дезертиров.
К ночи 18-го числа 669 человек было перевезено за реку. К 3 часам пополудни 19 мая благополучно доставлено на другой берег 1 168 мужчин, женщин и детей, 610 вьюков багажа, 3 полных лодки овец и коз и 235 голов крупного скота. Потери ограничились одним теленком, который утонул. Можно себе представить, как я был доволен блестящим успехом, деятельностью и заботливостью, которыми щегольнули на этот раз капитан Нельсон и доктор Пэрк.
Немного спустя к доктору принесли одного из слуг паши, пораженного стрелой. Это мне напомнило те первые полтора года мучений, какие я испытал на походе из-за такой же неосторожности занзибарцев.
20-го экспедиция пошла густым лесом по очень узкой тропинке к небольшому селению, расположенному в полутора часах ходу от реки. Мы подошли к деревне как раз в то время, когда мошки целыми тучами летают в воздухе, залезают в глаза, в нос, в уши. Мы подумали, что уж лучше бы расположиться где-нибудь подальше от жилья, но в 9 часов вся эта мошкара отправилась на покой и перестала нас тревожить. В воздухе стоял запах прокисшего вина и перезревших, гниющих бананов, что, вероятно, и привлекало мошек. В деревне мы видели две громадные колоды величиной не меньше обыкновенного челнока, в которых туземцы давят спелые плоды и выделывают свое вино.
В первый раз мы узнали, что авамбы, на землях которых мы теперь находились, тоже умеют сушить бананы на деревянных решетках для приготовления из них муки.
Во время наших странствий по лесам мы немало дивились тому, что туземцы, повидимому, понятия не имеют о том, какая превосходная, питательная и удобоваримая пища у них под руками. Впрочем, жители и всех других стран, изобилующих бананами, как, например, Кубы, Бразилии, Антильских островов, повидимому, особенно невежественны на этот счет. Если бы только распространить в достаточной мере сведения об отменных качествах этой муки, я не сомневаюсь, что на нее и в Европе был бы большой спрос. Для грудных детей, для людей со слабым желудком, для диспептиков и вообще для особ, страдающих хотя бы временным расстройством пищеварения, эта мука, приготовленная как следует, оказала бы неоценимые услуги. Два раза, когда я был болен гастритом, единственною пищей, какую я мог переваривать, была жидкая молочная кашка из банановой муки.
22-го мы принуждены были шагать шесть часов по болотам, прежде чем нашли место для отдыха. Лесные трущобы внешне так же роскошны, как и те, что мы встречали прежде, но в этом лесу было гораздо жарче и более сыро. Эта чрезмерная влажность выражалась в густом слое пара, стоявшего теперь постоянно над нашими головами. В вершинах деревьев эта сырость превращалась уже в туман, а над ними она образовывала облака, так что между солнцем и нами постоянно ходили облака в несколько километров толщиною; прямо перед нами — густая зелень сплошной листвы, далее слои тумана и, наконец, дрожащая дымка горячих паров.
Мы брели по лесу, шлепая по мелким лужам, по липкой, черной грязи, все время на нас капали сгущенные пары, свет был какой-то оловянный, заставлявший помышлять о самоубийстве, а телесное наше состояние выражалось в том, что пот все время лил с нас ручейками.
Наконец, мы вышли к заброшенной деревушке, разоренной недавним набегом уара-суров, и, очутившись на широкой лесной расчистке, стали искать глазами Рувензори. Но великолепной горы не было видно: она скрылась за синевато-черными тучами, предвещавшими близкую бурю. Высоты Мбога еще можно было различить кое-как, хотя они были от нас дальше того гигантского хребта, из-за которого глухо рокотал гром и выкатывались дождевые тучи. Мы догадывались, что попали как раз на середину громадного котла, центра постоянного брожения: исходившие из него испарения скоплялись в облака, образовывали постоянно возрастающие наслоения туч, которые надвигались на хребет у Рувензори, медленно всползали по его склонам и цеплялись за вершины, покуда порывом ветра их не срывало со снежных конусов; тогда атмосфера на время расчищалась, и вершины снова появлялись на фоне лазурного неба.
На другой день мы шли по густо населенной местности и через два часа с четвертью достигли селений Баки-Кунди. По сторонам дороги попадались знакомые нам картины лагерей пигмеев, которых здесь называют батуа.
От берегов Семлики до тех деревень, где мы теперь остановились, не более 25 км; мы прошли это пространство в три дня и еще на два дня остановились отдыхать. Но как ни медленно мы подвигались, имея притом постоянно под рукою прозрачные ручьи свежей, превосходной воды, неограниченное количество всякого провианта, мяса, кукурузы, бататов, бананов и разных спелых плодов, мы все-таки изведали в полной мере бедствие африканского путешествия. Матери бросали по дороге своих младенцев, а один египетский солдат, по имени Хемдан, лег у дороги и упорно отказывался двигаться, говоря, что ему жизнь надоела. Он не тащил никакой тяжести, не был болен, но просто… да, впрочем, что об этом говорить! Это был человек какой-то ослиной породы: не хотел итти, да и только. Люди арьергарда принуждены были бросить его умирать на дороге, а в лагере по этому поводу пошли слухи, что начальник арьергарда пришиб его.
24 мая дневали, и я воспользовался этим случаем, чтобы послать два отряда для осмотра тропинок; мне хотелось иметь общее понятие о местных путях, чтобы лучше сообразить, который для нас удобнее.
Первый отряд пошел на юг, слегка отклоняясь к востоку, и наткнулся на горсть туземцев племени баундве, о которых мы знали, что они-то и есть коренные обитатели здешних лесов. Это было приятное открытие, потому что мы полагали, что все еще находимся в Утуку (так называется восточный берег Семлики), т. е. во владениях Каба-Реги.
Баундве говорят на своем языке, нам не известном; но они немного понимают наречие киньоро, и мы узнали, что Рувензори у них называется Бугомбоа, что уара-суры и пигмеи батуа их злейшие враги и что первые из них (уара-суры) рассеяны по лесам отсюда на юг, но много западнее.
Другой отряд пошел на юго-запад и достиг узкой полосы открытой равнины, отделяющей предгорья Рувензори от леса. Люди с восторгом говорили об изобилии там съестных припасов, но прибавили, что местное население очень воинственно и враждебно. Вооружение у них такое же, как у остальных лесных жителей, но женский убор отличается железным ожерельем, к которому приделаны маленькие подвески: одни формою похожи на пузырьки, а другие имеют на концах тонкие полоски металла, скрученные спиралью.
Другой короткий переход через два с четвертью часа привел нас в селение, состоявшее из тридцати девяти круглых хижин с коническими кровлями и очень тщательно сделанными входными дверями, которые были разукрашены треугольниками красного и черного цвета. Поблизости от этой деревни во множестве росли гвинейские пальмы.
На следующий день мы вышли из лесу и остановились в луговой полосе, в селении Угарама, под 0°45 49" северной широты и 30°14 45" восточной долготы. Тропинка вела нас вдоль узкого гребня лесистых холмов, по обеим сторонам которого тянулись ложбины глубиною до 100 м, совершенно наполненные гигантскими деревьями. Здешние луга были покрыты не такой короткой и сочной травой, как, например, на роскошных пастбищах Кавалли, а грубыми исполинскими злаками вышиною от 2 до 5 м.
На этой стоянке снова появился египтянин Хемдан; ему, как видно, жутко показалось одиноко умирать в лесу, и он раскаялся в своей глупости.
К этому времени мы успели уже проникнуться сознанием того, до какой степени нам будет трудно изо дня в день ладить с людьми, вверенными нашим попечениям. Как ни низко ставил я их в прежнее время, но теперь они в моем мнении упали ниже нуля. Словами их пронять невозможно, никакое красноречие не в силах пробить их тупые головы. Они имели обыкновение, поднявшись на рассвете, устремляться вдоль по тропинке и в течение одного часа итти довольно быстро, потом останавливались, разводили огонь, стряпали, ели и покуривали, вели нескончаемые разговоры, а когда подходил арьергард и побуждал их двигаться дальше, они начинали искоса поглядывать, строить гримасы и бормотать свои сетования на жестокости, претерпеваемые ими от неверных. Чуть не каждый день мне приходилось выслушивать их жалобы то на капитана Нельсона, то на лейтенанта Стэрса. Тот или другой непременно обвинялись в излишней требовательности или в надменности. Мудрена было втолковать им, что офицеры исполняют лишь приказание своего начальства, и все это делается с единственною целью спасти их самих от стрел и копий туземцев и помешать им сбиться с дороги. Они не могли понять, что чем раньше придут в лагерь, тем это будет для всех удобнее, а короткие переходы в какие-нибудь два-три часа не уморят даже ребенка; что хотя, с одной стороны, мы обязались беречь их, но, с другой — надо же пощадить и занзибарцев, которые вместо двух или трех часов вынуждены проводить в пути по десяти часов, все время неся вьюки на головах. Они не понимали моей обязанности заботиться также и о том, чтобы мои белокожие сподвижники не выбивались из сил на дожде, в грязи, в сырости, оказывая услуги людям, которые не понимают даже того, что им самим же выгоднее пройти кряду 6 — 8 км до лагеря и потом часов двадцать в сутки отдыхать. Эти вялые и плаксивые люди, не умевшие с пустыми руками пройти пешком от двух до трех часов в день, — были все желтокожие египтяне; те, у которых под кожей было хотя бы немного черного пигмента, очень редко жаловались; а совсем черные, так же как и совсем белые люди, не жаловались решительно никогда.
У египтян и их прислуги было такое множество младенцев и вообще ребят, что в тех случаях, когда лагерь был расположен потеснее, как, например, на узком гребне холма, ночью спать было совершенно невозможно. У этих крошек, должно быть, натура была очень раздражительная, потому что подобного отчаянного и беспрерывного рева я никогда не слыхивал. Тоненькие чернокожие и сухощавые желтые младенцы взапуски упражняли свои легкие с вечера далеко за полночь, а потом часу в четвертом утра снова принимались за дело и всех решительно пробуждали, так что со всех сторон слышался писк и рев детей и ворчание взрослых.
Наши занзибарцы решили, что мужчины из Экватории, хотя, может быть, и отличные отцы семейства, но очень плохие солдаты. Египтяне так давно привыкли своею численностью и превосходством своего оружия подавлять туземцев, что теперь, когда их стало меньше, у них явилось отчаяние, что они никогда не дойдут до мирных стран. И вместе с тем они так мало дисциплинированы, так грубы и высокомерны, что из самых миролюбивых туземцев наживают себе мстительных врагов.
25 мая я имел с пашой разговор, из которого убедился, что хотя он и очень вежлив, но все еще не может позабыть нашего разногласия 5 апреля [Люди паши на озеро Альберта собирались томительно медленно, без конца интриговали, составляли какие-то заговоры и проч. 5 апреля Стенли решительно потребовал от паши навести порядок среди своих людей, удалить тех, кто не хочет идти, и немедленно отправиться в путь. Паша, отличавшийся крайней флегматичностью, нерешительностью, растерялся и ничего не мог ответить Стенли. Тогда Стенли выстроил своих стрелков и заставил занзибарцев палками согнать на площадь всех людей паши. Решительный и твердый в своих решениях, Стенли быстро навел порядок, но паша рассердился на него]. По правде сказать, тогдашняя наша размолвка была неизбежна и даже очень полезна. У нас с ним натуры прямо противоположные. Покуда не было надобности принимать крутые меры, мы с ним взаимно находили искреннее удовольствие в обществе друг друга. Он человек ученый, образованный, порядочный, и я в полной мере ценю его превосходные качества. Но по существу дела невозможно нам было до бесконечности предаваться подобным удовольствиям. Нас совсем не за тем послали в Экваторию, чтобы проводить время в научных беседах или просто разводить приятную болтовню на берегах озера Альберта. Настало время тронуться в путь, и если бы не произошло тогда на площадке в Кавалли известного эпизода, то мы так и не сдвинулись бы оттуда. Но с тех пор я испытал, к сожалению, что будут и другие поводы к столкновению. Паша обуреваем страстью к увеличению своих орнитологических коллекций и находит, что если мы так далеко шли с целью помочь ему, то могли бы и теперь «подвигаться полегче».
— Да мы уж и то, кажется, довольно легко подвигаемся, и по многим причинам: из-за того, что у многих женщин дети на руках, из-за неповоротливости египтян, оттого что все надеемся, не догонит ли нас Селим-бей, наконец, оттого, что мы с Джефсоном все еще не поправились, да и Стэрс далеко не крепок на ногах.
— Ну, так пойдем еще тише.
— Мы уже и так делаем два с половиной километра в сутки, надеюсь, переход небольшой?
— А вы еще сократите.
— Боже мой, паша, да неужели же вы желаете и совсем здесь остаться? В таком случае давайте писать завещание и уже будем наперед знать, что не доведем своего дела до конца.
Словом, опять загремело между нами, как в тех грозных тучах, которые выползают из-за Рувензори, и нового взрыва не миновать.
Я знал, что он страстный охотник собирать птиц, гадов и насекомых, но не думал, чтобы это доходило у него до помешательства. Ему хотелось бы перебить всех птиц в Африке, собрать всех отвратительных гадов, всех безобразных насекомых, прибрать к рукам каждый попадающийся череп, та чтобы наш караван уподобился странствующему музею или кладбищу, лишь бы нашлись носильщики для этого добра.
А между тем среди его людей уже начали развиваться злокачественные нарывы. Их организмы были истощены сифилисом: стоило сделать на лице малейший укол или царапину, чтобы на нем образовалась страшная гнойная язва. Ведя самую порочную жизнь, они теперь пожинали плоды своего разврата. На лагерных стоянках сейчас возникало такое зловоние, что мы опасались заразы, боялись, как бы нам всем не превратиться в позорище перед богом и людьми. Носильщики начали вымирать, с ними скверно обращались, а это уж угрожало нам конечным разорением: без них мы и вовсе не были в состоянии подвигаться. Паша был в полном блаженстве, когда его секретарь Реджеб-эфенди приносил ему какую-нибудь новинку, взирал на нас с благодарностью, когда мы назначали двухдневный отдых, и с грустью, когда слышал, что надо итти дальше.
Признаюсь, все это наводило меня на мысль, что мы предприняли довольно неблагодарный труд. Всю жизнь он будет ненавидеть меня, и его приятели Фелькины, Юнкеры, Швейнфурты наслушаются на мой счет всевозможных жалоб, и никому из них в голову не придет поразмыслить, что на свете есть над чем поработать и помимо набивания музеев черепами и чучелами, и что африканский материк создан всемогущим создателем, вероятно, не для того только, чтобы служить рассадником для ботанических коллекций и энтомологических кабинетов.
Каждый встречаемый мною туземец, все равно великан или пигмей, укреплял во мне мысль, что Африка имеет иные права на внимание человечества; каждая новая черта роскошной природы все более доказывала, что тут давно пора приложить труд и помощь цивилизации [О «помощи цивилизации» отсталым народам Африки сейчас настойчиво кричат империалисты. «Колонизовать, — писал недавно бельгийский министр колоний Флишовер, — это значит принести цивилизацию отсталым народам, которые не в состоянии своими силами подняться из дикости, в которой они пребывали столетиями. Колонизация — это работа, большая работа на службе и в интересах отсталых народов». Лейбористский министр английских колоний в 1946 г. заявил, что английская политика в Африке имеет в виду «не британские интересы, а счастье, процветание и свободу самого колониального народа». Но это грубая ложь, беспримерное лицемерие! Что изменилось в тропической Африке за 50 — 60 лет, прошедшие со времени империалистического раздела? Тропическая Африка как была, так и осталась отсталой аграрной территорией, где никакой обрабатывающей промышленности не было и нет. Мотыга как была, так и осталась основным орудием земледельца. Производительность крестьянского труда была низкой, низкой она осталась и до сих пор. Но раньше крестьянин все свое внимание и весь свой труд отдавал производству продуктов личного потребления, а теперь свои лучшие силы отдает работе на европейцев, чтобы своим жалким заработком уплатить налоги, штрафы и долги. Раньше прибавочный продукт крестьянина, как бы он ни был мал, оставался в его хозяйстве за незначительным вычетом в пользу вождя, теперь у него отбирают не только прибавочный, но и часть необходимого труда. Раньше он иногда голодал, если какое-нибудь стихийное бедствие мешало ему создать продовольственные запасы, теперь он голодает систематически. Об исключительной бедности крестьян и систематическом недоедании говорят все беспристрастные наблюдатели. Раньше народ тропической Африки был неграмотный, неграмотный он остался и теперь. Колонизаторы завезли в тропическую Африку не известные там ранее болезни, но не завезли врачей; сеть лечебных заведений совершенно ничтожна. Народ стоит на грани вымирания — такова оказываемая «помощь цивилизации»], что прежде всего надо построить железные дороги, что огонь и вода суть самые существенные средства сообщения и что на этом издавна заброшенном материке они нужнее, чем где-либо.
Увы, увы! Этот великолепный горный хребет так близко от нашего лагеря, а я еще не нанес его на карту, а то, другое озеро, о котором мы столько наслышались от Кайбуги, вахумского вождя, так и не открыто; долина Семлики, со всеми сокровищами лесов и всяких растительных продуктов, еще не исследована, да и река Семлики, которая, по слухам, соединяет верхнее озеро с нижним, не прослежена. Мы слушали об удивительных соленых озерах, в которых соли столько, что хватит на продовольствие всего земного шара; о людях необычайного роста — васонгорах и о множестве других, мирных и любопытных племенах; о таинственных ваньявинджи, которые будто бы произошли от белокожих; под боком у нас высились громадные горы, покрытые вечным снегом, которые, по-моему, должны быть те самые Лунные горы, о которых говорит предание; мы находились в стране подлинных Истоков Луны, считавшихся мифическими, в стране чудес и тайн, на родине пигмеев и великанов древних сказаний, — как же не рваться всей душой к проверке этих сказок, как не стремиться к раскрытию этих тайн. Неужели создатель, поднявший эти вечные громады, одевший их склоны мхами, лишайниками, сочными травами, избороздивший их мириадами потоков, по которым снеговые воды устремляются в плодоносную долину, повелевший могучему, бесконечному лесу окутать ее, а темной, обильной листве его блестеть неблекнущей зеленью, неужели он затем только сотворил все это, чтобы с течением времени здесь было убежище для птиц и пресмыкающихся?
Обилие съестных припасов составляет одну из самых замечательных особенностей этих мест. Десять батальонов могли бы квартировать здесь, не имея ни малейшей надобности в провиантских обозах. Стоило только сорвать да съесть. Разведчики доносили, что со всех сторон простирались плантации, отягченные плодами. Амбары битком набиты красным просом, хижины унизаны кукурузой, в огородах ямс, бататы, колоказия, табак, всякая всячина.
С предгорья Угарамы, где мы расположились лагерем 27 мая, видно было, что склоны гор до высоты 2 500 м испещрены участками возделанной земли, что извилистые ложбины заросли банановыми рощами, и как по горам, так и в равнинах население было густое, растительность великолепная, при необычайном изобилии продовольствия. В бинокль можно было разглядеть, что и верхние части склонов и самый гребень хребта до высоты 3 000 и даже 4 000 м покрыты густыми лесами, и всюду, где почва не была возделана, леса сходили до самой подошвы гор. Там, где склоны были лишены древесной растительности, росли дикие бананы: они поднимались на очень значительную высоту по горам и своими пышными шатрами осеняли самые высокие горы. Заостренные вершины Рувензори опоясывались тучами свинцового оттенка, а передовые горные цепи словно играли в прятки, беспрестанно то заслоняясь, то высовываясь из-за бегущих масс белых облаков. По указаниям анероида, Угарама находится на высоте 897 м, а судя по точке кипения, — на 895 м над уровнем моря.
Ближайшая горная цепь, на одном из отрогов которой лежит селение Угарама, по угловому измерению доходит до высоты 2 780 м.
Две женщины, найденные в лесу близ деревни, обе светлокожие и очень приятной наружности, оказались. говорящими на языке киньоро. От них мы и выведали, что находимся в Угарама, в стране авамба; что на. севере открытая местность, где протекает речка Миссисси вплоть до озера называется Утуку; что к югу ближайший от нас округ будет Букоко, и там живет Сибалейки, верховный вождь авамбов, а за Букоко еще имеется округ Бутама. От них мы узнали, что от Угарамы до северной оконечности Буконжу, или Уконжу, один день ходу, а от Уконжу в двух днях пути находится Торо, но для этого нужно перевалить через горы; короля северного Уконжу зовут Руандика. Женщины сообщили, что у народа ваконжу бывало прежде великое множество рогатого скота, но уара-суры их ограбили и весь скот угнали. Еще они сказали нам, что если мы три дня будем итти вдоль подножья больших гор, то придем в местность, покрытую короткой травой, где много коз, овец и крупного рогатого скота, но уара-суры так часто туда наведывались, что больших стад иметь нельзя. По словам женщин, авамбы расчищают участки леса и обрабатывают землю, а их злейшие враги — пигмеи батуа — портят им все, грабят плантации и убивают самих авамбов, когда те рассеяны небольшими партиями, например, когда находятся на работе в поле или по дороге к ближайшим местам сбыта своих продуктов; кроме того, и уара-суры всюду рыщут, от них нигде не спасешься, и служат они все тому же Каба-Реги.
На вопрос, бывают ли здесь совсем ясные дни, так чтобы снеговые горы были видны дня три-четыре, целую неделю или месяц подряд, женщины сказали, что никогда еще не бывало у них столько дождей, как в этом году, и выразили предположение, не мы ли накликали дождь, чтобы легче распознавать человеческие следы на тропинках? Они сначала приняли нас за уара-суров, но увидели при нас большое стадо и догадались, что мы не могли угнать столько скота от авамбов, так как его у них больше нет. Когда мы сказали им, что отняли скот у людей, признававших Каба-Реги своим начальником, они воскликнули:
— О, если бы наши узнали об этом, они бы принесли вам всего, чего угодно.
— Ну так подите и скажите им, что мы друзья всякому, кто не заграждает нам пути. Мы идем в далекую страну, и так как летать не умеем, то надо же нам итти по какой-нибудь тропинке; но мы никогда не обижаем тех, кто не поднимает на нас копья и не угрожает нам стрелою.
28-го прошли 8 км через ряд холмов, по глубоким ложбинам, беспрестанно то подымаясь метров на шестьдесят по откосу, то опускаясь с такой же высоты в глубину следующей ложбины, дно которой всего несколько метров шириной, а там опять подъем. Холмы эти так круты, что мы то скатывались с них, то лезли, цепляясь за деревья, кусты и лианы, и все время, не переставая, нас поливал частый, пронизывающий насквозь дождик. Гниющие стволы бананов и валявшиеся по земле переспелые плоды издавали противный запах, от которого нас тошнило.
На другой день, пройдя 8 км, пришли в Бутама, по характеру местности совершенно противоположной вчерашней: вместо топкой грязи, каменистых обрывов и беспрерывных переходов с горы на гору, выдалась на наше счастье отличная ровная тропинка, настолько широкая и удобная для наших европейских ног, насколько это возможно в Африке. Песчаная почва быстро впитывала дождевую влагу, густые заросли камыша становились реже, и между ними пробираться было очень легко, тем более, что слоны протоптали эту дорожку превосходно.
В Бутама мы нашли седого старика: он по хилости не был в состоянии убежать и потому остался в ожидании горькой судьбины. На наши расспросы он ответил, что снеговые горы, непосредственно над нами уходившие в необъятную высь, называются Эвирика, Эвирука, Эврика, Эврука и Эвурука, коверкая на разные лады это название под напором сыпавшихся на него вопросов. О пигмеях племени батуа он отозвался с наихудшей стороны, говорил, что они самые отъявленные изменники и предатели и всякими неправдами, лестью и притворством обыкновенно втираются в дружбу к вождям богатых округов, а потом, невзирая ни на братанье кровью, ни на самые торжественные клятвы, внезапно кидаются на своих союзников и умерщвляют их.
30 мая через четыре часа удобного пути легко дошли до Букоко. Дорога все время шла по гладким уступам, образовавшимся от обвалов со снеговых гор, смытых частыми ливнями: подъемы были очень отлогие, густо заросшие камышами, а в тех местах, где почва была возделана, она поражала обилием плодов. Там и здесь торчали гигантские обломки Скал, наполовину затянутые илом и щебнем, который скатился с высот, когда какая-нибудь глыба камня или по мытой дождями земли оторвалась в верхних горных предела и свалилась сюда.
Букоко очень обширное и могущественное поселение, со стоящее из значительного числа деревень; однако войдя него, мы нашли, что оно совсем опустело и даже не на-днях а, наверное, месяц назад. Вокруг него во все стороны расстилались бесконечные превосходные плантации, отягченны плодами; в особенности нас поразило необыкновенное обилие томатов.
Сложив вьюки и устроив лагерь, разведчики по обыкновению шли высматривать окрестности и вскоре встретил людей, одетых в бумажные ткани и вооруженных ружьями которые начали по ним стрелять. Мы услыхали сначала гул кую пальбу из мушкетов, потом более резкую трескотню наших ружей, и затем все стихло. Разведчики вернулись с до несением и принесли ружье фирмы Энфильд, брошенное на месте перестрелки убежавшей шайкой, у которой предполагалось двое смертельно раненных и один убитый наповал. Они привели с собой также женщину и мальчика, очевидно ту земцев, языка которых мы не поняли.
Я тотчас выслал отряд в семьдесят ружей для дальнейших разведок и через десять минут послышалась оживленная перестрелка между тяжелыми мушкетами, с одной стороны, и залпами ремингтонов и винчестеров — с другой. Вскоре принесли в лагерь двоих наших раненых, которые сказали, что дрались с уара-сурами. Наши ружья, повидимому, пугнули неприятеля изрядно: звуки стрельбы постепенно удалялись, однако через час нам принесли еще двоих раненых и сообщили, что убиты два юноши, один занзибарец и один маньем, и я уже подумывал послать значительное подкрепление, как вдруг увидел входящего в лагерь Уледи, за ним шли наши люди и старшины неприятельской партии, которые оказались просто старшинами маньемов из шайки Килонга-Лонги!
Они рассказали, что составив отряд из пятидесяти человек, вооруженных огнестрельным оружием, и около ста человек с копьями, они, переправившись через Итури, пошли на восток и недели три назад добрались до опушки леса, перейдя также и через Семлики. Тут они начали производить свои обычные набеги, как вдруг увидели людей с ружьями, приняли их за уара-суров и потому стали стрелять. Противники ответили им тем же, одного из них убили, другого ранили смертельно и четверых тяжело. Остальные маньемы бежали в свой поселок с криком: «Мы пропали!» Но потом они выслали вдоль по тропинке засаду, приказав своим людям спрятаться по кустам, покуда остальная община наскоро принялась укреплять свое становище, чинить зерибу и проч. Увидев на тропинке передовых людей идущей на них партии, они опять выстрелили; двоих убили, четверых слегка ранили; когда же противники стали осыпать их пулями, они спросили: «Кто вы такие?» Те им ответили: «Мы люди Стенли». Перестрелка тотчас прекратилась, и они возобновили с нами знакомство, которое никогда ничего кроме бед нам не приносило. По правде сказать, мы непрочь бы найти законный предлог для уничтожения хотя бы одной шайки этих бессовестных разбойников, однако на сей раз принуждены были милостиво выслушать их извинения из-за этой стычки, очевидно случайной, и даже обменялись дарами.
Они рассказывали еще, что встречали партии уара-суров, но им не посчастливилось, и они извлекли из этих встреч только один небольшой слоновый клык. Ипото, по их словам, в двадцати днях ходу от Букоко через лес.
Авамбы здешнего округа знают Рувензори под названием «Вирейка».
С тех пор как мы вышли из лесов авамба близ Угарамы, мы шли узкой полосой, поросшей исполинским тростником в 5 м высотою. С вершины холмов видно, что эта полоса имеет от 5 до 15 км в ширину и отделяет горы от чащи дремучего леса. Дорога была всего лучше у самой подошвы гор, хотя трава тут своими размерами и толщиной напоминала бамбук; на всем переходе тропинка была твердо проторена, и нам пересечь пришлось не более двух ложбин и речек. Тут же попадалась во множестве акация с опущенными ветвями, наподобие шатра или зонта, которая представляет собою единственную древесную растительность в ближайших окрестностях Ньянцы. По мере приближения к настоящему лесу эта акация исчезает, уступая место чисто тропической, великолепной растительности, наполняющей всю остальную часть долины.
Речки, перечисленные нами в эти последние дни, — все горные потоки с очень холодной водой, текущей по довольно широким руслам, устланным галькой, песком и обломками верхних горных пород: гнейса, порфира, роговой обманки, песчаника; стеатита, гематита, гранита и изредка пемзы.
Температура воды трех главных потоков — Рами, Рубуту и Сингири — соответственно 20, 17 и 19 °C.
После двухдневной стоянки в Букоко мы шли 13 км до селения Банзомбе, расположенного на ровной площадке узкого гребня между двумя глубокими лощинами, на самой опушке леса, который в этом месте подходит к подошве снеговых гор. Рувензори опять-таки не было видно, и я опасался, что, пожалуй, не представится случая ни фотографировать его, ни воспользоваться одной из его высочайших вершин для триангуляции.
Испарения, подымающиеся из долины Семлики, повидимому, задерживаются в нижних слоях атмосферы сильным давлением сверху, если судить по тому, как долго данная масса паров ползет по утесам, прежде чем может добраться до вершины. Дым от лагерных костров стлался по земле до такой степени заволакивал нас, что разъедал глаза стеснял дыхание.
С нами было 104 головы крупного рогатого скота 30 овец и коз; все они начали проявлять признаки крайнего утомления.
3 июня мы дошли до деревушки Бакокоро, под 0°37 се верной широты.
Во время короткого перехода в три мили мы переправились через три значительные речки. В одной из них температура воды была +17 °C.
4 июня, не найдя тропинки в желаемом для нас направлении, дневали в Бакокоро. У Джефсона сильная лихорадка, температура 40, 5°, Бонни тоже захворал. Зато Стэрс выздоровел, а капитан Нельсон так здоров и крепок, что все эти дни работает за двоих, стараясь вознаградить себя за прежнее невольное бездействие в течение своей долгой болезни с октября 1887 до октября 1888 г.
Мы измерили плоды здешних бананов, и оказалось, что они длиной 43 см, а толщиной в руку у предплечья.
После короткого перехода в два с половиной часа пришли в Мтарега, селение, расположенное близ глубокого ущелья, из которого вытекает река Рами-люлю.
В лагере у нас всего было вдоволь.
На расстоянии 200 м от нас начинался подъем на хребет Рувензори. По крутым склонам его видны были проторенные тропинки; внизу на полсотни метров под нами протекала чудесная река, стекающая прямо со снеговых вершин, прорывшая себе глубокое русло в ущелье; температура ее воды была 16 °C. В 200 м от селения расстилались плантации бананов, ямса, кукурузы и сахарного тростника.
Я считал, что настала пора исследовать горы и собрать ботаническую коллекцию, и потому кликнул клич, приглашая своих спутников стяжать бессмертную славу восхождением на знаменитые издревле Лунные горы. Сам я поправился настолько, что мог теперь пройти пешком метров двести, но не более. Джефсон сказал, что лихорадка, к сожалению, совсем убила в нем геройский дух. Капитан Нельсон, извиняясь, осведомился: «Точно ли необходимо залезать на такие непомерно высокие горы и есть ли в этом какая-нибудь практическая польза?» — а потом, посмотрев на них очень торжественно и серьезно, прибавил: «Нет, покорно благодарю».
Доктор Пэрк справедливо находил, что его место при больных, а бедняга Бонни так изнурен лихорадкой, что от него остались только кости да кожа. Капитан Казати печально качал головой, как бы желая сказать: «Вы посмотрите на меня, куда я гожусь». Но паша считал это вопросом чести: не он ли сто раз выражал восхищение при одной мысли о восхождении на эти горы? И вот настал критический момент в жизни экспедиции. Стэрс, искоса взглянув на угрюмые, неизведанные высоты, молвил: «Что ж, попробую слетать». Оставалось снабдить его советами, инструментами, проверить анероиды по образцовому экземпляру, бывшему со мной в лагере, дать ему людей и внушить им быть как можно осторожнее, беречься простуды, не стоять на ветру после трудного подъема и проч.
Вечер был очень приятный. Лагерь расположился на высоте 1175 м над уровнем моря, и во всю ночь из ущелья Рами-люлю дул прохладный ветерок. На утро Стэрс выступил и паша с ним вместе. Но увы! Поднявшись метров на триста, паша спасовал и вернулся в лагерь, а Стэрс пошел выше. Вот его донесение об этой экскурсии:
"Лагерь экспедиции, 8 июля 1889 г.
Рано утром 6 июня в сопровождении сорока занзибарцев мы вышли из лагеря экспедиции, направились к подножью гор, перешли через речку и начали восхождение на горы.
При мне было два анероида, предварительно выверенных по образцовому экземпляру анероида, оставшегося в лагере под непосредственным вашим наблюдением, и один термометр.
Первый подъем на 250 м был довольно легок благодаря тропинке, которая вела к группе хижин на холмах. Хижины оказались круглого типа, столь обыкновенного в равнине, но с той разницей, что для их внутреннего устройства употребляется преимущественно бамбук. Пища туземцев состоит из маиса, бананов и корней колоказии. По мере удаления от хижин, мы вскоре вышли из пределов травянистой растительности, и вместо частой высокой травы пошли низкие кустарники вперемежку с папоротниками и терновниками, что очень затрудняло путь.
В половине девятого часа утра пришли в другую деревню того же типа и убедились, что жители покинули ее за несколько дней перед тем. Барометры показывали 598, 93 мм и 580, 4 мм; термометр 23, 88 °C. Со всех сторон росли драцены, а местами поодиночке древовидные папоротники и пальмы, между тем как во всех возможных направлениях к растительности припутывались массы длинных папоротников. По вершинам холмов и на ближайших выступах гор стали появляться туземцы, пытавшиеся пугнуть нас и отогнать обратно в равнину; для этого они кричали, вопили и трубили в рога. Однако мы, не меняя шага, продолжали подвигаться в гору; тогда они ушли и больше нас не тревожили.
Вследствие густого тумана отсюда вовсе не видно было ни леса, расстилавшегося в равнине далеко внизу у наших ног, ни холмов и высот к западу и северо-западу.
В половине одиннадцатого часа после очень крутого подъема достигли самого верхнего из туземных селений; здесь возделывались бобы и колоказия, но бананов уже не было. Барометр показывал 567, 94 мм, термометр 28, 88 °C. За селением по гребню горы шла чуть заметная тропа к лесу; по ней мы и направились, но местами было так круто, что приходилось вползать на четвереньках.
К 11 часам дошли до леса, оказавшегося бамбуковым; вначале он довольно редок, но чем выше мы поднимались, тем он становился гуще. Тут мы заметили внезапную и очень резкую перемену в окружающем воздухе: он стал гораздо свежее, чище и прохладнее, так что все мы почувствовали себя освеженными и пошли вперед бодрее и легче. Зайдя так далеко, занзибарцы вошли во вкус, и им уже захотелось залезть как можно выше. Они начали шутить и перекоряться, кто больше захватит и принесет вниз той «белой штуки», которая покрывает вершины. В 12 часов 40 минут мы вышли из бамбукового леса и уселись закусить на травянистой лужайке. Барометры показывали: 538, 48 и 519, 93 мм. Термометр — 21, 11 °C. Перед нами, постепенно подымаясь, возвышался пик метров на 350 выше того места, где мы отдыхали. Мы решились влезть на его вершину и, пройдя немного, вступили в чащу древовидного вереска. Некоторые кусты были почти в 6 м высотой, и так как приходилось шаг за шагом прорубаться через них, мы поневоле подвигались медленно, и притом для передовых это было очень утомительно.
В 3 часа 15 минут остановились передохнуть среди вереска. Там и сям еще попадались заросли низкорослого бамбука; почти у каждого экземпляра его ствол был пронизан отверстиями, которые просверлены какими-то насекомыми и делают растение совершенно негодным к обычному употреблению. Под ногами у нас расстилался толстый ковер из губчатого влажного мха, а на вересковых кустах все ветви густо обросли бородатыми лишайниками. Тут же мы нашли множество голубых фиалок и лишайников, и я набрал с этого места несколько экземпляров растений, чтобы паша мог их определить. Местность была пропитана холодной сыростью, так что, несмотря на усиленную ходьбу и постоянное движение, мы очень прозябли и постоянно ощущали окружавший нас холодный туман. Несомненно, что влажное состояние всех растений и постоянная сырость, делающая почву слегка скользкою под ногами, происходят именно от туманов, льнувших к вершинам гор.
В начале пятого часа пополудни мы стали лагерем среди высокого вереска. Вырубив самые большие кусты, устроили себе кое-какое пристанище, набрали топлива и расположились на ночлег. Впрочем, топливо оказалось скверным: дерево было так сыро, что не хотело гореть. По этой причине едва одетые занзибарцы страшно прозябли, хотя мы находились еще только на высоте 2584 м. Термометр показывал 15, 5 °C. Из лагеря видны были передовые заостренные вершины, и я только тут начал опасаться, что нам не удастся достигнуть снеговой линии. Прямо перед нами, как раз на пути к снежной вершине, зияли три глубокие ложбины; на дне двух из них рос частый кустарник. Предстояло не только перейти через эти ложбины, но опять прорубаться сквозь чащу. Следовательно, вопрос о том, можем ли мы достигнуть вершины, сводился к вопросу о времени. Я решился утром отправиться дальше, обстоятельно исследовать предстоящие нам препятствия и в том случае, если возможно их скоро преодолеть, постараться пройти как можно выше.
Наутро, 7 июня, отобрав партию наилучших людей, а остальных отослав обратно, мы опять начали подниматься, испытывая все то же, что и. накануне. Ночь была очень холодная, некоторые из людей жаловались на озноб, но все были очень бодры и охотно шли вперед. Около десяти часов утра мы подошли к первой из упомянутых ложбин. Смерив ее глазами, я убедился, что переход через нее возьмет очень много времени, а впереди были еще две такие же. Отсюда, на расстоянии 4 км в первый раз мы увидели снеговую вершину, и я рассчитал, что до этого ближайшего снежного пункта мы дойдем не иначе, как в полтора дня. Следовательно, нечего было и думать о восхождении; при настоящих обстоятельствах оно могло кончиться очень дурно, потому что у нас не было с собою достаточного пропитания, а двое из людей, кроме того, были слишком легко одеты. Я решил возвратиться, в твердой надежде, что из другой лагерной стоянки может представиться более удобный случай предпринять подобное восхождение и тогда можно будет достигнуть вершины.
За первою ложбиной возвышался обнаженный скалистый пик, очень ясно обрисованный и известный нам в качестве юго-западного пика «Раздвоенной вершины», или «Близнецов». В верхней части своей этот пик лишен растительности, крутые скаты его только в одном или двух местах допускают закрепиться траве и вереску.
Высшая точка, достигнутая нами, по точным вычислениям оказалась на 3245 м выше уровня моря. Высота снегового пика над местом наблюдения должна быть приблизительно в 1200 м, так что эту гору можно считать высотою в 4445 м. Но это не самый высокий пик в группе Рувензори. С помощью зрительной трубки я мог совершенно ясно рассмотреть форму вершины. Верхний конец пика увенчан неправильною массой зубчатых, отвесных утесов, расположенных наподобие кратера. Через зазубрины ближайшего ко мне края я мог видеть на противоположной окраине такие же зубцы одинаковой высоты. От этого зубчатого венца идет спуск к востоку, с уклоном около 25°, но он скоро теряется из виду, будучи заслонен ближайшею возвышенностью; западный склон гораздо круче. Снег лежит главным образом на этой ближайшей к нам стороне, и покрывает ее сплошь повсюду, где подъем не слишком крут. Наибольший участок, покрытый сплошным снегом, простирается на 200 м в одну сторону и на 100 м в другую, и снег там настолько глубок, что только в двух местах на его поверхности проступают черные утесы. Менее обширные снеговые пространства сходят и в ложбину. От нижней линии снегов до вершины пика должно быть от 300 до 400 м.
К востоко-северо-востоку наш горизонт заслонялся отрогом, который, проходя за самым местом нашего привала и круто подымаясь, загибается затем горизонтально и примыкает к снежному пику. Отрог, лежащий от нас на юг, отходит также от этих высочайших пиков. Общее расположение гор, повидимому, именно таково, что снеговые вершины составляют центр, от которого хребты расходятся радиально и постепенно спускаются в равнины. Такое расположение может быть причиной того, что на западной стороне горные потоки, исходя из общего центра, постепенно расходятся друг от друга, пока не дойдут до нижней равнины. Там они поворачивают на западо-северо-запад, извиваются вдоль подножья передовой цепи, впадают в реку Семлики и с нею дальше в озеро Альберта-Ньянца. Другая снеговая вершина, виденная нами несколько раз прежде, отсюда не была видна, потому что ее заслоняла «Раздвоенная вершина». Я думаю, что та, не видимая отсюда, вершина составляет оконечность снегового хребта, виденного нами из Кавалли, и в таком случае она должна быть выше того пика, на который мы пытались подняться.
По многим причинам можно полагать, что эти пики вулканического происхождения. Меня убеждает в этом главным образом то, что с западной стороны вокруг центральной массы расположено много меньших конусов. Они произошли оттого, что кратер центрального вулкана во время извержения загромоздился и давление газов изнутри было уже недостаточно для извержения накопившихся там камней и лавы, газы искали выхода через другие, более слабые места, и тогда, прорвав земную кору в нескольких пунктах, они образовали те самые меньшие конусы, которые мы теперь видим.
Животных в этих горах мы почти не встречали. Какая-нибудь дичь тут, наверное, водится, судя по тому, что по сторонам тропинки мы заметили много западней, т. е. ям, вырытых для поимки зверя, а в местных горных хижинах видели маленькие силки, которые употребляются здесь для ловли мелких зверьков.
В одной ложбине слышали крик обезьяны и видели нескольких птиц тусклого серо-бурого цвета, вроде каменки, — и больше ничего.
На высоте 3000 м и еще выше мы находили чернику и ежевику, и мне удалось набрать несколько растений для коллекций паши.
Мне очень жаль, что нам не удалось достигнуть снеговой линии и принести с собою хоть немного снега в доказательство того, что мы совершили такой подвиг. Но при тех обстоятельствах, в которых мы находились, я чувствовал, что продолжать восхождение было бы более чем бесполезно, а потому, несмотря на то, что все были вполне бодры и нам даже очень хотелось итти дальше, я велел поворачивать назад.
Стрелка большого анероида стояла тогда на 505, 46. Я повернул верхнюю (подвижную) стрелку как раз в противоположную сторону, и мы тронулись в обратный путь. 7 июня в 3 часа пополудни я явился к вам, совершив переход от подножья «Раздвоенной вершины» до лагеря в четыре с половиною часа.
Честь имею быть и проч.
Если бы возможно было отсюда рассматривать виды, то вид на долину Семлики должен бы быть крайне интересен. Но нам сквозь густой беловатый туман только и было видно, что она может быть, на очень далекое пространство покрыта густым лесом. Слои тумана ходили над ним то неправильными потоками, то сплошными массами, наподобие того, как ходят облака в небе. По временам, и то не надолго, там обрисовывались бледные силуэты бесконечного леса, затем сквозь древесную листву вырывались клубы пара, как будто там дымилось множество горячих ключей, и все опять заволакивалось новыми слоями тумана. Ближе к нам, на переднем плане, ясно можно было различить неровности почвы, холмы и ложбины или же закругленные, котлообразные углубления, наполненные яркою зеленью банановых рощ.
За несколько сот метров от лагеря один из пиков «Раздвоенной вершины» был виден и по точным вычислениям оказался на высоте 3742 м.
После трехдневной стоянки мы тронулись по крутым обрывам в ущелье Рами-люлю, перебрались через узкое русло и поднялись на столь же крутой противоположный берег, причем убедились в таком факте, которого, быть может, и не заметили бы, если бы не пришлось в этом месте спускаться и подыматься, а именно: река прорыла себе это глубокое русло сквозь террасу, образовавшуюся от смытых и оторванных частей горного склона. Терраса эта наносная и состоит из земли, камня, валунов и щебня, валившегося с гор и сопровождавшегося такими громадными обвалами, что течение реки должно было в этом месте прерваться и вместо речного русла, со временем образовался обширный и высокий уступ; однако мало-помалу река Рами-люлю прососала эти массы, пробуравила их и так глубоко врезалась, что громадная терраса рассеклась пополам на глубину 69 м, — явление поучительное.
Ранним утром какой-то смельчак туземец убил копьем старшину из племени мади.
Не доходя 1 — 2 км до Мтарега, луговая полоса, которой мы держались, кончилась; лес занял долину Семлики во всю ширину, перешел на склоны Рувензори, вполз до высоты 2000 м над нашими головами, и волей-неволей приходилось опять вступать в его унылые тени. Но зато это был самый настоящий, совершенный тропический лес, по разнообразию и пышности растительных форм затмивший собою даже долину Итури. Тут были группы пальм, древовидные папоротники гигантских размеров, дикорастущие бананы, высокие, стройные деревья, сверху донизу окутанные толстым слоем зеленого мха, непроницаемые чащи широколиственных пород, и все это было обрызгано каплями влаги, между тем как из-под плотного ковра яркой зелени то и дело сочились и журчали мелкие ручьи. Лучше этого образца тропической оранжереи я ничего в жизни не видывал.
Никакое искусство не могло бы сделать ничего лучше того, что устроила сама природа. В каждой развилине дерева, на каждой старой, выдающейся горизонтальной ветви росли прелестнейшие папоротники и лишайники, вперемежку с орхидными во множестве росли так называемые «слоновые уши», а светлозеленый мох под ними образует мягкие, круглые подушки; на каждой травинке, на каждом тонком волоске дрожит прозрачная капля влаги, и вся атмосфера насыщена теплыми парами. Причину всех этих явлений отыскать было нетрудно: то были три источника горячей воды, температура которых равнялась 39 °C. Кроме того, наш путь пролегал уютной долиной, одной из глубоких складок снегового хребта, в которой особенно долго сохранялась теплота от знойного экваториального солнца.
Мы нашли в лесу сухое место, переночевали там, а на другой день, пройдя 10 км, вышли из лесу на превосходную равнину в округе Улегга и стали лагерем в широко раскинувшейся деревне на выстрел из лука от подъема в горы. Банановые рощи покрывали здесь склоны холмов, спускались в ложбины, окаймляли подножья гор и глубокими клиньями вдавались в долину Семлики, словом, всюду были бананы, не было недостатка ни в табаке, ни в кукурузе, ни в бобах двух сортов, ни в ямсе и колоказии.
Мы вступили в этот округ подозрительно и осторожно. Предательское убийство старшины мади показало нам, что тут нужно держать ухо востро и денно и нощно быть настороже. В первой же деревне наш авангард столкнулся с людьми, которые не преминули выказать неудовольствие по поводу нашего появления и сразу отнеслись к нам враждебно. Это навело нас на мысль, что вскоре придется выдержать серьезную борьбу. Со всех сторон виднелись селения, и если храбрость туземцев сколько-нибудь подстать их численности, они могли оказать нам упорное сопротивление. Мы выслали по направлению к горам несколько небольших отрядов вооруженных людей, и там произошли очень оживленные. стычки; но вот часа в четыре пополудни некто Матейра, переводчик-бари в отряде Эмина-паши, ухитрился разговориться с туземцами и склонил вождя племени на мировую.
Вождь явился к нам в лагерь и объявил, что пришел повергнуться к нашим стопам и предоставляет нам казнить его или миловать. Мы велели трубить отбой, в две минуты пальба прекратилась, и наступило мертвое молчание.
Этот вождь и его сотоварищи были впервые встреченные нами представители ваконжу; отважное появление в нашем лагере вождя с такими мирными целями сразу завоевало ему наши симпатии и уважение.
Наружность этих людей меня сначала озадачила и даже до некоторой степени разочаровала, но потом, пораздумав хорошенько, я понял, что напрасно ожидал чего-то особенного. Сам не знаю почему, я думал, что эти горцы, т. е. собственно местные обитатели, знакомые с горной природой, окажутся более светлокожими, чем жители лесов в долинах Итури и Семлики, — на деле они оказались чернее самих занзибарцев. Если предположим, что у подошвы швейцарских Альп живет народ, на который нападает несметное полчище скандинавов, туземцы, конечно, будут искать убежища в горах; точно таким же образом и эти чернокожие, — чистейшего негритянского типа, — будучи не в силах противостоять напору индоафриканского племени вашвези и нашествиям меднокожих лесных племен, бежали в горы и приютились в укромных местах экваториальных Альп. Светлокожие племена плодились и наводняли окружающие равнины, а племя ваконжу обособилось, окончательно засев в горах.
На другой день, на пути к Мцора, мы переходили через пять речек, которые текут с гор в Семлики. Одна из них, Бутаху, очень многоводная; температура ее воды 16 °C.
В Мцора наши новые союзники, ваконжу сообщили нам много интересных сведений о топографии края. Вот что я от них узнал.
Они говорили, что в нескольких километрах к северу отсюда находится рукав того верхнего озера, о котором мы столько наслышались и который я открыл в январе 1876 г. Они называют его Ингези, что означает река, или болотистое место, или озерцо. Само «руэру», т. е. озеро, отсюда в двух днях пути на юг. Впрочем, они называют его также Ньянцой, а когда я спросил, как же зовут эту Ньянцу, они сказали «Мута-Нзиге», причем оказалось, что некоторым из них известны три Мута-Нзиге, а именно: одно в Униоро, другое в Усонгоро, третье в Уганде.
Что же касается до «Ньянц», то их оказывалось что-то очень много: одна Ньянца в Униоро, другая в Усонгоро, третья в Уньямпака, четвертая в Торо; далее, Семлики-Ньянца, Уньявинги-Ньянца и, наконец, Ньянца в Карагуэ и Ньянца в Уганде. Ньянцой, очевидно, называется каждая значительная река, питающая озеро, и каждый обширный залив, да и озера как большие, так и малые, тоже «ньянцы», или «руэру».
Те полуэфиопские племена, которых мы знали в Кавалли под названиями вахума, вэйма, вавиту, вашвези, здесь носят названия вайюяна, ваньявинги, васонгора и ваньянкори.
Рувензори, уже называемый ранее Бугомбума, Эвирейка и Вирука, здесь называется Руэнцу-ру-ру, или Руэнджура, судя по тому, как туземец может выговорить.
Река Бутаху отделяет Улегга от Уринга.
Уара-суры собраны под начальством Рукеры, одного из военачальников Каба-Реги, короля униорского. Говорят, что шайка этих свирепых разбойников стоит лагерем у переправы через реку Вайюяна, за несколько километров к северу отсюда. Ваконжу предлагали помочь нам выгнать их из этого края.
Главная квартира Рукеры, по слухам, в Катуэ, городе близ Соленых озер.
Нам сообщили еще, что на западном берегу Семлики живут племена вакови и васоки, а также существуют пигмеи батуа.
Мы узнали, что Усонгоро и Торо находятся во власти Каба-Реги, но обитатели островов на озере отказались принять его подданство, а вождь их Какури обращался к ваньявингам и к ваньянкорам с просьбой помочь ему против Каба-Реги. Нам обещали, что все васонгоры и ваконжу покорятся нам, если мы согласимся вступить с ними в союз. Это предложение я принял.
Ваконжу — люди среднего роста, с круглыми головами и широкими лицами. На верхних частях ног и рук они носят множество тонких обручей, свитых из волокон пальмы каламус. Вожди носят тяжелые браслеты из меди или латуни. Ожерелья женщин состоят из тяжелых железных колец, закрученных по концам спиралью.
Говорят, что по склонам гор находят много превосходного горного хрусталя.
При входе почти в каждую деревню в округе Уконжу стоит миниатюрный шалаш с крошечной дверкой, перед которой туземцы кладут банан или яйцо. Существует поверье, будто бы Миконджу, родоначальник их племени, впервые расчистивший лес и насадивший бананы, учредил такой обычай ради предупреждения воровства. Это приношение фетишу или местному божеству должно напоминать ему, что его дело сторожить их банановые рощи и охранять яйца, из которых выводится их домашняя птица.
12 июня я послал лейтенанта Стэрса с шестьюдесятью ружьями и несколькими проводниками ваконжу на реку Сем-лики, чтобы собрать о ней самые достоверные сведения. На другой день он возвратился и донес, что туземцы приняли его охотно, проявили полную покорность и проводили его к реке, объяснив все, что он пожелал узнать.
Стэрс нашел, что река в этом месте имеет 42 м ширины, 3 м глубины и протекает между крутыми берегами, высотой от 15 до 20 м, со скоростью течения до 5 км в час. Осмотрев реку и расспросив туземцев, которые были потолковее, Стэрс выявил, что: 1) на западном берегу реки, напротив хребта Рувензори, от самого озера Альберта тянется, повидимому, непрерывная горная цепь; 2) вода в реке особого сероватого цвета и мутная; 3) вода реки солоновата и отличается особым, неприятным привкусом, свойственным воде озера Альберта; 4) по единогласному показанию туземцев, река течет, сначала отклоняясь к западу, потом на север, потом на северо-восток и впадает в Униорское озеро, которое и есть озеро Альберта; 5) один местный путешественник, исследовавший реку из конца в конец, положительно утверждает, что она вытекает из одного озера и впадает в другое. Из всего вышесказанного мы заключаем, что река Семлики, вытекая из верхнего (т. е. южного) озера, течет по извилистому руслу, сначала сильно отклоняясь к западной горной цепи, потом поворачивает к северо-востоку, постепенно приближается к хребту Рувензори, протекает через лесную часть Авамбы, через Утуку и впадает в озеро Альберта-Ньянца.
С вершины муравьиного холма близ Мцоры я заметил, что за километр отсюда к западо-северо-западу начинается равнина, совершенно такая же, как та, что обманула тогда египтян, принявших ее за озеро; только осматриваемая мной равнина тянется далеко на юг и представляет подобие озерного русла, из которого вода ушла недавно. Река Семлики, осушившая это русло, течет теперь на 15 или 20 м ниже окраины его берегов. Так как берега состоят из озерных осадков, т. е. из серого ила и песка, они, конечно, не могли противостоять напору столь сильного течения, и если бы не подводные скалы, залегающие ниже наносного слоя, нет сомнения, что такая река вынесла бы всю воду и из верхнего (южного) озера.
Лес занял долину во всю ширину, образуя поперек нее темную преграду, представляющую резкий контраст с белесоватой травой, которая растет по старому руслу высохшего озера и питается его соляными отложениями.
Однажды вечером во время нашего пребывания в Мцоре перед закатом солнца открылся великолепный вид на Рувензори. По ту сторону передового хребта показались, наконец, обширные поля снега, а из-за них выставились белоснежные пики. Во весь день мы видели лишь длинный ряд темных величавых стен, верхушки которых скрывались за слоями свинцового тумана; но вот с пяти часов пополудни верхние гребни гор постепенно стали разоблачаться, и глазам нашим представилась торжественная линия исполинских масс; потом из-за черных туч начали одна за другой возникать белые вершины, и, наконец, весь снеговой хребет предстал перед нами в своей величавой и унылой красоте. Это была такая поразительная картина великолепия и пустынности, что мы не могли от нее глаз оторвать и на всех лицах было написано благоговейное изумление. Туземцы говорят, что слово «Рувензори» («Руэнцори») означает «Творец дождя», или «Царь облаков».
14 июня мы выступили в сопровождении целой свиты ваконжу и через четыре с половиною часа достигли Мухамбы в Усонгора. Выйдя из Мцоры, мы сошли в травянистую равнину, еще в не очень давнее время бывшую частью того озера, к которому мы теперь направлялись. На полпути переправились через довольно значительный приток Семлики, называемый Руими и отделяющий Уконжу от Усонгора. Вскоре после того переправились через другой поток, исходящий из горячего ключа.
На другой день, пройдя один час дальше Мухамбы, мы покинули равнину и начали подниматься в горы. К югу хребет понижается и образует продолговатый холмистый мыс, разделяющий Усонгору на восточную и западную части, которые когда-то обе были под водами озера.
Поднявшись на высоту около 500 м, мы увидели перед собою целый мир холмов и, вероятно, кроме того увидели бы незабываемое зрелище, если бы не вечный туман, окутывающий главный хребет. Но вид был все-таки замечателен, и, несомненно, в будущем часто будут писать с него картины и многократно его описывать. Он мне напомнил альпийские пейзажи, видимые из Берна, хотя здешние африканские хребты гораздо выше тех и кроме того над ними высятся еще белоснежные пики, эти величавые цари, перепоясанные дымчатыми облаками.
Пройдя упомянутый высокий мыс, мы спустились на 100 м ниже, перерезали узкую и глубокую долину и стали лагерем в Карими.
15 июня в 5 часов 15 минут пополудни облака и туманы рассеялись у вершин Рувензори, и открылся наилучший из всех виденных нами доселе видов. Описание его отлагаю до следующей главы. Мы поспешили установить фотографический аппарат, чтобы увековечить одно из редчайших в мире зрелищ и представить людям самый великолепный из всех африканских видов.
16 июня сделали длинный переход в 4 3/4 часа и пришли к зерибе Рузессэ. Из Карими мы метров двести спускались в равнину восточной Усонгоры и через час пришли к реке Рувераи, имеющей до 15 м ширины при глубине в 30 см. Это совершенно прозрачный и холодный, как лед, поток, — сразу чувствуется, что он только что покинул родные ледники.
Когда мы подходили к Рузессэ, один васонгорский пастух, состоящий на службе у Рукеры, военачальника уара-суров, пришел к нам с равнины и предложил указать местонахождение одного из табунов, принадлежащих Рукере. Мы воспользовались дружеской услугой этого молодца, который действовал так из патриотизма в отместку тирану, разорявшему его родину. Мы дали ему конвой с пятьюдесятью ружьями и через четверть часа получили двадцать пять голов жирного скота, который присоединили к своему прежнему стаду из ста голов и благополучно пригнали к зерибе селения Рузессэ.
С вершины навозных куч, сложенных вокруг деревни наподобие высокого вала или укрепления, мы в первый раз увидели, в 5 км к югу отсюда, озеро Альберта-Эдуарда-Ньянца.
17. Рувензори — царь облаков
правитьПерейдем к описанию хребта Рувензори. Под таким названием известен этот хребет среди племен, рассеянных в области озер. Европейским географам он был известен под названием «Лунных гор», арабские компиляторы звали его Джебель-Кумр, Гумр, или Каммар, т. е. также «Горы Луны».
Много веков прошло с тех пор, как видел их кто-либо, способный толково передать повесть о своих исследованиях, и может случиться, что еще много лет пройдет, прежде чем опять увидит эти горы путешественник. Путь по Нилу закрыт теперь надолго, а с запада все заполонили маньемы, захватившие громадную площадь и все продвигающиеся вперед, на восток и на север. Так как маньемы на пути своем только и делают, что жгут, режут и разоряют каждое селение, то если бы кто затеял еще раз послать туда экспедицию с западного берега, вряд ли в разоренном краю нашлись бы средства к пропитанию сколько-нибудь значительного отряда. Хорошо известные уара-суры настолько свирепы и многочисленны, а ваньоры такие исконные предатели, что путь через Торо возможен только для очень значительных сил. Что же касается до Уганды, распространяющей свое влияние на Удду и Анкори, то все происходящее там за последнее время, заставляет предполагать, что и с юго-востока едва ли будет возможно пройти; с востока также представляются очень серьезные затруднения. Все это причины сами по себе достаточные. Но кроме того следует принять во внимание, что из новейших путешественников решительно никто — ни сэр Самуэль и леди Беккер, ни Джесси-паша, ни Мезон-бей в 1877 г., ни мы сами в 1887 г., ни Эмин-паша в 1888 г. — не видал того, что следовало бы видеть, а потому мне кажется необходимым описать хребет Рувензори с некоторыми подробностями.
Надо сознаться, что с тех мест, где побывал сэр Самуэль Беккер, Рувензори должен быть так же хорошо виден, как собор Св. Павла с Вестминстерского моста. С другой стороны, когда на пароходе объезжаешь вокруг озера Альберта, как делали Джесси-паша и Мезон-бей, несомненно можно увидать снеговые вершины, конечно, в том случае, если они не закутаны густыми облаками и слоями тумана, под которыми эти горные выси скрывают свой величавый венец до трехсот дней в году.
В декабре 1887 г., когда мы шли к озеру Альберта, с горы Пизга мы увидели длинную цепь гор, покрытых до вершины лесом, высоту которых мы тогда приблизительно определили от 2 000 до 2 500 м. Эта цепь тянулась с юго-востока на юг, Возвращаясь с озера в том же декабре, мы вдруг заметили появление на горизонте двух громадных усеченных конусов к югу от нас, с легким отклонением на запад. Нам показалось, что высота их должна быть от 3 000 до 4 000 м. Мы окрестили их «Близнецами» (раздвоенная вершина) и сильно заинтересовались ими, полагая, что по соседству от них или между ними и горою Гордон-Беннет должна быть очень живописная местность.
Возвращаясь на Ньянцу во второй раз, в апреле 1888 г., мы не видели «Близнецов»; но 25 мая 1888 г., когда отошли от озера часа на два пути, глазам нашим внезапно представилась громаднейшая белоснежная гора, с центральной массой почти квадратных очертаний, километров на пятьдесят в длину; по обеим сторонам этой горы, также километров на пятьдесят в длину, простирались две цепи гор, на 1 500 м ниже ее. В тот день все это было видно несколько часов кряду. Но на другой день, когда мы перевалили за плоскогорье, видение исчезло, не было видно никаких следов; ни «Близнецов», ни снегового хребта.
Возвращаясь на Ньянцу в третий раз, в январе 1889 г., и потом проживая в Кавалли в течение двух с половиною месяцев, мы ничего не видали. Но в один прекрасный день, по обыкновению смотря в то место, где следовало быть снеговому хребту, мы его дождались: все горные цепи разом выступили из-за своего облачного покрова, и тысяча пар глаз впилась в это дивное зрелище.
Верхняя часть хребта, явственно разделенная на множество пирамидальных пиков с почти кубическими основаниями, перепоясанная снизу широкой полосой молочно-белого тумана, на фоне синих небес необычайной чистоты и прозрачности казалась как бы плавающей в воздухе, наподобие того «Острова блаженства», носящегося между небом и землей, о котором повествует старинная легенда. По мере того как солнце склонялось к западу, туманный пояс исчезал, и призрачное видение оказалось прикрепленным к цепи могучих предгорий, и мы ясно могли рассмотреть в бинокли их резкие очертания и даже некоторые крупные подробности. Хотя мы были от него за сто с лишним километров, но можно было разглядеть профили лесов по гребням и откосам и округленные очертания древесных групп, растущих то на широких уступах, то по* крутым скатам, то по краям обрывов какого-нибудь утеса, нависшего над глубокою пропастью. Мы решили даже, что обнаженные скалы, освещенные заревом заходящего солнца и сверкавшие вдали на фоне безоблачной небесной лазури, должны быть красно-бурого цвета. От нас хорошо было видно, что тот горный склон, который обращен к нам, почти отвесный, и взойти на него, вероятно, нет никакой возможности; а снеговые поля, казавшиеся отсюда просто белыми пятнами, во многих местах сходили перистыми побегами гораздо ниже гребня той обнаженной цепи, которая тянулась между главным хребтом и грядою холмов Балегга, протягивающихся в 20 км от нас.
Надо думать, что прозрачность атмосферы — явление редкое в здешней местности и что если бы мы побывали тут мимоходом, как и другие путешественники, то, по всей вероятности, Рувензори еще долее оставался бы в неизвестности.
В мае 1889 г., пока мы шли на юг вдоль западных склонов гор Мазамбони и Балегга, снеговой хребет часто показывался, — почти каждый день, но только, не целиком, а частями: то вдруг в вышине очистится снеговой пик, то выдвинется громадное плечо, то смутно обрисуются ряды глав или же только нижние части хребта. Снег сиял из-за темных облаков проблесками, а горные обрывы чернели, опоясанные тучами, и угрожали бурей и дождем. Лишь изредка весь хребет обнажался разом, и тогда необыкновенно резкие его очертания дозволяли нам заранее набросать на бумагу наш будущий маршрут.
И все-таки мы еще плохо понимали характер местности, пока не переправились через реку Семлики; только пройдя значительную часть густого высокоствольного леса, растущего в тепличной атмосфере долины Семлики, могли мы вникнуть в дело как следует.
Для европейского читателя, я полагаю, легко будет постигнуть характер долины Семлики и окаймляющих ее гор, если я скажу, что средняя ширина ее равняется расстоянию от Дувр до Калэ, а длина — от Дувра до Плимута или Дункирхена до С. -Мало на французском берегу. Со стороны Англии, положим, тянутся холмы Балегга и волнистое плато, возвышающегося на 1 000 — 1 200 м над уровнем долины. На противоположном берегу горы высятся от 1 000 до 5 000 м над долиной.
Рувензори занимает около 150 км протяжения на восток и стоит неприступной твердыней, стерегущей с северо-востока пути к озеру Альберта-Ньянца и к долине Семлики, а с юга защищающей своими гигантскими бастионами весь бассейн озера Альберта-Эдуарда. Если мы вообразим себя пассажирами, плывущими на пароходе по озеру Альберта к югу (в ясную погоду), то хребет Рувензори представится нам стеной, идущей с востока на запад; путешественнику, смотрящему на него с южной стороны, он покажется неодолимой преградой к северу. Если же смотреть на него с западного плато, от Балегга, то плоскогорье Урниоро, постепенно подымающееся, будет казаться гласисом (скат перед крепостным валом) этой крепости, нижним скатом хребта. Западный склон страшно крут и обрывист, повидимому неприступен, а с юга хребет посылает массу отрогов и горных цепей, постепенно спускающихся в бассейн озера Альберта-Эдуарда. С восточной стороны хребет представляется наиболее прерывистым, он посылает от себя уже более низкие гряды скал и отрогов и кроме того с этой стороны разбросаны, наподобие сторожевых башен, одинокие вершины, как, например, гора Гордон-Беннет, от 4 до 5 тысяч метров высоты, и почти такая же высокая гора Меккиннон. Такова общая топография области Рувензори.
Главные стоки снежного хребта обращены к западу, в долину Семлики, и на юг, к озеру Альберта-Эдуарда. Река Катонга, текущая в озеро Виктории, и река Кафур, впадающая в Виктория-Нил, берут начало с восточной стороны Рувензори. Река Миссисси, впадающая в озеро Альберта, выходит с северного склона гор.
Идя на юг долиной Семлики и потом берегами озера Альберта-Эдуарда, я насчитал шестьдесят две речки, стекающие с одного Рувензори; из них наиболее значительные. Рами, Рубуту, Сенгири, Рами-люлю, Бутаху, Русируби, Руими, впадающие в Семлики, и Рувераи, Ньяма-Газани, Уньямвамби, Рукоки, Нсонги и Русанго, текущие в озеро Альберта-Эдуарда.
Высота уровня озер, определяемая точкою кипения, оказалась для верхнего озера (Альберта-Эдуарда) на 1000 м выше уровня моря, а для озера Альберта — на 715 м. Таким образом, на протяжении около 230 км речной долины разница уровней составляет 285 м. Из этого следует, что, помимо очень сильного течения из замеченных нами порогов, на р. Семлики должно быть несколько больших водопадов на пути от одного озера к другому.
Долина Семлики носит тепличный характер лишь на протяжении каких-нибудь 60 км. Та часть ее, которая подвергается буйным ветрам с озера Альберта, повидимому покрыта тощей почвой, потому что ничего не производит, кроме жидкой акации и горькой травы, от которой даже скот отворачивается. Но между этой полосой и местностью, подходящей к берегам верхнего озера, залегает такая плодородная и жирная почва, каких немного найдется на земном шаре. Этот факт давно уже известен туземцам, судя по тому, какое множество разных племен пришло сюда для расчисток по лесным чащам и для разведения бананов. Невозможно здесь пройти ни одного километра, в каком бы то ни было направлении, чтобы не наткнуться на великолепнейшую рощу бананов. Ни в одной части Африки, даже в Уганде, я не встречал такого обилия пищи. Здесь можно бы прокормить хоть десять таких караванов, какой я вел за собой. Бананы здесь, достигая полной зрелости, имели от 30 до 45 см в длину и толщину в верхнюю часть руки здорового человека.
Мы шли шестнадцать дней по этому роскошному лесу, общее название которого, по имени преобладающего племени, Авамба. За это время выпало здесь десять дождей, из которых некоторые продолжались более девяти часов кряду, гром же был слышен каждый день. Когда мы, выйдя из лесу, пошли по травянистым лугам предгорья, вдоль передовой цепи гор, то с высоты нескольких сот метров нам было видно, что лес сплошной массой простирается во все стороны, насколько можно было охватить глазом, и темная зелень его разнообразилась лишь более светлыми тонами банановых плантаций.
Местами заметны были узкие перерывы, обозначающие течение горных потоков, но местность была почти ровная, изредка слегка холмистая, и над всею долиной медленно ходили широкие волны белоснежного тумана: они то сливались, то клубились, то образовывали сплошной покров, как облака на небе. Все это было очень досадно нам, жаждавшим рассмотреть как можно больше видов и поближе узнать окружавший нас своеобразный мир.
В этой части долины совсем не было ветров, чтобы отгонять пары и расчищать атмосферу; благодаря длине и высоте горного хребта целая четверть компасного круга во весь год оставалась защищенною от всякого дуновения с востока на юг; вечные туманы и пары скоплялись в долине, подымаясь кверху и достигая холодного пояса верхних слоев атмосферы, падали оттуда обильными дождями. С севера на запад горный хребет, загораживает долину от северных ветров и способствует поддержанию в ней того ровного тепла, которое благоприятствует произведению всяких чудес растительности. Когда мы располагались лагерем в этих местах, дым от наших костров положительно выедал нам глаза и душил нас, потому что стлался по земле, а вверх ему не было никакого ходу.
Долина Семлики представляет собою естественную оранжерею: непрерывно исходящие из почвы теплые пары окутывают ее круглый год. И что же удивительного, что растительность, находя здесь все условия, потребные для своего наилучшего питания и развития, достигает тут полнейшего обилия и красоты. Там, где гумус залегает глубоко, вырастает высокоствольный лес с непроницаемой чащей подлеска, причем деревья перевиты, связаны и перепутаны между собою, а иногда совсем спрятаны в массе вьющихся и лазящих лиан и кустарников; там, где слой гумуса потоньше, как, например, у подошвы предгорья, вырастают целые трущобы тростников высотой от трех до пяти метров, роскошно цветущих и совершенно непроницаемых. Каждый древесный ствол одет сплошной зеленью нежных мхов, унизанных каплями росы; каждый древовидный папоротник, всякая горизонтально выступающая ветка покрыта орхидеями и широкими листьями «слоновых ушей». Каждый утес, каждый камень устлан лишайниками, и, если в нем есть хоть малейшая щель или впадина, она тотчас наполняется целым миром мелких тропических растений. Словом сказать — повсюду, кроме разве отвесной стены недавнего обвала, растительная жизнь проявляет изумительную силу и разнообразие оттенков, форм и характера.
За день до окончательного выхода из лесу мы с удивлением замечали разные любопытные и новые подробности, производимые этой природной теплицей. Так, например, между селениями Мтарега и Улегга нас поразила толщина стволов у диких бананов, доходившая в 60 см от земли до 50 см в диаметре. Листья, собранные пучком на верхушке ствола, распадались оттуда грациозным зонтиком, образуя тенистый шатер: каждый лист в 60 см ширины и 3 м длины; мягко отгибаясь во все стороны, они окружали соцветие, расположенное на самой верхушке наподобие розеток, из которых свешивались крупные кисти тычинок. Я не знаю, где кончается линия распространения этих диких бананов, однако замечал, что выше 2 500 м над уровнем моря они становятся реже. Древовидные папоротники высотою до 10 м узкими рощами заполняли собою влажные лощины и берега ручьев, между тем как бесчисленное множество травянистых папоротников всевозможных видов росло везде по сторонам, как бы в доказательство своего близкого родства с гигантскими представителями этого семейства. Далее обращали на себя внимание длиннейшие каламусы, цеплявшиеся с одного дерева за другое. По соседству с зарослями папоротников росли особенно высокие деревья, и в разветвлениях их сидело особенно много орхидей; горизонтальные ветви были густо усажены «слоновыми ушами», все деревья задрапированы мягкими зелеными мхами, которые казались насквозь промокшими от чрезмерной влажности и на конце каждой шелковистой былинки несли по прозрачной капельке.
Лесная область, собственно, кончается при входе в Улеггу, но все пространство между нею и Мцорой так хорошо обработано и занято такою густой растительностью, что, только пройдя Мцору, мы догадались, что окончательно вышли из лесу и вступили в область другой растительной формации. Глядя на западо-северо-запад, мы заметили начало бурой луговой равнины, совершенно похожей на ту, что окаймляет озеро Альберта с южной стороны. Это место, на вид совсем плоское, представляется как бы дном только что высохшего озера и так продолжается вплоть до озера Альберта-Эдуарда-Ньянца.
От Мцоры до Мухамба мы шли краем низменной равнины, или прежнего дна северной части южной Ньянцы; но за Мухамбой стали забирать в гору, во избежание длинной, извилистой дороги, огибающей мыс Сангуэ-Мирембэ.
По мере того как мы подвигались по этим холмам к юго-западу, мы стали замечать, что не только долина Семлики изменила свой характер, но и склоны Рувензори тоже изменились. Вместо густых лесов, покрывавших передние склоны и лощины, вместо банановых рощ, зарослей папоротников и общего обилия и сочности растительной жизни, холмы и откосы оделись нежными луговыми травами, а в лицо нам повеяло здоровым, свежим ветром, — и как мы благодарили судьбу за то, что выбрались, наконец, из этой горячей бани.
Но дня через два настала еще другая перемена. Воздух стал гораздо суше, а общий вид пейзажа производил впечатление страны, не знающей дождей, как будто почва истощилась и выгорела. Трава пошла малосочная и непитательная, а по откосам закругленных холмов росли какие-то бурые кусты кирпичного оттенка. Деревья стали редки и какие-то уродливые, с искривленными ветвями и бледной, некрасивой зеленью оливкового цвета. Все показывало, что почва истощена или выжжена ежегодными степными пожарами, и что, невзирая на обильные периодические дожди, растительность не находит здесь условий, благоприятных для своего развития. Как эти холмы, образующие южные покатости Рувензори, так и равнина, тянущаяся между их подошвой и озером Альберта-Эдуарда, имеют вид тощий, болезненный и непривлекательный. Хотя растительность их различна, но и здесь и там она указывает на бесплодную почву, пропитанную солью и производящую лишь сухощавые молочаи да акации, источающие камедь. Таков общий характер бывшего ложа Ньянцы.
Словом, северо-западная и западная стороны Рувензори, орошаемые почти ежедневными дождями и освежительными росами, пользуются вечною весной и одеты вечною зеленью; южная и юго-западная стороны имеют резко определенные, периоды дождей и засухи, и если застать их в сухое время года, то трудно себе вообразить более полный контраст, чем эти два состояния пышности и истощения природы.
Я думаю, немало найдется людей и помимо меня, которые согласятся с тем, что вид какого-нибудь древнего здания или памятника, — будь то пирамида, сфинкс, афинский Парфенон, пальмирский храм солнца, дворец в Персеполисе или просто старинный английский замок, — возбуждает в душе совершенно особые чувства. Эта почтенность подобных зданий, которую может придать только давность их, а также воспоминания о людях, которые их строили, созидали, жили тут, действовали и так давно отошли к праотцам и всеми позабыты, — все это действует на воображение и невольно будит симпатии. Хочется узнать историю этих мест, и в душе трепещет смутная и радостная гордость, что вот и мы, смертные, можем созидать вещи, которые так долго живут… Но во сколько же раз сильнее и возвышеннее то волнение, которое возбуждается зрелищем древних твердынь Рувензори, существующих з течение неисчислимых тысячелетий! Подумать только, сколько нужно было времени на то, чтобы тающие снега проточили себе сквозь скалистые гребни хребта все эти лощины и ущелья, глубиною в сотни метров; или, сколько понадобилось веков на то, чтобы с высот и склонов накопилось столько обломков и наносов, выстилающих, например, долину Семлики и равнины Ньянцы? — мысль теряется в этой бездне веков, протекших со времени поднятия Рувензори из недр земли. И в. ответ на внутренний голос, как бы говорящий мне: «А ты где был, когда создавалась земля? Отвечай, коли ты разумное существо!» — я проникаюсь глубочайшим благоговением и радостною благодарностью за то, что мне довелось все это увидеть.
Иного рода чувства, но тоже сильные, поднимаются в душе при мысли о том, что в одном из наиболее глухих углов земного шара вечно окутанный туманами, опоясанный грозовыми тучами, в таинственном полумраке скрывался доныне один из величайших горных гигантов, снежные главы которого вот уже пятьдесят веков составляют главный источник жизни и благосостояния египетских народов. Можно себе представить, как набожные племена первобытного человечества боготворили бы эту гору, которая из дальних краев так обильно пополняет их священный и благодетельный Нил. И при мысли о его благодетельных свойствах во мне рождается еще другая: я переношусь в воображении вдоль излучистой линии серебристой реки вниз по ее течению, за 6 500 км отсюда, туда, где уже очевидно ее жизненное значение, к подножью пирамид, где, помимо арабов, коптов, феллахов, негров, копошатся еще толпы турок, греков, итальянцев, французов, англичан, немцев, американцев, которые хлопочут, суетятся или просто наслаждаются жизнью, — и я думаю, что мне простительно ощущать некоторую гордость, зная, что я теперь могу им сказать, впервые и наверное: «Люди, вам нравится вкус нильской воды, и вы не раз ее хвалили, так знайте же, что большая часть ее вытекает из глубоких и обширных снеговых залежей хребта Рувензори, или Рунэнджуры — „Царя облаков“.
Хотя от ближайшего к нам пункта центрального хребта мы находились за 15 км по птичьему полету, но в те краткие промежутки времени, когда мы имели возможность рассмотреть его при чистой атмосфере, в особенности от Бакокоро, в хороший бинокль, можно было разрешить вопрос: почему на Рувензори задерживается так много снегов? Как видно из многочисленных снимков его профиля, гребень хребта рассечен на множество треугольных пиков или же резко заостренных вершин, формой похожих на узкие седла. Каждая такая вершина, рассмотренная в отдельности, представляет миниатюрную копию всего остального хребта; зазубренная влиянием стихий, времени и климата, ветра и дождя, мороза и снега, каждая из вершин Рувензори повторяет все те шероховатости, все те выступы, зубцы и иные неровности, которыми отличаются и ближайшие к нам горы той же системы более низкие и вполне ясно видимые простым глазом. В большинстве случаев все эти пики и заостренные главы настолько круты и обрывисты, что, невзирая на беспрестанный там снегопад и вечные морозные ветры, заставляющие снег крепнуть и леденеть, на самых верхушках снег, однакоже, почти не держится. Но зато примерно на 100 м ниже, покатости становятся более отлогими, следовательно, более удобными для задержания снега, и тут образуются громадные сплошные снеговые поля. Очень часто, однако непосредственно за таким полем гора обрывается отвесною пропастью, стены которой обнажены и резко чернеют, а у подножья обрыва снова расстилается снеговое поле, и к нему местами примыкают отлогие скаты соседних гор. Вот почему этот высокий хребет не везде одинаково покрыт снегом, а представляет лишь отдельные участки снега (хотя и очень обширные), то прерываемые темнобурыми обрывами, то испещренные как бы островками черных скал. На 1 000 м ниже главной вершины образовался целый снеговой материк, из которого там и здесь выставляется множество темных островков.
Там, где гребни гор так обрывисты и обнажены, а самые стены скал и пропастей так высоки, они подвергаются особенно резким переменам климата, и потому вполне естественно, что при таких условиях сильно выветриваются и крошатся. Обломки камня, щебень и массы каменной пыли валятся сверху на площадки обледенелого снега, который подтаивает снизу, и, будучи подтачиваем сбегающими ручьями, медленно сползает в нижние долины за многие километры от места своего отправления.
По мере того как лавина спускается ниже, таяние снега усиливается, скорость движения увеличивается, пока, наконец, дойдя до предела тропического зноя или будучи снизу обдаваем горячими парами долины, снег растаивает внезапно, и тогда обломки скал, валуны и щебень, принесенные лавиною, стремительно обрушиваются вниз, с треском перескакивая через ложбины и далее летя по склонам, до тех пор, пока не встречают в долине какой-нибудь преграды и тогда образуют у входа в ущелье завалы, а там, где горные склоны отлоги, они разбрасываются по ним на протяжении многих гектаров.
Иногда сползание таких обледенелых снеговых масс совершается с такой необычайной силой и быстротой, что они сдвигают перед собой большие участки земли вместе с растущими на них деревьями и кустами, и все это вместе с питающей их почвой слезает вниз, до самого подножья гор. Из этого можно себе представить, какие массы всякого материала — валунов, скалистых обломков, гальки, щебня, песку и деревьев — попадает в долину Семлики с бесчисленных горных скатов и ложбин.
Нечто подобное, очевидно, совершилось когда-то против истоков реки Рами-люлю: тут был громадный обвал, и притом такой внезапный, что течение реки совершенно было преграждено и вся местность завалена обломками на пространстве около 15 кв. км. Но с тех пор Рами-люлю снова пробила себе прежнее русло и течет теперь по своему первоначальному твердому, скалистому дну, но только берега ее почти отвесны и имеют 60 м высоты. Это дает нам некоторое представление о том, какова бывает толща таких обвалов.
Между Угарамой и Букоко мы проходили у самой подошвы гор удивительно плодоносными местами; нас поразило там чрезвычайное обилие дынь, арбузов, сахарного тростника и проса. Подпочва состоит преимущественно из щебня и песка с примесью жирного черного ила; но главная характерная черта поверхности — это несметное множество валунов, наполовину вросших в землю, что указывает на деятельность ледников.
Между Букоко и подошвами гор, на расстоянии 5 км в ширину и от 8 до 10 км в длину, к югу тянется точно такая же наносная гряда, состоящая преимущественно из отдельных, не связанных между собою частей камня; но с течением времени дожди и ее настолько размыли, что она представляет довольно гладкую поверхность, расположенную уступами.
Принимая во внимание, что все эти обстоятельства периодически повторяются с тех пор, как из недр земли совершилось поднятие хребта Рувензори и связанных с ним цепей, припомнив также, какая масса материала потрачена им на образование наносов в глубокой пространной впадине, занимаемой ныне озером Альберта-Эдуарда, долиною Семлики и озером Альберта, мы не слишком удивимся тому, что Рувензори в настоящее время представляет лишь скелет того, чем он был когда-то. Его великолепная глава потеряла уже значительную часть своего объема: верхние склоны изрыты и сточены, нижние покатости изборождены сотнями глубоких потоков, и хотя они теперь не обнажены, а одеты растительностью, но носят явные следы невзгод, перенесенных с той поры, как Рувензори возник из пламени. Медленно, постепенно, но неминуемо великая гора возвращается к своему первоначальному виду. Пройдет несколько веков, и котловина озера Ньянца-Альберта-Эдуарда обратится в обширную равнину; несколько позднее то же будет и с озером Альберта-Ньянцой. И географы тогдашних времен в изумлении будут протирать себе глаза, если случайно нападут на карты обеих Ньянц в том виде, как они описаны в 1889 г.
В ранние утренние часы горы большею частью представлялись длинной, высокой, громадной, черной массой, высшие точки которой как бы упирались в безоблачное предрассветное, серое небо. Но по мере того как наступившая заря превращала на востоке этот серый фон в золотистый, в вышине показывались тонкие черточки белых облаков, опоясывающих вершины, а по всей линии хребта от подножья вверх по склонам начинали ползти клочковатые слои тумана. Эти клочки то втягивало в лощину, то в глубокие горные ущелья, где их подхватывал ветер, и они начинали клубиться, не переставая подниматься по извилистым долинам, вползать на кручи, каждую минуту меняя форму и расположение и постепенно увеличиваясь в объеме. Справа и слева вылезали новые клубы тумана, захватывали по пути отдельные клочья, стремившиеся из глубоких щелей, соединялись в одну длинную сплошную гряду, окутывали верхи передовых цепей; выше навстречу им выходили еще новые клочья, срывавшиеся с каждого углубления, из каждой складки камня, и вся эта масса паров строилась правильными рядами, как будто и в самом деле сознавала надобность сомкнуться вокруг белых исполинов.
По мере поднятия в верхние пределы атмосферы туман, достигший уже значительной плотности, двигался все быстрее. менял формы все чаще и внезапнее, соединялся с клубами новых белых паров, выступивших из верхних расселин, и все это неудержимо рвалось вверх, передовые облака смело указывали путь к небесам.
К тому времени, как солнце на четверть часа поднялось над восточным горизонтом и начало играть световыми эффектами, ударяясь о поверхности снеговых полей на вершинах, вокруг верхних зубцов образуется как бы сияние всех цветов радуги, а поднявшийся до тех же пределов туман соперничает со снегами ослепительной белизной и даже, когда пронижут его лучи могучего солнца, превосходит снеговые вершины яркостью своих оттенков и переливов и, наконец, вознесясь над сияющими снегами и алеющими пиками, торжествует над ними полную победу. Но с минуты на минуту масса паров, изрыгаемых неистощимою долиной Семлики, становится все гуще; они спешат слиться с верхними слоями, неподвижно облегающими склоны и гордые пики гор, мало-помалу туман теряет свой блеску сияющие краски его тухнут, а скопление так велико, что, приняв сначала лишь тусклый оловянный цвет, он постепенно переходит в сизый и почти черный, и в виде страшной грозовой тучи остается так на весь день, а иногда и на ночь. Но случается, что за полчаса до заката ветер сгоняет тучи, и тогда один пик за другим появляются в синем небе, одна за другой обнажаются мощные вершины, белоснежные поля, и вся волнистая громада сияет в полном своем великолепии, пока не сгустятся сумерки и темная ночь не покроет ее еще более темным шатром.
Эти короткие, слишком короткие минуты, когда смотришь на великолепного „Творца дождя“, или „Царя облаков“, как ваконжу величают свою укутанную туманами гору, наполняют зрителя таким чувством, как будто он заглянул в отверстые небеса.
Покуда длилось это дивное зрелище, не было лица — белого или чернокожего, — которое не было бы поднято ему навстречу; все глаза с благоговейным и радостным изумлением устремлялись кверху, к тем высоким пределам, где сияла эта холодная красота, исполненная такого глубокого мира и тишины, такой чистоты и недосягаемого блеска, что нет слов для их выражения.
И какой разительный контраст! Внизу мы были окружены знойной экваториальной температурой, вечнозеленой, пышной и сочной растительностью, воинственными племенами, вечно жаждущими крови, а там — этот горный исполин, Царь облаков, одетый в белоснежную ризу, окруженный толпою темных вершин, преклоняющихся перед престолом своего монарха, на холодном белом челе которого как будто начертано: „Бесконечность! Вечность!“
Мы давно уже были чужды впечатлениям этого порядка. Все наши чувства, от того часа, как мы просыпались, и до того, когда снова засыпали, наполнены были настоятельными заботами о нуждах каждого часа, о насущных потребностях, вызывавших самый бдительный надзор и напряженное внимание. Правда, нас очень расшевелил тогда вид, открывавшийся с высот горы Пизга на бесконечный мир дремучих лесов, тянувшихся на многие сотни километров в разные стороны. И в другой раз мы чуть не дошли до истерики от восторга, когда после пятимесячного заключения под сводами лесных дебрей ступили опять на зеленую мураву, дохнули вольным воздухом просторных полей и увидели кругом на далекие пространства роскошные пастбища, укромные долины, волнующиеся холмы и равнины, на которых высокая весенняя трава стройно колыхалась под струями набегавшего прохладного ветра. Немало любовались мы и на широкую гладь серебристых вод Альберта-Ньянцы, радуясь притом, что достигли, наконец, желанного предела столь долгих и мучительных странствий; но все эти впечатления не вызывали в нас невольного молитвенного порыва, потребности поклониться творцу, и никогда мы не были потрясены так глубоко, как в то мгновение, когда однажды, взглянув вверх, внезапно увидели на недосягаемой высоте заоблачный хребет и белоснежную грудь Рувензори, показавшиеся нам идеальным осуществлением сказочных представлений о небесном замке с неприступными башнями и бесконечной чередой исполинских стен.
18. Рувензори и озеро Альберта-Эдуарда
правитьКритики имеют обыкновение не обращать почти никакого внимания на географические карты, прилагаемые к путешествиям. Я нахожу, что это довольно несправедливо. Мои карты, например, стоили мне гораздо больше труда, чем все мои заметки, литературная* обработка их, рисование и фотографические снимки вместе взятые. Если все сосчитать, то ежедневная проверка трех хронометров в течение почти трех лет, определение трехсот пунктов, вычисления всех этих определений, нанесение их на карту, вычерчивание течения рек, оттенение горных цепей, бесчисленные проверки по компасу, определение точек кипения по термометрам, записывание вариаций анероидов, вычисление высот, отметки температур, словом, все то, что необходимо для составления хорошей карты, заняло у меня 780 часов усидчивой работы; так что если положить на этот труд по шести часов в сутки, выходит, что на одни только карты я потратил 130 дней работы. Если к книгам этого рода не прилагать карт, то, во-первых, едва ли возможно взять в толк то, что описывают, а, во-вторых, самое изложение становится невыносимо сухо. Между тем, прилагая карты, я вполне избавляю себя от необходимости вдаваться в сухие описания, и в то же время рассказ мой получает такую вразумительность, такую ясность и доказательность, что я считаю карты не только украшением, но и наиболее интересною и необходимою принадлежностью своей книги» И я уверен, что читателю стоит лишь взглянуть на прилагаемый профиль Рувензори, долины Семлики и озера Альберта-Эдуарда и Альберта, чтобы гораздо больше узнать о главных чертах физического строения этих мест чем, например, об окрестностях озера Мичиган.
Спускаясь из Карими к бассейну озера Альберта-Эдуарда мы тотчас догадались, что идем по высохшей озерной впадине, — для такой догадки не нужно даже особенных геологических познаний. Если бы уровень воды в озере повысился только на полтора метра, оно раздалось бы на 8 км к северу и на 8 км к югу; а если бы вода поднялась на 15 м, то озеро возвратилось бы к тому самому состоянию, в каком оно было во времена седой древности, когда волны его бились о галечник своих берегов под тенью дремучих лесов близ Мцоры. В самом деле, мне необходимо было посетить берега Альберта-Эдуарда, чтобы вполне постигнуть те физические изменения, вследствие которых это озеро, некогда столь обширное, уменьшилось до настоящих своих ограниченных размеров. Я, конечно, не решусь сколько-нибудь точно определить то время, когда озеро Альберта примыкало к лесам Авамбы с севера, а озеро Альберта-Эдуарда простиралось поперек округа Макара и доходило до южного края лесов. Но не надо быть особенно сведущим математиком, чтобы вычислить, во сколько лет Семлики прорыла себе русло такой глубины, чтобы высушить равнину Макара. Это сообразить нетрудно. Различные соли, оседавшие на равнине по мере усыхания озера, и до сих пор еще не совсем вымыты и остались в почве. Трава настолько питательна, что ею пробавляется кое-какой невзыскательный скот, а по краям равнины накопился тонкий слой гумуса (от гниющей травы, на котором растут черные молочаи, акации, колючий кустарник; но девять десятых равнины остаются все-таки под травой, и тропические леса Авамбы ни на шаг не переступают ее границ. То же самое явление замечается и у южной оконечности озера Альберта: сначала плоская равнина километров на тридцать длиной, поросшая грубой травой, которой и скот не ест, затем пространство в 15 км с жидкими рощами плакучей акации изредка перемешанными с черными молочаями, и непосредственно за этою полосой начинается лес, седой дремучий лес.
В каждую свободную минуту я раздумывал обо всем, чему учила меня природа этого дивного края. Было время, когда хребта Рувензори не существовало. Вся страна, от Униоро до плато Балегга, представляла сплошные холмистые луга. Потом, когда-нибудь очень давно, произошло поднятие земли, Рувензори восстал из праха, вознесся за облака, а у подножья его образовалась зияющая бездна на 400 км в длину и на 50 км в ширину с направлением от юго-запада к северо-востоку. Тропические дожди проливались в течение многих веков; они наполнили бездну, затопили ее и со временем прорыли себе сток через те места, которые ныне известны нам под названием Экватории. Вода по пути размывала берега, промыла свое русло до самого камня и в продолжение бесчисленных столетий каждую секунду уносила за собою земляные частицы к северу, где из них образовался Нижний Египет и побережья Средиземного моря. Между тем дно бездны постепенно повышалось обломками и россыпями склонов Рувензори, остатками неисчислимых поколений рыб и отживших растений, и когда мало-помалу сточились и выкрошились утесы и камни, рассеянные по течению Белого Нила, образовалось два озера; между ними поверхность также постепенно возвышалась, сначала представляя группы обнаженных островков, потом, с течением времени, острова слились между собою, покрылись землей и щебнем, принесенными обвалами гор и сползающих ледников; почва их окрепла, оделась травой, потом лесом, и таким образом возникала долина, обросшая великолепною тропической растительностью.
У обоих концов этого леса расстилаются равнины, подверженные медленному процессу кристаллического перерождения, а по берегам озер и поныне можно наблюдать переходное состояние: постоянные наплывы ила с густою примесью животных и растительных остатков, постепенно скопляясь у берегов возвышают их, высыхая, крепнут и образуют прочную и сухую породу. Если опустить шест где-нибудь у отмелей в южном конце озера Альберта, шест уйдет на полтора метра в тину. Эта тина образовалась из осадков и россыпей, увлеченных притоками со склонов Рувензори в русло Семлики, а потом сама река Семлики несет их в тихие воды озера. Если такой же шест погрузить на дно озера Альберта, он пройдет через 120 или 150 см серого ила, в котором попадаются тысячи тонких листочков слюды, мельчайших чешуек, измельченных рыбьих костей, издающих отвратительный и сильнейший запах.
Течение Семлики постепенно размывает и уносит частицы коренных горных пород между лесом Авамбы и озером Альберта-Эдуарда, и нет сомнения, что мало-помалу это озеро окончательно уйдет, высохнет, и среди его окрепшего дна будет извиваться лишь речное русло Семлики, которое вберет в себя все притоки с Рувензори и из высоких плоскогорий Анкори и Руанды. И когда со временем почва равнины достаточно будет вымыта, когда все озерные осадки, все соли и щелочи окончательно из нее удалятся, а слой гумуса будет потолще, тогда и леса Авамбы начнут понемногу подвигаться вперед, и почва будет производить деревья, источающие масло и смолы и приносящие плоды, полезные для человека. Вот чему учат нас наблюдения над долиной Семлики, над бассейном обоих озер и что должно подтвердиться дальнейшим осмотром следов озерного дна, лежащего между Рузессэ и Уньямпака.
От Рузессэ до Катуэ обширная равнина, покрытая травой, сходит целым рядом низких уступов к реке Ньяма-Газани. По этим уступам помимо травы растут замечательные своей густотой и своими необыкновенными размерами экземпляры молочая, издавна разводимого тут племенем васонгора, которое строит из этого сорта молочая свои зерибы для защиты скота от хищных зверей и ради собственной обороны от стрел и копий враждебных соседей. Между такими молочаями, густо разросшимися вокруг хижин, попадалось много настоящих патриархов, которым насчитывается от роду до пятисот лет.
Отсюда явствует, как давно уже в этом краю поселились васонгора и как они были могущественны в старину, пока ваганда и ваниора не начали тревожить их своими, периодическими набегами, с помощью ружей и мушкетов, доставляемых арабами. Читатели моей книги «Через темный материк», может быть, помнят рассказ о набегах Катекиры, случившихся лет восемнадцать назад, и обо всех чудесах, которые его шайка повстречала на своем пути; как его люди шли по обширной равнине с гейзерами, изрыгавшими то жидкую грязь, то горячие ключи, как страдали от невыносимой жажды или утоляли ее плохой водой, отчего умирали сотнями, как туземцы сражались с баганда. В настоящую минуту мы находились как раз в той самой местности, где происходила эта стычка с баганда, которые угнали тогда отсюда все великолепные стада. С тех пор Каба-Реги, с помощью своих солдат, вооруженных мушкетами, овладел краем, забрал в свои руки управление страной и отнял у жителей всех коров. Капитан Казати рассказывал, что он был однажды свидетелем возвращения шайки из Усонгоры и сам видел, как они гнали многие тысячи скота, добытого разбоем.
Эти обширные низины с проступающими на поверхность почвы белыми солями, эти дымящиеся горячие ключи и грязные источники оказались совершеннейшим мифом: они существовали лишь в пылком воображении юного рассказчика, и мы ровно никаких ужасов тут не видали, кроме разве ужасающего однообразия плоской равнины, покрытой высохшей травой и группами торчащего бурого молочая, характеризующего до крайности тощую почву.
Глубокая тишина этих беззвучных мест объясняется тем, что все жители поголовно отсюда разъехались. Недостаток в воде здесь испытывается потому, что по мере приближения к озеру притоки его отстоят дальше друг от друга, вследствие чего туземцы вынуждены пить стоячую воду из ям и впадин, а это влечет за собой массовые заболевания.
Пока мы проходили через равнину, нам пришлось немало пострадать от свойства местных трав: они вырастают почти на метр от земли, густо усажены шипами и колючками, которые проникают даже через самые плотные ткани, царапают, цепляются за одежду и вообще страшно надоедают путешественнику.
Всего лучше и яснее мы видели Рувензори два раза: в первый раз в Карими, из узкой и длинной долины, а во второй — с равнины близ реки Ньяма-Газани. Последний был вместе с тем и прощальным видом на великолепную гору, внезапно снявшую свои облачные покровы, чтобы еще раз порадовать нас несравненным зрелищем. Одна за другою вставали перед нами мощные цепи гор, увенчанные вершинами Рувензори. С южной стороны хребет представляется тянущимся километров на пятьдесят в длину и имеет до тридцати притуплённых пиков, разделенных между собою глубокими перерывами. До сих пор мы определяли высоту главной вершины в 5 200 м, но вид южных склонов, покрытых низко спущенными полянами глубокого чистого снега, заставил нас заключить, что Рувензори еще на 500 м выше, чем мы предполагали.
Я воспользовался этим случаем, чтобы еще раз сфотографировать Рувензори и дать возможность другим людям увидеть этот вид, хотя бы только в главных чертах. Здесь, так же, как и на рисунках карандашом, видны темные пятна, обозначающие наиболее крутые обрывы склонов, на которых снег уже не держится. Большая поверхность снегов, видимая с южной стороны, объясняется тем, что здесь передовые цепи гораздо ниже, тогда как с северной стороны они почти заслоняют собой снеговой хребет.
Река Ньяма-Газани шириною в 12 м, а глубиной не более 30 см, прозрачна, как хрусталь, и очень холодна; за нею в нескольких милях расположен городок Катуэ, главная квартира Рукары, военачальника уара-суров. Он со своим войском убрался отсюда накануне нашего прихода и притом, очевидно, так спешил, что не успел убрать своих продовольственных запасов.
Городок Катуэ, вероятно, многолюден, в нем могут поместиться две тысячи человек, и так как в окрестностях его невозможно никакое хозяйство, исключая скотоводства, то местные жители промышляют исключительно солью, которую добывают из ближайших соляных озер и продают соседним племенам. Селение представляет настоящий лабиринт зериб, сплетенных из молочаев и соединенных между собой путанными тропинками, окаймленными плетнями и частоколами из тростника.
Селение Катуэ расположено на узком гребне поросших травою холмов, тянущихся от соляного озера Катуэ к обширной бухте озера Альберта-Эдуарда. Длина этой гряды 3 км, ширина около километра, т. е. ровно от берега одного озера до берега другого.
Судя по точке кипения, Ньянца-Альберта-Эдуарда на 1 005 м выше уровня моря; высота упомянутых травянистых холмов Катуэ — 1055 м, а уровень соляного озера 993 м над уровнем моря. Следовательно вершина холмов на 62 м выше уровня соляного озера и на 50 м выше озера Альберта-Эдуарда, и разница уровней воды в озерах равняется 12 м.
Городок Катуэ лежит под 0°8 15" к югу от экватора.
Распорядившись раздачей зерна, я пошел поперек холма и, спустившись по крутому склону, в верхней части своей почти скалистому, сошел с высоты 59 м на песчаный темный берег соляного озера Катуэ и очутился в таком месте, где грудами были навалены соляные глыбы. Температура воды в озере — 25, 5 °C, а в узкой струе сернистой воды оказалась 29 °C. Вкусом она напоминает самый крепкий рассол. Там, где в песке вырыты ямы и в них пропущена озерная вода, испаряющаяся из них под действием солнца, в ямах осаждаются толстые слои соли, твердой, как камень, и с виду похожей на грубый кварц. Издали такие ямы с солью имеют сходство с замерзшими лужами.
В тех местах, где солепромышленники не тревожат почву, берега окружены пальмами «укинду», кустарником, камышом, молочаями, алойниками. В Мкийо, деревушке, населенной торговцами солью, есть даже маленькая банановая роща и небольшие плантации кукурузы и элевзины. Эта узкая полоска зелени до некоторой степени оживляет вид уединенного озера, имеющего в общем очень печальный и мертвенный характер. Но непосредственно за этой рамкой скудной зелени начинаются отвесные обрывы целого ряда уступов из серого осажденного ила, местами белеющего тонкими слоями кристаллизованной соли; местами пятна совсем белые и тусклые, как бы меловые, но при ближайшем рассмотрении они оказались сталагмитовыми. В одном из них я нашел большой слоновый клык, кости мелких зверей, зубы, а также раковины величиною с обыкновенную улитку. Таких сталагмитовых залежей было довольно много вокруг озера.
Озеро имеет ту замечательную особенность, что воды его отличаются кровавым отблеском, благодаря какому-то красному осадку в них. Глядя в воду, я увидел, что на поверхности ее и ниже, под водою, плавают эти осадки, похожие на сгустки крови. По моей просьбе один из людей вошел по колено в озеро; нагнувшись и пошарив на дне, он вскоре вытащил и принес мне большой комок грубо кристаллизованной твердой соли, снизу как бы окрашенной тёмнокрасным цветом. Это липкое вещество придает всему озеру пурпуровый оттенок, так что когда смотришь на него с высоты Катуэ, то кажется, будто к воде примешана алая краска.
По берегу валялись сотни мертвых бабочек всевозможных цветов. В воде не видно было ни одной рыбы, хотя берега озера, повидимому, охотно посещаются цаплями, аистами, пеликанами.
Наибольшее из соляных озер Катуэ, называемое иногда по названию селения Мкийо, имеет в длину 5 км, в ширину от полукилометра до одного километра и в глубину около метра. Меньшее озерко лежит в круглом бассейне километра на три восточнее первого, очень мелко, имеет всего 800 м в поперечнике, круглой формы и окружено травянистой поляной.
Из этих фактов сразу понятно, что оба эти соляные бассейна составляют часть первоначального озерного дна, в котором были впадины; когда же воды Ньянца-Альберта-Эдуарда сбыли, эти впадины остались наполненными водою, постепенно испаряющейся и из обыкновенной пресной воды, превращенной через это испарение в крепчайший рассол.
Соль здесь — товар очень ценный, и все окрестные племена охотно меняют на нее свои продукты. Молва о здешнем промысле проникла до Кавалли, где я в первый раз услышал о существовании большого соляного озера под названием Катто. Из Макары, Уконжу, Уньямпака, Анкори и Руанды приходят целые флотилии челноков с зерном для обмена на соль. Сухопутные караваны появляются из восточного Уконжу, северной Усонгора, из Торо и Ухайяны и меняют на соль свое просо, рогожи, бобы, горох, туллабун (элевзина), кунжут, железные изделия, оружие и проч. и проч. Обитатели островов, рассеянных по озеру Альберта-Эдуарда, нагружают свои мелкие суда солью и сушеною рыбой и находят выгодным сбывать этот товар у западных берегов на местные продукты. Обладание городком Катуэ, который расположен на полпути между обоими озерами, считается настолько завидным, что возбуждает постоянные распри. Сначала им владели васонгора, потом Антари, король Анкори; от него селение по наследству перешло к владетелю островов, Какури, и, наконец, Каба-Реги, прослышавший о богатой поживе, прислал своего Рукару прибрать к рукам Катуэ.
Когда мы вступили в Уконжу, уара-суры немедленно очистили равнину Макара, а когда мы подошли к Катуэ, то и Рукара со своими мушкетерами и копьеносцами поспешил убраться подальше. 150 воинов из племени ваконжу присоединились к нашему лагерю, а за ними и васонгора вступили с нами в союз и даром доставляли нам всякие драгоценные сведения.
В первый же день прибытия нашего в Катуэ после полудня мы увидели флотилию челноков, которая отделилась от острова, расположенного километрах в пяти от берега, и направилась в нашу сторону. Впрочем, экипаж на судах был настолько осторожен, что к самому берегу не подошел, а остановился на таком расстоянии, чтобы можно было разговаривать. Оказалось, что их прислал Какури узнать, что за народ изгнал из страны Рукару и его уара-суров, ибо сделавшие это чужестранцы заслужили благодарность Какури и «всего мира». Мы ответили, как того требовали приличия, но люди в лодках притворились, что не верят нам. В конце концов они объявили, что если мы подожжем селение Катуэ, они поверят, что мы не уара-суры. Мы тотчас подожгли оба селения у берегов, и люди на челноках принялись восторженно рукоплескать нам.
Один из них сказал:
— Теперь я вижу, что вы ваньявинги. Спите спокойно, завтра придет сам Какури и принесет приветственные дары.
Тогда Бевуа, вождь наших ваконжу, закричал:
— О, вы, сыны Какури, великого властителя озера! Помните, ли вы Куару-Куанзи, который своими копьями помогал сынам Какури оборонять страну против разбойни ков уара-суров? И вот Куара-Куанзи, истинный сын ваньявингов, опять с вами. Радуйтесь, друзья мои, Рукара и его грабители бежали, и вся земля встанет, как один человек, и устремится за ними в погоню.
На челноках опять захлопали в ладоши и стали бить в полдюжины маленьких барабанов. Потом главный оратор островитян сказал:
— Какури такой человек, у которого еще все зубы целы, и он не даст какому-нибудь уара-сура вырвать у себя хоть один. Мы поймали двенадцать человек уара-суров, когда они побежали от чужестранцев, через Макару. Какури распорядится, чтобы их предали смерти до заката солнца, и завтра придет для встречи с начальником пришельцев.
Когда они отплыли во-свояси, я обратился к Бевуа и стал расспрашивать его о ваньявингах: кто такие ваньявинги и составляют ли они отдельное племя?
Бевуа пристально посмотрел на меня и сказал:
— Зачем ты спрашиваешь? Разве не знаешь, что мы тебя считаем ваньявингом? Кто же, кроме ваньявингов и вашвези, бывает такого цвета?
— Как, разве они такие же белокожие, как и мы?
— У них нет такой одежды, какая у вас, и на ногах они не носят ничего такого, но они высокого роста, с длинными носами и бледной кожей. Мы слыхали от стариков, что они приходили из-за Рувензори; с той же стороны пришли и вы стало быть, вы тоже ваньявинги.
— А где они живут?
— В Руанде. Руанда — великая страна; она простирается к югу отсюда полукругом с юго-востока на юго-юго-запад. Их копьям нет числа, а луки их выше меня. Король Усонгоры — Ньика, родом из мьявингов [мьявинг — единственное число от ваньявинги]. В здешней стране есть люди, которых Каба-Реги не в силах одолеть, и эти люди в Руанде. Туда не сунется даже король Уганды.
На другое утро явился Какури и принес в дар рыбу, коз, бананы и бобы. Вместе с ним пришло несколько васонгорских вождей, которые вызвались сопровождать нас, в надежде, что на пути к Торо и Ухайяне мы встретимся с шайками разбойников и им удастся подраться с ними. Властитель островов — красивый человек отличного телосложения, но цветом кожи нисколько не светлее самых черных ваконжу; между тем как васонгоры и цветом и чертами лица так живо напоминают наилучшие образцы сомалийского и галльского типа, как будто принадлежат к одному с ними племени.
Мы предложили Какури после полудня привести свои челноки, нагрузить их солью и переправить на свой остров, так как дня через два мне необходимо трогаться в дальнейший путь на восток. Весь остальной день сотня островитян деятельно занялась перевозкой соли на остров Какури, в чем немало помогли им сопровождавшие нас ваконжу. Они уходили в озеро метров на сто — вода была им не выше колен — и, погружая руки в воду, вытаскивали оттуда большие комья кристаллизованной соли, которую носили сначала на берег, а потом через гряду холмов к челнокам на озеро Эдуарда.
19 июня, найдя довольно большой челнок, впрочем очень тяжелый и неуклюжий, я взял с собой двенадцать человек гребцов и отправился на разведки. К 11 часам утра мы прошли около 15 км и стали против селения Кайюра, состоявшего из восьмидесяти одной просторной хижины и богатого стадами коз и овец. Кайюра родом из племени васонгора, до сих пор не покоренного уара-сурами.
Наше суденышко было так тяжело и неповоротливо, что я не решился заходить слишком далеко от берегов: при малейшем ветре вода плескалась через борт и угрожала затопить челнок. Однако мы довольно долго шли в расстоянии километра от берега и беспрестанно бросали лот для измерения глубины; но глубже 5 м нигде не было, да и то снизу на метр глубины залегал сплошной мягкий ил. За 400 м от берега я опускал на дно длинный шест, и каждый раз, как его вынимали, на нем оказывалось снизу на метр ила, издававшего нестерпимую вонь, — точно из помойной ямы.
С утра поверхность озера гладкая, как зеркало, и зеленовато-серого цвета. По берегам наблюдается необыкновенное множество бабочек, кроме того и в воде их мертвых плавает много.
Посреди бухты Катуэ лежат два острова, каждый высотою около 30 м над поверхностью воды. На одном из них мы заметили утес, белый, как мел. Оба острова, повидимому, густо населены и застроены большими деревнями.
На обратном пути к Катуэ я видел большого черного леопарда, который был от нас не более как за 300 шагов и, очевидно, только что утолял жажду у озера. Но он исчез из виду прежде, чем мы успели повернуть в ту сторону нашу неуклюжую лодку.
Потеряв целый день на эту прогулку, я успел исследовать один только залив да заглянул по ту сторону мыса за островом Кайюры, где, впрочем, ничего почти не видал кроме хаотического пространства: там лежал густым облаком туман, и дальше пяти километров ничего не было видно.
20 июня экспедиция выступила из Катуэ в сопровождении многочисленной свиты васонгорских вождей и пастухов, и новых наших друзей ваконжу; мы пошли на восток по тропинке, вьющейся берегом большого Соляного озера, и спустились оттуда в круглую котловину меньшего озера, наполненного густым рассолом и окруженного травяными лугами. Перейдя горный кряж к востоку от котловины, мы сошли в обширную равнину, очевидно в недавнее еще время бывшую под водами озера Эдуарда. Местами попадались еще залитые водой впадины и узкие болотца. Пройдя около 30 км такими низинами, мы пришли в селение Мукунгу, в округ Уньямпака королевства Торо; вождем оказался тот самый Касессэ, о котором я много слышал в бытность мою в этих краях в январе 1876 г.
Деревня Мукунгу, состоящая из полудюжины зериб, расположена напротив длинного, низкого острова, называемого Ирангара. Узкая протока озера, шириной не более полутораста метров, извивалась вокруг него и между островами Катеро, Катерибба и четырьмя или пятью другими, восточнее Ирангары. На поверхности протоки во множестве плавали листья пистии. Вдали, по ту сторону островов, сквозь туман рисовалось высокое плоскогорье Ухайяны, а на юге едва заметно обозначался профиль Китагвенды, округа, управляемого вождем Руиги. Установив эти факты, я безошибочно знал, что стою на западном берегу той длинной озерной бухты, которую в 1876 г. я окрестил заливом Беатрисы.
Весь скот жители отсюда перегнали на остров Ирангару, все ценные предметы убрали подальше, и еще на-днях из Мукунгу второпях угнали громадное стадо в Бурули, из опасения, чтобы оно не досталось в добычу Рукаре и его отступающей армии. Судя по хижинам вождей, надо думать, что жители Мукунгу навострились по части орнаментального зодчества. Жилище, которое отвели паше, было донельзя изукрашено: это была хижина высотою в бм и до 8 м в поперечнике, с ярко раскрашенными воротами, наподобие той штукатурки, которая была в употреблении у древних египтян. Вход просторный, около 2 м высоты и столько же ширины, сверху очень аккуратно выведенный полукругом. Внутренность хижины разделялась перегородками, также обмазанными глиной и расписанными различными фигурами: тут были и треугольники, и ромбы, и круги, и прямые полоски, и точки и все раскрашено красным и черным цветом. Прямо против дверей была приемная, за нею помещалась семейная спальня, а направо за несколькими перегородками комнаты предназначались для детей.
Каждая зериба, помимо непроницаемой ограды из колючего кустарника, была выложена изнутри кольцеобразным валом из коровьего навоза, высотою в полтора метра. Такие высокие навозные валы, выведенные в форме круга, часто встречаются в Усонгоре и могут продержаться еще сто лет, обозначая собою места прежних поселений после того, как самая деревня исчезла и несколько поколений ее обитателей вымерло.
У озерных рукавов и проток, очень похожих на русла рек и также то расширенных, то суженных, водится несметное множество всякой водяной птицы: утки, гуси, ибисы, цапли, аисты, бакланы, кулики, рыболовы, нырки и проч.
21 июня мы пошли по следам Рукары, его войска и табунов и, направляясь сначала на запад, потом на север, обогнули длинную бухту озера, названную заливом Беатрисы. Не так давно эта бухта должна была простираться гораздо дальше. Равнина совершенно плоская, и длинные отмели вдаются в нее с озера узкими языками. Через такие мелководья нам пришлось несколько раз переправиться. По мере движения нашего к северу вдали показались холмы Торо. Подойдя к ним, мы свернули на северо-восток и, сделав переход в 16 км, остановились в Мухокии, небольшой деревушке в равном расстоянии от озера и гор. Разведчики, шныряя по окрестности, взяли в плен дезертира из армии Рукары, сообщившего нам, что уара-суры находятся в Бурули.
22 июня мы продолжали путь. Справа, метров на десять ниже уступа, по которому мы шли, расстилалась равнина, гладкая, как стол, а слева — юго-восточные предгорья. Рувензори вдавался в равнину длинными отрогами, завершавшимися по большой части коническими холмами; плоское дно равнины образовало между ними широкие бухты. Мы перешли поперек трех ручьев и двух порядочных рек, называемых Уньямвамби и Рукокои, из которых первая загромождена громадной круглой галькой, гладко отполированной от трения в быстрине чрезвычайно бурливой реки.
Подходя к Рукоки, берега которой замаскированы высокими камышами, наш авангард встречен был неожиданным залпом множества мушкетов. Впереди у нас шли, к сожалению, васонгоры и ваконжу, служившие проводниками. Испугавшись, они сплошной кучей повалились в реку, и в наступившей суматохе их острые копья наделали гораздо больше вреда нам, чем скрытому в засаде неприятелю.
Однако наши наскоро сложили вьюки и в несколько минут сформировали два отряда, которые с полнейшим хладнокровием пошли в атаку на камыши и подоспели как раз в ту минуту, когда арьергард уара-суров вышел из прикрытия. Завязалась оживленная перестрелка. Для успешной войны с дикарями нужно иметь кавалерию, потому что они дерутся все вразброд и все время перебегают с места на место. Часть уара-суров бежала на юг, часть устремилась в горы, спасаясь от наших выстрелов. Убедившись в том, что они точно убежали, отряды наши прекратили преследование, люди разобрали свои вьюки, и мы продолжали путь к Бурули. Вскоре мы завидели обширные банановые плантации этого селения и решили там возобновить наши запасы, так как плодов было множество.
Перед тем как подойти к упомянутой засаде на реке Рукоки, мы заметили, что поперек тропинки положена зарезанная коза и вокруг нее десятка два желтых плодов, похожих на томаты и растущих здесь во множестве на кустах. Все мы очень хорошо знали, что это обозначает воинственный вызов со стороны уара-суров или же угрожает нам возмездием; но туземцы до такой степени верили в наше могущество, что без малейшего колебания шли вперед и были до крайности изумлены, когда им пришлось поплатиться за свою отвагу.
После полудня разведчики отправились выслеживать уара-суров и донесли, что различные партии их, разбежавшиеся по сторонам, опять соединяются и идут через равнину к востоко-северо-востоку. Разведчики не могли противостоять искушению и послали им в вдогонку несколько выстрелов, отчего те побежали еще быстрее и по дороге бросали свой багаж, наши видели, как они принялись палками подгонять своих пленных. Но пленные, окончательно доведенные до отчаяния и страхом и побоями, кинули свои вьюки и со всех ног бросились бежать под защиту наших разведчиков. В числе разбросанного багажа оказалось много предметов, которые нам очень пригодились, а в числе пленных была молодая женщина из племени вахума, весьма приятной наружности, доставившая нам кучу драгоценных сведений насчет Рукары и его табунов рогатого скота.
На другой день рано утром капитан Нельсон взял отряд с сотней ружей и полсотни ваконжу и васонгоров, вооруженных копьями, и отправился по следам арьергарда Рукары с намерением, если возможно, нагнать неприятеля. Пройдя 20 км и нигде не видя его, он воротился в Бурули, куда и мы пришли после заката солнца, сделав в этот день отличный переход.
Мне говорили, что неподалеку отсюда есть два горячих источника, один близ селения Иванды, к северо-востоку от Бурули, другой, «настолько горячий, что в нем можно варить бананы», еще восточнее, близ Люаджимбы.
Совершив несколько очень значительных переходов по равнине, мы остановились в Бурули и отдохнули здесь два дня. Тропинки нам попадались все прямые, ровные, широкие, и не было на них ни кольев, ни корней, ни камушков, ни красных муравьев и вообще никаких препятствий. Притом же в Бурули было редкое обилие съестных припасов, и я находил, что нечего особенно торопить людей. Перед выступлением из этого цветущего селения наши союзники, ваконжу и васонгоры, попросили позволения уйти по домам. Каждый из вождей и старшин получил от нас подарки, и мы, к нашему сожалению, расстались. Бевуа со своими ваконжу были теперь за 140 км от своей родины; их крайнее благодушие, усердие и деликатность успели расположить к ним все сердца.
25-го мы шли 20 км по плоской равнине, сначала гладкой и зеленой, как садовая лужайка, пересеченной пятью речками и широкими участками болотистого грунта, потом, примерно на половине этого пространства, равнина начала слегка холмиться, представляя то легкие возвышения, то мягкие зеленые луговины. По холмам росли густые рощи акаций, а на краю склонов мы заметили три вида молочая, коренастые веерные пальмы, а также изредка пальмы укинду. После полудня мы стали лагерем в лесу, за час пути до реки Нсонги.
На этом месте, очевидно, нередко располагались лагерем шайки уара-суров и караваны, ходившие из Торо за солью к соляным озерам; речки поблизости не было, и потому наши повара, утомленные длинным переходом, воспользовались для стряпни тою водой, которую нашли в колодцах, вырытых здесь туземцами. От этой воды нам очень непоздоровилось.
На другой день перешли реку Нсонги, имеющую 15 м ширины и полметра глубины. Тотчас за рекой начался подъем на высокое плоскогорье Ухайяны, которое вместе с Торо, Китагуэндой и Анкори образует восточный водораздел бассейна озера Эдуарда. В полдень стали лагерем на широком уступе у селения Кавендарэ, в Ухайяне, на высоте 1 210 м над уровнем моря и 200 м выше уровня озера.
Уара-суры уже поджидали нас и тотчас начали стрелять с окрестных холмов, но когда авангард бросился в атаку, они убежали, оставив в наших руках здоровенного пленника: он только что собирался, кинуть копье, как один из наших разведчиков, подкравшийся сзади, повалил его и взял в плен.
Перед подъемом на уступ мы прошли через селение Какония, окруженное роскошными нивами белого проса, кунжута, бобов и бататов. За час ходу отсюда на северо-восток лежит очень значительное поселение Карамулли.
Вскоре после разбивки лагеря один из египетских чиновников, Юсуф-эфенди, умер от отвердения печени. Это был уже, если не ошибаюсь, шестой покойник из числа египтян. Они вели у себя в Экваториальной провинции такую невоздержанную жизнь и так истаскались, что почти ни одного не было между ними крепкого человека, и тот физический труд, который занзибарцы переносили почти шутя, для египтян оказывался совершенно не под силу.
Действие колодезной воды, употребленной в пищу накануне, начало сказываться ровно через сутки, когда мы расположились на ночлег 26 июня. Более тридцати занзибарцев сразу заболели лихорадкой, слегли двое офицеров-европейцев, и я сам чувствовал себя очень дурно. Слуги наши не могли держаться на ногах, и носился слух, что некоторые совсем не дошли до лагеря; не досчитывалось также нескольких маньемов.
27-го дневали. Я послал лейтенанта Стэрса с его отрядом обратно по той же дороге, чтобы попытаться разыскать пропавших людей. Нескольких он встретил по дороге: они все еще плелись вперед в надежде догнать колонну. Одну женщину-невольницу из штата паши нашли по дороге заколотую копьем. Одного маньема уара-суры также чуть не закололи, если бы Стэрс не подоспел во-время и не спас его от такой участи. Эти беззаботные люди нашли способ укрываться от бдительности арьергарда: они бросаются ничком в высокую траву и лежат смирно до тех пор, пока офицер с отрядом пройдет мимо.
Тем временем случаи болезни все умножались и дошли до двухсот. Египтяне, чернокожие, занзибарцы, суданцы и маньемы стонали, метались и жаловались на свои страдания. У самого паши, у доктора Пэрка, Джефсона также были очень сильные припадки.
28 июня сделали короткий переход ущельем через горную цепь Кавендарэ; проводником послужил нам один из пленных уара-суров. Авангард и средняя часть колонны благополучно миновали ущелье, но арьергард подвергся яростному нападению. Однако, когда наши ружья были пущены в ход, неприятели опять разбежались, и с тех пор мы больше ни разу не имели дела с разбойничьими шайками Каба-Реги, так называемыми уара-сурами.
На другой день мы спустились на плоский уступ у подножья восточной стены бассейна Альберта-Здуарда и пришли в Чамлйриква, а 1 июля достигли Косунга-Ньянцы в восточном Уньямпака, — места, хорошо мне известного по прежним путешествиям. В январе 1876 г. я посылал отсюда партию багандов отыскать мне лодки, на которых намерен был переправиться через только что тогда открытое озеро. Здешний король Булемо-Руига, наслушавшись хвалебных отзывов о нас от островитян Какури (которые тем временем успели переплыть озеро и опередили нас), прислал к нам гонцов с заявлением, что весь его округ к нашим услугам и он просит нас, не стесняясь, пользоваться плодами садов, полей и плантаций, какие нам попадутся, но только об одном осмеливается покорнейше просить, чтобы мы ели его бананы, не срубая стволов. На такую скромную просьбу мы отвечали полнейшим согласием.
Паша прислал мне в этот день, для начала месяца, список наличного состава своей свиты, оказавшийся в следующем виде:
3 июля мы пришли в Катара, селение на берегу озера в королевстве Анкори. В лагере 28 июня приступы лихорадки обнаружились у многих и, между прочим, свалили с ног и меня. Точно чума, распространилась в нашей среде лихорадка и перебрала решительно всех, не разбирая ни чинов, ни возраста, ни цвета кожи, ни пола. Я пролежал, как пласт, до 2 июля. Под конец заболел и капитан Нельсон, который теперь считался самым крепким из нас. Словом, каждый человек в нашем караване поочередно испытал озноб, тошноту, сильнейший жар, не уступавший никаким лекарствам, — все это было очень мучительно, но продолжалось не долее четырех суток, по прошествии которых больной оставался еще некоторое время в каком-то ошеломленном и разбитом состоянии. Однакоже, хотя пострадали все, но от этой эпидемии никто не умер.
От лагеря 28 июня, из которого открывался к востоку вид на гору Эдвин-Арнольд, мы пошли вдоль подножья гор и через два дня вступили в округ Китагуэнду. Под названием восточного Уньямпака я разумею прибрежную область Китагуэнды. Отсюда вплоть до Катари (в Анкори) по всему берегу озера непрерывно тянутся плантации бананов, а за. ними далее внутрь страны поля кукурузы, сахарного тростника, элевзины и дурры, принадлежащие владельцам полудюжины соляных рынков, рассеянных по берегу озера. Высокое плоскогорье тянется параллельно озеру, местами посылая к нему крутые отроги длиною от 5 до 10 км.
Таким образом, мы обошли вдоль северного, северо-западного и восточного берегов озера Альберта-Эдуарда. Мы не пренебрегали случаями разузнавать как можно больше подробностей касательно южной и западной его сторон и тщательно нанесли на карту все, что нам известно. Южное побережье озера, значительная часть которого хорошо видна с некоторых высоких пунктов, например из Китетэ, носит тот же характер, как и плоские равнины Усонгоры; это побережье занимает полосу шириною от сорока до шестидесяти километров, идущую между озером и плоскогорьями Мпороро с юга и Усонгоры на севере. Островитяне Какури часто отправляются в челноках к различным портам Руанды и западных округов и вообще бывают вокруг всего озера. От них я узнал, что все побережье очень плоско, равнина простирается гораздо дальше на юг, чем на север, и дальше на запад, чем на восток. Больших притоков, питающих озеро Альберта-Эдуарда, совсем нет, хотя есть притоки шириною от 6 до 10 м и глубиной около полуметра. Самыми значительными притоками считаются реки Мпанга и Нсонги. Если так, то наиболее значительная из этих южных речек не может быть длиннее 100 км, как бы извилисто ни было ее течение, и, следовательно, дальнейший исток Альберта-Нила не может быть отнесен далее lo10 южной широты.
Вид на озеро Альберта-Эдуарда с начала до конца был не похож ни на один из видов как сухопутных, так и водных пространств, когда-либо мною наблюдаемых. Когда я открывал другие страны, они представлялись мне обыкновенно сквозь атмосферу более или менее прозрачную, и любоваться ими можно было при различных эффектах солнечного освещения, в дальних и ближайших планах. Здесь же, наоборот, на все смотришь сквозь слои слегка клубящихся паров неизвестной толщины, и через это густое покрывало поверхность озера похожа на запыленную ртуть или на пластину матового серебра, обрамленного тусклыми и неясными очертаниями желтовато-бурого материка. Это было и досадно и неудобно во всех отношениях. При таких обстоятельствах невозможно было определить ни расстояний, ни форм, ни рельефа, нельзя вычислить ни высот твердой земли над уровнем озера, ни глубины его вод. Только наугад можно было отмечать пределы его распространения и наугад приходилось решать, к какому типу причислить это озеро, — есть ли оно целое внутреннее море, или просто мелкая лужа. Туманы, или, лучше сказать, облака, окутывали его серым саваном. Мы все ждали, не будет ли благодетельного дождя, который бы очистил атмосферу, — и дождались: пошел дождь, но тогда вместо тумана пары превратились в густой кисель вроде того, что бывает в Лондоне в ноябре месяце.
Цвет воды в озере по-настоящему светло-зеленый, так называемый аквамариновый, но в некотором расстоянии от берега этот постылый туман превращает его в светло-серый. Ни блеска солнечных лучей, ни переливов света и тени не видать на этом матовом фоне, только мертвенная тусклость, тонущая в необъятной бездне тумана. Когда пытаешься проникнуть взглядом через нее или под ней разглядеть водную поверхность, воображению представляются картины первобытного хаоса, так эта бледная вода неподвижно стоит под густою тенью колышущихся испарений. Глаз неотразимо приковывается к этим фантастическим, бесформенным облакам, постоянно клубящимся и расходящимся то в легкие, призрачные силуэты, то в клочки, свертки, длинные нити, мелкие пузыри, прозрачные ткани, — и все это плавает, путается и дрожит в воздухе такими бесконечными массами, что, кажется, можно ловить их горстями.
В бреду горячки чудятся иногда такие призраки, фантастические, неуловимые существа, которые быстрее мысли меняют свои очертания и мчатся перед глазами целым вихрем странных фигур. Говоря без преувеличения, атмосфера все время кажется наполненною какими-то бледными, удлиненными фигурами, всего чаще напоминающими кишащих головастиков.
Глядя на туманные очертания одного острова, лежащего километрах в пяти от берега, я заметил, что силуэт его становится явственнее или окончательно тускнеет, судя по тому, насколько густы становились горизонтальные наслоения упомянутых фигур и спускались ли они вниз или приподнимались кверху. Следя за ними очень пристально, не спуская глаз, я мог уловить их вибрацию так же ясно, как если бы смотрел на сноп солнечных лучей. С высокой береговой поляны, с печального побережья смотрел я в ту сторону, тщетно стараясь уловить взором, что виднеется там, за пять километров впереди, бурая ли почва твердой земли, или серое зеркало вод, или пепельно-бледные небеса, но напрасно! Если бы до меня донеслись издали звуки унылой песни, я бы мог принять вон тот челнок, что скользит по неподвижному озеру, за погребальную ладью, медленно влекущую трупы умерших путников к угрюмым берегам, с которых ни один путник не возвращался.
А если бы выдался на наше счастье хоть один ясный, солнечный день с синеющими небесами и той поразительной прозрачностью воздуха, которая так часто бывает в Нью-Йорке, что бы мы увидели! Тогда дали бы мы миру такую картину неизведанных стран, какую не изображал еще ни один художник. На первом плане было бы у нас нежно-голубое озеро, широко раскинувшееся во все стороны и охватывающее своими сверкающими протоками группы тропических островов; серебристые воды его то вдаются длинными бухтами в зеленые луга, то закругляются заливами и плещут в извилистые берега, над которыми высятся обрывы плоскогорья, между тем как целые флотилии челноков оживляли бы его тихую поверхность, а широкие полосы зеленых камышей, пальмы, банановые рощи, волнующиеся плантации сахарного тростника и тенистые шатры деревьев украшали бы побережье. Мы могли бы указать на обрамляющую побережье ломаную линию гористого плато, там и здесь посылающего к прозрачным небесам свои гордые вершины; оно то мощными отрогами вдается в озерный бассейн, то, образуя глубокие складки, укрывает живописные долины; с крутых скал устремляются в них серебристые источники; далее яркая зелень луговых трав чередуется с темною зеленью лесов, с серыми или белыми обрывками утесов, а там вдали, на севере, высятся вековые громады Рувензори; они на пять километров подымаются над уровнем озера, блистая белизной своих снегов и восхищая взоры чудной красотой своих многочисленных пиков и целым батальоном высоких предгорий, рисующихся на фоне кристально чистого неба.
Но увы, увы! Тщетно мы обращали в ту сторону свои умоляющие и жадные взоры: Лунные горы непробудно дремали под сенью своих облачных шатров, а озеро, дающее начало Альберта-Нилу, так и осталось окутано непроницаемым туманом.
19. Через Анкори до Александра-Нила
правитьВечером 3 июля я пригласил офицеров экспедиции в свою палатку для обсуждения вопроса о том, какой путь избрать к морю. Я сказал: — Господа, мы собрались для решения вопроса, каким путем лучше будет пройти к морю. Вы имеете право голоса в этом деле, и потому я попытаюсь беспристрастно изложить вам все, что мне известно за и против каждого из путей. Во-первых, можно итти на Уганду прежней моей дорогой до устьев Катонги. Если король по-прежнему благоволит ко мне, я могу провести экспедицию в Думо, на озеро Виктории, а там каким-нибудь способом добыть челноки и на них пробраться в Кавирондо. Оттуда, запасшись живым скотом и зерном, можно направиться в Кикуйю и далее в Момбасу. Но Мванга не то что Мтеза: убийца епископа Геннингтона не может быть нам другом. Если мы пойдем на Уганду, придется выбирать одно из двух: драться или сложить оружие. Что бы мы ни выбрали, все наши прежние труды оказались бы напрасными, и мы все равно были бы вынуждены бесполезно погубить доверенных нам людей.
Во-вторых, существует южная дорога, прямо через Анкори. В 1876 г. король Антари платил дань королю Уганды. По всей вероятности, он и теперь состоит его данником. В его столице, должно быть, немало проживает баганда, и они настолько смышлены, что, конечно, догадаются, как благодарен будет им Мванга, если они ему доставят несколько сотен ружей и патроны к ним. Если им не удастся завладеть этим добром хитростью, они могут попытать силу. Задолго до того, как мы достигнем берегов Александра-Нила, мы встретимся со значительными партиями баганда и ваньянкори и должны будем бороться с ними не на жизнь, а на смерть. Да и сам Антари имеет полнейшую возможность загородить нам дорогу через свои владения, потому что, по моему расчету, у него на случай вторжения имеется в распоряжении до двухсот тысяч копий. Но и десяти тысяч заглаза довольно, чтобы остановить нашу маленькую армию. Как он себя поведет — невозможно предвидеть. Будь я только с полусотней занзибарцев, я бы прошел через какие угодно пустыни. Но с шестьюстами такого народа, как у паши, нам в пустыню и соваться нечего, поэтому приготовимся к худшему.
В-третьих, две первые дороги, как видите, ведут прежде всего вверх по ближайшим обрывам на вершину плато. Третий и последний путь, на один день ходу, идет вдоль подошвы их, потом поворачивает к югу на Руанду, оттуда на Узигэ и на Танганьику, откуда мы могли бы послать гонцов в Уджиджи или в Кавалли за челноками или лодками. Затем мы могли бы итти домой из Уджиджи на Уньяньембэ в Занзибар, или на южный берег Танганьики и оттуда на Ньяссу, на Шире и Замбези к Келимане. Но чтобы добраться до Танганьики, придется пустить в ход все наши средства, все искусство. Я знаю, например, арабскую поговорку, что в Руанду легче войти, чем из нее выбраться. Лет восемнадцать назад туда пошел один арабский караван, но оттуда никто не вернулся. Брат Типпу-Тиба Могаммед пытался проникнуть в Руанду с отрядом в шесть сотен ружей, но не проник. Я не думаю, чтобы в Руанде было теперь столько сил, чтобы остановить нас; не будь других путей, нечего было бы и разговаривать об этом, и мы просто пошли бы на Руанду. Страна очень интересная, и мне было бы очень любопытно познакомиться с королем и народом. Но путь-то очень уж дальний.
Итак, самый короткий путь наш на озеро Виктория, в Кавирондо, но с условием, чтобы драться с баганда. Следующий кратчайший путь через Анкори на Карагуэ, с тем чтобы иметь дело и с баганда и с ваньянкори. И, наконец, третий, дальнейший путь на Руанду.
После оживленных обсуждений решено было предоставить выбор на мое усмотрение, и я избрал дорогу через Анкори.
Тотчас отдано было приказание готовить провиант на пять дней, с тем, чтобы с помощью обильных припасов, добытых у Ньянцы, мы могли зайти довольно далеко в пределы Анкори, прежде чем начнем раздавать бусы и ткани каравану в тысячу человек. С этой минуты я распорядился также, чтобы никто больше не смел самовольно брать с полей и плантаций даровую провизию и послал глашатаев объявить по всему лагерю на разных языках и наречиях, что всякий провинившийся и уличенный в краже плодов и живности по деревням подвергается публичному наказанию.
Утром 4 июля мы повернули на юго-восток от Ньянцы-Альберта-Эдуарда и пошли через равнину. Через час ходу плоская местность начала превращаться в холмистую, там и сям поросшую группами кустов и редкими деревьями. Еще один час ходьбы привел нас к подножью первой горы холмов, и тут начался ряд подъемов, приведших нас около полудня в Китетэ, на 300 м выше озера. Нас приняли очень радушно и приветствовали от имени короля Антари. Почти одновременно с нами пришли гонцы от Масукумы, правителя приозерной области Анкори, которые принесли в Китетэ приказание, чтобы нас принимали с почестями, оказывали нам всякое гостеприимство и проводили бы к нему. И таково было могущество этих агентов высшего начальства, что жителям деревни велено было немедленно очистить свои жилища. Раздались понукания и крики: «Пропустите, гостей Антари! Дайте место друзьям Масукумы! Эй, вы, не слышите что ли? Прочь отсюда, убирайся вон со своим хламом!» и так далее. Выкрикивая подобные повеления, посланцы украдкой поглядывали на нас, чтобы посмотреть, насколько мы чувствительны к их усердию. Вскоре мы отлично поняли суть местных отношений. Анкори рассматривается как личная собственность короля, его «вотчина». Мы будем иметь дело только с правящим классом из племени вакунгу, т, е. с королем, его матерью, братьями, сестрами, дядями, тетками и т. д.
Из Китетэ видна была значительная часть юго-восточного конца озера Альберта-Эдуарда. Мы находились на высоте 300 м над ним.
Солнце сияло очень ярко, и на этот раз километров на пятнадцать вперед мы могли кое-что рассмотреть сквозь туман. От 312 1/2° до 324° (по магниту) нижняя равнина была рассечена длинными рукавами и протоками озера, окружавшими множество низких островков. На 17 1/2° (магн.) гора Нсинда подымалась на 750 м над уровнем озера; за нами в расстоянии пяти километров возвышалась горная цепь Киньямагара, а на восток от глубокой долины, отделявшей ее от высокого плато Анкори, виднелись крутые обрывы и мрачные скалы западных склонов хребта Дении.
На переходе 5 июля мы шли к востоко-северо-востоку, все время слегка поднимаясь вплоть до селения Кибунга, у подошвы хребта Денни. Гора Нсинда приходилась от нас теперь на северо-северо-запад, а прямо против селения высилась Киньямагара. В треугольной долине между этими горами мы увидели первые стада, принадлежавшие племени ваньянкора.
В величайшем порядке и стараясь держаться как можно теснее, мы поднялись 7 июля на перевал между хребтами Киньямагара и Дении и, достигнув вершины Киньямагара — высоты 2 000 м, — сильно перезябли от царствующего там холодного ветра. Затем мы спустились по восточному склону на 240 м ниже и очутились в главной резиденции Масукумы, правителя приозерной области королевства Анкори.
Масукума оказался превеселым и любезным стариком. Он много наслышался о нас, знал наперечет обо всех наших стычках с уара-сурами и непременно пожелал, чтобы на большом торжественном собрании, состоявшемся под вечер, мы подробно рассказали ему все сначала, «для того, — прибавил он, — чтобы наши старшины узнали, как вы били уара-суров в Мбого, в Утуку, в Авамбо, в Уконжу, в Усонгора и как их дочиста выгнали из Торо». Когда мы исполнили его желание, он промолвил: «Вот так-то нужно бы выгнать униорских разбойников изо всех мест, где они грабили. Ах, если бы знали мы, какие вы там дела делаете, мы бы пошли вам на подмогу, пошли бы вам навстречу до Мрули!» На эти слова вся компания отозвалась громким выражением сочувствия.
Затем явились к нам с визитом жены правителя и местные дамы, украшенные шапочками из бус, множеством ожерельев, кисточек и широкими нагрудниками, также сплетенными из нанизанных бус. Они осыпали нас тонкими комплиментами за совершенные нами подвиги и просили принять заявление их признательности, говоря: «Отныне Анкори ваша страна, ни один подданный короля Анкори не откажется подать вам правую руку дружбы, ибо вы показали себя настоящими ваньявингами».
После них подошли старейшины, седовласые хилые старики, совсем впадающие в ребячество; они протянули нам руки ладонями кверху и сказали: «Приветствуем вас с радостью. Сегодня мы в первый раз видим то, чего отцы наши никогда не видали: настоящих вашвези, истинных ваньявингов. Смотрите на них все! Это они, те самые, которые обратили в бегство Каба-Реги. Те самые, о которых мы слышали, что при виде их уара-суры поворачиваются спиной и бегут так прытко, как будто на ногах у них вырастают крылья!»
Словом, мы не ожидали такого приема в Анкори, когда обсуждали вопрос о дальнейшем своем маршруте вечером 3 июля; и хотя названия «вашвези» и «ваньявинги» казались нам не очень красивыми, но, очевидно, это были очень почетные титулы и произносились с величайшим благоговением как самим Масукумой, так и полуобнаженными невольницами, которые целый день носили нам воду и распевали хором песни.
На другой день нам принесли триста гроздьев бананов и несколько сосудов с банановым вином для угощения на время нашего пребывания у Масукумы. Явились депутации из соседних селений; Масукума взял на себя повторить им повесть о поражении уара-суров и об изгнании их с соляных озер, что вызвало новые изъявления нам благодарности за важные услуги. И в самом деле, если взять в расчет, какое множество племен заинтересовано было в успехе нашего оружия, неудивительно, что все они так обрадовались. Мы нашли ключ к сердцам этих людей.
Скороходы, посланные в столицу государства, воротились на закате солнца с приветствием от королевы-матери. Оно составлено было очень дипломатично, но мы, однако, уразумели его тайный смысл. Вот что там было сказано:
«Масукума даст вам проводников, которые укажут дорогу в Карагуэ. Пищу будут вам давать в каждом месте вашего ночлега все время, пока вы в пределах Анкори. Коз и быков получите сколько угодно. Ступайте с миром. Королева-мать нездорова, но надеется выздороветь и лично принять вас в следующий раз, когда вы опять придете в нашу землю, ибо с этого дня страна ваша, со всем, что в ней есть. Король Антари в отсутствии, он на войне, а так как мать его больна и лежит в постели, то некому вас принять достойным образом».
Надо полагать, что со слов Бевуа и Какури наши подвиги и численность экспедиции сильно были преувеличены в столице, наша длинная колонна, тянущаяся вереницей, показалась им слишком величественной. Очень вероятно, что и страшный «Максим» также возымел на них свое действие; в нашу пользу, конечно, говорило и то, что уара-суры действительно изгнаны из многих округов, и Руиги, король Китагуэнды, восхвалял нас; да, наконец, для них особую важность имело то обстоятельство, что по нашей милости они имели возможность за дешевую цену достать множество соли.
Все это рекомендовало нас с выгодной стороны, и королевское семейство было, пожалуй, искренно расположено оказывать нам всякие любезности; но, с другой стороны, они все-таки опасались, как бы караван, победоносно прошедший через южный конец Униоро, не вздумал как-нибудь повредить Анкори. …
Бедная королева-мать! Если бы она знала, до чего я втайне радовался ее посланию, — наиприятнейшему из всех, полученных мною в Африке, — она бы не беспокоилась о том, как я приму ее слова. В сущности, хотя у нас оставалось еще довольно товаров для меновой торговли с туземцами, но вовсе не было таких богатых предметов, которые прилично было бы принести в дар царственной особе.
Рассказывали, будто в стране много бед причиняют львы и леопарды, однако по ночам мы их не слыхали. Только в первую ночь, проведенную у Масукумы, гиена проникла в лагерь и утащила козу.
Два коротких дневных перехода, один в 4 3/4 часа, другой трехчасовой, привели нас 11 июля в Катару. Дорога вилась по длинной, извилистой долине, между горною цепью Дении по правую руку и Ивендой по левую. Переправлялись через горные потоки, образующие истоки Русанго, реки, текущей к северу, к горе Эдвина-Арнольда, и там впадающей в реку Мпангу, которая течет на юг из гор Гордон-Беннет и Меккиннон. Через Мпангу мы переправлялись прежде, когда шли параллельно восточному берегу озера Альберта-Эдуарда.
Вскоре после прибытия нашего на ночлег с значительною свитой явились принявшие христианскую веру два жителя Уганды: Самуэль и Захария. После первых приветствий они заявили, что желают нечто сообщить мне, если я могу уделить им час времени. Ожидая услышать обычные восхваления королю Мванге, что каждый порядочный мганда, насколько мне известно, непременно делает, я отложил беседу до вечера. Они вручили мне мешок пороху и патронов, принадлежавших одному маньему и поднятых ими на дороге. Такой поступок делал им честь; я взял мешок и положил его на пол у своего стула; но через несколько минут какой-то искусный сын ислама уже стащил его.
Настал вечер, и Захария принялся рассказывать мне про удивительные вещи, случившиеся в Уганде в течение прошлого года. Король Мванга, сын короля Мтезы, вел себя так непозволительно и притом день ото дня хуже, что местные магометане сговорились с христианами (которых здесь называют «амазия»), чтобы общими силами свергнуть тирана, выводившего их из терпения своими жестокими казнями. Христиане соединились с магометанами (прозелитами арабских купцов) и не только потому, что Мванга казнил беспрестанно их единоверцев, а потому, что он порешил, наконец, уничтожить их всех до одного. Для этого он повелел отвезти на один остров стадо коз и пригласил христиан отправиться туда на его собственных челноках и переловить этих коз. Если бы христиане приняли его предложение, то челноки тотчас увели бы обратно, и обманутым оставалось только умереть на острове с голоду, после того как были бы съедены козы. Но один из его пажей узнал об этом, втайне предупредил христианских старшин о намерении короля, и они отказались отправиться на остров.
Союз магометан с христианами в королевстве Уганда вскоре обнаружился в том, что они восстали против короля и низложили его. Мванга, окружив себя горстью людей, оставшихся ему преданными, держался еще несколько времени, но когда обе его столицы, Рубага и Улагалла, были взяты приступом, он принужден был покинуть страну. Сев на челноки со своею свитой, он отправился на южный берег озера Виктории и нашел пристанище у Сеида-бен-Сеифа, иначе именуемого Кипанда, купца из Усукумы, прежнего моего знакомца по экспедиции 1871 г. Однако этот араб Сеид так скверно обращался с низвергнутым королем, что Мванга от него бежал и стал искать покровительства у французских миссионеров в Букумби. В прежнее время, как оказывается, Мванга изгнал из Уганды как английских, так и французских миссионеров и отнял все их имущество, исключая нижнего белья. Французы поселились тогда в Букумби, а англичане в Маколо, в Усамбиро, у самой южной оконечности озера Виктории.
Изгнав Мвангу из Уганды, победоносные мусульмане и христиане избрали королем его брата Кивеву. Сначала все шло хорошо, но потом оказалось, что мусульмане стараются восстановить нового короля против христиан. По слухам, они внушали ему, что так как англичане управляются королевою, то христиане и здесь замышляют возвести на престол одну из дочерей Мтезы. Тогда король отвернулся от христиан и решительно обратил все свои милости на мусульман, которые, однако, стали выражать сомнения насчет искренности его расположения к ним, их вероисповеданию и требовали, чтобы в доказательство своей с ними солидарности он подверг себя церемонии обрезания. Но Кивева отвечал, что не видит в этом надобности; тогда мусульмане решили насильно принудить его к этому и подобрали двенадцать его приближенных для произведения операции. В числе последних находился и мой старый знакомый Сабаду, который рассказывал мне предание об истории Уганды. Кивева, предупрежденный об их намерениях, наполнил свое жилище вооруженными людьми, так что, когда они пришли, их всех поодиночке закололи копьями. По всей столице поднялся шум, дворец и королевский двор взяли приступом и в суматохе короля убили.
После этого мятежники избрали в короли Карему, брата убитого Кивевы и изгнанного Мванги; он и теперь царствует в Уганде.
Христиане не раз уже нападали на войска Каремы и дрались стойко, иногда одерживали победы; но в четвертом сражении их сильно побили и оставшиеся в живых бежали в Анкори искать покровительства у Антари, который, как они полагали, непрочь будет принять помощь таких хороших воинов для своих частых схваток с жителями Мпороро и Руанды. В настоящее время в столице Анкори до двух с половиною тысяч христиан, да тысячи две рассеяны по области Удду.
Прослышав, что Мванга принял христианство и окрещен французскими миссионерами в Букумбе, христиане присягнули на верность ему, и он приходил повидаться с ними в Удду в сопровождении английского торговца Стокса; но так как силы их незначительны и мало шансов с помощью их завоевать потерянный трон, Мванга завладел пока островом неподалеку от залива Мурчисона и там проживает теперь, под защитою 250 ружей; между тем Стоке, как полагают, возвратился к морю с партией слоновой кости, чтобы в Занзибаре закупить оружие, боевые снаряды и послать их на помощь Мванге. До сей минуты вся сухопутная область Уганды повинуется Кареме, но острова признали королем Мвангу, в руках которого находится и вся флотилия Уганды, числом в несколько сот челноков [Стенли извращает сущность этой «смуты» в Буганде (правильное название этого государства не Уганда, а Буганда). Борьба кабаки Мванги против миссионеров являлась на самом деле попыткой закрыть двери все возрастающему влиянию чужеземцев и в первую очередь европейцев. Для Мванги становилось ясно, что внимание, оказываемое его государству европейскими путешественниками и миссионерами, не случайно, что оно таит в себе грозную опасность; арабы, опасавшиеся европейского влияния на Мвангу, помогали ему уяснить эту опасность. Пример Су дана и Конго служил плохим предзнаменованием. Мванга попытался, пока не поздно, предотвратить утрату независимости, но не добился успеха].
Далее Самуэль и Захария объявили мне, что пришли в наш лагерь потому, что слышали в столице о появлении в здешних местах белокожих и соотечественники послали их просить нас, не поможем ли мы им возвратить Мванге угандский престол.
Принимая во внимание скверную репутацию этого короля, его распутную жизнь, жестокость, предательское избиение христиан и то, что по его настоянию Луба в Усоге казнил епископа Геннингтона и с ним более шестидесяти несчастных занзибарцев, я подумал, что хотя повествование Захарии и Самуэля очень правдоподобно и вполне ясно, но, с другой стороны, мудрено поверить, чтобы такой негодяй, как Мванга, искренно покаялся и обратился в настоящего христианина, да и рассказу я не совсем доверял. Мне слишком хорошо известны были двоедушие и лукавство баганда, их замечательный талант притворяться, и потому я не мог сразу кинуться в такое рискованное предприятие; да к тому же, даже в том случае, если бы я захотел взять на себя завоевание престола для Мванги, мои обязанности относительно паши, его друга Казати, египтян и их свиты исключали всякую возможность думать об этом. Но африканским туземцам трудно растолковать причины, почему нельзя удовлетворить их пылким желаниям, и если эти хоть сколько-нибудь похожи на тех, с которыми приходилось мне иметь дело в 1876 г., то нет сомнения, что баганда способны были сговориться с Антари, чтобы задержать меня в стране. В этом, я полагаю, не усомнится ни один из моих читателей, знакомый с моею книгой «Через темный материк». Поэтому я отвечал Захарии и Самуэлю, что подумаю об их предложении и дам им окончательный ответ с берегов Александра-Нила, из какого-нибудь такого селения, где найду достаточно провианта для тех, кого принужден буду на время покинуть в том случае, если соглашусь исполнить их желание; им же советую пока отправиться к баганда, узнать наверно, где теперь находится Мванга и нет ли каких известий о мистере Стоксе.
В Катаре умер еще один египетский чиновник Могаммед-Кер. Другой египтянин, Абдул-Уахид-эфенди захотел отстать от каравана еще прежде и остался в Китетэ, а Ибрагим-Тельбас со своими домочадцами хотя вышел с нами из Китетэ, но вскоре запрятался в высокой траве и, вероятно, вернулся назад, предпочитая оставаться со своим больным соотечественником.
Наши люди начинали оправляться после повальной лихорадки, перебравшей нас чуть не поголовно. Однако паша, капитан Казати, лейтенант Стэрс и Джефсон все еще были больны. Предыдущий наш ночлег пришелся на высоте 1 750 м над уровнем моря, а длинная горная цепь Дении была еще на 200 м выше; утром 10 июля я заметил на земле иней, а на походе в этот день мы находили на кустах по сторонам дороги спелую ежевику, которой я не видал уже лет двадцать.
На третьем переходе вверх по долине, между хребтами Иванды и Дении, мы достигли ее верхнего конца, перевалили через узкий гребень и спустились в бассейн реки Руизи. Туманная атмосфера постепенно прояснялась, впереди стало видно на расстоянии около 10 км и мало-помалу вдали начали обрисовываться пасторальные пейзажи Анкори. В настоящее время они представились нам далеко не в выгодном свете, потому что в эту пору там всегда бывает засуха, начавшаяся уже два месяца назад. Все холмы, обрывы, пригорки и луга были покрыты густой травой, которую пора было сжигать. Скота везде множество и все такого жирного, точно его откармливают на выставку. Идя по долине между горами Иванды и Дении, мы насчитали более 4 000 голов скота с характерными длинными рогами. Бассейн реки Руизи, образующий самое сердце Анкори, питает многие десятки громадных стад.
11-го мы остановились в Вамаганде. Жители разделяются на пастухов ватузи и на ваньянкори — земледельцев. Весь анкорский народ делится на эти два сословия, равно как и все вообще племена пастушеских стран, от полян на берегах Итури до Уньяньембэ, и от западных берегов озера Виктории до Танганьики.
Женщины ватузи носят ожерелье из медных колокольчиков, а на ногах узкие обручи с прикрепленными к ним мелкими железными колокольчиками.
Говорят здесь на том же языке, как в Униоро, с легкими изменениями, и, кроме того, в их словаре есть выражение «касанги», которое они часто употребляют и которое равносильно изъявлению благодарности.
Тут к великому нашему прискорбию один из наших слуг скончался от долгой болезни, окончившейся параличом, а другой, нубиец, скрылся в высокой траве и пропал.
12 июля шли берегом Руизи и через полтора часа переправились через реку, превратившуюся теперь в обширное болото до полутора километров шириною, густо обросшее непроницаемою чащей папируса. При переходе через болото мы лишились двадцати четырех голов своего скота. Стали лагерем по ту сторону болота в селении Казари.
Королева-мать прислала нам четырех быков, а король трех быков и великолепный слоновый клык и при этом любезное приветствие, в котором он выразил надежду, что я не откажусь от союза с ним посредством братания кровью, В числе присланных от него депутатов находился принц королевской крови из Усонгоры, сын короля Ньики, чистейший образец эфиопского типа. Депутации поручено было проводить нас со всяким почетом и всю дорогу заботиться о доставлении нам припасов и развлечений.
Хотя быть гостем могущественного африканского короля чрезвычайно выгодно в экономическом отношении, однако есть и невыгодные стороны. Так, например, подданные его, удручаемые постоянными поборами, становятся очень сердиты и беспрестанно приставали к нам с жалобами, иногда даже вовсе несправедливыми. Да и наши люди, с своей стороны, слишком широко пользуются дарованными им льготами и берут гораздо больше того, что заслуживают, или на что имеют право по справедливости. Например, они забирали молоко у ваньянкори, а у тех считается недопустимым, чтобы человек, питающийся овощами, подносил к губам сосуд с молоком, а того, кто варит свою пищу, считают недостойным прикасаться к нему, потому что от этого скот может околеть и приключатся еще другие беды. Семеро наших людей провинились в этих ужасных преступлениях, и пастухи, которые здесь такие же сутяги, как аденские сомали, совсем разъяренные, пришли ко мне со своими жалобами. Мне немалого труда стоило это судилище, во время которого я старался успокоить оскорбленные чувства туземцев, возмущавшихся подобными скандальными поступками.
14 июля пришли в обширное и цветущее селение Ньяматозо, расположенное у северного подножья хребта Руампара. Видя по окрестностям необычайное обилие бананов, я распорядился, чтобы люди наготовили банановой муки на семь дней.
Отсюда к юго-юго-западу лежит Мпороро. Несколько лет тому назад Антари проник в эту страну, занял ее, и после целого ряда кровавых стычек народ и король признали себя его данниками. Руанда начинается отсюда на западо-юго-запад, и короля ее зовут Кигери, Об Руанде я мог узнать очень немногое, говорят только, что эта страна обширная, пространством равная расстоянию от Ньяматозо до Кафурро; народ там многочисленный, воинственный, не допускает к себе никого чужого, а если кого впустит, то уже не выпустит.
Один из наших офицеров, ослабевший от долговременной лихорадки, горько жаловался мне сегодня на ваньянкоров, — упоминаю об этом случае только затем, чтобы показать, как различно люди смотрят на вещи и каких пустяков иногда достаточно, чтобы восстановить человека против целого племени. Он говорил мне так:
— Вчера, как вам известно, солнце палило немилосердно, и я, усталый от жары, от длинного перехода и еще в легком пароксизме лихорадки, чувствовал, что готов все на свете отдать за стакан свежей воды. Пришли мы в ту маленькую деревню, что там на равнине, и я подошел к человеку, стоявшему у входа в свою хижину и нахально глазевшему на нас, и попросил дать мне напиться воды. Как вы думаете, что он сделал? Он указал мне на болото, а концом своего копья на черную тину, как бы желая сказать: «Пришел, так сам и бери, что тебе нужно!» Удивляюсь, как вы можете говорить, что это хороший народ! Не могу понять даже, из чего вы могли это заключить? Ну разве это хорошо, например, что он мне глотка воды не дал? Кабы с ним обойтись по заслугам… " так ведь… Да ну, что об этом толковать!
— Милый человек, — отвечал я, — выслушайте терпеливо, я вам сейчас покажу другую сторону медали. На людей можно смотреть различно. Есть у вас карманное заркальце? Коли вы его потеряли, вот возьмите мое и посмотрите, на что вы похожи. Видите вы это угрюмое, исхудавшее лицо, с шершавыми признаками давнишнего бритья, изможденное, болезненное. Глаза у вас стали совсем маленькие и утратили свой блеск. Платье висит, как на вешалке, и притом все в лохмотьях. Когда я вас в первый раз встретил в Лондоне, я был восхищен: Адонис, да и только! — А теперь, извините, теперь ведь и все мы, увы! до крайности плохи с виду. А уж вы, когда у вас пароксизм начинается!.. Взгляните в зеркало, полюбуйтесь. И вот этот дикарь увидел эту самую физиономию, подходящую к нему с угрюмым видом. Вы к нему как обратились? Наверное, не подарили его одною из тех очаровательных улыбок, которая могла бы остановить буйвола на всем скаку. Так ведь? Вы устали, у вас был озноб, хотелось пить, и вы повелительно промолвили: «Дай мне воды напиться!» — а выражение вашего лица добавило: "Да проворнее поворачивайся, не то… " С какой стати ему, свободному человеку, стоящему у своего собственного дома, для вас беспокоиться? До той минуты он вас сроду не видывал, а наружность ваша показалась ему, может быть, не располагающей к ближайшему знакомству. И неужели вы способны с одного этого случая примкнуть к партии тех путешественников, которые никогда ничего хорошего не видят ни в Африке, ни в африканцах? К вашему большому конфузу, несчастный, я вам расскажу, что случилось, не далее как вчера, с вашим закадычным другом. А тот туземец, о котором будет идти речь, по всей вероятности, родной брат или вообще родственник того, на которого вы изволите так страшно гневаться.
Так вот, на походе с одним из наших офицеров сделался приступ сильной лихорадки, голова у него закружилась, и он упал у дороги в траву. Командир арьергарда не заметил этого и прошел мимо, не подозревая, что так близко от него лежит больной, почти в обмороке, товарищ. По счастью, той же дорогой шел туземец, воин, вооруженный копьем, луком и стрелами. Он тотчас заметил, что в траве что-то есть; подошел и увидел нашего офицера, беспомощно лежащего на земле… Будь он бесчувственным скотом, он бы приколол его своим острым копьем, и у нас было бы одним товарищем меньше. Но нет, этот человек не так поступил. Заметьте, он не слыхивал притчи о благодетельном самаритянине, но пошел к себе домой и через полчаса вернулся с бутылью из выдолбленной тыквы, наполненной свежим молоком, и напоил им страждущего; вскоре наш друг, подкрепленный и оправившийся, мог встать, пришел в лагерь и рассказал мне эту трогательную историю. А ведь туземец-то не член Красного креста; он понятия не имеет о тех правилах добродетели и милосердия, которыми вот уже шестнадцать веков как прожужжали уши англичанам. Не похож он и на того английского миссионера, о котором, помните, рассказывали, что он не дал воды напиться голландскому капитану. Ну как же не сказать после этого, что этот народ — хороший народ, способный к гуманному развитию, Вы, может быть, сомневаетесь в подлинности моего рассказа? Так ступайте и сами спросите у своего друга. И, кроме того, подумайте, какое нам оказывает гостеприимство. Шутка ли прокормить даром тысячу человек, доставлять вдоволь бананов, бобов, проса, бататов, да еще табаку в придачу, и все пути нам открыты, — скатертью дорога! Нигде ни застав, ни пошлин. Да знаете ли, может быть, перед тем, как вы к нему подошли, этот человек уже был чем-нибудь раздосадован. Могло случиться, что наши люди, проходя мимо, издевались над ним, или перешарили у него весь дом, или угрожали его семье. А вы попробуйте еще раз. Подите в какую-нибудь из ближайших деревень и попросите вежливо, с улыбкой, чего угодно: молока, масла, табаку, — всё равно, и я ручаюсь, что отказа не будет.
И то сказать: давно ли Антари завоевал эту страну? А вы слышали, что он отнял у здешних вождей сорок женщин и раздарил их наилучшим из своих воинов, а самих вождей потом казнил. После этого неудивительно что, когда король наложил на них такую тяжкую контрибуцию, заставив кормить даром всю нашу ватагу, они недовольны. Притом вы сами видели, как грубо и надменно обращаются с ними королевские посланцы, а это, конечно, не способствует тому, чтобы на нас смотрели особенно ласково.
14 июля экспедиция продолжала путь по зеленым, горным долинам цепи Руампара, упирающейся, если не ошибаюсь, своим западным концом в ту гряду холмов, которая огибает бассейн Альберта-Эдуарда, и образующей водораздел между бассейнами рек Руизи и Александра-Нила. Перевалив через несколько горных вершин, обвеваемых свежим ветром, мы спустились в котловину Рузуссу, из которой вытекает река Намианжа. Тут мы на три дня остановились отдохнуть после стольких странствований по горам.
От 20 июля нахожу в своем дневнике следующую заметку:
«Сегодня утром прошла лихорадка, столько времени мучившая меня. Я немного поторопился, сказав, что мы оправляемся от болезни, причиненной нам колодезной водой в Усонгоре. Едва выздоравливает один из нас, как другой заболевает. Паша и я уже три раза испытали возобновление лихорадочных пароксизмов, и оба в одно время. Стэрс только вчера избавился от лихорадки. У Бонни уже два дня температура нормальная. Казати заболел 17-го, пролежал весь день 18-го, а 19-го опять встал. Так и живем, со дня на день; то лихорадка возвращается, то дня на два отпустит. Камис-Уади-Нассиб умер от паралича; еще один нубиец пропал без вести.
Четверо египтян, у которых страшно разболелись нарывы, просили позволения остаться в Анкори. Рассудив, что и без того у нас много больных, и белых и египтян, да еще довольно старух и ребят, я согласился с их просьбой, и они со всеми чадами и домочадцами остаются здесь.
Так как я здесь с часу на час ожидаю прибытия наследного принца, чтобы с ним побрататься кровью, то надеюсь, что после этой церемонии мне удастся устроить их довольно сносно.
Удивительный климат в Анкори: сильные холодные ветры, дующие с востока, юго-востока и северо-востока, вредно отзываются на дыхательных путях. То и дело слышишь о грудных болезнях, о кашле, катарах и головных болях. Беспрестанные крайности температуры, быстро переходящей с максимума на минимум, располагают к лихорадкам. Однако я очень хорошо помню, что, когда в январе 1876 г. шел через северный Анкори, и я и спутники мои были совершенно здоровы, и в тогдашнем моем дневнике вовсе не было тех отметок о заболеваниях, которые теперь ежедневно приходится заносить. Решительно не знаю, чему приписать это обстоятельство: или тому, что настоящее время года неблагоприятно, или злокачественной воде усонгорских колодцев, или, наконец, тому, что наши повара берут воду из реки Руизи, которая совсем черна от накопляемых по берегам гниющих навозных куч. Здесь теперь зима, в январе же бывает весна.
Отдаленность опасности часто делает ее для глаз настолько незначительной, что о ней и слушать не хотят. Правда, что рассказы часто бывают преувеличены без всякой меры невоздержанными языками, между тем как туманная даль, скрадывающая непривлекательность обвалов, непроходимость гор, глубину пропастей, нередко закругляет их резкие очертания и придает им обманчивую мягкость и прелесть контуров. Наша экспедиция много раз испытала это на себе, и я боюсь, что египтяне, отставшие от нас по доброй воле, встретят на своем пути еще худшие опасности, чем все те, о которых мы их столько раз тщетно предупреждали»,
21 июля мы пошли горной долиной, идущей параллельно течению реки Намианжа. По сторонам тропинки росли гигантские репейники, попадались подсолнечники и кусты ежевики. Речка образуется из трех источников: одного маленького ручья пресной воды, вытекающего из впадины, обросшей папоротниками, небольшого озерца с солоноватой сернистой водой и другого, еще меньшего, с водой, обильно насыщенной щелочью. Через три часа ходу речка достигла полутора метров ширины, но вода в ней все такая же невкусная. По берегам банановые плантации чередуются с ложбинами, в которых пасутся стада.
На другой день мы вышли на рассвете и продолжали путь долиною Намианжи, которая узка, извилиста, местами лишь расширяется в просторный и гладкий горный уступ. Пройдя один час, мы с северо-востока круто повернули на юго-восток и потом на юг, вдоль другой долины. Нам то и дело попадались великолепные стада жирного и крупного скота, выгоняемого из зериб на пастбища, больше похожие на высохшую степь, чем на зеленый луг; впрочем, в сырых местах они довольно зелены. Вскоре долина опять повернула к востоку и привела нас к ущелью, в которое мы вступили, и через полчаса начали подниматься по обнаженному склону скалистой горы. Дойдя до ее вершины, мы перевалили через узкий гребень и по южному откосу спустились в котловину, изобилующую банановыми рощами, пастбищами и стадами; солнце жгло немилосердно, и мы поспешили укрыться от него в селении Виаруха.
Покидая долину Намианжи, наш арьергард был несколько сконфужен неожиданным обстоятельством: туземцы, до сих пор относившиеся к нам так мирно и дружелюбно, вдруг точно взбеленились, собрались толпой и начали испускать воинственные клики, сопровождая их угрожающими жестами. Два раза они как будто шли в атаку, ограничиваясь, однако, тем, что грозно подымали копья и замахивались ими; наконец в третий раз, полагая, что арьергард должен быть страшно напуган их численностью, они послали ему вслед восемь или десять стрел. Тогда командир приказал сделать по ним несколько выстрелов холостыми зарядами, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы обратить их в бегство: с громкими криками они поспешно полезли на горы.
Тотчас вслед за нами (но мы об этом ничего не знали) шел принц Учунку, наследник анкорийского престола, со своею свитой мушкетеров и копьеносцев и со вторичною депутацией от угандских христиан. Принц, по воле своего родителя, направлялся в наш лагерь, чтобы побрататься кровью со мною и заключить дружественный союз. Слыша выстрелы, принц пожелал узнать причину, и несколько вахумских пастухов, бывших свидетелями нападения на нас туземцев, объяснили ему, в чем дело. Тогда принц послал за ними вдогонку своих мушкетеров, которые двоих ваньянкора убили, а двадцать обезоружили.
В 2 часа дня принц Учунку со свитой пришел в Виаруху и тотчас попросил свидания. Это был мальчик лет тринадцати или четырнадцати, с очень милым, кротким лицом чистого абиссинского типа, настоящий мхума. При нем состоял воспитатель, или попечитель, он же и начальник принцевых телохранителей, вооруженных копьями и карабинами. Он привел нам в подарок двух огромных быков, но один был до того жирен, и с такими непомерно длинными, тяжелыми рогами, что путешественник из него вышел бы очень неудобный, а потому мы велели зарезать его на мясо. Мы обменялись с принцем обычными дружелюбными приветствиями, и когда принц до некоторой степени насытился зрелищем всех диковин нашего лагеря, мы сговорились назначить церемонию на завтрашний день.
23 июля состоялось торжество, обставленное всевозможною пышностью. Занзибарцы, маньемы, суданцы под ружьем выстроились по скату холма, метров за четыреста от нас, готовые по первому знаку салютовать принцу холостыми зарядами. Пушку мы тоже зарядили и поставили для пущего эффекта.
Церемониал начался с того, что разостлали персидский ковер, на который мы с принцем сели, поджав ноги по-турецки и взяв друг друга за левую руку и опираясь ими на колена. Искусные операторы подошли и каждому из нас сделали на левой руке надрез; потом они взяли по кусочку масла, положили их на два листочка, служивших вместо тарелок, смешали масло с нашею кровью и, обменявшись листочками, помазали смесью нам по лбу. Таким образом церемония обошлась без той отвратительной формальности, которая обязательна между племенами бассейна Конго. Принц, приходившийся мне теперь младшим братом, взял меня за руку, повел в мою хижину и стал улыбаться с самым радостным видом. Я порадовал его юную душу тем, что подарил ему несколько кусков отборных каирских тканей, а паша и египетские дамы прислали ему ожерелье из крупных, красивых бус, что сразу завоевало нам его сердце. Воспитателю мы подарили корову, а телохранителям на угощение быка. В свою очередь и принц должен был подарить крупную козу нашему искусному оператору, так как даже и в области Конго эта должность считается чрезвычайно почетной, и за подобные услуги всегда принято одаривать щедро.
По данному знаку наши люди пять раз дали залп из ружей к великому восхищению принца; но когда пушка стала стрелять картечью, и он увидел, какие облака пыли подымаются на противоположном холме от падающих пуль, он пришел в неописуемый восторг и, вероятно, чтобы удержаться от слишком громких криков, крепко зажал себе рот рукой. Потом наши люди спорили, почему он это сделал. Некоторые утверждали, что он боялся, как бы не растрескались его прекрасные зубы, которые со страху будто бы слишком сильно стучали; но я убежден, что это было просто ребяческое движение, выражавшее чрезвычайное удовольствие и удивление.
С этого дня я теперь публично признан гражданином Анкори; отныне я имею право отправляться куда мне угодно по всему владению Антари, останавливаться и селиться, где захочу, и пользоваться плодами всякой плантации, какая мне приглянется. Только рогатый скот, козы и оружие рассматриваются здесь как частная собственность, на которую даже король не имеет права, исключая тех случаев, когда они принадлежат преступникам, имущество которых поступает в распоряжение короля. Помимо дарованных мне прав, принц поклялся еще именем своего отца и по его поручению, что всякий белокожий человек, который придет в Анкори с рекомендацией от меня, будет принят так же хорошо, как я сам.
Вместе с принцем пришла вторая депутация от христиан Уганды.
Я объяснил Захарию и Самуэлю, что нахожу совершенно невозможным покинуть порученный мне караван, а потому посоветовал им лучше обратиться к Стоксу и к Меккэю, а если можно изложить это дело их доброжелателям в Англии, то за это я с удовольствием возьмусь. Тогда, видя, что я решительно намерен итти дальше, пятеро христиан стали просить позволения вместе с нами итти к морю, на что мы охотно согласились.
24 июля прошли целой вереницей извилистых долин, с обеих сторон теснимых горными пастбищами, почерневшими от недавнего огня, между тем как травы всюду совсем побелели от времени и засухи; дойдя в долину Мавона, мы стали постепенно спускаться в котловину через редкий лес акаций, там и здесь перемешанных с молочаями, репейниками и высокими алойниками. Селение Мавона изобилует огородами, производящими много всякой всячины: гороху, бобов, бататов, маниока, огурцов, баклажанов и бананов.
На другой день, пройдя четыре с половиною часа по долине Мавона, мы вдруг очутились в виду долины Александры и убедились, что линия холмов на юго-юго-восток отсюда тянется уже по ту сторону реки в области Карагуэ. В это время года оба берега одинаково непривлекательны на вид: ландшафт не представляет ни одного зеленого уголка, ни одной плантации, а недавние палы превратили каждую ложбину, холм и поляну в оголенную пустыню, посыпанную черным пеплом.
26 и 27 июля переправлялись через реку в четыре приема на самых неуклюжих челноках, какие можно себе представить.
Тут мы распростились с провожатыми из Анкори, с новообращенными баганда, наградив и короля Антари и каждого из приятелей такими дарами, которые вызвали с их стороны выражение живейшей благодарности.
В этом месте Александра-Нил имеет до 125 м ширины, средняя глубина его равняется 3 м, сила течения по середине русла — 6 километров в час.
20. Племена, населяющие луговую область
правитьПосле пигмеев самый интересный народ в Центральной Африке — вахума.
Вахума составляют полнейшую противоположность пигмеям. Пигмеи — карлики, кочующее племя, вполне приспособленное к жизни в лесу; вахума — высокого роста, красиво сложенные люди, с чертами лица почти европейского типа, с незапамятных времен привыкшие жить только в луговой области. Перемените их местами, они захиреют и перемрут. Если взять пигмея, увести его из вечного сумрака его родных трущоб, отнять у него растительную пищу, поселить среди лугов, доступных солнцу и ветру, кормить мясом, хлебом, молоком, как мы питаемся, он весь съежится, будет зябнуть на вольном воздухе, перестанет есть и зачахнет. С другой стороны, если мхума [единственное число от вахума] водворить в лесу и кормить до отвала самыми отборными растительными яствами, он вскоре приобретает какой-то унылый, подавленный вид, его здоровый, темнокоричневый цвет переходит в пепельно-серый, гордая осанка пропадает, вид делается самый жалкий, угнетенный, и он буквально умирает с тоски.
Вахума — прямые потомки семитических племен, или общин, пришедших из Азии через Красное море и поселившихся по берегам его и в горных округах Абиссинии, называемой в те времена Эфиопией. Из этого великого центра произошло более трети всего населения внутренней Африки. По мере того как они подвигались на юг, завоевывая рассеянные негритянские племена, между ними произошло смешение рас: семиты приняли окраску негров, потом эти метисты опять переженились с остатками примитивного туземного племени, мало-помалу собственные их черты и цвета исказились этим обменом крови, и они постепенно почти утратили следы своего азиатского происхождения. Если путешественник, имея в виду это обстоятельство, начнет свои наблюдения от мыса Доброй Надежды, то, направляясь к северу, ему легко будет отличить пришлые племена менее искаженного типа от тех племен, которые настолько уже смешались с коренными неграми, что их нельзя иначе назвать, как негроидами. Шерстистые, курчавые волосы всем им свойственны, но и в этом признаке бывают переходы от жестких и грубых волос, вроде конских, до тонких и мягких, как шелк. Вопрос о волосах, впрочем, мы оставим в стороне и займемся преимущественно изучением лиц кавказского типа под шапкой негритянских волос.
Если из среды кафров [«Кафр» — арабское слово и значит «неверующий». Кафрами арабы называли племена банту юго-восточной Африки. Сейчас кафрами называют иногда племена тембу, пондо и др., населяющие восточную часть Капской провинции Южно-Африканского союза. Название это оскорбительное, ни на чем не основано и постепенно выходит из употребления даже в буржуазной этнографической литературе], зулу, матабеле, басуто, бечуана или каких угодно других свирепых и превосходно сложенных племен южной Африки выбрать один экземпляр среднего человека, поставить его рядом с другим экземпляром, взятым из западной Африки, все равно с Конго или из Габуна, а между ними поставить индуса, то при такой правильной постановке дела мы тотчас увидим в чертах кафра тончайшую смесь типов индийского с западноафриканским. Но если вместо кафра взять пожилого мхума, сходство с индусом будет еще разительнее.
Перейдя через Замбези к водоразделу между бассейнами Конго и Лоанга, мы замечаем необыкновенно смешанный тип, который можно одинаково причислить и к западноафриканскому, и к кафрскому, — это нечто среднее [Читатель должен иметь в виду, что в классификации племен Стенли допускает большие погрешности, в ряде случаев она совершенно произвольна]. Отсюда, в какую бы сторону мы ни обратились, — везде то же самое: этот тип распространен на очень далекое расстояние и обнимает собою на западе бабиса, баруа, балунда и все вообще племена бассейна Конго; на восток это будет вагуна, вафипа, вакавенда, вакононго, ваньямвези и васукума. Среди них попадаются иногда отдельные общины, представляющие собою лучшие типы зулу, а у восточного побережья мы опять увидим тип западноафриканских негроидов в лице вайяо, васагара, вангиндо и чернокожих занзибарцев.
Если теперь от восточного побережья мы повернем к высокому плоскогорью, обрамляющему Танганьику, и далее на север у Уджиджи, то увидим, что рост, осанка и черты лица становятся все красивее. Через Уджиджи проникаем в Урунди и замечаем еще большее улучшение типа… Через несколько дней ходу на восток мы придем в Ууа и тут встретим чуть ли не родных братьев племени зулу, высокого роста, молодцеватых воинов с головами и лицами кавказского очертания, но окрашенными черным пигментом. Еще немного дальше на восток видим помесь чистого негра с кафром древнего типа укалаганзы, ныне называемого васумба, и среди них попадается вдруг высокий, стройный пастух с грациозной фигурой и приятной физиономией европейского типа, но только темнокожий. Если спросить его, кто он такой, он ответит, что занимается скотоводством, а родом мтузи, из племени ватузи. На вопрос: «Есть ли такая страна, которая называется Утузи?» — он скажет: «Нет, такой страны нет: мы пришли с севера».
Идем дальше на север и очутимся на вершине лугового плоскогорья. Это бассейн Нила. Каждый ручей стремится либо к востоку в обширное озеро, ныне называемое Виктория-Ньянца, либо к западу, в Ньянцу-Альберта-Эдуарда, В это плоскогорье входят Руанда, Карагуэ, Мпороро, Анкори, Ихангиро, Ухайя и Усонгора; жители всех этих областей обладают стадами, но многие занимаются и возделыванием земли.
Исходив страну вдоль и поперек, мы убеждаемся в том, что все, занимающиеся скотоводством, принадлежат к типу того миловидного мтузи, которого мы встретили в Усумба и который, неопределенно указав на север, сказал, что он родом оттуда; а все земледельцы отличаются негритянской физиономией, сродни любому толстогубому африканцу с западного берега, Пожив среди них, мы узнаем еще, что пастухи смотрят на земледельцев с таким же пренебрежением, с каким, например, клерк банкирской конторы в Лондоне взирает на батрака с фермы.
Подвинемся еще на север и увидим перед собою гигантский снеговой хребет — это преграда неодолимая, поэтому мимо него уклоняемся на запад и находим многочисленные повторения типа мтузи, который распространен от самого подножья гор до опушки непроницаемых лесов, где нет более пастбищ.
Тут же кончается и кавказский тип населения: опять мы видим негроидов медно-желтого, черного или смешанного оттенка, с плоским носом, вдавленной переносицей, выдающеюся челюстью.
Возвратимся тем же путем к подножью снегового хребта, обойдем его с южной стороны, поднимемся к востоку на высокое плоскогорье, через великолепные луга пастушеских областей, называемых Торо, Ухайяна, Униоро, и снова увидим громадные стада, за которыми присматривают все те же мтузи с тонкими чертами лица, между тем как рядом с ними черные плосконосые негроиды мотыгами возделывают почву, совершенно на тот же лад, как те, которых мы видели южнее.
Обойдя снеговой хребет до северной его оконечности, направляемся к западу, через плоскую травянистую долину Семлики, и находим другое высокое плоскогорье, параллельное униорскому, но отдаленное от него Альберта-Ньянцой. В этой луговой стране также живут вперемежку, но строго придерживаясь своих исключительных специальностей, племена пастушеские и племена земледельческие. Но только с тех пор, как мы вышли из Усумба, скотоводы стали называться не ватузи, а ваньямбу, вахума, вайема, вавиту и вашвези. Может быть, в прежние времена они заимствовали эти названия от местного земледельческого населения, но теперь, где бы то ни было, среди балегга ли или в Анкори, среди бавира, ваганда или в Униоро, они продолжают называться не иначе как ватузи, вахума или вашвези. В Карагуэ, Анкори или Усонгоре они составляют высшие классы населения. Потомки их властвуют в Ихангиро, Ухайе, Уганде, в Униоре; но коренное население этих стран состоит из смеси зулу с западноафриканскими племенами и потому занимается преимущественно земледелием. Когда такие племена, как баганда, васога и вакури, предоставленные собственным силам, крепнут, процветают и размножаются, то для уразумения причин этого стоит лишь взглянуть на размеры озера Виктории-Ньянцы и мы увидим, что им некуда было итти дальше, и волна переселенцев, перешагнув через коренных обитателей, направилась в обход, к западу и востоку, а по пути на юг заронила там и здесь немногих своих представителей, которые с течением времени настолько смешались с земледельческими племенами, что утратили все свои исконные признаки.
Униорское предание гласит, что вашвези пришли с восточного берега Виктории-Нила. Переходим за реку и видим, что между нами и Абиссинией нет ни великих озер, ни непрерывных горных цепей, так что ничто не мешало здесь варварским ордам двигаться к югу: почва тощая, климат сухой, пастбища скудные, все население поголовно занимается скотоводством. Но первоначальные племена, некогда заселявшие эти страны и подобные тем, что населяют бассейн Конго и восточное побережье, были задержаны в своем стремлении распространяться на юг наплывом пришлых элементов и до такой степени подавлены высшею индо-африканской расой, что все громадное плоскогорье от Виктории-Нила до залива Адена заселено народами, просто повторяющими издавна установившийся тип, который можно назвать галла, абиссинским, эфиопским или индо-африканским. Этого беглого очерка, надеюсь, будет достаточно для того, чтобы несколько подготовить читателя к дальнейшему рассказу об вахумах, прямых потомках тех самых эфиопов, которые вот уже пять тысяч лет, как наводняют Африку на восток и на запад от Виктории-Ньянцы, в поисках пастбищ перегоняя свои стада с места на место.
Я намерен поговорить о вахумах на основании того, что мы видели и слышали в бытность нашу среди подданных Кавалли.
На запад от высот Кавалли перед нами расстилалось пространство более чем на тысячу километров. Хотя местами оно было населено довольно густо, но вид был до того обширен, что присутствие человека было почти незаметно, исключая самых ближайших к ним мест. По сравнению с горными хребтами и мощными изгибами поверхности что значили какие-нибудь кучки хижин соломенного цвета, разделенные между собою широкими пространствами, на которых местами пестрели участки возделанной земли, взрытой трудолюбивыми бавира.
В первое время житья в Кавалли мы искренно наслаждались этим открытым пейзажем, бесконечною далью лугов, волнующейся линией холмов, смелыми очертаниями горных кряжей и отдельных высот, уютных долин и широких полей. Свалив с плеч тяжелую заботу о насущном пропитании, зная, что тут привольны места, где вдоволь всяких яств, хлеба и мяса, я от всей души любовался созерцанием этих спокойных картин и наблюдал, как порывами свежего ветра с Ньянцы клонит сочную траву, как она трепещет, волнуется и выказывает при этом бесконечное разнообразие своих зеленых оттенков. После нашего долгого странствования по лесам, это было зрелище, необыкновенно успокоительное для нервов.
Зериба, в которую каждый вечер загоняли стада Кавалли, расположена на мягком склоне холма, покрытого густым дерном. Постоянно подстригаемая пасущимися стадами самого Кавалли, а также и стадами соседей вахума, трава, не отрастает высоко, а потому не закрывает видов и не мешает гулять на просторе в каком угодно направлении. На расстоянии выстрела из лука все так хорошо видно, что можно пересчитать цыплят, бегающих вокруг клохчущей наседки. Там и здесь возвышаются муравьиные кучи от одного до трех метров высотой, что очень удобно для пастухов, которые, влезая на них, могут наблюдать за скотом, за стадами овец и коз; ближайшие же к жилью муравьиные кучи служат обыкновенно местом сборища стариков, любящих потолковать о текущих событиях. Вот тут-то, мирно беседуя с самим Кавалли и с другими местными старожилами, я мог узнать много интересного касательно истории окрестных поселков и их обитателей. Трудно было бы выдумать более подходящее для этого место, так как перед нами страна расстилалась на такое далекое пространство, что отсюда, как на карте, можно было видеть до шестидесяти округов.
Вдали на западе одиноко возвышалась над сотнями километров сплошного темного леса гора Пизга, и каждая подробность ее очертаний резко рисовалась на фоне алого заката. Темная масса этой величавой, уединенной вершины обращала на себя наши взоры каждый раз, как беседа становилась ленивее и старшины устремляли глаза на отдаленный горизонт. После этой горы, определявшей для Кавалли предел видимого мира, по ту сторону которого все было окутано мраком неизвестности и мифических сказаний, мое внимание обращалось на конические вершины Кимберри, на один день ходу к северо-северо-востоку, и на выставляющийся из-за них высокий пик Кука; далее на север я видел высившуюся тяжелую массу квадратных очертаний, — это гора Дуки, а у подножья ее расстилаются равнины, населяемые племенем балюнгва, у которых такое множество скота, что Кавалли не мог об этом наговориться. А для Кавалли, мимоходом сказать, не могло быть предмета более интересного, чем скот и все, что к нему относится.
На юго-западе тянется гряда зеленеющих гор, подвластная Мазамбони; почти непрерывною цепью они простираются вплоть до глубокой котловины, занимаемой озером Альберта, соприкасаясь с окружающими его низинами, уступами и ложбинами. Западная часть этой страны принадлежит Мазамбони, восточная — другому правителю, Комуби. Вся равнина от Кавалли до подошвы гор называется Узанза и занята земледельцами бавира, которые первоначально пришли из-за горы Дуки, по соседству от вершины Кука. Между Кавалли и Кимберри порядочный участок равнины принадлежит воинственному Музири.
Передав мне в главных чертах топографию края, Кавалли перешел к рассказам более интимного характера. Жизнь его в опасности со стороны некоего Кадонго, союзника Каба-Реги, да кроме того и Катонза его лютый враг. Несколько лет назад Кавалли владел деревней у самой Ньянцы, где жили его рыбаки. Кадонго сильно завидовал ему в этом и, подговорив Катонзу и еще нескольких разбойников из Униоро, напал на Кавалли, сжег его деревушку, перерезал множество его подданных и в одну ночь угнал весь его скот. Сам Кавалли бежал тогда в Мелиндву; когда вернулся оттуда, то стал жить между бавира. С тех пор он успешно хозяйничал, торговал и в настоящую минуту опять владеет стадом из восьмидесяти голов. Впрочем, Кадонго уже грозился, что снова на него нападет.
Едва Кавалли закончил повесть о своих бедствиях, как уже Катто и Каленге (один родной, другой двоюродный братья Мазамбони) начали пересчитывать обиды, которые причиняет им Музири. Один брат, одна сестра, несколько родственников и многие друзья их пали от руки безжалостного Музири. С величайшими подробностями и соответственными жестами передали они историю его злодейств и жестокого поведения.
После них Гавира изложил повесть о том, сколько натерпелся он от того же Музири и от балеггов под предводительством Мутунду. По его словам, чего не успели отнять кровожадные уара-суры, то прибирают к рукам Мутунду и Музири, которые взяли привычку грабить его поочередно и притом по ночам. «Да, да! — вздыхает Гавира. — Нынче уара-суры, завтра Музири, послезавтра Мутунду; только и делаем, что от кого-нибудь удираем в горы».
Глядя на чудесный пейзаж, расстилавшийся перед нами, на эти идиллические луга, зеленые пастбища, безоблачное небо и общий вид мирного покоя и тишины, кто бы мог подумать, что и в этой Аркадии случаются распри, борьба и кровавая расправа.
Большинство вахума, ныне живущих на западе от Альберта-Ньянцы, пришло сюда из Униоро, спасаясь от скаредной жадности и хищничества тамошних королей.
Так, например, ближайший сосед Кавалли, престарелый Ругуджи, тот самый, которому мы вернули из Мелиндвы угнанные у него сорок голов скота, родился в Униоро и помнит своего прадеда, который, должно быть, родился около 1750 г. Когда ему было 10 лет (это было в 1829 г.), Ругуджи помнит, как Чуамби, отец Кемрази, дед Каба-Реги, присылал к его прадеду за скотом.
— В то время река Семлики вливалась в широкую лагуну, называемую Катера и бывшую в юго-восточном конце озера. Случалось, что из-за разлива лагун баганда не могли проникнуть в страну балеггов; но с тех пор лагуны затянуло илом, Семлики впадает теперь в озеро. Так как Кемрази то и дело присылал за скотом — все ему было мало — и один раз взял и угнал разом все наши стада, то я забрал своих жен и детей, да и ушел отсюда. Я тогда был еще молодой.
— Ну, что же, удалось тебе прожить мирно, Ругуджи?
— Посмотри на эти рубцы на моем теле: мне есть чем памянуть балеггов и Мелиндву, Музири и уара-суров. Вот еще бавира пришли из земли Кука, видят, что мы пасем свои стада, и стали просить, чтобы мы им позволили жить среди нас; но только вижу я, что они все хотят повернуть по-своему и рано или поздно не миновать нам с ними ссоры.
Пастбища, лежащие между линией лесов и озером Альберта, сильно оголены дождями. Хотя вершины всех холмов, возвышенностей и горных гряд этой местности приблизительно одинаковой высоты, но пространства, заключенные между ними, очень неровны: выше остальных, конечно, те, что подходят к озеру Альберта, а самые низкие — к реке Итури, в которую впадают чуть ли не все здешние речки. Хотя с первого взгляда кажется, будто бы местность ровная, но, в сущности, не найдется ни одной луговины, которая была бы действительно плоскою. Вся страна представляет бесконечно волнистую поверхность, изборожденную десятками ручьев, потоков и речек, впадающих в какой-то значительный приток Итури.
Рыхлая почва, состоящая из песчанистой глины и насквозь пробуравленная во всех направлениях жуками, которые исправляют здесь должность кротов и земляных червей, легко осыпается от действия частых, бурных и продолжительных дождей, так как корни трав недостаточно ее связывают. Стоит взглянуть на один из местных ручьев тотчас после бури, чтобы увидеть, как быстро совершается процесс разрушения; а если проследить течение этого ручья до его впадения в приток, то окажутся такие перевороты и видоизменения местности, на вид как будто ровной, каких трудно даже ожидать после нескольких часов дождливой погоды.
По моему расчету, во всем округе, ближайшем к Кавалли, не больше четырех тысяч голов скота. Размерами здешние коровы сходны с английскими, без горбов, совсем иной породы, чем те, что водятся на юг и на восток от озера Виктории. Рога вообще небольшие, хотя встречаются особи с рогами очень длинными. Быки, впрочем, с хорошо развитыми горбами. В Усонгора и в Униоро скот безрогий и безгорбый, большею частью желтоватый, верблюжьей масти, тогда как в Анкори весь скот пестрый, и рога у него непомерной длины. Говорят, что для того, чтобы дать скоту возможность проникать в чащу джунглей, стараются лишить его рогов и для этого выжигают рога у молодых особей. Каждый хозяин метит свою скотину, делая ей на ушах надрезы, просверливая дырки или подстригая ухо.
Кавалли рассказывал мне, что, когда скот пригоняют на новое для него пастбище, случается, что многие коровы отравляются незнакомыми растениями. Многократное выжигание травы в данной местности делает ее вполне безвредной для скота. Равнины, непосредственно прилегающие к озеру, гибельны для животных: через две недели пребывания скота в такой местности у коров развивается болезнь, которая начинается с насморка, из ноздрей течет, молоко пропадает, потом шерсть вылезает, животное перестает есть и умирает.
Очень может быть, что у стариков вахума образовались кое-какие отдаленные понятия о ветеринарном искусстве, но в практике попадаются такие подробности, которые лишены всякого смысла. Из той порции молока, которую нам отпускали, мне захотелось сбить себе масла, и я послал попросить у них взаймы долбленую тыкву, в каких они обыкновенно сбивают масло. Когда операция была окончена, я велел хорошенько выполоскать сосуд водою, но этим навлек на себя целую бурю упреков. По местным понятиям, наполнение посуды из-под молока водой очень вредно для скота. Они ни за что не позволяют также человеку, питающемуся вареным кушаньем, прикоснуться губами к горшку, чашке или вообще какой-либо посуде, имеющей отношение к их коровам.
Звук сбиваемого масла всякий день слышен был в хижине, соседней с моей палаткой. Сосуд с молоком подвешивают для этого к одной из перекладин потолка и раскачивают.
По сравнению с крупными размерами коров удивительно, как мало они дают молока, да еще при таком обильном корме. От самой лучшей коровы надаивают в день никак не больше четырех литров молока. Наших коров доили мальчики и молодые люди из Кавалли. Они непременно связывают им для этого задние ноги, а теленка держат у головы матки. Держа подойник одной рукой, другой доят корову и, должно быть, немного оставляют на долю голодного теленка. Часто одна коза дает молока не меньше средней коровы, но я не замечал, чтобы туземцы доили коз; повидимому, они вовсе не ценят козьего молока.
Несмотря на то, что женщина считается здесь такою же собственностью своего мужа, как и всякая хозяйственная утварь, да и цена ей назначается от одной до пяти коров, однако нельзя сказать, чтобы женщин не уважали: им оказывают знаки внешнего почтения, и, кроме того, они пользуются некоторыми правами, которыми пренебрегать отнюдь не следует. Сосватав невесту, жених выплачивает за нее тестю скотом. Если муж дурно обращается с женой, она во всякое время может вернуться к родителям, и он получит ее обратно, не иначе, как купив ее снова, а так как скот ценится дорого, то мужья стараются не давать волю своему буйному нраву.
Меня пригласили рассудить одно дело, касавшееся свадебных обычаев, возникшее между Кавалли и Катонзой. Катонза высватал за себя девушку, принадлежавшую Кавалли, и отдал за нее двух коров, третью же не соглашался отдать, хотя и был должен, под тем предлогом, что будто бы опасался, что Кавалли возьмет коров, а девушку не отдаст. Кавалли действительно не отдавал девушку, требуя сначала по уговору третью корову, тогда Катонза пожаловался мне, прося рассудить их. Я предложил представить корову в суд, тогда выдали и невесту, и все кончилось к общему удовольствию.
Кавалли отдал на мое усмотрение еще другое, тоже брачное, дело. Он был женат уже пять раз, но пожелал взять шестую жену. Купил он ее в семье из племени бугомби; но родители потребовали двойной платы, иначе же не соглашались выдать ему невесту. Я посоветовал дать им в придачу корову с теленком, и дело уладилось.
Следующий случай оказался несколько сложнее. Однажды, когда вождь Мпигва пришел к нам в бардзу, вслед за ним из толпы вышел человек и пожаловался мне, что Мпигва задерживает двух коров, принадлежащих его общине. Мпигва объяснил, что человек из той общины женился на девушке его племени и отдал за нее двух коров; она жила с мужем довольно долго, родила ему троих детей, но потом муж умер. Тогда его община обвинила жену, говоря, что она морила мужа колдовством, и прогнала женщину к родителям. Мпигва принял ее с детьми обратно в свою общину, и вот теперь родня мужа требует себе обратно двух коров. «Разве справедливо, — рассуждал Мпигва, — требовать назад коров, когда женщина долго жила со своим мужем, родила общине троих детей, а когда муж умер, ее с ребятами из общины выгнали?» Я нашел, что Мпигва прав, и поддержал его в этом деле, так как притязания истца показались мне не только низкими и жестокими, но и прямо противоречащими стародавним обычаям, установившимся относительно брачных сделок.
Женщины распоряжаются всем домашним обиходом, а также продуктами молочного скота и полей. Муж обязан строить дом, ходить за скотиной, доить коров, чинить загородку, доставлять одежду (признаться, довольно скудную); но в поле работают женщины, и женским делом считается также сбивание масла и ведение торговли. Что бы вы ни пожелали купить: молоко, масло или иную провизию, вы должны обращаться за этим к женщинам. Такова их неоспоримая привилегия во всей Африке.
Одежда мужчин состоит обыкновенно из козьей шкурки, укрепленной на левом плече. Иногда шкурка бывает и от антилопы, и тогда всю шерсть тщательно счищают, оставляя только кайму в 7 — 10 см ширины кругом всей шкурки. Замужние женщины носят коровьи шкуры, превосходно выделанные и даже дубленые. Женщины-невольницы надевают ременный пояс с привешенным к нему сзади и спереди лоскутком рогожи или просто узкий передник. Девушки до самого замужества ходят без всяких одежд; но мальчики с десятилетнего возраста почти всегда уже надевают шкурку козленка, конечно, стараясь во всем подражать взрослым. Во время каких-нибудь торжеств или веселых пиров каждая женщина непременно воткнет себе за пояс пучок зеленых листьев и притом не спереди, а сзади. Листья для этого выбираются длинные.
Любимые жены старшин и вождей, а также знахарки (колдуньи), подобно знатнейшим вождям, имеют право носить шкуру леопарда, а за неимением ее — кошачью или обезьянью. И здесь, повидимому, распространено то мнение, что шкуры леопарда или льва обозначают знатность и величие. Если чужестранец выразит сомнение в том, что выдающий себя за начальника, может быть, человек низкого звания, то этот последний гордо указывает на шкуру леопарда и говорит: «А это что же?».
На днях, рассматривая «Древних египтян» Уилькинсона, я был поражен постоянством африканских мод, потому что на таблице 459 увидел изображение людей, одетых совершенно так же, как теперь одеваются вахума, ватузи, ваньямбу, уахха, варунди и ваньявиги, а между тем картина представляет моды, общепринятые три тысячи пятьсот лет назад, среди чернокожих, плативших дань фараонам. На таблицах 135 и 136 изображены также те самые музыкальные инструменты (образцы их хранятся теперь в Британском музее), которые мы нашли у балеггов, вахума, а в 1786 г. я встречал их у племени басега. Фасон ножей, особая форма ручек, желобки на лезвиях, глиняные треугольники, украшающие их дома и щиты, ткани из плетеных древесных волокон, шкатулки, кухонная посуда, фасон оружия, копий, луков, дубин, их «мунду», — формою вполне сходны с древнеегипетскими секирами. Их вогнутые изголовья, костяные и деревянные ложки, сандалии с ушками, без которых ни один мхума не пустится в дорогу, их пристрастие к некоторым цветам, именно к черному, красному и желтому, корзины, приспособленные к перетаскиванию детей, тростниковые флейты, длинные посохи, способ выражения печали стонами и биением себя в грудь, жесты, обозначающие неутешную скорбь, грустные песни, меланхолические напевы и сотни других обычаев и привычек ясно показывают, что племена и общины луговых областей Африки все еще придерживаются древнеэфиопской и египетской старины.
Игры мальчиков напоминают наши игры в кегли, в лапту и в шашки. В таких кувшинах, в которых древние носили воду для поливки своих полей, нынешние вахума приносят молоко своим вождям. До сих пор сохраняется обычай натирать тело касторовым или коровьим маслом, В знаках почтения, оказываемых теперешнею африканскою молодежью старшинам и вождям, мы видим проявление все того же унижения, которое считалось обязательным в старину. Эти народы, не имеющие литературы и не ведающие никаких высших влияний, научаются только тому, чему учат их отцы и деды, а эти в свою очередь знают лишь несколько общих правил и обычаев, служащих целям самосохранения и отличия одного племени от другого. Только таким путем и могло случиться, что безграмотные обитатели стран, доселе неизвестных, пробавляются теми самыми обычаями, правилами и формами общежития, которые соблюдались в древности среди праотцов, людей, строивших египетские пирамиды.
У вахума совсем нет никакой религии. Они твердо верят только в существование злого духа в образе человека, живущего в глухих трущобах, например в темной лощине, заросшей лесом, или в чаще густого камыша; но это существо можно задобрить подарками, а потому охотник, которому на охоте посчастливилось убить зверя, отрезает кусок мяса и кидает его (вроде того как бы кинул собаке), либо кладет яйцо, или небольшой банан, или, наконец, шкуру козленка у дверцы той маленькой конуры, которая непременно ставится у входа в каждую зерибу.
У каждого вахума есть амулет, или талисман, который он носит на шее, или на руке, или на поясе. Они верят в «дурной глаз» и в предчувствия, но не так суеверны, как баганда, — может быть, потому, что живут больше вразброд. Колдовства они очень боятся, и если кого заподозрят в колдовстве, тому не сдобровать.
Бедный Гаддо, красивый и милый юноша, служивший Джефсону лоцманом во время его плавания в Мсуа, вскоре по возвращении в Кавалли был обвинен в злом умысле против самого вождя. Гаддо пришел ко мне и сказал, что его жизнь в опасности, и я посоветовал ему оставаться у нас в лагере до нашего ухода. Между тем старики взяли петуха, унесли его метров за сто за черту лагеря, зарезали, вынули внутренности, долго шептались и совещались относительно того, что там нашли, и на основании каких-то признаков признали Гаддо виновным в коварных замыслах против Кавалли, что равносильно приговору к смертной казни. Так как Гаддо был неповинен ни в чем подобном, я послал сказать вождю, что если Гаддо обидят, Кавалли за это несет ответственность передо мной. Однако Гаддо чувствовал себя так скверно поблизости от своей деревни, где общественное мнение было решительно против него, что решился укрыться у Катонзы и бежал к озеру. Но на краю плато судьба-таки настигла его. Рассказывали с большими подробностями, как он, стоя на утесе, свалился в пропасть и сломал себе шею. Жалко было слушать, как плакали и причитали его молоденькая жена, дети и сестры. Кавалли же после этого сделался вдруг со всеми особенно ласков и любезен.
Вахума питаются преимущественно молоком. В обмен за свое масло и кожи они могут иногда доставать бататы, просо и бананы, но всегда с особенною гордостью говорят, что они не «пахари».
Сорго, разводимое соседними земледельческими племенами, не белое, а красное. Кукуруза здесь не лучшего сорта. Ее сеют в конце февраля, в то же время, когда и бобы, но бобы годятся в пищу уже через два месяца, тогда как кукуруза образует початки только на третьем месяце, а спеет на четвертом. Просо сеют в сентябре, а собирают его в феврале. При каждом селении обширные участки полей засажены бататами, а вдоль опушки банановых рощ разводят колоказию или гельмию, но эти последние для чужестранцев не имеют значения: не умея приготовлять их, мы не могли сделать их безвредными.
Мальва, т. е. местное пиво, приготовляется из квашенного пшена со спелыми бананами. Оно в большом спросе, и главное занятие каждого вождя, кажется, в том и состоит, чтобы отправляться в гости к приятелям и опустошать их пивные сосуды. К счастью, этот напиток не очень крепкий, и действие его возбуждает лишь легкую веселость и общительность, без тяжелых последствий.
Климат здешних стран очень приятен. Часов пять в день можно работать даже на открытом воздухе, не страдая от излишней жары, а раза три в неделю из-за большой облачности, составляющей здесь заурядное явление, и целый день. Но в ясные дни солнце печет немилосердно, так что люди спасаются от зноя под тенью своих прохладных хижин. Высшие точки луговой области, например округ Кавалли, холмы Балегга, верхнее плато пастбищ в Анкори, находятся на высоте от 1 350 до 1 950 м над уровнем моря; в Торо и в южном Униоро луговые местности доходят до высоты 3000 м и, по всей вероятности, окажутся особенно удобными для европейских переселенцев, когда туда будут проложены безопасные пути. Когда настанет это время, европейцы найдут приветливых, мирных и доброжелательных соседей в лице той красивой расы, лучшими представителями которой служат вахума. С этим народом мы во все время не обменялись ни одним грубым словом, и, глядя на них, я часто вспоминал легенду о тех непорочных людях, к которым благоволили боги и раз в год сходили пиршествовать вместе с ними на горных вершинах Эфиопии.
21. К южному концу озера Виктории
правитьЧужеземец, впервые попадающий в Анкори или в Карагуэ в период ежегодной засухи и со всех сторон — куда ни взглянет — видящий лишь громадные поляны, почерневшие от огня, серые оголенные скалы, длинные цепи гор, толпящиеся одна за другой в унылом однообразии своих опаленных склонов, — наверное, воскликнет в нетерпении: «Да где же тут красота? Покажите мне хоть одно красивое место!». Этого чужеземца я давно знаю: он мой старый знакомый, скучающий, недовольный, ворчливый человек, малокровный и страдающий расстройством печени. Поедет он на Конго, или в Восточную Африку, или в землю бечуанов, встанет на муравейник и начнет издеваться: «Ну где же ваша хваленая Африка? Это? Фу!» и т. д., И тем не менее, через три недели после того, как вся сухая трава выжжена палом, что придает стране такой пустынный вид, повсюду выступает молодая зелень — свежая трава радостно колышется на ветру, одевая собою горные склоны и долины, и тогда обе эти пастушеские страны, знаменитые своими роскошными пастбищами и обилием крупного скота, в самом деле очаровательны. Я видел их обе, и в том и в другом виде, и отдаю предпочтение Анкори. Именно там видишь эти громадные пространства слегка волнующихся полей с мягко округленными линиями холмов и грядами невысоких гор, разделенных притоками Александра-Нила, вроде Руизи, или же речками, впадающими в озеро Альберта-Эдуарда, как, например, Русаго. И все это обрамлено величавыми скатами зеленеющих горных цепей, отделяющих один от другого обширные бассейны значительных рек. Так и кажется, что эта страна нарочно так хитро устроена, чтобы служить потребностям известного народа.
Мы теперь в Карагуа. Александра-Нил, имеющий с запада притоки из Руанды и Мпороро, с севера из провинции Ухха, с северо-востока из Урунди и Кишекки, течет к северу вдоль западной границы Карагуэ, достигнув Анкори, круто поворачивает на восток и стремится дальше, чтобы излить свои воды в Виктория-Ньянцу.
Выйдя из узкой речной долины, мы постепенно подымались по косогору вдоль одной из тех узких ложбин, которые составляют характерную черту этой части Центральной Африки.
Расположились лагерем в селении Уньякатера у горы этого же названия. Вид, открывающийся с высоты этой самой горы, можно считать типичным для всей остальной области Карагуэ: это бесконечная система глубоких и узких лощин, пролегающих между длинными рядами узких горных кряжей. Куда ни посмотри — в пределах этой области везде одно и то же. В северной части Карагуэ на дне каждой лощины протекает ручей, и все они впадают в Александра-Нил.
На другой день мы шли до горячих ключей Мтагеты, уже описанных мною прежде (см. «Через темный материк»).
По приходе в лагерь нубийцы отправились на охоту за носорогами, которые водятся здесь во множестве; будучи отличными стрелками, они убили четырех громадных животных, а маленького носорога изловили и притащили в лагерь живьем. Мы привязали к дереву этого «малютку», ростом с крупного медведя, и он выказал при этом чрезвычайно воинственные наклонности. Принимая дерево за своего лютого врага, он с яростью на него кидался, стараясь пробить своим рогом; но, видя, что дерево упрямится и не трогается с места, он приостанавливался в раздумье, как бы измышляя иные средства к его погибели. В это время шаловливые мальчики-занзибарцы тыкали его сзади Камышевыми тросточками, и зверь, испуская пронзительный визг, бросался в их сторону, насколько позволяли веревки, которыми он был привязан. Кажется, я во всю жизнь не видывал скотины более глупой, сердитой и упрямой. Чувствуя себя на привязи, он, кажется, был убежден, что все обиды причиняет ему дерево, и потому все с новым остервенением бросался на него, так что с размаху падал на колени. Камышевые трости опять дразнили его сзади, он кидался назад с изумительной быстротой и перевертывался на спину, ногами вверх.
Видя, что он понапрасну мучится и что довести его до морского берега будет слишком хлопотливо, я велел нашему мяснику и его помощникам зарезать носорога и отдать на съедение отряду.
31 июля, на походе к Кирурумо, один из занзибарских старшин, Уади-Асмани, положил поперек тропинки свое ружье и ящик и, не сказав никому ни слова на прощанье, скрылся. Он был совершенно здоров, со всеми в дружбе, и вдобавок я остался ему должен жалованье почти за тридцать месяцев службы.
Пигмейская девица, уже больше году состоявшая при нас, начала проявлять признаки серьезной хронической болезни, и мы решили покинуть ее у вождя Кирурумо. Бедная девушка служила верой и правдой доктору Пэрку, который своим ласковым голосом и мягким обращением совсем завоевал ее сердце. Она прикомандировалась к его палатке, и когда доктор уходил по обязанностям службы, она садилась у двери, как собачонка, и никого постороннего не подпускала к его жилищу. Она прислуживала ему самым деликатным образом, никогда не надоедала и была вообще единственным существом женского пола, не употреблявшим во зло те маленькие льготы, которые мы представляли женщинам в нашем лагере. На походе она несла сумку доктора, а приближаясь к ночлегу, начинала прилежно набирать топлива и тотчас по приходе на стоянку хлопотала о том, чтобы скорее приготовить доктору чашку чая, так как по опыту убедилась, что это всего нужнее для его здоровья.
При одном из офицеров состоял еще другой представитель того же мелкого племени, мальчик, который никогда не обменялся ни единым словом ни с кем, кроме своего хозяина. Он приходил в лагерь раньше всех, прежде всех набирал топлива и разводил огонь. На походе он также нес вьюк, но никогда не уставал, даже не казался недовольным и не доставлял ни малейших хлопот. Иногда, когда ему удавалось набрать много топлива, какой-нибудь грубый лентяй приходил и отнимал у него весь его запас; тогда на лице мальчика выражалось глубокое горе, но он, не говоря ни слова, тотчас с новым рвением принимался за работу и натаскивал новую кучу, как бы находя, что время дорого и нечего по пустякам тратить его на перекоры. Таким поведением пигмеи довольно ясно доказывали, что им не чужды лучшие и благороднейшие побуждения человеческой природы.
У горячих ключей умерла жена Киббо-боры, маньемского старшины. Бедный малый был в таком отчаянии, что пришлось удерживать его от самоубийства. Целые сутки, сидя в лощине Мтагеты, он плакал, рыдал и выл, а прислуга его хором вторила ему. Ночью они никому не давали спать, и таким образом поневоле мы все принимали участие в его печали. Только по прошествии нескольких дней несчастный вдовец начал приходить в себя и покорился судьбе.
Продолжая путь вдоль травянистых горных цепей, идущих параллельно глубоким и узким долинам, тянущимся с юго-юго-востока к северо-северо-западу, во всю ширину областей Карагуэ и Руанды на западе, мы в три перехода пришли к Кафурро, — селению, нередко посещавшемуся в старину арабскими торговцами.
Как и в Уганде, мы застали большие перемены в Карагуэ. Мтеза, с которым впервые познакомили меня капитан Спик и Грант, отошел к праотцам, и в течение четырнадцати последних лет на престоле его пребывали Мванга, Кивева, Карема и опять Мванга. Руманика, благодушный язычник, типичный представитель вахумского племени, также отошел в вечность и умер так же мирно, как жил. Ему наследовал старший сын его Киензи, царствовавший только девять месяцев, — его брат Какоко отбил у него трон, продержался на царстве три года и за это время успел умертвить семнадцать братьев и выколол глаза меньшому своему брату Люажумба. Но однажды, в ту пору, когда Какоко, упившись мальвой, лежал на постели, пришел Качиконжу, дважды вонзил острое копье в грудь жестокого короля и тем избавил страну от деспота. В тот же месяц Хамид-бен-Ибрагим был умерщвлен сыном своим Сеид-бен-Хамидом. Нынешний король, царствующий в Карагуэ, — родной сын и законный наследник Киензи; ему только пятнадцать лет от роду, и зовут его Нагара или Уньягумбуа, у него два имени.
Гостеприимство, оказанное нам в Анкори, сопровождало нас и во все время следования через Карагуэ. По дороге к Кафурро нам предоставляли рвать сколько угодно бананов, и как только Нагара получил официальное известие о нашем прибытии, он прислал в лагерь достаточное количество бананов, быка, кур, пива, бобов, сладких бататов и кукурузы. Я, в свою очередь, послал ему винчестерское ружье и две Связки медной проволоки.
Киенго, бывший некогда проводником Спика и Гранта и ходивший с ними из Уньяньембэ в Киоро, прислал нам в подарок быка, бананов, кур, молока, а капитану Нельсону, за то, что он будто бы похож на «Спики», подарил жирного барана с хорошим хвостом. Никаких пошлин и повинностей с нас никто не требовал, если не считать того, что старый Киенго испытывал наше терпение своими бесконечными воспоминаниями и рассказами все о том же «Спики».
В Карагуэ сильно побаиваются короля Уганды. До своего изгнания Мванга не позволял ни одному чужестранцу проникать в страну иначе, как по особому от него дозволению.
По смерти Руманики баганда начали забирать такую силу, что даже с арабских гостей Ндагары стали требовать такой же дани, как от купцов, заходивших в Уганду. За два года до нашего прихода баганда были настолько могущественны в столице Ндагары и Кинтагулэ, что забрали в руки все переправы через Александра-Нил. В Кафурро на месте Хамида-бен-Ибрагима они застали Бэккери, приморского купца, и потребовали от него двадцать штук ружей и двадцать бочонков пороху; но Бэккери отказался платить им такую дань, на том основании, что он в гостях у короля Карагуэ, а не у властителя Уганды; за это они немедленно расстреляли его и его товарищей. Принимая во внимание такое положение дел, мне кажется, что если бы мы избрали этот путь для похода на выручку Эмина, вряд ли нам удалось бы благополучно пройти через Карагуэ с таким количеством оружия и пороху, какое мы пронесли; я думаю, что Уганда тогда была бы еще несговорчивее и с королем ее невозможно было бы сладить иначе, как с помощью значительного войска.
Насколько область Карагуэ подчинена влиянию Уганды, видно из следующего случая. Тридцать шесть человек из свиты паши просили меня исходатайствовать им у Ндагары позволение оставаться в стране до заживления их язв и нарывов. Я послал к королю доложить, что у нас в экспедиции столько-то людей не могут дальше итти, измучены болезнью и желают тут отдохнуть. Ндагара ответил на это, что ни под каким видом не может согласиться на мою просьбу, ибо если до короля Уганды дойдет слух, что он допустил чужестранцев в свою страну, то не только король пришлет тотчас уничтожить всех иностранцев, но и разорит вконец всю область Карагуэ. Я передал этот ответ паше, а он в свою очередь долго объяснял и толковал его своим измученным и расхворавшимся слугам; но они, по его словам, все-таки решили не итти дальше и остаться на-авось, потому что так или иначе им предстояло умирать. А так как у нас и без них слишком многих приходилось нести на руках, мы махнули рукой и согласились их предоставить судьбе.
7 августа из Кафурро пришли в Розаку, а на другой день шли пустынными полями, долинами и горными склонами, однообразно поросшими грубой травой. Утро было серое, нависшие тучи грозили дождем, холодный ветер дул нам навстречу и пронизывал насквозь. Длинной вереницей пробирались мы вдоль цепи высоких гор, когда, наконец, пошел частый и мелкий дождь, окончательно приведший в оцепенение людей паши. Наш арьергард, заметив, что иные падают уже замертво, сделал привал, и капитан Нельсон отрядил своих людей поскорее набрать топлива и разводить костры. Многие из замерзающих уже не в силах были дотащиться до огней, занзибарцы подбирали их совсем окоченевшими, приносили к кострам, оттирали руками и таким образом приводили в чувство. Однако пятеро успели умереть от холода, прежде чем сбившийся с ног арьергард мог до них добраться. Передовой отряд колонны, ушедший на 8 км дальше арьергарда, тем временем, ничего не подозревая, спешил укрыться в банановых рощах бассейна Утенги. Все мы знали, что египтяне и их челядь непременно отстанут по дороге, километра на два будут итти позади носильщиков, которые, со своей стороны, продолжительным опытом убедились, что самое лучшее дело как можно скорее притти на место и сложить вьюки.
10 августа вышли из Утенги, перевалили через две горные цепи и, спустившись на 250 м, очутились в узком бассейне, в верховьях озера Уриги. Перейдя через прежнее его русло, мы направились вдоль восточного берега и расположились лагерем против такого места, где озеро было шириной не более одного километра. Тут мы закололи девять голов скота на мясные порции и затопили в озере два ящика патронов Ремингтона. Еще прежде того мы понемногу расставались с разными редкостями, вынесенными из лесных пределов, и бросали по дороге все, без чего можно было обойтись. Наконец, пришлось бросать и боевые припасы, чтобы тащить на руках больных беглецов из Экваториальной провинции.
11 августа окончательно покинули область Карагуэ и благодаря лестной рекомендации со стороны короля Ндагары нас очень хорошо приняли в области Ихангиро. Провожая от одной деревни до другой, нас привели в селение Кавари, и тут настал конец нашего привольного житья: начиная отсюда, каждое зерно кукурузы и каждый банан нам пришлось покупать или выменивать. От берегов Альберта-Ньянцы вплоть до первого важного округа в Ихангиро, т. е. на протяжении тысячи километров, экспедицию все время кормили безвозмездно и притом очень щедро. От Кавари выдавать пришлось на каждого мужчину, женщину и ребенка известное количество бус стеклянных и фарфоровых, красных, белых, голубых и иных цветов для того, чтобы с помощью этого ходового товара каждый член экспедиции мог себе выменивать какую угодно пищу. Людям, способным съедать в один день пять суточных порций провизии, было бы неосторожно выдавать сразу больше, чем на пять дней бус. Если бы мы выдали сразу по- одному месячному запасу бус на каждого человека, это составило бы немалое облегчение для наших несчастных, измученных носильщиков и, пожалуй, могло бы продлить жизнь некоторым хворым, потому что тогда можно бы положить их в гамаки и тоже нести на руках. Но тогда девять десятых наших молодцов закупили бы на свой пай немного кукурузы, а остальные средства потратили бы на приобретение пива, кур, коз, так что через десять дней они опять приступили бы ко мне с просьбой дать им еще запас бус или тканей, и экспедиция вскоре совсем обнищала бы и не могла итти вперед.
Озеро Уриги очень красивое, если смотреть на него от Узени или из Кавари. В это время года окаймляющие его холмы совсем бурые, с рассеянными по берегам пятнами темнозеленого кустарника. Вода в озере совсем голубая, благодаря отражению в ней безоблачного неба. Постоянно усыхающие воды оставляют обширные плоские пространства по бокам и вокруг длинных бухт, вдающихся в долины. По берегам видны целые стаи птиц: журавли, цапли, бакланы и маленькие черные африканские Рагга africana находят обильную пищу в изгибах мелких заливов и бухт, так густо покрытых плавучими листьями пистии, что издали они похожи на зеленые лужайки. Бегемотов в реках здесь великое множество, а в воздухе реют целые тучи черных мошек. Восточное побережье усеяно костями убитых животных: говорят, что львы и гиены истребляют здесь много дичи. В озере пропасть рыбы, но она просто кишит глистами, — по крайней мере таково было свойство всей той рыбы, которую приносили нам продавать; по этой причине мы ее огульно забраковывали и не признавали съедобной.
Озеро Уриги длиною около 40 км, а ширина его колеблется между полутора и пятью километрами; оно лежит на 360 м ниже среднего уровня холмов, его окружающих. Местность кругом безлесная, пустынная, покрытая травой.
Из Кавари мы шли берегом озера до Мутари. Как только мы стали лагерем, явилась толпа туземцев — мужчин, женщин и детей — и стала предлагать нам купить всякой всячины: кукурузы, меду, рыбы, пива, кур и бананов. Партия тупоголовых суданцев, совершенно позабыв все, что на этот счет было им сказано накануне при раздаче бус, отправилась в селение Мутару, за километр от лагеря, и принялась шарить по жилищам, налегая преимущественно на пиво и бобы. В стране, где никто не мешает путешественникам покупать на чистые деньги всякие местные продукты, такое поведение возбудило не меньшее изумление, как если бы в Каире или в Лондоне среди белого дня толпа вздумала грабить магазины. Туземцы возмутились и пожелали узнать, что значит подобный поступок. Вместо ответа, один из суданцев, по имени Фет-эль-мулла, зарядил свое ружье и стал стрелять: одного туземца убил наповал, другому размозжил челюсть, третьему ногу. Такого способа обращения местные жители никак не могли взять в толк, однако вместо того, чтобы отомстить тут же, они выбрали от себя депутацию из пятидесяти человек и прислали ее ко мне для объяснений. Рассказ их показался мне до такой степени невероятным, что я послал одного офицера к ним в деревню разузнать о случившемся; офицер донес, что все так и было, как рассказали туземцы. Я велел собрать всех людей экспедиции, выстроил занзибарцев, суданцев, маньемов и египтян и сделал им перекличку. Потом пригласил туземцев обойти все ряды и указать мне того человека, который приходил грабить в их деревню, покуда женщины торговали у нас в лагере. Туземцы, внимательно вглядываясь во все лица, указали на Фет-эль-муллу. Так как этого показания было недостаточно, я стал допрашивать суданца. Тогда один из его товарищей, Серур, вышел из рядов и рассказал, как в деревне хозяин хижины пытался отнять у Фет-эль-муллы сосуд с пивом и как обвиняемый, обозвав хозяина абид и кельб (рабом и собакой), застрелил его в упор и потом еще раза три или четыре выстрелил без разбора в других.
— Он виноват, и я отдаю его вам; но если вы согласны продать его за скот или ткани, за проволоку или бусы, или за что хотите, я его куплю.
— Нет, нет, нет. Мы не продаем людей. А этого человека не уступим и за сто быков.
— На что вам его кровь? Ведь вы его есть не станете, а работать на вас он не будет. Променяйте мне его на пять коров.
— Нет, нет, нет. Он нам нужен, потому что он убил у нас старшину, да и другие, пожалуй, не выживут от ран. Мы возьмем его.
— Берите. Он не из моих людей, и в моем лагере ему нет больше места.
Суданца увели, и о дальнейшей его участи мы ничего не слыхали.
На другой день пошли на восток от Уриги по безводной, пустынной каменистой равнине, усеянной муравейниками, с растущими на них чахлыми, низкорослыми кустами. По обеим сторонам дороги тянулись жалкие акации, лишенные листьев, совсем высохшие. Через два часа пришли к подножью плато Уньяматунду, и так как время было еще раннее, полезли на его вершину на 360 м выше уровня озера Уриги. Еще час шли по холмистым лугам и пастбищам, мимо роскошных нив и исправных селений и через четыре с половиной часа остановились в селении Нготи.
Местный вождь Муэнги, юный гигант-мхума ростом с флангового солдата, с виду очень тихий и спокойный, держал, однако, своих подчиненных в строгости, и его слушались с полуслова. Мы приостановились тут, чтобы запастись провиантом. За десять медных монеток (каури) давали большую кисть бананов, а так как суточный расход на каждого человека полагался у нас в восемь каури, никто не мог пожаловаться, что его плохо кормят.
Выйдя из Нготи, через час пути мы начали спускаться по восточному склону плато. Спустившись на 300 м ниже, пошли по слегка волнистой равнине, поросшей чахлою, безлистной акацией, и очутились в области Узинжа.
Через пять часов ходу пришли в Кимуани, или Кизингу, владение вождя Кажумба. Этот вождь опять был рослый представитель вахумского племени, на ту пору страдавший болезнью глаз. В прошлом году, когда баганда напали на его страну, он бежал в Унья-Руэмбу (ближайший к озеру Уриги округ Ихангиро) и укрылся на озерном островке. Однако, когда он уплатил королю Уганды дань скотом, ему дозволено было возвратиться в свои владения, но уже в качестве данника Мванги. Воротясь домой, он застал свои банановые рощи вырубленными и все свои угодья разоренными дотла. Между тем, владетель Ихангиро, за оказанное беглецу покровительство, тоже заявил претензию на причисление Кимуани к Ихангиро. С другой стороны, Кассаура, король Усуи, также вторгался в пределы Кимуани, два месяца держал Кажумбу в плену и тоже считает себя вправе требовать от него дани,
Однако к нам Кажумба был очень щедр, он прислал нам козу, восемьдесят гроздьев бананов и два горшка пива. Вождь был уже крайне стар, ворчлив и деспотичен, и очень вероятно, что если бы наш караван был не так велик, он поступил бы с нами не так любезно.
Взяв проводников из Кимеуани, мы направились к югу, и за 5 км от селения Кажумбы нам представился чудный вид на озеро Виктории, на острова Икуту, Меджингу, Сосуа, Румонд и на дальний остров Мейсомэ. В полдень стали лагерем в Ньямагоджу, юго-западной оконечности длинной бухты, в которую впадает река Лоугэти, принимающая в себя все воды восточного Усуи, но в свою очередь пересыхающая ежегодно.
На другой день, 16 августа, шли равниной, простирающейся от Ньямагоджу до другой длинной озерной бухты, и стали лагерем в селении Кисас. Следующие дни шли все плоскими пространствами, лет двадцать назад еще бывшими под водами озера и с тех пор постепенно высыхающими. Они покрыты низким кустарником, лишенным в настоящее время года листьев. Почва сухая, потрескавшаяся, твердая, никаких родников нет, местами только белеют пятна выкристаллизовавшегося натра. Вправо от нас берег начинает подниматься метров на пятнадцать над озером, и там уже появляются жидкие перелески. На высоте 30 м над озером попадаются порядочные деревья, и травы становятся более питательными.
20 августа мы пересекли нечто вроде широкого мыса, и от бухты Кисао перешли к бухте у селения Итари. Здесь, с вершины высокой горной гряды, я заметил, что и по компасу, и по солнечному измерению мы находимся гораздо южнее той линии, которую я нанес в качестве крайней юго-западной оконечности берегов на карту, приложенную к моей книге «Через темный материк». С этих высот ясно был виден целый ряд островов, которые мы не в состоянии были исследовать в 1875 г., когда без весел спасались от разъяренных туземцев в Бумбирэ, почему я тогда и принял эти острова за продолжение материка.
Оказывается, что вазинжи зовут Виктории-Ньянцу «Мута-Нзиге», так же как и ваниора называют Альберта-Ньянцу «Мута-Нзиге», а васонгора и ваньянкоро тем же названием обозначают озеро Альберта-Эдуарда.
Уходя из Итари, мы убедились, что по соседству с лагерем побывали львы, потому что нашли только что убитую зебру. Нас удивило, между прочим, большое количество человеческих черепов, валявшихся на земле; мы спрашивали проводников о причине такого явления, и нам ответили, что в Итари было побоище; вазинжи пытались противостоять нашествию баганда. Очень может быть, что вазинжи заслужили постигшее их бедствие. Всем известно, что такой урок был бы далеко не лишним, например, в Усуи. Последний каприз Касасуры состоял в том, что он не пропустил караван с полутора сотней ружей.
Раздумывая о различных событиях, приключившихся в здешнем краю в 1887 г., и о последующих происшествиях, как, например, о нашествии баганда на Карагуэ, о их жестокости и дерзости, о том, как они расстреливали арабских торговцев, разорили Узинджу и всю страну — от Кишакки до озера Виктории — пропитали ужасами, кровью, мне пришло в голову, что последовавшие за тем события 1888 г. — изгнание Мванги, государственный переворот и восстановление его на престоле — послужили только к тому, чтобы расчистить нам путь и дать возможность благополучно добраться до морского берега.
Чем дальше мы подвигались по этим безводным, сухим равнинам, пустынность которых едва скрашивалась низкорослыми акациями и жесткими молочаями, тем больше убеждались, что нельзя безнаказанно уводить лесных уроженцев из их родных трущоб.
Половину пигмеев, захваченных нами в лесу, пришлось уже покинуть в разных местах по дороге, хотя ни в пище, ни в воде они никогда не испытывали недостатка. В то же время и сомали, суданцы, мади или бари, которые ходили с нами по лесам, вскоре утрачивали всякую бодрость, тосковали, хирели и умирали.
А я где-то читал — и несомненно в ученых о книгах, — что Африка годится только для африканцев.
21 августа, придя в Амранду, мы убедились, к великому моему изумлению, а также и восторгу, что озеро Виктории доходит до 2°48 южной широты. С тех пор, как мы вышли из Ньямагоджу, местность поднималась не выше 15 м над уровнем озера; громадные пространства побережья, пока еще тощие и плоские, представляют недавнее озерное дно, обнаружившееся по мере усыхания вод, и до тех пор, пока многие годы периодических дождей не очистят почву от насыщающих ее солей, она останется все такой же бесплодной.
К югу от Амранды местность постепенно подымается, и через несколько километров из некрасивой равнины недавнего происхождения мы пришли в другую полосу, где почва производит уже деревья лучшего качества. Не успели мы подняться на 30 м над озером, как в окружающем пейзаже произошло заметное изменение: акация исчезла, и вместо нее появилось майомбо, крупное дерево, очень полезное для туземцев; из его коры они приготовляют свои мочальные ткани и коробки, а стволы пригодны для выделки челнока. В следующем селении, Буанге, не слышно было вахумского наречия, которое от самой Альберта-Ньянцы сопровождало нас всюду; пришлось звать переводчиков ваньямвези. Это обстоятельство было с восторгом принято моими скептическими занзибарцами как верный знак того, что мы действительно подвигаемся к пуани, т. е. к морскому берегу.
И вот настала пора окончательно повернуть на восток, прямо к станции миссионеров, которые, как слышно, поселились в Узамбиро. От Буанги б3/4 часа пути привели нас в Уйомби; оттуда через 5 часов пришли в Камуагу, еще через 5 часов в Умпетэ, и через 6 часов перед нами открылась заброшенная французская миссия в Узамбиро.
Справедливость требует признать, что лучше французских миссионеров никто не умеет выстроить такой поселок и придать ему изящный и уютный вид, пользуясь для этого самыми неприглядными материалами.
Кто мысленно следовал за нами на протяжении последних четырехсот или шестисот километров, тому известно, как мало я отмечал красивых мест. Притом же мы шли во время засухи, когда из миллиона гектаров трудно выбрать хоть один, достойный внимания, — и все-таки я скажу, что не встречал еще места хуже того, на котором расположена эта прекрасная миссионерская станция. Три ряда низких строений, крытых землей, составляли три стороны обширного четырехугольника; каждый ряд состоял из четырех или пяти отдельных комнат, чистенько вымазанных изнутри и снаружи серой глиной. Посередине, на одинаковом расстоянии от всех домов, стояла церковь, превосходно построенная из местного материала. Внутренняя ограда окружала квартал цивилизованной части населения; другая, наружная, ограда защищала поселок, предназначенный для новообращенных. Принимая во внимание, что для построек под рукою ничего не было, кроме дерева майобо да земли под ногами, невозможно было выдумать ничего проще, лучше и удобнее того, что сделано. Так и видно, что на работу положена бездна терпения. Во всей затее, однако же, было два недостатка, которые они могли бы предвидеть и не спешить с постройкой: во-первых, они задумали селиться среди самого сварливого, жестокосердного племени ваньямвези, а во-вторых, в окрестностях нет воды, а потому миссионеры не успели еще достроить своей станции, как получили приказ уходить отсюда.
Чтобы не застать врасплох мистера Меккея, агента Общества англиканских миссий, я послал вперед гонцов предупредить его о нашем прибытии. На другой, день мы подошли к миссионерскому селению, расположенному среди какого-то серого пустыря, на легкой покатости, увенчанной любопытными нагромождениями крупного булыжника или громадных скалистых обломков, образующих довольно высокий холм. У подножья этой покатости расстилается плоское зеленеющее болото, поросшее густыми зарослями папируса, а за ним вдали виднелась полоса воды, которая оказалась потом одною из длинных бухт Виктории-Ньянцы.
Мы приближались к миссии по торной дороге и вскоре встретили на ней дроги на деревянных колесах, приспособленные для перевозки строевого леса. За исключением болота кругом не видно было никакой зелени; вообще вид был унылый и непривлекательный, вся трава высохла, деревья завяли, съежились или вовсе вымерли, по крайней мере никаких признаков свежих почек нигде не было, что, конечно, следует приписать периодической засухе. За полкилометра от станции мы увидели шедшего нам навстречу джентльмена небольшого роста, с густой темной бородой и темными волосами, одетого в белый полотняный костюм и тирольскую шляпу.
— Это вы, мистер Меккей? Значит, на сей раз Мванга вас не тревожит. Воображаю, чего вы натерпелись от этого человека! Но вид у вас очень здоровый; должно быть, вы недавно побывали в Англии.
— О нет, я уже двенадцатый год безвыездно в Африке. Мванга позволил мне уйти, и мое место занял достопочтенный Кирилл Гордон, но только недолго он там пробыл, потому что почти тотчас всех мы выслали из Уганды.
Мы пробыли на миссионерской станции с 28 августа по 17 сентября, и любо было посмотреть, какое отличное действие на всех европейских членов экспедиции произвели правильная жизнь, хорошая пища, любезное общество и полный отдых.
Теперь мы всем разбогатели, потому что Меккей держал у себя на сохранении привезенные Стоксом в 1888 г. и адресованные на имя экспедиции увесистые ящики, содержавшие около двухсот вьюков всякой всячины, да сорок вьюков различных консервов. Мы тотчас роздали людям тридцать вьюков тканей в счет жалованья, по номинальной расценке, с тем чтобы каждый мог во время отдыха вознаградить себя за пережитые лишения. У нас оказалось также четырнадцать вьючных ослов, которых мы предоставили свите паши, а нам с пашою и Казати удалось купить верховых ослов у французских миссионеров из Букумби, которые были так любезны, что навестили нас и одарили драгоценными продуктами своих садов. Из их складов наши офицеры могли, наконец, накупить себе необходимых вещей, как то: сапог, туфель, рубашек, шляп, что сразу придало им опять приличный вид.
Кроме того, мы добыли до двадцати свежих носильщиков для переноски товаров, чтобы как можно больше занзибарцев употреблять на таскание в гамаках слабосильных. И все-таки через девятнадцать дней отличного житья, в течение которых люди ели досыта все, что здесь можно было достать (и никак нельзя сказать, чтобы пища была однообразная), когда я собрал их накануне выступления из Маколо и сделал смотр, — более ста человек жаловались кто на одышку, кто на боль в груди, кто страдал печенью, а кто поясницей, заявляя, что дальше итти не могут.
Накануне нашего выступления к морю мистер Меккей и Дике, единственные оставшиеся в Маколо миссионеры, задали нам великолепный пир; были поданы: ростбиф, жареная птица, соуса, рис, керри, пудинг с изюмом и бутылка вина из врачебных запасов. По обычаю всех цивилизованных стран обед закончился речами. Я провозгласил тост за здоровье Эмина-паши, а Меккей пил за мое здоровье, и не было ни одного члена нашей компании, который не получил бы на свою долю от каждого из присутствующих кучи благих пожеланий и, конечно, вполне искренних.
22. От Виктории-Ньянцы до Занзибара
правитьИз миссии Меккея пришлось итти на юго-восток, чтобы переправиться через речку, которая, по мере своего приближения к юго-восточному углу озера Виктории (куда она впадает), образует болото шириною в 500 м. Оттуда дорога заворачивает к северу, некоторое время идет параллельно маленькой бухте, и потом уже прямо на восток, через низкую равнину с такой тощей почвой, что трава на ней не выше обыкновенного мха, вырастающего на камнях. Болото напоминало мне факт, засвидетельствованный французскими миссионерами, что со времени их поселения в Букумби (одиннадцать лет назад) уровень озера Виктории понизился на 90 см и что вследствие того Укереве, бывший тогда островом, превратился теперь в полуостров. Если это правда (а сомневаться я не вижу причин) и если убыль воды в озере равномерна и постоянна, то понижение уровня на 15 м должно было совершиться в течение 183 лет. В те времена, когда Фридрих II короновался королем Пруссии, озеро Виктории занимало пространство в 100 000 кв. км. Теперь же, на основании этого последнего открытия у юго-западной оконечности озера, оно занимает, по моим вычислениям, около 67 000 кв. км.
20 сентября мы пришли в Икому. По дороге провожала нас многочисленная толпа крикунов, которые вокруг нас плясали и скакали, испуская воинственные вопли. Это бы еще ничего, если бы вдруг какой-нибудь чертенок не заводил громкий спор о том, людоеды ли мы. Они приняли рубцы на лицах суданцев за верный признак того, что мы людоеды, а людоедов они в свою страну не пускают. Наконец, мы стали устраивать лагерь, что было делом затруднительным, так как кусты попадались очень редко, а травы и вовсе не было.
Вдруг явился страшно изуродованный слуга одного из египетских чиновников: рука у него была прострелена стрелой, а голова порублена топором. Напавшие на него туземцы отняли у него решительно все: платье, ружье и запас ткани, выданный ему до Занзибара для обмена на продовольствие. Довольно было выговорить два слова, чтобы сейчас же отомстили за него. Но мы проглотили эту обиду, как и еще многие другие, полученные в этот день, а на следующий пошли в резиденцию самого начальника Икомы, которая в качестве местной столицы была, конечно, еще вчетверо многолюднее.
В Икоме мы намеревались сделать одно очень простое дело. Меккей сообщил нам, что Стоке, английский торговец слонового костью, имеет здесь свои склады и что в складе есть бисквиты, масло, ветчина и проч., которые он желал бы поскорее продать. Нас было в экспедиции десять человек европейцев, и всех нас бог благословил волчьим аппетитом. Мы решили непременно зайти в Икому, закупить у Стокса всю его провизию, чего бы это ни стоило. Меккей дал нам в провожатые двух занзибарцев. В Кунгу туземцы вели себя крайне нахально и враждебно, но зато в Икоме, думалось нам, приятель Стокса — местный вождь Мелисса — не даст нас в обиду, и еще, пожалуй, извинится за неприятности, причиненные нам, сославшись на пылкость необузданной молодежи.
Среди равнины, которая лет триста или четыреста назад была, может быть, под водами озера Виктории, возвышалось нечто вроде гористого острова; но с тех пор почва постепенно и бесследно унесена водою, и остался один скелет острова, состоящий из серых утесов, расположенных грядами, разбросанных между ними обломков скал и громадных куч валунов и монолитов. В тени этих камней и на дне узких проходов между ними ютится около пяти тысяч душ населения. Кругом этой естественной цитадели, на таком расстоянии, чтобы можно было ясно расслышать выстрел из мушкетов, или звуки рогов, или даже громкие крики, разбросаны деревушки, из которых каждая окружена своею собственной оградой из молочая. К западу от скалистой возвышенности, похожей на остров, в обширной равнине я насчитал двадцать три отдельных табуна рогатого скота, помимо бесчисленных стад овец и коз, из чего мы заключили, что Икома очень богатое и цветущее поселение, сильное своим многолюдством и неприступностью своих каменистых укреплений.
Когда мы подошли ближе, навстречу нам попались десятки стройных и веселых юношей и девушек, которые, смеясь, перебрасываясь шутками и играя, прошли мимо нас, произведя на нас впечатление здоровой и бесхитростной молодежи, вполне наслаждающейся жизнью. Мы шли вверх по ровной и отлогой покатости между двумя рядами скученных, каменистых обломков, доходивших в высоту до пятидесяти метров; проход несколько суживался по мере приближения к резиденции вождя. Вдруг оттуда высыпала громадная толпа воинов и бегом бросилась нам навстречу; блестя остриями копий, с развевающимися перьями, плащами, они внезапно остановились перед нами развернутым фронтом и загородили дорогу. Слышно было, как они кричали и ругали наших проводников и как эти последние объясняли им, что мы не враги, а просто мирный караван, друзья Стокса и Мелиссы. Бешеные туземцы знать ничего не хотели и заглушали речи проводников и передовых людей колонны своими возгласами и угрозами. Я прошел вперед узнать в чем дело, и меня вмиг окружило несколько человек, ринувшихся с поднятыми копьями. Один из них ухватился за мое ружье, но двое занзибарцев подскочили и вырвали ружье из его рук. Дикари стали натягивать луки, махать копьями, ранили двоих из наших, и мы принуждены были их погнать. В наступившей затем рукопашной схватке десять человек из них было убито и один попался к нам в плен. После такой переделки нечего было помышлять о покупке провизии. Между тем из-за всех камней стали выглядывать воины, вооруженные луками и мушкетами, а потому мы поскорее убрались, очистили узкий проход и пошли искать место, где бы можно было хоть как-нибудь укрепиться, прежде чем на нас нападут.
Мы нашли неподалеку от конца упомянутой гряды камней небольшой пруд. На берегу пруда стояли торчмя два громадных монолита, около которых мы наскоро сложили ограду из тюков и ящиков и в нескольких травянистых шалашах внутри ограды расположились лагерем.
Из лагеря нам видно было старое дно высохшего озера, тянувшееся на многие километры. На расстоянии полукилометра одна от другой расположены были деревушки, обнесенные оградами из молочайника. Свободное пространство между ними служило, очевидно, общим выгоном, на котором голодный скот обглодал всю траву. По дороге к лагерной стоянке мы захватили одно стадо, но я приказал сейчас же освободить его и пустить обратно в поле; потом позвал пленного и стал его допрашивать, с чего им вздумалось с нами воевать. Но он не мог, может быть не хотел, ничего сказать. Его одели в лучшее платье и отослали домой, поручив сказать Мелиссе, что мы — белокожие люди, друзья Стокса, что у нас в караване немало носильщиков-вахумов, что ни с кем драться мы не желаем, а стремимся как можно скорее добраться до морского берега. Пленника проводили из лагеря и в расстоянии четверти километра от селения в утесах отпустили с миром. Он не возвращался, но в течение дня несколько раз делались попытки раздразнить нас, а в 4 часа пополудни с севера, востока и юга разом показались и не с добрыми намерениями три отдельных группы. Тогда я распорядился выставить пулемет.
Васукумы подходили все ближе, но осторожно и, как мне показалось, нехотя. Впереди толпы, направлявшейся с юга, несколько человек все выскакивали вперед и прыгали метрах в трехстах от нас. Одного из них мы подстрелили и вслед за тем выстрелили в их сторону из пулемета, выпустив до полутораста патронов сразу. Хотя не задели ни одного туземца, но этого широко разлетевшегося выстрела и града пуль было достаточно: они бежали. Я послал один отряд навстречу толпе, шедшей с востока, другой отряд направился пригрозить надвигавшимся с севера, и васукумы отступили по всей линии.
Во время этой демонстрации, в которой принимали участие, вероятно, 2 000 человек, у них убили только одного воина.
У нас не было времени воевать с васукумами, и потому 21 сентября мы выступили дальше. Делать нечего, нам не удалось раздобыть ветчины и бисквитов, но и Мелисса не получил того красного сукна, которое мы для него приготовили,
Не успели мы отойти нескольких километров, как уже по сторонам начало собираться население Уримы и в 8 часов утра на нас напали.
На этот раз нечего было уговаривать египтян и их прислужников, чтобы не расползались в сторону; они вели себя для наших целей отлично, сбились в кучу и крепко держались друг за друга. Впереди них шли два отряда, а в арьергарде Бонни с суданцами и Шукри-Ага со своим отрядом. Васукумы, будь они даже втрое многочисленнее, не могли бы нанести нам серьезного вреда, однако им, вероятно, казалось, что нас можно чем-нибудь пронять, и они продолжали нам сопутствовать, то подскакивая с боку, то преследуя арьергард. Но мы невозмутимо шли вперед и к полудню пришли в Муанзу, расположенную на краю так называемой Иорданской нулли, т. е. извилистого сухого оврага шириной в 40 м, глубиной до 10 м, бывшего русла одного из старых притоков озера, промытого в толще озерных осадков. На дне этого оврага достают воду, вырывая в песке ямы.
Туземцы все вертелись вокруг нас, и мы захотели еще раз попытаться склонить их к миру. Для этого мы послали Поли-Поли, старшего из васукумских проводников, поговорить с ними. Поли-Поли в переводе означает «Потихоньку-Полегоньку». Целый час он издали перекликался с ними, и, наконец, несколько туземцев решились подойти поближе и даже вошли в лагерь. Их обступили и всячески старались показать им доброе расположение и внимательное гостеприимство, искренно желая мирного разрешения этой «войны». Покуда мы обменялись знаками дружбы и начали отрезывать им куски тканей в подарок, толпа васукумов подошла совсем близко.
Делегация ушла из моей палатки, по всем признакам крайне довольная, но не прошло и пяти минут, как я услышал залп пятидесяти ружей. Выскочив из палатки, я увидел неприятеля в середине лагеря: один из моих людей лежал пронзенный копьем, козы наши прыгали, как угорелые, угоняемые из ограды, а на дне «нулли» толпились васукумы. Положение было критическое, но, к счастью обошлось без серьезных потерь: семерых туземцев убили, а коз мы всех собрали и привели назад.
На другой день в обычный час выступили в дальнейший путь. По обеим сторонам дороги селения тянулись беспрерывно, и все обитатели южной Нэры высыпали на дорогу… Однако они ограничились тем, что, растянувшись сплошною толпой километра на три, следовали за нами по пятам и от времени до времени стреляли в нас из мушкетов. Это продолжалось три часа; наконец, когда мы выходили из пределов Нэры и вступали в пределы Мамары, они вдруг испустили несколько воинственных воплей и кинулись на нас. Сбросив вьюки, мы обернулись им навстречу, и через минуту они уже разбежались во все стороны. Мы подняли вьюки и пошли дальше. Но туземцы собрались снова и пошли по обеим сторонам нашего каравана; таким образом мы шли вплоть до Секэ, — это был утомительный шестичасовой переход.
22 сентября из северного Секэ мы шли до Секэ Кункуру, т. е. до Главного Секэ (столицы), и все время нас сопровождали громадные толпы. Хотя мы знали, что сдержанность и разные знаки доброжелательства с нашей стороны редко про изводят желаемое действие на дикие племена разгоревшиеся желанием борьбы, однако все-таки не хотели подливать масла в огонь и останавливались лишь в тех случаях, когда они от крыто нападали на нас.
Всем нам до крайности нужно было отдохнуть и освежиться. Весь скот и верховые ослы уже два дня ничего не пили, а в Секэ воды мало, да и та солоновата. Солнце пекло нестерпимо, и кожа на лицах стала темнобурого цвета и трескалась. Трава в поле была так коротка, что скот ничего не мог захватить, и мы вырывали корни, чтобы накормить отощавших животных.
23 сентября дневали. Туземцы показались метров за 800 от лагеря, но мы отогнали их несколькими выстрелами и после семидневного похода с беспрестанными перестрелками могли, наконец, хоть немного отдохнуть.
25-го числа вступили в округ Синьянгу, где женщины встретили нас приветственным люлюлюканьем; оказалось, что тут уже прослышали о нашей «маленькой войне» с васукумами; и каждый встречный старшина выражал надежду на то, что мы хорошенько проучили этот скверный народ, который всегда притесняет проезжих и чужестранцев, да и всем соседям надоел.
Переходя из одного района в другой и всюду встречая совершенно отдельное, обособленное правительство, со своим вождем и советом старшин, с присущими местным обывателям правами и обычаями, нам приходилось считаться еще с личными особенностями главы каждого из этих крошечных государств и менять свой способ обращения с ними согласно возрасту, смышлености и личным вкусам каждого из них.
Вращаясь в этих мелких сферах, мы были вынуждены приноравливаться к ним и повсюду удовлетворять предъявляемые требования. Вот, например, маленький округ Синьянга с населением никак не больше двух тысяч душ, а между тем вождь его и старшины гордятся своими порядками ничуть не меньше того, чем иной монарх со своим сенатом гордятся настоящей империей. Здешний правитель сам чувствовал себя не очень сильным и отлично сознавал, что храбриться ему не пристало, а излишняя навязчивость может быть даже опасна, и тем не менее он настойчиво требовал с нас пошлин в тех размерах, какие считал правильными. Мы уплатили все сполна, сопровождая свою дань приветливыми словами. Местный владыка не захотел остаться в долгу и с не меньшей любезностью прислал нам подарки; тогда и его подданные поспешили к нам в лагерь и натащили кукурузы и прочей провизии в обмен за наши ткани и бусы. Во время этого менового базара они дружились и братались с нашими людьми.
И все-таки в Уриме и в Нэре на нас кидались, как волки, до самых границ провожая нас воинственными воплями и обидными демонстрациями. С обеих сторон нас теснили и к нам приставали воины с устрашающими криками, мальчики с насмешками и девушки с различными гримасами и хихиканьем. Они надоедали нам жестами и терзали слух пронзительными криками, визгом и дерзкими дикими выходками. Все это, конечно, можно вынести, не выходя из себя. Слова их не оскорбляли нас, но поневоле мы были настороже, в постоянно напряженном и сдержанном состоянии.
Только остановишься и раскинешь лагерь — туземцы обступают толпами. Группы длинноногих, нахальных парней останавливаются у самых палаток и то размахивают своим оружием, то дуют в свои пронзительные дудки, то как-нибудь иначе стараются вывести из терпения. И все это только потому, что нашу умеренность принимают за страх. Они озираются вокруг, видят, что их вчетверо больше, чем нас, и начинают шептаться и перебрасываться замечаниями, точно в деревне на ярмарке: «Какая жалость, что их не проймешь ничем! Не хотят драться. А кабы затеять драку, я бы сейчас завладел вон той тканью, или ружьем, или вот этими штуками, что лежат в ящиках» и т. д., до бесконечности. Иногда и вождь проникается такими же стремлениями, и одобряемый уверениями, что тут ничем не рискуешь, вступая в драку, он также пускается в какое-нибудь рискованное предприятие и, потерпев неудачу, сожалеет о ней, а не о том, что попытался ограбить прохожих.
Здешние туземцы не могут при этом оправдываться своим невежеством, как туземцы Центральной Африки. Пятнадцать лет назад я ходил через Усукуму и также платил пошлины, но тогда я ни одному правителю не давал больше десяти или двенадцати кусков тканей, да еще сам получал за это доброго быка или пару коз. С тех пор в здешней стороне перебывало много народу: французские и английские миссионеры и многочисленные арабские караваны превратили Усукуму в торный путь к озеру Виктории. Мало-помалу пошлины возросли до трехсот доти тканей стоимостью в 90 фунтов стерлингов, на каждый из маленьких округов. Проходя через три таких округа, французские миссионеры вынуждены были уплатить 900 доти тканей, следовательно, за три дня хода они выплатили на 270 фунтов стерлингов товарами! На эти ткани туземцы в свою очередь накупили ружей и боевых припасов и сделались для миссионеров еще страшнее. В конце концов через несколько лет дело будет так поставлено, что каждое мелкое племя со своим вождем во главе будет останавливать всякий проходящий караван и задерживать его до тех пор, пока не оберет дочиста, как то уже случалось в Усуи, где был задержан караван, сопровождаемый конвоем со 150 ружьями.
Некто Кемби Мбайя (прозвище одного араба, бывшего в Нэре два года назад) шел домой из Уганды с грузом слоновой кости. Он уплатил дань, кому следовало, и был совершенно спокоен, но на пути вышло маленькое недоразумение: у колодца одна из женщин его каравана поспорила с туземным пастухом, кому прежде напиться, ей или его коровам. Пастух поднял крик, его сограждане сбежались, и кончилось тем, что перерезали поголовно весь караван — мужчин, женщин и детей.
Мне говорили, что Эша и Уокера, миссионеров Общества христианских миссий, задержал вождь одного из мелких округов и до тех пор не отпускал, покуда Меккей их не выкупил. Торговец слоновой костью Стоке по самому свойству своей торговли должен был на горьком опыте убедиться, что для его дела необходимо выработать в себе безграничное терпение и стойкость, отличающие и арабских промышленников; можно себе представить, какие он переживал минуты, когда на его караван нападали крикливые и назойливые дикари, а перепуганные носильщики, побросав свои вьюки, разбегались во все стороны.
Французские миссионеры свою колонию в Узамбиро покинули и поселились в Букомби, Меккей ушел из Мсалала и построил себе другую станцию у речки Маколо. Будь у туземцев хоть капля здравого смысла или хоть несколько совести, чтобы понять, что нельзя же притеснять людей, которые все время обращались с ними так мягко и великодушно, они, конечно, не стали бы своею жадностью и деспотизмом доводить миссионеров до необходимости переселяться с места на место.
4 октября мы пришли к боме Стокса, расположенной на земле его приятеля Миттингинейи. Столица короля отсюда почти за километр к юго-востоку. Она обнесена квадратной стеной из плетня и глины, в которую можно стрелять пулями несколько недель кряду, не причинив особого вреда осажденным, так что, будь у осажденных достаточный запас топлива, пищи и воды, да притом довольно бдительные часовые, такие укрепления можно считать почти неуязвимыми; помимо пушек их ничем не проймешь. Все Усонго, владение вождя Миттингинейи, усеяно такими прочными постройками. Растительность между поселками почти отсутствует, единственные растения, там и сям виднеющиеся в равнине, — это упрямые старые баобабы.
Здешний властитель умудряется постоянно ссориться со своими соседями; возможно, что и соседи у него особенно беспокойного нрава; как бы то ни было, но ни тот, ни другие не могут усидеть спокойно и то и дело пускают в ход свои мушкеты.
На севере отсюда правит вождь по имени Симба, на западе обитает племя уйогу, за ним капера и союзники Симба ватута, или вангони, — экваториальные зулусы, на юге живут хищные вататури, потомки сомали, с северо-востока — вандуи.
Наслышавшись о необыкновенном добродушии Миттингинейи и в тайной надежде достать здесь еще нескольких носильщиков для перетаскивания в носилках наших вечно завывающих египтян, мы нечаянно попали в настоящее гнездо враждующих шаек.
17 октября пришли в Икунгу, и тут нас нагнали два французских миссионера, которые, по болезни уволившись из миссии, отправлялись домой и желали воспользоваться нашим караваном, чтобы безопасно пройти к морю.
Резиденция вождя, обнесенная оградой из молочайника, окружена была поляной, по которой во множестве рассеяны обломки человеческих костей, а у самой ограды более сотни черепов. Я стал расспрашивать, что за бедствия тут приключались, и мне сказали, что это все остатки племени ваньятуру, которое в числе четырехсот человек бежало сюда из Итуру, спасаясь от голодной смерти. Все, что они принесли, они выменивали на пищу, и когда не осталось больше никаких вещей, стали продавать за провиант своих детей, потом жен, и, наконец, сами перемерли. Я видел этих детей: они светлокоричневого цвета, наподобие мулатов.
В Икунгу нам попался навстречу шедший из Занзибара караван, принадлежащий Типпу-Тибу, и маньемы сообщили нам, что немцы все еще воюют с приморскими арабами, но что в последнее время они начинают одолевать последних.
26 октября мы пришли в Муаляли, а 8 ноября прошли через Угого. Ни одна страна в Африке не возбуждала во мне такого интереса, как Угого: нигде еще я не испытывал столько хлопот и неприятностей; всякому путешественнику, побывавшему здесь, известно, какое скопище мельчайших досадных помех осаждает каждого проезжего. Здешнее население особенно изощрялось в искусстве мучить путешественников. Можно подумать, что в Угого где-нибудь заведена такая школа, в которой обучают старшин самым низким хитростям, самым злобным уловкам и зверскому коварству. Девятнадцать лет назад я с вожделением взирал на эту страну и на этот народ. Мне казалось, что на этом поприще стоит хорошенько поработать, чтобы получить великолепные результаты. В полгода, думалось мне, можно Угого привести в порядок, сделать ее страной, удобной и для местных обитателей, и для чужестранцев, и даже без затраты больших капиталов и труда. Мне представлялось вполне возможным обратить ее в торный путь для постоянных дружелюбных сношений с отдаленными народами, в источник обогащения для туземцев и всевозможных удобств для караванов. Ныне, придя в Угого, я узнал, что на это у меня больше нет никакой надежды: судьба определила немцам озаботиться осуществлением моих планов, и я им в этом искренно завидую. Для меня было настоящим ударом, когда я узнал, что не мне суждено очищать туземцев и оздоровлять эту область и заботиться о ее красоте. Искренно желаю немцам всяческих успехов на этом поприще. Но мне сдается почему-то, что эта страна никогда не будет тем милым центром всеобщего отдохновения и приязненных отношений, о котором я мечтал.
Через два дня пути от Угого мы достигли германской станции Мпуапуа. Нас встретил поручик Рох Шмидт, прибывший сюда месяц назад вместе с майором Виссманом, который, говорят, назначен имперским комиссаром германских владений в Восточной Африке. Поручик Шмидт успел уже обнести каменным бруствером лагерь своего маленького гарнизона, состоящего из сотни зулу. Свой поселок он расположил на высоком пункте, обвеваемом сильнейшими ветрами, что должно гибельно отозваться на здоровье тех белокожих офицеров, которым на свою беду доведется командовать военным поселением Мпуапуа.
Здесь посетил нас достопочтенный Прайс. В числе прочих удовольствий, доставленных нам его визитом, оказался годовой комплект «Weekly Times». Перелистывая эту увесистую хронику всемирной истории за прошедший год, я был особенно поражен гладким и мирным течением всех событий, занесенных в эту летопись. Казалось, будто сидишь в тихий летний день в одном из английских помещичьих домов в стороне от уличной суеты и от суматохи курьерских поездов и прислушиваешься к сонному жужжанию, едва колеблющему окружающий воздух. Изредка лишь раздается глухой шум вагонов, катящихся по рельсам, и по этому знаешь, что там на свете все идет благополучно своим чередом, без сучка и задоринки. Англия крепко стоит на якоре среди серебристых морей, империя покоится все там же, где ей следует быть. Европа забавляется муштрованием солдат, Америка собирает роскошные жатвы со своих полей и набивает казенные подвалы слитками золота и серебра.
13 ноября наша экспедиция в количестве до 700 человек в сопровождении поручика Шмидта тронулась из Мпуапуа к морю.
Через пять дней иссохшие пейзажи и колючий бурьян центральных степей сменились свежею весеннею зеленью и ароматом цветущих лилий. Из Муини-Усагора через два часа ходу мы миновали долину Мукондокуа и вышли на равнину Макате. Вид травянистых зеленых лугов, тенистых деревьев и многочисленных деревень привел в восхищение каждого из моих офицеров, истомленных четырехмесячной засухой и созерцанием выжженной пустыни. Близ Фераганы французская миссия, поселившаяся у подножья гор, прислала к нам добродушного патера с милыми подарками и выражением своего сочувствия и благих пожеланий.
Еще два перехода до Вьянзи. Тут пришел к нам чуть не целый караван провизии от майора Виссмана. В выборе продуктов для нашего потребления заметна была опытная рука бывалого путешественника, и, кроме того, всего было такое множество, что с того дня вплоть до морского берега мы плавали в роскоши.
23 ноября прибыли в Симбамуэнни, городок, состоящий из четырехсот конических домов, обнесенных земляным валом. На другой день мы отдыхали, а Эмин-паша в сопровождении поручика Шмидта отправился с визитом к добрейшим патерам французской миссии, которые уже начали трудиться в Моро-горо с тем же усердием и настойчивостью, как и в знаменитой багамойской миссии, получившей столь почетную известность. Они насадили у себя апельсиновых, манговых деревьев, развели бананы, ваниль, корицу, кофейное деревцо и всевозможные плоды, свойственные тропическому климату, и провели через свои владения обильный поток чистой и прозрачной воды.
Поручик Шмидт рассказывал мне после, что его немало сконфузило то обстоятельство, что святые отцы, столь ревностно относившиеся к своим религиозным обязанностям, не имели никакого понятия о том, какого знаменитого гостя он им привез. Один из отцов, с удивлением посмотрев на пашу, шепотом спросил у Шмидта: «знает ли он какой-нибудь язык кроме арабского» — и был до крайности изумлен, когда поручик, со свойственной ему юношескою пылкостью и прямотой возразил, что Эмин знает не только по-арабски, но по-французски, по-английски, по-немецки, по-турецки, по-итальянски, по-гречески говорит совершенно свободно, а родом из немцев.
— Вот как! А что же экспедиция-то его, торговая, ученая или военная?
Тут уже поручик Шмидт, в свою очередь изумленный младенческим неведением благочестивого патера, рассказал ему всю нашу историю, и монах узнал, наконец, зачем я в третий раз пришел. в эту страну.
Рассказ об этом случае очень рассмешил пашу, а я в утешение ему рассказал еще, как один из канонников Вестминстерского аббатства, представляя меня некоему очень известному епископу, отозвался обо мне как о человеке, успешно поработавшем в Конго. Епископ поколебался с минуту и затем сказал, очень приветливо: «В самом деле, как это интересно! Только сделайте одолжение, скажите мне, где же это Конго?» Но, впрочем, относительно Африки и светские люди иногда недалеко ушли от духовных лиц. Мне вспомнился при этом один из английских министров, к которому явилась депутация от манчестерских негоциантов с жалобой на какие-то непорядки на Нигере. Министр спокойно указал оратору на карту Африки и попросил его, не будет ли тот любезен, показать ему реку, в которой, повидимому, так заинтересован славный город Манчестер.
27 ноября мы пришли в Унгеренгери и в первый раз получили несколько писем. Три раза я умолял наших друзей посылать письма не иначе, как «до востребования», по адресу в Мсалала. Целые вороха писем посылались нам, и все, за исключением одного пакета, заключавшего в себе три письма, затерялись то в Униоро, то в Уганде, и, наконец, остальные перехватил Бушири, противник майора Виссмана.
За два перехода от Мсуа в наш лагерь пришла экспедиция имперской Британской восточноафриканской компании, принесшая для нас 170 вьюков риса и двадцать пять ящиков европейской провизии, платья и обуви, так что каждый человек нашей колонны получил на свой пай по десять килограммов рису, помимо соли, сахару, сухарей и варенья..
Вечером 3 декабря, беседуя в лагере при лунном свете, мы вдруг услышали пушечный выстрел. То была вечерняя пушка в Занзибаре, и занзибарцы мои разразились пронзительными криками восторга при этом доказательстве того, что долгому странствованию поперек материка действительно приходит конец. Египтяне и их челядь тоже изъявили шумную радость, когда им сказали, что через сутки они увидят океан, по которому со всеми удобствами и без хлопот будут препровождены на египетскую землю, где отныне и останутся навсегда.
Когда мы подошли к переправе через реку Кингени, нам навстречу вышел сам майор Виссман, и тут я в первый раз имел честь познакомиться с сослуживцем: майор впервые отличился на службе Международной ассоциации при главной квартире на реке Касаи, в то самое время, когда я строил станции вдоль ее берегов.
Перебравшись на правый берег Кингени, мы нашли там готовых оседланных лошадей. Я передал командование своей колонной лейтенанту Стэрсу, а сам с Эмином-пашой, майором Виссманом и поручиком Шмидтом отправился в Багамойо.
В этом городе улицы были красиво убраны пальмовыми ветвями, и на всем пути мы получали поздравления граждан — банианов и индусов, а также многих бравых немецких офицеров, разделявших все труды и опасности тяжелого похода с майором Виссманом, который с таким заслуженным успехом вел войну с недовольными арабами германского побережья Восточной Африки.
Обогнув угол какой-то улицы, мы очутились близ гауптвахты, расположенной как раз против окон главной квартиры Виссмана, а влево, совсем близко, расстилалась тихо волнующаяся лазурь необъятного Индийского океана.
— Ну вот, паша, — сказал я, — мы и дома!
— Да, слава богу! — отвечал он.
В ту же минуту с батареи грянул салют из пушек в честь его, возвещая военным судам, стоявшим на якоре, что Эмин, губернатор Экватории, прибыл в Багамойо.
Мы сошли с коней у дверей офицерской столовой и нас повели наверх, на широкую и длинную веранду, превращенную в изящный павильон, красиво убранный пальмовыми ветвями и германскими флагами. По всей веранде накрыто было несколько круглых столов, а у громадного буфета приготовлен великолепный завтрак, к которому мы, благодаря своим аппетитам, тотчас же и приступили бестрепетно; но когда дело дошло до шампанского, то я сильно усомнился в пригодности его для себя после столь продолжительного воздержания, а потому усердно разбавлял водой зауербруннен.
В этот день паша был необыкновенно весел. Окруженный единоплеменниками, друзьями, которые с жаром расспрашивали его о жизни и приключениях в течение долгих мытарств по Африке, он отвечал им чрезвычайно охотно и был крайне оживлен.
В четыре часа в совершенном порядке и вполне бодро подошла и наша колонна. Людей отвели в хижины, нарочно выстроенные на берегу, и когда они сняли с плеч свои вьюки и в последний раз опустили на землю длинную вереницу гамаков и носилок, в которых тащили больных мужчин, женщин и бедных ребятишек, воображаю, как они радовались и какое почувствовали облегчение! Да, по всей вероятности, они не меньше моего понимали, что значит для нас, наконец, притти к морскому берегу!