Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
М., ГИХЛ, 1957
Не пугайтесь, читатель. В размышлениях этих не будет ничего отвлеченно-философского, ниже нравственно-обличительного. Размышления эти не представят собою не только полной оценки поэтической деятельности князя Вяземского, даже не коснутся вопроса о том — как велик талант маститого поэта, как развивался и в чем выразился этот талант. Нам до этого нет никакого дела. Не об этом, следовательно, и речь наша.
Нас наводит на размышление самое заглавие книги, вполне оправдываемое ее содержанием. Мы садимся в стихоподатливую[1] коляску князя и предпринимаем с ним мысленно поэтическое путешествие, без всякой определенной цели, как путешествуют все поэты, как и он путешествует, по его собственному сознанию.[2]
Мы заранее знаем, что будем путешествовать с комфортом, как путешествуют люди хорошего тона. Сперва мы заглянем в Европу, потом в Россию; перед нами промелькнут грозные горы Швейцарии, чистенькие немецкие городки, голубое небо Италии и широкие степи России. Праздно-созерцательное настроение наше будет гармонировать с окружающею нас жизнью и природою. Садитесь с нами, читатель. Повторяем: мы будем путешествовать как люди хорошего тона, тонко развитые и подготовленные европейским образованием и русским смиренномудрием к сочувственному наслаждению прекрасным божьим миром. Так путешествуют лучшие русские люди — аристократия ума, кротости чувств и талантов. Наш поэт стихами, то благоухающими, то колкими, выразил в своей книге весь нравственный мир именно этих привилегированных людей. Жаль только одно: наш поэт несколько длинен в своем творении. По нашему мнению, весь заграничный отдел книги, составляющий добрую сотню страниц, можно бы поместить на каких-нибудь четырех-пяти страничках, в десяти-двенадцати строфах, вроде строф «Евгения Онегина». И писать-то превосходно выработанным размером «Онегина» легче, и самый строй стихов ближе подходит к содержанию книги.
Попробуем сделать опыт.
Озаглавим нашу поэму и начнем:
I
правитьЯ был у Гумбольдта в Берлине,
Я у Фарнгагена сидел.
Обоих нет на свете ныне —
Таков живущего удел!
Меня, питомца муз простого,
Они ласкали, как родного,
Зане всем гениям родной,
Кто служит истине святой.
Про молодое поколенье
Невольно вспомнишь… Молодежь,
Ей-ей, никак не разберешь…
Какая пылкость и волненье!
А будет прок ли? Мой ответ:
Быть может, да; быть может, нет.
Снежок в Берлине показался…
Не знаю сам, зачем, к чему,
Но я игриво замечтался
Про нашу матушку-зиму.
Занявшись батюшкой-морозом,
Его сравнил я с паровозом,
Ввернул игривое словцо
Про наше рьяное винцо:
Отдал преимущество сивухе
Перед рейнвейном и клико
(Мне все в стихах моих легко)
И заключил в российском духе,
Что немец на морозе плох
(Прости меня, немецкий бог!).
Вот Фрейберг. Жил здесь Ломоносов;
Но разыскать, где жил рыбак,
Я, после нескольких расспросов,
Не мог решительно никак.
Искал я в книгах всех разрядов,
Нашел, что жил здесь Виноградов,
А Ломоносова и след
Пропал за давностию лет…
Вот он, прогресс наш исполинский!
И наш брат русский так же груб;
Не знает — жив ли Соллогуб,
А говорит, что жив Белинский,
Стремясь вперед, ползет назад…
В Карлсбад направимся, в Карлсбад!
Ах, как мы славно, беззаботно
В Карлсбаде, русские, живем,
Так прозябательно, животно…
Жизнь льется тихим ручейком.
Проснулся: мильбрун пей иль шпрудель,
Да и гуляй себе, как пудель,
С закатом солнца спать, домой…
С утра опять на водопой…
Купаясь в животворной влаге,
Я ощутил такую лень,
Что вдруг стихи отправил в «День».
О чем, бишь?.. кажется, о Праге…
И, чая подкрепленья сил,
В Карлсбаде стал славянофил.
Ехал из Карлсбада по железной дороге и засмотрелся на комету. Мысль увлекает меня в милый Карлсбад. Любуясь, с одной стороны, на милых карлсбадцев, с другой — на комету, я сочинил даже стихотворение.
Двум следующим строчкам, вероятно, позавидует сам Бенедиктов:
Где космато золотится
Девы огненной коса.
Хорошенькая девочка загляделась на комету, и я мысленным оком пытался проникнуть в ребяческие мечты карлсбадянки.
В Карлсбаде есть памятник Петру Великому. Написал стихи в честь памятника. Знаю, что за это достанется мне в Москве от славянофилов, да что ж делать — не мог утерпеть.
А что за женщины в Карлсбаде!
И сколько барышень и дам!
Забыв мильбрун, в их каждом взгляде
Я пил целительный бальзам
И назвал их, всех до единой,
«Крылатой русскою дружиной», —
Затем что русские оне,
Вот что всего отрадней мне!
Мадрид, Афины, Вена, Лондон
Все с ними здесь на русский лад:
Все по-французски говорят —
Такой уж ими русский тон дан.
Карлсбад, пленительный Карлсбад,
Ты русских женщин вертоград!
Отправил к одной русско-карлсбадской даме визитную карточку-портрет при стихах. Стихи велел переписать и отправить для напечатания в Москву, в «Наше время».
Я помню Киссингена тени,
Его ключей целебный дар,
И к стихотворству в Киссингене
Во мне проснулся прежний жар.
Туда приехав, в первый день я
Два написал стихотворенья,
И новый стихотворный пыл
Баварец-мельник мне внушил.
«Ну что такое, — скажут, — мельник?
Чай, аблессимовскому брат,
Как он, колдун, обманщик, сват,
Еще, пожалуй, и бездельник?..»
Баварский мельник? ! Nein, mein Gott. {*}
Федот, выходит, да не тот.
{* Нет, бог мой (нем.).}
Приятно, если мы встречаем
В тиши немецких городков
За православным русским чаем
Беседу наших земляков
О русских щах, о русском чае,
Об ярославском урожае,
О киссингенских бедняках,
Рулетке, сплетнях и балах!
Довольно, читатель. Далее продолжать стихами как-то неловко… Далее следуют стихи на смерть банкира Ротшильда, в которых поэт удивляется, что Ротшильд, при всем его богатстве, умер как какой-нибудь поденщик. Далее следуют похвалы Баден-Бадену, юмористическая заметка вообще о немецкой природе, воспевается Рейн, и поэт переселяется в Швейцарию.
В Швейцарии точно тем же порядком воспевается Женевское озеро, Рона, Альпы, Арва (Монблана автор не видал вследствие дурной погоды). Особенного в швейцарских воспоминаниях автора только то, что попавшаяся ему на глаза рябина пробуждает в нем воспоминание о зажиточном селе благодетельного помещика и его рябиновке.
В Италии опять, как по гиду, воспеваются попадавшиеся на пути поэту реки, горы, города и моря. Деликатно-развитый автор страдает страданиями итальянского рыбака, плачет, видя порабощение Венеции, точь-в-точь, как плакали гг. Кроль, Арбузов и прочие образованные путешественники, и поет баркаролы венецианской рыбачке:
Ножка, весь златой восток
Я отдам за твой мизинец,
За один твой ноготок, —
восторженно говорит он, обращаясь к ножке молодой плебианки. Читатель видит, что сочувствие к италиянскому народу у нашего туриста полное.
Во Франции автор поет гимн шампанскому и посвящает его Давыдову, потом вспоминает об Арзамасском обществе и празднике 8 января 1851 г. в доме одного из своих петербургских друзей, причем язвительно отзывается о политическом перевороте 2 декабря 1851.
Англию автор не воспевает вовсе, хотя и говорит общие места о буре на море в стихотворении «Брайтон» и хотя рубрика целого ряда стихотворений гласит: «Франция и Англия».
На то у автора, верно, были причины.
Читатель теперь несколько усвоил себе впечатления тонко развитых русских туристов. Может быть, он скажет, что в предлагаемом этюде выражаются всё впечатления личные, не имеющие ровно никакого значения для общества и потому долженствовавшие быть напечатанными со всею типографскою роскошью только для друзей и самых коротких знакомых автора, в самом ограниченном числе экземпляров. Мы на это ничего не ответим, а укажем только на любовь к природе и гуманные отношения привилегированного по уму; талантам и кротости сердца класса наших туристов к венецианским рыбачкам и киссинген-ским мельникам и затем покажем другую сторону медали.
Следующий этюд будет посвящен путешествию по России и русской жизни.
II
правитьДомашние картинки
правитьИ. С. Аксаков (выходя, раздает стоящим на лестнице нищим медные деньги). На… и тебе… и ты на… Молитесь за здравие раба божьего Иоанна. (Пройдя не сколько далее, останавливается на перекрестке, увидя дядю Власа.)[3]
А! вот и он с открытой головой
И с книгою в руке, протянутой к прохожим…
Дядя Влас (жалобно). На построение храма господня, болярин.
И. С. Аксаков. На, молись за здравие раба божьего Иоанна. (Дает ему медную монету.)
Дядя Влас. Благодарим, батюшка Иван Сергеич.
И. С. Аксаков. Ты меня знаешь, старик?
Дядя Влас. Кто вашу милость не знает? Вы да Михайло Петрович Погодин наши благодетели. Нищую братию обделяете, велелепию храмов господних споспешествуете. Нынче, поди-ка, люди всё скупые, корыстные, о себе помышляют, о боге никто не помышляет… язычники окаянные, иуды искариотские… Только вы, батюшка, да Михайло Петрович…
И. С. Аксаков. Добрый старик! Вот где надо изучать народ, а не в книгах. Мудрость глаголет его устами. (С озлоблением.) Послушали бы его эти санктпетербуржские самозванцы-народники… Именно: иуды искариотские… Я даже писал об этом. Счастлив тот писатель, чьи убеждения сходятся с чистыми, самобытными воззрениями лучших людей из среды самого народа!
Я следовать люблю народному примеру
И лепту и мою спешу в тот сбор принесть.
(Вздыхая и возводя глаза к небу.)
Скажу: и моего тут меду капля есть;
Скажу: и моего тут будет капля масла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Счастлив поэт, которому удалось в стройных звуках выразить нравственные ощущения, очищающие душу и вводящие ее в общение с Вечною Благостью, зиждущею мир! Как, бишь, дальше?.. Да… да…
Что тут и мой кирпич пойдет в основу зданья,
Где мирная семья разряженных пейзан…
Тьфу ты, нечисть проклятая! (Отплевывается.) Разряженных пейзан! Точно какой-нибудь, прости господи, леший-свистун обошел меня!..
Где мирная семья смиренных поселян
Усердною толпой сберется…
Как-то на душе становится легче, когда сделаешь доброе дело. И как гармонируют стихи князя Вяземского с душевным моим настроением… Недаром объявление об выходе его книжки помещено в том же нумере «Санктпетербуржских ведомостей», в котором напечатано о возвращении мне права быть редактором «Дня»! День трижды замечательный!
Счастливый день, прекрасный день!
И солнце и любовь!
Тьфу ты, погань! (Отплевывается.) Какие всё скверные стихи лезут в голову! Господи, помилуй!
Пред господом богом я грешен!
И кто же не грешен пред ним?
M. H. Катков. Ужасно! Это только со мною может случаться! С тех пор как я издаю «Русский вестник» — три пропажи! И теперь вот четвертая! Из шкатулки моей пропал четвертак, пропал Гнейст, пропал Этвеш! И теперь вдруг пропали мемуары Канлера! Канлера! моего любимого писателя, собеседника! И ведь, наверное, утащил кто-нибудь из писателей. Я знаю их: все они норовят, как бы что-нибудь стянуть, подтибрить, зажилить… Уж только попадись мне. Я ни на кого не посмотрю. Будь хоть самый даровитый мой сотрудник — будь хоть сам Леонтьев. Прямо начну статью стихами поэта-лауреата:
Приятель мой, к тому ж рифмач, стихов тетрадью
Душил меня с утра, как полновесной кладью,
Раз занял сто рублей он на день — и пропал.
Нет! Это не так сильно. Возьму из другой эпиграммы, благо их у князя сорок сороков.
Он за словом в карман не ходит — это знаем, —
Но рад за деньгами ходить в чужой карман!
Вот это так. Прихвачу еще из серьезных и тогда
Пойдет на весь свой век отмеченный бедняк
И понесет тавро — подлец или дурак!
Вот это будет так, вот это будет сильно! Это будет даже сильнее моей июньской заметки.
Камердинер. Павел Якушкин пришел — просит доложить…
M. H. Что?
Камердинер. Просит доложить…
M. H. Кто?!
Камердинер. Павел Якушкин. Говорит, что ему надоело обивать пороги, что он устал…
M. H. Скажи, пусть обратится к дежурному чиновнику, дежурный чиновник доложит младшему секретарю, младший секретарь доложит старшему, старший доложит мне при общем докладе.
Свободой дорожу, но не свободой вашей!
Лучше этого ничего нельзя придумать. И как это подходит к моему положению. Слышите? Павлу Якушкину надоело обивать пороги? О, свобода! Кумир мой!
Я ей не изменил, и мне не изменила
Она — и сторожит домашний мой порог!
Павел Якушкин устал! Слышите? Я виноват, что у него нет кареты?
Есть древняя вражда: к каретам пешехода,
Ленивой нищеты к богатому труду,
К барону Штиглицу того, кто без дохода…
Свистуны, пустоцветы, пустозвоны, ломаки! Понимают они свободу! Лезет прямо ко мне, в мой салон, точно я ему равный…
Свободен тот один, кто усмирил желанья!
Да… как, бишь, дальше…
Нелепым равенством он высших не унизит!
Вот! Вот что я скажу Павлу Якушкину, если он еще осмелится меня беспокоить. О поэт, поэт! Как ты верно и симпатически передаешь мои мысли и чувства. Мы с тобою родственны духом…
Мы точь-в-точь двойной орешек
Под одною скорлупой.
M. H. Лонгинов (во сне). Ай! ай! ай! Эраст! Изверг Эраст! (Просыпается, быстро зажигает свечу и протирает глаза.) Слава богу! То было сновидение. Мне снилось, что жестокосердый Эраст хотел застрелить меня из пистолета за то, что я вырывал из его объятий бедную Лизу, зная заранее печальный исход ее несчастной любви. (Вздыхает.) Ах! я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби. Я замечтался, прочитав на ночь «Очерки Москвы» князя Вяземского. Как он верно понял и оценил московскую жизнь. Днем все дышит весельем и жизнью — горят золотые куполы, кресты парят на небеса, как стая серафимов… А вечером… вечером… Боже! что за картина, что за поэзия!
Когда на гладь реки наводит
Свой алый блеск сходящий день,
Там бедной Лизы грустно бродит
Москвой оплаканная тень.
Ее почуешь думой нежной
И видишь, как в речной поток
Она, в час грусти безнадежной,
Кидает ландышей пучок.
Ах! И я почуял ее своей нежной думой. Могила ее мила моему сердцу. Там часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья.
Тень бедной Лизы грустно бродит,
Москвой оплаканная тень.
Как это глубоко прочувствовано и как это верно! Действительно, вся Москва так же единодушно оплакивала бедную Лизу, как единодушно восстала против француза. Но еще выше поэт в описании Волги. Лучше понимать русскую природу и сочувственнее к ней относиться невозможно. О Волга! Волга!
…Музы на твоих прохладных берегах
В шумящих тростниках.
В час утренней свободы,
С цевницами в руках,
Водили хороводы
Со стаей нимф младых,
И отзыв гор крутых
И вековые своды
Встревоженных дубрав
Их песнями звучали
И звонкий глас забав
Окрест передавали!
Счастлив отрешившийся от мира поэт, духовное око которого в деревнях Нижегородской губернии видит хороводы молодых нимф и слышит звонкий голос забав. (Погружается в сладкую задумчивость.)
Теперь я уж не могу уснуть. Буду продолжать свои библиографические заметки. (Достает из-под подушки книгу «В дороге и дома», садится, пишет и потом читает написанное.)
"Стихотворение «Дом Ивана Дмитриева» можно назвать прекрасною поэтическою биографиею поэта-министра.
Он в свете был министр, а у себя поэт;
Он шел прямым путем и вывел честным счетом
Итог своих чинов…
Тип самобытности, он самобытность ту же
Не только допускал, но уважал и вчуже!
«Какой назидательный урок для нынешних министров и поэтов!» (Задумывается.)
Не лучше ли вычеркнуть министров? (Подумавши.) Да. (Читает.) «Какой назидательный урок для нынешних поэтов!»
«Дмитриев был колок. Когда он, бывало, напишет на кого стихи, то, по счастливому выражению поэта и биографа:
Пойдет на весь свой век отмеченный бедняк
И понесет тавро: подлей, или дурак,
но как ни смертельны были его эпиграммы, в них никогда не было площадных ругательств, на которые так падки нынешние стихотворцы, в среде которых приятное исключение составляет князь Вяземский. Нынешний век, как говорит в тех же стихах сей последний, отстал от своего предшественника в искусстве общежития и мягкости нравов,
Которая была в условленных границах,
Что слог в писателе и миловидность в лицах,
В уживчивости свойств, в терпимости, в любви,
Которую теперь гуманностью зови,
Во всем, чем общество тогда благоухало
И, не стыдясь, свой путь цветами усыпало.
Общество тогда, можно сказать, благодушествовало. Стоит припомнить Арзамасское общество. Просмотрим деятельность этого общества с самого его основания». (Достает из-под кровати огромную связку запыленных бумаг, от просмотра которой читатель «Искры» освобождается.)
Граф Соллогуб. Garèon![4]
Garèon. Monsieur?[5]
Гр. Соллогуб. Une canette, s’il vous plaât.[6]
Garèon. Oui, monsieur.[7] (Подает пиво.)
Гр. Соллогуб. Прелесть! Прелесть! Давно уже я не испытывал такого наслаждения. (Поет.)
Николай!
Как Олай
Заторчит пред тобой…
Тра-ла-ла-ля-ля-ля
Ля-ля-ля!
. . . . . . . . . .
Николай.
Слушай лай,
Моря вой, будто пса…
Тра-ля-ля, ля-ля-ля!..
. . . . . . . . . .
От души
Почеши
Мокрый ус, то-то страсть!
И погладь и похоль,
Как заморщится голь,
Как запенится пасть.
Прелесть, прелесть! Sublime![8] Непременно переведу это на немецкий язык и пошлю в «Revalische Zeitung».[9] Garèon!
Garèon. Monsieur?
Гр. Соллогуб. «Le nord», s’il vous plaât.
Garèon. Oui, monsieur. (Подает «Le nord».)
Гр. Соллогуб (просматривая газету). Странно! До сих пор не поместили моей статьи о стихотворениях князя Вяземского. Что обо мне подумают мои друзья? Скверно! (Поет.)
Николай!
Окликай
Старика за меня…
Тра-ля-ля-ля…
Просто вдохновительная вещь, так и подмывает самого сочинять куплеты. Но только кто издавал его стихотворения? Удивительно, как небрежно издано! Забыли поместить его послание ко мне, что было напечатано в «Новоселье» 1834 года. Непростительная небрежность! А стихотворение-то великолепное! И потом ни одной пьесы не поместили из великолепного сборника под названием «К ружью!» (Поет.)
А скалы?
Как скулы
Этой пасти морской!
Штрихберг, Вимс, Тишерт, Фаль!
Дай мне кисть, Рюисдаль!
Дайте мне бумаги! Решительно не могу удержаться! (Пишет и потом поет.)
О поэт!
Ты атлет,
Брат Гомеру родной!
И в кафе, на софе
Je suis ivre tout à fait,1
Наслаждаясь тобой.
Oh, mon cher,
Dans tes vers2
Скрыта мудрость веков:
В них Талмуд, Алкоран,
Tu es bon, tu es grand,3
Гарибальди стихов!
Ты из скал
Высекал
Каждый стих, каждый штрих:
Штрихберг, Вимс, Тишерт, Фаль —
Вся скалистая шваль —
Отражается в них!
Как Олай,
Извергай
Бурных рифм водопад
И прельстишь весь Париж,
Как прельщал до vertige4
Киссинген и Карлсбад!
1 Я совершенно пьян (франц.).
2 О мой дорогой, в твоих стихах (франц.).
3 Ты прекрасен, ты велик (франц.).
4 Головокружения (франц).
Погоревший литератор (грызет перо). Затруднительное, черт возьми, положение! Я не много смыслю в стихах, но ведь эти стихи, полагаю, понятны каждому:
Послушать — век наш век свободы,
А в сущность глубже загляни,
Свободных мыслей коноводы
Восточным деспотам сродни.
Ведь это совершенно то же самое, что мы писали про веселый журнал, будто лозунг его: «кто не с нами, тот подлец». Хотелось бы очень подкрепить свои мысли стихами поэта. Дальше еще ближе подходит:
У них на все есть лозунг строгой,
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Экая досада! И охота же была писать бранные статьи против князя Вяземского. И сколько ведь их валяли! Теперь как-то и неловко брать его за авторитет. (Перелистывает книгу.) Да и опять же, тут и на меня помещены эпиграммы. Это вот, например, положительно на меня:
Смешон сей новый Гракх республики журнальной,
Который от чинов не прочь — но прочь они…
Что тут делать? (Задумывается.) Ба! Вот прекрасная мысль. Разберу всю книгу, выпишу из нее все подходящие стихи и скажу, что автор этой книги не тот князь Вяземский, юбилей которого праздновали в прошлом году, а совершенно другой князь Вяземский, что это молодой человек лет семнадцати и что, не говоря уже об его громадном таланте, он резко отличается своим серьезным и дельным направлением от всей этой толпы юных свистунов и нигилистов. Потом, Года через два, можно будет оговориться, что мы ошиблись и что это все тот же князь Вяземский. Ведь не в первый раз нам от себя отрекаться. (Садится и пишет.)
Аскоченский (во фраке, розовом галстуке и светлых панталонах небесного цвета, внимательно смотрит на танцы и говорит со вздохом). Ах! Прошло мое времечко!
Я, бывало, куры строю,
Где курятник нахожу;
А теперь, под сединою,
Курам на смех я гляжу.
Совершенно будто я сочинил, так это тонко и галантерейно. Непременно напишу эти стишки в альбом Лурлее. Нет, нынче уж, кроме князя Вяземского, никто не пишет таких стишков. Посвящу разбору его целый нумер «Домашней беседы» и закончу стихами Грибоедова:
Вы, нынешние, — нутка!
(Заметив пристально-устремленный взгляд г-на Mapцинкевича на свои панталоны.) Что он на меня смотрит? Кто это такой? Должно быть, какой-нибудь свистун… Уйти от греха.
Аскоченский (уходя).
Перед господом богом я грешен,
И кто же не грешен пред ним!
Камбек (входит, взбешенный, и тотчас же садится писать протест в «Санктпетербургские ведомости». Написав протест, говорит, несколько успокоенный). Нет, решительно брошу армяк. Надену палевые перчатки, вставлю pince-nez в глаз и сделаюсь фатом. Не стоит, положительно не стоит; только одни неприятности. На одни протесты выходит бумаги больше, чем на весь «Петербургский вестник» с ерундою вместе. Дошло до того, что даже к Марцинкевичу не пускают. Точно будто нельзя канкан в армяке плясать! (Садится и с досады развертывает первую попавшуюся на столе книгу. Читает и хохочет.) Ха, ха, ха! Это что такое? Что это такое? (Читает.)
Покажется она —
И расцветают души,
Заговорит она —
И просто вянут уши!
Ха, ха, ха! Это еще что за поэт! (Перевертывает книгу и читает на обертке.)
В ДОРОГЕ И ДОМА
правитьХа, ха, ха! Так это князя Вяземского стихотворения? (Перевертывает несколько страниц и читает.)
Что ж ты, море, так бушуешь,
Словно шабаш ведьм ночных,
Про кого ты там колдуешь,
Ночью, в чане волн седых?
Чан какой-то нашел в море! Вот так поэзия! (Перевертывает еще несколько страниц и читает.)
И в миске суп принес мне грязный поваренок,
Тот суп был пополам с водою и с грехом,
И пара жирных мух хоть и купалась в нем —
Жиденек был бульон, что подал мне жиденок.
Господи, что за остроумие! Посмотрим, что дальше. (Читает.)
Дорожная отметка
Дороги такие, — что ехать безбожно;
Трактиры такие, — что все в них порожно; (?)
Постели такие, — что спать невозможно;
Обеды такие, — что ешь осторожно,
Иль будет в желудке немного тревожно;
Всё вина такие, — что вздумать, так тошно,
А если отведать, — поступишь оплошно;
Всё виды такие, — что нечего видеть,
Всё люди такие, — что грех их обидеть.
Точка. Все стихотворение тут. (Бросает на диван книгу.) И после этого говорят, что я печатал в приложениях ерунду! Да мои ерундисты не напишут такого вздора! Мои ерундисты всё люди молодые, несчастные, униженные и оскорбленные! Из них, может быть, великие таланты выйдут? (Быстро шагает по комнате.) Нет! Решительно, брошу армяк и надену палевые перчатки!
Петр Андреич Каратыгин (охорашиваясь перед зеркалом в костюме Дон-Кихота).[10] Так; эспаньолку так, — шлем так. Хорошо. (Садится и зевает.) У-у-у-ф! (Берет со стола репертуарный листок и читает.) Опять Островский! Два раза в неделю эти пошлые комедии Островского! Поневоле тут вспомнишь князя Вяземского:
Мы сплетней сор выносим из лакейских,
И в закоулках проверяем грязь…
Или как там еще?
Мы Тациты управы благочинья!
На сцене слышны рукоплескания и крики: «Бурдина! Бурдина!» Вон, опять вызывают Бурдина за то, что сыграл какого-то грязного купца! Совсем падает искусство… Про журналы уж и говорить нечего; действительно, князь Вяземский прав:
С тех пор, как упраздняют будку,
Наш будочник попал в журнал,
Иль журналист наш не на шутку
Присяжным будочником стал.
. . . . . . . . . . . . . . .
За шум, бывало, так и знают,
Народ на съезжую ведут.
Теперь в журнальную сажают:
Там и расправа, там и суд.
Жаль только, что у князя Вяземского нет необходимой для сатирика краткости. Мысль о нелепом и вредном направлении журналистики он развивает чуть ли не на восьмидесяти страницах в пятидесяти пяти стихотворениях, под особою рубрикою: «Заметка», тогда как тут довольно одного бойкого куплета. Без самолюбия скажу, что назад тому лет пятнадцать я именно в одном куплете выразил весь букет пятидесяти пяти стихотворений князя.
Кажется, мне выходить?.. Тогда еще не было обличительной литературы. Тогда только начиналась натуральная школа. Так я и назвал свой водевиль «Натуральною школою». Там у меня был куплет…
Я говорю, между прочим, в этом куплете:
Мы, мы — натуры прямые поборники,
Гении задних дворов,
Наши герои — бродяги да дворники,
Чернь петербургских углов!
Здесь мы реформу начнем социальную
Новым ученьем своим, —
В школу гуманно-ультра-натуральную
Ваш пансион обратим.
Ну, ей-богу же, господа, это лучше всех сатирических стихотворений князя Вяземского. (Уходит.)
«Искра» совершенно согласна с мнением почетного Петра Андреича.
1862
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ гостях и дома. Впервые — в «Искре», 1862, № 39, стр. 509—514, и № 40, стр. 522—528, без подписи. Авторство Курочкина устанавливается на том основании, что центральная часть первого фельетона и стих. «О поэт…» из второго (под заглавием «Граф князю») включены в изд. 1869 г. О Вяземском см. на стр. 629. Ниже — даже. Поэт прямо говорит… Дальше следует неточная цитата из стих. «Еще дорожная отметка». I. В гостях. Я был у Гумбольдта в Берлине… Гумбольдт А. — немецкий ученый и путешественник. Фарнгаген фон Энзе К.-А. — немецкий писатель и критик. О Гумбольдте и Фарнгагене и встречах с ними Вяземский говорит в стих. «Берлин». Зане — потому что. Снежок в Берлине показался… В этом отрывке пародируется стих. «Масленица на чужой стороне». Из него взяты слова, набранные курсивом. Нашел, что жил здесь Виноградов… О товарище Ломоносова Д. И. Виноградове, посланном вместе с ним за границу учиться; впоследствии основатель фарфорового производства в России. Вяземский ездил в Фрейберг, надеясь обнаружить там какие-нибудь следы пребывания Ломоносова. Роясь в архиве горного училища, он натолкнулся на имя Виноградова, но ни одного упоминания о Ломоносове не нашел (см. стих. «Фрейберг» и примечание к нему Вяземского — сб. «В дороге и дома», стр. 111—114 и 362). Не знает, жив ли Соллогуб… За полтора года до этого В. А. Соллогуб выступил в роли апологета Вяземского; см. примечание к «Стансам…», стр. 629—630. Резко враждебное отношение Вяземского к Белинскому проявилось в ряде стихотворений, вошедших в сборник «В дороге и дома», в том числе в стих. «Фрейберг». При этом Вяземский ополчался не только против самого Белинского, но еще в большей степени против продолжателей его дела — революционных демократов 60-х годов. В стих. «Когда Карамзина не стало…» (стр. 321) есть, например, такие строки: «Белинский умер; жив Белинский! Его непресекаем род» и т. д. Ах, как мы славно, беззаботно… Этот отрывок является пародией на «Очерки Карлсбада», II. Из него взяты набранные курсивом слова. Кажется, о Праге. Стих. «Прага» напечатано не в славянофильской газете «День», а в славянофильском журнале «Русская беседа» (1858, № 3). Я сочинил даже стихотворение… Речь идет о стих. «Очерки Карлсбада», III. Бенедиктов В. Г. — поэт, один из главных представителей вульгарного романтизма 30—40-х годов; стихи его отличались внешним блеском, риторикой, изысканными образами и сравнениями. В 50-е годы отдал дань либеральному обличительству. Портрет при стихах. Имеется в виду стих. «При посылке двух моих портретов». В газете «Наше время» (см. о ней на стр. 643), где появились другие стихотворения Вяземского, напечатано не было. Впервые опубликовано в сб. «В дороге и дома». Я помню Киссингена тени… Пародия на стих. «Киссинген», I. Набранные курсивом строки — начало этого стихотворения. Большая его часть посвящена баварцу-мельнику, о котором между прочим говорится: «…почтенный старец, Не то что наш — колдун и сват». Это намек на комическую оперу А. О. Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват». Приятно, если мы встречаем… Насмешка над стих. Вяземского «Самовар».- Попавшаяся ему на глаза рябин а… О стих. «Рябина». Гид — здесь путеводитель. Кроль Н. И.-- поэт; в 50-х годах стоял на позициях «искусства для искусства», затем сотрудник «Искры» и других изданий демократического лагеря. Арбузов H. A. — поэт 50—60-х годов. Давыдов Д. В. — поэт, один из руководителей партизанского движения во время Отечественной войны 1812 г. «Собутыльники», «обширны чаши», «пунш жестокий», «громогласные шампанского оттычки» и пр. занимают в его поэзии немалое место. Арзамасское общество или Арзамас — литературное общество (1815—1818), в котором принимали участие Жуковский, Батюшков, Пушкин и др.; возникло в противовес другому литературному обществу «Беседа любителей российского слова», стоявшему на реакционных политических и литературных позициях. Праздник 8 января 1851 г. — пятидесятилетие государственной деятельности Д. Н. Блудова. В молодости член Арзамаса, он был затем делопроизводителем следственной комиссии по делу декабристов, управляющим министерством внутренних дел, юстиции и пр.; с 1855 г. — президент Академии наук, с 1862 г. — председатель Государственного совета и комитета министров. Переворот 2 декабря 1851 — см. стр. 668. II. Дома. На Спиридоновке. На Спиридоновке в Москве помещалась редакция славянофильской газеты «День»; редактировал «День», поэт и публицист славянофильского лагеря И. С. Аксаков. В уста Аксакова (как далее и других) Курочкин вкладывает отрывки из близких ему по содержанию стихотворений Вяземского; курсив принадлежит Курочкину. А! вот ионе открытой головой и т. д. — из стих. Вяземского «На церковное строение». Первая строка несколько изменена. Не Вяземскому, а Курочкину принадлежат, разумеется, слова «разряженных крестьян», выражающие отношение Курочкина к изображению народа в антидемократической литературе. С.-Петербуржские. В «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» и в «Отечественных записках» в первые годы их существования А. А. Краевский ввел некоторые орфографические новшества, в частности вместо обычного написания «петербургский» было принято «петербуржский». В свое время об этом много говорили и писали. Фактическим редактором газеты «С.-Петербургские ведомости», о которой упоминает Аксаков, был в 1852—1862 гг. тот же Краевский. О возвращении мне права быть редактором «Дня». Летом 1862 г. Аксаков был лишен этого права, и газета три месяца не выходила. Осенью она возобновилась, однако редактирование «Дня» было разрешено Аксакову лишь с 1863 г., о чем сообщалось в объявлениях о подписке. Счастливый день, прекрасный день!.. — неточная цитата из «Романса» А. А. Дельвига. Пред господом богом я грешен! — из стих. Вяземского «Утешение». В Мясницкой части. Курсив в стихах принадлежит Курочкину. О Каткове см. на стр. 642. Пропал четвертак — см. стр. 648. Пропал Гнейст, пропал Этвеш! Гнейст Р.-Г. — немецкий государствовед, политический деятель и публицист умеренно-либерального направления. В своих книгах идеализировал политический строй Англии, и Катков увлекался им в годы своего либерализма. Впоследствии Гнейст примкнул к Бисмарку. Этвеш И. — венгерский политический деятель и публицист либерального направления, беллетрист. В 1860 г. книги Гнейста и Этвеша были унесены кем-то из редакции «Русского вестника», о чем Катков считал нужным довести до всеобщего сведения в полемической статье «Объяснение» («Рус. вестник», 1860, май, кн. 2, стр. 167). «Искра» не раз высмеивала это «Объяснение». Мемуары Канлера. Речь идет о книге «Mémoires de Canler, ancien chef du service de sûreté» (Мемуары Канлера, бывшего начальника тайной полиции), вышедшей в 1862 г. Леонтьев П. М.-- профессор римской литературы Московского университета, реакционный публицист, единомышленник Каткова и его ближайший помощник по редактированию «Русского вестника» и «Московских ведомостей». Приятель мой, к тому ж рифмач, стихов тетрадью… и ряд других стихотворных цитат, включенных в этот отрывок, — из цикла Вяземского «Заметки», значительная часть которого направлена против демократической литературы и журналистики. Прихвачу еще из серьезных… Дальше следуют две строки из стих. «Дом Ивана Ивановича Дмитриева». Даже сильнее моей июньской заметки. Речь идет о «Заметке для издателя „Колокола“», направленной против Герцена, исключительно резкой и наглой по своему тону. Всякого рода возражения на «Заметку» были запрещены цензурой (см. П. Усов, Мои воспоминания — «Историч. вестник», 1883, № 4, стр. 66). Якушкин П. И. — писатель и фольклорист демократического лагеря. Я ей не изменил. У Вяземского: не изменял. Мы точь-в-точь двойной орешек… — цитата из «Подражания арабскому» Пушкина. На Патриарших прудах. Курсив в стихах (кроме слов «бедной Лизы») принадлежит Курочкину. Лонгинов M. H.-- библиограф и историк литературы; в молодости был либерально настроен и близок к кругу «Современника», к 60-м годам резко поправел и стал писать в «Русском вестнике» Каткова; в 1871—1875 гг. — начальник Главного управления по делам печати; один из главных виновников гибели «Искры». Лонгинов подготовил к печати и снабдил примечаниями сборник Вяземского «В дороге и дома». Эраст — герой повести Карамзина «Бедная Лиза». Музы на твоих Прохладных берегах… — из «Вечера на Волге» Вяземского. На Итальянском бульваре… Николай, как Олай… — из стих. Вяземского «Поручение в Ревель (H. H. Карамзину)». Несколько дальше — пародия на это стихотворение — «О поэт! Ты атлет…» «Nord» («Север») — газета, издававшаяся на французском языке в Брюсселе на средства русского правительства, официозный орган. «Новоселье» — альманах. «К ружью» — сборник шовинистических стихотворений Вяземского, вышедший во время Крымской войны, в 1854 г. Рюисдаль Я.-- голландский живописец-пейзажист XVII в. В Троицком переулке. Стихотворные цитаты — из «Заметок» Вяземского. Курсив принадлежит Курочкину. Погоревший литератор — возможно, имеется в виду Н. С. Лесков и его статьи о петербургских пожарах 1862 г. в «Северной пчеле». (О пожарах 1862 г. см. примечание к следующей статье.) Если это так, то слова о бранных статьях против Вяземского нужно понимать следующим образом. В 1861 г., когда праздновался его юбилей, «Северная пчела», наряду с восторженными статьями Греча, Соллогуба, Погодина, напечатала очень резкую анонимную статью (в № 75), о которой сочувственно отозвалась «Искра» (1861, № 20, «Еще кой-что по поводу юбилея князя Вяземского»). Сей новый Гракх… — Братья Гракхи — политические деятели древнего Рима, представители демократии, блестящие ораторы. В Гороховой, на бале у Марцинкевича. Марцинкевич — содержатель танцкласса в Петербурге. Аскоченский — см. стр. 621. Я, бывала, куры строю… — из стих. Вяземского «Дружеская беседа». Курсив принадлежит Курочкину. В альбом Лурлее — см. примечание к статье «Газета „День“…», стр. 677. В квартире Камбека. О Камбеке см. на стр. 635. Покажется она… — из «Заметок» Вяземского. Что ж ты, море, так бушуешь… — из стих. «Ночь в Ревеле». И в миске суп принес мне грязный поваренок… — из стих. «Еще дорожная отметка». У Вяземского во второй строке, как и в следующем стихотворении, без курсива. В уборной Александрийского театра. Стихотворные цитаты, кроме последней, — из «Заметок» Вяземского. Каратыгин П. А. — артист Александрийского театра (комик) и водевилист, враг «натуральной школы» и вообще реалистического искусства 40—60-х годов, автор водевиля «Натуральная школа» (1847). Бурдин Ф. А. — артист Александрийского театра, приятель А. Н. Островского. Будочник — см. стр. 659.
- ↑ Собственное выражение князя Вяземского («В дороге и дома», стр. 6).
- ↑ См. стих<отворение> «Дорожная дума», стр. 77. Поэт прямо говорит, что, «как праздный зритель внешнего мира, он не различает тьмы от дня».
- ↑ См. стих<отворение> Некрасова.
- ↑ Человек! (франц.).
- ↑ Сударь? (франц.).
- ↑ Кружку пива, пожалуйста (франц.).
- ↑ Да, сударь (франц.).
- ↑ Превосходно! (франц.).
- ↑ «Ревельская газета» (нем.).
- ↑ «Дон-Кихот» — водевиль в пяти действиях Петра Каратыгина.