От небольшого озера Орона, вокруг которого, да и дальше, вниз по Витиму, разбросаны золотые прииски, где работают старатели, идет широкая «езжалая» тропа до самого Байкала. Кто поддерживает эту тропу, кто выкорчевывает выпирающие иногда из-под рыхлой целины черные, скрюченные коряги, кто настилает гати на топь около Сулата — неизвестно; всякий, однако, старается расширить и очистить дорогу.
Тропа вьется змеей по прихотливо цепляющимся друг за друга долинкам и оврагам в диком и пустынном Муйском хребте. Только поздней осенью можно было видеть на ней большие толпы приисковых рабочих, подвигающихся к Иркутску, в Баргузин или Туркинское на зимовье. Летом же тропа зарастает высокой, сочной травой, и в ней, утопая по пояс, бредет разве лишь какой-нибудь неизвестный бродяжка-беглый, сторожко оглядывая местность и надрубая на березах и елях маленькие крестики — «приметы»…
Порой слышится звонкий стук копыт на гальке горных речек, и рядом с лошадью виднеется смелый купец-спиртонос, отчаянная, отпетая голова, не тужащая о том, что за ним охотится исправник…
Была осень. Среди черных елей пестрели нарядные березы и рябины, а их желтые и красные листья, тихо шурша, падали на землю и пугали зайцев и бурундуков, тревожно прячущихся в густых зарослях ольхи.
На полянке, в стороне от тропы, недалеко от верховий Баргузина стояла большая, просторная изба, окруженная крепким частоколом.
На ярком солнце насупившиеся, мохнатые ели казались сизыми, а на влажных от утренней холодной росы листьях березы играли подвижные блики, то разбрызгивая вокруг сотни коротких острых лучей, то скользя вглубь тайги.
Солнце уже не грело, как будто бы истощив весь свой жар, и лишь светило, медленно остывая…
По тропе шел пожилой человек с бледным, помятым лицом и робкими, загадочно смотрящими глазами. На спине у него висел тяжелый, туго набитый полотняный мешок и болталась дулом вниз берданка. Большой белый пес, понурив голову, уныло бежал впереди, тревожно оглядываясь на хозяина.
— Потерпи малость, Шайтанка! — утешал охотник. — Завтра к утру до Слюдяной дойдем. Там и отдохнем…
Всякий забайкалец, бывший на Витиме и в Бодайбо, сразу бы узнал в идущем Антона Мезгиря. Знали его не только во всем Забайкалье, но и в Иркутске лет десять подряд.
Антон был из ссыльных, и по одному из манифестов давно уже мог вернуться себе на Урал. Однако, он этого сразу не сделал и с той поры блуждал от Байкала до Олекмы, томясь и грустя.
— Стыдно было из «кичи»[1] да ссылки нищим домой ворочаться, — оправдывался он, — корить бы всякий стал да смеяться. Капитал хочу заработать — тогда и ворочусь. На богатого никто зря лаять не посмеет.
И Мезгирь с того времени «делал капитал».
Он нанялся на прииск одной золотопромышленной компании и оказался «фартливым»[2]. Золото давалось ему; все его шурфы были богатые, и на «зыбке»[3] Антона всегда можно было найти буровато-желтый тяжелый песок. Никто за все лето не находил больше самородков, чем робкий и молчаливый Мезгирь. Зарабатывал он хорошо, жил смирно, не пил и на прииске не играл в карты. Его наперебой звали к себе разведчики для «фарту» и охотно принимали в артели старые, опытные старатели.
При осеннем расчете Антон всегда получал много засаленных, выцветших бумажек и, бережно запрятывая их за подкладку шапки, трогательно прощался с управляющим прииска и товарищами.
— Прощайте! — говорил он тихим, неуверенным голосом. — Больше уж не приду! В свою сторону подамся…
Но этим словам никто не верил, и меньше всех сам Антон Мезгирь.
В этом был ужас жизни Антона. Десять лет он с непонятной, стихийной страстью рвался домой; его утомленное пережитыми муками воображение рисовало заманчивые, полные спокойствия и счастья картины его новой жизни на родине. И по-прежнему он блуждал в Забайкалье.
Когда в первый раз Мезгирь пробирался к Иркутску, робко улыбаясь и спеша домой, ему пришлось зайти на ночевку к Савелию Теплыху, держащему на своей заимке около тропы постоялый двор. Обойти его нельзя было. До соседнего села оставалось верст сорок, и сгущались уже сумерки, падающие колышущейся завесой на призрачно белеющие вдали снежные зубцы Хабар-Дагана.
Молодой, безусый Савелий неотступно ходил за Мезги-рем и пристально глядел на него своими белесыми, немигающими глазами.
Когда совсем стемнело и все постояльцы были в избе, Савелий, ни к кому не обращаясь, сказал своим мягким, вкрадчивым голосом:
— Сыграем в «святцы»[4]…
И своими бесцветными глазами он властно скользнул по лицу Антона.
Мезгирь оставил Теплыху весь свой заработок и, выйдя на двор, повесился на ремне, привязав его к стропилам сарая.
Из петли его, однако, вынули…
Мезгирь с трудом добрался до Туркинского и здесь умер бы от стужи и голода, если бы не встретившаяся ему партия промысловых охотников. К ним пристал Антон и скоро пристрастился к промыслу.
С того времени каждый год поздней осенью Мезгирь старался навсегда уйти из Забайкалья, но, проходя мимо постоялого двора Савелия, вдруг различал в шуме тайги мягкий, но повелительный голос:
«Сыграем в „святцы“…»
Неведомая, могучая сила гнала Антона в избу Теплыха, где он проигрывал все, кроме Шайтана и ружья, и потом, молча, с глухим, безбрежным отчаянием в груди, уходил на всю зиму промышлять козу, сохатого и медведя. Весной же опять возвращался на прииски и упорно работал до осени, до нового проигрыша, до нового горя.
Мезгирь знал, что ему не вырваться из властных рук Теплыха: он презирал и ненавидел себя, стыдился людей, боясь их насмешек, но втайне робко ожидал чего-то, что должно спасти его и довести до страстно желанной цели.
Так было и теперь. Дойдя до узенькой, едва заметной дорожки, вьющейся в высокой траве, Мезгирь, быстро и не оглядываясь, прошел мимо, беззаботно посматривая на косяк запоздавших журавлей, черной рвущейся ниткой висящих под облаками.
Вдруг Антон остановился. В глазах его метнулся ужас и отчаяние. Он еще больше сгорбился и опустился, потом свистом подозвал собаку и, повернувшись, покорно зашагал в сторону заимки Теплыха.
Широкая просторная изба была битком набита народом. Приисковые старатели, спиртоносы, шулера, гулящие женщины, поджидавшие здесь осенние партии рабочих, мелкие торгаши сидели за длинными столами, пили и ели, громко крича и смеясь.
Какой-то молодой охотник в щегольской черной рубахе, подпоясанной серебряным позументом, развалился на лавке и, чокаясь с Савелием, громко рассказывал:
— Иду это я по Соборной площади в Иркутском… Ну, понятно, винтовка на плече, как водится, азям и сапоги охотницкие. Шасть ко мне немец и зачинает чего-то лопотать. Насилу понял его…
Парень одним залпом выпил стакан пива и, хлопая Савелия по плечу, продолжал:
— Ладно, что понял! Дело сходное, сварганить можно.
На Хабар-Дагане, вишь ты, тур[5] объявился. Немец хочет изловить тура живьем. Охотников вызывал, тыщу за него объявил. Вот я и пошел… У тебя, Савелий Власыч, неделю погуляю, да и подамся на Бурятский Белок, потому беспременно тур туда утек… глухое место там…
Мезгирь внимательно слушал рассказ охотника, бережно укладывая на широкой лавке свой мешок и ружье и скармливая Шайтану остатки хлеба и солонины.
В углу у окна уже щелкали карты и слышались крики:
— «Кралей сердешной»[6] по «хахалю»[7] крестовому!
— А я их «каторжной частью»[8] — не ходи вдвоем…
— Сыграть бы и нам в святцы, Антон Тимофеевич… — зорко глядя в глаза Мезгирю, чуть внятным шепотом говорит Теплых, кривя губы в зловещую и горькую улыбку.
— Ужо к вечеру! — отвечает Мезгирь, присаживаясь к молодому охотнику и начиная с ним разговор.
— Так, говоришь, живым тура изловить надо? — спрашивает он.
— Беспременно живым. Уж одного, годов, почитай, что двадцать пять будет, изловил старик Звонцов из Суткинской, и тоже какому-то немцу за пять сотенных отдал. Этот больше дает. Уж больно тур занятен, да и то сказать, мало их стало…
В полночь, когда все уже спали, в углу на широкой лавке у окна резались в банчок Мезгирь с Савелием.
Они изредка взглядывали друг на друга, и тогда в их глазах вспыхивали недобрые огоньки, быстро потухая или куда-то прячась, чтобы снова загореться. Когда Антон начинал выигрывать, Теплых откидывался к стене и, обнажая десны с неровными, желтыми зубами, молча всматривался в лоб постояльца, медленно шевеля губами. Мезгирь опять проигрывал, и тогда вновь встречались, скрещиваясь, злые взгляды, и еще более жутким казалось молчание, прерываемое тихим шелестом карт и громким храпением или бормотанием ночлежников.
Когда серые утренние тени начали вползать в избу, — Мезгирь поднялся с лавки и сказал, уныло глядя на свернувшегося у порога Шайтана:
— Шабаш! Больше не стану играть. Все отдал! Ваш фарт, Савелий Власыч… Светать скоро будет. Я уж на заре уйду…
— Погостили бы малость… отдохнули… — забормотал Савелий, пугливо поглядывая на охотника.
— Нет уж… уйду…
И чуть только первые золотистые лучи заиграли на косяках окон, из ворот постоялого двора вышел Мезгирь и быстро направился к езжалой тропе.
Десять лет он так же уходил отсюда, обыгранный, потерявший все надежды и желание жить, пришибленный судьбой, презирающий и ненавидящий себя.
Теперь Мезгирь не узнавал себя: он был спокоен и почти весел; шел, подняв высоко голову и радостно поглядывая на Шайтана, бегущего впереди.
— Ушли мы с тобой, Шайтанка, — громким, уверенным голосом сказал Антон, — теперь совсем уж ушли. Отыщем тура и изловим его. Деньги получим и уж мимо Савелия Власыча не пойдем. К «морю»[9] подадимся, к Иркутску, в свою сторону.
Мезгирь чувствовал, что он спокоен. Он был уверен, что найдет тура и продаст его по ту сторону Байкала, далеко от страшного Теплыха…
Через неделю Мезгирь был уже на Хабар-Дагане, сплошным кольцом охватившем священное озеро. Горы были хорошо известны охотнику: здесь не раз он ходил за раненым медведем, скрывающимся в неприступные овраги, чтобы гордо и молчаливо умереть.
Долго искал Мезгирь следов тура. Наконец, под вечер он услыхал издали глухой лай Шайтана. Найдя собаку, охотник увидел на чистом снегу свежий след незнакомого зверя. С этой минуты человек и собака сделались тенью одинокого тура.
Он ни разу не показался; сторожкий и быстрый, он казался Мезгирю привидением. Несколько раз тур бывал совсем близко: Мезгирь узнавал это по размашистым прыжкам зверя и глубоко уходящим в снег следам его ног.
Началась погоня. Днем и ночью охотник шел за туром и не давал ему отдыха и возможности вернуться назад. Мезгирь знал Хабар-Даган так же хорошо, как окрестности всех приисков, и помнил, что недалеко от Ангары стоит одинокая снежная сопка, куда он много раз загонял стадо сохатых и «добывал» их штука за штукой.
К этой-то сопке коварно направлял Антон бег тура. Охотник знал, что на вершине снежной горы была глубокая котловина с отвесными склонами; два узких ущелья вели в нее, делая котловину опасной западней среди нависших голых скал, по которым медленно полз вниз смерзшийся снег.
Наконец, однажды к вечеру, когда перед Мезгирем открылась, как на ладони, сопка, вся залитая последними багровыми лучами солнца, скрывающегося за тяжелыми серыми тучами, на краю котловины зачернелся тур. Это был темно-бурый, почти черный большой козел с толстыми, круто закинутыми на спину рогами.
Тур стоял и зорко глядел в сторону преследователя, как бы вызывая его на бой.
Мезгирь заулюлюкал и пустил Шайтана.
При первых звуках погони, тур мелькнул стрелой по самой вершине сопки и через мгновение исчез в котловине.
Мезгирь у одного из выходов протянул веревки, повесив на них пестрые лоскутки и бумажки; потом, зайдя с другой стороны, приладил несколько петель-силков; Шайтана он оставил, привязав его к острому обломку скалы.
Спустилась ночь; длинная вереница белоснежных гор, спящее внизу дикое озеро и дальний, чуть видный днем лесистый берег около Лиственничной потонули в ней. Застигнутый ночью тур боялся выйти из котловины, а утром, чуть свет, заслышав крики Мезгиря, заметался в западне и бросился к выходу, запутавшись в силках. Тур упал, издав глухое, отрывистое рычанье.
Долго возился Мезгирь, пока удалось ему связать сильного, отчаянно бьющегося зверя.
Окончив тяжелую работу, охотник сел поодаль и с каким-то недоумением начал осматривать давно знакомые горы, свинцово-серое озеро и чуть заметные поселки, раскинутые кое-где по бесконечно длинному, исчезающему в тумане берегу.
«Прощайте… прощайте! — думал Мезгирь, оглядывая алеющие на заре снежные островерхие горы. — Совсем ухожу, навсегда! Ведь вот, сколько раз хотел, а все не удавалось! Теперь уйду, к себе подамся, заживу, как все живут, по-настоящему…»
Налетел сильный ветер и бросил в лицо охотнику твердые, колючие льдинки…
«Баргузин[10] дуть зачинает… — подумал Антон. — К пурге это…»
Он встал и, взвалив на плечи козла, начал спускаться с сопки. Тяжелая ноша не позволяла быстро идти, и Мезгирю приходилось часто останавливаться и отдыхать. Тур рвался и бился, сползая с плеч охотника и еще более утомляя его.
Ветер крепчал и нес темные тучи, набегающие одна на другую, сталкивающиеся и клубящиеся совсем низко над Хабар-Даганом. Закружились редкие белые снежинки, быстро уносясь и исчезая; их заменили новые, налетающие целыми стаями, заунывнее и злее визжал и стонал ветер, швыряя в охотника мелкими камнями и мхом, отрывая их от серых, унылых скал.
Сплошная белая завеса скрыла от глаз охотника цепь гор и озеро. Он скользил на камнях, терял направление и, наконец, выбился из сил. Мезгирь вспомнил, что где-то недалеко находится пещера, где, как поют буряты, прятался их князь, Тулук, пока его не задушили в ней китайцы. Охотник отыскал большую нависшую скалу, положил под ней связанного зверя и, приказав Шайтану «беречь» его, отправился на поиски пещеры Тулука.
Пурга злилась, саваном покрыла все горы, замела на скалах все «приметы».
Поздно вечером дошел Мезгирь до пещеры. В густом мраке маячили какие-то призрачные мутные тени, то взмахивающие длинными руками, то пригибающиеся к земле.
Вернуться к туру Антон боялся. Он мог заблудиться, где-нибудь сорваться и упасть на камни, а потому заночевал в пещере. Заснуть Мезгирь не мог. В длинном темном горле подземелья кто-то томился и горько плакался, то захлебываясь слезами, то жалобно вскрикивая непонятные слова. Мезгирь вздрагивал, вслушиваясь в эти странные голоса, перекликающиеся в пещере, и вдруг до его слуха донесся суровый, завывающий голос:
— Ту-лу-у-ук! Ту-у-у-лук!..
Антон даже перекрестился…
Голоса затихли, но через мгновение снова залились пронзительным визгом и свистом у входа в пещеру, побежали вглубь ее, будя в ней стоны и вопли…
— Тулу-у-ук! Тулу-у-ук!.. — раздались отчаянные крики, и Мезгирю почудилось, что из черного мрака пещеры глядит на него широкое посиневшее лицо задушенного бурята с обезумевшими от страха глазами и с кровавой пеной на губах.
Мезгирь закричал и выбежал из пещеры. Ужас и какая-то щемящая тоска гнали его в глубокий мрак ночи, окутавшей таинственные и дикие ущелья Хабар-Дагана. По-прежнему бесновался ветер, крутил твердый, колючий снег и вскидывал камни и осколки льдин.
Проблуждав ощупью всю ночь, Мезгирь не нашел места, где оставил свою добычу и собаку.
Когда начало светать, охотник понял, что заблудился.
Снег скрывал от него озеро и знакомые сопки, слепил глаза и больно хлестал по лицу и рукам.
Бросаясь то вправо, то влево, поднимаясь выше или скользя вниз, — Мезгирь окончательно запутался.
Он долго и пронзительно свистел, заложив два пальца в рот, как свистят, перекликаясь по ночам в глухой тайге, бродяжки-беглые, кричал и звал Шайтана, но его голос терялся среди завываний ветра и шороха несущегося снега.
Так прошел опять день и настала ночь.
Мезгирь провел ее, укрывшись между двух камней, почти сросшихся своими вершинами.
Глаза охотника слипались, но спал он коротко и тревожно, а мучительная сосущая тоска не давала ему собраться с мыслями.
При первых отблесках рассвета начала утихать пурга, и скоро перед глазами Мезгиря открылся голубой, переливающийся серебристою рябью Байкал и, извиваясь змеей, уходила в даль гряда снежных гор.
Охотник сразу понял, где он находится, и начал быстро и уверенно подниматься, направляясь в сторону одинокой снежной сопки с тупой вершиной.
К полудню Мезгирь был близко от того места, где оставил Шайтана.
Он призывно свистнул, но никто ему не ответил, и эта тишина показалась страшной Мезгирю.
Он обежал скалу, нависшую над небольшим углублением, и остановился, пронзительно крикнув, как пораженный ножом.
Шайтан, ощетинившись и глухо ворча, рвал мясо на боку тура.
Голова козла была откинута назад, и из перерванного горла уже не текла кровь, застывшая черным пятном на твердом снегу…
Мезгирь вскинул ружье и выстрелил.
Эхо побежало по пустынным горам, прячась в ущельях и стремительно мчась по вершинам, то громко смеясь, то рокоча, как утихающий гром, то трубя в звучные, тревожные рожки.
Мезгирь не видел, как Шайтан привскочил и ткнулся кровавой мордой в снег и как начал извиваться, хрипя и беспомощно царапая камни судорожно бьющимися лапами.
Охотник бросился на землю и долго лежал неподвижно, тяжело и глухо рыдая.
Потом поднялся, бледный и страшный, молча зарядил ружье и, зажав его между коленями, вставил дуло в рот.
И опять по дикому Хабар-Дагану долго носилось гулкое эхо и умирало в глубоких падях, не выдав тайны людям…