Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899—1913 гг.
М.; Танаис, 1994.
В ВОЕННОМ ЛАГЕРЕ РИМЛЯН
правитьМолитва и удовольствия — вот единственное, остатки чего сохранились нам от древности. Таковы Колизей и Пантеон, храмы Пестума и руины театров в Помпее и Сиракузах. В целом виде или в обломках, наконец, в виде совершенно раздробленных камней, — это все игра и игра или все жертвоприношение и жертвоприношение (эквивалент нашей молитвы) старого, умершего и почти уже непонятного язычества. Поэтому я чрезвычайно обрадовался, узнав, что неподалеку от Гомбурга сохраняются развалины римского военного лагеря.
«Римский военный лагерь!» — это уже не игра и не «молитва» холодного и, по существу, не религиозного, хотя и благочестивого, народа, а его мировая «служба»: то, ради чего сохранено его имя в истории. Сто Колизеев, с ревущею от озверения толпою зрителей, не составили бы ни малейшего мотива произносить богомольно имя «Roma» полторы тысячи лет спустя после того, как умерло все «римское»… Колизей, это — decadence, грязь и смерть Рима; напротив, «военный лагерь на берегу Рейна», это — свежесть и молодость Рима, та его «virtue»[1], и гражданская, и военная, коею он держался еще долго, когда внутри его, на берегах Тибра, уже все сгнило, рушилось и издавало одно зловоние. Сердцевина дерева сгнила, а кора и наружные слои все еще были крепки. Мне предстояло увидеть «подлинную кору» «подлинного Рима» — без следов интимности и индивидуальности, о которых всегда говорят останки молитв и удовольствий, — но с могучим выражением безличного «дела», безличной «работы», которые у этого именно народа и сыграли мировую роль.
Пусть эллин хвалится цитрой и мрамором…
Пусть еврей выразил себя в псалмах…
Рим выразил себя в том, о чем у нашего Майкова вырвались удивительные строчки:
И вековечные бегут
В пустынях римские дороги1.
Все умерло, рассыпалось с пришествием Христа на землю, но и с этим пришествием на опустелой и перекореженной новыми событиями поверхности земли продолжали стоять неразрушенными остатки римской цивилизации, как цивилизации не песен и вдохновений, а труда, заботы и разумного управления народами. Так насыпи и мосты наших железных дорог переживут остатки вдохновенных созданий Растрелли и др. До Рима история говорила стихами… короткими, обрывающимися, прекрасными, невечными. В Риме первом история заговорила прозою: о деле, о нуждах человеческих… И это пережило собою все.
До лагеря долго нужно ехать местностью, до сих пор не свободною от лесов… Нужно же представить себе эту местность две тысячи лет назад, когда и в помине не было тех городов, какие украсили теперь правый берег Рейна. Уже поездка дает впечатление ухождения куда-то вдаль от цивилизации, шума, суеты и гама окружающего… точно зарываешься в глушь куда-то, и вместе все свежеет кругом первобытною свежестью. Нет ни деревень, ни сел. Местность, однако, все поднимается… не круто, едва заметно, но поднимается. Зоркий глаз римского полководца, сохранявшего «границы республики», выбрал для постоянной стоянки сторожевого легиона местность, не заливаемую разливами рек, не топкую, сухую и как бы господствующую над окружающими низинами или скатами. Наконец, въезжаешь в лес. Совершенно глухо. И неожиданно открываются глазам «Castra Romanorum»[2]… каменная твердыня, выдерживавшая 2000 лет назад натиск рокотавших волн варварства.
Это — Германия, дикая, Бог весть откуда пришедшая из Азии, белокурая, со страшными топорами на длинных древках, с дубинами, стрелами и луками, со своими колдунами и «куколками» -богами, бородатая, плечистая, грудистая, — лезла на худощавый, стройный, сухожилый, смуглый Рим, с его гордостью победами и властью над миром. Только здесь, в глухом лесу Германии воочию видя перед собою «римскую кладку стен», ту самую, которую видал в фундаментах храмов в Риме, Байях и пр,, оцениваешь всю неизмеримость мощи, охватившей такое действительно неизмеримое количество земель. Кажется, и голос не долетит, и весть не дойдет отсюда до Рима… И самая мысль и воображение отказываются «соединить воедино» горячий уголок Италии с маленькою мутной речкой, с «такими обыкновенными человеками» на его форумах, с этою сырою, холодною лесистою страною… Ничего «единого», ничего «общего»… И тут только, на этой почве Германии, оцениваешь, что «сухие, черноволосые человечки» на форумах Рима были, на самом деле, вовсе не «обыкновенными людьми», а какими-то действительно «духами-гениями» истории, с Фаустом в каждом civis[3], с Мефистофелем в каждом civis… Веришь в «духа земли», которого позвал Фауст и так испугался, когда он появился на зов2.
До телеграфа, до железных рельсов, до почты… как могла «шумная толпа по форуме» переброситься сюда, на Рейн? Не только мыслью, воображением, но и властью и «силою законов»…
Вот она где впервые сказалась «сила законов» и дала почувствовать себя миру… Раньше чувствовали прелесть арфы… Или власть деспота, насильственную, нелепую, ломающую, но и ломкую. Рим обнял все мягким железом «договорного начала», тягучим, умным, нигде не рвущимся, то истончающимся, то утолщающимся и везде непрерывным. Он все связал с собою; всех привязал к себе. Вечно выступая покровителем бессильных, он одолел всех сильных. Вторые были сломлены, а первые стали естественными подданными Рима3.
И все это протянулось, наконец, от Рейна до Евфрата: никогда ни Наполеон, ни Карл Великий, ни халифы Востока не соединяли под своею властью столько земель!
А даже не было ни простой почты, ни телеграфа, ни железных дорог. Как же все уместилось в маленький мозг черноволосого, бритого, со стриженою головою пимлянина, — одетого, вместо «платья», в белую простыню, с узлом на плече?
Но «уместилось»… В сущности, государство, в полный рост и в полный гений его, и было только римскою. Потом были «этнографические группы» и удачные завоеватели.
Мы подъехали… Но это не «военный лагерь», как мы его себе представляем и как это у нас есть в действительности, а настоящая крепость, только небольшого объема. Стены невысоки, но страшно толсты и, конечно, могли выдержать какие угодно удары наивных орудий варварства. С внутренней стороны к стене примыкает вал, — как бы улица, на которой густою толпою, многими рядами вглубь, стояли защитники-римляне. От лезшего на стены врага их отделял невысокий, в аршин высоты, краешек стены и подымавшиеся до человеческого роста зубцы ее. За этими зубцами и стояли, конечно, римляне, недоступные стрелам германцев, и из-за зубцов поражали их копьями, мечами и метательными орудиями. Стена, сама по себе невысокая, со стороны осаждающих представляла значительную высоту, потому что под нею был глубокий ров, из которого земля, очевидно, и была выбрана на внутренний вал, за стеною, по которому ходили римляне. Его предварительно германцы должны были засыпать своими телами, чтобы уже по телам товарищей, «как по ровной земле», живые могли дойти до стены и, наконец, взобраться на нее…
Но их было море, этих варваров… А римлян — небольшая горсточка. «Лагерь» в конце концов был взят и Разорен. Т. е. римляне были убиты, замучены и уведены в плен. Но стены и здания, ни на что не нужные «варварам» и более не страшные им, остались в глухом лесу… И благодаря отсутствию поблизости городов и каких-либо селений, жители коих могли бы брать кирпич и камень для своих домов и построек, — он весь в материальной своей части сохранился в целости до нашего времени.
Это такая же прекрасная, волнующая и интересная РУина древности, как и храмы Пестума, древней «Посейдонии», сохранившиеся на берегу Тосканского моря. Даже душу они волнуют еще более.
Это «труд» Рима; это «пот» его; это «оправдание» его в истории. О, как это благороднее Колизея!
А так просто все… Крепость образует совершенно правильный квадрат, с четырьмя воротами посредине каждой стены и двумя «сторожевыми башенками» над каждыми воротами: точь-в-точь как это видим мы на монетах Константина Великого, построившего Urbs nova[4] (Константинополь) и по этому случаю приказавшего изобразить на обороте монет этого времени часть городской стены, примыкавшей к «воротам», и вот с этими сторожевыми «башенками». Над воротами «нового града», «Царя-града» виднеются две звезды: «путеводные звездочки», или «звездочки-покровительницы» его в истории; так выражена идея «судьбы» и «вера» в эту идею первым христианским императором, впрочем поклонявшимся еще в то время Митре…
Мы вошли в ворота… В немногих саженях за ними простое и тесное здание, все из того же плоского и тонкого дикого камня («римская кладка»), видом напоминающего наши «вафли». Это — quaestorium, «казначейство», первый признак «дела» и «работы», «ответственности» и «начальства». Все здание было мало, потому что представляло собою «ящик для денег», как и «казначейства» наших дней. Далее шли «жизненные части» всякой крепости, подвергающейся осаде: колодцы, с крышами над ними, бадьями и блоками. Черная вода виднелась глубоко. Но римляне, хранители цивилизации тех давних веков, именно отсюда черпали и пили воду: ведь это было тысячею лет раньше, чем Владимир Святой крестил русских в новую веру! Вот они, колодцы, старейшие, чем вся Германия! Какие новенькие перед ними Гегель, и даже Лютер, и даже сам седой легендарный Карл Великий!
Все ново… Все, как младенчество… Все, как «пошедшие потом дети». Это — «пращур» всего. Здесь, в штурме варваров, блеснула впервые заря «европейской цивилизации», этой новой и характерной культуры, так непереступаемо отделенной от античного мира.
Далеко по сторонам квесториума, почти подходя к стенам крепости, виднеются несколько глубоких квадратных ям: это «купальни», где освежались воины в жару…
Проходя в глубь крепости, находим небольшой крытый «плац», где в зимние месяцы когорты (роты) упражнялись в военном строе и обращении с оружием. Далее следует «преториум» — место торжественных государственных служб: это как бы общая, коллективная «душа», которою жила маленькая горсточка римлян, заброшенных, «куда ворон костей не заносит», — нашей живописной терминологии. Здесь римляне дышали тем воздухом, тою атмосферою понятий и отношений, какою они дышали и в самом Риме. Здесь, между прочим, собраны военные орудия, найденные в останках лагеря: видишь преобразование… лука и стрелы в пушку! В самом деле: это целая машина, с рычагами и блоками, которая «натягивает» чудовищную тетиву лука, древком которого служит почти ствол целого дерева. «Спущенная тетива» бросала тяжелый камень на далекое расстояние вперед, в кучу врагов…
Это «ядро» древности, каменное ядро, — с которым начал и Бертольд Шварц, монах-алхимик, набредший случайно на состав пороха…
Наконец, как последнее, — «атриум», алтарь, с прекрасно сохранившимся митрианским памятником. К концу республики, в помпеянское время, быстро распространился по всему протяжению римского мира непонятный культ Митры азиатского, — может быть, персидского, — божества, которое энергично стало вытеснять чисто римских, капитолийских богов. Предание говорит, будто победители — солдаты Помпея — усвоили это божество у побежденных ими пиратов, по крайней мере до войны Помпея против пиратов о культе этом ничего не было слышно в Риме, с этого же времени он впервые появляется и отнимает алтари у всех старых богов. Учение поклонников Митры было тайное, как тайное было и «богослужение», происходившее в пещерах и вообще не над землею, а под землею. В чем оно заключалось, — никто не знает. Но не может не волновать душу митрианский памятник, всегда стереотипно повторяющийся в местах, где происходило это тайное служение. Митра, юный бог по фригийском колпаке, с которого совершенную копию представляет теперешний монашеский остроконечный куколь (остроконечная шапочка), умерщвляет могучего быка. Бык пал на передние колени. Юный бог держит его левою рукой за ноздри (всунув пальцы в ноздри), тогда как правая рука по самую рукоять вонзила нож в правое плечо, на границе туловища и шеи. Левое колено Митры упирается в бок быка, правая обнаженная нога поставлена твердо (упираясь же) на землю. Но что характерно и что волнует душу, — Митра смотрит вовсе не на быка, борьба с которым и победа, казалось бы, должны были поглотить все его силы и внимание, а куда-то назад, вперед, вверх, как бы забыв о быке и отдавшись какой-то своей мысли, другой и новой… Изумительная в живости и вдохновении, его поза увлекает зрителя. Можно долго простоять перед памятником, не отрываясь. Памятник именно, полетом вдохновения очаровывает. Это при полном еще непонимании смысла памятника, и можно представить себе, как он увлекал «посвященных», которым было шепнуто разъясняющее слово жрецом и учителем. На Митре короткий хитон, вроде полотняных кофточек католических патеров; но, как бы развеваемый ветром, за спиной его широким полукругом поднят плащ, весь испод (подкладка) которого виден зрителю (в древности — молящемуся), и этот испод плаща усеян звездами. Так во всей древности, в Египте, Сирии, у греков, везде, решительно везде, бык (Апис) служил символом, олицетворением и выразителем плодородия и вообще животной, половой силы, страстей плотских и страстей кровных, и это совершенно бесспорно и совершенно исключительно, что я никак не умею связать стереотипный «митрианский памятник» и с ним всю «религию Митры» иначе как с первым и вместе пламенным появлением на земле монашеской идеи, скопческой идеи, аскетической идеи. Иначе никак нельзя его понять, раз что бык есть символ «половой силы». Тогда вдохновенное лицо Митры и его плащ, усеянный звездами, есть только вдохновенное ранее слово: «Суть скопцы… ради Царства Небесного»4. Но если это так, то совершенно понятна победа Митры над Юпитером: монашество и до наших дней как-то и почему-то всегда побеждает! Никогда и никто не разъяснит, почему и как… Казалось бы, противоречит оно природе, противоречит оно науке, разуму, даже противоречит явному, очевидному завету Божию («плодитесь», «размножайтесь»)5 — всему противоречит, а идет и идет, побеждает и побеждает, «против разума и натуры». В нем содержится какая-то неодолимая привлекательность для душ, влечет их именно «преодолеть природу», «выйти» из природы и унестись… куда-то вдаль, к звездам (митрианского плаща), в несбыточное и мечтаемое. Торжество мечты над действительностью, идеала над нею же, торжество подвига над «естественностью» — вот суть «аскетического», «монашеского» и (я думаю) митрианского. Но закончу о памятнике. Все его многочисленные аксессуары говорят о том же, и ни один не противоречит изложенному мной: метнувшийся пес (презренное животное, принадлежность домашнего очага и друг хозяйства) один только лижет жалобно падающую потоком кровь быка. «Она нужна только псам, эта кровь, источник животной силы…» Ту же идею доканчивает плоская, бессильная змея (это подчеркнуто на памятнике), опустившая голову в сосуд, куда стекает семя быка… «Жратва для змеи, олицетворения зла и гибели». Внизу — уснувший лев, другой представитель в древнем мире жизненного огня и силы. Убит бык, уснул лев — «вот когда мир успокоится». Позади, «прощаясь», стоит юноша, тоже в монашеском куколе (фригийском колпаке), с опущенным вниз погасшим факелом. «Все кончено! Прошла слава мира, суета его»6. Впереди же стоит такой же юноша, все в том же куколе, но факел его поднят и горит. «Отныне будете как ангелы на небесах, с небесными радостями»7… Все, вся сцена, включено между двумя лестницами: «нужно подниматься, восходить»; «Царство Божие берется с усилием»8…
Во всяком случае что-то такое побрезжилось древнему миру раньше христианства. В век Антонинов Митра стал всепобеден, а образ мысли, а характеры, а домашнее поведение и, словом, весь духовный облик этих императоров и внутренний уклад их семьи, — есть уже глубоко не языческий, а типично христианский, кроткий, идеальный, не мстящий за обиды, прощающий обиды… Таков Антонин «Благословенный» (Pius), таков Марк Аврелий. Тогда понятен и источник новой веры: солдаты, морские разбойники, одни и другие — на низинах общественного положения, грубые, необразованные и простые души. «Сих есть царство небесное»9. В другой стране, у другого совсем народа, аналогичная (и высшая, конечно) «благая весть» появилась тоже среди «детей», «женщин» и «рыбаков» и также одолела «книжничество и фарисейство», науку и формальный обряд.
Я стоял перед памятником, не в силах будучи оторваться и от красоты его, и от судьбы бродящих в истории идей… Так русское скопчество, сколько ни «опровергают» его миссионеры и ученые, все ползет и ползет, находя восторженных последователей идеи «умертвить в себе быка» и обратиться или хоть уподобиться «безгрешному агнцу», «кровью искупившему грех мира»…
А суровая твердыня Рима стояла передо мною. Его сокрушили «варвары» и подточили вот такие «мистические бредни». И Антонин и Марк Аврелий — уже не римляне, хотя по форме и продолжали «числиться» язычниками. Весь Рим крушился извне и подтачивался внутри… Таял, как холодный снег при восхождении нового солнца. Чары Востока сокрушили его…
Особенно внутри, в семихолмном городе, на берегу Тибра…
Но еще крепка была кора и зелены последние листья тысячелетнего дуба. Всего несколько сотен квадратных сажен земли да 5—6 тысяч крепких черноволосых мужчин, без жен и детей, несли свою «военно-монашескую службу» — без метафизики, реально — на границах неизмеримого царства и вместе безмерной по смыслу и качествам цивилизации… И долго разбивались об эту крошечную твердыню усилия народов и племен, массою так же превосходящих эту горсточку людей, как море превосходит ковш воды. Но «virtus» римская стояла. Не уступали сухожильные воины, за спиною которых, от этого Рейна до Евфрата, хранилось все ценное, все мудрое, все поэтическое и нежное, что выработали четыре тысячи предшествовавшей истории: от песен Анакреона до псалмов Давида, до сокровищ Александрийской библиотеки.
Выходя из porta Decumana (входные ворота «лагеря»), я заметил над ними безвкусную надпись:
- Внук Вильгельма Великого на 15-м году правления в память и честь родителей восстановил Зальцбургское укрепление римского рубежа (лат.).
Это понятно для посетителей, но древние никогда не писали «сын» и «внук» всеми буквами, а только обозначали инициалом первого звука. Надпись императора Вильгельма, очевидно, копирует титул Германика, знаменитого победителя тевтонов при Тиберии: он был «усыновлен» Тиберием, который, в свою очередь, был «усыновлен» Августом, — и об этой двойной связи на монетах, выбитых в честь его сыном его Каем Калигулою, чеканилось: GERMANICUS CAESAR TI (BERII) F(ILIUS) DIVI AUGUSTI N(EPOS)… и т. д.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые очерк был опубликован в PC (1910. 6 авг.) под псевдонимом В. Варварин.
1 Майков А. Н. Два мира (1882). Строф. 1140—1141.
2 См.: Гёте И. Фауст. Сц. 1.
3 Ср. слова из речи консула Марка Марцелла перед сенатом: «У кого-то я, победитель, что-то отнял, кому-то что-то дал — по праву войны и, как я уверен, каждому по заслугам» (Ливий. XXVI, 9).
Ср. также слова из трагедии А. Н. Майкова «Два мира» (Строф 357—359 и 1121—1134):
Рим все собой объединил,
Как в человеке разум, миру
Законы дал и мир скрепил. […]
Вы посмотрите, сколько нас:
Я галл, вон свев, ты фессалиец,
Он из Египта, тот сириец, —
А что же общего у нас
С Египтом, с Галлией, странами,
Где и взросли б мы дикарями,
Когда б не Рим!.. В одно нас слил
Его язык, закон, свобода!
Мир он в жилище обратил
Для человеческого рода.
На общий мы сошлися пир,
И хоть мы все разноплеменны,
Но все, как граждане вселенной,
Чтим за отечество весь мир!
4 Мф. 19, 12.-504.
5 Быт. 1, 28, -505.
6 Намек на известное выражение: «Sic transit gloria mundi» (Так проходит слава земная, — Лат.). — 505.
7 Ср.: «…в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии, на небесах» (Мф. 22, 30).
8 Ср.: «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется…» (Мф. 11, 12).
9 Ср.: «Приносили к Нему детей, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же не допускали приносящих. Увидев то, Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10, 13—14).