В борьбе за принца (Орци)

В борьбе за принца
автор Эмма Орци, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. Eldorado (1), опубл.: 1913. — Источник: az.lib.ru

Эмма Орци

В борьбе за принца

I

Несмотря на царивший во Франции террор, французы находили возможным по-прежнему веселиться, танцевать, наслаждаться музыкой, посещать кафе и театры. Ювелиры были завалены работой, а модистки придумывали, как прежде, новые моды, придавая им иногда названия, соответствующие современным обстоятельствам; так, например, существовал фасон туники, называвшийся «отрубленная голова». Только три раза в течение этих памятных четырех с половиной лет театры были закрыты: это было в дни сентябрьских убийств 1792 года, заставивших Париж содрогнуться от ужаса. Во все остальное время театры гостеприимно отворяли свои двери, и те же самые зрители, которые днем присутствовали при постоянных драмах на площади Революции, вечером наполняли ложи и партер, смеясь над сатирами Вольтера или проливая слезы над сентиментальными трагедиями преследуемых судьбой Ромео и невинной Джульетты.

В те страшные дни смерть стучалась почти у каждой двери, и люди, мимо которых она проходила со снисходительной улыбкой, привыкли смотреть на нее с презрением, с беззаботным равнодушием, ожидая, что на завтра она и их может удостоить своим благосклонным посещением.

В холодный вечер 27-го нивоза Второго года Республики, иначе 16-го января 1974 года, Национальном театре собралось блестящее общество. На сцене возобновляли комедию Мольера «Мизантроп» в новой обстановке, и жадный до веселья Париж готовился приветствовать выступление одной из своих любимых артисток.

В этот день конвент вотировал новый закон, по которому шпионы конвента имели право производить домашние обыски без предупреждения об этом комитета общественной безопасности, могли по своему личному усмотрению отправлять в тюрьму врагов общего блага, причем им было обещано по тридцати пяти ливров «за каждую добычу для гильотины»; а вечером те же члены конвента, поставившие тысячи жизней в зависимость от горсти кровожадных ищеек, собрались на улице Ришелье смотреть веселую комедию своего бессмертного соотечественника.

Появление каждого из этих «отцов народа» вызывало вокруг благоговейный шепот. Вот появился Робеспьер со своим задушевным другом Сен-Жюстом и его сестрой Шарлоттой; вот протолкался к своему месту Дантон, напоминавший громадного косматого льва; громкими приветствиями был встречен красивый мясник Сантерр, кумир парижской черни, появившийся в блестящем мундире национальной гвардии.

В одной из маленьких лож авансцены уже давно находились двое мужчин, по-видимому очень довольные царившей в глубине ложи темнотой. Младший из них оказался новичком в Париже, так как при появлении всем известных членов правительства постоянно обращался к своему собеседнику за разъяснениями.

— Скажите мне, де Батс, — сказал он, указывая на группу только что вошедших мужчин, — кто этот человек в зеленом костюме с выдающимся подбородком и выпуклым лбом, с обезьяньим лицом и глазами шакала?

— О, это — гражданин Фукье-Тэнвиль! — ответил ему товарищ, выглянув из ложи, — правительственный прокурор, а рядом с ним — Гэрон.

— Гэрон? — вопросительно повторил молодой человек.

— Да, в настоящее время это — главный агент комитета общественной безопасности.

— Что это значит?

Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них — полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, — пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:

— Это значит, милый мой Сен-Жюст, что эти два человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, — порождения сатаны, хитрость которых равняется их могуществу.

— Ну да, Фукье-Тэнвиля я знаю, — с невольной дрожью сказал Сен-Жюст. — Мне хорошо знакомы его хитрость и его могущество. Что же касается Гэрона…

— Могу только сказать вам, мой друг, — беззаботно произнес де Батс, — что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Гэрона.

— Не понимаю, почему!

— Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тэнвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Гэрон и ему подобные бессменны.

— Разумеется, шпионы?

— И какие еще шпионы! Вы не были в сегодняшнем заседании конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия; после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, боящихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.

— А Дантон?

— Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене республике, а поганые псы, подобные Гэрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.

Де Батс невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Занавес не подняли в назначенный час, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.

— Если Гэрон потеряет терпение, — весело промолвил де Батс, — то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты комитета общественной безопасности, с Гэроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага, не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой — потому, что их слишком мало; этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот — зачем радуется чьей-нибудь казни; тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны «набирать добычу для гильотины», — вот точное выражение декрета. Да, если Гэрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!

Все это де Батс проговорил, не возвышая голоса, не выражая ни малейшего негодования; в его голосе скорее слышалось какое-то удовольствие.

— Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в этом море крови! — с жаром воскликнул Сен-Жюст.

Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

Тонкие черты лица Армана Сен-Жюст очень напоминали его сестру, красавицу леди Блэкней, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. Это был лоб не мыслителя, а скорей мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батса, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.

— Мы должны думать не о настоящем, а о будущем, милый мой Сен-Жюст, — медленно и многозначительно произнес он. — Что значат несколько жизней в сравнении с теми великими принципами, которые мы должны наметить себе целью?

— Вы подразумеваете восстановление монархии? — перебил его Сен-Жюст. — Я знаю это, а тем временем…

— А тем временем, — серьезно продолжал де Батс, — всякая жертва ненасытной жадности этих людей является лишней ступенью к восстановлению законности и порядка, другими словами — к восстановлению монархии. Только таким образом может народ дойти до сознания, что он был одурачен и обманут людьми, которые имели в виду лишь собственные выгоды, воображая, что единственный путь к власти через трупы тех, кто стоял у них на дороге. Пресытившись наконец этим постоянным зрелищем нескончаемой борьбы честолюбия и ненависти, народ обратится против этих диких зверей и потребует восстановления всего того, что они стремятся разрушить. На это наша единственная надежда, и — поверьте мне, друг мой! — каждая голова, которую вырывает из пасти гильотины ваш романтичный герой, Рыцарь Красного Цветка, является новым камнем, служащим упрочению этой гнусной республики.

— Не могу этому поверить, — с жаром сказал Сен-Жюст.

Де Батс только пожал своими широкими плечами, но удержался от возражения, которое уже готово было сорваться с его губ.

В эту минуту со сцены послышались три традиционных удара, возвещавших поднятие занавеса. Как по волшебству, мгновенно утихло все возраставшее нетерпение публики, и взоры всех, еще недавно созерцавшие «отцов народа», теперь внимательно устремились на сцену.

II

"Года за два до описываемых нами событий в Англии образовался А небольшой кружок под названием лиги Красного Цветка, поставивший себе целью спасать от гильотины невинно осужденных французских граждан. Лигу составляли двадцать молодых людей, которые принадлежали к высшей аристократии и возмущались происходившими во Франции жестокостями; во главе кружка стоял молодой баронет, сэр Пэрси Блэкней, личный друг принца Уэльского и муж французской артистки, красавицы Маргариты Сен-Жюст. Благодаря спокойному мужеству, смелости и замечательной находчивости сэра Пэрси, располагавшего к тому же крупными денежными средствами, членам лиги всегда удавалось достичь намеченной цели, хотя для этого им приходилось рисковать жизнью.

В деле спасения невинных изобретательность сэра Пэрси не знала границ. Однажды для спасения Поля Деруледа и его невесты, Жюльетты де Марии, молодые англичане, переодетые французскими национальными гвардейцами, сопровождали приговоренных к смерти в тюрьму и, пользуясь темнотой, набросились на своих товарищей, настоящих гвардейцев, перевязали их и освободили осужденных. В другой раз сэр Пэрси, чтобы незаметно вывезти из Парижа графиню де Турнэ де Бассерив с сыном и дочерью, уложил их в простую повозку и прикрыл сверху кочанами капусты и другими овощами; сам же, нарядившись грязной, отвратительной старухой, он уселся на козлы и правил лошадью. Остановившись у заставы, где все выезжавшие из Парижа повозки подвергались обыску, и болтая с сержантом Бибо, эта старуха вскользь упомянула, что вряд ли ее пропустят на следующий день с овощами на рынок, так как у ее внука, которого она везет в повозке, по-видимому чума. При этом известии все окружающие шарахнулись прочь, а сержант с ругательством приказал старухе убираться поскорее вон из города с зачумленной повозкой.

Каждый раз, когда предприятие лиги увенчивалось успехом и спасенные ею люди уже находились вне опасности, кто-нибудь из членов революционного правительства получал загадочное послание — листок бумаги с изображением скромного придорожного красного цветочка, обладавшего свойством останавливать кровь. Этот цветочек являлся эмблемой благородной роли кружка, самыми деятельными членами которого были сэр Эндрью Фоукс, задушевный друг Блэкнея, женившийся впоследствии на дочери графини де Турнэ де Бассерив, хорошенькой Сюзанне, лорд Гастингс и лорд Энтони Дьюгерст.

Негодуя на лигу, по милости которой множество французских аристократов избегли предназначенной им смерти, французское правительство дважды посылало в Англию своего представителя Шовелэна, который должен был узнать, кто руководит рискованными предприятиями лиги, и доставить этого человека во Францию. Шовелэну удалось установить, что вождем в кружке был сэр Пэрси Блэкней, но захватить его французам не удалось: оба раза Шовелэн оказывался осмеянным и одураченным, а эмигранты успевали благополучно добраться до Англии, так же как и баронет со своими друзьями. В первый раз это случилось в окрестностях Кале, где сэр Пэрси, встретив Шовелэна в монашеском платье, узнал его, несмотря на переодевание, и тонко провел, великолепно разыграв роль старого, жадного до денег еврея; во второй раз Шовелэн потерпел неудачу в Булони, когда Колло д’Эрбуа помчался темным вечером в Париж, уверенный, что везет заявление сэра Пэрси об отказе, за огромную сумму, от дальнейшего вмешательства в дела Франции; вместо того в кармане Колло д’Эрбуа оказалась бумажка с изображением ненавистного революционному правительству красного цветка и с насмешливым четверостишием, которое когда-то сочинил сам Блэкней по поводу неудачных стараний французского правительства отыскать Рыцаря Красного Цветка:

Красного вождя мы ищем впопыхах;

Где же он? На земле? В аду? На небесах?

Франция давно охотится за ним,

Но Цветок проклятый все ж неуловим

Зять Блэкнея, Арман Сен-Жюст, вступивший также в члены лиги, приехал теперь в Париж и в первый раз после того памятного дня, когда он окончательно порвал с республиканской партией, к горячим приверженцам которой долгое время принадлежал вместе со своей красавицей сестрой Маргаритой; в последние полтора года часто приводили в ужас известия о деятельности его бывших единомышленников, заливших всю Францию кровью невинных жертв террора. После смерти Мирабо власть понемногу перешла из рук умеренных республиканцев, единственной и бескорыстной целью которых было освобождение народа от неограниченной тирании Бурбонов, к ненасытным демагогам, руководствовавшимся исключительно личной ненавистью к обеспеченным классам. Теперь не было уже и речи о борьбе за политическую и религиозную свободу; люди, долго находившиеся под гнетом, теперь вступили в борьбу с прежними притеснителями и добились для народа той свободы, которая вскоре привела к ужасным злоупотреблениям. Арман Сен-Жюст, один из проповедников нового учения, ставившего девизом «свободу, равенство и братство», быстро убедился, что самая дикая, необузданная тирания действовала во имя тех идеалов, которым он поклонялся. Те искорки энтузиазма, которые он и приверженцы Мирабо пытались зажечь в сердцах угнетенного народа, быстро обратились в красные языки неугасимого пламени. Взятие Бастилии было только прелюдией к сентябрьским убийствам, дикие ужасы которых бледнели пред тем, что происходило в настоящую минуту.

Спасшись от мщения революционеров, благодаря помощи Рыцаря Красного Цветка, Арман направился в Англию и тотчас сделался членом лиги, тесно сплотившейся вокруг своего героического вождя; но до сих пор ему ни разу не приходилось принимать активное участие в благородной деятельности лиги, так как ее вождь решительно запрещал ему безрассудно рисковать собой. В Париже еще слишком хорошо помнили и Армана, и его сестру. Женщину, подобную Маргарите, нелегко было забыть, а к ее браку с английским «аристо» республиканские кружки отнеслись очень неблагосклонно. Разрыв Армана с республиканской партией вызвал в его бывших друзьях желание отомстить человеку, примкнувшему к эмигрантам. Кроме того, у брата с сестрой был во Франции злейший враг в лице их двоюродного брата, Антуана Сен-Жюста, бывшего когда-то претендентом на руку Маргариты, а теперь раболепного последователя Робеспьера. Его заветной мечтой было предание революционному трибуналу своих близких родных в доказательство своего усердия и патриотизма. Это и было главной причиной, заставившей Рыцаря Красного Цветка удерживать Армана в Англии. Наконец, в начале 1794 года молодому человеку удалось добиться от Блэкнея разрешение принять участие в ближайшей экспедиции во Францию. Главная цель этой поездки до сих пор оставалась тайной для всех участников лиги; они знали только, что это была самая опасная из всех экспедиций.

В последнее время обстоятельства очень изменились. Непроницаемая тайна, окружавшая личность благородного вождя лиги Красного Цветка, прежде служила достаточной порукой за безопасность его предприятий; но теперь один уголок таинственного покрывала был приподнят грубыми руками: Шовелэн, бывший уполномоченный французского правительства при английском дворе, не сомневался больше в тождестве сэра Пэрси Блэкнея с Рыцарем Красного Цветка, а Колло д’Эрбуа видел его в Булони и был им одурачен. С тех пор прошло четыре месяца, и большую часть этого времени Блэкней провел во Франции; избиения в Париже и провинции приняли такие ужасающие размеры, что почти ежечасно требовалась бескорыстная помощь маленького кружка героев. По одному слову любимого вождя эти молодые люди, баловни общества, бросали жизнь, полную удовольствий и развлечений, чтобы рисковать жизнью ради невинных, беспомощных жертв деспотов, не знавших жалости. Люди семейные, как Фоукс, Гастингс и другие, по первому призыву начальника бросали жен и детей, и шли на помощь несчастным, и Арман, не связанный семьей, имел право требовать, чтобы его больше не отстраняли отдела.

В Париже он не был около пятнадцати месяцев и был поражен переменой, какую нашел в нем. Его охватило жуткое чувство одиночества. Хотя улицы были полны народа, но на лицах всех окружающих он видел одно и то же выражение какого-то застывшего испуга, словно жизнь вдруг сделалась для них какой-то страшной загадкой.

Сложив своей незатейливый багаж в указанном ему грязноватом помещении, Арман, с наступлением темноты, пошел бесцельно побродить по улицам, инстинктивно приглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. В этот поздний час на площади Революции, где совершала свое страшное дело гильотина, все уже стихло, и на пустынных улицах не слышалось предсмертных воплей осужденных; но общий мрачный вид города произвел на Армана удручающее впечатление.

Пробродив около часа по улицам, он уже повернул домой, как вдруг его окликнул чей-то мягкий, веселый голос, сразу напомнивший ему то счастливое время, когда сумасбродный барон де Батс, бывший блестящий гвардейский офицер, забавлял Маргариту безумными планами ниспровержения все усиливавшейся власти народных представителей.

Арман очень обрадовался этой встрече и тотчас согласился на предложение барона отправиться в один из театров, чтобы на свободе побеседовать о старых временах.

— Поверьте, мой друг, это — самое безопасное место для разговоров, — сказал де Батс. — Я изучил все закоулки этого проклятого города, где кишмя-кишат шпионы, и пришел к заключению, что самое безопасное место — маленькая ложа авансцены. Из-за шума голосов на сцене и среди публики никто не услышит разговора сидящих там лиц, кроме тех, кому он предназначается.

Молодого человека, чувствующего себя затерявшимся в большом городе, нетрудно уговорить провести вечер с оживленным собеседником, каким был барон де Батс. Его выходки всегда были забавны, и хотя Блэкней предостерегал Армана против возобновления прежних знакомств, но молодой человек решил, что это не могло относиться к барону де Батсу, известному своей преданностью королевскому дому. Однако, не прошло и десяти минут, как Арман уже раскаялся в том, что, придя в театр, возобновил старое знакомство. Хотя он знал барона как ярого роялиста, но в его душу невольно вкралось недоверие к этому самодовольному человеку, каждое слово которого дышало эгоизмом. Поэтому, когда занавес, наконец, поднялся, Сен-Жюст умышленно повернулся лицом к сцене, стараясь заинтересоваться игрою артистов.

Однако это вовсе не входило в планы его собеседника. Было очевидно, что барон намерен был продолжать начатый разговор и пригласил Сен-Жюста в театр не столько для присутствия на дебюте артистки Ланж в роли Селимены, сколько для специального разговора. Присутствие Сен-Жюста в Париже сильно удивило барона, и его изобретательный ум уже сделал целый ряд предположений, в достоверности которых ему необходимо было убедиться. Он молча подождал несколько минут, внимательно следя своими маленькими проницательными глазками за своим молодым другом, пока тот не обернулся к нему.

— Ваш кузен, Антуан Сен-Жюст, теперь неразлучен с Робеспьером, — сказал он, кивая в сторону публики. — Покидая Париж полтора года тому назад, вы имели основание относиться к нему с презрением, как к пустому, незначительному человеку; теперь же, если вы намерены остаться во Франции, вам придется считаться с его грозной силой.

— Да, я знаю, что он теперь подружился с волками, — равнодушно ответил Арман. — Когда-то он был влюблен в мою сестру, но она, слава Богу, не интересовалась им.

— Говорят, что он с отчаяния примкнул к волкам, — сказал де Батс. — Вся эта шайка состоит из людей, которые в чем-то разочаровались и которым нечего терять. Когда все эти волки перегрызутся между собой, тогда и только тогда нам можно будет надеяться на восстановление монархии во Франции; а не перегрызутся они до тех пор, пока их жадность будет находить готовую добычу. Ваш друг, Рыцарь Красного Цветка, должен был бы скорее поддерживать нашу кровавую революцию, чем отнимать у нее ее жертвы… если он действительно так ненавидит ее, как показывает.

Барон вопросительно взглянул на Сен-Жюста, но тот упорно молчал.

Тогда барон вызывающим тоном медленно повторил:

— Если только он действительно так ненавидит нашу кровожадную революцию, как показывает.

В тоне его звучало сомнение. Сен-Жюст вмиг вспыхнул негодованием.

— Красному Цветку, — заговорил он, — нет никакого дела до ваших политических планов. Свой благородный подвиг он совершает ради справедливости и человеколюбия.

— И ради спорта, — фыркнул де Батс, — по крайней мере мне так говорили.

— Он англичанин, — возразил Сен-Жюст, — и потому никогда не признается в том, что им руководит мягкое чувство. Но, какова бы не была причина, результаты говорят сами за себя!

— О, да! Несколько жизней спасены от гильотины! Но, чем невиннее и беспомощнее были бы жертвы, тем громче вопиял бы голос крови в осуждение диких зверей; пославших их на казнь!

Сен-Жюст молчал, считая спор бесполезным.

— Если кто-нибудь из вас имеет влияние на вашего пылкого вождя, — продолжал де Батс, не смущаясь молчанием собеседника, — то я от души желаю, чтобы им воспользовались.

— Каким образом? — спросил Арман, невольно улыбаясь при мысли о том, чтобы кто-нибудь руководил планами Блэкнея.

Пришла очередь барона замолчать. Подождав несколько минут, он спросил:

— Что, ваш Рыцарь Красного Цветка в настоящее время в Париже?

— Это я не могу вам сказать, — ответил Арман.

— Ну, со мной нет необходимости притворяться, друг мой! Увидев вас сегодня вечером в Париже, я сразу догадался, что вы приехали не один.

— Вы ошибаетесь, дорогой мой, — спокойно проговорил Арман, — я приехал сюда один.

— Не могу этому поверить, так как заметил, что вы не особенно обрадовались встрече со мной.

— И опять-таки ошиблись. Я был очень рад видеть вас, так как чувствовал себя весь день чрезвычайно одиноким. То, что вы приняли за неудовольствие, было просто удивление от неожиданной встречи.

— Неожиданной? Положим, вы действительно могли удивиться, видя, что такой известный и опасный заговорщик, как я, разгуливает на свободе. Вы, разумеется, слышали, что за мной следит полиция?

— Я слышал, что вы сделали не одну благородную попытку освободить из рук этих животных наших несчастных короля и королеву.

— И все эти попытки окончились неудачей, — невозмутимо произнес де Батс. — Каждый раз меня или продавал кто-нибудь из моих сообщников, или выслеживал какой-либо подлый шпион, жаждавший получить награду за донос. Да, мой дорогой друг, после нескольких попыток спасти от эшафота короля Людовика и королеву Марию Антуанетту — я все-таки не в тюрьме и смело гуляю по улицам, разговаривая со встречающимися друзьями.

— Вам везет удача, — не без иронии заметил Сен-Жюст.

— Я всегда был очень осторожен, — возразил де Батс. — Я заводил себе друзей там, где, как я и предвидел, они могли мне больше всего понадобиться.

— Да, я знаю, — с насмешкой подтвердил Арман. — Вы пользуетесь австрийскими деньгами…

— Значительная часть которых прилипает к грязным рукам наших милых патриотов, устраивающих революции, --докончил за него де Батс. — На деньги австрийского императора я покупаю свою безопасность и могу поэтому работать на пользу монархии во Франции.

Сен-Жюст молчал, невольно проводя параллель между этим самодовольным хвастуном и тем благородным заговорщиком, чистые, ничем не запятнанные руки которого всегда были готовы поддержать слабого и несчастного.

— Мы подвигались вперед медленным, но верным шагом, — продолжал де Батс, не подозревая, какие мысли родились в голове его молодого друга. — Мне не удалось спасти монархию в лице короля и королевы, но я могу спасти дофина.

— Дофина? — невольно прошептал Сен-Жюст.

— Да, дофина, — подтвердил де Батс, — вернее — Божьей милостью Людовика Семнадцатого. В настоящее время это — самая драгоценная жизнь во всем мире.

— Вы правы, де Батс, — горячо проговорил Арман, — это — самая драгоценная жизнь на свете, и ее надо во что бы то ни стало спасти.

— Разумеется, — спокойно сказал де Батс, — только помимо вашего друга, Рыцаря Красного Цветка!

— Отчего?

Не успело это слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом, и, закусив губы, с недоверием взглянул на своего собеседника.

— Мой милый друг, — с добродушной улыбкой сказал де Батс, — вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Красного Цветка, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона [Кожевнику Симону было вверено «воспитание» дофина Людовика (XVII) после казни короля Людовика XVI] и прочей сволочи?

— Я этого не говорил, — угрюмо произнес Арман.

— Ноя говорю! Разве может кто-нибудь сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже сказало мне, что вы стали под знамена загадочного маленького красного цветочка и что сам вождь этой лиги прибыл теперь в Париж в надежде похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.

— А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.

— Тем не менее, я не сделаю ни того, ни другого, — спокойно про-изнес де Батс. Людовик Семнадцатый — французский король; поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!

— Но ведь это--чистейшее безумие! — воскликнул Арман. — Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?

— Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!

— Но вы работаете при помощи иностранных денег!

— Это — совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу; но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.

Широко раскрытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Молодому человеку теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно, — в Вене ему обещали щедро наградить его в тот день, когда Людовик Семнадцатый прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошенный англичанин. Преследуя свои корыстные цели, де Батс рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему было мало дела: его собственное благополучие было гораздо важнее «самой драгоценной жизни во всей Европе».

Теперь Арман дорого дал бы за возможность сразу очутиться в своем незатейливом помещении. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.

Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батс и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блэкнея, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.

По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом; но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батс, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.

Случай помог ему.

Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на обладательницу его.

Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда; идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло и опершись головой на руки, весь обратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.

С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батс. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батс решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, — произнес с хорошо разыгранным равнодушием:

— Мадемуазель Ланж — даровитая актриса, не правда ли, мой друг?

— У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, — ответил Арман. — Я никогда не слыхал ничего подобного!

— И вдобавок ко всему она — красавица, — с улыбкой заметил де Батс. — В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.

Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы; но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно белых зубов. В музее Карнавалэ сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходиться видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.

В течение всех пяти актов Селимена почти не сходила со сцены.

После четвертого акта де Батс вскользь заметил:

— Я имею счастье быть лично знакомым с мадемуазель Ланж. Если вы хотите быть представленным ей, то мы можем пройти после спектакля в фойе.

Хотя осторожность шептала молодому человеку: «Не поддавайся!», но Арману Сен-Жюсту не было еще и двадцати пяти лет, и мелодичный голос Ланж заглушал предостерегающий шепот совести, заставляя забыть даже долг относительно вождя лиги.

Горячо поблагодарив услужливого приятеля, Арман весь остальной вечер с особенным нетерпением и натянутыми нервами ожидал того счастливого момента, когда большие карие глаза красавицы-артистки одарят его, наконец, своим взглядом, а нежные губки произнесут его собственное имя.

III

Когда по окончании спектакля, молодые люди вошли в артистическое фойе, оно было полно народа. Бросив в него быстрый взгляд через отворенную дверь, де Батс поспешно увлек приятеля подальше от Ланж, сидевшей в отдаленном уголке и окруженной почитателями и бесчисленными цветочными подношениями.

Молодые люди вернулись на сцену, где при дымном свете сальных свечей слуги убирали декорации, не обращая внимания на медленно прохаживавшихся двоих мужчин, погруженных в собственные мысли.

Заложив руки в карманы и опустив голову на грудь, Арман тихо ходил взад и вперед, бросал вокруг себя быстрый взгляд каждый раз, когда на опустелой сцене раздавались чьи-нибудь шаги или издали доносился звук женского голоса.

«Благоразумно ли ждать здесь? — пришло ему в голову. — Ведь де Батс сам сказал, что от Гэрона и его шпионов мы никогда не отделаемся».

В фойе мало-помалу все затихало. Сначала удалились поклонники артисток, затем актеры. Последними покинули фойе артистки, спеша по расшатанной деревянной лестнице в находившейся позади сцены маленькой, темной, душной клетушке, носившей громкое название «уборных».

Арман и де Батс с нетерпением ожидали, пока все разойдутся. Когда толпа окружавшая Ланж, немного поредела, Сен-Жюсту удалось бросить несколько взглядов на изящную фигуру этой девушки. Прохаживаясь между сценой и открытой дверью в фойе, он невольно любовался хорошенькой головкой в напудренном парике, соперничавшем белизной с нежным цветом кожи молодой девушки.

Де Батс бросал нетерпеливые взгляды на окружавшую Ланж толпу и, казалось, не мог дождаться момента, когда она останется наконец одна. От него не укрылись восхищенные взгляды, которые его молодой друг бросал по направлению фойе, и это обстоятельство, по-видимому, было ему очень приятно.

Наконец, барон с чувством глубокого удовлетворения увидел, как Ланж направилась к двери, посылая прощальные приветы своим поклонникам, с сожалением расстававшимся с нею. В ее движениях было много детской безыскусственности; она видимо не отдавала себе отчета в своей привлекательности, но откровенно радовалась своему успеху. В руках у нее был целый сноп душистых нарциссов, привезенных из какого-нибудь мирного уголка благодатного юга. Быстро выйдя из фойе, она очутилась лицом к лицу с Сен-Жюстом и испуганно вскрикнула: в те дни всякая неожиданная встреча могла кончиться очень печально; но де Батс поспешил успокоить ее.

— Вы были так окружены, мадемуазель, — сказал он своим мягким голосом, — что я не отважился проникнуть в толпу ваших поклонников, хотя непременно хотел лично принести вам свои почтительнейшие поздравления.

— Ах, это — наш милый де Батс! — весело воскликнула артистка. — Но откуда вы явились, мой друг?

— Тсс!.. — прошептал он, не выпуская ее маленькой ручки и приложив палец к губам в знак молчания. — Умоляю вас, не называйте меня по имени, очаровательница!

— Ну, вам нечего бояться, пока вы здесь! — произнесла она с кажущейся беззаботностью, хотя дрожащие губы не оправдывали ее слов. — Раз навсегда решено, что комитет общественной безопасности не посылает своих шпионов на театральные подмостки. Если бы нашего брата стали отправлять на гильотину, то спектакли очень пострадали бы: артистов нельзя заменять по первому желанию, и тех из них, которые еще живы, надо беречь, а не то граждане, которые теперь управляют нашей судьбой, не будут знать, куда деваться вечером.

Хотя красавица проговорила все это с присущей ей веселостью, тем не менее не трудно было заметить, что постоянная тревога, в которой приходилось жить каждому, не могла не отразиться даже в этой юной, почти детской душе.

— Пойдем в мою уборную! — предложила она. — Здесь нельзя замешкаться, потому что сейчас потушат свет. У меня есть собственная уборная, где мы можем спокойно побеседовать.

С этими словами Ланж быстро направилась к деревянной лестнице.

Арман, державшийся все время в стороне, сначала не знал на что решиться, но по знаку товарища последовал вместе с ним за молодой девушкой, напевавшей какую-то народную песенку и ни разу не обернувшейся взглянуть на своих спутников.

Войдя в крошечную уборную, она бросила цветы на стол, на котором в беспорядке валялись ящички, баночки, письма, пуховки для пудры, шелковые чулки и батистовые косыночки. Когда она обернулась к своим гостям, в ее глазах снова сверкал веселый огонек.

— Закройте сперва дверь, мой друг, — обратилась она к барону, — а потом садитесь, где хотите, только не на какую-нибудь баночку с дорогим притираньем или коробку с драгоценнейшей пудрой.

Де Батс поспешил повиноваться.

Тогда артистка, обратившись к Арману, вопросительно произнесла своим мелодичным голосом:

— Мсье…

— Сен-Жюст к вашим услугам, мадемуазель, — ответил Арман с низким, изящным поклоном во вкусе благовоспитанного английского двора.

— Сен-Жюст? — с некоторым замешательством повторила Ланж. — Вероятно…

— Родственник гражданина Сен-Жюста, которого вы, без сомнения, знаете, мадемуазель, — пояснил Арман.

— Мой друг Арман Сен-Жюст, — вмешался де Батс, — совсем новичок в Париже; он постоянно живет в Англии.

— В Англии! — воскликнула молодая девушка. — О, расскажите мне побольше об Англии! Я так хотела бы поехать туда! Может быть, мне это когда-нибудь и удастся. Садитесь же де Батс! — продолжала она, невольно краснея от устремленных на нее взоров Сен-Жюста, не скрывавшего своего восхищения.

Освободив для барона одно из кресел, заваленных кусками материи, она уселась на кушетке, жестом пригласив Армана сесть поблизости.

Снова взяв в руки букет нарциссов, она прижалась к нему лицом, так что Арман мог видеть только ее чудные темные глаза.

— Рассказывайте же мне про Англию! — повторила она, уютно усаживаясь среди мягких подушек, как балованный ребенок, собирающийся слушать любимую сказку.

Арман сердился на присутствие де Батса, чувствуя, что много рассказал бы этой прелестной девушке про Англию, если бы его толстый, самоуверенный друг догадался оставить их одних.

Но де Батс не собирался уходить, и Арман чувствовал смущение, немало забавлявшее Ланж.

— Я очень люблю Англию, — неловко начал он. — Моя сестра замужем за англичанином, и я сам надолго там поселился.

— В обществе наших эмигрантов? — спросила она.

Арман промолчал, но де Батс с живостью воскликнул:

— О, не бойтесь в этом признаться, милый Арман: у мадемуазель Ланж много друзей среди эмигрантов. Не правда ли, мадемуазель?

— Разумеется, — подтвердила красавица. — У меня везде есть друзья. До их политических убеждений мне нет дела. — Я считаю, что артистам нечего мешаться в политику. Вы видели, гражданин Сен-Жюст, что я не справлялась о ваших убеждениях. Судя по вашему имени, можно было думать, что вы — приверженец Робеспьера, а между тем я нахожу вас в обществе барона де Батса и слышу, что вы живете в Англии.

— Нет, он — не сторонник Робеспьера, — снова вмешался де Батс. — Скажу вам по секрету, у него есть особенный идеал, воплощенный в человеке, которого он положительно боготворит.

— Как романтично! — воскликнула Ланж, глядя прямо в лицо Сен-Жюсту. — Скажите же, ваш идеал — мужчина или женщина?

В его глазах она прочла ответ раньше, чем он смело вымолвил:

— Женщина.

— Хорошо сказано, Арман! — с добродушным смехом промолвил де Батс, — но уверяю вас, мадемуазель, что до сегодняшнего вечера его идеалом был мужчина, известный под именем Рыцаря Красного Цветка.

— Рыцаря Красного Цветка! — воскликнула она, выронив из рук нарциссы и глядя на Армана широко раскрытыми глазами. — Вы его знаете?

Он невольно нахмурился, хотя ему было приятно сознание, что она заинтересовалась им. Но его сердила неделикатность де Батса. Для него самого даже имя их вождя было чуть ли не святыней. Он снова почувствовал, что наедине с этой девушкой рассказал бы все, что знал о Рыцаре Красного Цветка, уверенный, что нашел бы в ней верное, сочувствующее сердце; теперь же он ограничился коротким;

— Да, мадемуазель, я его знаю.

— О, расскажите мне про него! Здесь, во Франции, многие восхищаются вашим национальным героем. Конечно мы знаем, что он — враг нашего правительства, но это ведь не значит, что он — враг Франции. Французы могут оценить храбрость и благородство; нас привлекает тайна, окружающая этого необыкновенного человека. Расскажите, в каком он роде!

— Этого я не могу вам сказать, мадемуазель, — с улыбкой ответил Арман, — не имею права.

— Как? Если я вас прошу…

— Рискуя даже навсегда навлечь на себя ваше неудовольствие, я все-таки ничего об этом не скажу.

Артистка с удивлением взглянула на своего собеседника, привыкнув, что все ее желания всегда исполнялись.

— Гражданин Сен-Жюст ничего не скажет вам, мадемуазель, — заговорил де Батс с добродушной улыбкой, — уверяю вас, что мое присутствие наложило на его уста печать молчания. Я убежден, что наедине вам удастся выпытать у моего скромного друга любую тайну.

Молодая девушка не возразила ему ни слова, только снова взяла в руки букет и, спрятав в него свое личико, бросала на Сен-Жюста смущенные взгляды.

Через несколько времени она заговорила о погоде, о дороговизне съестных припасов; о том, как неудобно стало жить с тех пор, как слуги сделались такими же полноправными гражданами, как их господа. Арман вскоре заметил, что происходившие вокруг него события не оставляли в ее душе глубокого следа. Артистка до мозга костей, она жила своей собственной жизнью, стремясь добиться совершенства в любимом искусстве и стараясь вечером художественно передать то, что старательно изучала в течение дня. Слыша об ужасах, совершавшихся на площади Революции, она содрогалась совершенно так же, как при исполнении трагедий Расина или Софокла, а к несчастной королеве Марии Антуанетте чувствовала такую же симпатию, как к чуждой ей Марии Стюарт.

Когда де Батс упомянул имя дофина, она быстро подняла руку, как бы прося его перестать, и с глазами, полными слез, произнесла дрожащим голосом:

— Не говорите мне об этом ребенке, де Батс! Ведь я ничем не могу помочь ему! Я даже стараюсь не думать о нем, потому что тогда я готова возненавидеть своих соотечественников. Иногда я чувствую, что охотно отдала бы свою жизнь, только чтобы этого маленького мученика возвратили тем, кто его любит, чтобы он, узнал радость и счастье! Но никто не возьмет моей жизни, — прибавила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какую цену имеет моя жизнь в сравнении с его драгоценной жизнью?

Вскоре после этого гости артистки простились с нею. На красном лице де Батса блуждала спокойная улыбка — он был очень доволен результатами сегодняшних разговоров.

— Вы заглянете еще ко мне, гражданин Сен-Жюст? — спросила Ланж, когда Арман, прощаясь, целовал ей руку, стараясь по возможности продлить это наслаждение.

— Я всегда к вашим услугам, мадемуазель, — с живостью ответил он.

— Сколько времени вы намерены пробыть в Париже?

— Меня каждую минуту могут вызвать отсюда.

— Тогда приходите ко мне завтра. До четырех часов я свободна. Площадь Руль. Там всякий укажет вам дом, где живет гражданка Ланж.

— Всегда к вашим услугам, мадемуазель, — повторил Арман общепринятые слова, но в его глазах артистка прочла глубокую благодарность и радость, наполнившие его сердце.

IV

Было около полуночи, когда друзья вышли из душного, жаркого театра. Холодный ночной воздух пронизывал их насквозь, и они поспешили плотней закутаться в свои плащи.

Арман более чем когда-либо горел нетерпением отделаться поскорее от Батса, плоские шутки которого выводили его из себя. Он жаждал остаться наедине с самим собой и разобраться во впечатлениях сегодняшнего вечера. С одной стороны в его душе жило блаженное воспоминание о прелестной молодой девушке с волшебным голосом и самыми пленительными глазами, какие ему приходилось видеть; с другой стороны — его мучили угрызения совести: в последние несколько часов он сделал как раз обратное тому, что серьезно советовал ему его начальник. Он не только возобновил старую дружбу, которую гораздо благоразумнее было предать забвению, но еще завел новое знакомство, увлекавшее его по такой дорожке, которой, как он наверно знал, его начальник ни за что не одобрил бы.

Расставшись с приятелем, Арман, не оглядываясь, быстро зашагал по направлению к Монмартру, где была его квартира.

Де Батс долго следил за ним, насколько это позволяли тусклые фонари, затем повернул в противоположную сторону. На его цветущем лице, испещренном оспой, выражалось мстительное торжество.

— Ну, мой дорогой Красный Цветок, — пробормотал он сквозь зубы, — ты желаешь вмешиваться в мои дела, хочешь снискать себе и своим друзьям славу, вырвав первым приз из когтей кровожадных животных? Посмотрим, кто кого перехитрит — французский хорек или английская лиса!

Барон быстро шел по тихим, пустынным улицам, весело размахивая тростью с золотым набалдашником. Изредка ему попадались кабачки с гостеприимно раскрытыми дверями, через которые доносились громкие голоса ораторов, прерываемые резкими возражениями, оснащенными ругательствами; в таких случаях де Батс спешил поскорей миновать приюты политиканов, зная, что эти споры часто оканчивались на улице борьбой врукопашную, причем дело никогда не обходилось без доносов и следовавших за ним арестов. По временам вдали слышался неясный барабанный бой: это национальная гвардия, несшая ночное дежурство на площади Революции, напоминала «свободному» французскому народу, что сторожевые собаки мстительной революции бодрствуют денно и нощно, «отыскивая добычу для гильотины», как гласил сегодняшний правительственный декрет.

От времени до времени тишина пустынных улиц, по которым де Батс направлялся к предместью Тампль, нарушалась криком ужаса, за которым обыкновенно следовали бряцание оружия, целый поток ругательств, призыв на помощь и последний предсмертный стон. Эти часто повторявшиеся короткие драмы говорили о доносах, домашних обысках, о внезапных арестах, о страстной борьбе за жизнь и свободу.

Привыкнув к таким сценам, де Батс равнодушно шел дальше, не обращая внимания на то, что видел и слышал, и думая лишь о своей сегодняшней удаче. Дойдя до площади Победы, он наткнулся на нечто вроде лагеря, где мужчины, женщины и дети работали над изготовлением оружия и обмундировкой для республиканской армии. Французы призывались к оружию против тиранов, и теперь на обширных площадях всемирного города день и ночь готовили оружие, которое должно было дать им свободу, между тем как в то же самое время они сгибались под ярмом такой тяжелой, безусловной тирании, далеко оставлявшей за собой самый жестокий монархический деспотизм.

В этот поздний час ночи неуклюжие парни, посиневшие от холода, с пустыми желудками, при свете смоляных факелов обучались солдатским приемам; женщины, напрягая зрение, чтобы разглядеть собственную работу при колеблющемся свете факелов, шили рубахи для импровизированной армии, задыхаясь от дыма, насыщавшего воздух; даже дети слабыми пальчиками подбирали разные лоскутки, из которых приходилось шить новую одежду. За таким делом эти несчастные рабы проводили не только день, но и добрую часть ночи, усталые, озябшие, голодные, лишь для того, чтобы получить скудное пропитание, которое обязаны были доставлять мелкие ремесленники или фермеры, почти такие же несчастные, как люди, работавшие в импровизированных лагерях. Ни о каком-либо денежном заработке нечего было и думать: люди работали только из страха наказания.

Де Батс был очень доволен таким положением вещей, считая, что, чем больше будет недовольных, тем скорей пожалеют все о старых порядках и вернутся к монархии, что оказалось бы крайне выгодно для карманов самого де Батса. Зрелище бесчисленных жертв революции доставляло ему такое же удовлетворение, как самому кровожадному из якобинцев конвента. Он готов был собственноручно приводить в действие гильотину, работавшую, по его мнению, слишком медленно для его личных планов. Девизом его было: «цель оправдывает средства». Не всели равно, если будущий король Франции взойдет на трон по ступеням, сложенным из обезглавленных тел и обагренных кровью мучеников?

Ночь была морозная. Снег хрустел под ногами де Батса, а с холодного зимнего неба бледная, равнодушная луна спокойно глядела на огромный город, утопавший в безграничном море бедствий. В узких улицах, по которым он теперь проходил, на площадях, возле ограды уединенных кладбищ, — везде встречались ему ночные стражи с фонарями в руках, через каждые пять минут монотонно провозглашавшие:

— Граждане, спите спокойно! В городе все в порядке!

Наконец де Батс очутился перед высокими мрачными стенами Тампля [Старое аббатство Тампль представляло собой укрепленный замок, некогда выстроенный тамплиерами (рыцарями-храмовниками). Путем нескольких пристроек это здание было превращено в маленькую крепость, и в ней революционное правительство заключило королевскую семью], бывшего свидетелем многих страшных трагедий. Здесь, как и на площади Революции, барабанный бой напоминал о неусыпном бодрствовании национальной гвардии; но кроме этого ни один звук не нарушал царившей тишины: всякий отчаянный стон, всякая страстная жалоба были навсегда похоронены среди суровых, молчаливых каменных стен.

У главных ворот барона остановил часовой, но он сказал ему пароль, прибавив, что ему надо переговорить с гражданином Гэроном. Часовой в ответ угрюмо указал ему на звонок у ворот, в которые де Батс и позвонил изо всех сил. Громко разнесся по двору медный звон; в воротах осторожно отворилось маленькое окошечко, и кто-то повелительным голосом осведомился, что нужно полуночному посетителю. На этот раз де Батс резко заявил, что ему необходимо немедленно видеть гражданина Гэрона по крайне важному делу, а блеск серебряной монеты, которую он поднес вплотную к окошечку, обеспечил ему пропуск. Медленно, с визгом повернулись на своих петлях тяжелые ворота и снова захлопнулись, как только де Батс прошел под арку. Тотчас налево была сторожка привратника, окликнувшего позднего посетителя. Де Батс повторил пароль, и его немедленно пропустили, тем более, что его лицо, по-видимому, было здесь хорошо знакомо. Широкоплечему, худощавому человеку в поношенной куртке и дырявых штанах приказано было проводить посетителя к гражданину Гэрону. Он медленно поплелся, волоча ноги и гремя связкой ключей, которую держал в руках.

Пройдя несколько плохо освещенных коридоров, они вскоре повернули в главный коридор, не имевший крыши и освещенный теперь причудливым светом луны. Слева в этот коридор выходили решетчатые окна и массивные дубовые двери с тяжелыми засовами; возле каждой двери сидели на ступенях солдаты, устремлявшие подозрительные взгляды на запоздалого посетителя.

Вздох нетерпения вырвался из груди де Батса, когда он проходил мимо большой центральной башни с освещенными изнутри маленькими окнами; за этими мрачными стенами потомок гордых завоевателей, носитель славного имени, в печали и унижении проводил последние дни жизни, начавшейся среди блеска и могущества. Барону невольно вспомнились все его неудачные попытки спасти короля Людовика XVI и его семью. Каждый раз успеху предприятия мешало какое-нибудь случайное обстоятельство. О, если бы судьба улыбнулась ему наконец! Какое богатство очутилось бы в его руках! Но даже теперь, припоминая свои неудачи в то время, как они проходили по тому самому двору, которым следовали несчастные король и королева, направляясь к своей Голгофе, он утешал себя мыслью, что никому не должно посчастливиться там, где его постигла неудача. Он не знал, предпринимал ли что либо английский «авантюрист» для спасения короля Людовика и королевы Марии Антуанетты, но одно он твердо и бесповоротно решил: никакие земные силы не вырвут у него драгоценного приза, предложенного Австрией для спасения маленького дофина!

"Пусть лучше ребенок погибнет, если я не могу сам спасти его! " — думал де Батс, ворча свирепые ругательства по адресу «проклятого» англичанина и его единомышленников.

Наконец спутник де Батса остановился перед низкой дверью, обитой железом. Отпустив своего не представительного проводника, барон позвонил в железный звонок и терпеливо подождал, пока дверь отворилась, и он очутился лицом к лицу с высоким, сутуловатым человеком в засаленном платке, который держал над головой фонарь, бросавший слабый свет на веселое лицо посетителя.

— Это — я, гражданин Гэрон! — начал кричать де Батс и вдруг осекся, заметив предостерегающий жест Гэрона.

Барон понял, что не следовало произносить имя Гэрона, чтобы по всем закоулкам мрачного здания не пронеслось как эхо: «Гражданин Гэрон о чем-то совещается с бывшим бароном де Батсом!». Это могло оказаться одинаково неприятным для каждого из этих «достойных» людей.

— Войдите! — коротко произнес Гэрон, запирая тяжелую дверь.

Видимо хорошо знакомый с местностью, де Батс через узкую площадку прямо направился к приветливо отворенной маленькой двери и смело вошел в комнату, куда за ним последовал и Гэрон, предварительно поставив фонарь на пол на площадке.

Комната, в которую они вошли, была маленькая, душная, с выходившим во двор решетчатым окном. К почерневшему потолку была подвешена лампа, распространявшая смрадный запах, а небольшой камин в углу скорее дымил, чем согревал. Два-три стула, стол, заваленный бумагами, и шкаф, в отворенные двери которого можно было видеть царивший в нем хаос, составляли убранство всей комнаты.

Указав своему гостю на стул, Гэрон сам уселся на другой ц, взяв со стола короткую трубку, отложенную вероятно в сторону при неожиданном звонке, несколько раз не спеша затянулся.

— Ну, в чем дело? — резко спросил он.

Тем временем де Батс бросил шляпу и плащ на ветхий плетеный стул и уселся поближе к огню, вытянув свои длинные ноги.

Его спокойствие раздражало Гэрона.

— Ну, в чем же дело? — повторил он, стукнув кулаком по столу. — Говорите же, что вам надо! На кой черт являетесь вы так поздно? Чтобы компрометировать меня и погубить нас обоих?

— Полегче, полегче, мой друг! — невозмутимо остановил его де Батс. — Не теряйте столько времени в пустых разговорах. Кажется, до сих пор вы не имели основания жаловаться на бесполезность моих визитов к вам?

— В будущем они могут оказаться для меня еще полезнее, — проворчал Гэрон, — у меня теперь больше власти.

— Я знаю, — мягко сказал де Батс, — вы можете доносить, на кого угодно, арестовать, кого угодно, и представлять революционному трибуналу по своему личному усмотрению.

— Вы для того и пришли сюда ночью, чтобы рассказать мне все это? — фыркнул Гэрон.

— Нет, не для того! Я просто догадался, что теперь вы со своими проклятыми ищейками будете целые дни заняты отыскиванием «добычи для гильотины» и в распоряжении ваших друзей у вас окажется только ночь. Часа два тому назад я видел вас в театре, друг Гэрон, и не думал, что вы уже собрались спать.

— Чего же вы хотите от меня?

— Скажем лучше — чего вы хотите от меня, гражданин Гэрон, за то, чтобы вы и ваша свора оставили меня в покое?

Резко отодвинув стол, Гэрон прошелся по узенькой комнате, остановился перед своим гостем, который, склонив голову на бок, спокойно разглядывал стоящее против него чудовище в образе человека. Высокого роста, худощавый, с длинными ногами, немного согнутыми в коленях, как у опоенной лошади, с узким лбом, на который в беспорядке спадали жидкие волосы, со впалыми щеками и большими, выпуклыми глазами, в которых светилась холодная, беспощадная жестокость, Гэрон производил отталкивающее впечатление.

— Уж не знаю, стоит ли мне возиться с вами, — медленно произнес он. — В эти два года вы изрядно надоели комитету общественной безопасности. Было бы даже очень приятно раз и навсегда раздавить вас, как навязчивую муху.

— Приятно — может быть, но бесконечно глупо, — холодно возразил де Батс. — Ведь за мою голову вы получите всего тридцать пять ливров, а я предлагаю вам за нее в десять раз больше.

— Знаю, знаю, но дело становится опасным.

— Почему? Я очень осторожен. Пусть ваши ищейки оставят меня в покое.

— Да ведь вы не один, у вас столько проклятых союзников.

— Ну, о них не хлопочите. Пусть сами о себе позаботятся.

— Каждый раз, как они попадают к нам, кто-нибудь из них непременно указывает на вас.

— Ну, да, под пыткой, — хладнокровно сказал де Батс, грея руки у огня. — Вы ведь с прокурором завели в «доме правосудия» целый дьявольский оркестр. Не правда ли, друг Гэрон?

— Какое вам до этого дело? — проворчал Гэрон.

— Решительно никакого. Я даже предлагаю вам три тысячи пятьсот ливров за удовольствие знать, что происходит внутри этой милой тюрьмы.

— Три тысячи пятьсот! — воскликнул Гэрон, и его взор невольно смягчился.

— Прибавьте только два маленьких нуля к той сумме, которую вы получите, если выдадите меня своему проклятому трибуналу, — сказал де Батс, как будто случайно опуская руку в карман и шелестя бумажными деньгами.

У Гэрона от этого сладкого звука даже слюнки потекли.

— Оставьте меня три недели на свободе — и деньги ваши, — любезно докончил де Батс.

В комнате воцарилось молчание. Пробивавшиеся сквозь решетчатое окно бледные лучи луны боролись с желтоватым светом масляной лампы, озаряя лицо агента комитета общественной безопасности, не знавшего, на что решиться.

— Ну, что же, торг заключен? — спросил наконец де Батс своим мягким голосом, до половины вытаскивая из кармана соблазнительный сверточек с измятыми бумажками. — Дайте мне обычную расписку в получении денег и берите вот эту штуку.

— Говорю вам, это опасно, злобно усмехнулся Гэрон. — Если эта расписка попадет кому-нибудь в руки, меня прямо отправят на гильотину.

— Если меня даже арестуют, спокойно возразил де Батс, — то она попадет в руки агента комитета общественной безопасности, которого зовут Гэрон. Без риска нельзя, мой друг! Я так же рискую.

Де Батс, на многих тогдашних патриотах испытавший силу золота, нисколько не сомневался в успехе своего дела и смотрел на Гэрона с самодовольной улыбкой.

— Ладно, — произнес агент, словно вдруг на что-то решившись. — Я возьму деньги, только с одним условием: вы оставите Капета [революционеры называли короля Людовика XVI гражданином Капетом; тем же именем они называли и дофина] в покое.

— Дофина?

— Называйте его, как хотите, — сказал Гэрон, подходя ближе и с ненавистью глядя на своего сообщника, — но предоставьте его нам.

— Чтобы вы его убили? Как же я могу помешать этому?

— Вы и ваши сообщники хотите увезти его отсюда, а я этого не допущу. Если мальчишка пропадет, то и я пропаду, так сказал мне Робеспьер. Не троньте Капета, а не то я не только пальцем не шевельну, чтобы помочь вам, но собственноручно сверну вам шею!

В глазах Гэрона было столько беспощадной жестокости, что де Батс невольно вздрогнул и, отвернувшись, стал смотреть в огонь, прислушиваясь к тяжелым шагам ходившего по комнате агента комитета.

Вдруг он почувствовал, что кто-то положил руку ему на плечо. Он чуть не вскрикнул от неожиданности, что заставило Гэрона рассмеяться: он любил вселять страх в сердца людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

— Я сейчас отправлюсь в свой обычный ночной обход, — отрывисто сказал он. — Пойдемте со мной, гражданин де Батс!

Приглашение прозвучало скорей как приказание, и так как де Батс колебался, то Гэрон сделал ему повелительный знак следовать за собой. Взяв из передней фонарь, он вытащил из-под камзола связку ключей и стал нетерпеливо побрякивать ими.

— Идемте же, гражданин! — сурово произнес он. — Я хочу показать вам единственное сокровище в этом доме, до которого вы не должны дотрагиваться своими проклятыми пальцами.

Де Батс наконец принудил себя встать, чувствуя, как ужас сковывал все его члены, в чем он самому себе не хотел признаться. Он готов был вслух уверять себя, что нет основания трусить. Гэрон не сделал бы ему никакого вреда, зная, что этот неисправимый заговорщик представляет для него неистощимый источник дохода. Три недели скоро пройдут, а там можно возобновить договор.

Гэрон все еще ждал у двери, и де Батс, с большим трудом поборов свое волнение, плотно закутался в плащ, после чего вышел из комнаты, стараясь заранее предугадать, на какие жестокости и оскорбления придется ему натолкнуться во время этого ночного обхода.

V

Барону опять пришлось проходить бесконечными коридорами обширного здания; из-за узких решетчатых окон до него опять доносились душераздирающие стоны и страшные проклятья, свидетельствовавшие о совершавшихся за стенами трагедиях. Гэрон шел впереди, делая своими длинными ногами такие большие шаги, что де Батс не мог поспевать за ним. Да он, собственно говоря, и не нуждался в проводнике: немногие из парижан знали так хорошо расположение тюрьмы с целой сетью камер и дворов, как тщательно изучивший ее де Батс.

Каждые ворота охранялись стражниками; в коридорах и дворах на каждом шагу встречались солдаты; некоторые из них курили или играли в карты, другие расхаживали с ружьем на плече, но все без исключения были настороже. Гэрона все прекрасно знали в лицо, и хотя в эти дни всеобщего равенства никто не отдавал воинской чести, но каждый из стражников сторонился, уступая дорогу, или даже предупредительно отворял дверь перед главным агентом комитета общественной безопасности.

Дойдя до главных ворот, Гэрон постучал ключами в дверь комнаты привратника, и так как она не сразу отворилась, то он сам отворил ее ударом ноги.

— Где привратник? — высокомерно спросил он.

— Лег спать! — проворчал кто-то, сидевший в углу на корточках, но вставший по суровому приказанию Гэрона и теперь тяжелыми шагами подходивший к нему с сапогом в одной руке и щеткой в другой.

Это был тот самый человек, который только что провожал де Батса к Гэрону.

— Ну, тогда ты бери фонарь и иди с нами! — сказал ему главный агент, сердито глядя на спящего привратника. — А почему ты все еще здесь? — вдруг прибавил он, точно вспомнив что-то*

— Гражданин привратник остался недоволен тем, как я вычистил его сапоги, — проворчал тот, к кому он обращался. — Настоящий «аристо»! [аристократ] Ну, уж и место здесь! Каждый день вычисти двадцать камер да сапоги чисть любому сторожу или привратнику. Неужели это — подходящее дело для доброго патриота, а?

— Если ты не доволен этим, гражданин Дюпон, — сухо произнес Гэрон, — то можешь убраться, куда угодно, на твое место найдутся тысячи желающих.

— Работаешь девятнадцать часов в сутки и за всю эту каторгу получаешь девятнадцать су… — продолжал ворчать Дюпон, но Гэрон уже не слушал его.

— Вперед, капрал! — отрывисто скомандовал он, обращаясь к группе солдат, ожидавших снаружи. — Возьми с собой четверых солдат, мы пойдем в башню.

Маленькая процессия двинулась в путь. Впереди всех шел с фонарем Дюпон, сгорбившись и волоча ноги, за ним — капрал с двумя солдатами и Гэрон рядом с де Батсом; остальные два солдата замыкали шествие. Гэрон передал ключи Дюпону, и тот, отомкнув дверь, пропускал мимо себя всю процессию, каждый раз снова замыкал дверь и снова шел впереди всех. Сделав два или три поворота по винтовой каменной лестнице, все очутились перед тяжелой дверью. Де Батс впал в некоторое уныние: предосторожности, принятые Гэроном для охраны «самой драгоценной жизни в целой Европе», оказались гораздо сложнее, чем он предполагал. Теперь он понял, что для освобождения дофина потребуется масса денег, сверхъестественная изобретательность и безграничное мужество. Только первым из этих условий самодовольный интриган обладал в достаточной степени, так как в австрийских деньгах ему не было отказа. Что касается изобретательности и мужества, то он верил, что у него и того, и другого вполне достаточно, хотя в его попытках освободить королевскую семью эти качества плохо служили ему. Он не допускал мысли, чтобы Рыцарь Красного Цветка и члены его лиги могли в чем-нибудь превзойти его, де Батса; надо было лишь устроить так, чтобы они никак не могли помешать ему в попытке освободить дофина.

Из этой задумчивости его вывел резкий оклик Гэрона, подозвавшего его к себе. Вынув из кармана ключи, агент собственноручно отпер тяжелую, обитую железом, дверь и отрывисто приказал де Батсу и Дюпону пройти в нее, снова замкнул за ними дверь, оставив солдат снаружи. Перейдя через темную переднюю, он постучал в противоположную дверь.

— Симон, ты здесь, старина? — крикнул он.

За дверью послышалась какая-то возня, словно передвигали мебель, затем дверь распахнулась, и грубый голос пригласил поздних посетителей войти.

В комнате было чрезвычайно душно от табачного дыма, запаха кокса и копоти от лампы; ко всему этому примешивался острый запах крепкого спирта. Поставив свой фонарь на пол, Дюпон остался в передней, прислонившись в уголке; вследствие частых повторений любимое зрелище Гэрона перестало интересовать этого мирного «патриота». Де Батс огляделся кругом с любопытством, смешанным с отвращением. Комната была довольно обширных размеров. В одном углу стояла монументальная кровать, в другом — огромный диван; кроме того, в ней было наставлено столько шкафов, кресел, ящиков и всякой всячины, что она казалась складом мебели средней руки. Посреди всего этого находился довольно полный мужчина с бледными, точно выцветшими глазами и толстыми губами, а рядом с ним — моложавая женщина, чрезмерная толщина которой, так же, как и значительная бледность, указывали на слабое здоровье и сидячий образ жизни. Вдруг она неожиданно отошла в сторону, и де Батс увидел в уголке жалкую фигурку некоронованного короля Франции.

— Отчего Капет не в постели? — спросил Гэрон.

— Он не хотел сегодня читать свои молитвы, — с хриплым смехом ответил Симон, — и лекарство не хотел пить. Уж могу сказать: это место разве для собак, а не для людей.

— Если тебе здесь не нравится, старик, можешь подать в отставку, — холодно сказал Гэрон. — И без тебя найдется на это место много охотников.

Бывший кожевник что-то проворчал и плюнул в ту сторону, где стоял царственный мальчик с равнодушным лицом, мало интересуясь тем, что происходило вокруг него. Де Батс не мог не заметить, что мальчика, по-видимому, сытно кормили и что на нем была теплая куртка из грубого сукна, шерстяные чулки и толстые башмаки. Золотистые кудри, по которым покойная королева Мария Антуанетта с любовью проводила тонкими, надушенными пальчиками, теперь в беспорядке свешивались на лицо, давно утратившее всякий след достоинства.

Жена Симона знаком подозвала его к себе, и ребенок тотчас подошел без всякого страха.

— Так трудно держать его чистым! — словно извиняясь, обратилась она к де Батсу, углом грубого, грязного передника обтирая мальчику лицо. — А теперь будь умным мальчиком, выпей лекарство и ответь свой урок, чтобы сделать маме приятное; тогда и пойдешь спать.

Взяв со стола стакан с прозрачной жидкостью, которую де Батс принял за воду, она поднесла его к губам мальчика; он отвернулся и захныкал.

--Разве лекарство так противно? — осведомился де Батс.

— Господи! — воскликнула Симон, — это — просто самая лучшая водка, какую только можно достать. Капет ее любит: от нее он становится веселым и хорошо спит. Пей же скорей, — шепнула она, видя, что Гэрон занят разговором с ее мужем. — Ты знаешь что папа сердится, если ты не выпьешь хотя бы половины.

Сделав гримасу, мальчик вдруг решился и взял стакан. Де Батс с трудом верил собственным глазам, видя, как потомок Людовика Святого опорожняет стакан крепчайшей водки по приказанию жены грубого кожевника, которую должен называть дорогим для каждого ребенка именем «матери»! Барон с отвращением отвернулся.

Симон с видимым удовольствием наблюдал за этой сценой, и в его бесцветных глазах светилось торжество.

— А теперь, малыш, — весело обратился он к дофину, — покажи вот этому гражданину, как ты читаешь молитвы! — Вытащив из угла засаленный красный колпак, украшенный трехцветной кокардой, и рваный грязный флаг, бывший когда-то белым, с вышитыми на нем золотыми лилиями, он надел колпак мальчику на голову, а флаг бросил на пол. — Ну, Капет, читай свои молитвы! — сказал он, сопровождая свои слова веселым смехом.

Все его движения были грубы, нескладны. Расхаживая по комнате, он то сворачивал с места стул, то натыкался на кресло.

Воображению де Батса представились роскошные комнаты Версаля и изящные аристократки, ухаживавшие за стоящим перед ним ребенком, который теперь покорно топтал ногами знамя, бывшее с Генрихом IV в сражении при Ирви; потомок Бурбонов плевал на их знамя, вытирая башмак о его потертые складки, а затем резким, надтреснутым голосом запел карманьолу: «Са ira! са ira! Les aristos а la lanverne!» ["Вперед! Вперед! На фонари аристократов!]. Слушая его песни, де Батс готов был заткнуть уши и бежать вон из комнаты. От движения щеки мальчика разгорелись, глаза заблестели от выпитой водки; держа в худенькой ручке колпак, он размахивал им, восклицая: «Да здравствует республика!». Симон хлопала в ладоши, с гордостью глядя на ребенка, ее муж не спускал взора с Гэрона, ожидая одобрения.

Гэрон кивнул головой, процедил сквозь зубы что-то вроде похвалы.

— А теперь отвечай свой катехизис, Капет, — хриплым голосом произнес Симон.

Надев красный колпак на голову, мальчик опустил руки по швам, наступив на золотые лилии, составлявшие гордость его предков.

— Как тебя зовут? — спросил Симон.

— Людовик Капет, — тонким, высоким голосом ответил мальчик.

— Кто — ты такой?

— Гражданин французской республики.

— Кто твой отец?

— Людовик Капет, бывший король, тиран, погибший по воле народа.

— Кто твоя мать?

Де Батс невольно вскрикнул от ужаса, услышав, как ребенок равнодушно произнес циничное ругательство. Несмотря на все свои недостатки, он все-таки был по рождению джентльмен и не мог не возмущаться тем, что ему пришлось видеть и слышать.

Он быстро направился к двери.

— Ну, каково, гражданин? — фыркнул Гэрон. — Удовлетворены ли вы тем, что видите?

— Может быть, гражданин пожелает посмотреть, как Капет будет восседать на золоченом кресле, — насмешливо предложил бывший кожевенник, — а мы с женой встанем на колени и будем целовать ему руки?

— Здесь страшно жарко, — пробормотал де Батс, берясь за ручку двери. — У меня просто голова кружится.

— Ну, сын мой, Капет, отправляйся спать, — сказал Симон, толкая мальчика к постели. — Ты так пьян, что всякий добрый республиканец остался бы доволен!

В виде ласки он ущипнул мальчика за ухо, а затем поддал его сзади коленом. В настоящую минуту он был доволен маленьким Капетом и вовсе не хотел быть грубым с ним; его потешало впечатление, произведенное на незнакомого посетителя молитвами и катехизисом Капета.

Что касается мальчика, то его возбуждение вдруг сменилось неодолимым желанием уснуть, и он не раздеваясь повалился на диван. Симон заботливо поспешила подложить ему под голову подушку, и через минуту ребенок уже спал крепким сном.

— Я доволен вами, гражданин Симон, — проговорил Гэрон, направляясь к двери, — и дам о вас в комитет благоприятный отзыв. Что касается гражданки, — прибавил он, обращаясь к жене Симона с недоброй улыбкой, — то она лучше сделала бы, если бы поменьше старалась. Совсем не к чему подкладывать подушку под голову этого от-родья. У многих добрых патриотов нет никакой подушки. Выньте ее! И мне не нравится, что у мальчишки на ногах сапоги: с него довольно и простых сабо [деревянные башмаки, или из толстой кожи на деревянной подошве].

Гражданка Симон ничего не возразила. Казалось, с ее губ готов был сорваться какой-то ответ, но ее остановил повелительный взгляд мужа, любезно провожавшего гостей до двери.

— Вот как мы ведем свои дела, гражданин! — угрюмо произнес Гэрон, обращаясь к барону, когда они снова вернулись в его контору.

— Что вы за дьяволы! — выругался де Батс, долго не приходивший в себя от ужаса и отвращения.

— Мы — добрые патриоты, — возразил Гэрон, — и отродье тирана ведет ту же самую жизнь, какую вели сотни тысяч детей, когда его отец угнетал народ. Впрочем, что я говорю? Он живет гораздо лучше их! Он сыт и тепло одет, а тысячи невинных детей, на совести которых не лежит отца-деспота, умирают от голода.

В глазах агента при этом было столько злобы, что у его собеседника от ужаса кровь застыла в жилах. При воспоминании о тех, кого он считал угнетателями народа, Гэрон превращался в дикого, ненасытного зверя, и де Батс сознавал, что никакими миллионами нельзя у него купить свободу маленького короля.

— Придется проститься с Симоном и его супругой, — снова заговорил Гэрон, бросая на приятеля подозрительный взгляд, — в лице этой женщины есть что-то, не внушающее доверия. Я прогоню их, как только найду патриота понадежнее. Что у нас сегодня? Четверг, вернее — уже пятница. К воскресенью я уже покончу с Симоном. Мне показалось, что вы переглядывались с этой бабой, — злобно продолжал он, ударив по столу кулаком с такой силой, что чернильница чуть не опрокинулась, — и если я узнаю…

В этом месте его речи де Батс нашел полезным пошуршать в кармане кредитными билетами.

— Если вы попытаетесь добраться до Капета, — хриплым голосом докончил Гэрон, — я собственноручно предам вас трибуналу!

«Допустив конечно, что ты меня поймаешь, мой друг», --пробормотал про себя де Батс.

Его деятельный мозг уже принялся за работу. При посещении башни Тампля он заметил, что жена Симона могла оказаться ему полезной; он считал, что корыстолюбивую женщину ему будет вовсе нетрудно подкупить.

Несмотря на угрозы Гэрона, де Батс и не думал отказываться от предприятия, сулившего ему миллионы; но прежде всего следовало отделаться от беспокойного Рыцаря Красного Цветка, который со своими сумасшедшими товарищами действительно оказывался серьезной помехой планам барона. Без этого не прошенного вмешательства он мог не спеша подготавливать освобождение дофина, чтобы действовать наверняка, а тем временем неугомонные англичане могли выхватить у него из-под носа такой лакомый кусок. Думая об этом, гасконец-роялист проникался к ним такой же злобной ненавистью, как и главный агент комитета общественной безопасности.

— Если эта маленькая гадина улизнет, — продолжал между тем Гэрон, — то я через двадцать четыре часа сложу голову на гильотине, как эти собаки-аристократы! Я действительно ночей не сплю, придумывая, как бы получше уберечь этого мальчишку Капета. Этим Симонам я никогда не доверял.

— Не доверяли? — воскликнул де Батс. — Да разве можно найти где-нибудь более бесчеловечных чудовищ?

— Бесчеловечные чудовища! — фыркнул Гэрон. — Нет, они плохо исполняют свои обязанности. Мы хотим, чтобы из этого отродья тирана вышел настоящий республиканец и добрый патриот, который уже не годился бы в короли, если бы вы и ваши проклятые единомышленники завладели им. Со временем это будет человек, который не сумеет есть иначе, как пальцами, и каждый вечер будет мертвецки пьян. Вот что нам нужно! Мы сделаем его негодным для вашей цели, если бы вы даже его похитили. Но это вам не удастся! Лучше я собственными руками задушу мальчишку!

Гэрон схватил свою коротенькую трубку и несколько времени с ожесточением курил.

— Друг мой, — начал де Батс, — вы совершенно напрасно волнуетесь. Кто сказал вам, будто я хочу впутываться в эти дела?

— Лучше и не пробуйте! — прорычал Гэрон.

— Вы уже сказали это. Только не думаете ли вы, что было бы гораздо разумнее, вместо того, чтобы сосредоточивать исключительное внимание на моей недостойной особе, обратить ваши помыслы к тому человеку, который, поверьте, гораздо опаснее?

— Кто это?

— Англичанин, известный под именем Рыцаря Красного Цветка. Вы конечно слышали о его подвигах? Думаю, что гражданин Шовелэн и гражданин Колло много могут порассказать про него.

— Их стоило бы обоих гильотинировать за постыдный промах в Булони прошлой осенью.

— Берегитесь, как бы такое же обвинение не было предъявлено те-перь вам! — хладнокровно произнес де Батс. — Ведь Рыцарь Красного Цветка в настоящее время в Париже.

— Черт бы его побрал!

— И как вы думаете, зачем он явился? — спросил де Батс и с намерением немного помолчал, а затем, медленно и многозначительно сказал: — затем, чтобы спасти от тюрьмы самого драгоценного из узников Тампля!

— Как вы это узнали? — с гневом спросил Гэрон.

— Я догадался. Сегодня я встретил в Национальном театре одного из членов лиги Красного Цветка.

— Будь он проклят! Где его найти?

— Если вы подпишите расписку в получении трех тысяч пятисот ливров, которые я жажду передать вам, то я скажу вам, где его найти.

— Где деньги?

— У меня в кармане.

Молча придвинув к себе чернильницу и бумагу, Гэрон поспешно нацарапал несколько слов и, засыпав написанное песком, протянул бумагу де Батсу.

Тот внимательно прочел ее и вскользь заметил:

— Вы даете мне всего две недели свободы?

— За эти деньги этого достаточно; если вы желаете продлить срок, вам стоит только увеличить сумму.

— Пусть остается так, — спокойно произнес де Батс, складывая бумагу. — По нынешним временам и две недели безопасности во Франции — обстоятельство очень приятное. Да и я предпочитаю быть с вами в постоянных сношениях, друг Гэрон. Через две недели я опять явлюсь к вам.

Вынув из кармана кожаный бумажник, он достал из него пачку банковых билетов и положил их на стол перед Гэроном, а расписку бережно спрятал в бумажник и снова положил его в карман. Гэрон тем временем пересчитывал деньги. Теперь всякая свирепость исчезла с его лица, выражавшего лишь удовлетворенную жадность.

— Ну, — сказал он, проверив деньги и спрятав их во внутренний карман камзола, — расскажите мне про вашего друга.

— Я знаю его уже несколько лет, — начал де Батс. — Это — родственник гражданина Сен-Жюста и принадлежит к лиге Красного Цветка.

— Где он живет?

— Это — уже ваше дело узнать. Я видел его в театре, а затем в фойе, где он строил куры гражданке Ланж. Я слышал, что завтра он собирается к ней около четырех часов. Вы, разумеется, знаете, где она живет.

Подождав, пока Гэрон записал что-то на лоскутке бумаги, де Батс встал и накинул на плечи плащ. Через десять минут он уже шел по улице Тампль, глядя на маленькое решетчатое окно, за которым томился несчастный принц. По странности человеческой натуры, он не замечал всей низости той роли, какую только что играл при свидании с агентом комитета общественной безопасности, с отвращением вспоминая в то же время все слова Гэрона и старания супругов Симон сделать из маленького некоронованного короля «настоящего республиканца и доброго патриота».

VI

— Вчера вы были крайне нелюбезны! — промолвила мадемуазель Ланж. — Как могла я улыбаться, видя вас таким суровым?

— Вчера мы были не одни, — ответил Арман. — Как мог я говорить о том, что близко моему сердцу, зная, что равнодушные уши услышат то, что предназначалось для вас одной?

— Это вас в Англии учат так красиво выражаться?

— Нет, мадемуазель, это умение невольно рождается в душе при виде чудных женских глаз.

Ланж сидела на маленьком диванчике, прислонившись головкой к мягкой подушке; на некотором расстоянии от нее на низеньком кресле поместился Арман. Зная, что она страстно любит цветы, он принес ей огромный букет первых фиалок, лежавший у нее на коленях. Артистка была немного взволнована и часто вспыхивала ярким румянцем под устремленными на нее восторженными взглядами молодого человека.

Ланж была сирота и жила с дальней родственницей, особой средних лет, которая исполняла при пользовавшейся успехом актрисе обязанности дуэньи, экономки и служанки, и держала чересчур смелых поклонников в известных границах.

Она рассказала Сен-Жюсту всю свою прежнюю жизнь, детство, проведенное в задней комнате при лавке ювелира, родственника ее покойной матери; сообщила, как ей страстно хотелось попасть на сцену, как боролась с родными, не чуждыми предрассудков своего сословия, как наконец добилась желанной свободы. При этом она не скрыла своего скромного происхождения; наоборот она гордилась тем, что в двадцать лет была уже одной из известных в художественном мире артисток и что всем этим была обязана одной себе. Расспрашивая Армана о его сестре, она невольно коснулась Англии и личности Рыцаря Красного Цветка.

— Говорят, что человеколюбие играет лишь второстепенную роль в его подвигах, — сказала она, — что главным двигателем во всем этом является спорт.

— Как всякий англичанин, Рыцарь Красного Цветка немного стыдится выказывать чувства; он готов даже отрицать всякие благороднейшие чувства, наполняющие его сердце. Но возможно, что и любовь к спорту играет немаловажную роль в его деятельности, связанной с огромным риском.

— Во Франции его боятся. Он уже столько народа спас от смерти!

— И спасет еще многих, Бог даст.

— Ах, если бы он мог спасти бедного маленького узника в Тампле! О, если бы ваш благородный Рыцарь Красного Цветка отважился спасти этого невинного агнца, — прибавила она со внезапно набежавшими на глаза слезами, — я в глубине души благословила бы его и сделала бы все, что только могу, ради помощи ему!

— Да благословит вас Бог за эти слова, мадемуазель! — воскликнул Арман, опускаясь перед нею на колени. — Я уже начал терять веру в свою заблуждающуюся Францию, начал думать, что все здесь — и мужчины, и женщины — низкие, злые, жестокие люди; но теперь могу только на коленях благодарить вас за ваши участливые слова, за то нежное выражение, которое я видел в ваших глазах, когда вы говорили о несчастном, беспомощном, всеми заброшенном дофине.

Она больше не удерживала слез, катившихся по щекам.

Одной рукой она прижала к глазам тоненький батистовый платочек, а другую невольно протянула Арману, продолжавшему стоять на коленях. Под влиянием охватившего его чувства он обнял молодую девушку за талию, шепча ей нежные слова любви, готовый поцелуями осушить ее слезы.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги нескольких человек, затем раздался женский крик, и в комнату ворвалась мадам Валом, родственница Ланж, с выражением ужаса на лице.

— Жанна, дитя мое! Это ужасно! Что с нами будет? — простонала она, закрывая голову передником и падая в кресло.

Молодые люди в первую минуту не тронулись с места, словно не отдавая себе отчета в случившемся, но в следующий момент до их слуха долетел резкий окрик:

— Именем народа — отворите!

В то страшное время такое требование всегда служило прологом к драме, первый акт которой неизбежно кончался арестом, а второй почти всегда — гильотиной.

Жанна и Арман взглянули друг на друга, сознавая, что только смерть может разлучить их. Не сводя взора с Сен-Жюста, с горячим поцелуем приникшего к ее руке, Жанна твердо произнесла:

— Тетя Мари, соберись с духом и сделай, что я скажу!

— Именем народа — отворите! — снова крикнул грубый голос за дверью.

Бэлом сбросила с головы передник и в изумлении смотрела на всегда кроткую Жанну, неожиданно заговорившую таким повелительным тоном. Видимое спокойствие и твердость молодой девушки оказали свое действие на старушку.

— Что ты думаешь делать? — трепещущим голосом спросила она.

— Прежде всего ступай отворить дверь!

— Но… там солдаты…

— Если ты добровольно не отворишь, они через две минуты высадят дверь, — с прежним спокойствием возразила Жанна. — Отворяя дверь, ворчи погромче, что тебе помешали стряпать, и сразу скажи солдатам, что они найдут меня в будуаре. Иди же, ради Бога! — с нетерпением повторила она. — Иди, пока дверь еще цела.

Испуганная Бэлом поспешно повиновалась. Действительно нельзя было терять ни минуты — снаружи в третий раз послышалось грозное:

— Именем народа — отворите!

— Начинайте поскорее какое-нибудь любовное объяснение! — быстро шепнула Жанна Сен-Жюсту, не поднимая его с колен. — Какое вы знаете?

Арман подумал, что она от страха помешалась.

— Мадемуазель… — начал он, стараясь ее успокоить.

— Слушайте и делайте, что я скажу! — с полным самообладанием промолвила она. — Тетя Мари послушала меня. Согласны вы последовать ее примеру?

— Хоть умереть! — с живостью воскликнул он.

— Тогда начинайте скорее объяснение в любви! — умоляла Жанна. — Неужели вы никакого не знаете? Например объяснение Родриго с Хименой? Если не это, так что-нибудь другое! — быстро проговорила она. — Только скорее! Каждая минута дорога!

Это была правда: из передней уже слышно было, как грубый голос спрашивал, где гражданка Ланж.

— У себя, в будуаре, — ответила тетя Мари, под влиянием страха отлично разыгравшая свою роль. — Вот уж не вовремя-то! — ворчала она. — Ведь сегодня у меня хлебы пекутся!

— Придумайте же скорее! — с отчаянием прошептала Жанна, в смертельном страхе сжимая руку Сен-Жюста. — Ради спасения нашей жизни… Арман! В первый раз в эту страшную минуту девушка назвала Сен-Жюста по имени. Словно по вдохновению свыше, он сразу понял, чего она требовала, и в тот момент, как дверь будуара широко распахнулась, он, все еще стоял на коленях, прижав одну руку к сердцу, а другую подняв к небу, громко декламировал из «Сида».

— Нет, нет, милый кузен, — с недовольной гримасой проговорила хорошенькая артистка, — это никуда не годится! Вы не должны так подчеркивать конец каждой строки…

Гэрон (это он так порывисто распахнул дверь) в недоумении остановился на пороге. Он рассчитывал найти здесь одного из приверженцев неутомимого Рыцаря Красного Цветка, а вместо того увидел молодого человека, который хотя и стоял на коленях пред гражданкой Ланж, но по-видимому был далек от восхищения ею и хладнокровно цитировал стихи.

— Что это значит? — грубо спросил Гэрон.

Ланж невольно вскрикнула от неожиданности.

— Как, сам гражданин Гэрон? — воскликнули она, кокетливо разыгрывая смущение. — Отчего же тетя Мари не доложила о вас? Это — большое упущение с ее стороны! Впрочем сегодня она занята печением хлеба, и я не решаюсь сделать ей замечание. Садитесь, пожалуйста, гражданин Гэрон! А вас, кузен, — весело обратилась она к Сен-Жюсту, — прошу не стоять больше в таком глупом положении!

Некоторую лихорадочность в движениях и легкий румянец на щеках можно было свободно объяснить боязнью перед таким неожиданным посещением. Гэрон настолько растерялся, найдя совершенно не то, что ожидал; что молча смотрел на молодую хозяйку, продолжавшую болтать, как ни в чем не бывало.

— Кузен, — произнесла Жанна, обращаясь к Арману, поднявшемуся наконец с колен, — это — гражданин Гэрон, о котором я вам говорила. Это — мой кузен Бэлом, только что приехавший из провинции, — обратилась она к Гэрону. — Он играл в Орлеане главные роли в трагедиях Корнеля; однако я боюсь, что парижская публика окажется не такой снисходительной, как орлеанская. Но отчего у вас такой мрачный вид, гражданин? — вдруг спросила она, понизив голос и словно лишь теперь поняв, что Гэрон мог прийти вовсе не в качестве почитателя ее таланта. — Я ведь думала, что вы пришли поздравить меня с моим вчерашним успехом. Я видела вас вчера в театре, хотя вы и не захотели потом прийти в фойе. Мне сделали такие овации! Посмотрите на эти цветы! — указала она на многочисленные букеты в вазах. — Гражданин Дантон сам поднес мне букет фиалок, а Сантерр — нарциссы. А вот этот лавровый венок — не правда ли, как он хорош? — получен от самого гражданина Робеспьера!

Непринужденность молодой девушки совсем сбила Гэрона с толка: он был уверен, что де Батс говорил ему про англичанина; всем известно, что приверженцы Рыцаря Красного Цветка — англичане с рыжими волосами и огромными, выдающимися зубами, а здесь…

Арман, которому грозная опасность придала находчивости, расхаживал взад и вперед по комнате, продолжая декламировать отрывки из «Сида».

— Нет, нет, — с нетерпением перебила его Ланж, — нельзя так говорить.

Притом она так забавно передразнила его неловкие жесты и неправильные ударения, что сам Гэрон не мог удержаться от смеха.

— Так это — кузен из Орлеана? — спросил он, так резко бросаясь в кресло, что оно заскрипело под ним.

— Да, настоящий простофиля! — насмешливо ответила она. — А теперь, гражданин Гэрон, вы должны выпить с нам чашечку кофе. Гектор, — обратилась она к Сен-Жюсту, — спуститесь с облаков и попросите тетю Мари поторопиться с кофе.

Кажется, в первый раз Гэрона приглашали остаться и выпить чашечку кофе вместе с жертвой. Хотя он и убедился, что кузен Ланж — с головы до ног чистокровный француз, однако, если бы он получил донос от кого-нибудь другого, то все-таки отнесся бы к этому кузену с сильным подозрением; но сам де Батс не возбуждал в нем никакого доверия, и теперь у него вдруг блеснула мысль, что барон нарочно послал его по ложному следу, чтобы самому безопаснее добраться до башни Тампль. Гэрон уже видел, как де Батс, завладев ключами от тюрьмы и пользуясь беспечностью стражи, проникает всюду, не встречая нигде препятствий. В настоящую минуту он даже забыл свою теорию о том, что человек, посаженный в тюрьму, всегда безопаснее человека, оставленного на свободе, и, вскочив с кресла, собрался уходить, помня, что было раз и навсегда условлено считать актеров чуждыми политике, следовательно — людьми безопасными.

Упрекнув его за короткий визит, Жанна с намерением упомянула о маленьком дофине, рассчитывая, что это напоминание побудит Гэрона поспешить в Тампль.

— Вчера, гражданин, — кокетливо сказала она, — я была крайне польщена тем, что вы забыли даже на время о маленьком Капете, чтобы присутствовать на дебюте Селимены.

— Забыть его! — повторил Гэрон, — с трудом подавив ругательство.

— Я никогда не забываю этого отродья! Да и теперь должен спешить к нему: уж чересчур много кошек точат зубы на мою мышку. До свидания, гражданка! Знаю, что должен был бы принести вам цветов, но у меня столько дела!.. Я совсем измучен!

— Я вам верю, — серьезно ответила Жанна. — Но все-таки приходите сегодня вечером в театр. Я играю Камиллу; это — одна из моих лучших ролей.

— Да, да, я приду… может быть… Очень буду рад вас видеть. А где остановился ваш кузен? --неожиданно спросил он.

— У меня, — не задумываясь, смело ответила она.

— Хорошо! Скажите ему, чтобы он завтра утром пришел в Консьержери [тюрьма при здании суда в Париже. Во времена террора в ней содержались приго-воренные к смерти] за охранным свидетельством. Так требует новый закон. Вам также следует обзавестись таким свидетельством.

— Прекрасно! Завтра мы с Гектором вместе придем в Консьерже- ри; может быть, и тетя Мари придет. Вы не пошлете нас к тетушке гильотине? — беспечно проговорила Жанна. — Вам ведь не найти другой такой Камиллы… да и такой прекрасной Селимены! — Продолжая весело щебетать, Жанна проводила гостя до самой двери. — Вы — настоящий «аристо», гражданин! — воскликнула она, с прекрасно разыгранным восхищением указывая на двух стражников, ожидавших Гэрона в передней. —Я горжусь, что у моих дверей столько граждан. Смотрите же, приходите сегодня вечером смотреть Камиллу и не забудьте заглянуть в фойе, дверь которого будет всегда для вас гостеприимно открыта.

Ланж сделала Гэрону шаловливый реверанс, и он ушел в сопровождении своих телохранителей.

Заперев за ним дверь, молодая девушка стояла, прислушиваясь, пока их шаги не послышались уже во дворе. Тогда она с облегчением вздохнула и медленно направилась в будуар, только тут почувствовав, чего ей стоило выдержать всю эту сцену. За сильным нервным напряжением последовала неизбежная реакция; Жанна, шатаясь, с трудом добралась до своей комнаты и упала в кресло. В ту же минуту Арман, очутившись перед ней на коленях, сжал в объятиях ее хрупкую фигурку.

— Вы должны немедленно покинуть Францию, — заговорила она сквозь рыдания, которых уже не в силах была удержать. — Он вернется, я его хорошо знаю. Вы только в Англии будете в безопасности.

Но Сен-Жюст не мог ни о чем думать, кроме Жанны. Гэрон, Париж, весь мир не существовал для него.

— Я обязан вам жизнью! — прошептал он. — Какая вы мужественная! Как я вас люблю!

Ему казалось, что он всегда любил Жанну. В ней он нашел все, чему привык поклоняться, чем всегда восхищался в своем благородном вожде, видя в нем воплощение всех своих идеалов. Жанна обладала всеми качествами, которыми глубоко чтимый им герой приводил его в безграничный восторг. Он не переставал удивляться ее мужеству, спокойной находчивости и смелости, которые помогли ей отвратить грозившую ему опасность. Но чем же он заслужил, что она рисковала своей драгоценной жизнью? Это сама Жанна не сумела бы объяснить.

Мало-помалу нервное волнение улеглось; только молодая девушка никак не могла удержать слезы, впрочем нисколько не безобразившие ее хорошенького личика. Она не могла двинуться с места, не могла пошевельнуться, так как Арман продолжал обнимать ее колена; но ей было хорошо, покойно, и она не отнимала рук, которые Сен-Жюст не переставал покрывать поцелуями.

Минуты летели, а им надо было столько сказать друг другу! Уже сгущались вечерние тени; комната погрузилась во мрак, потому что тетя Мари, вероятно еще не пришедшая в себя от пережитого ужаса, не спешила зажечь свет; но молодые люди не жаловались на это.

— Ты меня любишь? — прошептал Арман, поднявшись с колен и заглядывая в глаза обожаемой девушке.

Она молча склонилась к нему на грудь.

Тетя Мари наконец принесла лампу и нашла их сидящими рядом, рука об руку, забывшими все на свете, кроме своей великой любви. Внесенный свет нарушил очарование, волшебной сказке пришел конец.

— О, дорогая моя! — дрожащим голосом начала тетя Мари. — Как удалось избавиться от этих животных?

Ей никто не ответил, и она, вглядевшись попристальнее в молодых людей, не стала больше ни о чем расспрашивать, поняв, что им не до нее и ее страхов, и на цыпочках вышла из комнаты.

— Твоя жизнь в опасности, — сказала Жанна, пробуждаясь от очарования и возвращаясь к действительности. — Умоляю тебя, береги ее ради меня! Уезжай поскорее из Парижа! Каждый час, который ты проведешь здесь, только увеличивает опасность.

— Я не могу покинуть Париж, пока ты здесь.

— Но мне ничто не грозит, — возразила она. — Не забудь, что я — актриса, а правительство не обращает внимания на нас, бедных шутов. Людям необходимо развлекаться, даже в промежутках между двумя убийствами. Мне даже гораздо безопаснее остаться здесь, так как мой поспешный отъезд мог бы для нас обоих оказаться гибельным.

Она была права, но Арман не мог решиться оставить ее одну в Париже.

— Послушай, дорогая, сказал он, немного подумав, — разреши мне переговорить с нашим вождем, с Рыцарем Красного Цветка! Он в настоящее время в Париже, и моя жизнь, и мои действия в полном его распоряжении. Я не могу сейчас же уехать из Франции. Я и мои товарищи должны помочь нашему вождю в серьезном предприятии, сущности которого он еще не открыл нам, но я уверен, что дело идет об освобождении дофина из Тампля.

У Жанны вырвался невольный крик ужаса.

— Нет, нет, --быстро и серьезно заговорила она, — это невозможно! Кто-то выдал тебя, и за тобою, наверное, следят. Я думаю, тут замешан этот отвратительный де Батс. Нам удалось сбить шпионов с толка, но лишь на самое короткое время. Гэрон живо раскается в своей беспечности и вернется. Меня он, может быть, оставит в покое, но за тобою будет следить; тебя потащат в Консьержери для выдачи документа, и тогда обнаружится твое настоящее имя. Хотя бы тебе на этот раз удалось обмануть его, он все-таки не выпустит тебя из вида, и если ваш вождь удержит вас в Париже, твоя смерть будет на его совести.

Последние слова она произнесла резким, жестким голосом. Она чисто по-женски уже готова была ненавидеть ту таинственную личность, которой до сих пор восхищалась, ненавидеть лишь потому, что жизнь и безопасность Армана зависели, казалось, от желания этого неуловимого героя.

— Тебе нечего за меня бояться, Жанна, — запротестовал Арман. — Рыцарь Красного Цветка бережет всех своих помощников и никогда не допустит, чтобы я подвергался бесполезному риску.

Его слова не убедили молодой девушки; она уже ревновала его к неизвестному человеку, умевшему вызвать к себе такое восторженное чувство.

— Во всяком случае я не могу уехать из Парижа, — продолжал Сен-Жюст, — пока буду знать, что ты здесь и, может быть, подвергаешься опасности. Я сойду с ума, если уеду, оставив тебя здесь. Мы вместе уедем в Англию и будем там счастливы. — И он принялся описывать Жанне красоты Кента, где намеревался поселиться с нею, и спросил в заключение: — Так ты поедешь туда со мною, моя дорогая, любимая?

— Конечно, если ты этого желаешь, Арман, — тихо прошептала она.

Хотел ли он! Он завтра же увез бы ее туда, если бы это было возможно; но у нее был контракт с театром, затем надо было покончить с домом и обстановкой. А тетя Мари? Ну, она, разумеется, поедет с ними. Жанна думала, что к весне ей удастся устроить все дела, а Сен- Жюст клялся, что не уедет без нее из Парижа. Зная хорошо Гэрона, Жанна понимала, что ей удалось лишь на несколько часов отвратить угрозу, и что с этого дня Арману ежеминутно будет угрожать смертельная опасность. Наконец она обещала ему, что поступит по совету его вождя. Арман должен был увидеться с ним в тот же вечер, и, если их переселение будет решено, она поспешит с приготовлениями к отъезду и, может быть, через неделю последует за ним.

— А до тех пор этот жестокий человек не станет, может быть, рисковать твоей жизнью, — промолвила молодая девушка. — Помни, Арман, что теперь твоя жизнь принадлежит мне. О, я готова ненавидеть твоего вождя за то, что ты так любишь его!

— Не говори так, дорогая, — остановил ее Сен-Жюст, — о человеке, близком к совершенству, благородном рыцаре, которого я люблю больше всех.

Как не было это грустно, но все-таки им пришлось расстаться. Жанна сознавала, что в сущности, чем скорее доберется Армандо своей квартиры, тем будет лучше, на случай, если Гэрону вздумается прислать своих шпионов, чтобы следить за ним. У нее была смутная надежда, что если таинственный герой действительно обладал таким благородным сердцем, как уверял Сен-Жюст, то он почувствует сострадание к душевной тревоге скорбящей женщины и освободит любимого ею человека от данного им слова. Эта мысль немного утешила ее, и она стала торопить Армана скорее идти на свидание со своим вождем.

— Когда мы завтра увидимся? — спросил он.

— Теперь нам очень опасно встречаться, — ответила Жанна.

— Ноя должен непременно видеть тебя!.. Я не могу день прожить, не видав тебя.

— Самое безопасное место — театр.

— Я не могу ждать вечера. Разве нельзя мне прийти сюда?

— Ни за что на свете! Здесь могут караулить сыщики Гэрона.

— Тогда где же?

— Будь в час в театре, у входа на сцену, — сказала Жанна, немного подумав. — К этому времени наша репетиция кончится. Постарайся незаметно проскользнуть в комнату привратника. Я предупрежу его и пришлю за тобою свою горничную; она проводит тебя в мою уборную, где мы можем без помехи провести вместе с полчаса.

Арман вынужден был удовлетвориться этим, хотя ему страстно хотелось увидеться с Жанной опять в ее будуаре, где он был так счастлив. Наконец он ушел с твердым намерением доверить свою тайну Блэкнею и просить его помочь Жанне как можно скорее выбраться из Парижа.

VII

Долго бродил Арман по улицам, не отдавая себе отчета, куда идет. Все его помыслы были сосредоточены на любимой девушке; он вспоминал каждое ее слово, каждое движение, не переставая восхищаться ее красотой, мужеством и хладнокровием, с каким она приняла кровожадную ищейку, осквернившую своим присутствием патриархальный старосветский будуар. Очнулся Арман лишь тогда, когда почувствовал усталость и голод. Войдя в первый попавшийся ресторан, он поужинал, не обращая никакого внимания на то, что ему подавали и был ли еще кто-нибудь в зале при его приходе.

Когда он снова очутился на улице, дул резкий северо-восточный ветер и снег валил хлопьями. Плотно закутавшись в плащ, Арман поспешно направился к жилищу Блэкнея, где его ждали и до которого было довольно далеко. Ему вдруг захотелось поскорее очутиться среди друзей, услышать спокойный голос любимого вождя и убедиться, что ради него Жанна отныне будет находиться под охраной Рыцаря Красного Цветка и его лиги.

Блэкней занимал небольшой дом на Школьной набережной, позади церкви Сен-Жермэн л’Оксерруа. На той самой башне, с которой за двести лет перед тем прозвучал призыв к избиению гугенотов, только что пробило девять часов. Быстро проскользнув в отворенные ворота, Арман прошел через темный двор и поднялся по каменной лестнице. Через минуту он был в кругу друзей и с облегчением вздохнул. Хотя обстановка была самая незатейливая, подобно всем меблированным помещениям той эпохи, но во всем чувствовалось присутствие человека с прихотливым и изящным вкусом. Чистота была безусловная; из камина распространялась приятная теплота; окна не были плотно закрыты и пропускали в комнату струю свежего воздуха; на столе в грубом глиняном кувшине стоял громадный букет роз, а носившийся в воздухе легкий запах тонких духов был особенно приятен после отравленного воздуха узких парижских улиц.

В комнате уже находились сэр Эндрью Фоукс, милорд Тони и лорд Гастингс, дружески приветствовавшие Сен-Жюста.

— А где же Блэкней? — спросил он, пожимая им руки.

— Здесь! — послышался громкий, приятный голос, и Арман, оглянувшись, увидел Блэкнея, стоявшего в дверях комнаты.

Какой спокойный вид имел этот герой-человек, за голову которого французское революционное правительство охотно выдало бы любую сумму, за которым неутомимо охотились кровожадные ищейки! Происходило ли это от беспечности или от незнания грозившей ему опасности? Это не мог сказать даже его ближайший друг Эндрью Фоукс. Глядя на этого джентльмена в безукоризненно сшитом костюме, с дорогими кружевами у ворота и рукавов, с изящной табакеркой в одной руке и тонким батистовым платком в другой, никто не поверил бы, что это не пустой щеголь, а человек, способный на самые безумные поступки, вызывавшие в одной нации восторг, а в другой — жажду мщения.

Арман с радостью пожал руку Блэкнея, чувствуя однако некоторое угрызение совести при воспоминании о том, как провел сегодня день; ему даже показалось, что из-под полуопущенных век Блэкней устремил на него испытующий взор, от которого не могло укрыться, что в эту минуту происходило в душе молодого человека.

— Боюсь, что я опоздал, — сказал Арман. — В темноте я сбился с дороги. Надеюсь, вы недолго ждали меня?

Все придвинули стулья к огню, кроме Блэкнея, который предпочел остаться стоять.

— Дело касается дофина, — без всяких предисловий начал он.

Ни для кого это известие не было неожиданным, все об этом догадывались. Ради этого рискованного дела Эндрью Фоукс покинул свою молодую жену, а Сен-Жюст уже раньше заявлял свое право на участие в этом благородном деле. Уже более трех месяцев Блэкней не покидал Франции, постоянно перевозя спасенных им несчастных из Парижа, Нанта или Орлеана в приморские города, где их встречали его друзья.

Теперь изящный щеголь сбросил свою светскую маску, и перед молодыми людьми стоял смелый вождь, спокойно смотревший в глаза смертельной опасности, не старавшийся ни преувеличить ее, ни уменьшить, желавший только строго взвесить то, что им предстояло совершить.

— Кажется, все готово, — продолжал Блэкней после небольшой паузы. — Чету Симон неожиданно удалили; я это узнал сегодня. Они перебираются из Тампля в воскресенье, девятнадцатого. По-видимому, это — самый удобный для нас день. Насколько я понимаю, нельзя заранее составить никакого плана; в самую последнюю минуту какая-нибудь случайность может указать нам, как действовать. Но от каждого из вас я ожидаю помощи, которая должна выразиться в беспрекословном повиновении моим указаниям; лишь при таком условии мы можем сколько-нибудь надеяться на успех. — Он несколько раз прошелся по комнате, останавливаясь пред висевшей на стене картой Парижа и его окрестностей. — Я думаю, лучше всего будет сделать так, — снова заговорил он, присев на край стола и глядя прямо в лицо товарищам, не сводившим с него взора. — Разумеется, я до воскресенья останусь здесь, поджидая удобного случая, когда мне можно будет всего безопаснее проникнуть в Тампль и захватить ребенка. Конечно я постараюсь выбрать момент, когда Симон будет переезжать, уступая место своему преемнику. Одному Богу известно, — серьезно добавил он, — каким образом мне удастся добраться до мальчика. В настоящую же минуту я об этом знаю столько же, сколько и вы все.

Он с минуту помолчал. Все напряженно смотрели на него. Вдруг серьезное лицо Блэкнея просияло, а в глазах вспыхнул веселый огонек.

— Одно мне совершенно ясно, — весело промолвил он, — что в воскресенье девятнадцатого января тысяча семьсот девяносто четвертого года его величество король Людовик Семнадцатый, сопровождаемый мною, покинет этот отвратительный дом. Также несомненно для меня и то, что здешние бесчеловечные негодяи не завладеют мною, пока на моих руках будет эта драгоценная ноша. Поэтому прошу вас, милый мой Арман, — прибавил он с задушевным смехом, — не смотрите так мрачно и помните, что нам понадобиться вся ваша сообразительность.

— Что я должен буду делать, Пэрси? — спросил молодой человек.

— Сейчас скажу, только сперва объясню вам общее положение дела. Ребенок будет увезен из Тампля в воскресенье, но, в котором часу, не могу сказать; чем позже это будет, тем лучше, так как вечером можно с меньшим риском увезти его из Парижа. Нам следует действовать почти наверняка; ведь если наша попытка не удастся и ребенку придется снова вернуться в Тампль, то его положение станет гораздо хуже теперешнего. Между девятью и десятью часами я надеюсь увезти его из Парижа через заставу Лавиллет; там меня должны ожидать Тони и Фоукс с какой-нибудь крытой повозкой, разумеется, переодетые так, как подскажет им их изобретательность. Вот несколько удостоверений личности; я собрал их целую коллекцию: они всегда полезны.

Все оживленно приблизились к своему вождю.

Блэкней достал из кармана целую кучу засаленных от прикосновения грязных пальцев документов, какими комитет общественной безопасности снабжал всех свободных граждан новой республики и без которых никто не мог переменить место жительства, не вызывая подозрения.

— Выбери, что найдешь более подходящим для нашего случая, — сказал он, передавая документы Фоуксу, — и ты также, Тони. Вы можете быть каменщиками, возчиками угля или трубочистами; мне это безразлично, лишь бы вы имели возможность получше загримироваться, чтобы, не подвергаясь опасности быть заподозренными, запастись повозкой и ждать меня в указанном месте.

Пересмотрев документы, Фоукс со смехом передал их Тони, и оба изящные джентльмена принялись обсуждать преимущества того или другого переодевания.

— В качестве трубочистов вы можете наложить больше грима, — заметил Блэкней, — да и сажа для глаз не так вредна как угольная пыль.

— Но сажа плотнее пристает, — торжественно заявил Тони, — а мы вряд ли попадем в ванну раньше, чем через неделю.

— Разумеется, раньше не попадете! — со смехом подтвердил Блэкней. — Ах, ты, сибарит!

— Через неделю сажу, пожалуй, и не отмоешь, — задумчиво произнес сэр Эндрью.

— Если вы оба так капризны, — сказал Блэкней, пожав плечами, — то можно одному нарядиться краснокожим, а другому — красильщиком. Один до конца дней своих останется ярко-красным, так как красная краска не отстает от кожи, а другому придется купаться в скипидаре, пока все разноцветные остатки не согласятся расстаться с ним. Во всяком случае… о, милый мой Тони!.. Что за запах!.. — и, расхохотавшись, как школьник, замышляющий шалость, Блэкней поднес к носу надушенный носовой платок.

Гастингс громко фыркнул, но получил за это от Тони изрядный удар в бок.

Арман с удивлением смотрел на своих товарищей. Прожив уже больше года в Англии, он все еще не научился понимать англичан. Люди, которые готовились к делу, требовавшему беспримерного хладнокровия и вместе с тем безумной смелости, забавлялись шутками, достойными какого-нибудь подростка.

«Что подумал бы о них де Батс?» — невольно пришло ему в голову.

Между тем Фоукс и Дьюгерст, серьезно обдумав вопрос о переодевании, решили изобразить двух угольщиков и выбрали паспорта на имя Жана Лепти и Ахилла Гропьера.

— Положим, ты вовсе непохож на Ахиллеса, Тони, — в последний раз пошутил Блэкней.

— А теперь, — сказал сэр Эндрью, прямо переходя от шутки к делу, — скажи нам, Блэкней, где нам ждать тебя в воскресенье.

Рыцарь Красного Цветка встал и подошел к висевшей на стене карте; Фоукс и Тони последовали за ним.

— Вот видите, — заговорил Блэкней, водя по карте своим тонким пальцем, — здесь застава Лавиллет. За нею, направо, к каналу ведет узкая улица. В конце ее вы и должны ждать меня. Завтра там будут разгружать уголь, и вы можете поупражнять свои мускулы в качестве поденщиков и, кстати, заявить себя по соседству добрыми, хотя и грязными, патриотами.

— Нам лучше всего сейчас же приняться за дело, — сказал Тони. — Я сегодня же прощусь с чистой рубашкой.

— И не на один день, милый мой Тони. Усердно поработав завтра днем, вы можете переночевать или в повозке, если уже достанете ее, или под арками моста через канал.

— Надеюсь, что и Гастингса ожидает такая же приятная перспектива, — с усмешкой вставил Тони, но по его лицу видно было, что он счастлив, как школьник, собирающийся уезжать на каникулы.

Лорд Тони был настоящим спортсменом, и страсть к опасным приключениям пересиливала в нем, может быть, увлечение геройскими подвигами под руководством вождя лиги. Что касается Фоукса, то его мысли были больше всего заняты маленьким мучеником в Тампле, и это заглушало присущую каждому англичанину любовь к спорту.

Для избежания недоразумений сэр Эндрью еще раз повторил все указания Блэкнея.

— А какой будет сигнал? — спросил Дьюгерст.

— Как всегда, крик морской чайки, повторенный три раза с короткими промежутками, — ответил Блэкней. — А затем мне понадобится ваша помощь, — обратился он к Гастингсу и Сен-Жюсту, не принимавшим до сих пор участия в переговорах. — Несчастная кляча, обычная в угольных повозках, не в состоянии будет протащить нас больше пятидесяти-шестидесяти километров. Я рассчитываю добраться с нею до Сен-Жермэна, ближайшего места, где можно достать хороших верховых лошадей. Там по соседству живет фермер, по имени Ашар; у него есть чудные лошади, которых мне приходилось нанимать; особенно хороша одна, настолько сильная, что легко свезет и меня, — а я ведь не легонький! — и мальчика, которого я возьму к себе на седло. Завтра рано утром вы оба, Гастингс и Арман, выйдете из Парижа через заставу Нельи и доберетесь до Сен-Жермэна, как найдете удобнее. Там вы отыщете Ашара, падкого до денег, и заручитесь хорошими лошадьми. Вы оба прекрасно ездите верхом, оттого я именно вас и выбрал. Одному из вас придется вести в поводу двух лошадей, другому — одну. Вы встретите угольную повозку километрах в семнадцати от Сен-Жермэна, там, где дорога поворачивает на Курбвуа. Направо есть небольшая роща, могущая служить прекрасным убежищем для вас и лошадей. Я надеюсь быть там около часа пополуночи в ночь на понедельник. Ну, все ли вам ясно, и довольны ли вы оба?

— Ясно-то оно ясно, — спокойно сказал Гастингс, — только я крайне недоволен.

— А почему?

— Это слишком легко. Мы не подвергаемся никакой опасности.

— Я так и ждал, что вы заворчите! — сказал Блэкней, добродушно улыбаясь. — Знаете, если вы с такими мыслями соберетесь завтра из Парижа, то, уверяю вас, и вы, и Арман попадете в ловушку гораздо раньше, чем дойдете до заставы Нельи. Вам нельзя будет злоупотреблять гримом: порядочный фермерский работник не должен быть грязным; вас скорее могут открыть и арестовать, чем Фоукса и Тони.

В течение всего этого времени Арман сидел молча, опустив голову на грудь, и хотя не поднимал взора, однако чувствовал, что Блэкней пристально смотрит на него. Холод пробежал у него по спине, когда он подумал, что не может покинуть Париж, не увидевшись с Жанной. Стараясь казаться спокойным, он вдруг поднял голову, смело взглянул прямо в лицо Блэкнею и спокойно спросил:

— Когда должны мы выйти из Парижа?

— Вы должны сделать это на рассвете, — ответил Блэкней, слегка подчеркивая слово «должны». — Всего безопаснее проскользнуть в ворота тогда, когда туда и сюда снует рабочий люд. И в Сен-Жермэн надо прийти пораньше, пока у фермера не разобрали хороших лошадей. Переговоры с Ашаром должны вести именно вы, Арман, чтобы нас не выдал английский акцент Гастингса. Надо обдумать всякую мелочь, предусмотреть всякую возможную случайность, Арман: слишком уж много поставлено на карту!

Сен-Жюст ничего не возразил, но остальные переглянулись с удивлением. Вопрос, предложенный им, был самый обыкновенный, между тем в ответе Блэкнея слышался почти выговор.

Гастингс первый прервал наступившее тягостное молчание, подробно повторив все наставления Блэкнея.

— Во всяком случае это нетрудно, — сказал он в заключение, — и мы постараемся исполнить все как можно лучше.

— Главное — чтобы у вас обоих были свежие головы, — серьезно произнес Блэкней, глядя на Сен-Жюста, продолжавшего сидеть с опущенной на грудь головою и не принимавшего никакого участия в разговоре.

Снова наступило молчание. Все продолжали сидеть около огня, погруженные в свои мысли. Через полуоткрытые окна с набережной долетали гул из одного из импровизированных лагерей, оклики патрулей, завывания ветра и шум сухого снега, бившего в оконные стекла. Блэкней вдруг встал с места и, подойдя к окну, широко распахнул его. В эту минуту издалека донесся глухой ропот барабанов, а снизу послышался показавшийся всем насмешкой над существующими обстоятельствами крик ночного сторожа:

«Спите спокойно граждане! Все в порядке!».

— Разумный совет! — шутливо заметил Блэкней. — Не пойти ли и нам спать, как вы думаете?

С его лица уже исчезла строгость, губы, казалось, готовы были снова улыбнуться; лишь преданные глаза Фоукса разглядели, что эта веселость была только маской, и в первый раз с тех пор, как он знал Блэкнея, он заметил морщину на его обыкновенно гладком лбу и какая-то жесткая линия вокруг губ. С проницательностью истинного друга Фоукс угадал, что было на душе Блэкнея, и понял, что сегодня же вечером непременно произойдет объяснение между Пэрси и его зятем.

— Кажется, мы обо всем переговорили, Блэкней? — спросил он.

— Обо всем, дорогой мой, — ответил сэр Пэрси. — Не знаю, как вы, но я чертовски устал.

— А где вещи для завтрашнего переодевания? — осведомился Гастингс.

— В нижнем этаже; ключ у Фоукса, — ответил Блэкней.

Он еще пошутил по поводу костюмов и париков, но говорил как-то отрывисто, что не было в его привычках; Гастингс и Дьюгерст приписали это усталости и стали прощаться. Через минуту молодые англичане ушли, и Арман остался наедине с сэром Пэрси.

VIII

— Ну, Арман, в чем дело? — спросил Блэкней, когда шаги его друзей затихли внизу.

— Значит, вы угадали, что… мне надо… вам кое-что сказать?

— Разумеется.

Резким движением отодвинув свой стул, Арман принялся быстро ходить взад и вперед по комнате. Не обращая внимания на его нахмуренное лицо, Блэкней присел по своему обыкновению на угол стола и принялся спокойно полировать свои ногти.

Вдруг Сен-Жюст с решительным видом остановился перед зятем и произнес:

— Блэкней, я не могу завтра покинуть Париж.

Сэр Пэрси молча разглядывал свои ногти.

— Мне необходимо остаться здесь, — решительно продолжал Арман. — Я еще несколько недель не вернусь в Англию. За стенами Парижа у вас есть три помощника, кроме меня; но внутри Парижа я вполне в вашем распоряжении.

Снова на его слова не последовало никакого ответа; Блэкней даже не взглянул на него.

— В воскресенье вам будет нужен какой-нибудь помощник, — продолжал Арман, все более волнуясь. — Я весь к вашим услугам… здесь или вообще где-нибудь в Париже. ..ноне могу покинуть город… теперь — ни под каким видом.

Видимо удовлетворенный состоянием своих ногтей, Блэкней встал и, слегка зевнув, направился к двери в соседнюю комнату.

— Покойной ночи, дружок! — сказал он, — нам обоим пора в постель. Я чертовски устал.

— Пэрси! — горячо воскликнул молодой человек. — Неужели вы расстанетесь со мною, не сказав ни слова?

— Я сказал много слов, дорогой мой, — возразил Блэкней, уже отворяя дверь в спальню.

— Пэрси, вы не можете так уйти! Что сделал я такого, что вы обращаетесь со мною, как с ребенком, на которого не стоит даже обращать внимание?

Рыцарь Красного Цветка подошел к нему и, взглянув ему прямо в лицо, спокойным, почти дружелюбным тоном произнес:

— Неужели, Арман, вы предпочли бы услышать от меня, что брат моей Маргариты — лжец и обманщик?

— Блэкней! — воскликнул Арман, с угрожающим видом делая шаг к нему. — Если бы кто-нибудь другой посмел сказать мне…

— Дай Бог, Арман, чтобы никто, кроме меня, не имел права сказать вам это?

— И вы не имеете права!

— Имею полное право, друг мой. Разве вы не дали мне клятвы? И разве в настоящую минуту вы не собираетесь нарушить ее?

— Я не нарушу данной вам клятвы. Я сделаю все, что вы велите… дайте мне самое опасное поручение. Я все исполню.

— Я уже дал вам очень трудное и опасное поручение.

— Покинуть Париж и заняться наймом лошадей, пока вы и другие будете исполнять главную задачу? Это и нетрудно, и неопасно.

--Для вас, Арман, это очень трудно, потому что ваша голова недостаточно свежа, чтобы предвидеть все серьезные случайности и при готовиться к ним; кроме того данное вам поручение и опасно, так как вы влюблены, а влюбленный человек способен слепо попасться во всякую ловушку, да и друзей увлечь с собою туда же.

— Кто сказал вам, что я влюблен?

— Вы сами с самого начала показали это, — с прежним спокойствием, даже не повышая голоса, проговорил Блэкней. — В противном случае мне оставалось бы только познакомить вас с арапником, как низкого клятвопреступника. И я, без сомнения, вышел бы даже из себя, хотя это было бы совершенно бесполезно и неблаговоспитанно, — добродушно добавил он.

С губ Сен-Жюста готово было сорваться резкое возражение, но к счастью в этот момент его горевшие гневом глаза встретились с ласковыми глазами Блэкнея, и благородное достоинство, которым было проникнуто все существо скромного героя, заставило молодого человека смолчать.

— Я не могу завтра покинуть Париж, — повторил он уже гораздо спокойнее.

— Потому что вы сговорились увидеться с нею?

— Потому что сегодня она спасла мне жизнь и теперь сама в опасности.

— Она не может быть в опасности, если спасла жизнь моему другу, — просто сказал Блэкней.

— Пэрси!

Эти простые слова нашли отголосок в душе Сен-Жюста, — он почувствовал себя обезоруженным. Его сопротивление сломилось перед этой непреклонной волей, и его охватили чувство стыда и сознание собственного бессилия. Он упал на стул и опустил голову на руки.

— Видите, какая трудная задача, Арман! — мягко сказал Блэкней, ласково положив руку ему на плечо.

— Пэрси, она спасла мне жизнь, а я еще не поблагодарил ее.

— Для благодарностей будет еще много времени, Арман, а теперь грубые животные ведут королевского сына к смерти.

— Я ведь ничем не помешал бы вам, если бы остался здесь.

— Одному Богу известно, сколько вы, может быть, уже повредили нам.

— Каким образом?

— Вы говорите, что она спасла вам жизнь… значит, вам грозила опасность, и Гэрон, и его приспешники напали на ваш след; этот след привел их ко мне. А я поклялся вырвать дофина из рук злодеев. В нашем деле, Арман, влюбленный человек представляет смертельную опасность. Поэтому на рассвете вы непременно должны вместе с Гастингсом покинуть Париж.

— А если я откажусь?

— Милый друг, — серьезно сказал Блэкней, — в великолепном словаре, составленном лигой Красного Цветка, не существует слова «отказ».

— Но если я все-таки откажусь?

— В таком случае вы предложите любимой женщине запятнанное имя.

— Вы все-таки настаиваете на моем повиновении вашей воли?

— Я помню вашу клятву.

— Но это бесчеловечно!

— Милый Арман, требования чести часто бывают жестоки; это — могучий властелин, и все мы, называющие себя мужчинами, — его послушные рабы.

— Это вы — тиран! Если бы вы захотели, то могли бы исполнить мою просьбу.

— А вы ради удовлетворения эгоистичного требования юношеской страсти хотели бы, чтобы я рисковал жизнью людей, имеющих ко мне безграничное доверие?

— Бог знает, чем вы это заслужили; по-моему, вы — просто бесчувственный эгоист.

— В том-то и заключается трудность данного вам поручения, Арман, что вам приходится повиноваться вождю, к которому у вас нет больше доверия, — проговорил сэр Пэрси в ответ на оскорбительные слова Сен-Жюста.

Это Арман уже не мог вынести. Горячо восставая против строгой дисциплины, противоречившей его сердечным стремлениям, он в душе все же оставался верным вождю, которого привык глубоко уважать.

— Простите меня, Пэрси, — смиренно сказал он, — я, кажется, сам не сознавал, что говорил. Я не нарушу своей клятвы, хотя ваши требования и кажутся мне теперь жестокими и эгоистичными. Я исполню все, что вы сказали. Вам нечего бояться.

— Я и не боялся этого, милый друг.

— Конечно, вы не можете понять… Для вас, для вашей чести задача, которую вы себе поставили, является вашим единственным кумиром. Настоящая любовь для вас не существует. Теперь я это вижу. Вы не знаете, что значит любить!

Блэкней ничего не ответил ему. При последних словах Сен-Жюста его губы плотно сжались, а глаза прищурились, словно он старался увидеть что-то такое, что было вне поля его зрения. Может быть, этот смелый человек, не задумываясь рисковавший жизнью и свободой, теперь видел вокруг себя не окружавшие его стены, а тенистый парк в Ричмонде, зеленые лужайки и поросшую мхом каменную скамейку, на которой сидела красивая женщина, устремив печальный взор на далекий горизонт.

Она была одна, из ее чудных глаз по временам катились тяжелые слезы.

Вдруг из плотно сжатых губ Блэкнея вырвался тяжелый вздох, и сэр Пэрси непривычным жестом провел рукою по глазам.

— Может быть, вы и правы, Арман, — тихо сказал он, — может быть, я не знаю, что значит любить.

Сен-Жюст приготовился уйти, твердо решившись сдержать данную клятву, хотя был уверен, что, покидая Париж, навеки терял Жанну. Он снова подпал под магическое влияние человека, невольно покорившего своей волей товарищей.

— Я пойду вниз, — сказал он, — и сговорюсь с Гастингсом относительно завтрашнего дня. Покойной ночи, Пэрси!

— Покойной ночи, дорогой мой! Кстати вы еще не сказали мне, кто она.

— Ее зовут Жанна Ланж, — неохотно ответил Сен-Жюст, не намеривавшийся открывать до конца свою тайну.

— Это молодая артистка из Национального театра?

— Да. Вы ее знаете?

— Только по имени.

— Она прекрасна, Пэрси, и ангельски добра. Вспомните мою сестру Маргариту!.. Она ведь также была актрисой. Покойной ночи!

— Покойной ночи!

Они пожали друг другу руки. Арман еще раз устремил на Блэкнея умоляющий взор, но глаза вождя смотрели строго, и Сен-Жюст со вздохом удалился.

Блэкней еще долго неподвижно стоял на том же месте, где прощался с зятем, и в его ушах все звучали слова зятя: «Вспомните мою сестру Маргариту!». На минуту он забыл обо всех совершавшихся в Париже ужасах, не слышал стонов невинных жертв террора, призывавших на помощь; не видел малютки-потомка святого Людовика, в красной шапке на детской головке, попирающего ногами «королевские лилии» и циничными словами позорящего память матери. На минуту все это перестало существовать.

Пэрси снова был в своем ричмондском саду. Его жена Маргарита сидела на своей любимой каменной скамейке, а он — на земле у ее ног, положив голову к ней на колени, будучи погружен в сладкие мечты. У ног его река делала красивый изгиб и несла дальше свои воды мимо склонившихся к ней прибрежных ив и высоких, стройных вязов. Вниз по реке плыл гордый лебедь, и Маргарита лениво бросила ему в воду несколько хлебных крошек. Она смеялась счастливым смехом, потому что любимый муж был возле нее. Он отказался от безрассудных предприятий ради спасения чужих жизней и теперь жил только для нее, для своей обожаемой жены.

Часы на башне Сен-Жермэн л’Оксерруа медленным боем напомнили Блэкнею, что настала ночь. Очнувшись от своей грезы, он быстро подошел к окну и выглянул в него.

Народу, работавшему в лагере на набережной, разрешено было отдохнуть дома до завтрашнего утра. Женщины с детьми спешили по домам. Навстречу им попалась кучка грубых солдат и стала без церемонии расталкивать их. Один из солдат грубо оттолкнул с дороги ребенка, цеплявшегося за материнскую юбку; женщина в свою очередь оттолкнула обидчика и, собрав своих цыплят под свое крыло, приготовилась дать отпор. В одну минуту она была окружена, от нее оттащили плачущих детей; солдаты ругались, началась общая свалка, послышались крики раненых; многие женщины в испуге бросились бежать, куда глаза глядят.

Блэкней захлопнул окно. Теперь перед его умственным взором был уже не ричмондский сад, а мрачная тюрьма, в которой томился в заключении потомок французских королей.

— Пока я еще жив, я вырву у этих животных их добычу, — прошептал бесстрашный Рыцарь Красного Цветка.

IX

Арман Сен-Жюст провел ужасную ночь. Его сильно лихорадило, от озноба зуб не попадал на зуб; в висках так стучало, что казалось, они готовы были лопнуть. Еще далеко не рассветало, когда он поднялся со своего жесткого ложа, не сомкнув ни на минуту глаз и чувствуя себя не в состоянии лежать. У него болела спина, глаза были красны от бессонницы, но он не чувствовал физической боли, будучи весь поглощен сердечной тревогой. В его душе страстная любовь к Жанне боролась с верностью к своему вождю, которому он был обязан жизнью и которому поклялся в безусловном повиновении. К счастью погода была не холодная, и, когда Арман, наскоро окончив туалет, со свертком под мышкой вышел на улицу, ему было даже приятно почувствовать на разгоревшемся лице мягкое дуновение южного ветерка.

На улицах было еще совсем темно. Фонари давно уже погасли, а бледное январское солнце еще не прорезало своими лучами нависших над городом тяжелых облаков. Шел мелкий дождь, размывавший дорогу, и когда Арман спускался с высоты Монмартра, где тротуары являлись еще редкостью, ноги его скользили в грязи; это затрудняло ему путь, но он не обращал на такое неудобство никакого внимания, окрыленный одной мыслью — увидеть Жанну, прежде чем покинуть Париж. Он не думал о том, как устроить это свидание в такой ранний час утра; он знал лишь одно: он должен повиноваться своему вождю и в то же время увидеться с Жанной, чтобы объяснить ей, что вынужден немедленно покинуть Париж, и просить ее как можно скорее готовиться к отъезду в Англию.

Он не сознавал, как предательски поступал, стараясь увидеться с Жанной. Пренебрегая всякой осторожностью, он не видел, что подвергал громадному риску не только успех плана, задуманного вождем лиги Красного Цветка, но и саму жизнь благородного предводителя и его друзей. Расставаясь накануне с Гастингсом, он сговорился встретиться с ним вблизи заставы Нельи в семь часов; теперь было только шесть, — времени у него было достаточно.

Со стороны улицы Сент-Онорэ площадь Руль заканчивается высокими железными воротами, которые в те времена на ночь замыкались, и на обязанности состоявшего при них сторожа лежало охранение выходивших на площадь домов от ночных бродяг. В настоящее время ворота сорваны с петель, железо продано в пользу всегда нуждающейся в деньгах казны, и никто не интересуется бездомными и голодными злоумышленниками, приходящими искать приюта под портиками домов, давно уже благоразумно покинутых своими богатыми или аристократическими владельцами.

Беспрепятственно проникнув на знакомую площадь, Арман быстро направился к дому, в котором жила Жанна, а затем, не обращая внимания на воркотню привратника, ругавшего раннего посетителя, который помешал ему спать, быстро поднялся по крутой лестнице и громко позвонил. Ни одной минуты не думал он о том, что Жанна вероятно была еще в постели и что старушка Бэлом может просто не принять неожиданного посетителя; не сознавал он явной неосторожности своих поступков. Он твердо помнил только, что ему необходимо видеть Жанну, от которой теперь его отделяла лишь одна стена.

— Черт вас побери, гражданин! Что вы там делаете? — громко ворчал привратник, появляясь на площадке со свечей в руке. — Что вы тут делаете? — повторил он, приправляя свою речь ругательствами.

— Как видите, гражданин, — вежливо ответил Арман, — я звоню у двери гражданки Ланж.

— В такой ранний час? — фыркнул привратник.

— Я желаю видеть ее.

— Ну, так вы не туда попали, гражданин, — с грубым смехом сказал старик.

— Как не туда? Что вы хотите сказать? — спросил озадаченный Арман.

— Ее здесь теперь нет и вы не скоро найдете ее! — объявил привратник и начал спускаться с лестницы.

Арман еще раз сильно позвонил, но так как ему все не отворяли, то он бросился вслед за привратником и схватил его за руку.

— Где мадемуазель Ланж? — крикнул он.

— Ее арестовали, — ответил привратник.

— Арестовали? Когда? Где? Как?

— Когда? — вчера вечером. Где? — здесь, в ее комнате. Как? — арестовал агент комитета общественной безопасности… и ее, и старуху. Больше я ничего не знаю и отправляюсь в свою постель, а вас прошу отсюда убираться. Вы наделали шума, и мне за это попадет. Спрашиваю вас, прилично ли прерывать в такой час утренний сон добрых патриотов?

Стряхнув с плеча руку Сен-Жюста, привратник равнодушно стал спускаться с лестницы.

Арман продолжал стоять на площадке, не будучи в состоянии ни двинуться с места, ни заговорить. Он непременно упал бы, если бы инстинктивно не прислонился к стене. Последние сутки он провел в лихорадочном возбуждении, и его нервы были натянуты до крайности. Страсть, радость, счастье, смертельная опасность и душевная борьба совершенно истомили его, а недостаток пищи и бессонная ночь окончательно вывели его организм из равновесия. Последний неожиданный удар обрушился на него как раз в тот момент, когда Арман менее всего был способен вынести его.

Жанна арестована, в тюрьме — и все из-за него! В его разгоряченном воображении уже рисовалась одна из тех картин, которых он много-много видел полтора года назад; только теперь в руках кровожадных злодеев оказались не неизвестные ему люди, а любимая женщина. Он уже видел, как ее тащили на суд, представлявший какое-то издевательство над правосудием; слышал обвинительный приговор, затем стук колес роковой, направляющейся к гильотине, тележки по мостовой. Боже мой, да он сходил с ума!

Как безумный, бросился Арман вниз по лестнице, пробежал мимо пораженного привратника и, как зверь, преследуемый охотниками, помчался по узкой улице Сент-Онорэ. Шляпа свалилась у него с головы, волосы развивались по ветру, промокший плащ давил ему плечи, но он бежал все дальше и дальше.

Жанна арестована! Сен-Жюст не знал, где искать ее, но твердо помнил, куда было прежде всего спешить изо всех сил. Было еще темно, но Арман родился в Париже и наизусть знал каждый шаг в квартале, где некогда жил со своей сестрой. Машинально избегая мест, где стояли патрули национальной гвардии, он добрался наконец до церкви Сен-Жермэн л’Оксерруа. Завернув за угол и поднявшись по каменной лестнице, он позвонил и измученный прислонился к стене, чтобы не упасть.

Вот послышались хорошо знакомые, твердые шаги, дверь отворилась, и кто-то положил ему руку на плечо. Больше ничего Арман не помнил.

X

Когда Арман снова пришел в себя, он оказался в комнате Блэкнея, вливавшего ему в рот какую-то живительную влагу.

— Пэрси, ее арестовали! — жалобно воскликнул он, как только к нему вернулась способность говорить.

— Ладно! Не говорите ничего, пока вам не станет лучше.

С почти нежной заботливостью Блэкней подложил зятю под голову подушки, повернул диван к огню и принес чашку горячего кофе. Арман с жадностью проглотил его. Теперь он был спокоен, что все будет хорошо, так как Блэкней знал, что случилось, и мог поправить дело. С полузакрытыми глазами Арман тихо лежал на диване, чувствуя, как к нему понемногу возвращались силы и как падало лихорадочное возбуждение. Сквозь полузакрытые глаза он видел как бесшумно двигался по комнате его зять, уже совсем одетый; Арман даже усомнился, ложился ли тот спать. Устыдившись своей слабости, молодой человек вскочил с дивана, с нескрываемым восхищением глядя на Блэкнея, молча и неподвижно стоявшего у окна, как воплощение спокойной силы.

— Пэрси, я совсем оправился, — начал Арман. — Я только устал, потому что бежал всю дорогу, от самой улицы Сент-Онорэ. Могу я все рассказать вам?

Не говоря ни слова, Блэкней закрыл окно и, усевшись рядом с зятем, ласково выслушал его страстный рассказ. Ни одна черта в его лице не выдала волнения или неудовольствия, которое было бы вполне понятно в человеке, встретившем помеху в самом начале задуманного им опасного предприятия.

— Гэрон со своими ищейками вернулся к ней вчера вечером, — задыхаясь сказал Арман. — Они, конечно, хотели поймать меня и, не найдя меня, схватили ее… О, Господи!

Он закрыл лицо руками, чтобы Пэрси не видел, как он страдает.

— Я это знал, — спокойно произнес Блэкней.

Арман, с изумлением взглянув на него, пробормотал:

— Как? Когда вы это узнали?

— Когда вы вчера ушли от меня, я отправился на площадь Руль, но опоздал.

— Пэрси! — воскликнул Арман, краснея до корней волос. — Вы это сделали?

— Разумеется! — так же спокойно ответил Блэкней. — Разве я не сказал вам, что буду оберегать вашу Жанну? Когда я узнал о ее аресте, было слишком поздно для каких-нибудь розысков, но сегодня утром я только что собирался идти разузнать, в какую тюрьму отправили мадемуазель Ланж. Мне скоро надо уходить, Арман, пока стража не сменилась в Тампле и в Тюильери. Это — самое безопасное время, а мы все уже достаточно скомпрометированы.

Сен-Жюст вспыхнул от стыда, хотя в голосе вождя не было и тени упрека, и в глазах светилось обычное добродушие. В мгновение ока понял Арман, сколько вреда причинил он сам делу лиги своим безрассудством. Каждый его поступок подвергал опасности задуманный Блэкнеем рискованный план: дружба с бароном де Батсом, знакомство с Ланж, вчерашнее посещение ее, сегодняшний безумный бег по улицам Парижа, дававший возможность любому шпиону проследить за ним до самого жилища Блэкнея. Не заботясь ни о ком и ни о чем, кроме своей возлюбленной, Арман в это утро легко мог привлечь на себя внимание любого агента комитета общественной безопасности и свести его лицом к лицу с Рыцарем Красного Цветка.

— Пэрси, — прошептал он, — сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

— Прощать тут нечего, — спокойно ответил Блэкней, — но много такого, что не следует больше никогда забывать, как например ваш долг относительно других, вашу обязанность повиноваться и вашу честь.

— Я совсем обезумел, Пэрси… О, если бы вы могли только понять, что значит для меня Жанна!

— Ну, что касается этого, то мы ведь вчера решили, что в деле чувства я холоден, как рыба, — с беззаботным смехом произнес Блэкней.

— Во всяком случае вы должны согласиться, что я умею держать данное слово. Я поручился вчера за безопасность мадемуазель Ланж, хотя с самого начала предвидел, что ее арестуют, но надеялся, что успею увидеть ее до прибытия Гэрона; к несчастью он предупредил меня не больше, как на полчаса. Она арестована, это — правда, но отчего вы не хотите доверить мне ее спасение? Разве нам не удавались гораздо более рискованные предприятия? Даю вам слово, что мадемуазель Ланж не будет сделано никакого вреда, — торжественно добавил он. — Им нужна не ваша Жанна, а вы. Через нее рассчитывают добраться до вас, а через вас — и до меня. Честью своей ручаюсь вам, что девушка будет спасена. Постарайтесь поверить мне, Арман. Я знаю, что вам нелегко доверить мне то, что для вас дороже всего на свете, но вы должны слепо слушаться меня, или я не в состоянии буду .сдержать слово.

— Что должен я делать?

— Прежде всего немедленно покинуть Париж. Каждая минута, проведенная вами здесь, увеличивает опасность… о, нет, не для вас,

— прервал себя Блэкней, заметив, что Арман собирается возражать,

— нет, опасность, угрожающую другим… и нашему делу.

— Как могу я уйти в Сен-Жермэн, зная, что Жанна…

— Под моей защитой? — спокойно перебил его Пэрси, кладя ему руку на плечо. — Вы увидите, что я — вовсе не такое бесчеловечное чудовище, как вы полагаете. Но я должен думать о других и о ребенке, которого поклялся спасти. Я не пошлю вас в Сен-Жермэн. Ступайте вниз и выберете себе платье погрубее; то, которое вы выбрали вчера, вероятно валяется теперь где-нибудь на площади Руль. В маленьком ящичке вы найдете самые разнообразные паспорта, выберите любой, переоденьтесь и отправляйтесь к заставе Лавиллет. Там вы отыщете Фоукса и Тони; они, вероятно, будут разгружать уголь. Постарайтесь как можно скорее переговорить с ними и скажите Тони, чтобы он немедленно отправлялся в Сен-Жермэн к Гастингсу вместо вас, а сами останетесь с Фоуксом.

— Понимаю. Только как же доберется Тони до Сен-Жермэна?

— Можете быть уверены, дорогой мой, что Тони доберется всюду, куда я его пошлю. Вы-то сами делайте, что я скажу, а уж ему предоставьте самому заботиться о себе. А теперь, — серьезно добавил Блэкней, — чем скорее вы покинете Париж, тем будет лучше. Держитесь вблизи заставы, перед тем как ее закроют; я постараюсь сообщить вам известия о мадемуазель Ланж.

Арман молчал, все более и более сгорая от стыда. Он чувствовал, как мало заслуживал бескорыстных хлопот о нем сэра Пэрси. Слова благодарности не шли у него с языка — он сознавал всю их неуместность в данное время. Он был уверен, что все англичане лишены всякого чувства и что его зять, несмотря на все свои бескорыстные геройские подвиги, в делах сердца неминуемо должен был оказаться человеком с притупленной чувствительностью. Однако это не мешало Сен-Жюсту, обладавшему честным, благородным сердцем, с восхищением относиться к своему вождю. Стремясь загладить свое несправедливое отношение к Блэкнею, он решил поступать, как Фоукс, Дьюгерст и другие члены лиги и беспрекословно исполнять требования своего вождя.

Хотя он старался быть хладнокровным, но от его друга не укрылась наполнявшая его сердце тревога.

— Я дал вам слово, Арман, — сказал Блэкней в ответ на его немую мольбу. — Неужели вы не можете верить мне, как верят другие? Ну, а теперь ступайте, постарайтесь поскорее увидеться с нашими и послать Тони, куда я сказал, а вечером ждите известий о мадемуазель Ланж.

— Да благословит вас Бог, Пэрси! — невольно вырвалось у Сен- Жюста. — Прощайте!

— Прощайте, дорогой мой! Спешите! Чтобы через четверть часа ваш и след простыл!

Заперев за молодым человеком дверь, Рыцарь Красного Цветка подошел к окну и широко распахнул его навстречу сырому утреннему воздуху. Теперь, когда он остался наедине с самим собою, его лицо приняло тревожное выражение, а на губах появилась горькая улыбка разочарования.

XI

Тихо опускались вечерние тени. Арман в одежде простого рабочего стоял, прислонившись к низкой стене в самом конце узенькой улицы, выходившей к каналу; отсюда было хорошо видно все, что происходило поблизости заставы Лавиллет.

Сен-Жюст чувствовал себя совершенно разбитым после всего, что ему пришлось пережить в последние сутки, да еще после целого дня непривычного тяжелого физического труда. Придя утром на пристань, он нанялся в поденщики и вскоре получил приказание разгружать уголь с пришедшей накануне барки. Он работал усердно, надеясь физической усталостью заглушить душевную тревогу. Заметив, что невдалеке от него Фоукс и Дьюгерст работали, как настоящие угольщики, какими мог быть доволен самый взыскательный хозяин, Арман при первой возможности передал им поручение Блэкнея. Спустя немного времени, лорд Тони исчез, проделав это так ловко, что Арман не заметил, когда и куда он скрылся.

Около пяти часов рабочие получили расчет, так как наступившие сумерки не дозволяли продолжать работу. К своему великому огорчению, Арман нигде не нашел Фоукса, с которым ему очень хотелось перекинуться хоть немногими словами. Тяжелая физическая работа не успокоила его нервов, и мозг снова усиленно заработал, стараясь придумать, в какую тюрьму заключили Жанну. Вдруг в его голове мелькнула страшная мысль: как мог Пэрси, на которого нельзя было не обратить внимания, ходить из одной тюрьмы в другую, справляясь о судьбе Жанны? Какая нелепая идея! Арман ни за что не должен был соглашаться на такой безумный план! Чем больше он думал об этом, тем невыполнимее казалась ему затея Блэкнея. Сэр Эндрью не показывался, а он сумел бы успокоить Сен-Жюста, заставить его снова верить в находчивость Блэкнея.

Через несколько минут должны были закрыть заставу, а Пэрси нигде не было видно. Из города потянулись огородники, привозившие на рынок овощи, поденщики, спешившие по домам, и нищие, искавшие на ночь приюта где-нибудь на берегу канала.

От волнения Арман не мог остаться на одном месте и начал прохаживаться по улице, стараясь не обращать на себя ничьего внимания. Увидев небольшую группу слушателей, собравшихся вокруг оратора, который громил конвент, состоящий, по его словам, из изменников народному благу, он смешался с ними, делая вид, что заинтересовался темой речи, между тем как его взоры беспрестанно обращались в сторону заставы, откуда должен был прийти Пэрси.

Но Блэкней не пришел, и Сен-Жюсту предстояло провести целую ночь в полной неизвестности относительно судьбы его обожаемой Жанны.

«Может быть, что-нибудь задержало Пэрси, или он не успел собрать обещанные сведения? — тревожно подумал он. — А, может быть, то что он узнал, было слишком ужасно?».

Вечерний сумрак вокруг Армана сгущался, и в этом сумраке ему представлялось не открытое место перед заставой, а площадь Революции; грубый столб, на котором висела масляная лампа, казался ему грозной гильотиной, а мерцающий свет лампы — отблеском какого-то красного света на ее нож. Ему чудилось, будто он окружен шумной толпой, вооруженной косами и вилами, какую он видел четыре года тому назад при взятии Бастилии. Вдруг послышался стук колес по булыжной мостовой, и толпа еще больше зашумела. Кто-то запел: "Са ira! ", раздались крики: «Les aristos! a la lanterne! a mort! les aristos!» [На фонарный столб аристократов! Смерть аристократам!].

Вот на площадь выехала тележка, битком набитая мужчинами и женщинами, а посреди них стояла молодая женщина в светло-сером шелковом платье, со связанными назад руками, в которых она держала букет фиалок.

Все это существовало конечно лишь в воображении Армана, и он прекрасно сознавал это, но принял это видение за пророческое. Ни одной минуты не думал он о своем вожде, которому поклялся в точности исполнить все его указания; пред его глазами отчетливо вырисовывалась фигура Жанны, которую везли на гильотину. Сэра Эндрью с ним не было, Пэрси не пришел. Да, это было указание свыше: Арман должен спасти свою возлюбленную!

Теперь Сен-Жюст строго порицал себя за то, что покинул Париж. Может быть, сам Блэкней счел его малодушным за то, что он так быстро изменил свое намерение остаться в Париже, чтобы защищать Жанну; возможно, что все требования, предъявленные к нему Блэкнеем, имели целью только испытать его любовь.

Теперь Арман понял, что не Блэкнею было предназначено спасти Жанну, которой он даже и не знал; разумеется, это должен был сделать человек, обожающий ее и готовый умереть вместе с нею, если бы ему не удалось спасти ее от грозящей ей смерти.

На башенных городских часах пробило шесть, а Пэрси все не было, быстро приняв решение, Арман с паспортом в руках смело направился к заставе. Часовой остановил его, но он храбро предъявил паспорт, хотя и дрожал все время, пока сержант разглядывал документ; однако все оказалось в порядке, да и Арман, черный от угольной пыли, с лицом покрытым потом, вовсе не походил на аристократа. Кроме того в те времена попасть в город было нетрудно: городские ворота охотно раскрывались для всякого, кто сам лез в пасть льва.

Через несколько минут тревожного ожидания Арман получил разрешение войти в город, но документ у него отобрали, объявив, что в случае отъезда из Парижа он должен будет выхлопотать себе новый паспорт от комитета общественной безопасности. Блэкнея не было дома, когда Арман зашел к нему в этот вечер, да и позже он не вернулся, пока Арман бродил около церкви Сен-Жермэн л’Оксерруа. Измученный ходьбой и тщетным ожиданием, чувствуя себя близким к обмороку, молодой человек отправился наконец к себе домой, на Монмартр, и, бросившись на узкую, жесткую постель, забылся тяжелым, но не освежающим сном.

Когда он проснулся, был уже день и сквозь грязные стекла окон пробивался бледный свет сырого, ветреного зимнего утра. Арман быстро вскочил на ноги. Не оставалось никакого сомнения, что Пэрси ничего не узнал про местопребывание Жанны; но тут же Арман утешил себя: что не удалось простому другу, в том, наверно, посчастливится любящему человеку.

Грубое платье рабочего могло очень пригодиться ему для достижения намеченной цели; он быстро оделся, зашел в знакомый ресторан подкрепиться пищей и, заказав себе кофе с хлебом, принялся обдумывать программу дальнейших действий.

Все тюрьмы были переполнены; правительство заняло все монастыри и разные общественные учреждения для помещения сотен так называемых «изменников», которых арестовывали по пустому подозрению или доносу какого-нибудь злоумышленника. Случалось, что заключенным возвращалась иногда свобода, за исключением тех, которые попадали в Консьержери, считавшуюся преддверием гильотины. Поэтому Арман решил прежде всего отправиться именно туда. Уверившись, что Жанне не грозила немедленная опасность, он мог спокойнее продолжать свои розыски. У него даже мелькнула мысль, что в таком случае комитет общественной безопасности согласится, может быть, освободить ее, если Арман предложит за это свою жизнь.

Эти мысли придали молодому человеку бодрости; он даже заставил себя немного поесть, сознавая, что теперь ему никак нельзя ослабеть физически, если он хочет быть в состоянии помочь Жанне.

Было около девяти часов утра, когда перед ним в тумане вырисовались угрюмые стены тюрьмы Шателе и здания, где происходили заседания суда. Арман знал, что удобнее всего было проникнуть в тюрьму через судебный зал, доступ в который был всегда свободен во время заседаний. Суд должен был начаться в десять часов, но во дворе уже собралась значительная толпа мужчин и женщин, единственное занятие которых состояло по-видимому в том, чтобы изо дня в день присутствовать при душераздирающих драмах, разыгрывавшихся с ужасающим однообразием. Арман смешался с этой толпой, в которой заметил несколько рабочих, так что его костюм не привлекал ничьего внимания.

Вдруг его слуха коснулось имя, давшее совершенно иное направление его мыслям: кто-то в толпе назвал Капета, подразумевая маленького некоронованного короля Франции, и Арман в то же мгновение вспомнил, что сегодня воскресенье 19-го января — день, назначенный Блэкнеем для освобождения дофина. Теперь все стало понятно Сен-Жюсту: Пэрси просто забыл про Жанну! Пока Арман томился неизвестностью, Рыцарь Красного Цветка, верный взятой им на себя задачи, равнодушный ко всякому чувству, которое могло служить помехой его планам, очевидно заботился лишь о маленьком узнике в Тампле, предоставив Жанне заплатить жизнью за спасение будущего короля.

Однако глубокая горечь, наполнившая сердце Сен-Жюста при этой мысли, вскоре сменилась живой радостью. Так будет даже лучше! Он один спасет любимую женщину; это его долг и его право. Он ни минуты не сомневался, что его жизнь охотно будет принята взамен «ее» дорогой жизни.

До открытия заседания суда оставалось всего несколько минут. Вместе с толпой Арман медленно подвигался к судебному залу, стремясь поскорее попасть во внутренние дворы, где днем прогуливались заключенные. Наблюдать за времяпрепровождением «аристо», ожидавших суда и смертного приговора, сделалось одним из любимых зрелищ парижан. Приезжавших в столицу провинциальных родственников обязательно угощали этим интересным спектаклем. Публику отделяли от заключенных высокие железные ворота, охраняемыми часовыми. Все это было хорошо известно Сен-Жюсту, и он именно на это и рассчитывал. Чтобы не обратить на себя внимания, он пробыл даже несколько минут в зале судебных заседаний, где с обычной в то время быстротой была разыграна одна из коротких, несложных трагедий: в зал привели несколько узников; затем последовал поспешный допрос, недослушанные ответы, чудовищный по своей несправедливости обвинительный приговор, произнесенный Фукье-Тэнвилем и серьезно выслушанный людьми, которые смели называться судьями ближних. Порой из уст кого-нибудь из этих несчастных, отправляемых на бойню, слышался горячий протест; иногда женский голос выкрикивал страстную угрозу; но здоровые удары ружейными прикладами немедленно восстанавливали молчание, и приговоры (обыкновенно осуждавшие на казнь) быстро следовали один за другим, вызывая одобрительные рукоплескания зрителей и насмешливые остроты гнусных судей.

Охваченный ужасом Арман поспешил выбраться из зала, присоединившись к небольшой кучке зевак, пробиравшейся к коридорам, и вскоре очутился в длинной галерее узников. Налево, во дворе, за тяжелыми железными воротами он увидел довольно многочисленную толпу женщин, из которых одни сидели, другие прогуливались. Он услышал, как его сосед объяснял кому-то, что это все — женщины, которых сегодня поведут на суд. Сердце Сен-Жюста при этих словах готово было разорваться от одной мысли, что между этими несчастными могла находиться и его обожаемая Жанна. С помощью добродушного сторожа, принявшего в нем участие, Арман пробрался в первый ряд и, прильнув к решетке, стал отыскивать в двигавшейся перед ним толпе ту, которая была для него дороже всего на свете. Однако, сколько он ни приглядывался, ее нигде не было видно, и в его сердце понемногу стал проникать слабый луч надежды. Стоявший рядом с ним сторож усмехнулся его волнению.

— Уж нет ли здесь вашей зазнобушки, гражданин? — спросил он. — Вы словно хотите глазами съесть этих «аристо».

В своем грязном платье, с лицом, почерневшим от угля, Арман действительно, не мог иметь ничего общего с аристократками, составлявшими большинство в этой толпе. Его возбужденный вид забавлял его соседа.

— Ну, что, угадал я, гражданин? — спросил сторож. — Здесь она?

— Я не знаю, где она, бессознательно ответил Арман.

— Так отчего же вы не отыщете ее? — допытывался сторож, не выказывая однако ни тени враждебности.

— Я не знаю, где мне отыскать ее, — сказал Арман, стараясь принять вид неотесанного деревенского парня. — Моя милая куда-то исчезла; мне говорят, будто она мне изменила, а я думаю, что ее, может быть, арестовали.

— Тогда, молодец, — добродушно проговорил сторож, — ступайте в первый коридор направо и спросите у привратника список заключенных женщин. Каждый свободный гражданин Республики имеет право просматривать эти списки; только, если вы не сунете привратнику полуливра, — добавил он по секрету, — так не скоро дождетесь списка.

— Пол-ливра! — воскликнул Арман, продолжая разыгрывать свою роль. — Откуда такому бедняку, как я, достать такую уйму денег?

— Ну, тогда и нескольких су будет довольно; в нынешнее тяжелое время и они будут очень кстати.

Арман принял к сведению этот намек и, когда толпа двинулась дальше, поспешно сунул в руку обязательному сторожу несколько медных монет. Добравшись до указанного ему места, он к своему крайнему огорчению, нашел помещение привратника запертым. В полном отчаянии от сознания, что еще несколько часов ничего не будет знать о своей возлюбленной, он стал расспрашивать солдат, в котором часу заведующий списками вернется к себе, никто из них не мог дать ему никаких указаний. Арман разыскал сторожа, тот принял в нем участие, но и от того он получил лишь лаконичный ответ: «Теперь еще не время!» — ничего ему не объяснивший. Наконец какой- то добрый человек, по-видимому хорошо знакомый со здешними порядками, сказал Сен-Жюсту, что списки предоставляются публике для обзора от шести до семи часов вечера.

Делать было нечего — пришлось ждать.

Не зная, как убить время, Арман больше часа простоял, прильнув лицом к железной решетке, отделявшей его от того двора, где прогуливались женщины, заключенные в тюрьму. Один раз ему почудилось, что он слышит мелодичный голос Жанны; он пристально всматривался в ту сторону, откуда послышался голос, но ничего не мог разглядеть сквозь кустарники, занимавшие середину двора. Наконец, не находя себе места, он вышел на набережную. Весь день стояла оттепель, а затем пошел мелкий дождь, превративший плохо вымощенные улицы в озера грязи. Арман ничего этого не замечал и шел по набережной с шапкой в руке, подставляя пылающее лицо мягкому южному ветру. Проголодавшись он наскоро закусил в первом попавшемся ресторане, все время прислушиваясь к бою башенных часов, который должен был возвестить ему желанный час освобождения от душевной муки.

Вернувшись к той сторожке, где можно было просматривать списки заключенных, Сен-Жюст увидел, что окошечко наконец было открыто, а на двух столах красовались две громадные книги в кожаных переплетах. Хотя Арман явился сюда за целый час до указанного ему срока, он нашел перед окошечком привратника уже порядочную толпу. Два солдата поддерживали порядок, заставляя долготерпеливых посетителей строго соблюдать очередь. Молчаливая, сосредоточенная толпа повиновалась этим требованиям, почтительно ожидая, пока книги будут предоставлены в распоряжение лиц, пришедших искать в них имена дорогих им людей — отцов, матерей, братьев, жен…

Изнутри сторожки слышался громкий голос, настойчиво требовавший предъявления паспорта или какого-нибудь официального удостоверения, и с тог места, где стоял Арман, было видно, каким дождем сыпались медные монеты из рук посетителей в руки правительственного чиновника. Когда очередь дошла до Сен-Жюста, он без околичностей положил на стол серебряную монету и с жадностью схватил список с надписью: «Женщины». Щедрый дар не замедлил оказать свое влияние.

— Когда ее арестовали? — спросил чиновник, желая помочь щедрому посетителю.

— В пятницу вечером, — прошептал молодой человек, сначала даже не понявший вопроса.

Перелистав несколько страниц, чиновник грязным пальцем указал на ряд имен.

— Вот здесь, — коротко сказал он. — Ее имя должно быть в этом ряду.

От волнения Сен-Жюсту казалось, что все буквы перед его глазами пляшут какой-то бешенный танец; пот выступил у него на лбу, и он с трудом переводил дух. Вдруг в глаза ему бросились следующие строки, которые показались ему написанными кровью:

«582. Бэлом, Мария, шестидесяти лет. Освобождена».

«583. Ланж, Жанна, двадцати лет, актриса. Подозревается в укрывательстве изменников и бывших дворян. 29-го Нивоза переведена в Тампль, камера 29».

Больше Арман ничего не видел из-за красного тумана, застлавшего ему глаза.

Вдруг он услышал возглас:

— Пустите же! Теперь моя очередь! Не собираетесь ли вы простоять тут целую ночь?

Вслед затем чьи-то грубые руки оттолкнули его; он споткнулся и непременно упал бы, если бы кто-то не поддержал его и не вывел на улицу, где холодный воздух заставил его очнуться.

Жанна была заключена в Тампль, — значит, и его настоящее место также в Тампле. Туда нетрудно было попасть: стоило крикнуть: «Да здравствует король!» или: « долой Республику!» — и двери любой тюрьмы гостеприимно отворились бы для нового гостя. Вся кровь бросилась в голову ,Сен-Жюсту; он смотрел и не видел, слушал и не слышал. В голове был невыносимый шум, в висках стучало; перед глазами все время клубился какой-то туман. Сквозь него он смутно видел улицы, по которым шел, машинально направляясь к Тамплю, церковь Сен-Жермэн л’Оксерруа и дом, где жил Блэкней… Блэк- ней, который ради чужого ему человека забыл товарища и Жанну!..

Вот он наконец и у ворот Тампля. Его окликают часовые.

— Да здравствует король! — дико кричит Арман.

Шляпу свою он потерял во время быстрой ходьбы; платье его насквозь вымокло от дождя. Он пытается пройти в ворота, но скрещенные штыки не пускают его.

— Да здравствует король! — снова кричит он, прибавляя на этот раз: --долой Республику!

— Молодец-то, кажется, совсем пьян, — замечает один из солдат.

Арман вступает в драку, силясь пробиться к воротам, пока чей-то здоровый удар не повергает его на землю. Он проводит рукой по лбу и чувствует, что тот мокрый… от дождя или от крови? Арман старается собраться с мыслями.

— Гражданин Сен-Жюст! — говорит возле него чей-то спокойный голос.

Арман с удивлением оглядывается. Кто-то мягко берет его за руку, и тот же спокойный голос продолжает:

— Может быть, вы меня забыли, гражданин Сен-Жюст? Я не имею чести пользоваться с вашей стороны такой же тесной дружбой, какой удостаивала меня ваша очаровательная сестра. Мое имя — Шовелэн. Чем могу я быть вам полезен?

Шовелэн, смертельный враг Сен-Жюста и его сестры Маргариты! Аристократ, обратившийся в революционера, дипломат, занимавшийся благородным ремеслом шпиона! Одураченный противник Рыцаря Красного Цветка!

Все эти соображения, как молния, промелькнули в голове Армана, пока он смотрел на Шовелэна, слабо освещенного висевшей на стене масляной лампой. Бесцветные, глубоко сидящие глаза негодяя серьезно глядели на попавшуюся в его сети добычу.

— Я был почти уверен, — спокойно заговорил Шовелэн, что мы встретимся в этот ваш приезд в Париж. Мой друг Гэрон сказал мне, что вы в городе; но к несчастью он потерял ваш след, и я уже начинал опасаться, что наш общий друг, загадочный Рыцарь Красного Цветка, увлек вас отсюда, что крайне огорчило бы меня.

С этими словами он ласково взял Сен-Жюста за локоть и повел его снова к воротам.

Арман машинально последовал за ним, как человек, не сознающий, что делает.

Среди царившего в его голове хаоса ясно выделялась только одна мысль: судьба все устроила к лучшему, столкнув его с Шовелэном, который ненавидел молодого человека и без сомнения, рад был бы увидеть его мертвым. Сен-Жюсту казалось, что ему будет совсем легко отдать свою собственную жизнь взамен жизни Жанны. Она ведь была арестована по подозрению в укрывательстве его, Сен-Жюста, которого все знали как изменника Республики; значит, если его арестуют и казнят, то ей непременно будет прощена ее вина. Против нее никто ничего не имел, а к актерам и актрисам правительство относилось с большим снисхождением.

Остановившись под аркой, Шовелэн принялся отряхивать свой мокрый плащ, не переставая говорить тем же дружелюбным, слегка насмешливым тоном:

— Надеюсь, леди Блэкней здорова?

— Благодарю вас, сэр, — машинально прошептал Арман.

— А мой дорогой друг, сэр Пэрси Блэкней? Я надеялся встретиться с ним в Париже. Я знаю, что он был очень занят, но живу этой надеждой. Посмотрите, как судьба благоволит ко мне: я сейчас прогуливался здесь по соседству, почти не надеясь встретить кого-либо из своих друзей, как вдруг, приходя мимо входа в эту очаровательную гостиницу, вижу моего дорогого друга Сен-Жюста, добивающегося чести попасть сюда. Однако я все говорю о себе, не осведомляясь о вашем здоровье. Вы, кажется, порядочно ослабели? Здесь душно и сыро. Надеюсь, вам теперь лучше? Прошу вас, располагайте мною, если я могу быть вам в чем-нибудь полезен.

Арман понемногу овладел собою, вспомнил, с каким достоинством держали себя его английские друзья, умевшие бесстрастно глядеть прямо в лицо величайшей опасности. Ему захотелось подражать лорду Тони, всегда готовому на какую-нибудь мальчишескую выходку.

— Меня удивляет, гражданин Шовелэн, — начал он, как только мог справиться со своим голосом, — что вы считаете достаточным держать меня за руку, чтобы я не убежал и спокойно прохаживался здесь с вами вместо того, чтобы сбить вас с ног; а это легко сделать, так как я моложе, да и сильнее вас.

— Да, это нетрудно было бы сделать, — медленно произнес Шове-лэн, делая вид, будто серьезно взвешивает слова Сен-Жюста, — но не забудьте о страже, которой много в этих стенах.

— Мне помогла бы темнота. Ведь в коридорах темно, а в отчаянии человек ни перед чем не останавливается.

— Это — правда. А ваше положение, гражданин Сен-Жюст, довольно-таки опасное.

— И здесь нет моей сестры Маргариты, гражданин Шовелэн, и вы не сможете предложить мою жизнь за жизнь вашего врага.

— Нет, нет, — равнодушно сказал Шовелэн, — не за жизнь моего врага, я знаю, но…

--За «ее» жизнь! — с жаром воскликнул Арман, — за жизнь мадемуазель Ланж! Вы ведь освободите ее, раз я в ваших руках?

— Ах, да, мадемуазель Ланж! — сказал Шовелэн, со своей обычной любезной, загадочной улыбкой. — Я о ней и забыл.

— Как могли вы забыть, что ее арестовали эти жестокие псы? Она действительно укрыла меня на самое короткое время, не зная, что я изменил Республике. Я сознаю свою вину и во всем признаюсь, но она ничего не знала, — я обманул ее; понимаете, она невиновна? Я во всем признаюсь, но ее вы должны освободить.

Арман говорил со все возраставшим волнением, стараясь разглядеть в темноте выражение лица своего собеседника.

— Потише, потише, мой молодой друг! — хладнокровно промолвил Шовелэн, — вы, кажется, предполагаете, что я могу что-либо сделать для дамы, в которой вы принимаете такое участие; но вы забыли, что я потерял доверие правительства после постигших меня неудач. Мне оставили жизнь из жалости к моим трудам, но не в моей власти возвратить кому-нибудь свободу.

— В таком случае вы можете арестовать меня! — возразил Арман.

— Я могу только донести на вас, — со снисходительной улыбкой промолвил Шовелэн, — так как я — все еще агент комитета общественной безопасности.

— Прекрасно! — воскликнул Арман. — Комитет с удовольствием арестует меня, уверяю вас. Я хотел избежать ареста и выручить как-нибудь мадемуазель Ланж; но теперь я отказываюсь от этого плана и отдаюсь в ваши руки. Этого мало: я дам вам честное слово, что не только не сделаю сам никакой попытки к побегу, но не позволю никому помогать мне в этом направлении и буду самым покорным узником, если вы обещаете освободить мадемуазель Ланж.

— Гм! — задумчиво отозвался Шовелэн. — Пожалуй это исполнимо.

— Разумеется, исполнимо! — подхватил Арман. — Мой арест и смерть для вас неизмеримо важнее смерти молодой невиновной девушки, оправдания которой может потребовать весь преклоняющий перед нею Париж. Что касается меня, то я для Республики — желанная добыча: мои всем известные антиреволюционные убеждения, брак моей сестры с иностранцем…

— Ваше родство с Рыцарем Красного Цветка… — подсказал Шовелэн.

— Совершенно верно. Я нисколько себя не защищаю.

— И ваш загадочный друг не должен хлопотать о вашем освобождении. Итак, это дело решено. А теперь отправимся к моему другу Гэрону, главному агенту комитета; он выслушает ваше признание, а также и те условия, на каких вы отдаетесь в руки прокурорской власти.

Поглощенный одной мыслью о Жанне, Арман не заметил иронического оттенка в голосе Шовелэна. Со свойственным юности эгоизмом он думал, что его личные дела настолько же интересны для революционного правительства, насколько они были важны для него самого.

Не говоря больше ни слова, Шовелэн сделал ему знак следовать за ним и скоро вывел его на тот широкий, квадратный двор с крытой вокруг него галереей, по которому за два дня перед тем проходил де Батс, направляясь к Гэрону.

XII

Теперь Шовелэн уже не держал Сен-Жюста за руку. По своей профессии шпиона он научился хорошо распознавать людей и гордился тем, что умел читать, как в открытой книге, в сердцах людей, подобных Сен-Жюсту; если сэр Пэрси сумел одурачить его, то это следовало объяснять исключительным умом Блэкнея, с которым Шовелэну не под силу было бороться. До тонкости изучив особенности латинской расы, он прекрасно понимал, куда мог завести молодого француза, вроде Сен-Жюста, рыцарский, страстный характер. Зная, насколько можно доверять человеку, способному как на великодушный, так и на безумный до нелепости поступок, он спокойно шел впереди, даже не оглядываясь на своего молодого спутника. Теперь он убедился, что Рыцарь Красного Цветка в настоящее время в Париже, но не знал, настолько ему может пригодиться арест Сен- Жюста. В одном он был убежден: Блэкней, которого он теперь не только хорошо знал и боялся, но которым невольно восхищался, неспособен был покинуть одного из своих друзей в несчастье. Брат Маргариты в Тампле! Это, разумеется послужит верной приманкой для неуловимого авантюриста, продолжавшего издеваться над целой армией шпионов, высланных по его следу.

Помещение Гэрона выходило на второй двор, и, чтобы попасть туда, надо было пройти мимо главной башни, в которой маленький король Людовик XVII влачил свое жалкое существование.

— Вот куда мы поместили Капета, — сухо сказал Шовелэн, указывая на башню. — До сих пор ваш Рыцарь Красного Цветка еще не пробовал здесь своих сил.

Арман ничего не ответил. Ему не трудно было казаться равнодушным, так как все его мысли были сосредоточены на Жанне и до какого-то короля или судеб Франции ему в эту минуту было мало дела.

Наконец, они дошли до последних ворот, также охраняемых часовыми, но почему-то отворенных. Слева, из ярко освещенной караульни, слышался громкий смех. Комната была полна солдат, а посреди нее на большом столе в беспорядке стояли оловянные кувшины и кружки, лежали брошенные карты и игральные кости.

Пройдя в ворота, Шовелэн и его спутник очутились в сенях, в которые из караульни падал яркий свет, от чего прилегавшие к нему коридор и каменная лестница казались погруженными в совершенный мрак, хотя и освещались каким-то жалким фонарем. Вскоре Арман стал различать множество предметов, которыми были заставлены сени; тут были и бесчисленные стулья, и деревянная кровать, и диван, совсем загородивший лестницу, и поставленные один на другой столы. Посреди всего этого хаоса стоял здоровый мужчина, отдававший приказания каким-то невидимым людям.

— Алло, дядя Симон! — весело воскликнул Шовелэн. — Сегодня переезжаете?

— Да, слава Богу!., если только есть Бог! — ответил спрошенный. — Это — вы, гражданин Шовелэн?

— Я сам, гражданин. Я не знал, что вы так скоро уходите. Гражданин Гэрон, вероятно, где-нибудь поблизости?

— Он только что ушел отсюда, — ответил Симон. — Он хотел еще раз взглянуть на Капета, прежде чем моя жена заперла того во второй комнате, а теперь ушел к себе домой.

Сверху по лестнице спускался человек, тащивший на спине комод, из которого были вынуты ящики; за ним шла жена Симона, поддерживая комод одной рукою.

— Мы лучше начнем нагружать тележку, — ноющим голосом заговорила она: — мы совсем загородили коридор.

Бросив на пришедших подозрительный взгляд и встретив равнодушный взор Шовелэна, она вздрогнула и плотнее закуталась в черную шаль.

— Как я буду рада выбраться из этой Богом забытой дыры! — сказала она. — Я ненавижу эти стены.

— Да, гражданка, ваше здоровье, по-видимому, не в блестящем состоянии, — вежливо произнес Шовелэн. — Кто помогает вам перевозить вещи?

— Дюпон, человек на все руки, — коротко ответил Симон. — Я взял его от привратника. Гражданин Гэрон не позволил мне взять кого-нибудь со стороны.

— Справедливо! Что, новые надзиратели уже пришли?

— Только гражданин Кошфер. Он там, наверху, поджидает других.

— А Капет?

— В целости и безопасности. Гражданин Гэрон пришел взглянуть на него и приказал мне запереть это отродье во вторую комнату. Тут как раз явился гражданин Кошфер и остался караулить.

Все это время носильщик стоял с комодом на спине, низко нагнувшись и громко ворча на свое неудобное положение.

— Кажется, гражданин хочет, чтобы моя спина переломилась? — бормотал он. — Не начать ли нам выносить вещи на улицу? Я обещал по два су за каждые десять минут мальчишке, который взялся присмотреть за моей лошадью. Этак нам придется всю ночь перевозить вещи.

— Ну, ладно, нагружай тележку, — грубо сказал Симон. — Начинай вот с этого дивана!

— Подождите, я сперва схожу, посмотрю, все ли в порядке в тележке. Я сейчас же вернусь.

— Захвати что-нибудь с собою, — своим ноющим голосом проговорила жена Симона.

Взвалив себе на спину стоявшую за дверью корзину с бельем, Дюпон спустился с лестницы и вышел из ворот.

— Как понравилось Капету расставание с «папой» и «мамой»? — смеясь спросил Шовелэн.

— Ну, он скоро оценит, как ему хорошо жилось под нашим надзором, — ответил Симон.

— Когда ожидаете вы прочих надзирателей?

— Они должны сейчас прийти, но я не стану дожидаться их. Довольно одного Кошфера, чтобы сторожить Капета.

— Ну, прощайте, дядя Симон! — весело сказал Шовелэн. — Честь имею кланяться, гражданка!

Отвесив жене Симона насмешливый поклон и кивнув головой ее мужу, Шовелэн удалился, сопровождаемый воркотней Симона, посылавшего к дьяволу всех агентов комитета общественной безопасности.

— Целых шесть месяцев такой каторжной работы, — ворчал он, — и за это ни пенсии, ни слова благодарности! Уж лучше служить какому-нибудь «бывшему» аристократу, чем этому проклятому комитету.

Вернувшийся Дюпон принялся не спеша переносить вещи супругов, и делал это так неловко, что им пришлось большую часть работы исполнить самим.

XIII

Добравшись до квартиры Гэрона, Шовелэн и Сен-Жюст узнали, что ее хозяин еще не возвращался, но к восьми часам будет дома. До крайности утомленный Арман бросился на стул пред камином и сидел, не двигаясь, устремив взор на огонь. Вскоре явился Гэрон и поздоровался с Шовелэном, бросив на Сен-Жюста беглый взгляд.

— Очень сожалею, что должен заставить вас ждать, — сказал он, — но только что явились новые надзиратели, которым надо передать Капета. Симон с женою уже ушли, и мне надо самому убедиться, что в башне все в порядке.

Гэрон опять ушел, хлопнув дверью.

Арман отнесся вполне безучастно к его появлению; в эти минуты он чувствовал лишь страшную усталость и готов был положить голову на плаху, если бы мог там отдохнуть. Под влиянием приятной теплоты от камина он задремал, свесив голову на грудь, а Шовелэн, заложив руки за спину, принялся ходить взад и вперед по узкой комнате.

Вдруг на лестнице послышались поспешные шаги, хлопанье дверей, и через минуту на пороге показался Гэрон, смертельно бледный, с беспорядочно падавшими на мокрый лоб волосами, сразу постаревший на несколько лет. Шовелэн остановился, с недоумением глядя на товарища. У Гэрона зуб не попадал на зуб, и он не мог выговорить ни слова. Шовелэн подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Капет пропал, так, что ли? — решительно произнес он. В расширившихся от ужаса глазах товарища он прочел немой ответ.

— Каким образом? Когда?

Так как Гэрон все еще не мог говорить, то Шовелэн с нетерпением обратился к Сен-Жюсту, отрывисто сказав:

— Дайте ему водки!

Отыскав в шкафу водку, Арман налил стакан и поднес к губам Гэрона, а Шовелэн снова принялся за свою нескончаемую прогулку.

— Соберитесь с духом, — строго сказал он, — и расскажите мне, как все случилось.

— Этот проклятый Кошфер был в заговоре, — глухо произнес Гэрон. — Я как раз уходил из башни, когда он явился, и поговорил с ним при входе. Капета я видел целым и невредимым и приказал жене Симона запереть его во второй комнате, а Кошфера оставить в передней, где я еще поговорил с ним. Жена Симона и Дюпон, которого я хорошо знаю, возились в это время с вещами. Я готов поклясться, что на площадке тогда никого больше не было. Кошфер, простившись со мной, прошел в комнату в ту минуту, как жена Симона запирала на ключ дверь во вторую комнату. Отдавая ключ Кошферу, она сказала: «Я заперла там Капета. Там он будет в сохранности, пока не придут остальные надзиратели».

— Разве Кошфер не вошел в комнату, чтобы удостовериться, не лгала ли она?

— Разумеется! Он велел ей отворить дверь и заглянул в комнату через ее плечо. Он клянется, что ребенок лежал одетый в дальнем углу на ковре. Когда я опять поднялся туда, все надзиратели уже были налицо. Мы вошли в комнату, я держал в руке свечу. Ребенок так и лежал на ковре, как его видел Кошфер. Один из нас, — кажется, это был Лоринэ, — взял у меня свечу и подошел поближе к мальчику, да как закричит! Мы все бросились к нему и увидели, что вместо ребенка там лежало просто чучело…

В маленькой комнатке воцарилось молчание. Гэрон сидел, закрыв лицо руками и содрогаясь всем своим огромным телом.

Арман выслушал его рассказ с горящими глазами и сильно бьющимся сердцем, невольно вспоминая вечер в домике позади церкви Сен-Жермэн л’Оксерруа.

— Есть у вас на кого-нибудь подозрения? — спросил Шовелэн.

— Подозрения? — с ругательством воскликнул главный агент. — Не подозрения, а уверенность! Только два дня назад этот человек сидел вот на этом самом стуле и хвастал тем, что собирался сделать, а я сказал ему, что собственными руками сверну ему шею, если он вздумает освободить Капета!

И его длинные пальцы, напоминавшие ногти хищной птицы, сжались, как у кошки, захватившей лакомую добычу.

— О ком вы говорите? — спросил Шовелэн.

— Да, разумеется, о проклятом де Батсе. Его карманы лопаются от австрийских денег, которыми он подкупил Симона с женой и Кошфера, и сторожей…

— И Лоринэ, и вас, — сухо добавил Шовелэн. — Не спешите с нелепыми обвинениями, вы этим ничего не выиграете. Есть сейчас кто-нибудь в башне?

— И Кошфер, и все остальные там и стараются придумать, как скрыть свою измену. Кошфер чует, что дело плохо и что ему придется отвечать, а прочие опоздали на несколько часов. Все они виноваты и знают это. Что касается Батса, — с бешенством заговорил Гэрон, — так к полуночи он будет в моих руках. Я стану пытать его, да! Трибунал даст мне на это полномочие. Здесь, внизу, есть темная камера, и мои молодцы знают, как сделать жизнь невыносимой. Я замучу его!

Резко остановив этот бешенный поток красноречия, Шовелэн вышел из комнаты.

Сен-Жюсту пришло в голову, что теперь можно воспользоваться внезапно наступившей апатией Гэрона и бежать, и, забыв, что у него не было больше паспорта, без которого он не мог никуда явиться, он смело направился к двери. Гэрон не обращал на него никакого внимания. Пройдя переднюю, Арман отворил наружную дверь, но тотчас увидел перед собой скрещенные штыки и понял, что теперь он в самом строгом плену. Со вздохом разочарования вернулся он к камину. Гэрон даже с места не тронулся.

Через несколько минут в комнату вошел Шовелэн.

— Можете, если хотите, арестовать де Батса, — сказал он, запирая за собой дверь, — но в исчезновении дофина он неповинен. — Дрожащими руками он разгладил скомканный клочок бумаги, который держал в руке, и с проклятием швырнул его на стол пред главным агентом. — Все это смастерил проклятый англичанин, — сказал он несколько спокойнее, — я сразу догадался об этом. Поставьте на ноги всех ваших ищеек, гражданин, пусть его непременно выследят.

Гэрон тщетно пытался разобрать написанное на клочке бумаги. Он был совсем подавлен разразившейся над ним катастрофой, зная, что за исчезновения ребенка ему предстояло заплатить собственной жизнью.

Что касается Сен-Жюста, то, несмотря на тревогу о судьбе Жанны, он не мог не почувствовать гордости при мысли об успехе Блэкнея, и это отразилось на его лице.

Шовелэн, заметив это, насмешливо улыбнулся и проговорил:

— У вас теперь руки полны дел, гражданин Гэрон, и я не стану беспокоить вас добровольным признанием, которое этот молодой человек намеревался вам сделать. Скажу только, что это — приверженец Рыцаря Красного Цветка, пользовавшийся, кажется, большим доверием. Но теперь слишком поздно для разбора дела и ареста. Он лишен возможности покинуть Париж, и ваши люди могут лишь не терять его из вида. На сегодня я отпустил бы его домой.

Гэрон промычал что-то непонятное, а Сен-Жюст не мог прийти в себя от изумления. Неужели он свободен, хотя бы за ним и следили ищейки Гэрона? Однако его самолюбие сильно страдало от мысли, что его личности придавали так мало значения. Кроме того, как оставить Жанну в Тампле?

— Покойной ночи, гражданин, — обратился между тем к нему Шовелэн. — Вы, вероятно, будете рады вернуться домой? Как видите, главный агент комитета очень занят и не может сейчас принять в жертву вашу жизнь, которую вы собирались так великодушно предложить ему.

— Я не понимаю вас, гражданин, — холодно возразил Арман, — и мне не надо вашей снисходительности. Вы арестовали невиновную женщину, обвиняя ее в том, что она укрывала меня, и я пришел отдать себя в руки правосудия, чтобы она могла снова получить свободу.

— Но теперь немного поздно, гражданин, — вежливо заметил Шовелэн, — и дама, судьбой которой вы так горячо интересуетесь, вероятно уже спит. До утра ей не удастся найти приют, а погода крайне неблагоприятна. Если вы отдаете себя в наше полное распоряжение, то завтра рано утром мадемуазель Ланж будет освобождена. Я думаю, мы можем это обещать, гражданин Гэрон?

Но последний, все еще не пришедший в себя, мог только пробормотать несколько непонятных слов, заикаясь, как пьяный.

— Вы серьезно обещаете это, гражданин Шовелэн? — спросил Арман.

— Даю вам мое слово, если вы принимаете его.

Нет, это не годится. Дайте мне безусловный пропуск, тогда я вам поверю. Я знаю, что мой арест для вас важнее ареста мадемуазель Ланж, и воспользуюсь этим пропуском для себя или для кого-нибудь из моих друзей, если вы не сдержите слова по отношению к мадемуазель Ланж.

— Справедливо! — со странной усмешкой произнес Шовелэн. — Вы правы: вы для нас имеете больше значения, нежели очаровательная дама, которая, надеюсь, еще много лет будет восхищать Париж своим талантом и изяществом. Все будет зависеть от вас. Вот вам безусловный пропуск, — прибавил он, порывшись на столе Гэрона. — Комитет редко выдает такие пропуски.

Внимательно прочитав бумагу, Арман спрятал ее во внутренний карман платья, а затем спросил:

— Когда я получу известие о мадемуазель Ланж?

— В течение завтрашнего дня. Я сам явлюсь к вам за получением этого драгоценного документа, а до тех пор вы будете в полном моем распоряжении, не так ли?

— Я все исполню. Живу я…

— О, не беспокойтесь, — с вежливым поклоном прервал его Шовелэн, — мы сами вас найдем.

Гэрон, не принимавший участия в этих переговорах, по-прежнему неподвижно сидел у стола. Шовелэн проводил Сен-Жюста до первой линии часовых, где дружелюбно простился с ним, причем сказал на прощание:

— Вы увидите, что этот пропуск отворит перед вами любую дверь. Покойной ночи, гражданин!

— Покойной ночи!

— Ну, теперь мы с тобой померяемся, сквозь зубы пробормотал Шовелэн, когда шаги Сен-Жюста смолкли вдали. — Посмотрим, чья возьмет, мой таинственный Рыцарь Красного Цветка!

XIV

Ночь была на редкость темная, и дождь лил, как из ведра. Завернувшись в парусину, Эндрью Фоукс приютился под угольной повозкой, но и там промок почти насквозь. К его большому огорчению, ему не удалось достать крытую повозку, и продолжительное ожидание на открытом воздухе под дождем и в совершенной темноте не могло назваться приятным. Но на эти неудобства Эндрью не обращал внимания, хотя в своем великолепном доме в Суффольке был окружен всевозможным комфортом и роскошью. Ему было только неприятно, что он не мог определить время. На пристани сегодня рано прекратили работу из-за наступившей темноты; около часа прошло, пока рабочие разошлись, а затем наступила полная тишина, и это время показалось Эндрью вечностью. В исходе задуманного Блэкнеем предприятия он ни минуты не сомневался, так как, в противоположность Сен-Жюсту, имел полнейшее доверие к своему вождю. Уже четыре года он был неизменным участником во всех отважных похождениях Пэрси, и во все это время мысль о возможности неудачи ни разу не закралась в его душу. Теперь он тревожился за самого Блэкнея, которого с радостью избавил бы от физической усталости и нервного напряжения, если бы это было в его власти.

Вдруг что-то подсказало ему, что благородный вождь лиги находится где-то поблизости; действительно почти тотчас раздался трижды повторенный крик морской чайки, и через минуту из мрака вынырнула какая-то темная фигура и остановилась возле повозки.

— Фоукс! — послышался тихий оклик.

— Здесь! — последовал быстрый ответ.

— Помоги мне положить ребенка в повозку. Он заснул и порядочно оттянул мне руки. Есть у тебя сухая парусинка, чтобы положить под него?

— Боюсь, что не очень сухая.

С нежной заботливостью уложили они маленького короля в старую повозку. Блэкней укрыл его своим плащом и несколько минут прислушивался к ровному дыханию спящего мальчика.

— Сен-Жюста здесь нет; ты знаешь это? — сказал сэр Эндрью.

— Да, я это знал, — коротко ответил Блэкней.

Ни одним словом не обменялись эти два человека относительно опасности, грозившей их делу в течение последних часов. Преданному Фоуксу было достаточно, что ребенок спасен и что Блэкнею известно об отсутствии Сен-Жюста. Он снял с лошади торбу и развязал ей путы на ногах.

— Садись, Блэкней, — сказал он, — все готово.

Молча уселись они в повозку: Блэкней — возле мальчика, а Фоукс сел править. Внимательно изучив в течение последних суток эту пустынную местность, он знал, как избежать всяких сторожевых постов и поскорее выбраться на Сен-Жермэнскую дорогу. Один только раз он оглянулся, чтобы спросить у Блэкнея, который час.

— Теперь должно быть около десяти, — ответил тот. — Подгони-ка свою клячу! Тони и Гастингс, пожалуй, уже поджидают нас.

Было так темно, что на расстоянии метра нельзя было ничего различить, но дорога была совершенно прямая, а лошадь, казалось, знала ее еще лучше Фоукса. Раза два импровизированному кучеру пришлось слезать с козел и вести лошадь под уздцы, чтобы избежать рытвин. Местами им попадались группы жалких домиков, с тускло освещенными окнами, но большей частью путь их лежал мимо заброшенных, невозделанных полей, отделявших беглецов от парижских укреплений. Темная ночь, позднее время и завывания ветра создавали путникам благоприятную обстановку, а медленно плетущаяся угольная тележка с сидевшими в ней двумя рабочими не могла возбудить ничьего любопытства. Когда они проезжали через Сент-Уан, на церковной колокольне пробило полночь.

Протащившись около пятнадцати километров, лошадь начала заметно уставать, но теперь было уже недалеко до места, назначенного для встречи с друзьями. Было почти четыре часа утра. Фоукс вылез из повозки и шел пред лошадью, боясь пропустить перекресток с указательным столбом.

— Кажется, добрались! — прошептал он, заметив белевшую во мраке надпись, и свернул на узкую дорогу.

Проехали по ней с четверть часа; вдруг Блэкней окликнул Фоукса:

— Рощица должна быть как раз направо, — сказал он и, вылезши из повозки, вскоре исчез во мраке.

Через минуту послышался крик морской чайки, на который последовал немедленный ответ.

Тем временем Фоукс выпряг свою клячу и отогнал ее на противоположную роще сторону, надеясь, что на другой день кто-нибудь найдет и ее, и повозку и возблагодарит небо за такой щедрый дар. Вернувшийся Блэкней, вынул спящего ребенка из повозки, кликнул Фоукса и повел его через дорогу в рощу, где пять минут спустя Гастингс уже принимал в свои объятья маленького короля Франции.

В противоположность Эндрью, лорд Тони желал знать все подробности похищения. Как истый спортсмен, он любил рассказы о тонко устроенных побегах, об остроумно избегнутой опасности.

— Только два слова, Блэкней, — умолял он: — как тебе удалось похитить мальчика? Фоукс пока приготовит лошадей.

Как не отговаривался Блэкней, но в конце концов уступил.

— Ну, если уж ты так хочешь все знать, то я скажу тебе. В течение последних недель я был в Тампле слугой на все руки: я мыл полы, зажигал лампы и выполнял тысячи мелких дел для этих негодяев; когда же у меня выдавался свободный часок-другой, я бежал домой и собирал вас всех к себе.

— Черт возьми, Блэкней! Значит, третьего дня, когда мы все были у тебя…

— Я только что взял ванну, в чем, уверяю вас, была крайняя необходимость. Все утро я чистил сапоги и узнал, что Симон с женой в воскресенье перебирается из Тампля; мне тогда же было приказано помочь им при переезде. К этому времени все в Тампле уже хорошо знали меня. И Гэрон знал: ночью я всегда нес фонарь, когда он навещал этого бедного малютку. Весь день я был ему нужен. «Дюпон, зажгите лампу в конторе!», «Дюпон, почистите мне плащ!» — и все в том же роде. Я нанял крытую тележку и привез в ней чучело, чтобы заменить мальчика. Сам Симон об этом ничего не знал, а жена его была подкуплена. Чучело было прекрасно сделано, с настоящими волосами на голове. Жена Симона помогла мне уложить чучело на ковер и накрыть его, пока эти животные — Гэрон и Кошфер — разговаривали на площадке лестницы. Что касается его величества короля Франции, то мы спрятали его в корзину для белья. Комната была слабо освещена, и всякий мог обмануться. Пока я перевозил вещи Симона, король Людовик Семнадцатый все лежал в корзине. Потом я помог снять все вещи с тележки… разумеется, кроме корзины. Затем я отправился со своей повозочкой в хорошо знакомый мне дом, где для меня уже было заготовлено много корзин, нагрузил ими тележку, выехал из Парижа через Венсенские ворота и доехал до Баньолэ; там я вынул его величество из корзины, и мы пошли за руку в темноте, под дождем, пока маленькие ножки не отказались идти дальше. Тогда малютка, все время державшийся очень бодро, приютился в моих объятиях и заснул. Вот и все.

— А если бы жена Симона не поддалась на подкуп? Или если бы Гэрон захотел остаться в комнате во все время переезда?

— Ну, тогда пришлось бы придумать что-нибудь другое. Не забудьте, что во всех обстоятельствах жизни всегда бывает момент, случай (про который говорят, будто у него на голове всего-навсего один волос) является к вам на помощь; иногда это длится лишь несколько секунд, столько времени, сколько надо, чтобы схватить его за этот одинокий волос. Поэтому единственная моя заслуга во всех наших удачных делах — просто умение быстро схватиться за этот волосок, пока случай стоит подле меня. Если бы что-либо помешало в исполнении моего плана, то наверное на помощь мне явился бы добрый случай; только необходима была бы известная быстрота, чтобы схватить его за волос. Как видите, все было очень просто.

Действительно, все было так «просто»! И мужество, и отвага, и необыкновенный героизм, и находчивость, и хотя Фоукс и Дьюгерст привыкли к подвигам своего вождя, но даже и они не находили слов для выражения своего восхищения.

— А когда поднялась суматоха на улицах из-за пропажи дофина? — спросил Тони, немного помолчав.

— Когда мы выходили из Парижа, ничего еще не было слышно, — задумчиво ответил Блэкней. — Мне это было даже непонятно. А теперь довольно болтать, — весело прибавил он. — Садитесь на коня, а ты, Гастингс, помни, что в твоих руках будут судьбы Франции, хотя и заснувшие.

— А ты? — в один голос воскликнули все трое.

— Я не поеду с вами. Доверяю ребенка вам. Поезжайте прямо в Мант; вы будете там часов около десяти; отправляйтесь на улицу Ла-Тур и позвоните в дом номер десять; на звонок выйдет старый человек; скажите ему одно слово: «Enfant» [Ребенок], на которое он должен ответить: «De roi» [Короля]. Передайте ему ребенка, и да благословит вас Бог за оказанную вами сегодня ночью помощь!

— А вы, Блэкней? — повторил Тони, и в его свежем голосе зазвучала искренняя тревога.

--Я отправляюсь прямо в Париж, — спокойно ответил он.

— Да для чего? Пэрси, ради Бога, понимаешь ли ты, что собираешься сделать?

— Прекрасно понимаю.

— Да ведь там все вверх ногами перевернут, чтобы разыскать тебя; там уверены, что это — дело твоих рук.

--Я все это знаю.

— Блэкней!

— Ты лишь теряешь время, Тони. Ведь Арман в Париже; я сам видел его в коридоре в Тампле в обществе Шовелэна.

— Боже мой! — воскликнул Гастингс.

Все молчали, понимая, что Пэрси не оставит друга, брата Маргариты, в руках его врагов.

— Один из нас останется с тобою? — немного погодя, спросил Энд- рью.

--Да! Я хочу, чтобы Тони и Гастингс, передав ребенка, как можно скорей, добрались до Кале и поддерживали там сношения с моей яхтой. Шкипер предупрежден. Скажите ему, чтобы он не уходил из Кале. Я надеюсь, что он скоро мне понадобится. А теперь на коней! — весело прибавил Блэкней. — Гастингс, когда ты будешь готов, я передам тебе ребенка. Он будет в полной безопасности у тебя на седле, если будет привязан к тебе ремнем.

Больше ничего не было сказано. Гастингс и Тони вывели лошадей из рощи на дорогу, вскочили в седла, а маленького мальчика, ради которого было потрачено столько бескорыстной преданности и героизма, устроили на седле лорда Гастингса.

— Придерживай его рукой, — посоветовал Блэкней, — хотя лошадь твоя кажется очень смирной. Ну, скорей в Мант, и да хранит вас Господь!

Обменявшись последними приветствиями и еще раз пожав руку своему вождю, молодые люди скрылись в темноте.

Помолчав несколько минут, Фоукс отрывисто спросил:

— Что мне теперь делать, Блэкней?

— Прежде всего, дорогой, запряги одну из оставшихся трех лошадей в угольную повозку, а затем тебе пожалуй придется возвращаться по той же дороге. Потом продолжай выгружать уголь; таким образом ты не будешь обращать на себя внимание. По вечерам поджидай меня с повозкой там же, где мы сегодня встретились. Если через три дня ты ничего обо мне не услышишь, возвращайся в Англию и скажи Маргарите, что я отдаю ей свою жизнь, жертвуя ею за ее брата.

— Блэкней!

— Тебя удивляет, что я говорю не так, как обыкновенно? — остановил его Пэрси, дружески кладя ему руку на плечо. — Я совсем развалился, Фоукс. Во мне словно что-то надломилось, когда я нес в объятьях этого несчастного ребенка. Мне было невыразимо жаль его, но в то же время у меня явилось опасение, не спас ли я его от одной беды, чтобы он попал в другую? На его бледном личике было такое выражение, словно судьба предопределила ему никогда не быть счастливым. И я подумал: как ничтожны оказываются все наши усилия, если Господь воспротивится их исполнению!

Пока Блэкней говорил, дождь перестал; по небу быстро неслись тучи, и мрак немного рассеялся. Эндрью, внимательно всматриваясь в лицо друга, заметил на нем совершенно такое же выражение, о каком только что говорил сам Блэкней.

— Пэрси, ты беспокоишься за Армана? — мягко спросил он.

— Да! Ему следовало доверять мне, как я доверяю ему. Он много повредил нам, не исполнив моих приказаний, так как вообразил, что может один спасти любимую женщину. Я же знал, что могу освободить ее, и в настоящую минуту она в сравнительной безопасности. Старушка Бэлом была освобождена на следующий же день после того, как их обеих арестовали, а Жанну Ланж я сегодня утром поместил на улице Сен-Жермэн л’Оксерруа, недалеко от моей квартиры. Мне не трудно было вывести ее из тюрьмы под видом своей дочери, так что изящная мадемуазель Ланж ушла из Тампля за руку с неотесанным деревенщиной Дюпоном.

— Но Арман не знает, что она освобождена?

— Нет, не знает. Я не видел его с тех пор, как он в субботу рано утром пришел мне сказать, что Ланж арестована. Поклявшись мне в повиновении, он отыскал тебя и Тони, но несколько часов спустя вернулся в Париж и своими безумными поисками Ланж привлек на нее всеобщее внимание. Бедняга Арман! Он сам полез в когти льву, и Шовелэн со своей шайкой пользуются им, как приманкой, чтобы поймать меня. И ничего этого не было бы, если бы Арман доверял мне!

У Блэкнея при этих словах вырвался тяжелый вздох.

Фоукс знал, что Пэрси страстно желал вернуться в Англию, чтобы провести с любимой женой несколько счастливых дней. Арман разрушил все эти планы.

— А каким образом ты сам намерен возвратиться в Париж? — спросил Эндрью, запрягая лошадь в повозку.

— Я и сам еще не знаю, — ответил Блэкней, — но безопаснее идти пешком. На случай крайности у меня в кармане благонадежный паспорт. Остальных лошадей мы бросим здесь; если ими воспользуется какой-нибудь бедняк, спасающийся от виновников террора, — в добрый час! При первой возможности я вознагражу моего друга фермера за потерю лошадей. А теперь прощай, мой дорогой! Не сегодня, так завтра, а то и послезавтра ты услышишь обо мне. Прощай, и да хранит тебя Небо!

— Да хранит тебя Господь, Блэкней! — горячо произнес Эндрью, влезая в повозку и собирая вожжи.

На душе у него тяжелым гнетом лежала тревога за друга, и какой- то странный туман застилал его глаза, когда он бросал прощальный взгляд на одиноко стоявшего на дороге Рыцаря Красного Цветка.

XV

Около полудня Блэкней благополучно пробрался в Париж, усталый и голодный. Зайдя в незатейливую таверну, посещаемую по большей части рабочими, среди которых его грязный костюм не мог обратить на себя ничьего внимания, он с аппетитом пообедал, несмотря на то, что кушанья были плохо приготовлены. Вокруг него шли оживленные разговоры о тирании, которую проявляли представители «свободной» республики, причем имена Гэрона и его помощников произносились с отвращением; но о Капете не упоминалось вовсе, из чего Блэкней заключил, что агенты комитета сохраняли в величайшей тайне исчезновение дофина.

Пообедав он отправился искать себе приюта на ночь, что было не особенно трудно, так как вследствие эмиграции, а главным образом — усиленной деятельности гильотины в последние восемнадцать месяцев, множество помещений пустовало, и хозяева рады были всякому жильцу, лишь бы он не навлек на них нареканий со стороны местных отделений комитета общественной безопасности. Закон предписывал владельцам наемных помещений в течение двадцати четырех часов по приезде нового жильца сообщать о прибытии его в полицейское бюро с описанием его наружности, предполагаемого общественного положения и занятий. Однако назначенный срок оказывался иногда очень растяжимым в зависимости от щедрости нового постояльца. Таким образом Блэкней, постоянно меняя квартиры, мог чувствовать себя в сравнительной безопасности.

Найдя себе квартиру далеко от своего прежнего жилища, он решил хорошенько отдохнуть до наступления темноты, когда ему было безопаснее показаться на улицу, чтобы приняться за розыски брата Маргариты. С этой целью Блэкней прежде всего отправился на Монмартр и стал с беззаботным видом слоняться по соседству с той улицей, где жил Арман. Он не мог справиться о своем зяте в его квартире, будучи уверен, что, если Арман не арестован, то за ним неотступно следят. Его внимательные глаза уже заметили двух рабочих, настойчиво наблюдавших за домом на улице Белого Креста, где жил Арман. Без сомнения, это были шпионы, но Блэкней не мог знать, за кем именно они следят.

Побродив часа два, он уже решил направиться к тюрьме Шатлэ, в которую должен был попасть Арман, если бы его арестовали, как вдруг увидел Сен-Жюста, медленно шедшего по улице, не оглядываясь. В то время как он проходил мимо уличной лампы, Блэкней заметил, как он был бледен и как осунулось его лицо. В ту же минуту и Арман взглянул на него, но к счастью сумел ничем не выдать своего волнения, очевидно зная, что за ним неусыпно следят. Вскоре он скрылся в дверях своего дома, и в ту же минуту Блэкней увидел, как к двум шпионам присоединился третий, и все трое о чем-то оживленно зашептались.

Блэкнею стало ясно, Сен-Жюст получил свободу лишь для того, чтобы сделаться приманкой для поимки более важной дичи. По выражению глаз молодого человека Пэрси понял, что Арман не знал об освобождении любимой девушки; сердце благородного вождя лиги наполнилось жалостью, и в душе его проснулось страстное желание сообщить несчастному, что его Жанна в сравнительной безопасности.

После короткого раздумья он решил отправиться в свою последнюю квартиру, куда Арман, может быть, писал ему в надежде, что он вернется в Париж. Ни на минуту не забывая своей роли, Блэкней тяжелой поступью рабочего медленно шел по улицам, тесно прижимаясь к домам, чтобы быть менее заметным. Дойдя до церкви Сен-Жермен л’Оксерруа, он медленно обошел вокруг всего дома, пытливо глядя во все стороны, чтобы убедиться, что за домом не следят. Видимо Арман не заносил сюда никакого письма, иначе дом несомненно находился бы под надзором ищеек Гэрона; но он мог теперь прислать весточку, зная, что его вождь в Париже. Поэтому Блэкней решил наблюдать за домом, а в этом искусстве он достиг такого совершенства, что мог преподать помощникам Гэрона не бесполезный урок. Прячась под воротами, он прокараулил до полуночи, изрядно промокнув в своей тонкой блузе под мелким, пронизывающим дождем; затем он отправился домой и, подкрепившись несколькими часами здорового сна, в семь часов утра снова был на своем наблюдательном посту.

В нахлобученной на глаза шапке, искусно загримированный, с безжизненно смотрящими глазами, с коротенькой глиняной трубкой в углу рта, с босыми ногами, носившими следы грязной дороги, он стоял неподалеку от своего бывшего жилища, засунув руки в карманы поношенных брюк, походя, как две капли воды, на недовольного судьбой бродягу.

Ему не пришлось долго ждать. Запертые ворота отворились; из них вышел привратник и принялся мести улицу. Минут через пять со стороны набережной показался оборванный босоногий мальчишка и медленно пошел вдоль улицы, стараясь разобрать надписи на домах. Наконец он приблизился к дому, возле которого притаился Блэкней.

— Раненько же ты поднялся, голубчик! — проворчал Пэрси, вынув трубку изо рта.

— Это — правда, — ответил бледный маленький мальчик. — Мне надо отнести записочку, кажется вот в этот дом.

— Верно! Можешь отдать ее мне.

— Нет, гражданин, — ответил мальчик с внезапным страхом. — Это к одному из жильцов. Я должен отдать ему самому.

— Я сам передам записочку, молодец, — проговорил Блэкней, которому инстинкт подсказывал, что это было письмо к нему от Сен-Жюста. — Я знаю того гражданина, кому назначено письмо. Ему будет неприятно, если об этом письме узнает привратник.

— О, я не покажу его привратнику, — промолвил мальчик. — Я сам поднимусь на лестницу.

— Послушай, сынок, — спокойно произнес Блэкней, — ты сейчас отдашь мне письмо и получишь за это пять ливров.

Боясь, что привратник не пустит оборванного мальчишку в дом и отнимет у него письмо, Блэкней решил не допускать до этого. Если бы у него дошло дело до объяснений поэтому поводу с привратником, Бог знает, чем бы все кончилось. Хотя привратник раньше и относился к своему постояльцу дружелюбно, но в сутки многое могло перемениться и обязательный привратник мог неожиданно превратиться в опасного шпиона. К счастью он на минуту вошел в дом, и Блэкней, решив воспользоваться этим моментом, еще раз повторил свое условие.

— Пять ливров? — воскликнул мальчик. — О, гражданин! — Он уже схватился за письмо, но остановился, густо покраснев. — Тот гражданин тоже дал мне пять ливров, — застенчиво произнес он. — Он живет в том доме, где моя мама — привратница. Он очень добр к ней, и мне хотелось бы сделать все так, как он велел.

— Славный мальчуган, — прошептал Блэкней, — его честность искупает не одно преступление этого города, от которого сам Бог отступился. Однако на него, кажется, придется действовать страхом.

Он вынул руку из кармана, и мальчик увидел, что его грязные пальцы сжимали золотую монету.

— Отдай мне сейчас письмо, — сказал Блэкней, грубо схватив мальчика за плечо, — а не то…

Пошарив у мальчика за блузой, он вытащил скомканную, грязную бумажку.

Мальчик заплакал.

— Вот тебе пять ливров, — сказал Блэкней, суя ему в руку золотую монету, — отдай это матери и скажи вашему жильцу, что письмо у тебя насильно отнял высокий человек. Беги, пока я не надавал тебе пинков.

Испуганный мальчуган не стал дожидаться дальнейших приказаний и пустился бежать, крепко зажав в кулачке золотую монету; через минуту он скрылся из вида.

Блэкней не сразу прочел письмо; он быстро засунул его в карман и медленно побрел к себе домой. Только очутившись в своей каморке, он развернул письмо и прочел:

«Пэрси, Вы не можете простить меня, как и сам я не прощаю себе; но, если бы Вы знали, как я страдал последние два дня, Вы, я думаю, простили бы. Я свободен и в то же время я — узник. Когда же я думаю о Жанне, то могу желать для себя лишь смерти. Пэрси! Она все еще в руках этих злодеев. Я видел список заключенных женщин. Завтра, может быть, ее приговорят к смерти, а я даже не могу пойти повидаться с Вами из боязни навести шпионов на Ваш след. Не можете ли Вы, Пэрси, прийти ко мне? Привратница предана мне. Если сегодня в десять часов вечера Вы найдете ворота не запертыми, а на подоконнике окна налево от входа рядом с зажженной свечей будет лежать клочек бумаги с вашими инициалами, — это будет знаком, что Вы безопасно можете пройти в мою комнату. Вторая площадка, дверь направо. Именем женщины, которую Вы любите больше всего на свете, умоляю Вас прийти ко мне, помня, что любимой мною женщине грозит немедленная смерть и что не в моих силах ее спасти. Ради Бога, Пэр- си, помните, что Жанна для меня — все!».

— Бедный Арман! — с грустной улыбкой прошептал Блэкней. — Он даже и теперь не доверяет мне, не хочет доверить мне спасение своей Жанны. Впрочем, — помолчав прибавил он, — и я ведь никому другому не доверил бы Маргариты.

XVI

Э тот же вечер в половине одиннадцатого Блэкней, все еще в подношенном костюме рабочего и босой, чтобы иметь возможность скрыть шум шагов, повернул на улицу Белого Креста.

Ворота дома, где жил Арман, действительно не были заперты, и на улице не видно было ни души. Внимательно осмотревшись, он проскользнул в ворота. На подоконнике окна, налево от входа, рядом с зажженной свечей, он нашел клочок бумаги с собственными инициалами. Никто не остановил его, когда он бесшумно поднимался по лестнице. На второй площадке направо дверь не была заперта; он толкнул ее и вошел в маленькую переднюю, в которой не было огня. Дверь в следующую комнату была притворена; Пэрси осторожно отворил ее настежь и в ту же минуту понял, что игра была проиграна: позади него послышались чьи-то шаги, а прямо перед ним, прислонившись к стене, стоял смертельно бледный Арман, по обе стороны которого, как два телохранителя, стояли Шовелэн и Гэрон.

В одну минуту комната наполнилась людьми: по крайней мере двадцать человек пришли арестовать одного!

Когда тяжелые руки опустились на плечи Блэкнея, он весело расхохотался, говоря:

— Черт возьми, вот так попался!

— Теперь выгода не на вашей стороне, сэр Пэрси, — сказал ему по-английски Шовелэн, между тем как Гэрон ворчал что-то, как зверь, удовлетворенный пойманной добычей.

— Клянусь Богом, сэр, — хладнокровно ответил Блэкней, — я согласен, что в настоящую минуту вы правы. Не беспокойтесь, друзья мои, — прибавил он, обращаясь к солдатам, — я никогда не борюсь с обстоятельствами, которые сильнее меня. Двадцать против одного? Я легко уложил бы четверых, — ну, а что же было бы дальше?

Но в солдатах была сильна вера в его сверхъестественную силу, и, прежде чем связать его, один из них для безопасности ударил его по плечу прикладом, чтобы он не мог нанести вреда правой рукой, а вслед за тем бессильно повисла и вывихнутая левая; затем Блэкнея связали крепкими веревками. Но он умел проигрывать так же, как раньше умел выигрывать.

— Эти проклятые черти связали меня, как мокрую курицу, — с неподражаемой веселостью проговорил он.

Однако боль в вывихнутой руке чуть не заставила его потерять сознание.

— А Жанна давно была освобождена, Арман! — крикнул он из последних сил. — Эти дьяволы солгали тебе… и сыграли с тобою вот эту шутку. Она уже с воскресенья свободна… в том доме… знаешь?

Тут Блэкней окончательно потерял сознание.

Это случилось во вторник 21-го января 1794 г., или, согласно новому календарю, 2-го плювиоза второго года Республики.

В «Монитер» [Монитер, основанный Панкуком 5-го мая 1789 г., был официальным правительственным органом с нивоза VIII г. до 1865 года] от 3-го плювиоза упомянуто:

«Вчера вечером, около половины одиннадцатого, англичанин, известный под именем Рыцаря Красного Цветка, в течение трех лет устраивавший заговоры против Республики, арестован благодаря самоотверженным стараниям гражданина Шовелэна и водворен в Консьержери, где теперь и лежит больной, но тем не менее под строгой охраной. Да здравствует Республика!»

Конец*

• Дальнейшие события, касающиеся рыцаря Красного Цветка, см. в романе «Мученик идеи», того же автора.