Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
В Петров день править
Петров день. Начало охоты.
Полное лето.
У меня собрались приятели, идти с утра на охоту. Одни советовали идти по речке Ремже до Вепревого озера, другие — ехать на Иваново озеро в топкое болото. Кто советовал — в Ловцы на Вашутино озеро.
Не любил я охоту в Петров день. Жара, слепни, да и как-то рано — охота в Петров день. Выводки мелкие, а утки еще не летные.
Решали идти прямо от дома по речке Hepли, которая протекала по болоту.
Кто был рад охоте — это собаки. Когда охотники нарядились, надели ягдташи и взяли ружья, собаки от радости прыгали кругом нас, урчали и лаяли. Замечательный народ собаки!
Только вышли из дому, прошли сад и спустились к речке, Василий Сергеевич говорит, что надо искупаться — легче будет идти после купанья.
Решили купаться. Перенесли платье на другую сторону реки, оделись и пошли по реке.
Началось болото.
В ивняке собаки причуяли. Делали стойку, но ничего не вылетало…
— Коростень или курочка водит, — сказал Герасим.
Наконец вылетел коростель. Стреляли все.
— Ну, — сказал кто-то, — коростель — это не охота.
Красавцы-чибисы летали над нами. Чибисов никто не стрелял, — это не дичь.
С криком вылетела кряковая утка. Среди камыша собаки плавали — должно быть, утята ныряли. Было глубоко, и мы с трудом вытягивали ноги из жидкой тины болота.
Гофмейстер шел по краю, около леса. Перед ним вылетела тетерка. Кудахтала.
— Знать, выводок, — сказал Герасим, — но где же тетеревята — малы.
Гофмейстер выстрелил в тетерку, но промазал и рассердился.
— Хорошо, что промазали, тетерку нельзя стрелять, у ней выводок здесь, но малы, не летные.
— Да, но в чем же дело, почему же они не летают? Утки тоже не летают!
Решили идти по краю большого леса — искать выводок глухарей. Становилось знойно.
По бугру большого леса собаки старались, но ничего не находили. У родничка внизу расположились отдохнуть.
Пышные зеленые листья ольхи закрыли ветвями родник. Лучи солнца освещали песчаное дно родничка. И видно было, как в кристальной воде его бил сквозь песок ключ. Вода была холодна.
Все прилегли на травке около.
— Это не охота, — сказал Павел Александрович, — надо было на Ремжу.
— Да ведь и на Ремже то же, — сказал Герасим, — где же, выводки не летные. Ежели в моховое пойти — на носатиков попадем.
Пошли через лес. Сосны в какой-то жаркой мгле. Собаки лениво ищут, а больше идут с нами, около ног.
— Это шпоры чистят нам собаки, — сказал Караулов, — около ног идут, это еще Тургенев сказал.
В моховом болоте было сухо и трудно было ходить по кочкам.
Вдруг поднялся невдалеке черныш и полетел над низкорослыми сосенками. Стреляли все. Но черныш все летел и вдруг снизился.
Пошли за ним. Долго шли. Вдруг видим, моя собака Польтрон несет во рту черныша ко мне.
— Позвольте, — сказал Василий Сергеич, — это неизвестно, кто убил. Конечно, ваша собака несет вам, а мой бы Шутик мне принес. А кто убил — неизвестно.
— «Мой Шутик», — передразнил Караулов, — он бы его сожрал в кустах, если бы нашел.
— «Сожрал в кустах!» — ведь это оттого, что в книжке охотничьей сказано, чтобы не кормить перед охотой. С голоду-то всякий съест. А когда кормить стал — он ничего не ест.
— Какая жара, — сказал гофмейстер, — весь рот высох.
— А у вас фляжка с коньяком, — заметил Караулов.
— Я пробовал — не помогает. Пойдемте отсюда. Это невыносимо — ходить по кочкам.
— Да вот, перейдем болото, речка будет.
Долго молча шли охотники. Показался лесок повыше, березы. И мы подошли к небольшой речке.
Сбоку на речке увидели мост, гнилой, старый. На нем, свесив ноги, сидел парень с перевязанной шарфом шеей, ловил на удочку рыбу.
Мы подошли к мосту, парень глядел на нас, лицо у него было бледное, больное, но очень красивое. Он, улыбнувшись, поздоровался с нами, сказал:
— Здрасте, Павел Александрыч.
Павел Александрыч посмотрел на него и на всех нас и сказал:
— Ты почему же меня знаешь?
— Вас? Да я всех вас знаю. Василия Сергеича, его высокопревосходительство. Изменила меня болесть. Вы-то меня не узнаёте.
— Странно, — сказал Павел Александрыч. И пристально посмотрел на парня.
— Помните, в Москве, в «Эрмитаже», Кудряш звали меня, — служил вам. Знать, изменился, не признаете. Знаю, все знаю. Мы, половые, все знаем, только говорить не велено. Одного пожалели раз купца. Хороший человек был, обедал с женой-то, а у него приятель. Я и сказал ему про приятеля-то правду, что жена его у нас в номерах, при «Эрмитаже», с этим приятелем-то путается. А он-то, дурак, на меня самому Егору Ивановичу Мочалову пожаловался. Тот меня ругал, да и рассчитал. Вот ведь что. Не говори правды, значит. А купец все же запил прямо мертвую… Помните, Василий Сергеич, черную косу? — засмеялся парень.
— Никакой черной косы не помню, — ответил сердито Василий Сергеич.
— Все, может быть, и не помните, только она тоже вас обманывала и частенько приезжала с ерниками разными. Это ведь чудно глядеть, этакие есть — обедают вместе, видать, что влюбившись, верит ей, а она ему, — и друг дружку дурят. И с чего бы это, не поймешь.
— А ты что же, здесь живешь? — спросили его.
— Да, живу, живу, хвораю. Помирать буду, знать, по осени. Фершал сказал. Прямо — что у тебя, говорит, чахотка. Поезжай помирать к себе. Тебя в больнице держать более не хотят.
— Что же, Кудряш, простудился ты, что ли? — спросил я.
— Нет, тоже через это самое я болезнь получил. Нагляделся я на все такое и думал — ну, я-то не поддамся. Очень это видеть — обман-то и еру эту — противно. Я молодой, непорченый, девятнадцати лет был. Так одна стерва часто таково обедала у нас в «Эрмитаже», за моим столом, с мужем. Придет одна, сядет ко мне за столик, его дожидается, а сама со мной разговаривает, то-сё. А красива, вот прямо как краля. Вот тоже летом говорит мне: «Вот, — говорит, — приезжай в Замоскворечье вечерком и ходи у дома нашего в переулочке, я из сада через забор на тебя погляжу. Никого ежели в переулке не будет, то ко мне через забор махнешь. Там у меня беседка в саду. Мне с тобой поговорить надо». Думал я — пойти, не пойти? Всю ночь думал. Пошел. Живо через забор сиганул, в беседку и попал. Ну, она меня и то и сё, и соблазнила. А я как пришел домой; прямо сам не свой. А она меня опять зовет. «Эх ты, — говорит, — какой робкий». Пошел. Только я через забор-то перемахнул, гляжу — муж-то в окно глядит. Говорю ей: «Муж глядит». А она бегом из беседки да кричит: «Вор, вор!» Тут дворники, приказчики — все на меня, бить. Вот били, сапогами топтали. Ну и в участок, в больницу положили. У меня кровь горлом. Вот и все.
— Это другая охота, — сказал Караулов.
ПРИМЕЧАНИЯ править
В Петров день — Впервые: Возрождение. 1939.1 июля. Печатается по газетному тексту.