В Монте-Карло (Дорошевич)/ДО
| Въ Монте-Карло : Пасхальный разсказъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 134. |
«Ежегодно въ Монте-Карло бываетъ 400 самоубійствъ».Изъ сообщенія, сдѣланнаго во французской палатѣ депутатовъ въ 1888 г.
«По расчету на каждый изъ столовъ рулетки приходится въ недѣлю по одному самоубійству».Изъ одной рѣчи въ томъ же засѣданіи.
«Администрація игорнаго дома должна прежде всего принимать всѣ мѣры и не останавливаться ни предъ какими жертвами, только бы свѣдѣнія о самоубійствахъ не доходили до публики».Изъ инструкціи Блана, основателя игорнаго дома въ Монте-Карло.
Стояла лунная, весенняя ночь, теплая и благоухающая.
Снизу доносились тихіе, какъ вздохи, всплески моря о скалу. Изъ-за казино неслись звуки цыганскаго оркестра. Скрипки плакали, рыдали, тосковали и жаловались на что-то. Тамъ, за казино, все было залито электричествомъ, было шумно, весело, была толпа. Здѣсь, на площадкѣ надъ скалой, Василій Петровичъ былъ одинъ.
Море было залито луннымъ свѣтомъ. Тамъ и сямъ бѣлѣли паруса, горѣли огоньки яхтъ и пароходовъ. Лунный столбъ дрожалъ и сверкалъ на водѣ, тихой и спокойной. По горамъ свѣтились огоньки виллъ. Гдѣ-то далеко на виллѣ пускали фейерверки. Извивались ракеты, разсыпались разноцвѣтными искрами и гасли въ темно-синемъ небѣ.
Василій Петровичъ смотрѣлъ въ эту глубь, въ эту даль, и въ этой глубинѣ, въ этой дали онъ видѣлъ совсѣмъ другую картину.
Свѣжая весенняя ночь, холодная, съ легкимъ морозцемъ. Черная, мокрая степь и несущейся надъ нею въ полночь звукъ колокола, протяжный и торжественный. Церковь, освѣщенная плошками. Толпа со свѣчами въ рукахъ. Хоругви и образа, горящіе золотомъ. Голосъ стараго священника, дрожащій и взволнованный, поющій «въ первый разъ»:
— Христосъ воскресе…
И радостныя, взволнованныя лица кругомъ.
Какъ это хорошо!
И Василія Петровича охватило отвращеніе, охватила ненависть къ этому Монте-Карло, къ заламъ игорнаго дворца, къ нарядной толпѣ, отъ которой пахнетъ надушеннымъ тѣломъ, — къ оранжерейному воздуху и оранжерейному теплу Монте-Карло, ко всей этой пышной природѣ.
Залы, картины, позолота, мраморъ, бронза. Словно женщина, разодѣвшаяся на продажу, у которой всякая пряжка кричитъ: «смотри, какъ это дорого! Дайте мнѣ побольше!»
Пальмы, которыя окапываютъ ежедневно по утрамъ, чтобъ онѣ не засохли, рѣдкіе цвѣты, которые закрываютъ на ночь парусинными наметами, чтобъ они не замерзли. Всѣ эти фальшивыя, накладныя прелести Монте-Карло.
— Словно притертая, примазанная кокотка! Если бъ можно было въ одну минуту перенестись туда, въ мокрыя, черныя степи, гдѣ все свое, все настоящее. Подъ нѣжною ласкою мягкаго, весенняго солнца онѣ загорятся изумруднымъ огнемъ, какъ заливаются яркимъ румянцемъ щеки молодой, свѣжей, здоровой дѣвушки.
Какъ хорошо тамъ! И при мысли объ этой далекой странѣ, объ этой тихой и спокойной природѣ, которая послѣ долгаго сна медленно, нѣжно раскрываетъ свои чары, свои красоты, — сердце сжалось у Василія Петровича тоскою и любовью.
Полчаса тому назадъ онъ почувствовалъ въ сердцѣ эту тоску. Почувствовалъ вдругъ. Онъ стоялъ около стола рулетки и думалъ, на что поставить пять тысячъ франковъ, — на rouge[1] или на noire[2].
Rouge[1] вышло только два раза, но, можетъ-быть, это и начинается полоса?
Одинъ изъ стоявшихъ сзади него русскихъ сказалъ другому:
— А вѣдь у насъ сегодня въ Россіи Пасха!
— Ставь на zéro[3], я чувствую, что выйдетъ zéro[3]! — отвѣчалъ тотъ.
И Василій Петровичъ вдругъ остановился:
— А вѣдь на самомъ дѣлѣ у насъ сегодня Пасха.
И ему показалось это такъ странно. Есть далекая страна, гдѣ онъ «свой». Тамъ смѣняются свои радости, свое горе, которыя были когда-то и его радостями, его горемъ.
Когда?
О Господи! Какъ далеко все это! Какъ давно все это было!
Сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ?
Неужели всего… мѣсяцъ?
Онъ входилъ сюда въ этотъ, полный стукомъ серебра и золота, игорный дворецъ съ мыслью, «шутя» выиграть на ужинъ тысячу франковъ.
— Или проиграю тысячу! 375 рублей!
Неужели это было только мѣсяцъ тому назадъ?
И какъ это случилось?
Сначала онъ много что-то выигрывалъ. И онъ вдругъ почувствовалъ то, чего не чувствовалъ никогда, чего никогда не зналъ, не подозрѣвалъ за собой, — жадность!
Бѣшеную, безумную жадность!
— Поставить вотъ это, вотъ это, вотъ это, — сейчасъ все удвоится!
И онъ говорилъ себѣ:
— Надо быть разсудительнымъ. Вѣдь это же не мои деньги, это выигранныя! Вѣдь я не своими деньгами рискую, а чужими! Конечно, ставить. Или удвоить или ну ихъ къ чорту!
И онъ кидалъ бумажки и золото тогда, когда крупье кричалъ:
— Rien’n’v’plus[4]!
О, дьявольщина! Лопаточка то пододвигала новыя кучки золотыхъ, то протягивалась и быстро загребала все.
И Василію Петровичу становилось вдругъ ужасно жаль этихъ проигранныхъ «чужихъ» денегъ. Онѣ ужъ побывали у него, онѣ ужъ были «его деньгами»! Хотѣлось ихъ отыграть назадъ.
Потомъ началось:
— Хоть бы вернуть свои деньги!
Потомъ:
— Хоть бы половину своихъ!
Потомъ… Потомъ ужъ нечего… Когда кончался день, когда начиналась ночь? Когда онъ просыпался? Когда спалъ?
Мѣсяцъ… Нѣтъ, не мѣсяцъ… Вѣчность стука золота. Вѣчность, въ которой звучало только:
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… Treize… Rien n’v’plus…[5]
Едва Василій Петровичъ заводилъ глаза, передъ нимъ вертѣлась рулетка, голосъ кричалъ:
— Faites v’jeu… Rien n’v’plus… Quatre… Faites v’jeu, messieurs… Rien n’v’plus… Dix neuf… Faites v’jeu…[6]
Просыпаясь, въ полуснѣ, онъ старался запомнить номеръ.
И засыпалъ шепча про себя:
— 14… 15… 16…
Утромъ, наскоро проглоченный стаканъ чаю, — и снова игорный залъ, стукъ золота:
— Messieurs, faites v’jeu… rien n’v’plus… huit… Messieurs, faites v’jeu…[7]
Словно во снѣ.
И это цѣлый день.
Завтраки, обѣды наскоро, то вынешь носовой платокъ, лакей кидается поднимать вамъ упавшій скомканный тысячефранковый билетъ, — во всѣхъ карманахъ скомканныя бумажки, то послѣдняя пятидесятифранковая бумажонка въ кошелькѣ.
И такъ каждый день. Съ перерывами, чтобъ сбѣгать въ банкъ.
А въ банкъ приходилось бѣгать все чаще и чаще. Служащій въ банкѣ, необыкновенно прилизанный молодой человѣкъ, въ необыкновенно высокомъ воротничкѣ и безукоризненной синенькой парочкѣ, особенно раздражалъ Василія Петровича.
— Мерзавецъ!
Необыкновенно прилизанный молодой человѣкъ отличался невѣроятной любезностью.
Онъ повторялъ на все:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
Безстрастно и съ противной любезностью выполнялъ все, что ему приказывали. Онъ производилъ впечатлѣніе какого-то скопца въ гаремѣ.
Человѣкъ, готовый перевести хоть весь свѣтъ на другую планету, только бы ему дали на это надлежащій чекъ.
— Не подлецъ? — бѣсился Василій Петровичъ. — Этакій банковскій крупье! Каналья! Вѣдь небось триста франковъ въ мѣсяцъ получаетъ, — переводитъ, выдаетъ человѣку чуть не каждый день сотни тысячъ, хоть бы взглянулъ: «на что, молъ, тебѣ такая уйма денегъ?»
Ничего! Машина, подлецъ!
А тотъ, знай себѣ сновалъ, какъ челнокъ у ткацкаго станка, и повторялъ:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
Вѣдь знаетъ, подлецъ, что продуваюсь. Знаетъ, понимаетъ, — и ничего. Никакого вниманія! Взгляда человѣческаго не броситъ. Чисто служащій въ бюро похоронныхъ процессій! Факельщикъ, подлецъ!
И Василій Петровичъ уходилъ злой, разсвирѣпѣвшій на «подлеца», и сердце у него мучительно-мучительно сжималось:
— И такъ никому до тебя нѣтъ дѣла… Никому…
И снова игорный залъ, снова:
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… trente-cinq… Messieurs faites v’jeu…[9]
Съ перспективой снова итти въ банкъ и слушать:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
— Ну, и жизнь! — злобно улыбался надъ самимъ собой Василій Петровичъ.
Иногда онъ бросалъ:
— Ну его къ чорту! Прерву! Идетъ дурная полоса!
Онъ шелъ на вокзалъ, бралъ билетъ въ Ниццу, ѣхалъ и думалъ:
«А можетъ-быть, теперь-то какъ разъ, именно въ эту минуту, счастье ко мнѣ и повернулось! Именно сейчасъ…»
Онъ не выдерживалъ, выскакивалъ по дорогѣ, гдѣ-нибудь въ Beaulieu[10], въ la Turbie[11] садился въ обратный поѣздъ и летѣлъ назадъ, въ игорный залъ, полный дрожи:
— Быть-можетъ, именно сейчасъ, сію минуту, я выигралъ бы…
Онъ ловилъ себя съ ужасомъ:
— Господи! Что же я дѣлаю! Я мечусь. А это самое вѣрное, чтобы проиграть! Нужно спокойствіе! Спокойствіе, чортъ возьми!
Но сейчасъ же говорилъ себѣ:
— А чортъ! Какое тамъ спокойствіе! Счастье — и больше ничего!
И такъ до 11 вечера.
А съ одиннадцати игра наверху, въ cercle privé[12].
Одни мужчины безъ дамъ. Разрѣшается курить. Крупная игра. Фраки, смокинги. Всѣ trés distingués[13]. Лица красныя, какъ піонъ, бѣлыя, какъ мѣлъ, лица съ красными и бѣлыми пятнами.
Накурено. Свинцовая, тяжелая атмосфера.
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… vingt six… Messieurs faites v’jeu…[14]
И выходъ оттуда въ 5 часовъ утра, въ сѣрыхъ сумеркахъ разсвѣта.
— Словно фабрика!
Нѣсколько дней тому назадъ Василій Петровичъ въ послѣдній разъ былъ въ банкѣ.
Взялъ сразу все, что оставалось:
— Чтобъ больше не видать подлеца!
Необыкновенно прилизанный «подлецъ» взялъ чекъ, свѣрился съ книгами:
— Parfaitement[15]!
Сдѣлалъ все, что нужно, и съ такой же противной любезностью принялся за другое дѣло.
Зло душило Василія Петровича.
— Прощай… станокъ! — по-русски сказалъ онъ.
«Станокъ», думая, что съ нимъ прощаются, съ обычной любезностью, но не отрываясь отъ работы, откликнулся:
— Au plaisir de vous revoir, monsieur! Au plaisir![16]
— «Па-аддецъ!» выругался еще разъ въ душѣ Василій Петровичъ. — Со сколькими онъ такъ прощался въ послѣдній разъ…
Спазмы схватывали горло.
— Хоть бы по башкѣ его треснуть, что ли!
И Василій Петровичъ покачалъ головой:
— Ну, и нервочки у меня! Однако!
Послѣднюю недѣлю ему не везло. «Гнусно не везло! Подло не везло! Издѣвательски не везло!» какъ говорилъ онъ.
Онъ ставилъ на номеръ, ставилъ два раза, три, четыре:
— Да вѣдь долженъ же когда-нибудь выйти!
Онъ бѣсился, выходилъ изъ себя. «Нарочно» ставилъ.
— Врешь, подлецъ!
Проигрывалъ разъ за разомъ, наконецъ, «остепенился», — говорилъ себѣ:
— Счастья не изнасилуешь!
Переходилъ на другой номеръ, — выходилъ прежній.
Василій Петровичъ готовъ былъ кричать, драться. Кровь кидалась ему въ голову. И такъ каждый разъ.
Онъ кидался очертя голову, дѣлалъ ставки, — и все пропадало. И какъ назло, счастье вертѣлось все время около, около, около.
И вотъ, наконецъ, этотъ послѣдній, ужасный вечеръ.
Залы были набиты биткомъ. Католическая Пасха. Вездѣ вакаціи. Наканунѣ хлынулъ народъ изъ Парижа, Лондона, Брюсселя. Къ столамъ съ трудомъ можно было пробраться. Въ залахъ было трудно дышать. Жара, духота!
«Словно передъ грозой!» думалъ Василій Петровичъ.
Деньги никогда такъ сильно не звенѣли, не стучали. Тамъ, здѣсь, тутъ, — вездѣ стукъ золота и серебряныхъ «лепешекъ» — пятифранковиковъ.
Люди проигрывали, выигрывали, отдавали, брали.
Василію Петровичу во весь вечеръ ни одного удара.
Онъ метался отъ стола къ столу.
— Да вѣдь должно же гдѣ-нибудь быть мое счастье! — съ отчаяніемъ оглядывался онъ кругомъ. — Гдѣ-нибудь только пять минутъ!
Только пять минутъ, чтобы повезло.
Около одного стола какой-то молодой американецъ велъ отчаянную игру. Передъ нимъ лежали кучки бумажекъ, груда золота, и ему придвигали все еще и еще.
Американецъ казался пьянымъ, — отъ вина, быть-можетъ, отъ успѣха.
Онъ ставилъ максимумы, дѣлалъ совершенно сумасшедшія ставки, на него оглядывались съ интересомъ и недоумѣніемъ даже крупье.
Около американца стояла толпа и, затаивъ духъ, і слѣдила за его игрой, какъ смотрятъ въ циркѣ на і упражненія на трапеціи подъ самымъ потолкомъ и безъ предохранительной сѣтки.
Но американецъ «на воздухѣ» чувствовалъ себя, какъ на землѣ..
Онъ ставилъ и выигрывалъ.
За нимъ рисковали ставить гроши и другіе, — и съ восклицаніями радости, изумленія получали изъ банка.
— Не везетъ самому, попробую на чужое! — сказалъ себѣ Василій Петровичъ.
— Rien’n v’plus…[17]
Онъ кинулъ maximum[18] на ставку американца.
— А-а-а! — пронеслось въ толпѣ.
Американецъ проигралъ въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ сѣлъ.
Василій Петровичъ далъ американцу снова поставить и снова поставилъ на его номеръ.
Снова возгласъ разочарованія пронесся въ толпѣ.
Американецъ снова проигралъ.
Василій Петровичъ снова дождался ставки.
Снова проиграно.
Толпа начала рѣдѣть.
Американецъ проигрываетъ.
Американецъ обернулся и кинулъ на Василія Петровича взглядъ, полный бѣшенства.
Василій Петровичъ покраснѣлъ и отошелъ.
Американецъ пробормоталъ вслѣдъ какое-то ругательство.
Около одного изъ столовъ стояла молодая, красивая, нарядно одѣтая дама, съ очень скромнымъ видомъ.
Она ставила по пяти франковъ то на rouge[1], то на noire[2].
Дама, видимо, рѣшила, во что бы то ни стало, выиграть себѣ на новую шляпку. И судьбѣ, видимо, было угодно, чтобъ у дамы была новая шляпка! Дама переходила удивительно удачно съ rouge[1] на noire[2] и обратно. Она шла нога въ ногу съ судьбой.
Василій Петровичъ подошелъ, приглядѣлся и поставилъ пять тысячъ франковъ къ дамской серебряной лепешкѣ на rouge[1].
Дама оглянулась на него и улыбнулась, словно хотѣла сказать:
— Вотъ «мы» сейчасъ выиграемъ!
Вышло noire[2].
Дама обидѣлась и поставила на noire[2].
Василій Петровичъ поставилъ на noire[2].
Вышло rouge[1].
Дама осталась на rouge[1]. Василій Петровичъ поставилъ пять тысячъ на rouge[1].
Вышло noire[2].
Дама взглянула на него съ ненавистью, съ звѣрствомъ! Василій Петровичъ даже отскочилъ.
«Что это? Я ужъ приношу несчастье другимъ?!» съ грустью, съ тоской, чуть не со слезами подумалъ онъ.
Стоило ему поиграть нѣсколько минутъ около стола, какъ сосѣдніе игроки сторонились отъ него, глядѣли злобно, испуганно сдвигали свои ставки съ номеровъ, на которые ставилъ онъ.
Эта огромная рулетка посреди длиннаго стола казалась ему гигантскимъ паукомъ, который во всѣ стороны протягивалъ свои длинныя тонкія лапы и таскалъ себѣ золото.
И весь залъ былъ полонъ этихъ пауковъ, высасывавшихъ кровь у черныхъ мухъ и пестрыхъ бабочекъ, которыя толпились около паутины, испещренной цифрами.
Василій Петровичъ, словно въ кошмарѣ, метался отъ одного паука къ другому, запутываясь въ паутинѣ этихъ цифръ.
И что-то давило, гнело его. Ему казалось, что кто-то сзади гонится за нимъ по пятамъ, караулитъ, ждетъ чего-то.
Онъ оглянулся.
Трое мужчинъ въ смокингахъ, словно съ чужого плеча, и съ лакейскими лицами, и дама, одѣтая только съ претензіями на шикъ, накрашенная, съ усталыми, скучающими глазами.
Никто изъ нихъ не игралъ. Но къ какому бы столу Василій Петровичъ ни подходилъ, онъ непремѣнно видѣлъ ихъ около себя.
Они переходили вмѣстѣ съ нимъ черезъ залъ, метались, бѣгали отъ стола къ столу и становились такъ около, словно каждую минуту хотѣли схватить его за руки. Дама въ особенности. Она держалась совсѣмъ ужъ вплотную его праваго плеча и, не отрываясь, слѣдила своими утомленными и скучающими глазами, когда онъ опускалъ руку въ карманъ.
И Василію Петровичу вдругъ стало тяжело, отвратительно.
— Уже?.. Неужели на самомъ дѣлѣ пора?.. Ужъ, значитъ, другіе находятъ, что мнѣ пора! Онъ употребилъ всѣ усилія и улыбнулся своей полиціи.
Тѣ словно не замѣтили, сохраняя невозмутимыя лица сфинксовъ или лакеевъ. Восклицаніе въ толпѣ: «А вѣдь у насъ, въ Россіи, сегодня Пасха!» — наполнило сердце Василія Петровича новой грустью, новой тяжестью, новой тоской.
«Пасха… Пасха»… думалъ онъ, хорошенько не замѣтивъ даже, на что кинулъ пять тысячныхъ билетовъ, видѣлъ только, что паукъ протянулъ длинную, тонкую лапку и потащилъ ихъ къ себѣ.
Василій Петровичъ отошелъ. отъ стола. Накрашенная дама шагала съ правой стороны. Трое господъ въ смокингахъ не отставали ни на шагъ.
Василій Петровичъ прибавлялъ ходу, — прибавляли ходу и они. Онъ замедлялъ шаги, — они замедляли шаги.
«Словно готовы сейчасъ взять и понести… тѣло!» подумалъ онъ съ отвращеніемъ. Въ карманѣ было нѣсколько золотыхъ. Они быстро растаяли.
Василій Петровичъ, все время подъ конвоемъ, пошелъ къ выходу.
— Нѣтъ, въ карманѣ была еще одна серебряная «лепешка».
На ходу онъ подошелъ къ одному изъ столовъ и бросилъ. Монета покатилась по столу и упала на какой-то номеръ.
— 13? — спросилъ крупье у Василія Петровича.
— 14! — отвѣтилъ онъ.
— Тринадцать! — воскликнули выигравшій номеръ.
У Василія Петровича задрожали ноги. Невѣрной походкой вышелъ изъ зала, одѣлся и пошелъ въ паркъ.
Въ паркѣ не было ни души. Было тепло, хорошо. Послѣ духоты зала, крѣпкаго запаха духовъ и теплоты человѣческихъ тѣлъ здѣсь дышалось полной грудью.
Василій Петровичъ сѣлъ на скамью. Голова шла кругомъ у него.
Онъ чувствовалъ только одно счастливое и легкое:
— Одинъ… одинъ…
А по аллеямъ замелькали бѣлые панталоны. Шумя юбками, пробѣжала по аллеямъ, заглядывая на всѣ скамейки, женщина, увидѣла, наконецъ, Василія Петровича, сѣла рядомъ и, обдавая его запахомъ духовъ, испуганно спросила:
— Почему ты одинъ, mon coucon[19]? Поди, угости меня ужиномъ!
Это была та же женщина, которая неотступно слѣдовала за нимъ въ залѣ.
Онъ всталъ и, ни слова не отвѣчая, ушелъ.
«Значитъ, дѣйствительно, пора! — со злобной и иронической улыбкой думалъ онъ. — Ни на шагъ не отпускаютъ человѣка безъ присмотра. Со стороны виднѣй! Всѣ ужъ видятъ, что пора человѣку стрѣляться».
Онъ сдѣлалъ нѣсколько туровъ, чтобы скрыться отъ своихъ «сторожей», и пришелъ на площадку надъ скалой.
Онъ сидѣлъ здѣсь, счастливый, что его оставили одного, что хоть этихъ-то минутъ не отравятъ, — и черныя, мокрыя поля рисовались ему, — черныя, мокрыя поля, по которымъ несется благовѣстъ, медленный и торжественный…
Становилось холодно и сыро.
— Пора!
Василій Петровичъ всталъ и пошелъ домой.
— Ну, вотъ я и спокоенъ! Развѣ я не спокоенъ? Совсѣмъ спокоенъ! Давеча немножко нервы, — а теперь совершенно спокоенъ.
Онъ съ удовольствіемъ провѣрялъ себя. Да! Онъ совершенно спокойно подходилъ къ «мѣсту казни» — къ своему отелю.
Все, чего онъ хотѣлъ бы, хотѣлъ бы страстно, глубоко въ эту минуту, — чтобы ему встрѣтился человѣкъ, хоть бродяга, хоть нищій, хоть въ рубищѣ и сказалъ бы ему:
— Христосъ воскресъ!
Чтобъ отвѣтить ему:
— Воистину воскресъ!
И поцѣловать съ восторгомъ лицо человѣка. Человѣка, а не машины! Не машины для уборки труповъ.
Онъ поднялся въ свой этажъ. Въ коридорѣ было полутемно. Въ уголкѣ сидѣлъ на стулѣ человѣкъ. Когда Василій Петровичъ проходилъ мимо, человѣкъ посмотрѣлъ на него подозрительно, словно хотѣлъ спросить взглядомъ:
— Застрѣлишься ты или не застрѣлишься? Скажи по чистой совѣсти.
— «Караулитъ! Машина!» — улыбнулся Василій Петровичъ въ душѣ, вошелъ въ свой номеръ и заперъ дверь на ключъ:
— Пусть подлецы поломаютъ!
Перемучившись, перестрадавши, переволновавшись, — онъ былъ теперь спокоенъ, равнодушенъ.
— Рѣшено, — и другого ничего не остается дѣлать!
Онъ спокойно досталъ револьверъ, хотѣлъ написать традиціонную записку:
— Прошу въ моей смерти…
Но съ улыбкой отбросилъ бумагу:
— Здѣсь не надо! Они привыкли и знаютъ, въ чемъ дѣло…
Василій Петровичъ посмотрѣлъ на часы:
— Безъ пяти два. У насъ, тамъ, теперь три. Пришли изъ церкви, разговляются. Ну-съ! Василій Петровичъ, поздравляю васъ съ праздникомъ и желаю вамъ хорошо попасть.
Онъ взялъ револьверъ.
Въ сосѣдней комнатѣ раздался какой-то трескъ, потомъ что-то грохнуло, потомъ стонъ…
Василій Петровичъ вскочилъ:
— Что это? Выстрѣлъ?
А въ его дверь уже ломились. Караульщикъ стучалъ обѣими руками.
Василій Петровичъ кинулся къ двери, отворилъ.
Караульщикъ, казалось; былъ потрясенъ:
— Не вы?
— Въ сосѣднемъ номерѣ! Въ сосѣднемъ номерѣ! По лѣстницѣ, по коридору, бѣжали въ туфляхъ, босикомъ, неодѣтые управляющіе, лакеи.
Принялись ломать замокъ.
Двери номеровъ, открывались. Выглядывали испуганныя лица жильцовъ.
— Что случилось?
— Ничего! Идите къ себѣ! Спите! Ничего!
— Monsieur[20]! — шикалъ одинъ изъ управляющихъ, стараясь втолкнуть Василія Петровича въ номеръ. — Именемъ закона требую, чтобы вы вошли въ свой номеръ! Именемъ закона.
Какая-то кокотка, жившая въ гостиницѣ, выбѣжала въ коридоръ, всплескивая руками:
— Ради Бога! Ради Бога! Что случилось?
Управляющій схватилъ ее за руки и швырнулъ въ дверь:
— Сиди въ своей комнатѣ, тварь!.. Monsieur[20], я еще разъ требую именемъ закона, чтобъ вы вошли къ себѣ! — шипѣлъ онъ.
Василій Петровичъ отстранилъ его такъ, что управляющій отлетѣлъ въ сторону:
— Не смѣйте дотрогиваться до меня руками.
— Monsieur[20], вы дѣлаете безпорядокъ въ отелѣ! Вы будете отвѣчать по закону!
Дверь взломали. Прислуга кинулась туда,,.
Василій Петровичъ успѣлъ только взглянуть. На полу лежалъ, закинувъ руки и ноги, трупъ.
Управляющіе и лакеи прямо вталкивали жильцовъ въ ихъ номера, требуя «именемъ закона» не выходить.
И когда порядокъ былъ возстановленъ, по коридору послышался тяжелый топотъ людей, несшихъ что-то тяжелое.
И этотъ топотъ съ ужасомъ и дрожью слушали люди, стоявшіе въ одномъ бѣльѣ за закрытыми дверями.
Василій Петровичъ съ трудомъ очнулся, какъ послѣ кошмара.
Этотъ сосѣдъ, который застрѣлился какъ разъ въ ту минуту, когда «надо было» застрѣлиться ему…
Эта шайка управляющихъ, лакеевъ, набѣжавшая, схватившая и уволокшая куда-то ночью трупъ. Этотъ караульщикъ, караулившій его смерть и подкараулившій смерть другого…
Словно зазвали, ограбили, убили человѣка и спрятали трупъ.
И это убійство видѣлъ, въ немъ участвовалъ онъ…
Василія Петровича охватилъ ужасъ.
Ему всѣ показались участниками убійства!
Администрація игорнаго дома, предупреждающая гостиницы по телефону:
— Слѣдите за такимъ-то. Сегодня долженъ застрѣлиться. Мы его обыграли начисто!
Содержатели гостиницъ, управляющіе, служащіе, прячущіе трупы обобранныхъ людей. Тѣ тунеядцы, дармоѣды, лѣнтяи, — весь этотъ high life[21], — благодаря которому, процвѣтаетъ, существуетъ этотъ притонъ, гдѣ обираютъ и убиваютъ.
И не Монте-Карло вызвало ужасъ, отвращеніе Василія Петровича, а весь этотъ людъ, всѣ эти знатные хлыщи, истасканные юнцы, члены лучшихъ клубовъ, развратные старики, хорошо поставленныя женщины, старающіяся побѣдить туалетами кокотокъ.
Весь этотъ міръ, гдѣ онъ жилъ, мнѣніемъ котораго дорожитъ. Всѣ эти замашки выигрывать тысячу франковъ на ужинъ и разсчитывать всегда на чужія деньги: на наслѣдство, выигрышъ, приданое.
Всю эту «большую публику», для которой нужны игорные притоны, нужны человѣческія жертвы.
Ненависть, отвращеніе, гордость проснулись въ Василіи Петровичѣ.
— Что? Изъ-за того, что я не могу быть въ этомъ мірѣ, — я долженъ совсѣмъ не существовать?
И смѣхъ, полуистерическій смѣхъ, полный слезъ, охватилъ его.
— Нѣтъ другой жизни?
И что-то радостное, теплое, начало разливаться по душѣ. Василію Петровичу показалось, что въ открытое окно льется свѣжій воздухъ мокрыхъ, черныхъ полей, и что тихій благовѣстъ, медленный и торжественный, несется по нимъ.
Онъ бросился въ постель и зарыдалъ…
Когда Василій Петровичъ поднялъ лицо съ мокрой отъ слезъ подушки, было уже почти свѣтло.
Онъ чувствовалъ себя спокойнымъ, счастливымъ, но уже не равнодушнымъ, а полнымъ веселаго интереса къ жизни.
«Воображаю! — подумалъ онъ. — Какую рожу скорчатъ здѣсь въ отелѣ, когда я скажу: „Проигрался, заплатить не могу“. — „Но, monsieur[20], какъ же такъ? Les gens chic[22]“… — „Да я больше не принадлежу къ les gens chic[22]!“ Вотъ будутъ поражены: человѣкъ, который самъ про себя рѣшается сказать, что онъ не принадлежитъ къ „хорошему“ обществу. Затѣмъ въ казино: „Потрудитесь дать на отъѣздъ!“ Это отвратительно. Но пусть это будетъ мнѣ казнью за прежнее. Воображаю, съ какимъ презрѣніемъ будутъ смотрѣть на меня… крупье!!! И изъ первыхъ же заработанныхъ денегъ вышлю имъ ихъ проклятыя деньги. Проклятыя, запачканныя кровью! Изъ первыхъ же заработанныхъ, заработанныхъ денегъ!»
И какъ музыку онъ, слушалъ это слово:
— Заработанныхъ!
И ему грезились чернью, влажныя поля, надъ которыми въ синевѣ неба серебряными колокольчиками звенѣли жаворонки.
Весенній вѣтеръ, теплый и ласковый, несся по полямъ и шепталъ:
— Здѣсь жизнь! Сюда! Здѣсь трудъ и работа! Сюда….