В Монте-Карло (Дорошевич)
| В Монте-Карло : Пасхальный рассказ |
| Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том V. По Европе. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 134. |
«Ежегодно в Монте-Карло бывает 400 самоубийств».Из сообщения, сделанного во французской палате депутатов в 1888 г.
«По расчёту на каждый из столов рулетки приходится в неделю по одному самоубийству».Из одной речи в том же заседании.
«Администрация игорного дома должна прежде всего принимать все меры и не останавливаться ни пред какими жертвами, только бы сведения о самоубийствах не доходили до публики».Из инструкции Блана, основателя игорного дома в Монте-Карло.
Стояла лунная, весенняя ночь, тёплая и благоухающая.
Снизу доносились тихие, как вздохи, всплески моря о скалу. Из-за казино неслись звуки цыганского оркестра. Скрипки плакали, рыдали, тосковали и жаловались на что-то. Там, за казино, всё было залито электричеством, было шумно, весело, была толпа. Здесь, на площадке над скалой, Василий Петрович был один.
Море было залито лунным светом. Там и сям белели паруса, горели огоньки яхт и пароходов. Лунный столб дрожал и сверкал на воде, тихой и спокойной. По горам светились огоньки вилл. Где-то далеко на вилле пускали фейерверки. Извивались ракеты, рассыпались разноцветными искрами и гасли в тёмно-синем небе.
Василий Петрович смотрел в эту глубь, в эту даль, и в этой глубине, в этой дали он видел совсем другую картину.
Свежая весенняя ночь, холодная, с лёгким морозцем. Чёрная, мокрая степь и несущейся над нею в полночь звук колокола, протяжный и торжественный. Церковь, освещённая плошками. Толпа со свечами в руках. Хоругви и образа, горящие золотом. Голос старого священника, дрожащий и взволнованный, поющий «в первый раз»:
— Христос воскресе…
И радостные, взволнованные лица кругом.
Как это хорошо!
И Василия Петровича охватило отвращение, охватила ненависть к этому Монте-Карло, к залам игорного дворца, к нарядной толпе, от которой пахнет надушенным телом, — к оранжерейному воздуху и оранжерейному теплу Монте-Карло, ко всей этой пышной природе.
Залы, картины, позолота, мрамор, бронза. Словно женщина, разодевшаяся на продажу, у которой всякая пряжка кричит: «смотри, как это дорого! Дайте мне побольше!»
Пальмы, которые окапывают ежедневно по утрам, чтоб они не засохли, редкие цветы, которые закрывают на ночь парусинными наметами, чтоб они не замёрзли. Все эти фальшивые, накладные прелести Монте-Карло.
— Словно притёртая, примазанная кокотка! Если б можно было в одну минуту перенестись туда, в мокрые, чёрные степи, где всё своё, всё настоящее. Под нежною ласкою мягкого, весеннего солнца они загорятся изумрудным огнём, как заливаются ярким румянцем щёки молодой, свежей, здоровой девушки.
Как хорошо там! И при мысли об этой далёкой стране, об этой тихой и спокойной природе, которая после долгого сна медленно, нежно раскрывает свои чары, свои красоты, — сердце сжалось у Василия Петровича тоскою и любовью.
Полчаса тому назад он почувствовал в сердце эту тоску. Почувствовал вдруг. Он стоял около стола рулетки и думал, на что поставить пять тысяч франков, — на rouge[1] или на noire[2].
Rouge[1] вышло только два раза, но, может быть, это и начинается полоса?
Один из стоявших сзади него русских сказал другому:
— А ведь у нас сегодня в России Пасха!
— Ставь на zéro[3], я чувствую, что выйдет zéro[3]! — отвечал тот.
И Василий Петрович вдруг остановился:
— А ведь на самом деле у нас сегодня Пасха.
И ему показалось это так странно. Есть далёкая страна, где он «свой». Там сменяются свои радости, своё горе, которые были когда-то и его радостями, его горем.
Когда?
О Господи! Как далеко всё это! Как давно всё это было!
Сколько лет прошло с тех пор?
Неужели всего… месяц?
Он входил сюда в этот, полный стуком серебра и золота, игорный дворец с мыслью, «шутя» выиграть на ужин тысячу франков.
— Или проиграю тысячу! 375 рублей!
Неужели это было только месяц тому назад?
И как это случилось?
Сначала он много что-то выигрывал. И он вдруг почувствовал то, чего не чувствовал никогда, чего никогда не знал, не подозревал за собой, — жадность!
Бешеную, безумную жадность!
— Поставить вот это, вот это, вот это, — сейчас всё удвоится!
И он говорил себе:
— Надо быть рассудительным. Ведь это же не мои деньги, это выигранные! Ведь я не своими деньгами рискую, а чужими! Конечно, ставить. Или удвоить или ну их к чёрту!
И он кидал бумажки и золото тогда, когда крупье кричал:
— Rien’n’v’plus[4]!
О, дьявольщина! Лопаточка то пододвигала новые кучки золотых, то протягивалась и быстро загребала всё.
И Василию Петровичу становилось вдруг ужасно жаль этих проигранных «чужих» денег. Они уж побывали у него, они уж были «его деньгами»! Хотелось их отыграть назад.
Потом началось:
— Хоть бы вернуть свои деньги!
Потом:
— Хоть бы половину своих!
Потом… Потом уж нечего… Когда кончался день, когда начиналась ночь? Когда он просыпался? Когда спал?
Месяц… Нет, не месяц… Вечность стука золота. Вечность, в которой звучало только:
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… Treize… Rien n’v’plus…[5]
Едва Василий Петрович заводил глаза, перед ним вертелась рулетка, голос кричал:
— Faites v’jeu… Rien n’v’plus… Quatre… Faites v’jeu, messieurs… Rien n’v’plus… Dix neuf… Faites v’jeu…[6]
Просыпаясь, в полусне, он старался запомнить номер.
И засыпал шепча про себя:
— 14… 15… 16…
Утром, наскоро проглоченный стакан чаю, — и снова игорный зал, стук золота:
— Messieurs, faites v’jeu… rien n’v’plus… huit… Messieurs, faites v’jeu…[7]
Словно во сне.
И это целый день.
Завтраки, обеды наскоро, то вынешь носовой платок, лакей кидается поднимать вам упавший скомканный тысячефранковый билет, — во всех карманах скомканные бумажки, то последняя пятидесятифранковая бумажонка в кошельке.
И так каждый день. С перерывами, чтоб сбегать в банк.
А в банк приходилось бегать всё чаще и чаще. Служащий в банке, необыкновенно прилизанный молодой человек, в необыкновенно высоком воротничке и безукоризненной синенькой парочке, особенно раздражал Василия Петровича.
— Мерзавец!
Необыкновенно прилизанный молодой человек отличался невероятной любезностью.
Он повторял на всё:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
Бесстрастно и с противной любезностью выполнял всё, что ему приказывали. Он производил впечатление какого-то скопца в гареме.
Человек, готовый перевести хоть весь свет на другую планету, только бы ему дали на это надлежащий чек.
— Не подлец? — бесился Василий Петрович. — Этакий банковский крупье! Каналья! Ведь небось триста франков в месяц получает, — переводит, выдаёт человеку чуть не каждый день сотни тысяч, хоть бы взглянул: «на что, мол, тебе такая уйма денег?»
Ничего! Машина, подлец!
А тот, знай себе сновал, как челнок у ткацкого станка, и повторял:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
Ведь знает, подлец, что продуваюсь. Знает, понимает, — и ничего. Никакого внимания! Взгляда человеческого не бросит. Чисто служащий в бюро похоронных процессий! Факельщик, подлец!
И Василий Петрович уходил злой, рассвирепевший на «подлеца», и сердце у него мучительно-мучительно сжималось:
— И так никому до тебя нет дела… Никому…
И снова игорный зал, снова:
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… trente-cinq… Messieurs faites v’jeu…[9]
С перспективой снова идти в банк и слушать:
— Mais oui… mais oui… parfaitement…[8]
— Ну, и жизнь! — злобно улыбался над самим собой Василий Петрович.
Иногда он бросал:
— Ну его к чёрту! Прерву! Идёт дурная полоса!
Он шёл на вокзал, брал билет в Ниццу, ехал и думал:
«А может быть, теперь-то как раз, именно в эту минуту, счастье ко мне и повернулось! Именно сейчас…»
Он не выдерживал, выскакивал по дороге, где-нибудь в Beaulieu[10], в la Turbie[11] садился в обратный поезд и летел назад, в игорный зал, полный дрожи:
— Быть может, именно сейчас, сию минуту, я выиграл бы…
Он ловил себя с ужасом:
— Господи! Что же я делаю! Я мечусь. А это самое верное, чтобы проиграть! Нужно спокойствие! Спокойствие, чёрт возьми!
Но сейчас же говорил себе:
— А чёрт! Какое там спокойствие! Счастье — и больше ничего!
И так до 11 вечера.
А с одиннадцати игра наверху, в cercle privé[12].
Одни мужчины без дам. Разрешается курить. Крупная игра. Фраки, смокинги. Все trés distingués[13]. Лица красные, как пион, белые, как мел, лица с красными и белыми пятнами.
Накурено. Свинцовая, тяжёлая атмосфера.
— Messieurs, faites v’jeu… Rien n’v’plus… vingt six… Messieurs faites v’jeu…[14]
И выход оттуда в 5 часов утра, в серых сумерках рассвета.
— Словно фабрика!
Несколько дней тому назад Василий Петрович в последний раз был в банке.
Взял сразу всё, что оставалось:
— Чтоб больше не видать подлеца!
Необыкновенно прилизанный «подлец» взял чек, сверился с книгами:
— Parfaitement[15]!
Сделал всё, что нужно, и с такой же противной любезностью принялся за другое дело.
Зло душило Василия Петровича.
— Прощай… станок! — по-русски сказал он.
«Станок», думая, что с ним прощаются, с обычной любезностью, но не отрываясь от работы, откликнулся:
— Au plaisir de vous revoir, monsieur! Au plaisir![16]
— «Па-аддец!» выругался ещё раз в душе Василий Петрович. — Со сколькими он так прощался в последний раз…
Спазмы схватывали горло.
— Хоть бы по башке его треснуть, что ли!
И Василий Петрович покачал головой:
— Ну, и нервочки у меня! Однако!
Последнюю неделю ему не везло. «Гнусно не везло! Подло не везло! Издевательски не везло!» как говорил он.
Он ставил на номер, ставил два раза, три, четыре:
— Да ведь должен же когда-нибудь выйти!
Он бесился, выходил из себя. «Нарочно» ставил.
— Врёшь, подлец!
Проигрывал раз за разом, наконец, «остепенился», — говорил себе:
— Счастья не изнасилуешь!
Переходил на другой номер, — выходил прежний.
Василий Петрович готов был кричать, драться. Кровь кидалась ему в голову. И так каждый раз.
Он кидался очертя голову, делал ставки, — и всё пропадало. И как назло, счастье вертелось всё время около, около, около.
И вот, наконец, этот последний, ужасный вечер.
Залы были набиты битком. Католическая Пасха. Везде вакации. Накануне хлынул народ из Парижа, Лондона, Брюсселя. К столам с трудом можно было пробраться. В залах было трудно дышать. Жара, духота!
«Словно перед грозой!» думал Василий Петрович.
Деньги никогда так сильно не звенели, не стучали. Там, здесь, тут, — везде стук золота и серебряных «лепёшек» — пятифранковиков.
Люди проигрывали, выигрывали, отдавали, брали.
Василию Петровичу во весь вечер ни одного удара.
Он метался от стола к столу.
— Да ведь должно же где-нибудь быть моё счастье! — с отчаянием оглядывался он кругом. — Где-нибудь только пять минут!
Только пять минут, чтобы повезло.
Около одного стола какой-то молодой американец вёл отчаянную игру. Перед ним лежали кучки бумажек, груда золота, и ему придвигали всё ещё и ещё.
Американец казался пьяным, — от вина, быть может, от успеха.
Он ставил максимумы, делал совершенно сумасшедшие ставки, на него оглядывались с интересом и недоумением даже крупье.
Около американца стояла толпа и, затаив дух, и следила за его игрой, как смотрят в цирке на и упражнения на трапеции под самым потолком и без предохранительной сетки.
Но американец «на воздухе» чувствовал себя, как на земле..
Он ставил и выигрывал.
За ним рисковали ставить гроши и другие, — и с восклицаниями радости, изумления получали из банка.
— Не везёт самому, попробую на чужое! — сказал себе Василий Петрович.
— Rien’n v’plus…[17]
Он кинул maximum[18] на ставку американца.
— А-а-а! — пронеслось в толпе.
Американец проиграл в первый раз с тех пор, как сел.
Василий Петрович дал американцу снова поставить и снова поставил на его номер.
Снова возглас разочарования пронёсся в толпе.
Американец снова проиграл.
Василий Петрович снова дождался ставки.
Снова проиграно.
Толпа начала редеть.
Американец проигрывает.
Американец обернулся и кинул на Василия Петровича взгляд, полный бешенства.
Василий Петрович покраснел и отошёл.
Американец пробормотал вслед какое-то ругательство.
Около одного из столов стояла молодая, красивая, нарядно одетая дама, с очень скромным видом.
Она ставила по пяти франков то на rouge[1], то на noire[2].
Дама, видимо, решила, во что бы то ни стало, выиграть себе на новую шляпку. И судьбе, видимо, было угодно, чтоб у дамы была новая шляпка! Дама переходила удивительно удачно с rouge[1] на noire[2] и обратно. Она шла нога в ногу с судьбой.
Василий Петрович подошёл, пригляделся и поставил пять тысяч франков к дамской серебряной лепёшке на rouge[1].
Дама оглянулась на него и улыбнулась, словно хотела сказать:
— Вот «мы» сейчас выиграем!
Вышло noire[2].
Дама обиделась и поставила на noire[2].
Василий Петрович поставил на noire[2].
Вышло rouge[1].
Дама осталась на rouge[1]. Василий Петрович поставил пять тысяч на rouge[1].
Вышло noire[2].
Дама взглянула на него с ненавистью, с зверством! Василий Петрович даже отскочил.
«Что это? Я уж приношу несчастье другим?!» с грустью, с тоской, чуть не со слезами подумал он.
Стоило ему поиграть несколько минут около стола, как соседние игроки сторонились от него, глядели злобно, испуганно сдвигали свои ставки с номеров, на которые ставил он.
Эта огромная рулетка посреди длинного стола казалась ему гигантским пауком, который во все стороны протягивал свои длинные тонкие лапы и таскал себе золото.
И весь зал был полон этих пауков, высасывавших кровь у чёрных мух и пёстрых бабочек, которые толпились около паутины, испещрённой цифрами.
Василий Петрович, словно в кошмаре, метался от одного паука к другому, запутываясь в паутине этих цифр.
И что-то давило, гнело его. Ему казалось, что кто-то сзади гонится за ним по пятам, караулит, ждёт чего-то.
Он оглянулся.
Трое мужчин в смокингах, словно с чужого плеча, и с лакейскими лицами, и дама, одетая только с претензиями на шик, накрашенная, с усталыми, скучающими глазами.
Никто из них не играл. Но к какому бы столу Василий Петрович ни подходил, он непременно видел их около себя.
Они переходили вместе с ним через зал, метались, бегали от стола к столу и становились так около, словно каждую минуту хотели схватить его за руки. Дама в особенности. Она держалась совсем уж вплотную его правого плеча и, не отрываясь, следила своими утомлёнными и скучающими глазами, когда он опускал руку в карман.
И Василию Петровичу вдруг стало тяжело, отвратительно.
— Уже?.. Неужели на самом деле пора?.. Уж, значит, другие находят, что мне пора! Он употребил все усилия и улыбнулся своей полиции.
Те словно не заметили, сохраняя невозмутимые лица сфинксов или лакеев. Восклицание в толпе: «А ведь у нас, в России, сегодня Пасха!» — наполнило сердце Василия Петровича новой грустью, новой тяжестью, новой тоской.
«Пасха… Пасха»… думал он, хорошенько не заметив даже, на что кинул пять тысячных билетов, видел только, что паук протянул длинную, тонкую лапку и потащил их к себе.
Василий Петрович отошёл. от стола. Накрашенная дама шагала с правой стороны. Трое господ в смокингах не отставали ни на шаг.
Василий Петрович прибавлял ходу, — прибавляли ходу и они. Он замедлял шаги, — они замедляли шаги.
«Словно готовы сейчас взять и понести… тело!» подумал он с отвращением. В кармане было несколько золотых. Они быстро растаяли.
Василий Петрович, всё время под конвоем, пошёл к выходу.
— Нет, в кармане была ещё одна серебряная «лепёшка».
На ходу он подошёл к одному из столов и бросил. Монета покатилась по столу и упала на какой-то номер.
— 13? — спросил крупье у Василия Петровича.
— 14! — ответил он.
— Тринадцать! — воскликнули выигравший номер.
У Василия Петровича задрожали ноги. Неверной походкой вышел из зала, оделся и пошёл в парк.
В парке не было ни души. Было тепло, хорошо. После духоты зала, крепкого запаха духов и теплоты человеческих тел здесь дышалось полной грудью.
Василий Петрович сел на скамью. Голова шла кругом у него.
Он чувствовал только одно счастливое и лёгкое:
— Один… один…
А по аллеям замелькали белые панталоны. Шумя юбками, пробежала по аллеям, заглядывая на все скамейки, женщина, увидела, наконец, Василия Петровича, села рядом и, обдавая его запахом духов, испуганно спросила:
— Почему ты один, mon coucon[19]? Поди, угости меня ужином!
Это была та же женщина, которая неотступно следовала за ним в зале.
Он встал и, ни слова не отвечая, ушёл.
«Значит, действительно, пора! — со злобной и иронической улыбкой думал он. — Ни на шаг не отпускают человека без присмотра. Со стороны видней! Все уж видят, что пора человеку стреляться».
Он сделал несколько туров, чтобы скрыться от своих «сторожей», и пришёл на площадку над скалой.
Он сидел здесь, счастливый, что его оставили одного, что хоть этих-то минут не отравят, — и чёрные, мокрые поля рисовались ему, — чёрные, мокрые поля, по которым несётся благовест, медленный и торжественный…
Становилось холодно и сыро.
— Пора!
Василий Петрович встал и пошёл домой.
— Ну, вот я и спокоен! Разве я не спокоен? Совсем спокоен! Давеча немножко нервы, — а теперь совершенно спокоен.
Он с удовольствием проверял себя. Да! Он совершенно спокойно подходил к «месту казни» — к своему отелю.
Всё, чего он хотел бы, хотел бы страстно, глубоко в эту минуту, — чтобы ему встретился человек, хоть бродяга, хоть нищий, хоть в рубище и сказал бы ему:
— Христос воскрес!
Чтоб ответить ему:
— Воистину воскрес!
И поцеловать с восторгом лицо человека. Человека, а не машины! Не машины для уборки трупов.
Он поднялся в свой этаж. В коридоре было полутемно. В уголке сидел на стуле человек. Когда Василий Петрович проходил мимо, человек посмотрел на него подозрительно, словно хотел спросить взглядом:
— Застрелишься ты или не застрелишься? Скажи по чистой совести.
— «Караулит! Машина!» — улыбнулся Василий Петрович в душе, вошёл в свой номер и запер дверь на ключ:
— Пусть подлецы поломают!
Перемучившись, перестрадавши, переволновавшись, — он был теперь спокоен, равнодушен.
— Решено, — и другого ничего не остаётся делать!
Он спокойно достал револьвер, хотел написать традиционную записку:
— Прошу в моей смерти…
Но с улыбкой отбросил бумагу:
— Здесь не надо! Они привыкли и знают, в чём дело…
Василий Петрович посмотрел на часы:
— Без пяти два. У нас, там, теперь три. Пришли из церкви, разговляются. Ну-с! Василий Петрович, поздравляю вас с праздником и желаю вам хорошо попасть.
Он взял револьвер.
В соседней комнате раздался какой-то треск, потом что-то грохнуло, потом стон…
Василий Петрович вскочил:
— Что это? Выстрел?
А в его дверь уже ломились. Караульщик стучал обеими руками.
Василий Петрович кинулся к двери, отворил.
Караульщик, казалось; был потрясён:
— Не вы?
— В соседнем номере! В соседнем номере! По лестнице, по коридору, бежали в туфлях, босиком, неодетые управляющие, лакеи.
Принялись ломать замок.
Двери номеров, открывались. Выглядывали испуганные лица жильцов.
— Что случилось?
— Ничего! Идите к себе! Спите! Ничего!
— Monsieur[20]! — шикал один из управляющих, стараясь втолкнуть Василия Петровича в номер. — Именем закона требую, чтобы вы вошли в свой номер! Именем закона.
Какая-то кокотка, жившая в гостинице, выбежала в коридор, всплёскивая руками:
— Ради Бога! Ради Бога! Что случилось?
Управляющий схватил её за руки и швырнул в дверь:
— Сиди в своей комнате, тварь!.. Monsieur[20], я ещё раз требую именем закона, чтоб вы вошли к себе! — шипел он.
Василий Петрович отстранил его так, что управляющий отлетел в сторону:
— Не смейте дотрагиваться до меня руками.
— Monsieur[20], вы делаете беспорядок в отеле! Вы будете отвечать по закону!
Дверь взломали. Прислуга кинулась туда,,.
Василий Петрович успел только взглянуть. На полу лежал, закинув руки и ноги, труп.
Управляющие и лакеи прямо вталкивали жильцов в их номера, требуя «именем закона» не выходить.
И когда порядок был восстановлен, по коридору послышался тяжёлый топот людей, нёсших что-то тяжёлое.
И этот топот с ужасом и дрожью слушали люди, стоявшие в одном белье за закрытыми дверями.
Василий Петрович с трудом очнулся, как после кошмара.
Этот сосед, который застрелился как раз в ту минуту, когда «надо было» застрелиться ему…
Эта шайка управляющих, лакеев, набежавшая, схватившая и уволокшая куда-то ночью труп. Этот караульщик, карауливший его смерть и подкарауливший смерть другого…
Словно зазвали, ограбили, убили человека и спрятали труп.
И это убийство видел, в нём участвовал он…
Василия Петровича охватил ужас.
Ему все показались участниками убийства!
Администрация игорного дома, предупреждающая гостиницы по телефону:
— Следите за таким-то. Сегодня должен застрелиться. Мы его обыграли начисто!
Содержатели гостиниц, управляющие, служащие, прячущие трупы обобранных людей. Те тунеядцы, дармоеды, лентяи, — весь этот high life[21], — благодаря которому, процветает, существует этот притон, где обирают и убивают.
И не Монте-Карло вызвало ужас, отвращение Василия Петровича, а весь этот люд, все эти знатные хлыщи, истасканные юнцы, члены лучших клубов, развратные старики, хорошо поставленные женщины, старающиеся победить туалетами кокоток.
Весь этот мир, где он жил, мнением которого дорожит. Все эти замашки выигрывать тысячу франков на ужин и рассчитывать всегда на чужие деньги: на наследство, выигрыш, приданое.
Всю эту «большую публику», для которой нужны игорные притоны, нужны человеческие жертвы.
Ненависть, отвращение, гордость проснулись в Василии Петровиче.
— Что? Из-за того, что я не могу быть в этом мире, — я должен совсем не существовать?
И смех, полуистерический смех, полный слёз, охватил его.
— Нет другой жизни?
И что-то радостное, тёплое, начало разливаться по душе. Василию Петровичу показалось, что в открытое окно льётся свежий воздух мокрых, чёрных полей, и что тихий благовест, медленный и торжественный, несётся по ним.
Он бросился в постель и зарыдал…
Когда Василий Петрович поднял лицо с мокрой от слёз подушки, было уже почти светло.
Он чувствовал себя спокойным, счастливым, но уже не равнодушным, а полным весёлого интереса к жизни.
«Воображаю! — подумал он. — Какую рожу скорчат здесь в отеле, когда я скажу: „Проигрался, заплатить не могу“. — „Но, monsieur[20], как же так? Les gens chic[22]“… — „Да я больше не принадлежу к les gens chic[22]!“ Вот будут поражены: человек, который сам про себя решается сказать, что он не принадлежит к „хорошему“ обществу. Затем в казино: „Потрудитесь дать на отъезд!“ Это отвратительно. Но пусть это будет мне казнью за прежнее. Воображаю, с каким презрением будут смотреть на меня… крупье!!! И из первых же заработанных денег вышлю им их проклятые деньги. Проклятые, запачканные кровью! Из первых же заработанных, заработанных денег!»
И как музыку он, слушал это слово:
— Заработанных!
И ему грезились чернью, влажные поля, над которыми в синеве неба серебряными колокольчиками звенели жаворонки.
Весенний ветер, тёплый и ласковый, нёсся по полям и шептал:
— Здесь жизнь! Сюда! Здесь труд и работа! Сюда….