В. В. Розанов править
В Бологом править
Нет такого горького, такого страшного места теперь на Руси, как Бологое… Помню я эти маленькие уездные местечки, где, если покажется какое увеселение, — весь город спешит на него, и вот непременно «и с малыми детьми», целой семьей, иногда с прислугой. «И с гостями», и еще «с приезжими»… Читая описание, я так вспомнил городок Белый Смоленской губернии…
Долгую зиму, целые годы в забросе, забытье. «Некому и вспомнить о нас». Вдруг из столицы «наезжает удовольствие», — цирк, странствующая труппа, что-нибудь, ну, что-нибудь. «Тогда все спешим».
Оживает город, оживляется вся масса.
Добрые, прекрасные, тихие люди… «Истинная Русь».
Но вот что хочется отметить в этом ужасе: благородство смерти! О, смерть не всегда бывает благородна, вовсе нет! Помните пожар на какой-то благотворительной выставке в Париже: кавалеры ударами кулака в лицо отбивались от хватавшихся за них женщин: отбивались каблуками, царапались, только чтобы остаться «одному», свободному и сильному, и вырваться из гибели.
Бологое есть что-то великое. Девятилетний мальчик почти первым выбежал из пожара; но с криками: папа! папа! — бросился назад и погиб. Другой вытащил уже многих, и бросается еще в огонь, и также гибнет. Еще: слышит голос сзади: «Папа, мне больно» (очевидно, чужой), бросается назад и погибает. В те десять минут, когда совершился весь ужас, была «свалка» жалости, жалости больше, чем ужаса. И вот где можно сказать: «Любовь победила смерть».
Любовь очень простых людей, «тетушек», «дяденек», мастеровых, «торговцев галантерейным товаром». Всю жизнь, кажется, жмется около гривенника: а пришел час, и умер, как великий человек, таща одного на плечах, «но забыл другого» — и вернулся, и погиб. В пересказе мелькает множество этих случаев, и есть еще, конечно, другие, безмолвно и безвидно совершившиеся там, внутри, в горниле ужаса.
«И никто не увидел, никто не расскажет».
Но как узнаешь этот наш «уездный дух», такой реальный, теплый, живой. Читая, просто и «руками ощупывал» ту психологию, ту самую, какую знавал, видал, ощущал в городках Смоленской и Орловской губерний. Вот маленький рассказ прачки (мать гимназистика) на улице:
«Слышим мы с мужем, что кто-то царапается в ворота. Ужинали. Он вышел на двор. Слышу я крик, выбегаю. Муж сидит на волке, — бешеный, — кричит: „Кинь топор, а сама не подходи! Меня покусал! Бешеный“. — „Что ж, думаю: тебе умирать, а мне зачем жить“. Кинулась на волка, и он мне щеку-то и скусил». Прачка эта была с сорванной щекой и рассказала мне на вопрос об уродстве. Я спросил: «Что у тебя, милая, щека?» Она ответила: «Морда-то?» Так что она даже и не знала, что у нее «лицо», а полагала быть У человека только «морде». Но пришла минута, и душа сказалась у нее, как У римской матроны.
Я к тому делаю эту заметку, что уж очень расписались господа литераторы, будто за чертою Петербурга живут только одни «Передоновы». — Ну, так-таки сплошь, и об этом сплошь все пишут, «с январских книжек журнала». «Колупаевы», «Разуваевы», — «гражданственности» нет, «христианская душа» умерла, и все, кажется, потому, что «не шлют нам приветствий», когда мы говорим, шумим и протестуем. И нет им средства защититься; они без голоса, не литераторы.
И вдруг великий час, как вот в Бологом: и мы узнаем, хоть поздно, истину. Великие люди, с великою душою, под корявой наружностью.
Опомнитесь и «перекреститесь», гг. литераторы, хоть потихоньку, хоть наедине, дома.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1911.19 февраля. № 40.