В «Голубой щуке» (Эберс; Михаловский)/ВИЛ 1896 (ДО)

В "Голубой щуке"
авторъ Георг Эберс, пер. Дмитрия Михаловского

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1896. — Источникъ: az.lib.ru • Романъ изъ нѣмецкой культурной жизни въ началѣ XVI столѣтія.
(Im «Blauen Hecht»)
.
Текст издания: журнал «Вѣстникъ Иностранной Литературы», №№ 1-4, 1896

ВЪ «ГОЛУБОЙ ЩУКѢ».

Романъ изъ нѣмецкой культурной жизни въ началѣ XVI столѣтія.

Георга Эберса.

Переводъ Д. Л. Михаловскаго.

I.

— Чтобъ тебя громомъ разразило!

Это проклятіе какъ разъ подходило къ грубому мужику, который его произнесъ. При этомъ онъ указалъ на дорогу, почти не сдерживая страннаго звука своего голоса. Но изъ всего окружавшаго его сброда его поняли только два человѣка: отцвѣтшая хилая дѣвушка и рыжая женщина немногимъ старше ея, которая водила его на цѣпи, точно прирученнаго медвѣдя.

Нюрнбергскія власти подрѣзали Циріаксу языкъ за его богохульство, и, вслѣдствіе этого, брошенныя имъ слова проклятія прозвучали такъ, какъ будто онъ пережевывалъ ихъ во рту.

Рыжая опустила ножъ, которымъ она крошила хлѣбъ и лукъ въ горшкѣ и бросила безпокойный вопросительный взглядъ на своего спутника.

— Достопочтенные изъ Нюрнберга, — пролепеталъ онъ такъ скоро, какъ могъ, снялъ платокъ съ плеча женщины и накинулъ его на свою кудластую голову.

Тогда женщина мигнула своимъ товарищамъ бродягамъ: — хромому мужчинѣ среднихъ лѣтъ, который, опираясь на костыль, прислонился къ стѣнѣ, болѣе старому человѣку съ изрытымъ оспой и вздутымъ лицомъ и болѣзненной дѣвушкѣ, и рѣзкимъ, точно жестянымъ голосомъ выкрикивающей свои товары торговки или устарѣвшей ярмарочной пѣвицы, крикнула имъ:

— Да помогите же Циріаксу немножко прикрыться; пошевеливайся, Юнгель! Нѣтъ надобности, чтобы они узнали старика тотчасъ же какъ войдутъ, ѣдутъ нюрнбергцы. — Знатные живодеры, изъ ратуши. Кто знаетъ, что еще тамъ готовится для насъ.

Куни, блѣдная дѣвушка, крѣпче обвязала какимъ-то пестрымъ лоскутомъ свою лѣвую искалѣченную ногу и сдѣлала, что ей было приказано. Хромой Юнгель тоже собирался исполнить желаніе рыжей Гитты. Но Рабанъ бросилъ взглядъ въ окно, и вскричалъ, съ безпокойствомъ, поспѣшно вправляя въ поясъ свой зеленый съ синими заплатами камзолъ.

— Гроландъ, молодой, изъ ратуши. Я знаю его.

Это восклицаніе заставило двухъ другихъ бродягъ пробраться вдоль стѣны къ ближайшей двери, чтобы выйти надворъ.

— Гроландъ? — спросила рыжая Гитта, жена Циріакса и быстро подняла плечи, какъ будто ей угрожалъ ударъ какой-то невидимой руки.

— Но вѣдь онъ былъ…

— Онъ? — засмѣялся Циріаксъ, который сидѣлъ на корточкахъ возлѣ нея и сжался, какъ только было возможно. — Нѣтъ, Рыжая! Того, кто приказалъ это сдѣлать, Богъ давно уже отправилъ къ чертямъ, вслѣдъ за моимъ языкомъ. Это его мальчишка. Зеленъ да востеръ — Господи владыка! Этотъ молокососъ въ одинъ мигъ заставилъ Каспара поплатиться за фальшивую игру въ кости!

При этихъ словахъ онъ поспѣшно сунулъ руку въ свой камзолъ и подалъ рыжей Гиттѣ какую-то вещь, которая была тамъ у него спрятана. Это были игральныя кости. Гитта, съ быстрою сообразительностью, такъ плотно засунула ихъ въ тѣсто надрѣзанной ковриги хлѣба, что оно скрыло ихъ совершенно.

Все это происходило въ углу длинной и широкой комнаты для гостей и осталось незамѣченнымъ, такъ какъ у каждаго изъ множества находившихся здѣсь путешественниковъ было довольно своихъ собственныхъ заботъ. Здѣсь могъ понять только сосѣдъ своего сосѣда, такъ какъ теперь шумъ и гамъ стояли въ гостинницѣ «Голубой Щуки».

Это была одна изъ наиболѣе посѣщаемыхъ гостинницъ. Она стояла у переправы чрезъ Майнъ, близь Мильтенберга, гдѣ останавливались путешественники, ѣхавшіе изъ Нюрнберга, Аугсбурга и другихъ южно-нѣмецкихъ городовъ во Франкфуртъ и на нижній Рейнъ и прямо съ сѣдла садились на судно. Какъ разъ въ это время множество большихъ и маленькихъ людей направлялись въ Кельнъ, гдѣ императоръ Максимиліанъ созвалъ рейхстагъ, послѣ того, какъ, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, онъ не состоялся въ Трирѣ.

Открытіе рейхстага должно было произойти черезъ нѣсколько дней и онъ привлекалъ въ Кельнъ не только князей, графовъ, рыцарей и прелатовъ и болѣе скромныхъ служителей церкви, депутатовъ отъ городовъ и другую знать, но также и честныхъ мелкихъ торговцевъ, ростовщиковъ въ шапкѣ бюргера и въ желтой шляпѣ еврея, простонародье и бродягъ всякаго сорта, которые надѣялись тамъ отличиться своими искусствами или наполнить свои карманы посредствомъ обмана и воровства.

Въ этотъ вечеръ въ обширной комнатѣ «Голубой Щуки» было много гостей; теперь къ присутствовавшимъ должны были присоединиться новые путники, которыхъ Циріаксъ видѣлъ ѣдущими верхомъ.

Это былъ внушительный кортежъ.

За четырьмя знатными господами, ѣхавшими во главѣ его, слѣдовали, въ качествѣ конвоя, двадцать пять нюрнбергскихъ наемныхъ солдатъ, которые въ своихъ ярко-красныхъ кафтанахъ съ бѣлыми шевронами на пышныхъ рукавахъ представляли красивое зрѣлище. Ихъ шлемы и панцыри блестѣли на яркомъ свѣтѣ заходившаго солнца послѣдняго іюльскаго дня, когда всадники, передъ широкими воротами «Голубой Щуки», повернули своихъ коней, чтобы въѣхать въ Мильтенбергъ и потребовать себѣ помѣщенія у обывателей.

Топотъ копытъ, крики команды, голоса господъ и слугъ привлекли многихъ гостей къ двери и окнамъ длиннаго дома, окрашеннаго бѣлою краской.

Бродяги безъ труда удержали свое мѣсто за собою, такъ какъ никто не имѣлъ охоты подходить къ нимъ близко.

Дѣвушка съ обвязанною ногой теперь тоже повернула лицо къ большой дорогѣ. Когда ея глаза остановились на младшемъ изъ нюрнбергскихъ господъ, ея блѣдныя щеки покраснѣли и у нея точно нечаянно вырвалось восклицаніе: «Это онъ».

— Кто? — спросила рыжая Гитта, на что послѣдовалъ немедленный отвѣтъ:

— Лингардъ Гроландъ.

— Молодой, — пролепеталъ Циріаксъ, обращаясь къ хромой дѣвушкѣ и за тѣмъ, приподнимая платокъ на головѣ, спросилъ съ любопытствомъ: — А ты уже познакомилась съ нимъ? Къ добру или къ худу?

Дѣвушка, на лицѣ которой, несмотря на ввалившіяся щеки и темныя полукружія подъ глубоко лежавшими голубыми глазами, были еще ясно замѣтны слѣды прежней красоты, вздрогнула и отвѣчала рѣзко, но не слишкомъ громко:

— Хорошо то, что вы называете худымъ, и худо — что вы называете добрымъ. Мои отношенія съ Лингардомъ Гроландомъ касаются меня одной; это мое собственное дѣло; — знайте это.

И, она презрительно отвернулась отъ другихъ, глядя на дорогу, а Циріаксъ, несмотря на свой изуродованный языкъ, быстро проговорилъ угрюмымъ тономъ.

— Скажите пожалуйста! Она еще кончитъ тѣмъ, что попадетъ въ святыя!

Затѣмъ онъ грубо схватилъ Куни за руку, притащилъ ее ближе къ себѣ и шепнулъ ей насмѣшливо:

— У Ратца кошелекъ полонъ, и онъ крѣпко пристаетъ насчетъ повозки. Если ты будешь долго упрямиться, такъ онъ получитъ ее и осла также, — и ты застрянешь здѣсь. — Что было у тебя съ Гроландомъ? Посмотримъ, какъ ты пойдешь съ своимъ обрубкомъ ноги безъ насъ, если мы для тебя слишкомъ худы.

— Не на всю же вѣчность мы обязаны тебѣ благодарностью за ребенка, — прибавила рыжая Гитта убѣждающимъ тономъ. — Не серди человѣка, не то онъ, пожалуй, сдержитъ слово насчетъ телѣги, и тогда — кто другой возьметъ на свою шею тебя, негодную ни къ чему?

Дѣвушка опустила глаза и остановила ихъ на своей искалѣченной ногѣ. Какъ можетъ она продолжать свой путь безъ повозки, на которую она садилась, когда боль становилась слишкомъ острою и дорога казалась ей слишкомъ твердою и длинною?

Поэтому она снова повернулась къ своимъ товарищамъ и сказала умиротворяющимъ тономъ:

— Вѣдь все это относится еще ко времени до паденія. Затѣмъ она снова посмотрѣла на дорогу. Но тамъ она уже не нашла того, чего искала. Нюрнбергцы въѣхали чрезъ широкія ворота въ большой четыреугольный дворъ, окруженный съ трехъ сторонъ длиннымъ строеніемъ конюшенъ. Когда Циріаксъ и его жена позвали ее снова и пожелали узнать, — что именно было у ней съ Гроландомъ, она обвила колѣни руками, устремила взглядъ на пестрый лоскутъ, которымъ было обвязано поврежденное мѣсто, гдѣ у нея была отрѣзана ступня ноги, и продолжала тихо и неохотно:

— Какимъ образомъ я познакомилась съ Гроландомъ? — Это было, примѣрно, лѣтъ шесть тому назадъ, передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнбергѣ. Тамъ собралась большая толпа, — посмотрѣть на свадьбу. Женихъ принадлежалъ къ числу членовъ ратуши. Это былъ Лингардъ Гроландъ; предполагалось свадьбу съиграть тихо, такъ какъ отецъ жениха былъ тяжко боленъ. Но, несмотря на это, болѣе тѣсной толпы не могло бы быть даже при свадьбѣ императора. Я стояла въ толпѣ. Вдругъ, какъ разъ возлѣ меня, съ пояса одной толстой барыни — она была разряжена, какъ павлинъ — упали четки. Дорогая вещь: дутое золото и богемскіе гранаты. Я не оставила ихъ лежать на полу.

— Божье чудо! — хихикнулъ Циріаксъ; но дѣвушкѣ нужно было сперва справиться съ сильнымъ припадкомъ кашля, прежде чѣмъ она могла продолжать.

— Четки жгли мнѣ руку. Я охотно бы отдѣлалась отъ нихъ, но барыни уже не было возлѣ меня. Вѣроятно, я возвратила бы ихъ ей послѣ, — но не могу сказать навѣрное. Да у меня не было и времени для этого, такъ какъ уже явились новобрачные, и чтобы посмотрѣть на нихъ… Но къ чему много разсказывать? Между тѣмъ, какъ я еще продолжала смотрѣть, барыня замѣтила свою потерю. Одинъ изъ полицейскихъ схватилъ меня, я была отведена въ тюрьму, а на другой день очутилась предъ судьями. Въ числѣ ихъ былъ Гроландъ. Такъ какъ онъ не былъ увѣренъ, что я возвратила бы потерянную вещь, то вступился за меня. Когда же другіе все-таки хотѣли присудить меня къ наказанію, то онъ упросилъ отпустить меня, такъ какъ это былъ мой первый проступокъ. Вотъ какимъ образомъ мы познакомились, и если я еще прибавлю, что я благодарна ему за это, то вы будете знать достаточно.

— Г-мъ, — промычалъ Циріаксъ; — затѣмъ съ пронзительнымъ хихиканьемъ толкнулъ свою жену въ бокъ и сдѣлалъ насчетъ только что слышаннаго замѣчаніе, которое даже рыжей Гиттѣ дало поводъ къ заявленію, что едва-ли нужно жалѣть, что ему укоротили языкъ.

Между тѣмъ, Куни съ неудовольствіемъ повернулась къ богохульнику спиной и снова начала смотрѣть въ окно. Нюрнбергскіе господа исчезли, нѣсколько слугъ снимали вьюки съ коней, а другіе уже вносили ихъ въ домъ. Знатные путешественники, вѣроятно, смывали и стряхивали съ себя дорожную пыль, прежде чѣмъ войти въ комнату.

Такъ думала Куни и смотрѣла то въ пустое пространство, то на свои колѣни. Ея глаза свѣтились какимъ-то мечтательнымъ блескомъ, такъ какъ событіе, о которомъ она сейчасъ разсказывала, возстало въ ея умѣ съ осязательною ясностью.

Ей казалось, какъ будто она опять видитъ свадебный поѣздъ, приближающійся къ церкви св. Зебальда, и брачную чету, ѣдущую во главѣ его. Она не видала ничего прелестнѣе этой невѣсты съ миртовымъ вѣнкомъ на благородно сформированной головѣ, съ которой ниспадалъ вуаль изъ тонкихъ кружевъ на густые, длинные бѣлокурые волосы. Куни смотрѣла на нее точно очарованная. Когда невѣста шла рука объ руку съ женихомъ, то казалось, что она скользитъ по вѣткамъ и цвѣтамъ, которыми — это было въ февралѣ — была усыпана дорога къ церкви. Когда затѣмъ Куни увидѣла, что невѣста съ такимъ теплымъ чувствомъ и вмѣстѣ такъ скромно подняла на жениха свои большіе голубые глаза и женихъ отвѣтилъ на это долгимъ, счастливымъ, любовнымъ взглядомъ, то она спросила себя: что должна чувствовать дѣвушка, такая чистая, полная нѣжной любви и такъ горячо любимая взаимно, подходя къ дому Божію, сопровождаемая тысячью благочестивыхъ пожеланій, съ первымъ и единственнымъ избранникомъ, которому она намѣревалась отдаться на всю жизнь. Какъ тогда, такъ и теперь жаръ пробѣжалъ у ней по спинѣ. Затѣмъ на ея губахъ показалась горькая улыбка.

Кому было дано испытать это, — спрашивала она себя тогда, — у того не должно-ли сердце разорваться отъ избытка счастія? Теперь она покончила со всѣми желаніями, надеждами и всякими новыми порывами къ добру, также какъ и къ злу, но въ тотъ часъ передъ церковью св. Зебальда она была бы еще способна ко всему, всему, можетъ быть, даже къ самому лучшему, если бы кто-нибудь привлекъ ее къ своему сердцу, какъ Гроландъ свою прекрасную невѣсту.

Она невольно вспоминала то очарованіе, которое заставляло ея взгляды слѣдить за всѣми движеніями этой четы, смотрѣть только и единственно на нихъ, какъ будто бы, кромѣ ихъ, не было на землѣ ничего другого. Въ тотъ часъ, — какъ она нерѣдко повторяла себѣ самой, — она была очарована, — имъ или ею — этого она не могла разобрать. Въ толпѣ, напиравшей впередъ, она была остановлена госпожей, которая потеряла четки. Ни малѣйшей мысли объ этой женщинѣ не было въ головѣ Куни въ ту минуту, когда полицейскій внезапно вырвалъ ее изъ этого восторженнаго созерцанія и возвратилъ къ суровой дѣйствительности. Онъ грубо схватилъ ее за руку, въ которой она держала свою находку. Затѣмъ она была отведена въ тюрьму, преслѣдуемая бранью и свистомъ толпы.

Теперь она снова видѣла себя тамъ, среди всякаго сброда, снова чувствовала, какъ вздыхала она, когда ее вели по двору ратуши въ судъ. О, если бы она хоть одинъ разъ еще могла вдохнуть въ себя Божій воздухъ такъ свободно и глубоко, какъ тогда! Но это миновало. Бѣдная больная грудь ея уже не годится для этого.

Затѣмъ ей представилось, какъ будто она снова стоитъ передъ судьями, которыхъ называли пятью господами. Возлѣ пфендера^[1] у стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, сидѣли четверо судей; одинъ изъ нихъ, превосходившій всѣхъ другихъ ростомъ и мужественною красотою, былъ тотъ самый Лингардъ Гроландъ, что наканунѣ велъ къ алтарю ту чудно-прелестную дѣвушку, которая такъ околдовала ее. Теперь она снова почувствовала, какъ кровь прилила къ ея щекамъ, когда она снова увидала его, хотя онъ не могъ ничего знать о ней, кромѣ того, что она — дѣвка, покусившаяся на чужую собственность. Однако же его взглядъ довольно скоро встрѣтился съ ея взглядомъ, и онъ былъ бы слѣпъ, если бы по блеску ея сверкавшихъ голубыхъ глазъ, рано научившихся заслуживать одобреніе и воспламенять любовь, не замѣтилъ, какъ онъ ей былъ дорогъ и какою благодарностью къ нему билось ея сердце. Послѣ того, какъ другіе судьи отнеслись къ ней такъ сурово, и рѣшили выставить ее у позорнаго столба, онъ возвысилъ свой голосъ въ ея защиту и просилъ остальныхъ судей замѣнить на этотъ разъ правосудіе помилованіемъ, во вниманіе къ ея молодости и къ тому, что, можетъ быть, она потомъ добровольно возвратила бы четки. Наконецъ онъ, улыбаясь, наклонился къ присутствовавшимъ и что-то сказалъ имъ, сдержаннымъ голосомъ. Онъ говорилъ такъ тихо, что его намѣреніе утаить сказанное отъ нея было очевидно. Но ея слухъ былъ тонокъ, какъ у птицы, и отъ нея не ускользнуло ни одно слово. Онъ говорилъ, что для него и для его молодой жены было бы дурнымъ предзнаменованіемъ, если бы это юное и до сихъ поръ ни въ чемъ не провинившееся созданіе подверглось позору, и, можетъ быть, впало въ несчастіе на всю свою жизнь, какъ разъ въ то время, какъ онъ шелъ съ своей невѣстой къ алтарю.

Какъ сильно забилось ея сердце при этихъ словахъ! Когда же они согласились на его предложеніе, когда засѣданіе окончилось и ей было объявлено, что на этотъ разъ она освобождается отъ суда, то она побѣжала за своимъ спасителемъ, вышедшимъ изъ присутственной комнаты вмѣстѣ съ другими судьями, чтобы поблагодарить его. Онъ позволилъ задержать себя, и когда она увидѣла себя съ нимъ наединѣ, то въ первый моментъ, со слезами на глазахъ, не могла произнести ни одного слова. Чтобы успокоить ее, онъ положилъ ей руку на плечо и ласково выслушалъ ея увѣреніе, что хотя она не болѣе какъ странствующая канатная плясунья, но еще никогда не была воровкой.

Теперь она закрыла глаза, чтобы крѣпче задержать въ своемъ воспоминаніи образы прошлаго, возстававшіе въ ея душѣ съ осязательною явственностью. И она вспомнила — какъ она тогда схватила его руку и поцѣловала ее съ покорною и вмѣстѣ пламенною преданностью; вспомнила ласковую улыбку, съ какою онъ отнялъ эту руку, — и радостно вздрогнула, такъ какъ ей казалось, что она снова почувствовала, какъ онъ своею бѣлою, красивою рукою погладилъ ее по чернымъ волосамъ и пылавшимъ щекамъ какъ ребенка. Такихъ чудныхъ мгновеній, какъ эти, она никогда не переживала впослѣдствіи.

Какъ это съ нею уже бывало часто, воспоминаніе о нихъ овладѣло ею съ такою силой, что она не могла освободиться отъ него, и своимъ умственнымъ взоромъ ясно видѣла каждое движеніе Лингарда Гроланда. Ей казалось, какъ будто она слышитъ его голосъ, густой, чистый звукъ котораго былъ такъ пріятенъ для ея музыкальнаго слуха и подобнаго которому она не слыхала ни прежде, ни послѣ. Она снова слышала его совѣтъ — оставить бродячую жизнь и затѣмъ его увѣреніе, что ему будетъ жаль ея, что ему будетъ прискорбно, если она, которая кажется ему достойною лучшей участи, такая молодая, погубитъ свое тѣло и душу. Предаваясь этимъ воспоминаніямъ, она уже не видѣла и не слышала ничего изъ происходившаго возлѣ нея и въ большой общей залѣ гостинницы и смотрѣла въ пустое пространство, какъ бы уединившись въ себѣ самой.

Правда, Циріаксъ и другіе стали говорить тише, такъ какъ они говорили о ней, и о знатной четѣ, во время шествія которой въ церковь Куни украла четки.

Рабанъ, длинный, сухой бродяга, съ воспаленными глазами на отвратительномъ лицѣ, изобиловавшемъ щетиною волосъ давно небритой бороды, могъ сообщить ближайшія свѣдѣнія относительно новобрачныхъ. Онъ ходилъ по міру и каждый разъ, когда онъ протягивалъ руку за подаяніемъ, объяснялъ, что онъ проситъ милостыни для того, чтобы собрать деньги, необходимыя ему для уплаты пени за смертоубійство, чтобы не попасть въ руки палача, такъ какъ онъ, защищаясь, убилъ одного человѣка. Его покойный отецъ былъ кочегаромъ на плавильномъ заводѣ и невѣста, Катарина, была старшая дочь владѣльца завода, стараго Гарсдерфера, члена ратуши. Это былъ человѣкъ изъ стали и желѣза, противуположный отцу Лингарда Гроланда во всемъ, даже и относительно отправленія своихъ обязанностей по должности. Когда онъ узналъ, что молодой человѣкъ завелъ любовныя шашни съ его дочерью, то притянулъ его къ суду, обвиняя его въ нарушеніи закона, запрещающаго несовершеннолѣтнимъ обручаться безъ согласія родителей. Вслѣдствіе этого, судьи изгнали Лингарда изъ города на пять лѣтъ; однако же, это наказаніе было отмѣнено по ходатайству какого-то высокопоставленнаго лица. Старый Гарсдерферъ и послѣ этого еще долго держалъ жениха вдали отъ своей дочери, пока, наконецъ, пересталъ сопротивляться.

— И довольно скоро пришелъ чортъ, который сломилъ его упрямую шею, — прибавилъ Циріаксъ, на котораго разсказъ бродяги подѣйствовалъ какъ красный платокъ на быка. — Если Гроландъ, что вонъ тамъ на улицѣ, похожъ на своего тестя, то я выпью, пославъ ему пожеланіе, которое уничтожитъ его, какъ чума и погибель.

Съ этими словами онъ выхватилъ изъ своей куртки бутылку и послѣ длиннаго глотка и еще болѣе длиннаго восклицанія — «ахъ!» пробормоталъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ:

— Хоть мнѣ и пришлось проститься съ концомъ языка, а все-таки онъ торчитъ у меня во рту какъ сухая подошва. Это происходитъ отъ болтовни, при такой анаѳемской жарѣ.

Затѣмъ онъ посмотрѣлъ въ пустую бутылку и хотѣлъ послать Куни, чтобы велѣть наполнить ее снова. При этомъ онъ взглянулъ на ея блѣдное, искаженное тяжкимъ страданіемъ лицо, на которомъ теперь разлилось какое-то солнечное сіяніе, придававшее ему какую-то странную красоту. И какъ велики были еще ея голубые глаза! Когда онъ подобралъ ее въ Испаніи, она была уже нищая и хромая. Но Гроландъ въ свое время, конечно, зналъ почему онъ освободилъ ее отъ наказанія, такъ какъ она, должно быть, была довольно недурна; зналъ онъ и то, что она до своего паденія съ каната принадлежала къ числу самыхъ искусныхъ канатныхъ плясуній.

Возлѣ Рабана сидѣла на корточкахъ старая женщина, съ своимъ мальчикомъ, слѣпота котораго помогала ей возбуждать состраданіе въ людяхъ. Куни передъ тѣмъ уже поздоровалась съ нею, какъ съ своею старою знакомою. Въ знаменитой труппѣ Лони онѣ вмѣстѣ переѣзжали изъ страны въ страну. Такъ какъ Рабанъ только что подалъ Циріаксу бутылку, то послѣдній отвернулся отъ замечтавшейся дѣвушки, въ услугѣ которой уже не нуждался, и сдержаннымъ шопотомъ спросилъ мать слѣпца, — которую ей подобныя до сихъ поръ еще называли Попрыгуньей: была-ли когда похожа на что-нибудь вотъ та больная хромуля, какое значеніе она имѣла въ качествѣ канатной танцовщицы.

Глаза старухи засверкали. Въ свое время она, подъ именемъ «Филлиды», собрала обильную жатву похвалъ за свой красивый танецъ на яйцахъ и за другіе фокусы балансировальнаго искусства, пока ея устарѣвшіе члены не утратили своей гибкости. Въ концѣ концовъ ей пришлось заработывать хлѣбъ для себя и для своего слѣпого ребенка тѣмъ, что она служила зазывательницею въ балаганѣ хозяина труппы. Вслѣдствіе этого ея голосъ звучалъ такъ хрипло и глухо, что ее трудно было понять теперь, когда она, съ пылкимъ оживленіемъ, но все-таки напрасно, стараясь, чтобы ее слышала находившаяся далеко отъ нея Куни, сказала:

— Она превосходила даже испанку Маравеллу. А что она продѣлала въ Аугсбургѣ, во время рейхстага… Говорю тебѣ, Циріаксъ, когда она на канатѣ, съ шестомъ и безъ…

— Это уже мы слыхали отъ другихъ, — прервалъ ее Циріаксъ. — Я хочу знать — правилась-ли она мужчинамъ?

— Какое тебѣ дѣло до этого? — ревниво вмѣшалась рыжая Гитта, стараясь оттащить его за цѣпь отъ Попрыгуньи.

Рабанъ засмѣялся, а хромой, ударивъ правымъ костылемъ по полу и весело хихикнувъ, сказалъ:

— Вотъ тебѣ!

Куни привыкла къ подобнымъ взрывамъ веселости. Ихъ причиною почти всегда были какіе-нибудь пустяки, и на этотъ разъ она пропустила все мимо ушей; но Циріаксъ такъ сильно ударилъ свою жену по рукѣ, что она яростно рванула цѣпь и съ тихимъ проклятіемъ начала дуть на ушибленное мѣсто руки. Между тѣмъ Попрыгунья разсказывала, какъ въ прежнее время Куни очаровывала многихъ важныхъ господъ. — «Она была, — говорила она, — проворна, какъ бѣлка. Ея хорошенькая рожица съ голубыми пламенными глазами, изъ которыхъ выглядывали тысяча чортиковъ, приманивала мужчинъ, какъ сало мышей». Затѣмъ, довольная, что и у ней нашлись слушатели, она летучею скороговоркой разсказала, у сколькихъ богачей Куни выманивала гульдены и цехины изъ кошелька. Она могла бы быть богата, если бы не сорвалась съ каната и умѣла беречь свое. Но золото не держалось у нея въ карманѣ. Она разбрасывала его, какъ безполезную дрянь. Попрыгунья не разъ останавливала ее, когда она, вмѣсто грошей, бросала венгерскіе червонцы въ пасть какой-нибудь послѣдней нищенской сволочи. Она довольно часто напоминала дѣвушкѣ и о старости; но ни съ однимъ изъ своихъ обожателей она не жила болѣе чѣмъ нѣсколько недѣль, хотя между ними были такіе, которыхъ было бы легко довести до того, чтобы они предложили ей свою руку.

Здѣсь она снова оглянулась, ища глазами Куни, и когда замѣтила, что та по прежнему не удостоиваетъ ее ни однимъ взглядомъ, разсердилась и, между тѣмъ, какъ Циріаксъподвинулся къ ней ближе, продолжала еще громче, чѣмъ прежде:

— Болѣе непостояннаго, невѣрнаго, холоднаго сердца я никогда не встрѣчала, даже среди самыхъ пустыхъ женщинъ, которыхъ таскалъ за собою Лони. Какъ слѣпо ни подчинялись влюбленные въ нее глупцы каждому изъ ея сумасбродныхъ капризовъ, — она смѣялась даже надъ самыми красивыми и вѣрными изъ нихъ. «Всѣ они мнѣ противны, — говорила она. — Я ни одному изъ нихъ не позволила бы притронуться даже къ моему пальцу, если бы я могла обойтись безъ ихъ цехиновъ. Посредствомъ ихъ денегъ, — говорила она, — я помогаю имъ возвращать бѣднымъ то, что они украли у послѣднихъ». Не съ однимъ хорошимъ господиномъ она обращалась, какъ съ собакой, даже хуже; такъ какъ къ звѣрямъ, которые были въ труппѣ Лони, къ пуделю и лошадкѣ и даже къ голубямъ, она была довольно нѣжна. А что касается дѣтей, даже самыхъ маленькихъ — правда, Пеперле? — то она могла возиться съ ними, какъ ихъ собственная глупая мать.

Съ этими словами она погладила маленькаго слѣпца по бѣлокурымъ волосамъ и затѣмъ, вздохнувъ, продолжала:

— Но мальчикъ былъ тогда еще слишкомъ малъ, чтобы помнить это теперь. Погремушка, которую она подарила ему въ Аугсбургѣ — это было передъ ея паденіемъ съ каната — потому что она была такъ добра къ нему — святая Кунигунда! — погремушка эта была серебряная. Влюбленные въ нее по уши простаки, которыми она играла такъ жестоко, могли считать ее способною на все другое, только не на подобную доброту. Тогда, между прочимъ, съ нею встрѣтился одинъ швабскій рыцарь — молодая кровь…

Здѣсь она остановилась, такъ какъ Циріаксъ вмѣстѣ съ другими бродягами, въ томъ числѣ и съ тѣми, которыхъ касался ея разсказъ, встрепенулись и начали смотрѣть по направленію къ двери.

При этомъ Куни такъ широко раскрыла глаза, какъ будто она увидала какое-то чудо и ярко-красныя пятна на ея впалыхъ щекахъ показывали, какъ глубоко она была взволнована. Но она еще и не испытывала никогда ничего подобнаго. Въ ту самую минуту, когда она еще вспоминала о времени, въ которое она, по ходатайству Лингарда Гроланда, поступила въ домъ богатой фрау Шюрштабъ, чтобы отучиться тамъ отъ бродяжничества и при этомъ возстановляла въ своей памяти его добрыя слова и его грустный взглядъ, — ей показалось, что она дѣйствительно слышитъ его собственный голосъ. Она еще сомнѣвалась въ этомъ, какъ вдругъ ею овладѣло сознаніе, что услышанныя ею слова были дѣйствительно сказаны имъ. То, что она слышала въ своихъ мечтахъ, и то, что раздавалось теперь за дверью изъ его собственныхъ устъ, — все это слилось для нея въ одно нераздѣльное цѣлое. Ей никогда не пришло бы въ голову, чтобы сила воображенія могла такъ вѣрно передать что-нибудь отсутствующее. Прислушиваясь, она говорила самой себѣ, что при безчисленномъ множествѣ разъ, когда она мысленно разговаривала съ нимъ, ей то же казалось, что она слышитъ его самого. А съ ея глазами было то же самое, такъ какъ при каждомъ воспоминаніи о давно прошедшихъ временахъ она видѣла его такимъ же, каковъ онъ былъ теперь, стоя на порогѣ, гдѣ его задержала хозяйка «Голубой Щуки». Только его лицо сдѣлалось мужественнѣе, его осанка сдѣлалась еще представительнѣе. Но ласковое, привлекавшее сердца выраженіе его губъ осталось неизмѣннымъ, хотя ей не одинъ разъ случалось видать въ его глазахъ болѣе теплый свѣтъ, чѣмъ теперь, когда онъ благодарилъ услужливую хозяйку за ея сердечный пріемъ.

Между тѣмъ какъ глаза Куни были прикованы къ нему точно очарованные, Циріаксъ толкнулъ ее и поспѣшно пробормоталъ:

— Они, кажется, должны пройти мимо насъ. Впередъ, женщины, и станьте передъ мною. Растопырь юбку пошире, рыжая!.. Плохо мнѣ придется, если этотъ хитрый нюрнбержецъ увидитъ меня здѣсь и ему взбредетъ на умъ то или другое.

Съ этими словами онъ грубо оттащилъ Куни отъ окна, бросилъ мѣшокъ, который онъ взялъ съ собою съ повозки, на полъ, велѣлъ ей сѣсть на этотъ мѣшокъ, между тѣмъ какъ самъ растянулся, позади женщинъ, на каменномъ полу, повернувъ къ нему лицо и притворяясь спящимъ.

Это было какъ разъ на руку Куни. Если Лингардъ Гроландъ будетъ проходить мимо ихъ, думала она, то онъ долженъ будетъ ее замѣтить, а у нея не было болѣе пламеннаго желанія, какъ еще разъ встрѣтить его взглядъ, прежде чѣмъ все будетъ для нея кончено. Однако же, она боялась этого свиданія. И какъ сильно боялась — это доказывало ей бурное біеніе ея сердца и хрипота въ ея больныхъ легкихъ. Въ ушахъ у нея шумѣло, въ глазахъ рябило. Но и уши и глаза она должна была держать открытыми, — такъ какъ кто знаетъ, что могутъ принести слѣдующія минуты!

Въ первый разъ со времени вступленія своего въ гостинницу она осмотрѣлась въ очень большой комнатѣ для гостей, которая заслуживала бы названія залы, если бы не была такъ низка.

Эта жаркая, наполненная роями жужжащихъ мухъ, комната кишѣла путешественниками. Жена и дочь завивателя перьевъ, намѣревавшіяся съ мужемъ и отцомъ отправиться къ рейстагу въ Кельнъ, гдѣ нѣкоторые важные господа нуждались въ украшеніяхъ изъ перьевъ для головы своей собственной и своей супруги, выронили гребень, которымъ онѣ расчесывали волосы одна другой. Сапожникъ съ женой, изъ Нюрнберга, прервали заслуженный выговоръ, который они, въ оживленной рѣчи, поперемѣнно одинъ съ другимъ дѣлали своему подмастерью. Франкфуртскій курьеръ выпустилъ изъ пальцевъ иголку, которою онъ заштопывалъ кожу покрышки на своей сумкѣ. Странствующіе музыканты, — которые, для сбереженія нѣсколькихъ грошей, вмѣсто горячаго блюда, приготовленнаго для другихъ, принялись за хлѣбъ, сыръ и рѣдьку, отложили ножи въ сторону и оставили кружку съ виномъ. Купцы, горячо спорившіе о политическихъ дѣлахъ въ Италіи и о предстоявшей турецкой войнѣ, замолчали. Четыре монаха, которые, не смотря на цѣлыя тучи мухъ, жужжавшихъ вокругъ нихъ, заснули, прислонившись головами къ карнизу запертаго широкаго камина, теперь проснулись. Продавецъ индульгенцій, въ черномъ одѣяніи монаха, прервалъ убѣдительную рѣчь, которую онъ держалъ къ людямъ, обступившимъ его ящикъ. Даже солдаты, странствующіе ремесленники, крестьяне и торговцы вмѣстѣ съ своими женами, дожидавшіеся, какъ большая часть присутствовавшихъ, майнскаго судна, которое должно было отправиться на другой день рано утромъ, смотрѣли по направленію къ двери. Только студенты и бакханты^[2], слѣдившіе за каждымъ словомъ какого-то маленькаго, худенькаго ученаго съ рѣзкими умными чертами лица, не обратили вниманія ни на сѣверный вѣтеръ, образовавшійся вслѣдствіе входа новыхъ важныхъ гостей и ихъ свиты, ни на общее волненіе, произведенное ихъ появленіемъ, пока докторъ Эбербахъ, неказистый, но оживленный ораторъ, не узналъ въ одномъ изъ нихъ знаменитаго нюрнбергскаго гуманиста Вилибальда Пиркгеймера.

II.

Сначала и Дитель, старый слуга, съ густыми сѣдыми волосами на круглой какъ шаръ головѣ, не бросилъ на нихъ ни одного взгляда. Не обращая на нихъ никакого вниманія, онъ, съ двумя своими помощниками, едва вышедшими изъ дѣтскаго возраста, продолжалъ накрывать длинные и короткіе столы изъ еловаго дерева, которые онъ, гдѣ это было можно, разставлялъ такъ, чтобы между ними оставалось свободное мѣсто для прохода.

Грубы, стары и запятнаны были скатерти, которыя онъ разстилалъ на доскахъ столовъ, бугорками и шишками была покрыта цинковая посуда, которую носили за нимъ его молодые помощники, съ согнутыми колѣнями. Самъ онъ съ своимъ грузнымъ тѣломъ, въ короткой курткѣ, метался туда и сюда порывистыми прыжками, точно стрекоза. При этомъ его рубашка высунулась изъ подъ пояса, но бѣлая салфетка подъ мышкой не подвинулась ни на одинъ палецъ. Дитель заботился о порядкѣ и въ маломъ, и въ большомъ.

Такимъ образомъ онъ, не развлекаясь ничѣмъ, продолжалъ свою дѣятельность, пока одинъ неопытный помощникъ прикащика изъ Ульма, который желалъ поскорѣе ѣхать дальше, не заговорилъ съ нимъ, требуя чтобы ему подали чего-то поѣсть. Дитель засунулъ вылѣзавшую рубашку плотнѣе подъ поясъ и отвѣтилъ молодому человѣку съ досадой:

— Подождите общаго обѣда для всѣхъ. Мы не допускаемъ здѣсь никакого исключенія.

Будучи разъ прерванъ въ своей дѣятельности, онъ тоже увидалъ новоприбывшихъ и бросилъ затѣмъ сердитый взглядъ въ уголъ залы, гдѣ стоялъ столъ, покрытый тонкою скатертью, на которомъ красовалась серебряная посуда и среди нея блюдо съ разными грушами и сливами привлекало глаза. За часъ передъ тѣмъ сама хозяйка «Голубой Щуки» своими собственными пухлыми, но искусными руками разставила ихъ между свѣжими виноградными листьями. Все это было предназначено, разумѣется, для господъ изъ Нюрнберга и ихъ гостей.. Дитель теперь зналъ также, кто они; зналъ и то, что къ ихъ числу принадлежали: такая важная особа, какъ городской письмоводитель изъ Аугсбурга, пользовавшійся большою извѣстностью высокоученый докторъ и императорскій совѣтникъ Конрадъ Пейтингеръ. Они ѣхали вмѣстѣ и съ одинаковою свитой въ Кельнъ. Нюрнбергцы были не менѣе важные господа, чѣмъ ихъ гость; но въ теченіе многихъ лѣтъ Дителю случалось услуживать въ «Голубой Щукѣ» многимъ высокимъ и въ томъ числѣ коронованнымъ особамъ. Однако же для этихъ городскихъ полубоговъ его услугъ, повидимому, было недостаточно, такъ какъ самъ хозяинъ «Голубой Щуки» пожелалъ присмотрѣть за ихъ столомъ. Глупости! Вѣдь тамъ въ комнатѣ ландскнехтовъ и городскихъ наемниковъ, гдѣ хозяинъ обыкновенно распоряжался лично самъ, какъ разъ сегодня было для него дѣла по горло. Это подымало желчь въ Дителѣ.

Кухня «Голубой Щуки», которою госпожа хозяйка завѣдывала самолично, могла поспорить съ какою бы то ни было кухней во Франконіи, на Рейнѣ или въ Швабіи, однако же, она, должно быть, была слишкомъ плоха для нюрнбергцевъ. Ихъ сопровождалъ поваръ городского совѣта, надутый толстякъ, который былъ уже возлѣ хозяйки у очага и началъ работать для нихъ. Въ услугахъ они, собственно говоря, не нуждались, такъ какъ привезли съ собою своихъ собственныхъ слугъ. Желать кому-нибудь зла, конечно, было не въ натурѣ Дителя; но если бы Берлихингенъ Гетцъ, который еще такъ недавно сдѣлалъ нападеніе у Форхгейма на купеческій караванъ, шедшій изъ Лейпцига, или Гансъ изъ Гейслингена застигнулъ ихъ и сбавилъ съ нихъ спѣси, то это навѣрно не испортило бы ему, Дителю, аппетита.

Вотъ они, наконецъ, двинулись впередъ. Пусть другіе встрѣчаютъ ихъ, если хотятъ; но онъ, по крайней мѣрѣ, вовсе не желаетъ съ ними говорить и сгибаться передъ ними, какъ предъ Іосифомъ колосья въ Св. Писаніи. Однако же онъ все-таки посматривалъ на нихъ, когда онъ бралъ у протискавшейся къ нему толстощекой кухонной служанки изъ корзины свѣжеиспеченные хлѣбцы одинъ за другимъ и раскладывалъ ихъ возлѣ каждой тарелки. Какъ хорошо они поднялись и какъ аппетитно смотрѣли! Они хрустѣли, если ихъ кто-нибудь надавливалъ большимъ пальцемъ. И все таки для нюрнбергцевъ были спечены особенныя пшеничныя булки! Или даръ Божій былъ слишкомъ плохъ для достопочтенныхъ совѣтниковъ съ золотыми цѣпями?

Да вотъ и самъ этотъ маленькій худенькій докторъ Эбербахъ, и студенты, и бакханты, — окружавшіе его какъ ученики, вслушиваясь въ каждое его слово, — имъ почтительно поклонились! Даже достопочтеннаго доминиканца Якобуса, продавца индульгенцій, когда онъ обратился къ нимъ, эти нечестивые дерзкіе люди отогнали отъ себя, какъ надоѣдливаго попрошайку. Что знали купцы, ремесленники и музыканты о безбожныхъ греческихъ и латинскихъ писаніяхъ, доставившихъ извѣстность именамъ Пиркгеймера и Пейтингера, и однако же какъ почтительно нѣкоторые изъ нихъ поклонились имъ теперь! Только латники съ мечами у бедра держали высоко голову. Этимъ они доказали, что они по праву называются «благочестивыми ландскнехтами». Широкоплечій рыцарь въ шляпѣ съ перьями и въ панцырѣ, который вошелъ вмѣстѣ съ ними — это рыцарь Гансъ фонъ-Оберницъ, нюрнбергскій староста. Онъ, говорятъ, происходитъ изъ стариннаго рода Бранденштейновъ, и однако же — да не перевернулся-ли міръ вверхъ дномъ? — и онъ тоже прислушивается къ каждому слову Вилибальда Пиркгеймера и доктора Пейтингера, точно къ словамъ Откровенія. Престарѣлый врачъ и любитель древности Гартманъ Шедель, — котораго господинъ Вилибальдъ, не смотря на свою подагру, заставлявшую иногда его немножко кривить свое чуть-ли не слишкомъ полное умное лицо, взялъ его подъ руку, какъ заботливый сынъ, — съ своими длинными серебряными волосами, походилъ на патріарха или апостола.

Молодой депутатъ нюрнбергской ратуши Лингардъ Гроландъ держался позади другихъ и, повидимому, осматривалъ комнату гостинницы.

Какіе у него были ясные проницательные глаза, какъ тонко было очерчено его продолговатое лицо съ энергичнымъ, едва замѣтно согнутымъ носомъ; въ какомъ изобиліи падали на его стройную шею каштановые, слегка волнистые волосы; какъ хорошо шла къ его подбородку его заостренная борода; съ какимъ строгимъ величіемъ онъ подымалъ свою голову надъ широкими гофрированными, бѣлыми какъ снѣгъ брыжжами, которыя онъ, должно быть, только что надѣлъ въ первый разъ.

Вотъ его взглядъ упалъ на странствующій людъ, и Дитель увидалъ нѣчто такое, отъ чего все его существо потеряло свое равновѣсіе. Онъ въ первый разъ допустилъ, чтобы бывшая у него подъ мышкой салфетка измѣнила свое положеніе. Онъ вырвалъ ее изъ подъ лѣвой руки и бросилъ подъ правую. Онъ зналъ Куни уже давно. Въ хорошія времена, когда она была еще украшеніемъ труппы Лони и привлекала мужчинъ, какъ спѣлая груша осъ, она останавливалась здѣсь довольно часто. Онъ и хозяинъ «Голубой Щуки» принимали ее съ удовольствіемъ, такъ какъ тотъ, кто желалъ заслужить ее благосклонность, долженъ былъ заказывать все самое лучшее и дорогое и всегда не только для нея одной, но и для всего стола, полнаго проголодавшихся гостей. Когда онъ передъ этимъ снова встрѣтилъ Куни, то онъ никакъ не узналъ бы ея, если бы съ нею не было Попрыгуньи. Видѣть ее въ подобномъ положеніи, правда, не было для него неожиданностью; но, не смотря на это, ея видъ кольнулъ его въ сердце, такъ какъ Куни была чѣмъ-то особеннымъ, и все-таки впала въ болѣе глубокую нищету, чѣмъ многія, гораздо ниже ея, которыхъ онъ видалъ летѣвшими до нея кувыркомъ подъ гору. Увидавъ, что на нее упалъ взглядъ Лингарда Гроланда, онъ замѣтилъ также, какъ удивительно измѣнилось ея изможденное лицо. Тамъ, гдѣ оно только сейчасъ было блѣдно, какъ салфетка у него подъ мышкой, оно сдѣлалось вдругъ краснымъ, какъ бальзамины на окнѣ, а гдѣ оно ярко пылало, оно мгновенно утратило снова свой цвѣтъ. Она, которая прежде довольно дерзко смотрѣла вокругъ себя, теперь опустила глаза и смущенно смотрѣла въ землю, точно какая-нибудь благонравная дѣвочка, идущая въ церковь.

Что же это было такое?

Должно быть, она была знакома достопочтенному члену городского совѣта болѣе чѣмъ издали; потому что, какъ только его глаза встрѣтились съ ея взглядомъ, по его мужественному, серьезному лицу пробѣжала какая-то странная улыбка.

Вотъ онъ даже погрозилъ ей пальцемъ. Серьезно или въ шутку? Онъ даже остановился передъ нею на нѣсколько мгновеній, и Дитель слышалъ, какъ онъ крикнулъ ей:

— Значитъ, все-таки!.. не смотря на всѣхъ и на все, опять на большой дорогѣ!

Вслѣдствіе большого пространства, которое отдѣляло отъ нихъ Дителя, и громкихъ разговоровъ вокругъ, онъ, разумѣется, не могъ слышать ея отвѣта: «Плѣнная птичка не выноситъ своей клѣтки, господинъ Лингардъ;» а тѣмъ болѣе онъ не могъ слышать добавленія: «но летаніе кончилось со времени паденія въ Аугсбургѣ. Тамъ лежитъ моя нога, похороненная вмѣстѣ со многимъ другимъ, что никогда не возвращается. Такимъ образомъ я передвигаюсь еще только на колесахъ, позади того, кто беретъ меня съ собою». Затѣмъ она замолчала и осмѣлилась посмотрѣть ему въ лицо. Ея взглядъ засіялъ свѣтлымъ и яркимъ блескомъ, но вслѣдъ затѣмъ затуманился слезами. Но она сдержала ихъ и не заплакала. Однако же, до какой степени было глубоко наполнявшее ея сердце страданіе — это можно было замѣтить по тону ея голоса, съ какимъ она продолжала: «Часто, господинъ Лингардъ, я желала, чтобы повозка сдѣлалась моимъ гробомъ, а гостинница кладбищемъ».

Дитель слышалъ кашель, послѣдовавшій за этою рѣчью; видѣлъ движеніе, съ которымъ Лингардъ вынулъ изъ кошелька и бросилъ Куни три монеты. Онѣ блеснули не бѣлымъ блескомъ серебра, а желтымъ мерцаніемъ золота. Глаза слуги были остры, — и относительно этой неслыханной щедрости въ его головѣ зароились свои собственныя мысли.

Спутники знатнаго бюргермейстера и послы гордаго Нюрнберга тоже замѣтили происшедшее.

Послѣ того какъ они усѣлись за прекрасно убраннымъ столомъ, Вилибальдъ Пиркгеймеръ нагнулся къ уху своего молодого друга и товарища по должности и тихо сказалъ:

— Я знаю, что ваша прекрасная, съ трудомъ пріобрѣтенная супруга можетъ спать спокойно уже потому, что она обладаетъ всѣми прелестями родившейся изъ пѣны Афродиты; однако же, позволю себѣ замѣтить вамъ слѣдующее: Кто чувствуетъ въ себѣ такую увѣренность, какъ вы, тому, правда, нѣтъ надобности справляться съ мнѣніемъ милыхъ ближнихъ. И все-таки! Мы стоимъ высоко, другъ Лингардъ, и поэтому насъ видитъ каждый; а старый Аргусъ, подстерегающій ошибки ближняго, имѣетъ сто проницательныхъ глазъ, тогда какъ между богами есть три слѣпца: Справедливость, Счастіе и Любовь. Но наиболѣе ослѣпшимъ изъ слѣпцовъ мнѣ кажется тотъ, кто бы сталъ разсчитывать на доброжелательство своего ближняго. И затѣмъ: вы бросаете вонъ той негодной сволочи золото. Я лучше отдалъ бы ее вонъ тѣмъ музыкантамъ. Вѣдь они, подобно намъ, гуманистамъ, находятся тоже въ родствѣ съ музами и притомъ они — безвредный веселый народецъ!

Лингардъ Гроландъ далъ старшему другу высказаться до конца. Затѣмъ, поблагодаривъ его за предостереженіе, онъ, обращаясь также и къ другимъ, возразилъ:

— Когда эта бѣдная, чахоточная дѣвушка находилась въ лучшемъ положеніи, ея ремесломъ было балансированіе на канатѣ. Теперь, послѣ тяжелаго паденія, она странствуетъ по житейскому пути съ одною только ногою. Она издавна не чужая мнѣ, такъ какъ мнѣ когда-то посчастливилось отвратить отъ нея тяжкое бѣдствіе.

— А кому мы сдѣлали добро однажды, — вмѣшался Вилибальдъ Пиркгеймеръ, — тому мы оказываемъ благодѣяніе въ другой и въ третій разъ охотнѣе, чѣмъ въ первый тому, отъ кого мы получили таковое. Я испыталъ это самъ. Но мудрый не долженъ ничего остерегаться такъ тщательно, какъ благодѣяній, превосходящихъ надлежащую мѣру. Какъ легко Кай, видя, что Кней бросаетъ золото тамъ, гдѣ было бы умѣстно ограничиться серебромъ или мѣдью, вспоминаетъ мѣткія слова Марціала; «кто раздаетъ большіе подарки, тотъ желаетъ для себя великаго, въ качествѣ отвѣтнаго дара»^[3]. Не придавайте моимъ словамъ ложнаго смысла. Что можно еще получить отъ этого несчастнаго созданія такое, что могло бы понравиться хоть бы только какому-нибудь слугѣ? Но глаза подозрѣнія заглядываютъ и въ прошлое. Я часто видѣлъ, какъ вы открывали кошелекъ, другъ Лингардъ, и это хорошо. «Кто имѣетъ, тотъ долженъ давать, и отъ своевременнаго даренія никто еще не сдѣлался нищимъ», — говаривала моя покойная мать.

— И жизнь дѣлаетъ веселою то, что одинъ человѣкъ даетъ другому, — прервалъ его Конрадъ Пейтингеръ, ученый аугсбургскій городской письмоводитель, который придавалъ своему падуанскому титулу доктора больше значенія, чѣмъ титулу императорскаго совѣтника. — Не позволяйте себѣ раскаиваться въ вашей щедрости, другъ Лингардъ: «Ничто не пристало человѣку лучше, чѣмъ радость даянія, — говоритъ Теренцій^[4]. Кто щедрѣе судьбы, украшающей яблоню, которая должна принести сотню плодовъ, десятью тысячами цвѣтовъ, чтобы порадовать наше зрѣніе, прежде чѣмъ она насытитъ насъ?»

— Если на комъ-нибудь, то на васъ она проявляетъ свою щедрость ежедневно въ наукѣ, и въ жизни, — сказалъ Вилибальдъ.

— Если вы вмѣсто «судьбы» поставите Господа Бога, — замѣтилъ аббатъ св. Эгидіи въ Нюрнбергѣ, — то я буду согласенъ съ вами.

При этомъ привѣтливый старикъ поклонился доктору. Горячая любовь къ людямъ, съ которою онъ отправлялъ свои обязанности пастыря душъ въ своемъ обширномъ приходѣ, брала львиную долю его времени и силъ. Только свободный досугъ онъ посвящалъ древнимъ авторамъ, которыхъ любилъ, и радовался трудамъ гуманистовъ, не раздѣляя, однако же, ихъ образа мыслей.

— Да, мой достойный докторъ, — продолжалъ онъ густымъ голосомъ и тономъ искренняго убѣжденія, — если бы зависть, вообще была простительна, то болѣе всѣхъ могъ бы надѣяться на прощеніе тотъ, кто осмѣливается направлять ее противъ васъ. Въ самомъ дѣлѣ: развѣ существуетъ какой-нибудь даръ, тѣлесный или душевный, которымъ не благословилъ васъ Господь? И чтобы сдѣлать мѣру этихъ даровъ полною, Онъ позволилъ вамъ пріобрѣсти прекрасную, добродѣтельную супругу, изъ благородной фамиліи.

— И позволилъ вамъ воспитать въ вашемъ знаменитомъ домѣ превосходную дочь, — вскричалъ маленькій докторъ Эбербахъ, съ одушевленіемъ, поднимая стаканъ съ виномъ. — Кто не знаетъ объ Юліанѣ Пейтингеръ, младшей изъ всѣхъ гуманистовъ и въ настоящее время, конечно, уже не изъ послѣднихъ, такъ какъ еще въ четырехлѣтнемъ возрастѣ она привѣтствовала императора Максимиліана на превосходномъ латинскомъ языкѣ? Но тамъ, гдѣ, какъ у Юліаны-ребенка, крылья духа развертываются такъ могущественно и рановременно, кто можетъ не вспомнить словъ Овидія: «Вѣрнѣй чѣмъ копье и стрѣла человѣческій умъ добываетъ побѣду»^[5].

Но докторъ еще не докончилъ этого стиха, который онъ, какъ и другія сказанныя имъ прежде латинскія фразы, примѣнилъ къ нѣмецкой рѣчи, когда онъ замѣтилъ энергичные знаки, которые дѣлалъ ему Лингардъ Гроландъ, чтобы онъ замолчалъ. Гроланду было слишкомъ хорошо извѣстно то, что не дошло еще до слуха Эбербаха въ Вѣнѣ. Этого удивительнаго ребенка, раннюю ученость котораго онъ только что восхвалялъ, уже не было между живыми. Юліана скончалась, не достигнувъ дѣвическаго возраста. Докторъ Эбербахъ, въ величайшемъ смущеніи, старался извиниться въ своей неосторожности; но Аугсбургскій городской письмоводитель ласково просилъ своего молодого товарища по ученымъ занятіямъ успокоиться.

— Намъ всѣмъ было наглядно показано, — замѣтилъ онъ съ тихимъ вздохомъ, — какъ устроено наше счастіе. Само по себѣ оно не можетъ быть прочнымъ. Нужно имѣть уже второе счастіе, чтобы сохранить первое. Что касается до моего счастія, которое было довольно велико и прекрасно… Но оставимъ умершихъ въ покоѣ. Не слыхали-ли вы, господинъ докторъ, что-нибудь еще о первыхъ книгахъ анналовъ Тацита, которыя, говорятъ, найдены въ монастырѣ Корвей? Если бы это подтвердилось…

Тутъ докторъ Эбербахъ, радуясь представившемуся случаю сдѣлать что-нибудь пріятное почтенному человѣку, котораго онъ неумышленно огорчилъ, вмѣшался въ разговоръ. Бѣглыми пальцами онъ разстегнулъ на груди свой черный камзолъ и вытащилъ оттуда нѣсколько листиковъ, на которыхъ ему удалось списать начало драгоцѣнной ново-открытой рукописи и показалъ ихъ Пейтингеру. Охваченный пламеннымъ рвеніемъ, этотъ послѣдній углубися въ чтеніе неразборчиваго почерка своего молодого товарища. Вилибальдъ Пиркгеймеръ и Лингардъ Гроландъ тоже часто забывали о свѣжей лососинѣ и молодыхъ куропаткахъ, — блюдахъ, которыя имъ были поданы одно за другимъ, — чтобы принять участіе въ радости по поводу этой новинки. Аббатъ св. Эгидіи также выказалъ удовольствіе по случаю счастливой находки и сдѣлался спокойнѣе только тогда, когда разговоръ перешелъ на диссертацію, недавно изданную Рейхлиномъ. Она вышла во Франкфуртѣ подъ названіемъ: «Зеркало глазъ» и съ уничтожающимъ сарказмомъ нападала на людей, обвинявшихъ его въ томъ, что онъ возсталъ противъ предложенія уничтожить книги израильтянъ.

— Какое намъ дѣло до еврейскихъ писаній, — прервалъ разговаривавшихъ густой басъ старосты Ганса фонъ-Оберницъ. — Новая латинская рукопись — допускаю важность подобной находки. Но развѣ этотъ благородный отрывокъ Тацита подымалъ хоть вполовину столько пыли, какъ эта злополучная распря?

— Здѣсь дѣло идетъ о болѣе важномъ, — сказалъ Лингардъ Гроландъ рѣшительно. — Еврейскія писанія служатъ кельнскимъ инквизиторамъ только предлогомъ для того, чтобы схватить великаго Рейхлина за шиворотъ. Онъ, тончайшій знатокъ благороднаго греческаго языка, который для насъ, нѣмцевъ, сдѣлалъ доступнымъ также и почтенный языкъ, которымъ говоритъ съ нами ветхій завѣтъ…

— Жидовско-еврейскій! — вскричалъ фонъ-Оберницъ съ негодованіемъ. — Какъ могъ умный человѣкъ подвергаться изъ-за него подобнымъ тревогамъ?

— Это онъ сдѣлалъ потому, что онъ ослѣпленъ чрезмѣрностью свободы, которую вы, господа, предоставляете человѣческому уму, — прервалъ его аббатъ. — Его знаніе отворяетъ настежь и дверь и ворота для ереси. Библейское слово стоитъ твердо. На него опираются Тунгернъ и Коллинъ. Если будетъ предоставлено каждому желающему истолковывать первоначальный еврейскій текстъ…

— То будетъ наведенъ новый мостъ для истины, — увѣрялъ маленькій тюрингецъ съ сверкающими глазами.

— Кельнскіе теологи другого мнѣнія, — возразилъ аббатъ.

— Потому что у инквизитора и его драбантовъ, Тунгерна и Коллина, совсѣмъ другая забота, чѣмъ думать объ этой благороднѣйшей дочери неба, — сказалъ Лингардъ Гроландъ, съ чѣмъ согласились и другіе. — Вы, почтенный господинъ аббатъ, на пути сюда, сами признались мнѣ, что и васъ возмущаетъ бѣшеная ненависть и горькая язвительность, съ какими преслѣдуютъ знаменитаго ученаго кельнскіе доминиканцы.

— Меня огорчаетъ гораздо болѣе кровавая ненависть въ распрѣ между христіанами.

Но здѣсь его рѣзко прервалъ докторъ Эбербахъ:

— Иліонъ претерпѣлъ несказанныя бѣдствія изъ-за прекрасной женщины. Но для насъ одна, единственная пѣснь Гомера имѣетъ больше цѣны. И все-таки изъ-за нихъ возгорѣлась троянская война разума. Здѣсь свобода изслѣдованія, тамъ — наложеніе оковъ на разумъ, подъ руководствомъ Гохстратена и Тунгерна. У насъ — пламенное желаніе высоко держать новый свѣтильникъ, зажженный гуманизмомъ, тамъ — преобладающая сила, которая старается его погасить. Здѣсь — господство мыслящаго ума, на вѣсахъ котораго одинъ доводъ противъ другого рѣшаютъ вопросъ; у кельнцевъ же — палачъ инквизитора, цѣпи, тюрьма и костеръ!

— До этого они не дойдутъ, — увѣрялъ аббатъ примирительнымъ тономъ. — Правда, для доносовъ доминиканцевъ открыты и переднія и заднія лѣстницы въ Римѣ…

— Но гдѣ гуманизмъ находитъ болѣе горячихъ приверженцевъ, чѣмъ именно тамъ, среди главнѣйшихъ представителей церкви? — возразилъ докторъ Пейтингеръ. — Отъ Тибра, я надѣюсь…

Но здѣсь онъ остановился, потому что вошедшій какъ разъ въ это время новый гость обратилъ на себя его вниманіе. Хозяинъ «Щуки» почтительно шелъ впереди его и велъ его прямо къ нюрнбергцамъ, пытаясь въ то же время остановить сопровождавшихъ его монаховъ-проповѣдниковъ.

Поздній гость былъ профессоръ Арнольдъ фонъ-Тунгернъ, деканъ теологическаго факультета въ кельнскомъ университетѣ. Объ этомъ господинѣ сидѣвшіе за столомъ, къ которому онъ теперь приближался, сейчасъ вспоминали съ отвращеніемъ и его высокопарная манера мало способствовала къ смягченію этой антипатіи.

Однако же, его положеніе заставило нюрнбергцевъ пригласить его къ участію въ ихъ трапезѣ, которая уже приближалась къ концу. Кельнскій теологъ принялъ приглашеніе, съ покровительственнымъ жестомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто оно подразумѣвалось само собою. Какъ ни мало радовались его присутствію, его сотрапезники, единомышленники Рейхлина и другихъ гуманистовъ, какъ ни горько было ему воспоминаніе объ ихъ насмѣшливыхъ нападеніяхъ на его дурную латынь, — но онъ былъ человѣкъ, умѣвшій отстоять свое мѣсто.

Съ надменнымъ сознаніемъ своего достоинства, не давая другимъ сказать ни слова, онъ началъ жаловаться на трудности путешествія и съ утомительными подробностями разсказывать о важныхъ особахъ, которыхъ онъ встрѣчалъ и которыя принимали его какъ высокоуважаемаго друга.

Жилы вздулись на высокомъ лбу маленькаго доктора при этой хвастливой болтовнѣ, которая смолкла только тогда, когда Тунгерну было подано первое блюдо. Теперь, на зло ему, Эбербахъ завелъ разговоръ о гуманизмѣ, о его силѣ, освобождающей умы, и о его врагахъ, достойныхъ презрѣнія. Какъ рой надоѣдливыхъ комаровъ, его ѣдкія насмѣшки жужжали вокругъ его противника; но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ дѣлалъ видъ, что не слышитъ ихъ. Только по временамъ подергиваніе его медленно жевавшаго рта или внезапное поднятіе бровей показывало, что та или другая стрѣла не пролетѣла мимо цѣли.

По временамъ болѣе старые господа прерывали тюрингца, чтобы дать другое направленіе разговору, но каждый разъ — напрасно; да и ихъ, тоже, кельнскій гость удостоивалъ только короткихъ, сухихъ отвѣтовъ.

Только во время паузы между двумя блюдами Тунгернъ измѣнилъ свое поведеніе. Подобно инквизитору, которому удалось изобличить обвиненнаго, онъ съ самодовольнымъ протяжнымъ восклицаніемъ: «та-а-къ» откинулся на спинку, отеръ свой мокрый, вспотѣвшій подбородокъ и началъ:

— Итакъ, вы мнѣ довольно ясно дали понять — какой у васъ образъ мыслей, молодой господинъ докторъ. Ваша фамилія — Эбербахъ, если я не ошибаюсь? Мы вспомнимъ о ней при случаѣ. Но вы, мои достойные друзья, — и при этомъ онъ обратился къ депутатамъ, — вы, стоящіе во главѣ общественнаго строя, вы, которыхъ величіе покоится на старомъ, прочно усгановившемся порядкѣ, берегитесь открывать уши и двери для обольстительной пѣсни сиренъ и для безумныхъ криковъ новаторовъ и возмутителей.

— Благодарю за совѣтъ, — отвѣчалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ съ отталкивающею холодностью; но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ сдѣлалъ видъ, что принялъ отвѣтъ гуманиста за согласіе, и продолжалъ, одобрительно кивнувъ головой:

— Какъ можете вы не воскликнуть отъ полноты сердца, вмѣстѣ съ нами и съ язычникомъ Овидіемъ: «Говорите намъ о старикахъ!»^[6]. А смыслъ этого изреченія слѣдующій: что сохранено и освящено временемъ, то и есть наилучшее.

Здѣсь докторъ Пейтингеръ хотѣлъ прервать теолога, но тотъ остановилъ его властнымъ движеніемъ руки и продолжалъ поучительнымъ тономъ: — Да и достопочтенный нюрнбергскій совѣтъ, какъ я слышалъ, уже подалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ похвальный примѣръ. Былъ одинъ выродокъ изъ вашихъ нюрнбергскихъ фамилій, нѣкто Эбнеръ, Штромеръ или Тухеръ. Въ Падуѣ онъ запутался въ сѣтяхъ лжеученій, которыя, къ сожалѣнію, высоко цѣнятся даже нѣсколькими изъ такихъ людей, отъ которыхъ слѣдовало бы ожидать большей проницательности. Дѣло дошло до того, что, возвращаясь домой, къ своимъ, онъ, вопреки положительно высказанному желанію своихъ родителей, дерзнулъ формально обручиться съ одною почтенною дѣвицей изъ дворянскаго дома. Вслѣдствіе этого, мятежный юноша былъ позванъ въ судъ и за такое преступленіе и попраніе нравовъ и закона изгнанъ изъ города и подвергнутъ надлежащему наказанію, съ…

— Которое я съумѣлъ перенести спокойно, господинъ профессоръ, — прервалъ его Лингардъ Гроландъ, молодой депутатъ своего родного города Нюрнберга; — такъ какъ тѣмъ «мятежнымъ юношей» былъ я, моею собственной персоной, Впрочемъ, ученія гуманизма тутъ были ни причемъ: не они побудили меня къ поступку, на который вы, высокоученый господинъ, смотрите, однако же, болѣе строгими глазами, чѣмъ это допустила бы христіанская любовь, какой я могъ ожидать отъ вашей церковной одежды.

Изъ устъ молодого человѣка, — который когда-то, не думая ни о какой другой женщинѣ, кромѣ своей новобрачной, счелъ достойнымъ порядочнаго человѣка оказать помощь бѣдной канатной плясуньѣ, находившейся въ великой опасности, — эти слова прозвучали съ какою-то особенною свойственною ему любезною серіезностью. Только его огненные темные глаза метнули довольно острый взглядъ въ глаза профессора.

Напрасно этотъ послѣдній искалъ какого-нибудь искуснаго возраженія. Въ это время двустворчатая дверь залы распахнулась настежь и въ комнату вошло общество запоздавшихъ путешественниковъ. Оно вошло кстати, такъ какъ его появленіе доставило Тунгерну благовидный предлогъ, какъ бы вопреки своей волѣ уклониться отъ отвѣта. Во главѣ новыхъ гостей «Голубой Щуки» стоялъ его кельнскій коллега, Конрадъ Коллинъ, котораго, какъ и его передъ тѣмъ, сопровождали нѣсколько доминиканскихъ монаховъ.

Само собою разумѣется, что Тунгернъ привѣтствовалъ его. Его сотрапезники, превосходившіе его во всѣхъ отношеніяхъ, доставили ему легкій способъ спокойно разстаться съ ними. Между тѣмъ какъ вокругъ Коллина почтительно тѣснились монахи проповѣдники и другіе путешественники, привѣтствуя его, гуманисты оставили гостинницу.

III.

Слуга Дитель не спускалъ глазъ съ депутатовъ. Пошептавшись между собою, они встали изъ-за стола и вышли на открытый воздухъ. У двери аббатъ св. Эгидіи отдѣлился отъ нихъ, чтобы поздороваться съ профессоромъ Коллиномъ. Съ свойственною ему доброю привѣтливостью аббатъ сообщилъ ему, что другимъ господамъ сдѣлалось слишкомъ жарко здѣ съ въ комнатѣ. Они посылаютъ свой привѣтъ высокоученымъ кельнцамъ и предоставляютъ свой столъ въ распоряженіе новоприбывшихъ.

Тонкій слухъ Дителя еще могъ слѣдить за этою рѣчью, но затѣмъ онъ снова долженъ былъ дѣйствовать. Нужно было поставить столъ передъ домомъ для нюрнбергскихъ господъ и ихъ гостей и наполнить для нихъ кружки съ виномъ.

Затѣмъ его снова позвали въ комнату. Между тѣмъ, какъ хозяинъ «Щуки» подавалъ тамъ Коллину новый обѣдъ на столѣ нюрнбергцевъ, а Арнольдъ фонъ-Тунгернъ изливалъ полную чашу своего гнѣва на маленькаго доктора и на весь гуманизмъ, нюрнбергскіе путешественники, теперь уже безъ помѣхи и точно освободясь отъ какого-то подавлявшаго ихъ кошмара, болѣе свободнью бесѣдовали о вещахъ, близкихъ ихъ сердцу.

Дитель гораздо охотнѣе прислуживалъ бы кельнскимъ теологамъ, которыхъ онъ считалъ призванными стражами истинной вѣры, чѣмъ незначительнымъ людямъ, которые только что пріѣхали къ концу общей трапезы.

Какъ неприлично они вели себя. Передъ концомъ обѣда имъ было подано лучшее вино. Теперь они кричали и пѣли такъ нескладно и фальшиво, что нельзя было разобрать — что играли странствующіе музыканты, которые должны были имъ подыгрывать. Нѣкоторые столы стонали подъ ударами кулака какихъ-нибудь разгорячившихся гулякъ. Повидимому, каждый здѣсь былъ воодушевленъ единственнымъ желаніемъ: пить и опять пить.

Наконецъ былъ съѣденъ послѣдній хлѣбъ и скатерти со столовъ сняты. Питухи уже не нуждались больше въ услугахъ Дителя. Наполненіе кружекъ онъ могъ предоставить своимъ помощникамъ.

Что дѣлаютъ депутаты тамъ на дворѣ? Тамъ имъ хорошо. Здѣсь въ комнатѣ можно задохнуться отъ испареній, которыя происходятъ отъ такого множества людей, отъ вина и отъ кушанья. Точно всѣ мухи слетѣлись сюда на этотъ запахъ. Откуда только онѣ берутся? съ ранняго утра, когда комната для гостей была еще пуста, ихъ число, повидимому, увеличилось въ тысячу разъ. А какая благодать, какъ хорошо, должно быть, дышется на дворѣ! И Дителю захотѣлось еще разъ насытить свои легкія этимъ чистымъ Божьимъ воздухомъ и кстати подслушать что-нибудь изъ разговора депутатовъ рейхстага.

Поэтому Дитель съ любопытствомъ заковылялъ къ отворенному окну, у котораго помѣстились бродяги.

Ругатель Циріаксъ лежалъ на полу и спалъ съ бутылкой водки подъ мышкой. Возлѣ него, широко раскрывъ свои рты, храпѣли двое изъ его товарищей. Выпрашивавшій деньги для уплаты пени, Рабанъ считалъ собранные гроши. Рыжая Гитта, при тускломъ свѣтѣ лампадки, состоявшей изъ головки чашки, куда она налила жиру и опустила свѣтильню, сдѣланную ею изъ кусочка какой-то матеріи, пришивала новый лоскутъ къ богатой уже и безъ того заплатами курткѣ своего грубаго спутника. Вдѣваніе нитки въ иголку представляло для нея большія трудности. Безъ помощи желтоватаго свѣта сосновыхъ лучинъ, вправленныхъ въ желѣзныя, прибитыя къ стѣнѣ скобки и зажженныхъ часъ тому назадъ, ей едва-ли можно было справиться съ своею задачей.

— Мѣсто, эй, вы! — скомандовалъ Дитель бродягамъ и толкнулъ спящаго Юнгеля подошвой ноги. Юнгель схватился за костыль, какъ нѣкогда за мечъ, который онъ носилъ когда-то въ качествѣ ландскнехта, прежде чѣмъ онъ потерялъ ногу подъ Падуей. Затѣмъ, полусонный, онъ произнесъ какое-то испанское ругательство, къ которому привыкъ въ Нидерландахъ, и отодвинулся въ сторону. Такимъ образомъ для Дителя очистилось мѣсто и, поискавъ напрасно глазами Куни между другими бродягами, онъ высунулся къ окно, глядя на звѣздную ночь.

Тамъ передъ домомъ возлѣ высокихъ кустовъ олеандровъ, которые цвѣли, вмѣсто кадокъ, въ винныхъ боченкахъ, разрѣзанныхъ пополамъ, сидѣли вокругъ стола ученые и знатные господа, вытянувъ шеи впередъ, чтобы при свѣтѣ фонарей разсмотрѣть листы, которые докторъ Эбербахъ, одинъ за другимъ, вытаскивалъ изъ-за пазухи своего чернаго камзола.

Сынъ школьнаго учителя, Дитель, сидѣвшій когда-то на школьной скамьѣ и учившійся латыни, навострилъ уши: тамъ слышались чужеземныя слова, звуки которыхъ напоминали ему о временахъ дѣтства. Онъ не понималъ ихъ, однако же, ему было пріятно прислушиваться къ нимъ, такъ какъ при этомъ онъ невольно вспоминалъ о своемъ отцѣ, котораго уже не было на свѣтѣ. Хорошій въ сущности человѣкъ былъ покойникъ, но ворчливый и глубоко ожесточенный. Какъ безпощадно онъ колотилъ его и другихъ мальчишекъ орѣховою палкой. И онъ былъ бы еще строже и суровѣе безъ заступничества матери.

При воспоминаніи о ней на его губахъ играла пріятная улыбка. Какъ умѣла она, въ своей веселой, постоянно довольной добротѣ, утѣшать и поддерживать бодрость духа. Никогда не ругаясь и не бранясь, она довольствовалась тѣмъ, что, въ крайнемъ случаѣ, утирала свои мокрые глаза передникомъ, когда владѣвшіе землею граждане его родного города въ Гессенѣ присылали школьному учителю, какъ должную дань, слишкомъ дурное зерно для хлѣба, слишкомъ жесткое сѣно для трехъ козъ и полумертвыхъ куръ къ празднику.

Задумчиво онъ ощупывалъ свое полное тѣло, которое, благодаря горшкамъ съ мясомъ въ «Голубой Щукѣ», въ періодъ около пятнадцати лѣтъ, такъ великолѣпно округлилось.

«Забота о внѣшнемъ человѣкѣ питаетъ лучше, чѣмъ попеченіе объ умѣ людей», — думалъ онъ. — Вонъ тѣ нюрнбергцы и аугсбургцы — дѣти богатыхъ родителей. Для нихъ ученость — это изюмъ, миндаль, лимонный цукатъ въ пирожномъ. Имъ наука пристала лучше, чѣмъ покойному отцу. Онъ былъ девятымъ ребенкомъ почтеннаго чулочника. Но такъ какъ господинъ приходскій священникъ замѣтилъ въ немъ особенныя дарованія, то его родители пожертвовали частью сбереженныхъ ими денегъ, чтобы сдѣлать изъ него ученаго. Одному «беанусу», т. е. одному изъ старшихъ учениковъ, выдававшему себя за знающаго латынь, были вручены эти деньги вмѣстѣ съ мальчикомъ, съ порученіемъ — заботиться о немъ и помогать неопытному мальчишкѣ и въ жизни и въ школѣ. Но вмѣсто того, чтобы употребить собранные съ такимъ трудомъ гульдены на ввѣреннаго ему питомца, беанусъ безпутно растратилъ ихъ. Между тѣмъ, какъ самъ онъ вдоволь насыщался мясомъ и виномъ, ввѣренный его попеченію мальчикъ оставался голоднымъ. Каждый разъ, когда старикъ-отецъ впослѣдствіи разсказывалъ о тяжеломъ времени своего ученія, сынъ слушалъ его, сжавъ кулаки; да еще и теперь, когда онъ видѣлъ въ «Голубой Щукѣ» какого-нибудь беануса, отбиравшаго отъ своего питомца и пожиравшаго хорошіе куски, то онъ довольно сурово вступался за ограбленнаго мальчика. Онъ даже собственноручно приносилъ ему изъ кухни кусокъ жаркого или колбаску.

Многія изъ именъ, которыя раздавались изъ важныхъ устъ господъ, сидящихъ на дворѣ: Луціанъ и Виргилій, Овидій и Сенека, Гомеръ и Платонъ — были ему хорошо знакомы. То, что читаетъ тамъ маленькій докторъ, должно быть, принадлежитъ къ ихъ сочиненіямъ. Какъ внимательно слушаютъ его другіе! Если бы онъ, Дитель, не убѣжалъ изъ монастырской школы въ Фульдѣ, то и онъ былъ бы въ состояніи наслаждаться остроуміемъ этихъ мудрецовъ и, пожалуй, могъ бы сидѣть на столомъ вмѣстѣ съ великими кельнскими свѣтилами церкви.

Теперь уже нечего думать объ ученьи. Впрочемъ… это не должно быть слишкомъ трудно, потому что докторъ Эбербахъ сейчасъ прочелъ что то, надъ чѣмъ молодой нюрнбержецъ, депутатъ Лингардъ Гроландъ, громко расхохотался. Да и другихъ, кажется, тоже оно порядкомъ потѣшаетъ. Доктора Пейтингера оно заставило даже ударить кулакомъ по столу съ восклицаніемъ: «Молодецъ!» и горячо согласиться съ Вилибальдомъ Пиркгеймеромъ, когда тотъ восхвалялъ жаркую любовь Гуттена къ своему нѣмецкому отечеству и мужество, съ какимъ онъ боролся за его возрожденіе. А Гуттенъ, котораго онъ такъ хвалитъ, есть ни кто иной, какъ неудавшійся сынъ рыцаря изъ замка Штеккельбергъ въ его, Дителя, гессенскомъ отечествѣ. Онъ знаетъ довольно хорошо. Чего онъ стоитъ — видно уже изъ того, что хозяинъ «Щуки» однажды былъ принужденъ его задержать, такъ какъ онъ намѣревался отдѣлаться отъ уплаты вовсе не черезчуръ крупнаго счета гостинницы веселыми шуточками.

Впрочемъ, на Дителя самая лучшая штука остроумнаго рыцаря и теперь не произвела бы никакого впечатлѣнія, такъ какъ эти господа снова заговорили о рейхлиновской полемикѣ, при чемъ произносили такія ужасныя слова противъ кельнскихъ ученыхъ богослововъ, — которыхъ Дитель все же зналъ, какъ благочестивыхъ, нуждавшихся въ роскошномъ столѣ господъ, — что его бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Онъ былъ добрый человѣкъ, не обижавшій даже мухи. Только тогда, когда онъ слышалъ нападки на вещи и мнѣнія, которыя его мать учила его считать священными, онъ могъ разсвирѣпѣть, какъ дикій звѣрь. Но справедливый гнѣвъ доставляетъ также и нѣкоторое наслажденіе, и потому Дителю вовсе не было пріятно, что его отозвали какъ разъ въ эту минуту.

Завиватель перьевъ и его сосѣдъ за столомъ потребовали китцингскаго вина; но оно находилось въ погребѣ, и путешествіе туда и обратно на долго удалило бы Дителя отъ его наблюдательнаго поста. Онъ съ неудовольствіемъ вернулся въ комнату для гостей и крикнулъ этимъ ремесленникамъ, что князья, епископы и графы довольствуются лучшимъ столовымъ виномъ гостинницы, которое и подается имъ; а скипетръ и епископскій посохъ имѣютъ совсѣмъ другой вѣсъ, чѣмъ завитыя перья. — «Не принадлежатъ къ числу особенно умныхъ, тѣ, — заключилъ онъ наставительно, — которые ради лучшаго пренебрегаютъ хорошимъ. Такъ оставайтесь при превосходномъ винѣ „Щуки“ и затѣмъ — баста»!

Не дожидаясь отвѣта изумленныхъ гостей, онъ заковылялъ обратно къ окну, чтобы слушать далѣе.

Но разговоръ принялъ между тѣмъ новое направленіе. Докторъ Пейтингеръ завелъ рѣчь о римскихъ камняхъ съ надписями, которые онъ поставилъ на дворѣ своего дома въ Аугсбургѣ; но эти вещи были совсѣмъ незнакомы Дителю, и потому онъ сталъ смотрѣть на большую дорогу, которая могла еще привести въ «Голубую Щуку» какого-нибудь поздняго гостя.

Между домомъ и рѣкою Майномъ лежалъ маленькій садикъ хозяйки, и тамъ… нѣтъ, это не былъ обманъ зрѣнія, — тамъ за низкою изгородью изъ боярышника двигалась какая-то человѣческая фигура.

Навѣрное какой-нибудь изъ бродягъ пробрался въ садикъ, чтобы попользоваться фруктами или овощами, или стащить медъ изъ колодъ. Неслыханное преступленіе! Кровь заклокотала въ жилахъ Дителя: добро «Голубой Щуки» было также ему дорого, какъ свое собственное.

Съ быстрою рѣшимостью онъ отправился черезъ сѣни на дворъ. Тамъ онъ хотѣлъ спустить съ цѣпи дворовую собаку, чтобы съ ея помощью изловить вора. Но прошло много времени, прежде чѣмъ онъ могъ исполнить это похвальное намѣреніе, потому что не успѣлъ онъ еще переступить порогъ, какъ на него напустился хозяинъ «Щуки» и приказалъ ему отправлять свою должность съ большею вѣжливостью. При этомъ онъ обращался не столько къ Дителю, сколько къ завивателю перьевъ и его друзьямъ.

Послѣдніе пожаловались на слугу хозяину, и когда онъ получилъ надлежащій выговоръ, наказали его за грубость, заставляя его приносить кружку за кружкой изъ погреба. Когда онъ, съ проклятіями, сходилъ въ погребъ уже въ пятый разъ и его мучители, наконецъ, отстали отъ него, то удобнѣйшее время было потеряно. Однако же, онъ рѣшилъ продолжать преслѣдованіе. Онъ кинулся съ собакой въ огородъ, но вора и слѣдъ простылъ.

Когда Дитель достаточно удостовѣрился въ этомъ, то остановился и потеръ себѣ лобъ кончикомъ пальца.

Воромъ могъ быть скорѣе всего бродяга; и точно какое-то просвѣтлѣніе произошло въ мысляхъ Дителя. Онъ рѣшилъ, что преступницею была канатная плясунья Куни, которая въ свои хорошія времена, вмѣсто того, чтобы ѣсть, какъ слѣдуетъ мясо и овощи, насыщалась фруктами и сладкими лакомствами. Притомъ, когда онъ давеча осматривалъ гостей, ея уже не было между остальнымъ сбродомъ.

Увѣрившись, что настоящій слѣдъ найденъ, Дитель подошелъ къ окну, позади котораго расположились бродяги, просунулъ голову со двора въ залу и разбудилъ спутницу безъязыкаго ругателя. Прикурнувъ на полу, она спала съ своимъ шитьемъ въ рукѣ. Страхъ, съ которымъ она вскочила при его зовѣ, былъ далеко не благопріятнымъ свидѣтелемъ чистоты ея совѣсти. Однако же, дерзкая самоувѣренность уже возвратилась къ ней, когда Дитель повелительнымъ тономъ спросилъ ее — куда дѣвалась хромая Куни.

— Спроси у другихъ гостей: музыкантовъ, ландскнехтовъ, пожалуй, хоть монаховъ, — отвѣчала она шутливо.

Но, когда Дитель съ гнѣвомъ запретилъ ей подобныя дерзкія шутки, то она вскричала насмѣшливо:

— Неужели ты думаешь, что вслѣдствіе своей ноги безъ ступни и маленькаго кашля она слишкомъ не привлекательна для мужчинъ? Тебѣ это лучше знать! Вѣдь у мейстера Дителя на каждомъ пальцѣ виситъ возлюбленная, хотя и у него тоже нижняя подставка не совсѣмъ безупречна.

— По причинѣ ступни? — ядовито спросилъ ее Дитель. — Ты скоро узнаешь, какъ онъ умѣетъ преслѣдовать; да къ тому же мнѣ помогутъ въ поискахъ нюрнбергскіе штадткнехты. Если вы не скажете мнѣ тотчасъ же, куда пропала эта дѣвка, то клянусь святымъ Эобаномъ, моимъ патрономъ…

Здѣсь рыжая Гитта прервала его, совершенно измѣнившимся тономъ, такъ какъ она и ея товарищи не могли ждать ничего хорошаго отъ штадткнехтовъ^[7].

Она робко начала увѣрять, что Куни удивительно жалостливое созданіе. Тамъ на лугу возлѣ дороги, въ телѣгѣ, лежитъ нищая, Никкель, мужа которой крестьяне повѣсили; за разныя воровскія продѣлки онъ поплатился своею шеей. Къ нему забѣжали одинъ гусь и нѣсколько куръ. У этой женщины только что родились двое близнецовъ, когда они повѣсили ея мужа, и теперь она лежитъ въ горячкѣ и должна притомъ кормить новорожденныхъ. Хозяйка «Щуки» послала ей супу изъ кухни и немножко молока для ея червячковъ. Что касается Куни, то она пошла туда, чтобы отнести новорожденнымъ, которые лежатъ голые, какъ лягушата, нѣсколько бѣлья изъ своего нищенскаго имущества. Она, вѣроятно, находится теперь при ихъ матери, заболѣвшей горячкой.

Все это Гитта разсказала съ такою увѣренностью, что Дитель, сердце котораго всегда трогалось подобною добротою, — хотя онъ далеко не вполнѣ повѣрилъ рыжей, — согласился не прибѣгать покамѣстъ къ штадткнехтамъ и разслѣдовать справедливость ея показанія.

Онъ собрался уже посѣтить телѣгу родильницы; но хозяинъ вышелъ за дверь и сердито спросивъ его, что съ нимъ сегодня сдѣлалось, приказалъ ему принести эрбахскаго вина, котораго требуютъ тамъ, въ комнатѣ. Дитель опять пошелъ въ погребъ. На этотъ разъ, однако же, ему не пришлось такъ скоро вернуться, такъ какъ ученикъ одного нюрнбергскаго сапожнаго мастера — который, уѣхалъ съ своимъ товаромъ во Франкфуртъ на ярмарку, и кутилъ вмѣстѣ съ завивателемъ перьевъ, — проскользнулъ вслѣдъ за Дителемъ и по собственному побужденію, ради собственной потѣхи, заперъ его въ погребѣ. Доброе китцгенское вино подкрѣпило его мужество. Опытъ научилъ его, что его преступленіе будетъ прощено ему тѣмъ легче, чѣмъ охотнѣе совершилъ бы его самъ хозяинъ противъ того, противъ кого оно было направлено.

IV.

Куни дѣйствительно находилась при родильницѣ и ея сосункахъ и ухаживала за нею съ всевозможною заботливостью.

Несчастная больная находилась въ ужасномъ положеніи.

Человѣкъ, который обѣщалъ отвезти ее въ своей повозкѣ въ ея родную деревню близь Швейнфурта, едва пропитывалъ себя и свою семью съ помощью обученнаго пуделя. Въ трактирахъ, на ярмаркахъ онъ заставлялъ собаку показывать свои штуки. Но дѣти, смотрѣвшія на ученое четвероногое, хотя никогда не оставляли его безъ радостного одобренія, весьма часто не имѣли чѣмъ заплатить. Онъ охотно бы помогъ несчастной родильницѣ, но бѣдная мать вмѣстѣ съ ея близнецами была для добросердечнаго бродяги слишкомъ тяжелымъ бременамъ и поэтому онъ отступился отъ нихъ.

Въ такомъ положеніи нашла ее Куни. Хотя ей самой угрожала опасность — быть брошенною на дорогѣ; но она была одна, а у родильницы были дѣти. Это были двѣ зарождавшіяся надежды; ей же не оставалось ждать ничего, кромѣ смерти; и чѣмъ скорѣе она придетъ — тѣмъ лучше. Для нея не могло уже существовать никакого новаго счастья.

И все-таки мысль, что она нашла существо, оказавшееся еще болѣе несчастнымъ, чѣмъ она, возвышала ее въ своихъ собственныхъ глазахъ; тотъ фактъ, что она можетъ быть чѣмъ-нибудь для этого существа и предложить ему хоть что-нибудь, радовалъ ее; мало того, онъ пробуждалъ въ ней ощущеніе, подобное тому, какое въ ея лучшіе дни доставляло ей счастіе, которому многіе завидовали. Пусть ей самой, можетъ быть, завтра предназначено одиноко, безъ всякой помощи, умереть на большой дорогѣ, но эту несчастную она можетъ оградить отъ. подобной участи и облегчить ей кончину. О, какою богатою сдѣлали ее золотыя монеты Лингарда! Но если бы вмѣсто трехъ монетъ ихъ было три дюжины, то большую ихъ часть она все-таки спрятала бы въ подушку близнецовъ. Какъ успокоило бы это сердце матери! Каждая изъ этихъ монетъ была бы для малютокъ защитою противъ голода и нужды. Уже давно это золото жгло ей руки. Вѣдь оно досталось ей отъ Лингарда. Если бы не присутствіе Циріакса и множества людей въ залѣ, то она заставила бы его — она одна знала почему — взять эти деньги обратно.

Отчего это происходило? Почему все въ ней возмущалось противъ того, чтобы принять хоть самую малость отъ человѣка, которому она, если бы могла, съ радостью подарила бы весь міръ? Почему, послѣ того, какъ она собралась съ духомъ и подошла къ Лингарду, чтобы ему возвратить его подарокъ, ею овладѣла такая горькая злоба, такое жгучее страданіе, когда хозяинъ гостинницы помѣшалъ ей сдѣлать это?

Когда она теперь начала доставать золото, ей показалось, какъ будто она снова видитъ Лингарда передъ собою.

О томъ, какимъ сбразомъ она познакомилась съ нимъ, богатымъ нюренбержцемъ изъ стариннаго благороднаго дома Гроландовъ, котораго теперь родной его городъ назначилъ, такого молодаго, депутатомъ, — она уже разсказала Циріаксу. Но о внутреннихъ, соединявшихъ ее съ нимъ узахъ, съ ея губъ никогда не срывалось ни одного слова.

Одинъ разъ въ жизни она почувствовала нѣчто такое, что ставило ее на ряду съ самыми чистыми и лучшими женщинами: именно, великую любовь къ человѣку, отъ котораго она ничего не желала, рѣшительно ничего, кромѣ права вспоминать о немъ, и въ случаѣ нужды, пожертвовать для него всѣмъ. Эта любовь была такая странная, такая особенная, что ея товарищи усомнились бы въ ея здравомъ разумѣ или же въ ея правдивости, если бы она разсказала имъ о ней.

Передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнбергѣ наружность прекрасной новобрачной произвела на ея душу еще болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ наружность новобрачнаго. Но затѣмъ ея взглядъ остановился, на Лингардѣ. Какъ онъ выбралъ изъ всѣхъ самую красивую изъ женщинъ, такъ она выбрала самаго высокаго, самаго представительнаго и, конечно, также и лучшаго, и умнѣйшаго изъ всѣхъ мужчинъ. Въ тюремномъ заключеніи образъ этой рѣдкой четы постоянно пребывалъ въ ея памяти. Только послѣ того, какъ ей, по ходатайству молодого супруга, возвращена была свобода, послѣ того, какъ онъ не позволилъ ей поцѣловать его руку и въ комнатѣ освобожденныхъ отъ суда, погладилъ ея волосы и щеки, стараясь ее успокоить, — ея душою овладѣло самое пламенное чувство благодарности къ нему. Изъ этого чувства, наполнявшаго ея сердце и умъ, выросли другіе цвѣты, подобно розамъ, во всемъ своемъ яркомъ блескѣ. Все, что было въ ея душѣ, она сводила къ представленію о немъ и ею вполнѣ овладѣло желаніе — отдать ему и тѣло, и душу, и кровь своего сердца до послѣдней капли. Съ тѣхъ поръ его образъ стоялъ у нея передъ глазами днемъ и ночью, то одинъ, то вмѣстѣ съ его прекрасною женою. Не только ему, но и ей она готова была служить въ качествѣ послѣдней служанки, чтобы только быть возлѣ нихъ и имѣть возможность показать имъ, что желаніе выказать имъ на дѣлѣ свою благодарность сдѣлалось цѣлью и содержаніемъ ея жизни.

Отпуская ее съ добрыми совѣтами изъ комнаты для оправданныхъ преступниковъ, онъ спросилъ ее, гдѣ ее можно будетъ найти, въ случаѣ если ему понадобится что-нибудь сказать ей. Тогда она почувствовала, что ея сердце замерло отъ страха и радости. Если бы она жила, вмѣсто незначительной гостинницы, въ своемъ собственномъ дворцѣ, то она охотно отворила бы для него всѣ двери; но ее бросало въ жаръ при мысли, что онъ, пожалуй, вздумаетъ розыскать ее среди ея странствующихъ товарищей и потребуетъ того, чего не осмѣлился бы потребовать — будь, она дочерью почтенныхъ родителей, и въ чемъ, однако же, она. оскорбленная, но вмѣстѣ счастливая, рѣшилась не отказывать ему.

Во время дня и ночи, когда Куни ожидала его посѣщенія, она пришла къ ясному сознанію, что она, еще никогда не цѣнившая ни одного мужчину выше подарковъ, которые онъ ей приносилъ, воспламенилась любовью къ Лингарду. Такое пламенное томленіе могло терзать только любящее сердце. И все-таки, то, что она чувствовала, конечно, было нѣчто иное, чѣмъ та любовь, о которой она знала изъ пѣсенъ и которую она видала въ другихъ дѣвушкахъ, такъ какъ она вовсе не чувствовала ревнивой злобы къ его прекрасной супругѣ, которой онъ принадлежалъ душой и тѣломъ. Напротивъ того, ей казалось, что новобрачная составляетъ часть его личности, что онъ не остался бы тѣмъ же, если бы ее отдѣлили отъ него; ей казалось даже, что ея любовь принадлежитъ также и его женѣ. Когда подымали какой-нибудь шумъ у дверей ея комнатки, она вздрагивала; и какъ ни было сильно ея тоскливое желанье видѣть его, какимъ блаженнымъ восторгомъ ни наполняла ее мысль — упасть ему на грудь и подставить ему губы для поцѣлуя, — но эту смѣлую канатную плясунью, никогда не обращавшую вниманіе на чужое мнѣніе, ни на одинъ мигъ не покидалъ страхъ — нанести обиду его прекрасной женѣ, которая имѣла на него болѣе основательныя и безспорныя права. Вмѣсто того, чтобы ненавидѣть ее или хотя бы только желать отвлечь сердце милаго отъ его жены, она трепетала, какъ передъ тягчайшимъ несчастіемъ, предъ приближавшеюся необходимостью — возмутить ея молодое счастіе. Вмѣстѣ съ тѣмъ она чувствовала, что воспрепятствовать этому — не въ ея власти, а во власти судьбы. Если судьба приведетъ къ ней Лингарда, и онъ потребуетъ любви, то — она сознавала это — всякое сопротивленіе будетъ напрасно. Поэтому она прочла нѣсколько разъ «Отче нашъ», молясь, чтобы Лингардъ оставался вдали отъ нея. Но тоска по немъ была такъ сильна, что она скоро оставила это и безпрестанно посматривала въ окно, съ пламеннымъ желаніемъ, чтобы онъ пришелъ.

Въ страшномъ сердечномъ волненіи она ничего не ѣла и не пила съ утра; наконецъ, въ послѣполуденное время къ ней въ дверь постучались и ее вызвала экономка труппы.

Между тѣмъ какъ она своими проворными пальцами водила по ея волосамъ и оправляла на ней лучшее платье, которое Куни надѣла въ честь Лингарда съ утра, послѣдняя услыхала слова хозяйки, что господинъ Гроландъ, членъ ратуши, ждетъ ее внизу. Кровь отхлынула отъ горячихъ щекъ Куни и ея колѣни, никогда не колебавшіяся даже на канатѣ, задрожали, когда она спускалась внизъ по узкой лѣстницѣ.

Въ сѣняхъ онъ подошелъ къ ней и съ непринужденной искренностью протянулъ ей руку. Какъ онъ былъ красивъ и какъ добръ! Такимъ никогда не бываетъ тотъ, кто желаетъ чего-нибудь такого, что онъ долженъ скрывать во тьмѣ. Прежде чѣмъ ея взволнованная кровь успокоилась, онъ уже попросилъ ее выйти съ нимъ на свѣтлую улицу. Тамъ стояли носилки. Какая-то престарѣлая госпожа, почтенной наружности, смотрѣла на нее изъ носилокъ и окинула ее ласковымъ взглядомъ.

Это была госпожа Софья, вдова Конрада Шюрштаба, члена городского совѣта, одна изъ самыхъ богатыхъ и знатныхъ благородныхъ дамъ въ городѣ. Лингардъ разсказалъ ей о прелестной оправданной судомъ дѣвушкѣ и просилъ ее помочь ему возвратить ее къ честной, порядочной и нравственной жизни. Шюрштабъ нуждалась въ помощницѣ, которая — такъ какъ ей ужь стало трудно сгибаться и хлопотать — надсматривала бы за шкафами съ бѣльемъ, за птичникомъ, составлявшимъ ея гордость, и за ея внуками, когда они приходятъ навѣстить бабушку. Поэтому она тотчасъ же отправилась, вмѣстѣ съ Лингардомъ, въ гостинницу и Куни понравилась ей. Да и было бы трудно не почувствовать никакой симпатіи къ этой въ высшей степени привлекательной дѣвушкѣ, которая смотрѣла на ласковыхъ гостей въ стыдливомъ смущеніи, но все-таки веселая и точно освободившаяся отъ гнета какой-то тяжести.

На улицѣ было холодно и такъ какъ Куни вышла на открытый воздухъ въ одномъ платьѣ, безъ всякой накидки, то фрау Шюрштабъ, съ своею доброю заботливою манерой, поторопилась окончить переговоры. Лингардъ помогъ ей въ этомъ: онъ разсказалъ Куни, что было нужно, въ короткихъ словахъ и когда носилки и молодой членъ совѣта направились обратно по улицѣ, то все необходимое было уже покончено. Странствующая комедіантка дала слово и приняла на себя предложенныя ей, правда, легкія обязанности. Она сегодня же вечеромъ должна была поступить въ домъ почтенной вдовы, въ качествѣ не служанки, а только помощницы престарѣлой дамы.

Лони, хозяинъ труппы, слѣдилъ глазами за переговорами, глядя изъ общей залы гостинницы. Во время ихъ разговора въ каждомъ изъ трехъ оконъ этой комнаты нѣсколько головъ тѣснились другъ къ другу. Никто не могъ слышать, что говорилось тамъ, на улицѣ. Когда, наконецъ, любопытнымъ явилась надежда угадать, чего желаетъ эта знатная дама отъ Куни, носилки уже двинулись снова и дѣвушка вошла въ жаркую комнату и объявила Лони, что она сегодня же оставляетъ труппу навсегда.

— Да-а-а? — спросилъ изумленный Лони, приподнимая золотой обручъ, окружавшій его лобъ и заднюю часть головы. Затѣмъ провелъ рукой по своимъ чернымъ, какъ уголь, волосамъ, которые, будучи раздѣлены проборомъ посерединѣ, гладкіе и прямые, были зачесаны къ затылку, и употребилъ все свое краснорѣчіе, чтобы убѣдить ее въ безуміи ея намѣренія. Когда всѣ его доводы были исчерпаны, онъ возвысилъ свой хриплый голосъ. Какъ всегда, когда онъ находился въ гнѣвномъ возбужденіи, онъ размахивалъ правою рукою, а лѣвою ощупывалъ свои сильно выдававшіеся атлетическіе мускулы. Но Куни твердо стояла на своемъ, и когда онъ замѣтилъ, что его возраженія только усиливали ея упрямство, то крикнулъ ей: — Ну, такъ бѣги къ своей погибели! Придетъ день, когда ты поймешь — гдѣ твое мѣсто. Лишь бы только не пришелъ слишкомъ поздно. Мужчина съ каждымъ годомъ становится на двѣнадцать, а женщина на тридцать шесть мѣсяцевъ старше!

Съ этими словами онъ повернулся къ ней спиной, — а паяцъ отсчиталъ ей жалованье, причитавшееся за послѣднее время. Глаза у многихъ были влажны, когда ея товарищи и товарки протягивали ей руку, прощаясь съ нею. Вскорѣ по захожденіи солнца ее привѣтствовали въ домѣ фрау Шюрштабъ.

Этотъ первый привѣтъ былъ полонъ ласки, но и потомъ Куни была окружена искреннею добротою и заботливою предупредительностью. Она помѣстилась въ своей особой свѣтлой комнатѣ, и какъ широка, мягка была ея постель! Но между тѣмъ — какъ, странствуя съ труппою Лони, она на пути, когда не возможно было добраться ни до какого города, довольно часто спала крѣпкимъ и сладкимъ сномъ на кучѣ соломы, здѣсь она проводила безсонныя ночи одну за другой.

Въ первую ночь ея сну мѣшалъ цѣлый рядъ вопросовъ. Что побудило Лингарда помѣстить ее въ этотъ домъ? Дѣйствительно-ли это было только желаніе отвлечь ее отъ бродячей жизни? Не желалъ-ли онъ также удержать ее вблизи себя? Онъ явился къ ней въ сопровожденіи фрау Шюрштабъ, навѣрное для того, чтобы оградить ея репутацію. Если такъ, то онъ могъ бы оставить старуху дома, такъ какъ Лони и каждый въ труппѣ зналъ, что она никогда не обращала вниманія на людскіе толки. Въ прошломъ году она взяла отпускъ у хозяина, разъѣзжавшаго съ своею труппой по маленькимъ французскимъ городамъ и время масляницы провела съ какимъ-то вахмистромъ ландскнехтовъ въ Нюрнбергѣ. Когда онъ растратилъ съ нею добычу, награбленную имъ въ Италіи, то она дала ему отставку. Ея репутація въ своемъ кругу была не хуже и не лучше репутаціи другихъ комедіантокъ, родившихся, подобно ей, на проѣзжей дорогѣ; и, однако же, ее радовало то, что Лингардъ постарался ее пощадить. Или же онъ явился съ престарѣлою благородною дамой только ради собственной доброй славы?

Но, можетъ быть, — и при этой мысли сердце ея снова забилось сильнѣе, — можетъ быть, онъ только не посмѣлъ явиться одинъ, такъ какъ въ его сердцѣ шевелилось какое-то влеченіе къ ней, и, не смотря на любовь къ своей прекрасной женѣ, онъ не чувствовалъ себя въ безопасности относительно ея, Куни. Въ такомъ случаѣ фрау Шюрштабъ должна служить ему щитомъ. — Это предположеніе льстило ея гордости и примиряло ее съ сдѣланнымъ ею шагомъ, въ которомъ она уже начала раскаяваться.

Но если онъ дѣйствительно ничего не чувствуетъ къ ней, подобно лѣсничему, который выводитъ заблудившагося въ лѣсу ребенка на надлежащую дорогу? Какъ она перенесетъ это? Если же дѣло обстоитъ иначе, если онъ похожъ на другихъ мужчинъ и воспользуется тѣмъ, что должно выдать ему все ея существо, жизнь, душу, — то какимъ образомъ она выдержитъ встрѣчу съ его женою, которая навѣрное скоро навѣститъ тетку?

Всѣ эти вопросы подымали цѣлую бурю чувствъ въ ея молодой, пламенной и неопытной душѣ, повторявшуюся въ каждую ночь. Ей становилось все труднѣе понять — зачѣмъ она оставила труппу Лони и согласилась жить въ совершенно неподходящей къ ней обстановкѣ, въ которой она никогда, никогда не будетъ въ состояніи приспособиться, гдѣ она не можетъ чувствовать себя счастливою.

Въ этомъ богатомъ домѣ она не имѣла недостатка ни въ чемъ, даже въ доброжелательствѣ и въ любви. Фрау Софья была ласкова и внимательна къ ней даже тогда, когда она, сердце и умъ которой были наполнены столь многимъ другимъ, забывала что-нибудь или дѣлала какія-нибудь ошибки. Внуки г-жи Софьи, за которыми ей иногда приходилось смотрѣть, привязались къ ней съ глубокою нѣжностью. Еще въ труппѣ канатныхъ плясуновъ она была любимицею дѣтей и разныя, находившіяся въ труппѣ, малютки простирали къ ней свои рученки съ большею радостью, чѣмъ къ своимъ матерямъ. Въ ея натурѣ было что-то, привлекавшее къ ней дѣтей. Притомъ, она своими искусными руками умѣла показывать имъ разные рѣдкіе, занимательные фокусы. Она умѣла пѣть множество пѣсенъ, которымъ научилась и вблизи, и вдали, и которыя для всѣхъ мальчиковъ и дѣвочекъ фамиліи Шюрштабъ были совсѣмъ новы. Она позволяла имъ то, чего не стерпѣлъ бы никто другой при ихъ необузданной рѣзвости. Ея обязанности при бѣльевыхъ шкафахъ и на птичьемъ дворѣ, гордости хозяйки дома, были такъ легки, что она въ свободные часы, по собственному побужденію, помогала экономкѣ. Послѣдняя косо смотрѣла на нее сначала, но скоро полюбила ее. Она и ея госпожа относились къ ней съ такою же любовью, какъ садовникъ къ дикому растенію, которое онъ пересадилъ въ хорошую землю и которое процвѣтаетъ тамъ при его заботливомъ уходѣ за нимъ.

Отъ домашней прислуги она держала себя далеко; съ своей стороны, главный слуга, и служанка оставляли ее въ покоѣ, можетъ быть, изъ пустого чванства, такъ какъ, узнавъ, что она прежде плясала на канатѣ, они считали себя стоящими выше ея. Болѣе молодыя служанки боязливо сторонились отъ нея, а Куни превосходила ихъ въ гордости и смотрѣла на нихъ свысока, такъ какъ ея свободная кровь артистки возмущалась противъ того, чтобы стоять на одной ступени съ прислугой. Она не удостоивала ихъ ни одного слова, но также и не допускала, чтобы кто-нибудь изъ нихъ пошевельнулъ для нея хоть пальцемъ. Только Зигфрида, конюшаго старшаго сына хозяйки дома, Куни не могла избѣжать. Сначала она, по своему обыкновенію, возбудила надежды въ этомъ красивомъ парнѣ своими огненными взглядами, которыхъ не могла сдержать. Онъ почувствовалъ, что она околдовала его этими взглядами и, какъ честный человѣкъ, предложилъ ей сдѣлаться его законною возлюбленною женою. Но она отклонила его сватовство, сперва ласково, а потомъ съ гнѣвомъ. Но такъ какъ онъ настаивалъ на своемъ желаніи, то она попросила экономку держать его подальше отъ нея, хотя видѣла, что та съ радостью устроила бы эту свадьбу.

Въ мартѣ фрау Софья поблагодарила Лингарда за новую помощницу въ домѣ, которая далеко превосходила то, чего она ожидала отъ нея. Въ апрѣлѣ ея похвалы сдѣлались еще болѣе жаркими; только она высказала сожалѣніе, что хорошенькое личико Куни теряетъ свой свѣжій цвѣтъ, а ея хорошо сложенная фигура — свою полноту. Ей было прискорбно и то, что Куни часто уходитъ къ себѣ и что, играя съ дѣтьми, она не бываетъ такъ весела, какъ прежде.

Лингардъ и его молодая жена оправдывали поведеніе дѣвушки. Какъ ей ни хорошо теперь, но она все-таки запертая въ клѣтку птичка. Было бы неестественно и даже подозрительно, если бы она не тосковала иногда по прежней ничѣмъ не стѣсняемой свободѣ и по своимъ бывшимъ товарищамъ. Она должна по временамъ вспоминать также и объ одобреніяхъ толпы. Извѣстный Лони, ея бывшій хозяинъ, былъ у Лингарда съ цѣлью вновь пріобрѣсти ее для своей труппы. Онъ громко жаловался на то, что потерялъ ее, такъ какъ ему трудно найти для замѣны ея другую молодую артистку, равную ей по искусству. Но вѣдь теперь сдѣлалось яснымъ, какъ лживо судитъ этотъ фигляръ о Куни, увѣряя, что она, родившаяся среди странствующаго люда, никогда и никакимъ образомъ не уживется въ какомъ-нибудь почтенномъ домѣ. Ему, Лингарду, доставляетъ большое удовлетвореніе увѣренность, что полупогибшая дѣвушка спасена добротою его тетки.

Вскорѣ послѣ вступленія Куни въ домъ фрау Шюрштабъ умеръ отецъ Лингарда. Она понимала, что печаль и заботы по этому поводу должны были отодвинуть на задній планъ всякія нѣжныя желанія. Это соображеніе поддерживало ея надежду. Только тогда, когда онъ переживетъ первую горечь печали, она можетъ надѣяться, что онъ снова вернется къ ней. Къ тому же ей самой было бы больно видѣть его въ горѣ. Она могла подождать, и ей удалось сдержать свое нетерпѣніе.

Но недѣля проходила за недѣлей, а въ его поведеніи не было никакой перемѣны. Тогда ею овладѣло сильное безпокойство, и это не укрылось отъ него. Однажды онъ спросилъ Куни, — между тѣмъ, какъ его молодая жена опиралась на его руку и примѣшивала къ его рѣчи короткія, но полныя участія фразы: — не чувствуетъ-ли она себя нездоровою или же ей чего-нибудь недостаетъ. Но она дала короткій отрицательный отвѣтъ и поспѣшила въ садъ, гдѣ дѣти съ веселыми криками помогали садовнику освободить отъ еловыхъ вѣтвей ростки крокусовъ и тюльпановъ, которые защищали ихъ отъ зимняго холода.

За этимъ днемъ снова послѣдовала безсонная ночь. Обманывать себя самое было напрасно. Думать, что Лингардъ любитъ ее, значило бы тоже, что считать черное бѣлымъ. Никакой женщинѣ, кромѣ своей прекрасной молодой жены, онъ не дарилъ ни одного даже самаго бѣднаго луча любви, въ которой она видѣла и для себя изливающее свѣтъ и жизнь солнце. Она испытала это. Послѣ погребенія его отца, она часто встрѣчала его у тетки. Ее, дитя большой дороги, никто не училъ скрывать свои склонности и соблюдать застѣнчивую сдержанность. Поэтому ея глаза довольно выразительно сказали ему, какъ искренно она сочувствуетъ его горю, а затѣмъ она объяснила ему — что такъ волнуетъ ея сердце. Но онъ — это можно было ясно понять, изъ его рѣчи — онъ то чувство, которое долженъ бы былъ прочесть въ ея взглядѣ, принялъ только за горячую благодарность страстной души.

Благодарность! За что?

Его теплохладное участіе изъ свободной, безшабашно веселой жизни, полной горячаго возбужденія, привело ее въ тягостное, роскошное однообразіе этого тихаго дома, гдѣ она изнываетъ. Какимъ тѣснымъ, маленькимъ, подавляющимъ кажется ей здѣсь все; — и она промѣняла на это міръ, весь великій обширный міръ. Какъ лисицу цыпленокъ, такъ ее заманила въ западню надежда — видѣть удовлетвореннымъ, хоть однажды, хотя бы на нѣсколько летучихъ мгновеній, пожирающее, томительное желаніе ея сердца. Но горѣвшій въ ней огонь не погасъ. Ледяной вѣтеръ раздуваетъ его въ постоянно все выше подымающееся пламя и губитъ ее въ конецъ.

Фрау Шюрштабъ заставила ее ходить въ церковь и на исповѣдь. Но церковная служба, значенія которой она не понимала, не давала ничего ея душѣ, жаждавшей только любви. Тишина храма подавляла ее, а исповѣдь только принудила ко лжи, — ее, которая никогда не боялась честно высказывать все, что она думала и чувствовала. Вѣдь духовникъ, къ которому ее привели, былъ частымъ гостемъ въ домѣ Фрау Шюрштабъ, — и она скорѣе бы умерла, чѣмъ открыла бы ему тайну своего сердца. Сверхъ того, желаніе, наполнявшее ея сердце, совсѣмъ не было грѣхомъ въ ея глазахъ. Не сама она вызвала его. Оно овладѣло ею противъ ея воли. Питая это желаніе, она, кромѣ себя самой, не дѣлала этимъ вреда никому, даже женѣ Лингарда, которая была такъ увѣрена въ своемъ мужѣ. Какъ могла бы она, Куни, осмѣлиться оспоривать ея обладаніе Лингардомъ? Но все-таки ее возмущало, какъ оскорбленіе, то, что фрау Катарина ставила ни во что опасность, происходившую для нея отъ Куни.

Если бы она знала, что Куни была бы довольна малымъ: какимъ-нибудь нѣжнымъ волненіемъ его сердца, какимъ-нибудь мимолетнымъ объятіемъ! Отъ этого не произошло бы ничего дурного для фрау Катарины. Въ кругу, изъ котораго заманили ее сюда, подобныя вещи не возбуждали ревности ни въ какой женщинѣ. Какъ мало, — думала она, — было бы взято у чрезмѣрно богатой Катарины вслѣдствіе маленькаго подарка, который ей, Куни, возвратилъ бы счастье и спокойствіе. Что Лингардъ, никогда не оставлявшій ее безъ вниманія, не желалъ ее понять и всегда былъ одинаковъ въ своей аристократично привѣтливой холодности, — это она приписывала то страху, то жестокости, то высокомѣрію. Но она не хотѣла вѣрить, что онъ не видитъ въ ней ничего, кромѣ безразличнаго для него существа, которое онъ желаетъ пріучить къ образу жизни, признаваемому имъ и людьми его общества за правильный и угодный Богу. Ея любовь, женское тщеславіе, потребность въ одобреніяхъ, гордость возмущались противъ подобной мысли.

Когда растаялъ послѣдній зимній снѣгъ и въ апрѣлѣ весеннее солнце оживило зеленые побѣги повсюду, а на лугахъ, живыхъ изгородяхъ, въ лѣсу и въ саду пестрые цвѣты, — ей становилось все невыносимѣе пребываніе въ этомъ крѣпкомъ, защищенномъ отъ всякаго вѣянія воздуха домѣ, въ который она вступила во время февральскихъ холодовъ. Ею овладѣла грызущая тоска по ея прежней обстановкѣ, по вольному воздуху, по бродячей жизни, по свободнымъ летучимъ облакамъ, къ которымъ принадлежала она. Ей казалось слишкомъ узкимъ и тѣснымъ все, ее окружавшее: домъ, комнаты, ея коморка, даже платье. Ее удерживала здѣсь только надежда — получить первое доказательство того, что Лингардъ все же не такъ холоденъ и непобѣдимъ, какъ онъ кажется и что она заставитъ его, наконецъ, переступить за отдѣляющую ихъ другъ отъ друга границу.

При такихъ обстоятельствахъ наступилъ тотъ день, когда она ушла въ садъ, чтобы уклониться отъ отвѣта на его вопросъ: чего ей не достаетъ? Не дойдя еще до игравшихъ дѣтей, до крокусовъ и тюльпановъ, она сказала себѣ самой, что она должна уйти изъ этого дома, потому что глупо, даже безумно питать дольше надежду, которая привела ее сюда. Вырвать эту надежду изъ своего сердца было ей больно; но вмѣстѣ съ тѣмъ ею овладѣла дикая радость при мысли, что скоро она вырвется изъ заключенія, будетъ свободна, будетъ своею собственною госпожей, избавленною отъ всякаго принужденія, отъ всякой сдержанности. Какая упоительная мечта, — опять черезъ поля и лѣса, среди цвѣтущей весны, разъѣзжать по свѣту съ необузданно веселыми товарищами! Забыть самое себя, всею душою отдаться разрѣшенію трудной задачи: съ чарующею граціею носиться въ вышинѣ по канату, приковывать къ себѣ тысячи глазъ, заставлять биться тысячи сердецъ отъ страха, вызывать громкіе крики и рукоплесканія, — что можетъ быть прекраснѣе этого?

Никогда еще дѣти не видали ее такъ необузданно веселою, какъ послѣ принятія ею рѣшенія — оставить ихъ. Однако же, когда Куни отправилась спать, старая экономка услыхала въ ея комнаткѣ такой горькій плачъ, что встала, чтобы спросить ее — что съ ней случилось. Но дѣвушка даже не отворила ей комнаты и увѣряла, что это во снѣ давилъ ее кошмаръ.

Въ слѣдовавшіе за тѣмъ дни она была то — такъ весела и предупредительна къ каждому, то — такъ несообщительна и озабочена, какъ еще никогда не видали ее жители этого дома. Фрау Софья покачивала головой по поводу такого неровнаго настроенія своей любимицы. Но въ началѣ мая, когда Лингардъ сообщилъ теткѣ, что канатный плясунъ Лони, — остававшійся въ Нюрнбергѣ въ февралѣ только для того, чтобы провести тамъ время поста, когда тамъ всѣ публичныя увеселенія запрещены, — вошелъ въ городской совѣтъ съ просьбою о позволеніи ему съ его труппой давать продставленія въ праздникъ пятидесятницы и далѣе, — то матрона выказала опасенье за спокойствіе своей протеже. Племянникъ встревожился еще раньше ея и совѣтовалъ ей тотчасъ же уѣхать въ свое имѣніе, чтобы Куни не могла увидѣть фигляровъ и услышать о нихъ. Но она все-таки увидала паяца и другихъ членовъ труппы, когда они, кто пѣшкомъ, кто верхомъ на лошади или ослѣ, двигались по улицамъ и, при звукѣ трубъ и литавръ, приглашали народъ посмотрѣть на чудеса, которыя будетъ показывать знаменитая труппа Лони.

Тогда Куни завязала свой узелъ. Но когда на слѣдующее утро она услышала, что прежде чѣмъ состоится поѣздка въ деревню, фрау Шюрштабъ будетъ присутствовать при крещеніи своего младшаго внука и цѣлый день проведетъ у дочери, у которой родился мальчикъ, то развязала его снова.

Въ одинъ солнечный майскій день ее оставили, какъ она и ожидала, одну. На крестины ее пригласить не могли, оставить въ обществѣ слугъ — не желали. Экономка, большая часть слугъ и служанокъ послѣдовали за госпожею, чтобы помочь въ кухнѣ и въ прислуживаньи гостямъ.

Глубокая тишина царила въ большомъ опустѣвшемъ домѣ; но сердце Куни никогда еще не билось такъ громко. Когда теперь придетъ Лингардъ, тогда рѣшится ея судьба; а онъ долженъ придти, — она знала это. Дѣйствительно, около полудня онъ постучалъ двернымъ молоткомъ во входную дверь. Лингардъ пришелъ за подарками, которые фрау-Шюрштабъ забыла взять для крестника. Они лежали въ сундукѣ въ ея спальнѣ. Куни указывала ему дорогу. Домъ вертѣлся вокругъ нея, когда она исходила позади Гроланда на лѣстницу. Еще мгновеніе и ея участь будетъ рѣшена. Она чувствовала это.

Вотъ онъ положилъ руку на ручку двери — и она отворилась. Передъ нею лежала спальня хозяйки. Шелковые занавѣсы не впускали яркаго свѣта майскаго солнца въ безмолвную комнату. Какъ было тамъ тепло, и какъ жутко!

Въ своемъ воображеніи она видѣла уже себя возлѣ него на колѣняхъ передъ сундукомъ помогающею ему искать. При этомъ пальцы должны будутъ встрѣчаться, можетъ быть, даже его волосы коснутся ея волосъ, но онъ еще не вошелъ въ комнату, а повернулся съ безпечною непринужденностью къ ней, и сказалъ:

— Хорошо, что я тебя нахожу одну. Желаешь-ли ты оказать мнѣ одну услугу, дѣвушка?

Онъ намѣревался просить ее помочь ему приготовить его теткѣ сюрпризъ. Послѣ завтра день имянинъ фрау Софьи Шюртабъ. Рано утромъ она должна найти между своими любимицами пару куръ, присланную ему изъ Венеціи.

Такъ какъ Куни замедлила выразить свое согласіе, потому что взволнованная кровь связала ей языкъ, онъ замѣтилъ ея смущеніе и ободрительно веселымъ тономъ продолжалъ:

— То, о чемъ я тебя прошу, исполнить не трудно. — При этомъ онъ, какъ три мѣсяца передъ тѣмъ въ Ратушѣ, ласково погладилъ ея черные волосы.

Кровь хлынула ей въ голову. Обѣими руками Куни схватила его правую руку, отъ прикосновенія которой она задрожала, и изъ ея губъ прозвучало ему страстное восклицаніе:

— Требуйте отъ меня — чего вы только когда-нибудь пожелаете. И если бы вы захотѣли растоптать мое сердце ногами, я молча перенесу это.

При этихъ словахъ изъ ея голубыхъ глазъ пламенный взглядъ любви сверкнулъ ему на встрѣчу; но онъ съ изумленіемъ отнялъ руку и поставилъ между собою и ею высокую преграду словами:

— Отдайте это сердце вмѣстѣ съ вашею прелестною особой конюшему Зигфриду; онъ честный человѣкъ. Этотъ совѣтъ и надменная строгость, съ которою онъ былъ произнесенъ, поразили Куни точно ударъ кинжала. Не возразивъ ни слова, она быстро пошла впереди этого суроваго человѣка въ спальню. Безмолвно и безъ слезъ она указала ему сундукъ. Когда онъ взялъ у нея подарки для новорожденнаго, она быстро поклонилась ему, и поспѣшила спуститься внизъ, по лѣстницѣ.

Она слышала, какъ онъ три раза и болѣе звалъ ее по имени назадъ; и впослѣдствіи, когда она вспоминала объ этомъ, ей казалось, что тонъ его голоса былъ умоляющій, даже нѣжный, и, наконецъ, повелительно прозвучалъ въ пустомъ домѣ. Но она, не оглядываясь назадъ, убѣжала въ свою комнату.

V.

Когда вечеромъ этого дня фрау Шюрштабъ вернулась домой, въ сопровожденіи Лингарда, Куни нигдѣ нельзя было найти. Хозяйка дома нашла въ ея комнатѣ каждую вещь изъ устроенныхъ ею для дѣвушки платьевъ, отъ первой до послѣдней, даже пуховый капоръ, молитвенникъ и четки, которые она подарила ей. По ея порученію, молодой бюргермейстеръ въ слѣдующій день отправился на поиски къ Лони, но послѣдній увѣрялъ, что онъ ничего не знаетъ о дѣвушкѣ. На самомъ дѣлѣ, онъ послалъ ее съ частью труппы въ Лейпцигъ.

Съ тѣхъ поръ она осталась среди канатныхъ плясуновъ. Сначала хозяинъ трупны заботливо сторожилъ ее, чтобы она не убѣжала отъ него снова. Но скоро онъ призналъ это ненужнымъ, такъ какъ прилежнѣе ея еще не бывало ни одного члена въ его труппѣ, ни одинъ изъ нихъ не дѣлалъ болѣе быстрыхъ успѣховъ. Теперь нужно было только уберечь ее отъ другихъ канатныхъ плясуновъ и предводителей англійскихъ всадниковъ, а также отъ похотливыхъ рыцарей и господъ, пытавшихся сманить ее отъ него. Ея имя сдѣлалось знаменитымъ. Когда зазыватель возвѣщалъ, что «летающая дѣва» взойдетъ на канатъ, то Лони былъ увѣренъ въ стеченіи огромной толпы зрителей. Въ ея кругу за нею навсегда осталось данное ей прозвище сумасшедшей Куни.

Но даже и тогда, даже среди въ высшей степени свободныхъ сношеній съ нѣмецкими, испанскими и другими офицерами во Фландріи и въ Брабантѣ, съ молодыми рыцарями и легкомысленными клириками на Рейнѣ, на Майнѣ, на Дунаѣ, Везерѣ и Эльбѣ, которымъ хорошенькая, огненная дѣвушка съ глянцовитыми, черными, какъ вороново крыло, волосами и свѣтло-голубыми глазами, первостепенная артистка въ своемъ искусствѣ казалась достойною того, чтобы для нея опустошить свой кошелекъ, — она нисколько не забывала Лингарда. И это въ большихъ имперскихъ и торговыхъ городахъ было пагубно для разныхъ вѣтренныхъ господъ изъ аристократическихъ фамилій, такъ какъ Куни доставляло особенное наслажденіе испытывать свое могущество надъ товарищами Лингарда по сословію. Когда она, вмѣстѣ съ труппою, уѣзжала далѣе, то не одинъ сынъ аристократической фамиліи имѣлъ полное основаніе вспоминать о ней съ раскаяніемъ, такъ какъ она, раздѣлявшая львиную часть своихъ заработковъ съ товарищами по искусству и охотно бросавшая деньги бѣднымъ, относительно этихъ господъ отличалась ненасытнымъ корыстолюбіемъ. Чѣмъ болѣе слабымъ она находила кого-нибудь изъ нихъ, тѣмъ выше въ ея воображеніи подымался образъ того, который такъ жестоко далъ ей почувствовать свою мужественную силу сопротивленія. Его строгая неумолимая манера казалась ей ненавистною, однако же, въ теченіе трехъ полныхъ лѣтъ тоска по немъ едва-ли на нѣсколько часовъ сряду успокоивалась въ ея сердцѣ.

Во все это время она никогда не встрѣчалась съ нимъ. Затѣмъ она увидала его въ Аугсбургѣ, гдѣ труппа Лони должна была давать представленія предъ всѣмъ имперскимъ сеймомъ. Однажды ей удалось даже привлечь на себя его взглядъ. Это произошло при обстоятельствахъ, доставившихъ ей удовлетвореніе. Рядомъ съ нимъ шла его жена въ дорогомъ бархатномъ костюмѣ, степенно опустивъ глаза. Онъ навѣрное узналъ ее, Куни, — въ этомъ нельзя было сомнѣваться; однако же, онъ даже ни одною миной не выдалъ своей супругѣ, кого онъ здѣсь встрѣтилъ снова. Она долго смотрѣла вслѣдъ гордой четѣ и при этомъ, съ рѣдко ошибающеюся проницательностью любящаго сердца, сказала себѣ самой, что онъ указалъ бы на нее своей женѣ, если бы онъ не сохранилъ какого-нибудь воспоминанія о ней, хорошаго или худого.

Этого маленькаго наблюденія было достаточно для того, чтобы, такъ сказать, освѣтить для нея радостью остальную часть дня, и возбудить въ ея душѣ множество новыхъ надеждъ и вопросовъ.

Она и теперь не желала быть разлучницей. Она охотно признавала, что красота Катарины въ десять разъ превосходитъ, ея собственную. Но дары любви, которыя могла предложить своему супругу эта жена, обладавшая постоянно невозмутимымъ спокойствіемъ, не были-ли они жалкими, нищенскими пфенигами въ сравненіи съ неисчерпаемымъ богатствомъ жарко пылающей страсти? На этотъ вопросъ, по ея мнѣнію, можно было дать только одинъ отвѣтъ. Да и была-ли истинною, настоящею женщиной эта дама, стѣсняемая тысячью мелочныхъ соображеній, какъ складками своего тяжелаго параднаго платья? Да, — если бы онъ захотѣлъ хотя разъ отбросить въ сторону всѣ глупые предразсудки, которые и ему мѣшаютъ быть настоящимъ мужчиной, и принялъ ее, Куни, — о которой онъ зналъ, что она принадлежитъ ему, — въ свои объятія и крѣпко держалъ ее, пока хотѣлъ бы этого, — тогда бы онъ узналъ, что въ состояніи подарить сильная, свободная, безстрашная женщина тому, кому она отдаетъ всѣ сокровища своей глубокой любви. И онъ чего-то желаетъ отъ нея такого, что хочетъ скрыть отъ своей жены. Она не можетъ ошибаться. Такое увѣренное предчувствіе никогда не обманывало ее. Съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала въ Аугсбургъ, какой-то громкій внутренній голосъ говоритъ ей, — да и старая Бригитта подтвердила это, — что здѣсь будетъ рѣшена судьба ея жизни. А онъ, одинъ онъ держитъ въ своей власти счастье и горе ея жизни.

Но Куни ложно истолковывала поведеніе Лингарда относительно его жены. Онъ, конечно, узналъ дѣвушку, несмотря на великолѣпный нарядъ, подаренный ей однимъ рыцаремъ, который тогда добивался ея расположенія. Но при видѣ ея онъ вспомнилъ послѣднюю встрѣчу съ нею въ Нюрнбергѣ и непріятный конецъ этой встрѣчи и потому не успѣлъ тотчасъ же указать на Куни своей женѣ. Но прежде чѣмъ Куни исчезла у него изъ виду, онъ сдѣлалъ это и рѣшилъ, какъ она желала этого, собрать свѣдѣнія о своей бывшей протеже.

Это желаніе, разумѣется, не могло быть исполнено немедленно, такъ какъ и силы и время Лингарда были теперь заняты вполнѣ проектомъ договора, составленіе котораго было поручено ему императоромъ и совѣтомъ.

Въ послѣполуденное время слѣдующаго дня передъ владѣтельными князьями и вельможами Куни взошла на канатъ. Съ своею всегдашней увѣренностью она качалась на концѣ каната, вмѣстѣ съ деревянною подъ ея спиною подпоркою, посредствомъ которой канатъ держался въ натянутомъ положеніи, и взвѣшивала въ рукахъ балансировочный шестъ.

Одобрительныя рукоплесканія и крики, которыми привѣтствовала толпа «летающую дѣву», заставили ее послать воздушный поцѣлуй направо и налѣво и сдѣлать поклонъ по направленію къ трибунѣ, устроенной для коронованныхъ особъ, графовъ, вельможъ и ихъ дамъ. При этомъ она смотрѣла внизъ на знатныхъ зрителей, чтобы узнать навѣрное, находится-ли въ ихъ числѣ императоръ и еще одинъ человѣкъ. Но, смотря съ самого верхняго окна башни каната, передъ которымъ она стояла, ея острое зрѣніе показало ей, что кресло императора Максимиліана еще не занято. Оно было обито пурпурною матеріей и богато убрано вѣнками, и изъ этого можно было заключить навѣрное, что его ждутъ. Это радовало ее, — и сердце ея забилось быстрѣе, когда на трибунѣ способнаго къ турнирамъ дворянства и притомъ въ первомъ ряду она увидала того, кто интересовалъ ее болѣе всѣхъ остальныхъ. По правую руку его сидѣла въ богатѣйшемъ головномъ уборѣ изъ золота и перьевъ его ослѣпительно прекрасная супруга; по лѣвую — какое-то женское существо, отличавшееся въ высшей степени своеобразною прелестью. По лѣтамъ она была еще дитя, но въ ея въ высшей степени изящныхъ и подвижныхъ чертахъ было что-то зрѣлое, что, по временамъ, придавало ей видъ взрослой и умственно развитой дѣвушки. Покрой ея бѣлаго платья и лавровый вѣнокъ на ея темныхъ кудряхъ напоминали Куни языческаго генія на древнемъ мраморномъ изваяніи, которое она видѣла въ Веронѣ. Ни возрастъ дѣвочки, ни ея легкое воздушное платье не подходили къ окружавшей ее обстановкѣ, такъ какъ дамы и дѣвицы вокругъ нея давно уже вышли изъ дѣтскихъ лѣтъ и явились сюда въ богатѣйшихъ праздничныхъ нарядахъ. Ихъ платья были сшиты изъ тяжелой парчи и бархатныхъ матерій. У нѣкоторыхъ изъ нихъ пышныя буфы на верхней части рукъ подымались до щекъ и пышныя брыжи на твердыхъ воротничкахъ хотя и помогали имъ сохранять видъ величаваго гордаго достоинства, мѣшали имъ при каждомъ оживленномъ, свободномъ движеніи.

Дѣвочка, о которой Куни узнала потомъ, что она дочь Конрада Пейтингера изъ Аугсбурга, имѣла тогда одиннадцать лѣтъ отъ роду; но ей можно было дать то пятнадцать или даже шестнадцать, то не больше девяти или десяти лѣтъ. Это безпокойное, подвижное личико безпрестанно мѣняло свое выраженіе. Когда исчезала улыбка, придававшая ей дѣтскій видъ, и въ ея душѣ подымалась какая-нибудь серьезная мысль, то она дѣйствительно казалась взрослой дѣвушкой. Какой свѣтлый подвижной умъ долженъ былъ таиться въ этомъ странномъ существѣ! Не даромъ же Лингардъ, умный и весьма ученый человѣкъ, отдался вполнѣ разговору съ своею юною сосѣдкой. Мало того: онъ, повидимому, совсѣмъ забылъ о своей женѣ, сидѣвшей возлѣ него по другую сторону. По крайней мѣрѣ, онъ не подарилъ ей ни одного взгляда, пока Куни смотрѣла на него. Вотъ дитя лукаво погрозило ему пальчикомъ; и онъ, развеселенный и вмѣстѣ смущенный, повидимому, искалъ отвѣта. И какъ сверкали глаза Лингарда, когда они остановились на маленькихъ алыхъ губкахъ чуднаго маленькаго созданія, сидѣвшаго слѣва отъ него, — со стороны сердца!

Для Куни было довольно нѣсколькихъ минутъ, чтобы замѣтить все это и задать себѣ вопросъ: неужели возможно, чтобы Лингардъ, вѣрнѣйшій изъ всѣхъ мужей, былъ изъ-за этого ребенка такъ оскорбительно невнимателенъ къ своей молодой женѣ, для обладанія которою онъ преодолѣлъ великія препятствія, ради которой онъ такъ холодно и жестоко оттолкнулъ ее, Куни, и которая и сегодня прекраснѣе всѣхъ, присутствующихъ здѣсь красавицъ?

Въ одно мгновеніе ея живой умъ переселился въ душу жены любимаго человѣка и ея странно устроенное сердце наполнилось злобой противъ юнаго созданія, которое еще и не выросло, но уже какъ бы шутя достигло того, къ чему она, Куни, стремилась съ такимъ горько тоскливымъ желаніемъ.

Она, сердце которой оставалось до сихъ поръ свободнымъ отъ ревности даже къ той, которая, какъ твердая, самою судьбою устроенная преграда, стояла между нею и ея милымъ, теперь внезапно почувствовала себя охваченною этою страстью. Но ревность ея относилась не къ той женщинѣ, которой принадлежалъ теперь Лингардъ, а была направлена противъ загадочнаго юнаго созданія, не остававшагося ни на мгновеніе одинаковымъ.

«Это дитя, нѣтъ, — эта дѣвушка, — думала Куни, — совсѣмъ особенное существо. Подобно сиренамъ, она обладаетъ таинственнымъ могуществомъ, сломившимъ силу сопротивленія самаго твердаго изъ мужчинъ».

Доброе сердце Куни относилось съ гнѣвомъ къ немногимъ людямъ и никому не желало зла. Но здѣсь съ быстротою молніи въ ней зажглось пламенное желаніе — отстранить эту маленькую чаровницу отъ Лингарда, хотя бы силой.

Если бы у нея въ рукѣ, вмѣсто шеста, была въ рукахъ громовая стрѣла, то для нея было бы наслажденіемъ — сразить этою стрѣлою, съ своей высоты, этого ребенка-искусители, — не только за то, что юной чаровницѣ такъ скоро попало въ руки счастье, котораго она, Куни, добивалась такъ долго и напрасно, но и потому, что ея сердцу было бы больно видѣть возмущеннымъ и, можетъ быть, даже разрушеннымъ, кѣмъ бы то ни было, счастье фрау Катарины. Горечь, обыкновенно чуждая ея безобидной и легкомысленной душѣ, овладѣла ею, когда она, бросивъ послѣдній взглядъ съ высоты на Лингарда, замѣтила, какъ низко онъ наклонился къ этой дѣвочкѣ и съ жаромъ говорилъ ей что-то, превратившее нѣжный розовый цвѣтъ на ея щекахъ въ яркій, какъ макъ, румянецъ.

Да, канатная плясунья ревновала Лингарда къ ребенку въ лавровомъ вѣнкѣ. Она, для которой законъ и долгъ, добродѣтель и нравственность имѣли такъ мало значенія, почувствовала себя уязвленною и оскорбленною также и поведеніемъ Лингарда. Она, конечно, не смѣла теперь спросить себя — почему? Она и такъ уже слишкомъ долго медлила продолженіемъ своихъ фокусовъ.

Впрочемъ, на этотъ вопросъ она не могла бы отвѣтить и при болѣе спокойномъ размышленіи. Какъ могла она подозрѣвать, что чувствомъ, такъ бурно волновавшимъ ея душу, была горесть по поводу того, что человѣкъ, въ которомъ она видѣла поборника всякой честности, обладателя самой твердой силой воли, образецъ ненарушимой вѣрности, здѣсь, въ виду всѣхъ, является слабохарактернымъ и распущеннымъ существомъ, которое поддается коварнымъ чарамъ этого, еще не созрѣвшаго, чертенка? Эта чета, которая ей, лишенной родителей бродягѣ, не видавшей вокругъ себя ничего, кромѣ необузданной распущенности, внѣшняго и внутренняго убожества, представлялась доказательствомъ того, что еще существуетъ истинная любовь и защищенное отъ всякихъ нападеній счастіе въ брачномъ союзѣ, — эта чета являлась здѣсь, передъ ея глазами, на одной линіи съ распущенными супругами, какихъ она находила повсюду. Она не съумѣла бы передать это словами, но она смутно чувствовала, что подобное разочарованіе дѣлаетъ міръ болѣе бѣднымъ въ ея глазахъ, что отнынѣ она должна имѣть болѣе ограниченныя представленія о той долѣ чистаго счастія, которая дарована человѣку. Она видѣла, что сорваны цвѣты съ скудныхъ остатковъ ея вѣры въ правду и добро, зазеленѣвшихъ было снова въ ея душѣ, при видѣ этой привиллегированной четы, съ тѣхъ поръ, какъ она, Куни, была свидѣтельницею вступленія ея въ церковь.

Лони дѣлалъ ей знаки уже давно. Становясь все нетерпѣливѣе, онъ, наконецъ, махнулъ ей пестрымъ платкомъ, и она выступила впередъ.

Она съ усиліемъ сложила губы въ обычную улыбку.

Танцованье впередъ по канату было для нея не трудно, такъ какъ она не была подвержена головокруженію.

Шестъ она взяла съ собою только потому, что это было принято. Однако же, ставя одну ногу, красивымъ изгибомъ, впереди другой, она подумала, что, при всей своей увѣренности, она сдѣлаетъ лучше, если не будетъ смотрѣть внизъ, на зіяющую предъ нею бездну. Она и дѣйствительно избѣгала этого и ей удалось безъ труда быстрымъ бѣглымъ шагомъ пронестись до конца каната и затѣмъ пройти по немъ еще разъ взадъ и впередъ.

Когда она, дойдя до цѣли, снова натирала мѣломъ свои подошвы, крики одобренія, сопровождавшіе ее, на ея опасномъ пути, все еще долетали къ ней въ вышину, и громче всего съ трибуны, гдѣ находился Лингардъ, среди другихъ знатныхъ зрителей.

Онъ тоже усердно хлопалъ руками и кричалъ: «браво». Такой граціи, такой силы и смѣлости, ему не случалось видѣть ни у одной канатной плясуньи.

Какая великолѣпно сформировавшаяся женщина вышла изъ его скромной protegee! Могъ-ли онъ подозрѣвать въ несчастномъ молодомъ созданіи, которое онъ спасъ отъ стыда и позора, такое рѣдкое искусство.

Свои чувства въ эту минуту и то обстоятельство, что онъ знакомъ съ артисткой, онъ сообщилъ своей юной сосѣдкѣ; она, сильно поблѣднѣвъ, опустила глаза; такъ какъ, глядя вверхъ на артистку, она почувствовала такой страхъ, какъ будто сама она подвергается опасности низвергнуться въ бездну. Съ нею сдѣлалось головокруженіе и ея сердце, нѣжная раздражительность котораго внушала опасеніе врачамъ, судорожно сжалось.

Видъ человѣческаго существа, висѣвшаго надъ ея головою въ смертельной опасности, показался ей невыносимымъ. Она нѣсколько успокоилась только тогда, когда послѣдовала совѣту Лингарда — избѣгать смотрѣть въ вышину. Скоро къ ней возвратилась веселость, а сидѣвшій съ нею рядомъ другъ, которому это прелестное дитя съ богатымъ и рано развившимся умомъ казалось какимъ-то чудомъ, заботился о томъ, чтобы она не подверглась новому припадку слабости, какъ ни часто самъ онъ смотрѣлъ вверхъ.

Буря одобренія, которая неслась съ тѣхъ мѣстъ, гдѣ находился и Лингардъ, раздула въ груди Куни въ яркое пламя ея потребность въ восторженномъ удивленіи. И ему также она хотѣла показать, — что она въ состояніи сдѣлать; заставить и его безумно рукоплескать ей. Она хотѣла отвлечь его отъ маленькой обольстительницы и принудить его смотрѣть въ вышину на нее, Куни, искусство которой — она ежедневно испытывала это — обладала силой приковывать къ себѣ вниманіе зрителей подобно взгляду василиска. На канатѣ она вовсе не была ничтожествомъ. Онъ долженъ дрожать за нее, какъ еще третьяго дня дрожалъ сѣдой израненый капитанъ ландскнехтовъ Мансбахъ, который признавался ей, что при ея фокусахъ на канатѣ его сердце билось съ большимъ страхомъ, чѣмъ на полѣ битвы.

Она пошла быстрѣе, подъ тактъ живого танцовальнаго мотива, который играли городскіе трубачи. Посреди каната она обернулась вокругъ себя самой, побѣжала назадъ къ крестообразной перекладинѣ у окна-башни, протянула тамъ мейстеру Лони шестъ и приняла отъ него клѣтку, наполненную голубями. У каждаго изъ нихъ висѣла на шеѣ записочка съ привѣтствіемъ, посвященнымъ императору Максу и всѣ они были пріучены опускаться вблизи украшеннаго троннаго кресла, которое теперь занималъ монархъ. Это сообщилъ ей паяцъ, подавшій ей съ комическою почтительностью то, что было ей нужно для дальнѣйшаго представленія.

Лони, увѣренный, что никто изъ зрителей не можетъ его слышать, крикнулъ ей изъ окна башни: «Сегодня искусство въ чести, моя дѣвочка!» А паяцъ прибавилъ весело: «Кому другому можетъ выпасть на долю счастье — прогуливаться надъ коронованною главою императора?»

Но Куни не нуждалась въ подобномъ поощреніи. Ей льстило, правда, сознаніе, что на нее смотритъ императоръ; но для нея было важнѣе, что то, что она намѣревалась совершить сейчасъ, заставитъ другого человѣка слѣдить за ея шагами, онѣмѣвъ отъ страха и удивленія. Скрестивъ ноги, она откинула свою покрытую вѣнкомъ голову назадъ и глубоко вздохнула, чтобы перевести духъ. Затѣмъ мгновенно выпрямилась и съ клѣткой въ одной рукѣ и съ крылатымъ посохомъ Меркурія, который подалъ ей паяцъ, въ другой, побѣжала къ срединѣ каната. Тамъ, съ такою же увѣренностью, какъ если бы она стояла на полу своей комнаты, она отворила клѣтку. Птицы вылетѣли изъ ея дверцы одна за другой и быстро долетѣли до цѣли. Тогда и внизу и возлѣ нея изъ всѣхъ мѣстъ для зрителей и изъ оконъ раздался громовой взрывъ одобренія. Ей казалось, что грохотъ моря раздается въ ея ушахъ. Ея сердце билось точно желѣзный молотокъ подъ ея шелковымъ розовымъ корсажемъ; и въ гордомъ сознаніи, что она уже достигла того, чего желала, что она какъ будто цѣпями и чарами приковала къ себѣ тысячи глазъ, а главное — глаза Лингарда, ею овладѣло честолюбивое желаніе выполнить нѣчто еще болѣе изумительное. Человѣкъ, къ которому стремилось ея сердце, императоръ, и вся эта толпа внизу — всѣ въ эту минуту, со всѣми своими мыслями и всѣмъ своимъ сердцемъ были въ это мгновеніе въ ея власти. Ни о чемъ, рѣшительно ни о чемъ другомъ не могли они думать, ничего чувствовать иного, кромѣ того, что касалось ея искусства, ея страшнаго положенія на канатѣ, ея судьбы. Она и Лингарду, и императору, и всѣмъ имъ желала и могла показать нѣчто такое, чего еще никогда не видывалъ ни одинъ изъ нихъ. Они должны были оцѣпенѣть отъ страха за нее. Она покажетъ имъ, до чего могутъ дойти искусство, ловкость и смѣлость. Все остальное, даже жажда похвалъ, было забыто. Пусть то, что выполняетъ она, называютъ только опаснымъ фокусомъ, но она чувствовала, что это есть искусство. Вся ея душа была поглощена желаніемъ — смѣло и вмѣстѣ съ тѣмъ красиво выполнить самое высшее, совершеннѣйшее, что только достижимо для канатнаго танцовщика. Съ каплями пота на лбу и устремивъ глаза впередъ, она отбросила отъ себя клѣтку. Затѣмъ, поднявъ жезлъ Меркурія и размахивая имъ, она начала носиться подъ звуки вальса по канату, точно подхваченная богами вѣтровъ. Ея стройная фигура, граціозно изгибаясь и обращаясь вокругъ себя самой, летала отъ одного конца своего узкаго пути до другого. Крики и рукоплесканія дошли до того бѣшенаго восторга, какого она желала, ей апплодировалъ даже Лони изъ отверстія своей башни. Зрѣлища подобныхъ фокусовъ не представлялъ ему еще ни одинъ изъ членовъ его труппы. Но она хотѣла показать ему и другимъ, тамъ внизу, нѣчто болѣе искусное. То, что она сейчасъ отважилась сдѣлать, можно было довести еще до большей степени совершенства; она испытала это еще прежде.

Она проворно сняла съ себя покрытые розами и листьями стебли, которые обвивали ея волновавшуюся грудь и бедра и, то стоя на канатѣ на колѣняхъ, то подымаясь, начала граціозно размахивать сплетенною изъ нихъ гирляндой, причемъ они сказались въ разныя красивыя фигуры.

Ей часто случалось прыгать черезъ шнурокъ на канатѣ, натянутомъ не такъ высоко, причемъ ея фигура мгновенно поворачивалась въ противоположную сторону. Конечно, никто не потребовалъ бы ни отъ нея, ни отъ другихъ повторенія подобнаго фокуса теперь. Но не воспользоваться-ли ей этою веревочкою изъ цвѣточныхъ стеблей вмѣсто шнура, перепрыгивая черезъ нее на такой головокружительной высотѣ? Что если ей удастся при этомъ сдѣлать даже поворотъ вокругъ себя? Если ей посчастливится, она сдѣлаетъ нѣчто неслыханное; если же нѣтъ, если она потеряетъ равновѣсіе при поворотѣ вокругъ себя самой, тогда конецъ скуднымъ радостямъ земли, конецъ бѣдствіямъ и никогда не успокоивающемуся тоскливому желанію… Несомнѣнно одно: Лингардъ будетъ смотрѣть на нее не дыша, съ замираніемъ сердца, онъ будетъ трепетать за нее. Если прыжокъ будетъ стоить ей жизни, то надѣяться, что онъ будетъ огорченъ глубоко ея смертью, — можетъ быть, значило бы ожидать слишкомъ многаго, но все-таки онъ навѣрное пожалѣетъ ее, и момента ея паденія, а слѣдовательно и ея самой, онъ уже никогда не забудетъ. Лони, ея хозяинъ, сорветъ золотой обручъ съ своихъ выкрашенныхъ въ черный цвѣтъ волосъ, съ своею преувеличенною, многорѣчивою напыщенностью назоветъ себя сыномъ несчастія, а ее величайшею артисткой, какая когда-нибудь всходила на канатъ. Весь Аугсбургъ, всѣ вельможи имперіи, даже императоръ, будутъ жалѣть ее, и конецъ ея существованія будетъ столько же великъ и славенъ, какъ кончина какого-нибудь героя рыцаря, который, одержавъ побѣду, падаетъ окровавленный на полѣ битвы. Если жизнь ея была ничтожна и несчастна, то ея конецъ будетъ великъ и прославленъ.

Долгое раздумыванье было не въ натурѣ Куни. Во время этихъ мыслей, пролетѣвшихъ въ ея мозгу съ быстротою молніи, она расправила гирлянду изъ стеблей, съ полнымъ присутствіемъ духа, соблюдать которое научаетъ ея ремесло даже въ великой опасности, сорвала съ нея розы, которыя могли бы задержать ее, и бросила ихъ большою дугой черезъ свою голову. Затѣмъ быстро встала, соблюдая, однако же, чтобы каждое ея движеніе было граціозно, безъ чего даже самый трудный подвигъ ея искусства не имѣлъ бы никакой цѣны въ ея глазахъ; собрала всю свою силу и осторожность, пошла бѣглымъ шагомъ, и… Она сама не знала, какъ это случилось, но она сдѣлала прыжокъ одинъ и другой разъ и удачно выполнила поворотъ вокругъ себя даже въ третій и четвертый. Ей даже не было трудно сохранить равновѣсіе. Она снова увидала хлопающія руки Лони въ башнѣ, и ликующіе крики и рукоплесканія толпы, раздававшіеся, подобно грому и внизу, и съ высокихъ домовъ, окружавшихъ поле ея подвиговъ, показала ей, что неустрашимая отвага и искусство, съ которыми она выполнила все это, достойно оцѣнены и этими зрителями. Она не могла отличить одинъ голосъ отъ другого, но она была увѣрена, что Лингардъ принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые кричатъ «браво» и хлопаютъ. Теперь онъ долженъ былъ узнать, что она — что-то больше, чѣмъ бѣдная воровка четокъ и дармоѣдка въ домѣ фрау Шюрштабъ.

Куни снова развернула свой шнуръ. Собираясь сдѣлать новый скачекъ и если сила размаха будетъ достаточна, то двукратно повернуться вокругъ себя, она была не въ состояніи противиться искушенію — бросить быстрый взглядъ внизъ, на Лингарда.

Увѣренная въ себѣ, съ радостнымъ чувствомъ успѣха, она посмотрѣла въ глубину.

Тамъ сидѣлъ великій Максимиліанъ и все еще хлопалъ въ ладоши. При страстной жаждѣ новыхъ одобреній въ ней укрѣпилась рѣшимость показать ему что-нибудь еще болѣе искусное. Но въ слѣдующее мгновеніе кровь отхлынула отъ ея слегка подрумяненныхъ щекъ, потому что Лингардъ — возможно-ли это? — не смотрѣлъ на нее вверхъ. Не шевеля рукою, не бросая на нее, Куни, ни одного взгляда, онъ смотрѣлъ въ лицо своей маленькой сосѣдки, горячо разговаривая съ нею. Онъ тѣломъ и душой находился во власти ея чаръ!

Но это не можетъ быть, ей, должно быть, показалось это! Она еще разъ посмотрѣла внизъ, чтобы удостовѣриться. Да, это была правда, и сердце Куни сжалось. Какъ сейчасъ передъ этимъ, онъ и теперь, но еще съ большимъ жаромъ, разговариваетъ съ дѣвочкой. Какъ теперь онъ ничего не видѣлъ изъ того, что происходило на канатѣ, такъ онъ, разумѣется, пропустилъ безъ вниманія и то, что она съ опасностью жизни продѣлала прыжки на головокружительной высотѣ, и главнымъ образомъ ради него. Его жена все еще хлопала, а Лингардъ, точно глухой и слѣпой для всего другого, смотрѣлъ на листокъ, который подала ему маленькая чародѣйка. Онъ навѣрно былъ исписанъ. Можетъ быть, колдовскими заклинаніями, вслѣдствіе которыхъ Лингардъ находился во власти этой дѣвочки. Иначе — какъ могъ бы онъ такъ пренебрежительно оставить безъ вниманія и ее, и ея искусство, — лучшее изъ всего, что она была въ состояніи показать?

И ея душою овладѣла, вмѣстѣ съ глубокою горестью и пламенная ненависть.

Много уже лѣтъ она не молилась своей святой; но теперь она обратилась къ ней съ пламенною мольбою, прося ее отогнать эту дѣвочку отъ Лингарда и наказать ее горемъ, бѣдствіемъ, погибелью. Сердце ея терзала жестокая боль, какой она еще никогда не испытывала. Чистый, солнечный воздухъ, который она вдыхала на своей высотѣ, казался ей насыщеннымъ какимъ-то ѣдкимъ дымомъ и вызывалъ слезы на ея глаза, которые уже давно перестали плакать.

Между тѣмъ какъ она, сама не зная, что дѣлаетъ и все еще оглушаемая криками толпы, какъ разъ въ эту минуту, съ напряженными нервами, снова приковала къ нимъ взглядъ, слѣдя за каждымъ ихъ движеніемъ, и въ то же время подняла шнуръ, приготовляясь къ прыжку, ей показалось, какъ будто канатъ поднимается надъ нею все выше и выше. Еще одинъ шагъ и вдругъ, при пронзительномъ крикѣ ужаса со стороны Лони и воплѣ паяца: «Іисусъ, Марія, она падаетъ!» Куни почувствовала, какъ будто канатъ разорвался передъ нею пополамъ. Затѣмъ ей показалось, что вокругъ нея внезапно завыла буря, которая уноситъ ее неизвѣстно куда. Ей представилось, что буря схватила концы каната и наноситъ ей ими страшные удары по плечамъ, спинѣ и ногамъ. Дѣвочка въ вѣнкѣ лежала при этомъ на какомъ-то черномъ облакѣ противъ нея, у ногъ Лингарда. Она все еще держала листокъ въ рукѣ и произносила написанныя на немъ заклинанія, бросая ихъ въ возмущенныя стихіи. Сила ея чаръ оковала его, Куни знала это. Съ злобнымъ пискомъ дѣвочки смѣшивался густой голосъ Лингарда. Но вотъ грохотъ и плескъ возмущеннаго моря, на скалистый берегъ котораго, должно быть, выбросила ее буря, заглушили все остальное вокругъ нея и скоро то горячія, пурпурно-красныя, то холодныя, какъ ледъ и свѣтлыя, какъ хрусталь, волны показались надъ нею… Затѣмъ — она уже не видѣла и не слышала ничего.

Когда умершая сила воображенія начала въ ней оживать снова, то ей казалось, что она отбивается отъ какого-то большого морского рака, вцѣпившагося клешнями въ ея ногу. Маленькая колдунья натравливала его на нее, какъ охотникъ собаку. Та горесть, та злоба, которыя Куни чувствовала при этомъ, были бы невыносимы, если бы и Лингардъ былъ за одно съ ужаснымъ ребенкомъ. Но онъ укорялъ дѣвочку и даже боролся съ этимъ чертенкомъ, который хотѣлъ помѣшать ему освободить ее отъ рака. Но чародѣйка была сильнѣе его. Страшныя клешни продолжали терзать Куни. Но чѣмъ больше она страдала, тѣмъ, повидимому, съ большимъ рвеніемъ Лингардъ старался помочь ей, и это облегчало ее и примѣшивало какое-то сладостное, пріятное чувство къ жгучему чувству боли.

VI.

Много дней и ночей находилась Куни подъ чарами этихъ дикихъ фантастическихъ образовъ. Когда, наконецъ, къ ней возвратилось сознаніе, она увидѣла себя лежащею на простой кровати въ длинной залѣ, съ выбѣленными стѣнами. Хорошо подметенный полъ былъ усыпанъ пескомъ и еловыми иглами. Возлѣ ея кровати стояли и другіе. На одной стѣнѣ висѣло распятіе изъ дерева, выкрашенное яркою краской. Съ другой стѣны на нее смотрѣлъ трогательный образъ Скорбящей Божіей Матери, съ мечами въ сердцѣ. У кровати Куни стояла сестра милосердія и какой-то старый, господинъ, должно быть, докторъ, такъ какъ объ этомъ свидѣтельствовали его черный плащъ, очень высокій темный беретъ и длинная трость съ золотымъ набалдашникомъ. Наклонившись надъ дѣвушкой, онъ пристально смотрѣлъ ей въ лицо, сквозь очки на своемъ большомъ носу. Ея пробужденіе, повидимому, обрадовало его.

Онъ вообще оказался опытнымъ и усерднымъ врачемъ. Съ неутомимою заботливостью онъ употреблялъ всѣ усилія къ тому, чтобы излечить всѣ поврежденія, полученныя акробаткой. Скоро Куни узнала отъ него и отъ сестры, что она сорвалась съ каната и спаслась только чудомъ. Тріумфальная арка внизу и украшавшія ее гирлянды нѣсколько задержали Куни и ослабили силу ея паденія на мостовую. Ея правая нога была сломана, а ступню лѣвой пришлось отнять, для сохраненія ея жизни. Кромѣ того, оказалось нѣсколько ранъ и шрамовъ на груди и на головѣ, которые нужно было залечить, а ея лучшее украшеніе — густые, длинные, темные волосы были острижены.

Зачѣмъ ей, канатной плясуньѣ, спасли жизнь, которая не могла уже дать ей больше ничего, кромѣ нищеты и ужасныхъ страданій? Куни съ гнѣвомъ высказала это своимъ спасителямъ. Но врачъ, видя — съ какимъ наслажденіемъ она ѣстъ виноградъ, спросилъ ее:

— Неужели хотя бы уже этого одного удовольствія недостаточно для того, чтобы радоваться сохраненію жизни? Но кромѣ этого существуетъ множество подобныхъ маленькихъ даровъ Божіихъ, которые въ отдѣльности кажутся не стоющими вниманія, но, взятые въ совокупности, перевѣшиваютъ большое страданіе, которое, къ тому же, будетъ уменьшаться съ каждымъ днемъ, вслѣдствіе привычки.

Сестра старалась примирить ее съ сохраненной жизнью посредствомъ другихъ доводовъ: но, слова, внушенныя ей благочестивымъ сердцемъ и предназначенныя для вѣрующей души, не произвели большаго впечатлѣнія на дѣвушку, выросшую на большой дорогѣ. Больше всего подѣйствовало на нее указаніе на Скорбящую Матерь Божію. Если подобное страданіе постигло чистѣйшую и высочайшую, которую Господь удостоилъ избрать для того, чтобы посредствомъ ея послать въ міръ своего Единственнаго Сына, то какое горе могло бы быть слишкомъ тяжкимъ для нея, странствующей комедіантки? Куни неоднократно повторяла это себѣ самой, но тѣмъ не менѣе ея непокорное сердце слишкомъ часто возмущалось противъ ожидавшаго ея бѣдствія. Но прошло много еще недѣль прежде чѣмъ она выздоровѣла: съ нею сдѣлался новый припадокъ болѣзни, во время котораго жизнь ея снова висѣла на волоскѣ.

Еще въ первое тяжелое время своей болѣзни она, въ бреду, говорила о Лингардѣ, звала его по имени и предостерегала его противъ коварной чародѣйки, которая губитъ его. Часто изъ ея губъ вырывались проклятія и ужасныя, грубыя ругательства, которыя можно было услышать только изъ устъ бродягъ, среди которыхъ она выросла. Когда положеніе больной снова улучшилось, докторъ спросилъ ее насмѣшливымъ тономъ, — какой любятъ принимать старики относительно молодыхъ женщинъ, когда имъ кажется, что они подслушали какую-нибудь сердечную тайну — что дурного сдѣлалъ ей ея милый. А сестра и настоятельница пожелали узнать, — что это за вѣдьма, о которой она говорила въ бреду съ такими проклятіями. Но Куни не отвѣтила никому изъ нихъ. Вообще, она говорила мало и ухаживавшіе за нею люди считали ее замкнутымъ въ самомъ себѣ существомъ, съ ожесточеннымъ сердцемъ, такъ какъ она упорно отвергала даже утѣшенія вѣры.

Только духовнику, старому доброму священнику, она призналась на исповѣди, что она желала обладать мужемъ другой женщины и однажды пожелала жесточайшаго зла ближнему. Но такъ какъ это были грѣхи не содѣланныя, а остававшіеся только въ мысляхъ, то духовникъ далъ разрѣшеніе отъ нихъ, наложивъ на нее только эпитимію, состоявшую въ многократномъ прочтеніи молитвы Господней и въ путешествіи къ святымъ мѣстамъ. Если бы у ней была здорова нога, онъ послалъ бы ее въ Сантъ-Яго ди-Компостелла, но въ настоящемъ ея положеніи будетъ для нея достаточно отправиться въ Альтеттингъ, въ Баваріи. Но Куни не желала никакого облегченія эпитиміи. Она втайнѣ рѣшила предпринять паломничество въ Компостеллу, что въ отдаленной Испаніи, у конца свѣта^[8], хотя не знала, какъ она совершитъ это путешествіе при своихъ поврежденныхъ ногахъ. Она не сказала объ этомъ намѣреніи даже своему доброму духовнику. Привыкнувъ съ дѣтства къ самостоятельности въ своихъ поступкахъ, она не нуждалась въ томъ, чтобы высказывать свои мысли и довѣряться кому бы то ни было.

Но тѣмъ съ большею живостью Куни предавалась размышленіямъ о своемъ прошломъ, въ долгіе дни и ночи, когда она, еще не вполнѣ владѣя своимъ языкомъ, была принуждена оставаться въ постели. Какъ прежде, такъ и теперь ее съ какою-то непреодолимою силою влекло къ Лингарду, но кому она вредила этимъ кромѣ себѣ самой? Однако же, несомнѣнно было тяжкимъ грѣхомъ то, что она такъ ужасно проклинала ребенка. Но она и теперь имѣла бы серьезное основаніе проклинать дѣвочку въ лавровомъ вѣнкѣ, такъ какъ не Лингардъ, а одна эта дѣвочка была виновна въ ея несчастіи. Въ памяти Куни глубоко запечатлѣлась молитва на канатѣ о томъ, чтобы ея святая погубила ненавистнаго ребенка и овладѣвшее ею тогда представленіе, что этотъ ребенокъ въ вѣнкѣ — не дѣвочка, а взрослая дѣвушка, только обладающая тонкою воздушною фигурой, можетъ быть, потому, что она принадлежитъ къ числу эльфовъ и фей, о которыхъ говорится въ народныхъ сказкахъ.

Каждый разъ, какъ Куни вспоминала о той своей молитвѣ, она ощущала во рту горькій вкусъ, который чувствовала тогда, на канатѣ. Хотя она считала себя въ правѣ ненавидѣть маленькую злодѣйку, но ея молитва передъ паденіемъ лежала на душѣ акробатки почти столько же тяжелымъ бременемъ какъ дѣйствительно совершенное преступленіе. Что если сестра была права, говоря, что святые исполняютъ каждую горячую молитву?

Она вздрагивала при этой мысли. Вѣдь проклятая ею дѣвочка была такъ молода, такъ прелестна. Если этотъ ребенокъ и былъ виновенъ въ ея несчастіи, то онъ не сдѣлалъ ей умышленно никакого зла. Подобныя мысли часто заставляли Куни складывать руки и умолять святыхъ, чтобы они оставили тогдашнюю молитву ея безъ вниманія; но она скоро прерывала свои мольбы, такъ какъ внутренній голосъ нашептывалъ ей, что каждое живое существо — человѣкъ или звѣрь — чувствуетъ влеченіе отплатить другому, причиняющему ему зло, чѣмъ-нибудь подобнымъ, и ей, которую всѣ считаютъ дурною, нѣтъ надобности быть лучше всѣхъ другихъ.

При этомъ ею все болѣе овладѣвало желаніе узнать — что это была за дѣвочка, которая причинила ей такъ много горя, и становится-ли она по прежнему между Лингардомъ и его прекрасною супругой.

Какъ только возвратилась къ ней вполнѣ способность говорить, она начала разспрашивать. Сестра, отдавшаяся вполнѣ своему призванію и не покидавшая мѣста своей многотрудной дѣятельности, могла сообщить ей очень мало свѣдѣній; но докторъ и духовникъ, на ея вопросъ, что было съ нею во время ея безсознательнаго состоянія, разсказали ей, что императоръ приказалъ окружить ее наилучшимъ уходомъ, за который внесъ значительный вкладъ въ монастырь. Максимиліанъ подумалъ и объ ея будущности: когда она выздоровѣетъ, ей будутъ выданы пять фунтовъ геллеровъ. Великодушный государь оставилъ тамъ эту сумму, чтобы сколько-нибудь вознаградить акробатку, за несчастіе, постигшее ее въ ту минуту, когда она показывала свое рѣдкое искусство ради удовольствія другихъ и главнымъ образомъ его, императора. Кромѣ того, духовникъ сообщилъ Куни, что одинъ богатый нюрнбержецъ, достопочтенный членъ ратуши, Лингардъ Гроландъ, тоже принялъ въ ней участіе и оставилъ такую же сумму у настоятельницы монастыря, на случай, если, по выздоровленіи, Куни не предпочтетъ остаться навсегда въ монастырѣ, хотя бы только въ качествѣ бѣлицы. Если же она останется тамъ, то онъ охотно приметъ на себя издержки по ея пріему.

«Для того, чтобы между нимъ и мною стояли высокія стѣны монастыря», — съ улыбкой сказала самой себѣ Куни при этомъ извѣщеніи. Но она была тронута до слезъ и почувствовала стыдъ, когда услыхала отъ врача, что одаренная всѣми прелестями души и тѣла супруга Лингарда Гроланда ежедневно появлялась въ монастырѣ, чтобы освѣдомиться объ ея здоровья. Она не разъ удостоивала даже подходить къ постели Куни. Она прекратила эти посѣщенія только послѣ того, какъ Куни, въ жесточайшемъ бреду, стала болѣе, чѣмъ прежде осыпать, въ ея присутствіи, проклятіями дѣвочку въ вѣнкѣ. Молодой женщиной овладѣлъ ужасъ, отбившій у нея охоту посѣщать монастырь, или, можетъ быть, ея отсутствіе слѣдовало приписать выѣзду ея изъ города. Впрочемъ, попеченіе о больной она передала одной своей родственницѣ въ Аугсбургѣ, женѣ ученаго городского письмоводителя Пейтингера, принадлежавшей къ извѣстной аугсбургской фамиліи Вельдеровъ. Эта послѣдняя много разъ освѣдомлялась о ней, до тѣхъ поръ, пока болѣзнь ея собственнаго дитяти не приковала ее къ своему дому. Но все-таки ключница этой дамы приходила вчера въ монастырь, чтобы сообщить настоятельницѣ, что если Куни выздоровѣетъ и пожелаетъ затѣмъ избрать честный образъ жизни, то она найдетъ ласковый пріемъ и обязанности, не трудныя для выполненія, въ домѣ г-жи Пейтингеръ. Это, прибавилъ врачъ, должно служить великимъ утѣшеніемъ для Куни, такъ какъ ей отнынѣ нечего и думать о фокусахъ на канатѣ, а Пейтингеры одинаково щедро надѣлены земными и умственными благами и притомъ это люди истинно христіанскаго образа мыслей. Монастырь, какъ сообщила ему настоятельница, тоже готовъ удержать ее у себя, если господинъ Гроландъ, изъ Нюрнберга, не откажется отъ своего обѣщанія внести за нее надлежащій вкладъ.

Все это возбудило въ душѣ выздоравливавшей множество новыхъ чувствъ и мыслей. Она довольно живо сознавала, что подобныя заботы о ея судьбѣ должны бы вызвать въ ней искреннюю признательность, однако же, ей не удалось почувствовать себя истинно благодарною за нихъ. Лингарду, — говорила она себѣ самой, — было бы пріятно, если бы она согласилась запереться въ монастырѣ; но она скорѣе пошла бы въ логовище льва, чѣмъ въ домъ Пейтингеровъ. Вѣдь со вчерашняго дня ей сдѣлалось извѣстно, что жена городского письмоводителя — мать того ребенка, на котораго она, Куни, желала накликать смерть и несчастіе.

Рядомъ съ кроватью Куни стояла кровать хозяйки бань въ Аугсбургѣ, обварившейся кипяткомъ. Эта женщина уже выздоравливала и была болтлива. Ея навязчивая сообщительность сначала надоѣдала Куни и раздражала ее. Но когда изъ ея неумолкавшей болтовни оказалось, между прочимъ, что она знала каждый камень, каждую кошку въ своемъ родномъ городѣ, то Куни воспользовалась этимъ, и ей немного пришлось распрашивать, чтобы узнать все, что она желала относительно маленькой чародѣйки въ лавровомъ вѣнкѣ.

Это была Юліана, дочь городского письмоводителя Конрада Пейтингера, дѣвочка необыкновеннаго ума и обладавшая ученостію, какой до тѣхъ поръ никогда еще не встрѣчалось въ одиннадцатилѣтнемъ ребенкѣ. Хозяйка бань знала о ней много удивительныхъ вещей и разсказывала объ ея выдающемся остроуміи, которое иногда ставило въ тупикъ даже очень образованныхъ мужчинъ. При этомъ хозяйка бань осуждала мать и отца дѣвочки за ихъ безжалостность къ ней, такъ какъ они, для удовлетворенія своего тщеславія, старались сдѣлать изъ нея какое-то чудо и, въ своемъ безразсудствѣ, доводили умъ дѣвочки до такого сильнаго напряженія, что это вредило ея хрупкому нѣжному тѣлу. Это она слышала въ своихъ баняхъ изъ собственныхъ устъ тетки ребенка и отъ другихъ родственницъ Пейтингеровъ и Вельзеровъ. Къ сожалѣнію, и на самомъ дѣлѣ оказалось, что женщины были правы, такъ какъ вскорѣ послѣ закрытія рейхстага дѣвочка впала въ какую-то изнурительную болѣзнь. Говорятъ даже, что она уже никогда не поправится. Въ болѣзни маленькой Пейтингеръ нѣкоторые видятъ даже справедливую Божію кару за постоянное обращеніе ея отца, также какъ и ея самой, съ древними язычниками и ихъ безбожными сочиненіями.

Это извѣстіе довело до высшей степени безпокойство Куни, овладѣвшее ею уже давно. Какъ ни часто она вспоминала о Лингардѣ, но еще чаще ей приходило на умъ, что это она своею молитвою наслала болѣзнь на ребенка той самой матери, которая, ей, комедіанткѣ, внушавшей отвращеніе почтеннымъ женщинамъ, съ такимъ человѣколюбіемъ предлагаетъ теперь пріютъ въ своемъ почтенномъ домѣ.

Ее угнетало сознаніе, что она обязана благодарностью относительно тѣхъ, противъ которыхъ она тяжко погрѣшила. Доброе предложеніе матери больного ребенка казалось ей горькою насмѣшкой. Ей было тяжело слышать даже имя Пейтингеровъ, когда его произносили при ней.

Къ тому же ей, по мѣрѣ выздоровленія, становилось все труднѣе выносить отсутствіе свободнаго движенія. Старанія доброй настоятельницы удержать ее въ монастырѣ и научить ее быть полезною тамъ, посредствомъ какихъ-нибудь ручныхъ работъ, не сопровождались желаемымъ успѣхомъ. Вертѣть колесо прялки она не могла, вслѣдствіе отсутствія одной ступни, а для шитья она не имѣла ни охоты, ни терпѣнія.

Правы были тѣ, которые упрекали ее въ прискорбномъ недостаткѣ терпѣнія. Едва она начинала подрублять бѣлье, оно падало у ней изъ рукъ на колѣни. Когда ея глаза, которымъ не на что было смотрѣть здѣсь кромѣ узкаго окруженнаго стѣнами двора, смыкались во время работы, то другіе думали, что она спитъ. Но она не спала; ея умъ работалъ и безъ отдыха носился по рѣкамъ, горамъ и долинамъ въ широкомъ, обширномъ мірѣ. Вмѣсто того, чтобы дѣйствовать иголкой, она видѣла себя среди фигляровъ, веселыхъ музыкантовъ и другого беззаботнаго бродячаго люда. Даже вихри пыли, рѣзкій вѣтеръ и дождь, пронизывающій до костей, казались ей милѣе, чѣмъ неподвижный воздухъ монастыря и этотъ вѣчно одинаковый запахъ лавенды, наполнявшій его кельи.

Наконецъ, когда маленькая Афра, бѣлокурая племянница привратницы принесла ей въ мартѣ первые цвѣтки подснѣжника, и Куни увидала пару скворцовъ, прилетѣвшихъ въ свою скворешню на покрывшейся почками липѣ передъ своимъ окномъ, то она уже не могла выносить дольше свое заключеніе въ монастырѣ.

Въ этихъ стѣнахъ она непремѣнно зачахнетъ, можетъ быть, умретъ, погибнетъ. Не смотря на всѣ предостереженія, увѣщанія, просьбы, обѣщанія со стороны людей, которые здѣсь желали ей добра — Куни съ благодарностью признавала это — она настойчиво просила отпустить ее, чтобы она могла только жить на свободѣ, какъ бы ни была жалка эта жизнь. Наконецъ, ей отсчитали все, что ей слѣдовало; но она не взяла ничего кромѣ денегъ, внесенныхъ для нея императоромъ. Отъ денегъ же, оставленныхъ въ монастырѣ Лингардомъ Гроландомъ, она рѣшительно отказалась, несмотря на настойчивыя просьбы монахинь — присоединить ихъ къ другимъ и къ тому, что онѣ съ своей стороны дали ей на дорогу.

VII.

Апрѣльское солнце ярко сіяло, когда ворота монастыря заперлись за Куни. Липы уже покрылись молодыми листьями, пѣли птички и въ сердцѣ ея была такая радость, какой она не испытывала уже нѣсколько лѣтъ.

При переходѣ черезъ тѣнистую площадь ею овладѣлъ припадокъ дурного кашля, мучившаго ее всю зиму; но она уже научилась владѣть своею деревянною ступней и съ палкою въ одной рукѣ и узелкомъ въ другой, она пошла дальше.

Она рѣшила — по окончаніи своего паломничества въ Кампостеллу, розыскать своего бывшаго хозяина, Лони. Можетъ быть, онъ приметъ ее въ свою труппу въ качествѣ зазывательницы; если же это окажется невозможнымъ, по причинѣ ея кашля, то поручитъ ей собирать деньги или учить дѣтей. У него доброе сердце. Если дѣла его идутъ сносно, то онъ навѣрно возьметъ ее въ свою труппу, такъ какъ она пострадала, служа ему, и дастъ ей насущный хлѣбъ, въ которомъ она такъ нуждается. Когда она, бывало, разбрасывала деньги полными горстями, онъ предсказывалъ ей ея участь; уѣзжая же изъ Аугбурга, велѣлъ передать ей черезъ монахинь, чтобы она, въ случаѣ нужды, вспомнила о Лони.

Съ пятью фунтами геллеровъ, полученными отъ императора, и двумя гульденами, выданными ей монастыремъ на дорогу, она могла заѣхать далеко, такъ какъ было довольно возчиковъ и странствующихъ людей съ фурами и телѣгами, которые могли взять ее съ собою за ничтожную плату, а бродячій людъ рѣдко оставляетъ себѣ подобныхъ на произволъ судьбы.

Хотя въ прежнія времена она могла смотрѣть въ будущее съ болѣе свѣтлыми надеждами, но и теперь, не смотря на кашель и на сильный зудъ въ рубцахъ отъ ранъ, она чувствовала себя прекрасно, пока была свободна и могла выбирать себѣ путь, по своему усмотрѣнію.

Она знала городъ и, хромая, направилась къ гостинницѣ, гдѣ обыкновенно останавливался странствующій людъ.

На пути она встрѣтила одного господина, въ которомъ еще издали узнала рыцаря Неккерфельса. Онъ шелъ одинъ и посмотрѣлъ ей прямо въ лицо. Однако же ему изъ голову не пришло, что онъ встрѣтился съ сумасшедшею Куни. Было слишкомъ ясно, что онъ принялъ ее за совсѣмъ незнакомую ему женщину. Да и было бы совсѣмъ невозможно узнать ее.

Въ монастырѣ не допускались никакія зеркала, но Куни смотрѣлась въ блестящую цинковую новую тарелку, которая показывала ей искаженное лицо съ широкимъ шрамомъ на лбу, съ глубоко впавшими глазами и всю голову съ очень медленно и безобразно выроставшими новыми волосами. Теперь видъ костлявой руки, въ которой она держала палку вызвалъ на ея губы наполовину грустную, наполовину презрительную улыбку. Рука ея выше кисти, прежде полная и круглая, теперь была немногимъ толще ея палки. Куни не была уже прежнею хорошенькою акробаткой и ей приходилось привыкать во что бы то ни стало быть чѣмъ-нибудь совершенно другимъ, чего Лингардъ не удостоитъ даже взгляда.

Однако же, если дѣйствительное существо человѣка состоитъ въ его душѣ, то Куни измѣнилась очень мало. То, что волновало ея душу, осталось въ ней, только съ примѣсью горечи. Правда, вмѣстѣ съ красотою и силою тѣлесною пострадало и внутренне ея существо. Куни утратила способность надѣяться на радость и счастіе можетъ быть навсегда, такъ какъ прежде чуждое ея легкомысленной душѣ чувство виновности угнетало ее съ тѣхъ поръ, какъ она, недавно, въ монастырѣ узнала, что ребенокъ, на котораго она желала накликать смерть и погибель, лежитъ безнадежно больной и едва ли переживетъ веселый праздникъ Троицы.

Теперь она снова вспомнила объ этомъ. Пріятное чувство свободы оставило ее и она задумчиво шла дальше, пока не дошла до дома Якоба Фуггера.

Навстрѣчу ей двигалась большая похоронная процессія. Должно быть, на кладбище несли какого-то знатнаго, важнаго покойника, такъ какъ во главѣ процессіи шло все духовенство города; пѣвчіе шли въ парадномъ одѣяніи, кадила раскачивались на красивыхъ металлическихъ цѣпочкахъ и фонари на длинныхъ жезлахъ окружали высокій крестъ.

Вся городская знать, воспитанники и воспитанницы городскихъ школъ, братства и товарищества города торжественною поступью шли впереди гроба. Куни еще никогда не видала такой погребальной процессіи. Можетъ быть, та, которую она видѣла въ Миланѣ при похоронахъ одного вельможи, была величественнѣе, но здѣсь, повидимому, каждый участвовавшій въ процессіи былъ охваченъ истиннымъ горемъ. Даже школьная молодежь, которая при подобныхъ печальныхъ случаяхъ обыкновенно предается потихоньку разнымъ веселымъ шуткамъ, на этотъ разъ шла съ такимъ грустнымъ выраженіемъ, какъ будто она потеряла что-то дорогое, близкое сердцу каждаго изъ составлявшихъ ее лицъ. Между дѣвочками было мало такихъ, по свѣжимъ щекамъ которыхъ не текли бы слезы, постоянно возобновлявшіяся.

Куни съ самаго начала почувствовала, что она знаетъ, кого это хоронятъ, и изъ разговора нѣсколькихъ нищихъ дѣйствительно узнала, что покойницу звали Юліаной Пейтингеръ. Одна бѣдная золотошвейка, еще недавно вышивавшая для сестры умершей парадное платье цвѣтами и вѣтками, разсказывала, всхлипывая, какъ страдалъ этотъ нѣжный ребенокъ передъ смертью.

Но вдругъ она остановилась. Въ толпѣ, стѣснившейся по краямъ дороги, послышались громкія и болѣе сдержанныя восклицанія изумленія, жалости и восторга: показался гробъ. Двѣнадцать юношей несли подъ богато расшитымъ балдахиномъ небесно-голубого цвѣта носилки, на которыхъ стоялъ гробъ. Онъ былъ открытъ и ложе покойницы было поднято такъ высоко, что, казалось, она только слегка опирается на воздушныя подушки изъ бѣлой шелковой ткани. Ея голова и теперь была окружена вѣнкомъ, но на этотъ разъ съ лаврами смѣшивались мирты на ея темныхъ локонахъ, разсыпавшихся большими и мягкими волнами по снѣжно-бѣлымъ подушкамъ и по кружевамъ ея савана.

Глаза Юліаны были сомкнуты. Ахъ, какъ желала бы Куни поцѣловать ихъ вѣки съ длинными рѣсницами и получить хоть одинъ взглядъ прощенія отъ той, которая, можетъ быть, вслѣдствіе ея проклятія такъ рано была похищена смертью изъ этого міра, зеленѣвшаго своимъ весеннимъ уборомъ!

Она снова вспомнила о яркомъ какъ солнце блескѣ, съ какимъ глаза усопшей смотрѣли въ глаза Лингарда. Они были чистымъ зеркаломъ подвижнаго остраго ума и невинной прелестной души этого необыкновеннаго ребенка. Теперь ее сломила смерть и кончина Юліаны была полна страданія. Это говорила вонъ та блѣдная золотошвейка, это выдавала болѣзненная черта на маленькихъ нѣжныхъ губкахъ покойницы, сообщавшая ея чудно-прекрасному, нѣжному и неподвижному личику такое трогательное выраженіе. При жизни, когда она своимъ юнымъ остроуміемъ состязалась съ остроуміемъ взрослыхъ, ея лицо имѣло видъ преждевременной зрѣлости, — теперь это было лицо очаровательнаго ребенка, уснувшаго среди горя и страданія.

Это чувствовала и Куни, и она задавала себѣ вопросъ: неужели эта одиннадцатилѣтняя малютка могла возбудить въ ея сердцѣ такую пылающую злобу?

Но развѣ эта Юліана была похожа на другихъ дѣтей?

Нѣтъ, нѣтъ!

Ни одну дочь императора въ ея годы не провожали на кладбище съ такимъ великолѣпіемъ, съ такою глубокою, волнующею всѣ сердца печалью.

Она была драгоцѣнною жемчужиной всего города. Это показывали, между прочимъ, разныя латинскія и греческія изреченія на дощечкахъ въ рукахъ друзей великаго гуманиста, который съ такою сіяющею гордостью называлъ ее своею дочерью.

Куни не умѣла читать; но она услыхала, по крайней мѣрѣ, одно изреченіе, которое какой-то бенедиктинецъ перевелъ стоявшей возлѣ него монахинѣ на нѣмецкій языкъ:

«Прекраснѣе всего умираетъ тотъ, чья смерть заставляетъ плакать людей, его знавшихъ»^[9].

Если это вѣрно, то кончина Юліаны, конечно, была великолѣпна, потому что у ней самой, у Куни, которой она при жизни причинила только горе, глаза были влажны и, куда бы она ни смотрѣла, она видѣла слезы повсюду.

Большинство людей, стоявшихъ у края дороги, не могло подойти близко къ усопшей. Но люди въ траурѣ, слѣдовавшіе за гробомъ, были ея родители, ея братья и сестры, ближайшіе родственники; вотъ члены ратуши, вотъ прислуга ея дома. И она, Куни, жалкая, легкомысленная, грѣшная хромая комедіантка, до которой ни одной душѣ на свѣтѣ не было никакого дѣла, которой смерть не вызвала бы ни одной слезы, для которой скорая кончина была бы высочайшимъ благодѣяніемъ, — была виновницей изсякновенія этого чистаго источника радости, освѣжавшаго такъ много сердецъ и оживлявшаго ихъ прекрасными надеждами!

Высокая женщина, лицо и величественная фигура которой были покрыты густымъ длиннымъ вуалемъ, была мать Юліаны, — и она-то предлагала больной канатной плясуньѣ убѣжище въ своемъ богатомъ домѣ.

— Если бы только ей было извѣстно, — подумала Куни, — какое зло я причинила прекрасному сокровищу ея сердца, то она скорѣе натравила бы на меня собакъ, чтобы отогнать меня отъ своего порога.

При этомъ, не смотря на вуаль, окутывавшій фигуру несчастной женщины, Куни замѣтила, какъ подымалась и опускалась ея грудь отъ горестныхъ рыданій. Видѣть дольше это страданіе было невыносимымъ для ея соболѣзнующаго сердца. Куни закрыла лицо руками, громко плача, повернулась спиной къ печальной процессіи и заковыляла дальше, такъ скоро, какъ только позволяли ей ея искалѣченныя ноги. При этомъ она сказала себѣ сначала, что она — самая худшая изъ всѣхъ грѣшницъ, такъ какъ она злобно прокляла умершую и накликала на нее смерть; но затѣмъ она снова услышала голосъ, говорившій ей, что она не имѣетъ никакой причины сокрушаться по поводу смерти Юліаны и окончательно портить себѣ и безъ того жалкую жизнь раскаяніемъ и самообвиненіемъ, потому что умершая, одна она, была виновницей ея ужаснаго паденія съ каната. Но это возмущеніе противъ угнетавшаго ее сознанія своей вины каждый разъ быстро проходило. Въ ея умѣ твердо стояла мысль, что если ея проклятія противъ невиннаго ребенка, который ни въ чемъ умышленно и сознательно не провинился по отношенію къ ней, дѣйствительно были причиною смерти Юліаны, то всей жизни ея, Куни, не будетъ достаточно для искупленія этого преступленія. Но что же она могла сдѣлать послѣ того, какъ смерть, которую она накликала, совершила свое страшное дѣло?

— Ничего, рѣшительно ничего! — сказала она съ досадой и ухватилась за мысль — какъ это часто дѣлала въ лучшія времена своей жизни — забыть случившееся, бросить прошлое мертвецамъ и, какъ прежде, жить только настоящимъ. Однако же, прежде чѣмъ она могла сдѣлать серьезную попытку — остановиться на этомъ намѣреніи въ ея душѣ возсталъ образъ высокой, убитой горемъ женщины, называвшей Юліану своею милою дочерью. При этомъ ей казалось, что какая-то тяжелая холодная рука останавливаетъ крылья ея легкомысленнаго ума, который въ прежнее время свободно перелеталъ чрезъ столь многія препятствія. И она сказала себѣ самой, что для избѣжанія своей собственной погибели, для спасенія умершей и своей обремененной грѣхами души, она должна принять на себя всякіе обѣты, принести какія бы то ни было жертвы. Въ первый разъ она почувствовала тоскливое и нетерпѣливое желаніе довѣрить свои мысли какому-нибудь постороннему человѣку. Если бы Лингардъ былъ доступенъ и расположенъ выслушать ее, то онъ понялъ бы ее и далъ бы ей надлежащій совѣтъ.

'Разумѣется, она все еще вспоминала о томъ, что онъ не смотрѣлъ на нее вверхъ, когда она отважилась сдѣлать роковой скачекъ. Лингардъ не могъ болѣе оскорбительнымъ образомъ показать — какъ мало онъ думалъ о ней. Но, можетъ быть, онъ въ ту минуту находился подъ властью чаръ, такъ какъ она все же должна была что-нибудь для него значить! Эта мысль не была тщеславнымъ самообманомъ, потому что въ противномъ случаѣ развѣ онъ посѣтилъ бы ее самъ лично во время ея болѣзни, развѣ онъ позаботился бы о ней такъ дружески послѣ ея паденія?

Еще въ монастырѣ она пришла къ убѣжденію, что для нея унизительно продолжать думать о человѣкѣ, который за всю ея пламенную къ нему любовь не предложилъ ей ничего кромѣ звонкихъ геллеровъ; но, не смотря ни на что, ея бѣдное сердце не хотѣло отказаться отъ своей тоски по немъ. При этомъ Куни не уставала искать причинъ, которыя представили бы его поведеніе въ благопріятномъ свѣтѣ. Что бы ни удаляло его отъ нея, онъ все-таки оставался лучшимъ и благороднѣйшимъ изъ всѣхъ людей; и между тѣмъ какъ она шла впередъ, въ ней укрѣплялось убѣжденіе, что даже одинъ видъ его разсѣялъ бы туманъ, который, въ этотъ солнечный весенній день, казалось, окутывалъ все въ ней и вокругъ ея.

Но онъ былъ далеко отсюда, и идти къ нему было бы для нея стыднѣе, чѣмъ стоять у позорнаго столба.

А путешествіе въ Компостеллу, о которомъ говорилъ ей духовникъ въ монастырѣ? Можетъ быть, именно потому, что онъ считалъ его невыполнимымъ для нея, оно будетъ высоко оцѣнено въ небѣ и возвратитъ ей утраченный покой здѣсь, на землѣ. Эта мысль занимала ее все больше и больше, по мѣрѣ того, какъ она приближалась къ гостинницѣ. Тамъ она нашла мѣстечко для ночлега и возчика, который взялся везти ее къ морю на третій день, за одинъ фунтъ геллеровъ. Чтобы доѣхать до Корунны, гавани Компостеллы, другіе паломники тоже садились на корабль въ Антверпенѣ, и ея средства позволяли ей предпринять подобное морское путешествіе. Эта увѣренность въ нѣкоторой степени успокоивала ее, пока она находилась въ кругу подобныхъ себѣ. Однако же ночью она не могла заснуть: образъ умершаго ребенка снова и снова возставалъ передъ нею, съ осязательною ясностью. Онъ выдавался изъ бѣлыхъ подушекъ гроба, грозилъ ей пальцемъ, или, плача и жалуясь, указывалъ на пламя — навѣрно, на огонь чистилища — которое подымалось къ ней и уже захватывало край ея савана.

Послѣ восхода солнца Куни встала съ помутившимися мыслями въ головѣ. Она захотѣла, до отправленія въ свое благочестивое странствованіе, пойти къ обѣднѣ и прочесть въ церкви нѣсколько разъ «отче нашъ» для выполненія эпитеміи, наложенной на нее духовникомъ, чтобы Пресвятая Дѣва узнала объ ея добромъ намѣреніи.

Съ простыми четками, подаренными ей игуменьею монастыря, на запястьи руки, она пошла къ новой церкви св. Ульриха. Но пройдя винный и соляной складъ, она замѣтила у церкви большое стеченіе народа и узнала въ толпѣ вылечившуюся отъ обжоговъ хозяйку бань, которая лежала рядомъ съ нею въ монастырской гостинницѣ.

Она продала свое заведеніе, чтобы купить отпущенье грѣховъ — своихъ собственныхъ и ея покойнаго мужа, исповѣдь котораго на смертномъ одрѣ была очень продолжительна. На этотъ разъ она хотѣла разомъ на нѣсколько столѣтій освободить его душу изъ чистилища. Въ Нюрнбергѣ находился теперь доминиканецъ Тетцель; онъ привезъ съ собою массу индульгенцій, дававшихъ совершенное отпущеніе какъ всѣхъ прошедшихъ давнишнихъ грѣховъ, такъ и будущихъ. Хозяйка бань сама испытала уже силу этихъ индульгенцій. Черезъ годъ послѣ смерти ея мужа Тетцель уже пріѣзжалъ въ Аугбургъ. Зная, что на душѣ мужа лежало много грѣховъ, она не пожалѣла денегъ, чтобы освободить его изъ пламени. Должно быть, оно сильно жгло его, такъ какъ въ безсонные часы ночи и во снѣ она часто видѣла его плачущимъ и слышала его стоны. Но послѣ того какъ она купила индульгенцію, онъ успокоился и на третью ночь она собственными своими глазами увидала — какъ онъ подошелъ къ ней и, въ благодарность за ея вѣрную память о немъ, обѣщалъ ей большое счастье. И дѣйствительно, въ слѣдующее за тѣмъ воскресенье къ ней пришелъ содержатель бань Фейтъ Газельнюссъ, хорошо сохранившійся мужчина, который, кромѣ дома, гдѣ онъ жилъ — имѣлъ еще другой домъ. Онъ пришелъ пригласить ее на загородную прогулку съ нимъ и съ его семействомъ. Она тогда тотчасъ же поняла, что этимъ посѣщеніемъ ея покойникъ начинаетъ уплачивать ей свой долгъ благодарности. И дѣйствительно, немного времени спустя, почтенный хозяинъ бань предложилъ ей сдѣлаться его женою, несмотря на то, что у нея было трое дѣтей и что его старшая дочь отъ первой жены уже помогала ему въ хозяйствѣ. На. Троицынъ день назначена ихъ свадьба, и этимъ великимъ счастіемъ она обязана единственно индульгенціи, которая освободила душу ея умершаго мужа отъ огня и заставила его выказать свою благодарность.

Куни внимательно слѣдила за быстрымъ потокомъ рѣчи баньщицы, пока та не замолчала сама, чтобы послушать, что говоритъ патеръ въ черной одеждѣ возлѣ своего ящика.

Какъ разъ въ эту минуту Тетцель громкимъ голосомъ убѣждалъ окружавшихъ его людей — отказаться отъ гнусной скупости, накопляющей деньги. Теперь еще есть время пріобрѣсти за мертвые гульдены живое спасеніе для души. Кому прискорбны грѣхи, тотъ пусть насторожитъ свои уши — и онъ услышитъ голоса стонущихъ родителей, мужей, сестеръ, братьевъ и дѣтей, скончавшихся ранѣе его. Чье сердце окаменѣло до такой степени, чья скаредность достигла такого могущества, что онъ оставитъ своихъ ближнихъ горѣть въ пламени и страдать, когда ему стоитъ только открыть кошелекъ и купить индульгенцію, которая освободитъ ихъ изъ огня чистилища, такимъ же точно образомъ, какъ милосердіе императора освобождаетъ вора отъ тюремнаго заключенія.

Точно пелена свалилась съ глазъ Куни. Она быстро протискалась черезъ толпу къ доминиканцу, который полою бѣлаго подрясника вытиралъ капли пота съ своего лба.

Онъ, откашливаясь, приготовился къ новой рѣчи, открылъ окованный желѣзомъ ящикъ и указалъ толпѣ на табличку, висѣвшую возлѣ его головы. На ней было написано, что вырученныя отъ продажи индульгенцій деньги предназначаются для веденія войны съ турками.

Затѣмъ, въ плавной рѣчи, Тетцель объяснилъ присутствовавшимъ, что святой отецъ въ Римѣ намѣревается прогнать исконнаго врага христіанства обратно въ степи и пустыни Азіи, гдѣ онъ и долженъ быть. Для выполненія этого богоугоднаго дѣла церковь намѣрена щедро раздать ввѣренное ей сокровище милосердія. Еще никогда нельзя было купить такъ дешево, какъ при настоящихъ обстоятельствахъ, освобожденіе изъ огня чистилища. При этомъ онъ засунулъ толстую руку, на которой блестѣло нѣсколько дорогихъ перстней, въ ящикъ, вытащилъ оттуда и показалъ толпѣ пачку индульгенцій, точно распечатанную колоду картъ.

Тогда Куни собралась съ духомъ и спросила, можно-ли посредствомъ индульгенцій снять проклятіе съ какой-нибудь проклятой особы. Тетцель поспѣшилъ отвѣтить утвердительно и прибавилъ къ этому, что у него есть разрѣшительныя грамоты, смывающія съ души, какъ мыло сажу съ руки, каждое преступленіе, хотя бы вмѣсто «проклятія» оно называлось «отцеубійствомъ». Самыя дорогія изъ индульгенцій обладаютъ силою — даже чертенятъ, жарящихся на жесточайшемъ огнѣ, переносить въ рай, такъ же легко какъ вонъ тотъ воробей сейчасъ поднялся изъ уличной пыли и взлетѣлъ на вѣтку вяза.

Тогда Куни робко спросила о цѣнѣ одной индульгенціи, но доминиканецъ поставилъ ей на видъ, что индульгенціи не продаются какъ грошевыя булки у пекаря; чѣмъ тяжелѣе грѣхъ, тѣмъ дороже и платится за его отпущеніе. Прежде всего она должна съ искреннимъ сокрушеніемъ раскаяться въ случившемся и сказать ему, — какимъ образомъ она, несмотря на свою молодость, впала въ такой тяжкій грѣхъ. Куни начала увѣрять, что она уже давно съ глубочайшею скорбію раскаивается въ немъ и затѣмъ стала шепотомъ разсказывать Тетцелю, какимъ образомъ она дошла до того, что прокляла своего ближняго. Для себя самой она не желаетъ ничего. Ей нужно только освободить проклятую ею отъ проклятія, которое лежитъ, по ея винѣ, на душѣ умершей. Но доминиканецъ слушалъ ее разсѣянно, и такъ какъ индульгенцій желали и другіе, стоявшіе вокругъ его ящика, то онъ прервалъ Куни и предложилъ ей одну индульгенцію, говоря, что онъ выставитъ въ ней имя «Юліаны Пейтингеръ», если онъ хорошо разслышалъ.

Подобные случаи, повидимому, были для него обыкновеннымъ дѣломъ; но цѣна, которую онъ запросилъ за индульгенцію, была такъ велика, что Куни поблѣднѣла отъ страха.

Но она должна была имѣть разрѣшительную грамоту, во что бы то ни стало, а Тетцель готовъ былъ сдѣлать уступку, послѣ того, какъ она сказала ему, что у нея нѣтъ ничего кромѣ пяти фунтовъ геллеровъ и тѣхъ денегъ, что ей далъ монастырь на дорогу. Она сказала ему также, что она уже уговорилась съ фурманомъ относительно доставленія ея къ морскому берегу.

Однако же, доминиканецъ не принялъ послѣдняго обстоятельства во вниманіе, говоря, что индульгенція дѣлаетъ паломничество въ Компостеллу ненужнымъ. Освобождая преданную проклятію дѣвочку изъ огня, она вмѣстѣ съ тѣмъ снимаетъ и съ самой Куни грѣхъ, въ которомъ она обвиняетъ себя. Онъ съ непреклонною рѣшительностью настаивалъ на томъ, что она должна отдать ему все, что у нея есть. Вообще, онъ не могъ бы продать индульгенцію такъ дешево, если бы ея лицо и искалѣченная нога не показывали, что ей предназначено уже здѣсь, на землѣ, претерпѣть часть своихъ загробныхъ мукъ.

Куни уступила. Индульгенція на имя Юліаны была ей выдана и она отдала за нее всѣ свои деньги. Затѣмъ, съ драгоцѣнною грамотой за пазухой, она вернулась въ гостинницу, сдѣлавшись въ первый разъ совсѣмъ нищею, но все-таки съ облегченнымъ сердцемъ. Но тамъ возчикъ отказался везти ее даромъ, а хозяинъ гостинницы требовалъ уплаты за помѣщеніе и за скудную пищу.

Неужели она должна вернуться въ монастырь и потребовать той небольшой суммы, которую оставилъ тамъ для нея Лингардъ?

Борьба была тяжелая, но въ концѣ концовъ гордость одержала побѣду. Куни отказалась отъ добраго дара своего единственнаго друга. Когда настоятельница монастыря возвратитъ ему деньги, то онъ долженъ будетъ узнать, что она не нищая и не желаетъ быть у него въ долгу. Если онъ задастъ себѣ вопросъ: «почему?», то найдетъ на него и надлежащій отвѣтъ. Она не могла бы высказать себѣ самой этого чувства ясными словами, но желала сохранить въ своей душѣ сознаніе, что этому единственному человѣку она отдала безвозмездно лучшую любовь своего сердца, каковы бы ни были его чувства къ ней, единственно потому что ей это нравилось. Наконецъ, она вспомнила, что у ней есть одна цѣнная вещь. Она не вспомнила о ней прежде, потому что хранила ее какъ зеницу ока, считая ее нераздѣльною частью себя самой и ей не приходило и въ голову возможность разстаться съ этою вещью. Это было довольно тяжелое золотое кольцо, съ блестящимъ рубиномъ. Она сняла его съ пальца своего отца, когда ее позвали къ его трупу послѣ прыжка, стоившаго ему жизни. Она даже не знала, принадлежало-ли это кольцо ея матери, которой она никогда не видала, или же досталось ея отцу отъ кого-нибудь другого. Но она слышала, что оно довольно цѣнно и когда вздумала продать его, то ей было не особенно трудно разстаться съ нимъ. Ей казалось, что отецъ посылаетъ своему бѣдному ребенку изъ могилы средства, въ которыхъ она нуждалась, чтобы продлить свое жалкое существованіе.

Въ монастырѣ Куни слыхала о ювелирѣ Греслинѣ, дѣлавшемъ серебряную раку для мощей въ капеллѣ. Она отправилась къ нему. Остановившись передъ великолѣпнымъ домомъ, гдѣ онъ жилъ, она испугалась. Ювелиръ принялъ ее сначала довольно сурово и неохотно; но когда Куни сказала ему, что она — акробатка Куни, упавшая съ каната, то онъ оказался ласковымъ старикомъ.

Когда одинъ полицейскій подтвердилъ, что она говоритъ правду и что она недавно выпущена изъ монастыря, то онъ выдалъ ей полную стоимость кольца и прибавилъ еще одинъ гульденъ изъ состраданія и ради взгляда ея блестящихъ голубыхъ глазъ, все еще сохранившихъ свое привлекавшее сердца выраженіе.

Но Компостелла была далеко. Этихъ только что добытыхъ ею денегъ было достаточно для ея путешествія туда; но какъ она вернется оттуда? Притомъ ее сильно мучилъ кашель, и ей казалось, что она не будетъ въ состояніи совершить это дальнее путешествіе совсѣмъ одна. Да и продавецъ индульгенцій сказалъ ей, что разрѣшительная грамота дѣлаетъ для нея дальнее паломничество излишнимъ, а духовникъ въ монастырѣ совѣтовалъ ей отправиться въ Альтёттингъ. Итакъ, съ этою близкою цѣлью передъ глазами, она въ слѣдующее утро оставила Аугсбургъ.

Ея надежда найти по пути сострадательныхъ людей, которые подвезли бы ее, тоже исполнилась, и она добралась до Альтеттинга скорѣе, чѣмъ думала.

Во время путешествія, то въ крестьянской телѣгѣ, то на возу, она думала объ Юліанѣ съ довольнымъ и спокойнымъ сердцемъ. Въ знаменитой старой церкви ей бросилась въ глаза картина, на которой было изображены нагія души дѣтей, улетавшія изъ клокочущаго вокругъ нихъ пламени въ небо.

Духовникъ направилъ ее въ надлежащее мѣсто.

Горячая молитва въ этой церкви обладала силою — освобождать дѣтскія души изъ огня чистилища. Это подтверждали и многія другія картины въ церкви, писанныя по обѣту, и пилигриммы въ гостинницѣ, и одинъ священникъ, котораго она спрашивала объ этомъ. Здѣсь она услышала также отъ разныхъ лицъ, что она не слишкомъ дорого заплатила за свою индульгенцію. Это ободрило ее, и съ этихъ поръ, даже вовремя самой крайней нищеты, въ которую она впала впослѣдствіи, она тысячу разъ благословляла свою рѣшимость — купить у доминиканца Тетцеля отпустительную грамоту, такъ какъ ей казалось, что она каждый день испытываетъ ея силу.

Каждый разъ, когда она видѣла во снѣ Юліану, дѣвочка являлась ей съ привѣтливымъ лицомъ; однажды, она, какъ бы желая поблагодарить Куни, подлетѣла къ ней въ образѣ прекраснаго ангела, съ большими бѣлыми, съ розовымъ оттѣнкомъ, крыльями. Куни уже незачѣмъ было бояться воспоминанія о проклятіи, которое она накликала на этого ребенка. Она могла теперь съ удовольствіемъ вспоминать и о Лингардѣ. Онъ навѣрное похвалитъ ее, когда на томъ свѣтѣ узнаетъ — какъ она загладила свою вину передъ его маленькою любимицей.

Отсутствіе уваженія къ ней и даже презрѣніе, такъ же какъ и бродяжничество было удѣломъ ея ремесла. Правда, она въ своемъ искусствѣ добивалась похвалъ, но въ своей личной жизни она искала только мимолетныхъ наслажденій съ тѣхъ поръ, какъ узнала, какъ мало значила она для того человѣка, чьимъ мнѣніемъ она дорожила. Она не смѣла думать, что Лингардъ обращаетъ на нее большое вниманіе, такъ какъ онъ выказывалъ такое равнодушіе къ ея искусству, что не счелъ нужнымъ посмотрѣть на канатъ, гдѣ находилась Куни. Но тѣмъ не менѣе мысль, что онъ ставитъ ее наряду съ другими подобными ей акробатками, казалась ей невыносимою. Теперь же ей нечего было безпокоиться по этому поводу; и когда она вспоминала о томъ, что даже самая жестокая нужда не могла заставить ее принять отъ него милостыню, то, не смотря на всѣ свои бѣдствія, она была готова прыгать отъ радости. Убѣжденіе въ томъ, что лучшій и благороднѣйшій изъ всѣхъ людей хотя и видѣлъ въ ней бѣдную и несчастную дѣвушку, но никогда не считалъ ее достойнымъ презрѣнія существомъ, была доскою, за которую хваталась она, когда горькосоленыя волны ея жизни вздымались надъ нею и угрожали потопить ее.

VIII.

Если успокоенной душѣ Куни путешествіе въ маленькій Альтеттингъ принесло такъ много отрады, то она ожидала еще большихъ благъ отъ посѣщенія Сантъ-Яго ди-Компостелла, мѣста, прославленнаго во всемъ христіанскомъ мірѣ.

Ея бывшій хозяинъ, Лони, котораго она встрѣтила въ Регенсбургѣ, позволилъ ей присоединиться къ его труппѣ, но когда она увидѣла, что у него дѣла идутъ гораздо хуже прежняго и что она не можетъ быть ему полезна ни въ какомъ отношеніи, то она оставила его въ Кельнѣ, гдѣ одинъ добрый судохозяинъ предложилъ ей взять ее съ собою во Флиссингенъ. Оттуда она отправилась въ Сантъ-Яго ди-Компостелла. Но святой Іаковъ, патронъ испанцевъ, о неистощимомъ милосердіи котораго она слышала отъ столь многихъ людей, оказался не особенно милостивымъ къ ней. Путешествіе въ Компостеллу, главное мѣсто поклоненія ему, куда стекались ежегодно десятки тысячъ паломниковъ, стоило ей послѣднихъ геллеровъ, и въ холодныя ночи, которыя приходилось ей проводитъ на открытой палубѣ корабля ея кашель усилился до жесточайшей степени.

Въ Сантъ-Яго ди-Компостелла и средства, и силы ея истощились. Послѣ того, какъ ея надежда на помощь святого оказалась напрасною, ей осталось только два выхода: или покориться своей участи и остаться въ Компостеллѣ, присоединившись тамъ къ нищимъ на многолюдной дорогѣ къ мѣсту поклоненія, или принять предложеніе безъязыкаго Циріакса, вызывавшагося отвезти ее обратно въ Германію. Сначала она боялась этого дикаго, буйнаго человѣка, который, притворяясь сумасшедшимъ, заставлялъ свою жену водить его на цѣпи; но когда однажды рыжая Гитта была схвачена стражниками и провела двое сутокъ въ тюрьмѣ и Куни вмѣсто ея присматривала за ихъ ребенкомъ, то нашла Циріакса болѣе ласковымъ къ ней. Впрочемъ, настроеніе сквернослова въ Компостеллѣ было лучше чѣмъ гдѣ-нибудь. Кошелекъ его наполнялся каждый день, такъ какъ въ людяхъ не было недостатка, и онъ умѣлъ выманивать у нихъ деньги ужасными припадками своей притворной болѣзни и страхомъ, который онъ внушалъ стекавшимся со всѣхъ сторонъ паломникамъ. Когда онъ бѣсновался, его жена увѣряла окружающихъ, что она знаетъ средство быстро успокоить его, но это средство стоитъ дорого, а у нея недостаетъ денегъ, чтобы купить его. Какъ въ Компостеллѣ, такъ и во время длиннаго странствованія изъ Баваріи чрезъ швейцарскія горы, Францію, Наварру и всю сѣверную Испанію, всегда находились добрые, или напуганные люди, у которыхъ можно было добыть денегъ на это «дорогое лекарство».

Телѣга, въ которую запряженъ былъ оселъ, везла позади этой достойной четы ея ребенка. Когда Куни встрѣтила ихъ въ Компостеллѣ, это была хилая двухлѣтняя дѣвочка съ чрезмѣрно большою головой и тонкими, совершенно искривленными ногами. Къ тому же она казалась нѣмою, потому что она открывала ротъ только для того, чтобы ѣсть и порою произносить какой-то неопредѣленный звукъ, въ родѣ «бебе». Этотъ невнятный звукъ, по мнѣнію Циріакса, означалъ: «папа». Такъ знатныя дѣти называютъ своихъ отцовъ говорилъ онъ, — и это названіе относится къ нему одному, такъ какъ дѣвочка вся въ него и любитъ его больше, чѣмъ всѣхъ другихъ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ вѣрилъ своимъ собственнымъ словамъ и этотъ неопредѣленный звукъ, срывавшійся съ блѣдныхъ губокъ болѣзненной дѣвочки, снискалъ ей нѣжную любовь этого дикаго человѣка.

Циріаксъ, который въ пьяномъ видѣ избивалъ въ кровь свою жену и былъ способенъ на самыя жестокія звѣрства, дрожалъ, плакалъ и могъ молиться съ искреннимъ набожнымъ усердіемъ, когда — что случалось нерѣдко — бѣдное маленькое созданіе, корчась въ судорогахъ, готово было испустить духъ. Не единственно ради прибыли онъ отправился «на край свѣта», но также и для того, чтобы молить св. Іакова объ исцѣленіи его ребенка. Онъ навязалъ себѣ на шею хромую канатную плясунью собственно для своей «миленькой Юлички» и для того, чтобы дешево пріобрѣсти уходъ за нею въ лицѣ вполнѣ зависящей отъ него няньки. Впрочемъ, онъ не имѣлъ причины раскаиваться въ этомъ, такъ какъ у рыжей Гитты было довольно дѣла, съ вожденіемъ его на цѣпи и выпрашиваніемъ подаянія; Куни же съ рѣдкимъ рвеніемъ отдалась уходу за своею питомицей, починяла, какъ умѣла, рубища отца, матери и ребенка и, кромѣ того, помогала Гиттѣ въ стряпнѣ.

Хворая и капризная малютка, конечно, не заслуживала названія «миленькой», но Куни все-таки посвящала ей свои заботы съ теплымъ, почти страстнымъ самоотверженіемъ.

Это не ускользнуло отъ вниманія бродячей четы и, говоря вообще, было ей пріятно. Если Циріаксъ и досадовалъ на то, что его Юличка довольно замѣтно предпочитала свою няньку ему, то на это онъ смотрѣлъ сквозь пальцы, потому что хромая во время припадковъ судорогъ и лихорадки, овладѣвавшихъ дѣвочкой, ухаживала за нею какъ за своимъ собственнымъ ребенкомъ и ради его охотно проводила ночи безъ сна. Правда, Циріаксъ, иногда довольно громко говорилъ въ присутствіи Куни о колдовскомъ питьѣ, которое хромая вѣдьма примѣшиваетъ къ кашкѣ его дорогой дѣвочки, чтобы отвратить ее отъ него и привязать къ себѣ. Но Куни не обращала вниманія на эти обидныя рѣчи. Сама она отлично знала, что пріобрѣла любовь дѣвочки не «черной магіей», а совершенно другими средствами. Скорѣе можно было больного ребенка — она смутно чувствовала это — упрекнуть въ томъ, что онъ имѣетъ на нее какое-то таинственное, чародѣйственное вліяніе. Имя Юліи, данное дѣвочкѣ по календарю, Куни смѣшивала съ именемъ Юліаны и считала то и другое однимъ и тѣмъ же именемъ. Къ тому же дочь бродяги съ подрѣзаннымъ языкомъ родилась черезъ нѣсколько дней послѣ смерти маленькой Пейтингеръ и это обстоятельство, когда Куни узнала о немъ, показалось ей знаменательнымъ. Вскорѣ послѣ того, какъ она присоединилась къ бродячей четѣ, ей случилось подслушать разговоръ двухъ странствующихъ школьниковъ и при этомъ узнать странныя вещи. Одинъ изъ нихъ былъ того мнѣнія, что древніе мудрецы были правы, говоря, что душа умершаго продолжаетъ существованіе въ другихъ живыхъ созданіяхъ. Напримѣръ, великій Пиѳагоръ зналъ и доказалъ, что его душа въ давно минувшія времена жила въ груди героя Паламеда.

Эти слова произвели глубокое впечатлѣніе на Куни. У другихъ бакхантовъ она разспросила объ этихъ вещахъ съ большею подробностью и они подтвердили ей истину ученія о переселеніи душъ. Вслѣдствіе этого, во время разныхъ одинокихъ переѣздовъ Куни, въ медленно двигавшейся телѣжкѣ, ей пришла въ голову мысль, что въ тѣлѣ хворой Юліи возродилась къ новой жизни душа Юліаны. Куни не ломала головы надъ вопросами: «какъ» и «почему». Въ ея умѣ, постоянно направленномъ на одну цѣль, эта случайная мысль постепенно доросла до степени твердаго убѣжденія. Наконецъ, ей стало казаться, что она положительно знаетъ, что услуги, оказываемыя ею ребенку Циріакса, служатъ во благо для души Юліаны, жизнь которой сократила она, Куни, своею безбожною молитвой на канатѣ.

Но все же индульгенція была куплена ею не напрасно. Безъ нея, думала Куни, душа Юліаны и до сихъ поръ горѣла бы въ огнѣ чистилища. Грамота «инквизитора» Тетцеля доказала на дѣлѣ свою силу и освободила дѣвочку изъ пламени. Въ подтвержденіе этого факта Куни пріобрѣла также нѣсколько и другихъ доказательствъ. Такъ однажды ей пришло въ голову, что слабоумная Юличка такъ бѣдна разумомъ оттого, что Юліана во время своей короткой жизни растрачивала свои умственныя способности больше чѣмъ слѣдовало.

Это разсужденіе тоже было сперва случайною мыслью. Но, сидя въ телѣжкѣ, въ которой она ѣхала съ ребенкомъ одна, Куни безпрестанно возвращалась къ ней, пока эта мысль не выросла въ непоколебимое убѣжденіе. Во время своей подвижной бродячей жизни она никогда не держалась какихъ-нибудь твердыхъ правилъ вѣры. Но съ тѣхъ поръ, какъ въ ея умѣ зародилась мысль, что Лингардъ благодаренъ ей за ея любовь и отвелъ ей уголокъ, хотя и маленькій, въ своемъ сердцѣ, она упорно держалась этого мнѣнія, не смотря на недоступность и оскорбительное равнодушіе, съ которыми онъ относился къ ней. На одрѣ болѣзни и уже выздоравливая она постоянно думала, что ея преступная молитва принесетъ гибель дѣвочкѣ въ лавровомъ вѣнкѣ, и теперь видѣла, что ея опасеніе оправдалось. Съ такою же твердостью Куни вѣрила теперь, что она нашла источникъ происхожденія души Юлички.

Въ страстномъ желаніи загладить свою вину передъ дочерью патриціевъ она привязалась къ дочери бродягъ всѣмъ сердцемъ, со всею горячею любовью матери, и ея нѣжныя попеченія послужили въ пользу столько же ей самой, какъ и больной дѣвочкѣ. Съ своей стороны и ребенокъ привязался къ Куни какъ ласковая сабаченка. Все, что дѣлала акробатка для дѣвочки, вознаграждалось со стороны послѣдней тысячью доказательствъ самой горячей ея любви къ своей нянькѣ.

Такимъ образомъ Куни нашла сердце, отдававшее ей всю свою любовь, существо, которое не могло оторваться отъ нея, нѣжное растеніе, которому она могла быть полезна, могла оказывать помощь и днемъ, и ночью.

Подъ надзоромъ такой преданной няньки, маленькая Юлія окрѣпла и тѣломъ и душою. Блѣдныя щечки малютки начали дѣлаться розовыми. Судороги и лихорадка стали появляться рѣже. Кромѣ невнятнаго звука «бебе», она научилась выговаривать «Дуни» (вмѣсто Куни), а затѣмъ также «мать» и нѣсколько другихъ словъ. Въ концѣ концовъ она стала говорить не многимъ хуже другихъ дѣтей ея возраста. Все это доставляло хромой акробаткѣ множество новыхъ радостей, которыя такъ согрѣвали ея сердце, что она, не смотря на кашель, испортившій ей много дней и ночей во время ея возвращенія на родину съ буйнымъ богохульникомъ Циріаксомъ, отъ котораго она ждала самыхъ тяжкихъ непріятностей, чувствовала себя счастливѣе, чѣмъ въ блистательные дни своей артистической славы. Когда они приближались къ Германіи, она, правда, спрашивала себя — что подумаетъ о ней Лингардъ, если онъ увидитъ ее въ такой обстановкѣ, въ обществѣ этой отверженной четы; но дрожь, пробѣгавшая по ней при этой мысли, скоро превращалась въ отрадную увѣренность, что онъ одобритъ и даже похвалитъ ея дѣйствія, когда она покажетъ ему ребенка и скажетъ ему, — что она сдѣлала изъ этой дѣвочки.

Такъ дѣло шло до той поры, когда, два мѣсяца тому назадъ, въ Шафгаузенѣ дѣвочка заболѣла. Съ нею внезапно сдѣлались сильнѣйшія судороги и духъ ея, съ такимъ трудомъ пробужденный изъ своей дремоты преданною любовью Куни, успокоился навсегда. Едва-ли когда-нибудь въ своей жизни, наполненной страданіями, Куни испытала такое глубокое горе, какъ теперь. Когда она закрыла глаза умершей, такъ часто смотрѣвшіе съ нѣжною любовью въ ея блѣдное лицо, то ей казалось, что солнце, мѣсяцъ и звѣзды потеряли свой блескъ и что отнынѣ ей суждено жить среди тусклаго сумрака.

И что за ужасные дни послѣдовали за смертью ребенка! Циріаксъ бѣсновался, какъ будто онъ дѣйствительно впалъ въ безуміе, помогавшее ему выпрашивать милостыню. Къ тому же онъ снова предался безъ удержа пьянству, а въ пьяномъ видѣ онъ былъ способенъ на самыя дикія выходки. Матери умершей, которая, несмотря на свою порочную молодость и свою неразборчивую совѣсть, была не совсѣмъ дурною женщиной, пришлось много терпѣть отъ своего буйнаго спутника жизни.

Постигшій его ударъ наполнилъ его душу дикой злобой и для него было наслажденіемъ — сдѣлать что-нибудь дурное каждому, попадавшемуся ему подъ руку, чтобы и тотъ зналъ, какъ тяжело страдать.

Казалось, что смерть его «миленькой Юлички» превратила въ камень послѣднее нѣжное мѣсто въ его одичавшей душѣ.

Только къ Куни онъ въ первое время относился съ нѣкоторою сдержанностью. Правда, онъ, по временамъ, спрашивалъ рыжую Гитту, не стѣсняясь присутствіемъ дѣвушки, зачѣмъ они навязали себѣ на шею эту безполезную хромулю и не продали телѣжку и осла. Но хотя не было недостатка въ желающихъ купить это хорошое испанское животное, Циріаксъ оставлялъ все по старому. Когда же въ пьяномъ видѣ онъ яростно накидывался и на Куни, то для укрощенія его достаточно было умоляющаго взгляда ея большихъ и выразительныхъ глазъ, которыми она такъ часто успокоивала плакавшаго ребенка.

Вчера онъ въ первый разъ серьезно угрожалъ Куни прогнать ее, а она знала, что Циріаксъ способенъ на все. Правда, его жена стояла за дѣвушку, но она не имѣла большого вліянія на своего буйнаго сожителя. Поэтому хромая Куни каждую минуту могла ожидать, что ее выбросятъ на большую дорогу.

При томъ же она сама дала и поводъ къ этой угрозѣ. Цѣлый день и всю ночь она ухаживала за родильницей и ея близнецами и поэтому нѣсколько разъ позабывала наполнить для него бутылку водкой. Но этому нельзя было помочь, да она и не привыкла заботиться о будущемъ. Она дѣлала то, къ чему влекло ее сердце, несмотря ни на какія послѣдствія этого. Если Циріаксъ броситъ ее на произволъ судьбы, то она будетъ побираться или умретъ съ голоду, если случай, такъ часто помогавшій ей въ жизни, не рѣшитъ иначе.

Скромное счастіе, которымъ наслаждалась Куни въ послѣдніе мѣсяцы, отвернулось отъ нея со смертію ребенка, — не только потому, что Циріаксъ измѣнился и что она горько чувствовала утрату нѣжнаго маленькаго созданія, занимавшаго и согрѣвавшаго ея сердце, но также и потому, что она лишилась того внутренняго успокоенія, которое радовало ее при жизни ея маленькой питомицы. Юная Юліана, которую она — какъ думала Куни — выкупила изъ огня чистилища, уже не являлась ей больше; но тѣмъ чаще являлась къ ней дочь бродячей четы, при чемъ каждый разъ ребенокъ горько жаловался и плакалъ. Значитъ, душа «миленькой Юлички» — была-ли она душою Юліаны или нѣтъ — терпѣла муки въ пламени чистилища. Эта мысль пронзала ея сердце тѣмъ глубже, чѣмъ съ большею любовью она вспоминала о больной дѣвочкѣ.

Зарубцовавшаяся рана ея на ногѣ снова открылась, и ее мучила острая боль съ тѣхъ поръ, какъ она наложила на больное мѣсто черный пластырь, подаренный ей какимъ-то шарлатаномъ, мучила ее такъ сильно, что Куни боялась сойти съ ума, въ особенности, когда все ея искалѣченное тѣло тряслось отъ кашля и когда въ простой телѣгѣ, безъ пружинъ, на каменистой дорогѣ, ее бросало туда и сюда.

Въ Пфорцгеймѣ какой-то цирюльникъ осмотрѣлъ рану, покачалъ головой, объявилъ, что черный пластырь отравляетъ кровь, и, такъ какъ Куни не согласилась, чтобы отняли ногу, — наложилъ на рану желтый пластырь, который, однако же, оказался не лучше чернаго.

Когда Циріаксъ по вечерамъ считалъ свои прибыли и, обращаясь къ рыжей Гиттѣ съ своею любимою поговоркой: «дураки не вымираютъ», подавалъ Куни большую бутыль, приказывая позаботиться объ ея наполненіи, Куни не разъ, собравшись съ духомъ, умоляла его купить индульгенцію для его «миленькой Юлички». Она сама испытала, — говорила она, — силу индульгенціи.

Вслѣдствіе подобныхъ просьбъ, Циріаксъ вскорѣ послѣ смерти ребенка не разъ покупалъ свѣчи въ церкви, но даже и тогда нельзя было убѣдить его купить индульгенцію. Причина этого отказа состояла вовсе не въ одной скупости. И Куни знала — что именно вызываетъ такое упорное сопротивленіе съ его стороны. Однажды онъ, въ ея присутствіи, крикнулъ рябому Робану, что онъ и даромъ не возьметъ индульгенціи. Куда пойдетъ онъ, тамъ должны быть и его близкіе, и онъ не желаетъ очутиться тамъ, гдѣ онъ не найдетъ снова своей «миленькой Юлички».

Онъ не сомнѣвался въ загробномъ существованіи души, но именно вслѣдствіе своей увѣренности въ томъ, что двери рая навсегда закрыты для него самого, не желалъ способствовать къ открытію ихъ для умершихъ. Когда, въ бреду, его мучили галлюцинаціи и ему казалось, что изъ его кармановъ выскакиваютъ цѣлыя полчища мышей и таракановъ и бѣгаютъ и ползаютъ по его курткѣ, то онъ думалъ, что ему приходитъ конецъ. Когда послѣ его смерти имъ овладѣетъ нечистая сила, то пусть тащатъ его черти куда хотятъ, лишь бы только тамъ онъ снова увидѣлъ свою миленькую Юличку, лишь бы только онъ могъ слышать ея милыя словечки — «бебе» и «папочка». Уже это одно смягчитъ для него адскія мученія, какъ ни были бы они жестоки. Неужели онъ будетъ такъ глупъ, что лишитъ себя этого утѣшенія, переселивъ своего ребенка въ райскія обители, посредствомъ индульгенціи? Испрашиваніемъ подаянія онъ накопилъ изрядную сумму денегъ; но, къ удивленію, ему не пришло и въ голову купить на нее вѣчное блаженство для себя самого, вмѣсто того, чтобы встрѣтиться со своею дочерью въ раю, а не въ чистилищѣ. Если бы онъ былъ такъ же богатъ, какъ Фуггеры, то для него все-таки двери рая остались бы закрытыми. Да онъ и не годится для рая.

Богатые и почтенные люди были всѣ ему ненавистны. Онъ хотѣлъ лучше быть со своимъ ребенкомъ въ аду, среди мошенниковъ, чѣмъ въ какомъ-нибудь великолѣпномъ райскомъ саду, гдѣ нѣтъ ни водки, ни большой дороги, гдѣ ругань запрещена и гдѣ существуютъ только такія радости, которыя не представляютъ для него никакой привлекательности.

Такимъ образомъ Куни была принуждена оставить ребенка въ пламени чистилища, и это причиняло ей не меньшія страданія, чѣмъ ея мучительная рана.

При входѣ въ «Голубую Щуку» она подумала, что она упадетъ отъ боли и душевныхъ мукъ. Но за начавшимся дурно днемъ послѣдовалъ радостный вечеръ, такъ такъ послѣдній доставилъ ей новую встрѣчу съ Лингардомъ.

Съ дѣтскихъ лѣтъ она не имѣла родины; каждое мѣсто міра, въ которое приводила ее большая дорога, было ея отечествомъ. Однако же, въ Испаніи и на обратномъ пути оттуда она чувствовала грызущую тоску по Германіи. Ничто не внушало ей большаго страха, чѣмъ мысль о томъ, что, можетъ быть, она будетъ погребена внѣ ея границъ. Мать Куни, уроженка рейнскихъ земель, родила ее въ Кельнѣ на Ширее, но когда канатной плясуньей овладѣвала эта тоска по родинѣ, то ее манили колокольни св. Зебальда и Лоренца; въ своемъ воображеніи, она видѣла себя на Майнѣ, или на зеленыхъ берегахъ Пегница. Потому-ли, что въ Нюрнбергѣ она въ первый и послѣдній разъ была членомъ порядочнаго дома, или же потому что, куда бы ни привозили ее телѣга и оселъ Циріакса, ее постоянно влекла къ этому старому городу любовь, сдѣлавшая его столь дорогимъ ея сердцу?

Должно быть послѣднее, потому что еще вчера Куни пламенно мечтала о Нюрнбергѣ; но съ тѣхъ поръ какъ она снова увидѣла Лингарда, она была рада, что находится въ Мильтенбергѣ, въ гостинницѣ «Голубой Щуки».

На этотъ разъ онъ показался ей мужественнѣе и красивѣе чѣмъ когда-нибудь. Онъ заговорилъ съ нею, выслушалъ ея отвѣтъ и одарилъ ее, къ тому же, съ великою щедростью. Это похоже на него! Никто другой не быль бы способенъ къ этому.

Съ этими тремя золотыми гульденами она могла перебиваться долго, если бы ее бросилъ Циріаксъ. Однако же, это нежданное богатство жгло ей руки и смущало ее. Неужели же Лингардъ пересталъ помнить, что она не принимаетъ отъ него денегъ и подарковъ? Неужели ее обманула увѣренность, которая скрашивала для нея жизнь, и ей не удалось доказать ему, что она — нѣчто получше другихъ бродячихъ комедіантокъ? Но нѣтъ! Онъ далъ ей больше, гораздо больше, чѣмъ далъ бы даже какой-нибудь владѣтельный князь обыкновенному нищему. Слѣдовательно, онъ мѣряетъ ее совсѣмъ особенною мѣркой. Если бы только онъ присоединилъ къ своему подарку нѣсколько добрыхъ словъ, а не бросилъ его молча на ея колѣни! Это уничтожило на половину удовольствіе отъ полученнаго подарка и его цѣнность и еще глубже возмущало и безъ того нарушенное спокойствіе ея души. Если бы было возможно, она возвратила бы ему деньги, какъ она возвратила его милостыню въ Аугсбургѣ. Но какъ можно сдѣлать это въ гостинницѣ, переполненной народомъ?

Однако же!

Если она оставитъ у себя гульдены, то жертва, принесенная ею въ монастырѣ, потеряетъ значительную часть своей цѣны, она легко можетъ испортить хорошее мнѣніе, которое долженъ былъ возбудить въ Лингардѣ образъ ея дѣйствій въ Аугсбургѣ.

Оставаясь еще въ общей комнатѣ для гостей, она, нѣкоторое время, перебирала монеты, давая между тѣмъ разсѣянно, точно во снѣ, нетерпѣливые отвѣты Циріаксу и рыжей Гиттѣ на ихъ вопросы и требованія.

Затѣмъ она подвинулась ближе къ ужинавшимъ гостямъ. Она серьезно думала при этомъ возвратить Лингарду его подарокъ. Но хозяинъ «Голубой Щуки» подозрительно слѣдилъ за нею и прогналъ ее обратно къ ея товарищамъ.

Оттуда ее позвали къ родильницѣ, и она вышла. Она нашла больную мать на лугу у Майна и съ рвеніемъ отдалась уходу за нею и за ея близнецами.

Пылающая голова и хриплое дыханіе вдовы не предвѣщали ничего хорошаго. Она и сама чувствовала, что приходитъ ея конецъ. Языкъ у нея горѣлъ. Вода въ кружкѣ была теплая и застоявшаяся, а больную мучила жажда. Днемъ Куни замѣтила въ огородѣ колодецъ, къ которому и поспѣшила теперь, несмотря на боль въ ногѣ, чтобы достать холодной воды. Даже при свѣтѣ звѣздъ ей снова бросились въ глаза красныя и бѣлыя гвоздики, которыя она замѣтила еще въ полдень, и Куни рѣшила, что больная женщина тотчасъ же должна насладиться ихъ запахомъ, а утромъ ихъ видъ будетъ радовать ея зрѣніе.

Куни и сама любила цвѣты съ дѣтскихъ лѣтъ. Воровство запрещалъ ей еще отецъ, какъ дѣло дурное и опасное. Она никогда не ослушивалась его приказаній. Когда она подняла дорогія четки въ Нюрнбергѣ, она хотѣла возвратить ихъ владѣлицѣ. Но она никогда не считала воровствомъ срывать цвѣты и плоды, такъ какъ, по ея мнѣнію, Господь Богъ насадилъ ихъ для всѣхъ. Поэтому она, не стѣсняясь, сорвала нѣсколько цвѣтковъ гвоздики. Три изъ нихъ предназначались для родильницы, самые же прекрасные долженъ былъ получить Лингардъ Гроландъ. Она намѣревалась сунуть ихъ ему въ руку, вмѣстѣ съ деньгами. Но, говоря себѣ самой, что эти цвѣты должны служить ему послѣднимъ привѣтствіемъ съ ея стороны, она почувствовала, что красныя пятна на ея щекахъ загорѣлись сильнѣе и ярче. Ахъ, если бы только онъ принялъ гвоздики! Пусть тогда случится что бы то ни было, она готова перенести все, даже самое ужасное.

Въ то время какъ она стояла на колѣнахъ передъ грядкой, ее замѣтилъ слуга Дитель. Такъ какъ и Куни увидала его, то она поспѣшила какъ могла къ родильницѣ и поднесла къ ея засохшимъ губамъ кружку со свѣжею водою.

Это было для больной драгоцѣннымъ бальзамомъ, и когда Куни замѣтила — какую великую отраду принесла несчастной ея маленькая услуга, то сердце ея наполнилось радостью. Если бы было возможно, то она, ненужная никому, охотно легла бы на одръ болѣзни вмѣсто матери, отъ счастія и несчастія которой зависѣла жизнь двухъ малютокъ.

Какъ пріятно оказывать помощь! И она имѣетъ возможность помочь.

И съ блистающими глазами она положила въ руку родильницы три золотыхъ гульдена, говоря ей, что за эту сумму мѣстное городское общество позаботится о воспитаніи близнецовъ.

Засохшія губы больной зашевелились и она такъ горячо и сердечно начала восхвалять состраданіе и доброту хромой акробатки, казавшейся ей въ этотъ моментъ похожею на царицу, что Куни снова покраснѣла, но на этотъ разъ отъ стыда по поводу похвалы, которой она такъ мало заслуживала, но которая все-таки была ей пріятна. Наконецъ, больная выразила желаніе позвать священника, чтобы не умереть безъ покаянія. Ее очень тяготили ея грѣхи. Она — и только она одна — была виновна въ томъ, что Никкель попалъ на веревку. Она никогда въ своей жизни не была лакомкой; только передъ рожденіемъ близнецовъ лукавый соблазнилъ ее. Ей страшно захотѣлось жареныхъ птицъ и она была не въ силахъ подавить и сдержать въ себѣ это желаніе. И вотъ, единственно для того, чтобы угодить ей, Никкель укралъ куръ и гуся. Не смотря на разные свои дурные поступки, въ которые вовлекало его легкомысліе, онъ былъ благочестивъ и обладалъ добрымъ любящимъ сердцемъ. Ради нея онъ былъ бы готовъ украсть кольцо съ пальца палача. Онъ умеръ безъ покаянія, съ петлею на шеѣ, такъ какъ крестьяне, схвативъ, тотчасъ же повѣсили его на ближайшемъ деревѣ, не слушая его просьбъ. Это обстоятельство, еще болѣе чѣмъ забота о бѣдныхъ червячкахъ въ рубищахъ, дѣлаетъ для нея смерть прискорбною. О сиротахъ уже позаботилось жалостливое сердце Куни, а ея Никкель всю вѣчность не найдетъ милосердія у Небеснаго Судьи.

При этихъ словахъ она громко рыдала и корчилась въ судорогахъ, такъ что Куни съ трудомъ удалось помѣшать ей соскочить съ горячей соломы въ телѣгѣ на мокрую траву лужайки.

Когда больная нѣсколько успокоилась, она продолжала бормотать имя Никкеля, и ея жалобы надрывали сердце Куни.

IX.

Куни ушла, какъ только состояніе больной позволило ей это сдѣлать; подошла къ окну общей залы и стала смотрѣть внутрь.

Гости большею частью спали на соломенныхъ подстилкахъ, изголовья которыхъ были приподняты посредствомъ опрокинутыхъ стульевъ. Болѣе богатымъ были отведены спальни, которыя и они тоже принуждены были раздѣлить вмѣстѣ съ другими. Бродячій людъ лежалъ на голомъ полу съ сумками подъ головами. Нѣсколько музыкантовъ еще не спали и пили вино, которымъ угощали ихъ странствующіе купцы и ремесленники. Другіе отправились съ бродягами въ лѣсокъ за лугомъ. Тамъ они плясали, играли и пѣли. Шумъ ихъ безшабашнаго веселья доносился въ тихомъ ночномъ воздухѣ до телѣги больной.

Кельнскіе господа все еще сидѣли за столомъ, не обращая вниманія на веселье бюргеровъ и на превращеніе общей залы гостинницы въ спальню, и съ жаромъ разговаривали между собою.

Продавецъ индульгенцій тоже еще не отправился на покой. Высокій, широкоплечій вахмистръ ландскнехтовъ только что отдалъ ему большую часть цехиновъ, вырученныхъ отъ продажи добычи, захваченной имъ въ Италіи, разсчитывая обезопасить свою душу отъ огня чистилища. Передъ выходомъ изъ комнаты, онъ ударилъ себя въ широкую грудь, точно освободясь отъ большой тяжести.

Канатная плясунья задумчиво посмотрѣла ему вслѣдъ. Какъ нѣкогда ей, такъ теперь и ландскнехту, индульгенція освободила душу отъ тяготившаго ее бремени. Не благоразумнѣе-ли поступила бы она, если бы отдала свои деньги для искупленія души повѣшеннаго Никкеля, вмѣсто того, чтобы жертвовать ими для сиротокъ, о которыхъ и безъ нея, можетъ быть, позаботилось бы людское состраданіе? Это принесло бы наилучшее утѣшеніе и бѣдной умирающей, которую ничто не безпокоило такъ сильно, какъ ея собственная виновность въ вѣчной погибели ея мужа?

Впрочемъ, ей вѣдь и такъ удалось облегчить кончину для умирающей матери, и начатое ею дѣло она рѣшила немедленно довести до конца.

Съ теплою улыбкой, которая удивительно красила ея лицо, изможденное страданіемъ, она вернулась въ общую комнату.

Она еще прежде замѣтила одного стараго священника, лицо котораго имѣло выраженіе истинной сердечной доброты. Она скоро отыскала его среди спавшихъ на соломѣ путниковъ; но старикъ спалъ такъ крѣпко, что ей не хотѣлось будить его. Въ числѣ кельнскихъ монаховъ-проповѣдниковъ, которые большею частью тоже спали, ни одинъ не внушалъ ей довѣрія; одинъ изъ нихъ даже показался ей тѣмъ самымъ, который незадолго до ея паденія съ каната съ упорною настойчивостью добивался ея благосклонности. Но и настоятель церкви св. Эгидіи въ Нюрнбергѣ, уже кончившій ужинъ съ депутатами своего родного города, имѣлъ видъ ласковаго и въ высшей степени привѣтливаго человѣка. Правда, его щеки пылали, — отъ жары или отъ вина, — но въ правильныхъ чертахъ его лица было какое-то доброе, привлекающее сердце выраженіе. Еще прежде, когда онъ проходилъ черезъ комнату, Куни видѣла, какъ привѣтливо онъ погладилъ по бѣлокурой головкѣ хорошенькаго мальчика, сына одной горшечницы изъ Ререна въ рейнскихъ земляхъ, повозка которой стояла тамъ на лугу, у Майна. Повидимому, онъ расходился съ кельнцами во мнѣніяхъ, такъ какъ онъ какъ разъ въ это время отрицательно махалъ рукою.

Можетъ быть, онъ даже былъ бы радъ, если бы она отозвала его. Но смѣетъ-ли она, жалкая бродяга, потревожить такую важную особу за стаканомъ вина?

А между тѣмъ необходимо было спѣшить: промедленіе грозило опасностью. И вотъ Куни рѣшилась обратиться къ посредничеству хозяйки гостинницы. Кутаясь въ платокъ, чтобы не разбудить спящихъ, она приготовлялась выйти изъ общей залы.

Но рыжая Гитта только что навѣстила родильницу и разсказала Циріаксу, что Куни, глупое, мягкосердечное созданіе, растрачиваетъ свои золотыя монеты на умирающую женщину.

Богохульникъ разсвирѣпѣлъ. Онъ пробормоталъ нѣсколько словъ рябому Рабану и затѣмъ заковылялъ къ хромой, чтобы помѣшать ей переступить черезъ порогъ и спросилъ ее сердитымъ голосомъ, какъ много денегъ бросила она въ могилу полумертваго подобія женщины.

— А тебѣ какое дѣло? — спросила Куни, съ трудомъ подавляя свой кашель.

— Мнѣ, мнѣ… какое дѣло мнѣ? прохрипѣлъ Циріаксъ. Затѣмъ онъ съ угрожающимъ видомъ поднялъ кулакъ и проговорилъ насмѣшливо: — Ни на одинъ мѣдный геллеръ больше или меньше дѣла чѣмъ тебѣ — чортъ возьми! — до моей телѣги. Четыре фунта геллеровъ, Рабанъ, — и оселъ и телѣга твои!

— По рукамъ! — вскричалъ рябой бродяга, державшій уже деньги наготовѣ.

Циріаксъ хихикнулъ, обращаясь къ Куни съ злорадствомъ:

— Такъ вотъ же тебѣ, дура! Кто не дѣлится со мною — знай это — тотъ и не ѣдетъ со мною!

Затѣмъ онъ заковылялъ обратно къ рыжей Гиттѣ.

Дѣвушка безмолвно смотрѣла нѣкоторое время ему вслѣдъ. Затѣмъ она быстро провела себѣ рукою по лбу, какъ бы желая отогнать отъ себя какую-то непріятную мысль и на половину смущенно, на половину укоризненно покачала своею горячею головой. Она сдѣлала доброе дѣло, — а это, это… Но вѣдь она дѣлала не ради платы; она только желала помочь больной.

Она выпрямилась и, прихрамывая, рѣшительно пошла къ кухнѣ.

Тамъ она, часто кашляя, разсказала хозяйкѣ «Щуки» въ трогательныхъ словахъ, что родильница, которую она, хозяйка, съ такою христіанскою добротою, подкрѣпляла супомъ, желаетъ исповѣдаться и причаститься: вѣроятно, она скоро умретъ. Настоятель церкви св. Эгидіи изъ Нюрнберга сидитъ еще за стаканомъ вина…

Куни не успѣла докончить. Хозяйка, во время ея разсказа, вытерла свое разгоряченное хорошенькое личико передникомъ, оправила бѣлые рукавчики на своихъ полныхъ рукахъ и, глядя съ удивленіемъ и вмѣстѣ одобреніемъ на исхудалое лицо акробатки, съ живостью прервала ее, обѣщая сдѣлать для больной женщины все, что отъ нея зависитъ.

— Если бы господинъ настоятель, — продолжала она, — былъ другимъ человѣкомъ, то я не осмѣлилась бы обратиться къ нему. Но онъ жалостливъ и когда дѣло идетъ объ оказаніи помощи, онъ не спрашиваетъ куда идти, кто ты и что у тебя есть. Я знаю его… Подожди здѣсь немного. Если онъ согласится, то ты тотчасъ и отведи его къ несчастной.

Съ этими словами она наскоро пригладила свои растрепавшіеся отъ возни по хозяйству каштановые волосы, опустили руки въ ведро съ водой, поспѣшно вытерла ихъ передникомъ отвязала его и бросила служанкѣ, откашлялась и вышла изъ кухни.

На озабоченный вопросъ своего мужа, котораго она встрѣтила на порогѣ общей залы, «что ей тутъ нужно», она отвѣчала рѣшительно: «Я ищу того, что праведно и благочестиво».

Затѣмъ шепотомъ сообщила настоятелю, чего она желаетъ отъ него.

Настоятель тотчасъ же изъявилъ свое согласіе. Можно было даже подумать, что этому духовному лицу было на руку, что его потревожили; съ короткимъ восклицаніемъ: «Неотложная обязанность по званію» — онъ всталъ изъ-за стола и пошелъ за хозяйкой сперва къ Куни, а потомъ и за нею къ телѣгѣ родильницы, возлѣ которой стоялъ высоко нагруженный возъ съ горшками, прикрытый бѣлымъ мелькавшимъ въ ночной тьмѣ парусиннымъ навѣсомъ.

Хозяйка взялась сама послать за жившимъ по близости причетникомъ, чтобы онъ тотчасъ же принесъ все, что было нужно настоятелю для напутствія умиравшей женщины.

Куни сообщила родильницѣ, какое важное духовное лицо готово исповѣдать и причастить ее. Затѣмъ она шепотомъ посовѣтовала ей упомянуть господину аббату о несчастной душѣ Никкеля, и сказала, что во всякомъ случаѣ она можетъ теперь умереть спокойно.

Затѣмъ Куни взяла половину цвѣтовъ, сорванныхъ ею въ саду, и потихоньку ушла, чтобы не мѣшать исповѣди.

X.

На краю луга Куни остановилась въ раздумьи. Она съ удовольствіемъ бросилась бы на увлаженную росою траву, чтобы растянуться тамъ и отдохнуть въ прохладѣ, такъ какъ чувствовала смертельное изнеможеніе, ноги у нея страшно болѣли и горѣли послѣ продолжительнаго движенія въ теплую августовскую ночь. Но нѣчто другое имѣло еще большую привлекательность для ея истомленнаго тоскою сердца. Она желала снова увидѣть Лингарда и, если будетъ возможно, отдать ему цвѣты гвоздики, въ знакъ благодарности за все, что онъ для нея сдѣлалъ.

Онъ все еще сидѣлъ, вмѣстѣ съ другими господами, у стола передъ гостинницей. Одна изъ свѣчъ, прикрытыхъ колпачками, бросала яркій свѣтъ на его мужественное лицо. Куни знала, что онъ не можетъ ее видѣть, въ окружающей ее тьмѣ, и все-таки ей казалось, что взглядъ его блестящихъ темныхъ глазъ порою останавливается на ней. Какъ разъ въ это время онъ говорилъ. Какъ желала бы Куни знать — что онъ говоритъ! Сдѣлавъ надъ собою усиліе, она собралась съ духомъ, проскользнула вдоль покрытой тѣнью стѣны и сѣла позади олеандроваго куста, на остромъ краю кадки. Никто не замѣтилъ ее, но припадокъ кашля могъ выдать ее каждую минуту. Поэтому, изъ предосторожности, она крѣпко прижала свой передникъ къ губамъ. Въ такомъ положеніи она стала слушать съ напряженнымъ вниманіемъ, — и какую боль ни причиняла ей нога, какъ ни разрывалась ея грудь, она все-таки считала особенною милостью Провидѣнія то, что она пробралась сюда именно въ эту минуту, такъ какъ Лингардъ все еще продолжалъ говорить. Другіе просили его обстоятельно разсказать, какимъ образомъ прекрасная Катарина Гарсдерферъ сдѣлалась его супругой, не смотря на сопротивленіе своего строгаго отца и на то, что достопочтенный совѣтъ наказалъ его за непокорность заключеніемъ въ тюрьму и изгнанеімъ.

Почти все это онъ уже разсказалъ въ подробности, когда Куни начала слушать. Теперь онъ указалъ на сидѣвшаго противъ него Вилибальда Пиркгеймера и продолжалъ разсказывать — какъ, благодаря заступничеству его и великаго живописца Альбрехта Дюрера въ Инспрукѣ его выслушалъ императоръ и своею собственною высокой особой вступился за него и поддержалъ его обрученіе, и какъ вслѣдствіе этого могущественнаго заступничества онъ достигъ цѣли своихъ желаній.

— Наши достопочтенные, — заключилъ онъ свой разсказъ, — соблаговолили изъявить согласіе на мое возвращеніе на родину и Гансъ Гарсдерферъ, отецъ Катарины, — вѣчная ему память! — пересталъ сопротивляться нашему союзу. Можетъ быть, это случилось бы и раньше, если бы не возникло жестокой борьбы, вслѣдствіе кореннаго различія характеровъ, между этимъ суровымъ человѣкомъ и моимъ веселымъ беззаботнымъ отцемъ, борьбы, проявлявшейся какъ въ жизни, такъ и въ городскомъ совѣтѣ. Только при послѣднихъ минутахъ своего стараго противника, которому я обязанъ жизнью, Гансъ Гарсдерферъ протянулъ ему руку въ знакъ примиренія и согласился на нашъ бракъ.

— И я знаю, — прервалъ его Вилибальдъ Пиркгеймеръ, — что при разныхъ препятствіяхъ, которыя ставили ему на пути его противники и которыя портили ему богатую дѣяніями жизнь, оба вы и ваша вѣрная любовь приносили его душѣ больше свѣта и утѣшенія, чѣмъ все остальное. Мнѣ приходилось часто слышать, какъ онъ весело признавался въ этомъ, — а что касается васъ, другъ Лингардъ…

— То я знаю, — скромно прервалъ его Лингардъ, — что онъ былъ правъ, считая меня недостойнымъ его дочери, при моемъ первомъ сватовствѣ, видя во мнѣ незрѣлаго юношу.

— И хотя бы вы были тогда по силѣ и мужественной красотѣ равны Ахиллу, а по уму — изворотливому сыну Лаэрта, Одиссею, я ничего не возразилъ бы вамъ противъ вашихъ словъ, — прервалъ его Пиркгеймеръ, — потому что, — прибавилъ онъ, обращаясь къ другимъ собесѣдникамъ, — жена этого человѣка — сокровище совсѣмъ особеннаго рода. Нюрнбергъ гордится, называя фрау Катарину своею дочерью. Во всѣхъ странахъ, гдѣ говорятъ по нѣмецки, мы не нашли бы подобной ей женщины.

— Значитъ, вамъ можно позавидовать, — замѣтилъ маленькій докторъ Эбербахъ, обращаясь къ Лингарду. — Но вы, конечно, позволите мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ. Вы, какъ мы слышали, еще будучи мальчикомъ, были влюблены въ дѣвочку Катарину. Юношею вы повезли съ собою вашу любовь за Альпы въ Падую и Болонью. А такъ какъ я ежедневно вижу подтвержденіе словъ благороднаго Виргилія: «нигдѣ вѣрность не бываетъ удалена отъ опасности»^[10], и милаго Катулла: "ни одинъ человѣкъ не проживетъ безъ ошибки^[11], то мнѣ было бы желательно знать, держались-ли вы даже и въ Италіи, какъ вообще, такъ и въ частности, той рѣдкой для насъ, мужчинъ, птицы, которую зовутъ вѣрностью къ любимой женщинѣ. Въ сравненіи съ вами, я не болѣе какъ остроухій маленькій фавнъ въ сравненьи съ величественнымъ Ареемъ; однако же, я по опыту знаю, какъ легко тамъ огненные глаза зажигаютъ сердца пламенемъ страсти. Въ самомъ-ли дѣлѣ брони ранней любви была настолько непроницаема, что защитила ваше сердце отъ всякихъ обжоговъ даже и ранѣе того времени, когда клятвенный обѣтъ соединилъ васъ съ дѣвочкой, которую вы такъ рано выбрали себѣ въ спутницы жизни?

— Да, броня была непроницаема, какъ послѣ, такъ и до благословенія нашего союза священникомъ, — отвѣчалъ молодой членъ городскаго совѣта твердо и рѣшительно.

Затѣмъ онъ измѣнилъ тонъ, протянулъ руку съ наполненнымъ бокаломъ къ тюрингцу и весело продолжалъ:

— И вамъ, невѣрующій господинъ докторъ, при вашей учености, право, не слѣдовало бы считать это удивительнымъ. Вѣдь еще вашъ пресловутый Проперцій сказалъ: «много способствуетъ любви вѣрный духъ и твердое постоянство»^[12]. И повѣрьте, докторъ, я и безъ совѣта вашихъ опытныхъ римлянъ сохранилъ бы вѣрность къ прекрасному ребенку. Катарина была для меня съ юныхъ лѣтъ моихъ уже женою, женщиною по преимуществу, κατ 'εζοχήν, какъ сказалъ бы мой учитель греческаго языка въ Болоньѣ. Она всегда была избранницею моего сердца, подобно тому какъ для грековъ былъ любимѣйшимъ свѣтомъ Геліосъ, хотя наряду съ нимъ существуетъ луна и множество звѣздъ и звѣздочекъ.

— Ну, а эта бродяжка, которой вы недавно напомнили о себѣ золотымъ дождемъ, какъ Зевсъ прекрасной Данаѣ? — спросилъ докторъ Пейтингеръ изъ Аугсбурга, лукаво погрозивъ своему другу пальцемъ. "Мы, гуманисты, слѣдуемъ правилу Тибулла: «Кто сознается, тому прощается»,^[13] и достаточно знакомы со свѣтомъ, чтобы знать, что проступки дѣлаются, какъ внутри, такъ и внѣ стѣнъ Трои^[14].

— Правдивыя слова, — сказалъ Лингардъ. — Они одинаково подходятъ ко мнѣ какъ и къ дѣвушкѣ; однако же, между нами не было рѣшительно ничего такого, что хоть сколько-нибудь походило бы на любовныя шашни. Я, въ качествѣ судьи, оправдалъ ее въ незначительномъ проступкѣ, совершенномъ ею въ то время, когда я шелъ къ алтарю. Я не желалъ, чтобы тотъ блаженный для меня часъ принесъ горе кому бы то ни было. Вслѣдствіе этого она привязалась ко мнѣ — кто знаетъ изъ одной-ли благодарности или можетъ быть въ ея странномъ сердцѣ зашевелилось какое-нибудь болѣе теплое чувство ко мнѣ. Въ то время она была безспорно хорошенькимъ и граціознымъ созданіемъ; однако же между мною и этою голубоокою чернушкой не было ничего такого, на что не могъ бы смотрѣть духовникъ. Это такъ же вѣрно, какъ то, что я надѣюсь еще много лѣтъ пользоваться любовью моей дорогой жены. Впрочемъ, это удивляетъ даже меня самого, потому что я никоимъ образомъ не былъ слѣпъ къ своеобразной прелести канатной плясуньи и искуситель указывалъ мнѣ на нее довольно настойчиво. Къ тому же она тоже вовсе не принадлежитъ къ обыкновенному разряду акробатокъ. Въ своемъ искусствѣ она достигла изумительной степени совершенства; но, во время рейхстага въ Аугсбургѣ, когда она въ присутствіи императора вздумала продѣлать на канатѣ неслыханныя вещи…

— Да не та-ли это самая, что на глазахъ нашей несчастной Юліаны сдѣлала ужасный прыжокъ, который такъ страшно испугалъ дѣвочку? — спросилъ докгоръ Пейтингеръ, сильно заинте ресованный.

— Она самая, — отвѣчалъ Лингардъ, тономъ глубокаго сожалѣнія, а Пейтингеръ, тихо вздохнувъ, продолжалъ:

— Съ этого внезапнаго страха, которымъ былъ потрясенъ ея нѣжный организмъ, началась болѣзнь ангела, котораго богатое, любящее сердце такъ горячо было расположено и къ вамъ, господинъ Лингардъ.

— Такъ же какъ и мое къ этому удивительному ребенку, — отвѣчалъ молодой членъ ратуши съ живою сердечностью. — Это ужасное паденіе несчастной съ каната произошло въ ту минуту, когда Юліана, не будучи въ состояніи видѣть ее въ такой смертельной опасности, показывала мнѣ нѣсколько листковъ изъ Лукіана, которые я долженъ былъ передать, отъ вашего имени, присутствующему здѣсь господину Вилибальду. Послѣ этого случая акробатка, разумѣется, должна была навсегда отказаться отъ хожденія на канатѣ, такъ какъ она лишилась одной ступни. Мы думали, что это послужитъ къ ея спасенію, и обратитъ ее на путь скромной и степенной жизни; но мы ошиблись. Несмотря на хромоту Куни, ея безпокойная кровь заставила ее вернуться на большую дорогу. А между тѣмъ она могла бы остаться въ монастырѣ, не давая никакого обѣта, въ качествѣ бѣлицы.

— Моя жена, ради Юліаны, тоже приглашала ее въ нашъ домъ, — прибавилъ докторъ Пейтингеръ. — Паденіе, такъ испугавшее Юліану, не выходило изъ головы больной дѣвочки. Ея сострадательное сердце было очень озабочено участью несчастной. Она такъ настойчиво просила мать позаботиться о ней, что мы исполнили ея желаніе и часто освѣдомлялись о положеніи канатной плясуньи. Какъ радовалась Юліана, когда узнала, что жизнь смѣлой акробатки спасена! Но когда моя жена, чрезъ настоятельницу монастыря, предложила ей мѣстечко въ нашемъ домѣ, то она отвергла предложеніе, которое мать и дочь сдѣлали — клянусь Богомъ — отъ чистаго, добраго сердца.

— Такимъ же образомъ она поступила и съ подаркомъ, который мы — я и моя жена — оставили для нея въ монастырѣ, — сказалъ Лингардъ. — Почему отвергла она мою, не менѣе охотно предложенную, помощь? Не потому-ли, что она была слишкомъ горда для того, чтобы принять милостыню отъ человѣка, отъ котораго ея горячее сердце напрасно ожидало кое-чего лучшаго?

Здѣсь Гроландъ остановился и въ его тонѣ послышалось какъ бы признаніе, когда онъ съ оживленіемъ продолжалъ: — И, господа, она довольно часто казалась мнѣ весьма привлекательною. Къ чему мнѣ отрицать это? Внутри и внѣ стѣнъ Трои — какъ мы слышали сейчасъ, — дѣлаются ошибки, и если бы между мною и ею не стоялъ другой женскій образъ, подобно тому, какъ Альпы стоятъ между Германіей и Италіей, — то, можетъ быть… но къ чему эти «если бы» и «но»? Повѣрите-ли вы мнѣ, что бывали минуты, когда мнѣ казалось, что я долженъ загладить какую-то вину передъ несчастной акробаткой?

— На вашемъ мѣстѣ я давно бы уже сдѣлалъ это, къ пользѣ обѣихъ сторонъ, — весело сказалъ докторъ Эбербахъ. Требованіямъ совѣсти слѣдуетъ повиноваться даже и въ томъ случаѣ, когда они, въ видѣ исключенія, повелѣваютъ намъ сдѣлать что-нибудь пріятное для насъ. Но какой у васъ серьезный видъ, господинъ Лингардъ! Не принимайте моихъ словъ въ дурную сторону. Вы и безъ того принадлежите къ числу тѣхъ рѣдкихъ безперыхъ, одаренныхъ разумомъ, птицъ, въ которыхъ строгость Катона соединяется съ любезностью Тита.

— Честь Катону, — сказалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ, слегка склонивъ свою большую голову; — но во времена моей молодости люди лучше умѣли примирять строгій долгъ съ снисходительнымъ милосердіемъ, когда нужно было доставить удовольствіе какой-нибудь прекрасной Калипсо, которой наша суровость могла бы причинить горе. Но не все было лучше въ доброе старое время, а чтобы вы, Лингардъ, котораго я уважаю какъ самаго вѣрнаго изъ супруговъ, не истолковали ложно моихъ словъ, я скажу, что склониться и сдаться — это двѣ совсѣмъ разныя вещи.

— Сдаться! — вскричалъ рыцарь Гансъ фонъ-Оберницъ, нюрнбергскій староста, съ негодованіемъ. — Чтобы одинъ изъ Гроландовъ, который притомъ же имѣетъ счастіе обладать вѣрною, прекрасною женою, былъ побѣжденъ сверкающими глазами какой-нибудь странствующей канатной плясуньи! Скорѣй Пегницъ потечетъ обратно къ Бургбергу. При томъ, мнѣ кажется, мы могли бы найти лучшіе предметы для разговоровъ.

— Но смѣлая и искусная акробатка, конечно, не принадлежала къ числу пошлыхъ предметовъ, — возразилъ докторъ Пейтни, геръ съ жаромъ. — И, сверхъ того, кто не пожелалъ бы узнать какъ вела себя относительно васъ, господинъ Лингардъ, эть пылкая, свободная дочь большой дороги? Говорятъ, пренебреженная любовь есть мать ненависти и со временъ Пентефріи часто ведетъ къ жесточайшей мести. Если эта дѣвушка, о которой господинъ фонъ-Оберницъ такого низкаго мнѣнія, дѣйствительно принадлежитъ къ тому же дурному сорту, какъ другія подобныя ей…

— Никоимъ образомъ! — прервалъ его Лингардъ Гроландъ съ горячею живостью. — Куни при всѣхъ своихъ недостаткахъ и при всѣхъ постигшихъ ее несчастіяхъ все-таки была и остается рѣдкимъ существомъ. Немного такихъ, гордость которыхъ не была бы подавлена и сломлена глубочайшею нищетою. Когда я снова увидѣлъ ее здѣсь, въ «Голубой Щукѣ», среди самаго послѣдняго сброда, больную и нищую, можетъ быть уже скорую добычу смерти, то мнѣ показалось своевременнымъ снова предложить ей помощь, отъ которой она когда-то отказалась. Я охотно сдѣлалъ бы для несчастной и больше, — и моя жена, конечно, не поставила бы мнѣ этого въ упрекъ, такъ какъ и она расположена къ Куни, — и, повторяю, эта дѣвушка обладаетъ хорошими, даже наилучшими качествами. Если бы она жила въ какой-нибудь почтенной семьѣ, а не среди бродячаго люда…

Здѣсь молодой депутатъ былъ внезапно остановленъ. Его собесѣдники тоже подняли головы съ изумленіемъ, такъ какъ вблизи ихъ какой-то странный шумъ послышался въ ночномъ воздухѣ.

Маленькій докторъ Эбербахъ вздрогнулъ и вскочилъ со стула, Гансъ фонъ-Оберницъ схватился за мечъ, но докторъ Шедель тотчасъ же сообразилъ, что звукъ, проникшій въ его старое ухо, есть не что иное, какъ сильный сдерживаемый кашель. Онъ и другіе посмотрѣли на олеандровый кустъ, изъ-за котораго послышались болѣзненные стоны.

Опытный врачъ задумчиво покачалъ кудрявою сѣдою головой и сказалъ:

— У кого такой кашель, тотъ, пожалуй, скоро совсѣмъ перестанетъ страдать.

И онъ хотѣлъ встать, чувствуя, что здѣсь можетъ понадобиться его помощь.

XI.

Дитель, наконецъ, былъ освобожденъ отъ своего заключенія въ погребѣ и, съ удвоеннымъ рвеніемъ, принялся разыскивать садоваго вора.

Не соображая того, какъ много прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ сдѣлалъ попытку задержать преступника, онъ началъ свои розыски съ того самаго пункта, гдѣ они были прерваны. Подобно тому, какъ неразумный ребенокъ, у котораго вылетѣла птичка изъ клѣтки, заглядываетъ даже въ стоящую въ клѣткѣ чашечку съ водой — не найдется-ли тамъ эта птичка, — онъ наводилъ свѣтъ своего фонаря на мѣста, гдѣ не могъ бы укрыться даже какой-нибудь котенокъ. Онъ побывалъ, между прочимъ, и на лугу у Майна, чтобы поискать Куни у вдовы повѣшеннаго Никкеля. Но какъ разъ въ это время родильница пріобщалась св. Таинъ и прервать совершеніе этого таинства было бы тяжкимъ грѣхомъ. Но онъ обладалъ острымъ зрѣніемъ и при свѣтѣ фонаря на длинной палкѣ, которую воткнулъ причетникъ въ рыхлую почву луга, Дителю бросились въ глаза красные гвоздички на соломѣ, на которой лежала умиравшая женщина. Эти цвѣты могли быть сорваны только въ огородѣ хозяйки гостинницы и она въ особенности дорожила ими. Акробатка навѣрное сорвала ихъ для больной, причемъ, конечно, не ограничилась однимъ этимъ воровствомъ. До чего доходитъ дерзость этой сволочи! Но онъ, который обязанъ смотрѣть за порядкомъ въ «Голубой Щукѣ», отобьетъ у нея охоту къ воровскимъ продѣлкамъ.

Собака Филаксъ скоро указала ему на слѣдъ вора и прежде чѣмъ ужинавшіе господа успѣли посмотрѣть, — кто это тамъ стонетъ, изъ-за олеандроваго куста послышалось торжествующее воскличаніе Дителя: «Попалась, воровское отродье! и мы тебя проучили!»

Его первый взглядъ упалъ на бывшій въ рукахъ Куни маленькій букетъ гвоздики, — и жила на лбу Дителя вздулась отъ гнѣва по поводу вреда, нанесеннаго любимымъ цвѣтамъ его госпожи. Но когда онъ сталъ трясти преступницу за плечо и не встрѣтилъ ни малѣйшаго сопротивленія, то онъ съ удивленіемъ навелъ свѣтъ фонаря на ея лицо, и то, что онъ увидѣлъ, заставило его замолчать вдругъ. Губы, подбородокъ и платье акробатки были покрыты яркою кровью, ея голова свѣсилась въ сторону, точно она потеряла опору. Это испугало Дителя и, вмѣсто того, чтобы продолжать хвалитися своимъ успѣхомъ, онъ сталъ звать на помощь.

Нюрнбергцы окружили дѣвушку, а докторъ Гартманъ Шедель приказалъ слугѣ отнести лишившуюся чувствъ дѣвушку, при содѣйствіи прибѣжавшаго уже на его зовъ помощника, въ домъ и позаботиться о хорошей для нея постели.

Дитель немедленно исполнилъ приказаніе. Мало того, услыхавъ какъ знаменитый врачъ сказалъ другимъ господамъ, что жизнь этой больной угасаетъ, съ нимъ произошла великая перемѣна. Вся жалость, къ какой онъ былъ способенъ, все сильнѣе и сильнѣе начала волновать его сердце, когда онъ увидѣлъ лицо Куни, искаженное страданіемъ. Точно провидѣніемъ, которымъ онъ былъ обязанъ своему доброму патрону, св. Эобану, показалась Дителю пришедшая ему въ голову мысль, — отвести для больной свою собственную чистенькую комнатку за кухней. Она должна была лежать на его собственной кровати. Кровати ничего не сдѣлается отъ того, что на ней полежитъ странствующая дѣвушка, которая немного лѣтъ тому назадъ, такъ весело, ради удовольствія другихъ, разбрасывала золотыя монеты. Ея несчастіе казалось ему потрясающимъ примѣромъ измѣнчивости всего земного. Бѣдная! Но если для нея возможно какое-нибудь облегченіе, то она скорѣе всего найдетъ его на его постели, такъ какъ она окружена образками, благочестивыми изреченіями и мелкими реликвіями, которыя были проданы ему за дешевую цѣну продавцами священныхъ вещей, останавливавшихся въ числѣ другихъ гостей въ «Голубой Щукѣ». Между этими реликвіями былъ ремешекъ съ сандаліи святой Елисаветы, цѣлебную силу котораго онъ испыталъ самъ, когда заболѣлъ морскою лихорадкой.

Тяжесть, которую онъ несъ съ своимъ помощникомъ, была не велика, однако же ему не пришлось дойти до цѣли безъ остановокъ. Одинъ разъ изъ руки Куни, находившейся въ безсознательномъ состояніи, выпалъ букетикъ изъ гвоздикъ, и онъ, Дитель, поднялъ похищенные цвѣты, которые только что возбуждали въ немъ такой гнѣвъ, и молча положилъ ихъ ей на колѣни. Другая задержка была болѣе серьезнаго рода. Циріаксъ, узнавъ, что дѣвушка лежитъ при смерти и боясь, какъ бы ему не пришлось платить за похороны, горячо и съ отрицательными жестами объяснялъ присутствовавшимъ, что онъ часъ тому назадъ прогналъ отъ себя навсегда хромую, которую достаточно долго таскалъ за собою изъ чистаго состраданія. Теперь ему до нея такъ же мало дѣла, какъ до пѣтуха, который только что возвѣстилъ своимъ крикомъ наступающее утро.

Однако же скоро хозяинъ «Голубой Щуки» и другіе отодвинули Циріакса въ сторону. Больную уложили на постель слуги Дителя и старый врачъ съ самымъ тщательнымъ вниманіемъ старался оказать ей помощь.

Хозяйка гостинницы помогла ему раздѣть больную, и когда эта достойная женщина, отирая передникомъ свои глаза, снова отворила дверь и къ кровати подошелъ настоятель церкви св. Эгидіи, чтобы во второй разъ въ эту ночь напутствовать умирающую, то, увидавъ Гартмана Шеделя, понялъ, что онъ пришелъ какъ разъ вовремя.

Акробатка пришла въ сознаніе, и появленіе добраго прелата принесло ей отраду. Исповѣдь была продолжительна, и должно быть, то, что она открыла духовнику, было столько же странно, какъ и трогательно, потому что аббатъ слушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ и съ очевиднымъ душевнымъ волненіемъ. Кончивъ свое дѣло, онъ нѣкоторое время оставался одинъ, потому что не могъ собраться съ духомъ, чтобы тотчасъ же вернуться къ другимъ. До кельнцевъ ему не было дѣла, а нюрнбергцы, къ которымъ онъ отправился затѣмъ, давно уже снова сидѣли за столомъ передъ гостинницей.

Волны Майна теперь уже отражали блескъ восходящаго солнца. Чистая роса сверкала на лугу, гдѣ стояли повозки, и въ огородѣ хозяйки, на травѣ и цвѣтахъ. Конюхи запрягали въ дышла только что вычищенныхъ караковыхъ коней. Мѣдныя кольца на высокихъ хомутахъ коней громко и весело звенѣли, и хлопанье бичей раздавалось надъ четверками и шестерками, начавшими уже свое дневное движеніе по большой дорогѣ.

Однако же ни грохотъ экипажей, ни стукъ лошадиныхъ копытъ не могъ разбудить кельнскихъ профессоровъ, которые вмѣстѣ съ своею свитою изъ духовенства отправились на покой и спали въ завѣшенныхъ густыми темными занавѣсами комнатахъ. Большинство болѣе скромныхъ гостей уже оставило свои соломенныя постели.

Циріаксъ одинъ изъ первыхъ вышелъ изъ гостинницы на большую дорогу. Повозка и оселъ уже не принадлежали ему. Онъ хотѣлъ было навязать свои вещи рыжей Гиттѣ, но такъ какъ она рѣшительно отказалась нести ихъ, онъ взвалилъ мѣшокъ на свои лѣнивыя плечи. Съ руганью и проклятіями онъ тащилъ теперь эту непривычную для него тяжесть, такъ какъ рябой Рабанъ остался съ повозкой въ Мильтенбергѣ, а дальнѣйшее пребываніе тамъ было не безопасно для притворнаго сумасшедшаго. На этотъ разъ уже онъ долженъ былъ вести свою супругу на цѣпи, потому что она доходила до изступленія, отказываясь бросить на произволъ судьбы дѣвушку, которая съ такою преданностью ухаживала за ея ребенкомъ. Вдвойнѣ покинутая женщина безпрестанно оглядывалась, ища брошенной своей спутницы, пока они не добрались до Франкфурта. Тамъ Гитта оставила Циріакса и перешла къ рябой крысѣ Рабану. Телѣжка, въ которой жилъ и умеръ ея ребенокъ, а не ея противный обладатель, была причиною ея рѣшенія — разорвать узы, приковывавшія ее въ продолженіи девяти лѣтъ къ богохульнику.

Странствующіе школьники съ веселыми пѣснями отправились въ путь; музыканты же остались, дожидаясь отхода майнскаго судна, гдѣ они могли и заработать деньги и попировать.

Бродяги отправились, одинъ по одному, не заботясь объ умиравшей канатной плясуньѣ.

— Каждому достаточно тяжело нести свой собственный крестъ, — сказалъ Юнгель, схватывая свои длинные костыли.

Только попрыгунью задержало въ Мильтенбергѣ участіе къ судьбѣ товарки, стоявшей на высотѣ своей славы въ то время, какъ она, бывшая «Филлида», быстро катилась внизъ.

— Это христіанская обязанность, — сказала она своему слѣпому мальчику, выпрашивавшему для нея милостыню, — не оставлять Куни, которая когда-то стояла такъ высоко, не проводивъ ее къ мѣсту ея вѣчнаго покоя. — Когда затѣмъ она услышала, что ея бывшая товарка причастилась, то сказала своему сыну, кроша чеснокъ въ свою ячменную похлебку: — Ну, теперь она успокоится! А для насъ я ожидаю кучу геллеровъ во Франкфуртѣ, если только тебѣ удастся сдѣлать при выпрашиваніи милостыни такую жалостную рожицу, какую ты такъ мило состроилъ сейчасъ.

Монахи, продавецъ индульгенцій, бюргеры и ремесленники, собиравшіеся сѣсть на майнское судно, съ удивленіемъ смотрѣли на знатныхъ господъ, которые, — какъ это ни нелѣпо, но все-таки вѣрно, потому что въ этомъ увѣряетъ Дитель, — лишились утренняго сна изъ-за странствующей дѣвушки.

Завиватель перьевъ покачалъ головою, какъ будто ему сообщили что-то неслыханное, когда услышалъ, какъ депутатъ достопочтеннаго совѣта его родного города, высокоуважаемый господинъ Лингардъ Гроландъ сказалъ старому доктору Шеделю:

— Я останусь съ вами до конца, почтенный другъ. Жизнь несчастной продлится только на нѣсколько часовъ, но, поторопившись, я догоню другихъ, прежде чѣмъ они выѣдутъ изъ Франкфурта.

— Прекрасно, Лингардъ, — вскричалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ, а аббатъ св. Эгидіи прибавилъ тономъ поощренія:

— Вы этимъ сдѣлаете нѣчто угодное Богу. Да, господа, повторяю вамъ: ни у одного смертнаго ложа я не находилъ такъ мало основанія стыдиться, что я — человѣкъ, какъ у простой постели этой бродячей дѣвушки. Если предъ престоломъ Верховнаго Судіи въ небѣ мысли и вѣра взвѣшиваются на тѣхъ же вѣсахъ, какъ и дѣла, то немногіе изъ людей, смыкающихъ навсегда глаза за шелковыми занавѣсами, могутъ ожидать оправданія съ такою увѣренностью, какъ эта бѣднѣйшая изъ бѣдныхъ.

— И она въ самомъ дѣлѣ не оставила для себя ничего изъ богатой милостыни господина Лингарда? — спросилъ Нюрнбергскій староста.

— Ничего, — отвѣчалъ настоятель. — Все до послѣдняго геллера она отдала чужой для нея женщинѣ, хотя сама она, хромая, нищая, покинутая, должна была остаться здѣсь, и несмотря на то, что она только случайно встрѣтила родильницу, на большой дорогѣ. Долгъ моего званія не позволяетъ мнѣ вдаваться въ подробности и разсказывать вамъ о томъ, какъ богобоязненно она поступила еще въ Аугсбургѣ, но, благодаря покаянію, которое я только что выслушалъ, я причисляю сегодняшнее утро къ хорошимъ и незабвеннымъ днямъ моей жизни. О, господа, смерть — дѣло серьезное, и сношеніе съ умирающими есть наилучшая школа для священника. Здѣсь передъ нимъ открываются глубочайшія бездны души.

— И, — прервалъ его Вилибальдъ Пиркгеймеръ, — я думаю, что чѣмъ глубже мы проникаемъ въ человѣческую душу, тѣмъ она кажется мрачнѣе.

— Да, мой ученый другъ, — возразилъ настоятель, — но вмѣстѣ съ тѣмъ мы удостовѣряемся, что именно въ глубокихъ и темныхъ шахтахъ таятся чистѣйшіе самородки золота и серебра.

— И вамъ, высокоуважаемый господинъ, дѣйствительно посчастливилось найти таковыя у этой выросшей безъ всякаго призора бродяжки? — спросилъ докторъ Эбербахъ съ недовѣрчивою улыбкой.

— Это такъ же вѣрно, — Отвѣчалъ настоятель съ холоднымъ достоинствомъ, — какъ то, что Спаситель былъ правъ, назвавъ блаженными нищихъ духомъ преимущественно передъ умными и богатыми знаніемъ.

Затѣмъ, не дожидаясь отвѣта доктора, онъ быстро повернулся къ молодому депутату, прося его проститься съ умирающей дѣвушкой, которая была привязана къ нему съ такою теплою преданностью.

— Охотно, — отвѣчалъ Лингардъ и пригласилъ врача идти вмѣстѣ съ нимъ.

Послѣдній только что подозвалъ къ себѣ, кивкомъ головы, доктора Пейтингера, чтобы вмѣстѣ съ нимъ прочесть индульгенцію, которую онъ нашелъ подъ платкомъ на груди больной. Въ этой разрѣшительной грамотѣ говорилось объ освобожденіи отъ огня чистилища души не Куни, какъ ожидали они, а другой дѣвушки, и этою дѣвушкою была Юліана Пейтингеръ изъ Аугсбурга. Ученый гуманистъ не хотѣлъ вѣрить своимъ глазамъ. Да, тамъ стояло, написаное большими буквами имя его дорогой, милой, такъ рано скончавшейся дочери!

Этотъ государственный человѣкъ, обыкновенно отличавшійся такою увѣренностью, выказалъ свое изумленіе съ смущеннымъ, почти растеряннымъ видомъ. Другіе господа тоже хотѣли посмотрѣть на индульгенцію, но настоятель, не выдавая сердечной тайны умиравшей Куни, которую она ввѣрила ему на исповѣди, сообщилъ отцу Юліаны, что упавшая съ каната акробатка, едва выйдя изъ монастыря, и подарокъ императора и путевыя деньги, которыми снабдилъ ее монастырь, словомъ — все, что она имѣла, — и съ чѣмъ она могла просуществовать довольно долгое время, — отдала ради спасенія ребенка, о душѣ котораго она заботилась больше, чѣмъ о своемъ собственномъ благополучіи.

Глаза изумленнаго отца наполнились слезами отъ благодарнаго волненія и когда Лингардъ, вмѣстѣ съ престарѣлымъ врачемъ, пошелъ къ умирающей, то докторъ Пейтингеръ просилъ позволенія сопровождать ихъ. Но врачъ совѣтовалъ ему лучше остаться вдали отъ страждущей, такъ какъ видъ незнакомаго лица могъ бы встревожить ее. Тогда Пейтингеръ поручилъ своему молодому другу Лингарду передать Куни его привѣтъ и поблагодарить ее за любовь, съ которою она вспомнила о его бѣдномъ, дорогомъ ребенкѣ.

Лингардъ молча слѣдовалъ за врачемъ къ постели умирающей, гдѣ у изголовья сидѣла сестра, принадлежавшая къ числу гостей «Голубой Щуки» и вызвавшаяся ухаживать за больною.

Монахиня озабоченно покачала головой, когда они вошли въ комнату. Она присмотрѣлась къ умирающимъ и знала, что рука смерти уже коснулась больной дѣвушки. Однако же, ея доброе, безцвѣтное лицо, окаймленное бѣлыми крыльями чепчика, снова приняло свое обычное тихое и спокойное выраженіе.

Напротивъ того, хорошо очерченное и слегка покрытое румянцемъ лицо ввѣренной ея попеченію страдалицы, находилось въ постоянномъ движеніи. Она замѣтила появленіе мужчинъ и когда, поднявъ свои голубые глаза, мерцавшіе какимъ-то влажнымъ блескомъ, увидала того, къ кому рвалось ея бѣдное съ не прекращавшеюся никогда тоскою сердце, то они озарились какъ бы солнечнымъ сіяніемъ и на ея губахъ заиграла улыбка блаженства.

Она знала, что онъ придетъ, знала, что она еще разъ увидитъ его передъ смертью.

Она желала бы кивнуть ему головой и выразить въ теплыхъ словахъ радость, смущеніе, благодарность, наполнявшія ея душу, но въ ея хрипѣвшей груди не достало дыханія для этого; ей не удалось даже пошевелить губами. Но ея сердце и умъ не переставали работать. Множество давно уже пережитыхъ ею внутреннихъ и внѣшнихъ ощущеній снова поднялись въ ея душѣ. Сначала ей представилось, что она видитъ Лингарда — какъ было при первой ихъ встрѣчѣ — идущимъ съ своею прекрасною, одѣтою въ подвѣнечное платье, невѣстой къ украшенной гирляндами двери храма св. Зебальда. Затѣмъ она увидала себя въ залѣ суда и почувствовала, какъ его рука погладила ея волосы. Далѣе ей вспомнились часы, въ которые она, въ домѣ фрау Шюрштабъ съ замираніемъ сердца дожидалась его посѣщенія. Она смотрѣла съ высоты каната внизъ. Тамъ, подъ ея ногами, Лингардъ разговаривалъ съ маленькой волшебницей. Но на этотъ разъ то, что видѣла тамъ Куни, вовсе не возбуждало въ ней новыхъ нечестивыхъ желаній. Юліана и теперь была въ лавровомъ вѣнкѣ и ласково кивала ей головой — какъ своему близкому другу. Затѣмъ передъ глазами Куни какъ бы изъ тумана выплылъ блѣдный образъ Юлички. Эти образы появлялись одинъ за другимъ съ быстротою молніи. Наконецъ, она увидѣла и себя самое, какъ она, при дрожащемъ свѣтѣ звѣздъ въ огородѣ хозяйки наполняла кружку водою для родильницы и срывала пурпурныя гвоздики для нея и для Лингарда. Цвѣты, запахъ которыхъ былъ для нея слишкомъ крѣпокъ и сбросить которые она не имѣла силъ, лежали передъ нею на одѣялѣ. Они были предназначены для Лингарда. Она протянула къ нимъ свою узкую руку и ей удалось взять ихъ. Она нашла въ себѣ довольно силъ и для того, чтобы съ умоляющимъ взглядомъ, протянуть правую руку къ Лингарду. И не успѣла еще ея рука опуститься снова, этотъ гордый человѣкъ уже схватилъ ея цвѣты. Куни видѣла какъ онъ воткнулъ гвоздики въ петлицу своего темнаго камзола и ей послышалось въ тонѣ его голоса глубокое волненіе, когда онъ сказалъ:

— Благодарю тебя, милая Куни, за прекрасные цвѣты. Я сохраню ихъ! Твоя жизнь была тяжела, но ты бодро переносила ея бремя. Я признавалъ это, и не я одинъ. Я долженъ также отъ имени доктора Пейтингера изъ Аугсбурга, отца Юліаны, поблагодарить тебя и передать тебѣ истинно дружескій, сердечный привѣтъ. Онъ будетъ вспоминать о тебѣ, какъ о выдающейся артисткѣ въ своемъ искусствѣ и какъ о славной дѣвушкѣ съ возвышенною душою… а я… я тоже буду вспоминать, это, разумѣется, само собою.

Онъ схватилъ ея горячую руку и при его словахъ она почувствовала себя такъ же хорошо, какъ за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, когда она, притаившись за олеандровымъ кустомъ, прислушивалась къ его рѣчи, въ которой онъ отзывался о ней съ такою теплотою. И она снова почувствовала, что грудь ея вздымается отъ пламеннаго восторга. Ей казалось, что сердце ея слишкомъ тѣсно для того, чтобы вмѣстить въ себѣ такую полноту блаженства и что избытокъ этого блаженства переливается черезъ край, унося на своихъ волнахъ далеко, далеко всѣ ея горести и страданія.

Ея подарокъ былъ принятъ!

Красныя гвоздики смотрѣли на нее съ его камзола и ей казалось, какъ будто все вокругъ нея окутано розовымъ свѣтомъ и что при этомъ какіе-то сладостные тоны и звуки раздаются въ ея ушахъ.

Никогда еще не ощущала она подобнаго чувства отрады и блаженства.

Теперь ей удалось, наконецъ, пошевелить и губами; и человѣкъ, все еще державшій ея горячую маленькую руку въ своей, въ первый разъ услышалъ изъ ея устъ свое имя, произнесенное совсѣмъ тихимъ голосомъ. Затѣмъ съ ея горячихъ губъ сорвалось дважды едва внятное восклицаніе: «слишкомъ много! слишкомъ много!»

Но въ слѣдующее мгновеніе лѣвая рука ея схватилась за хрипящую грудь. Розовый свѣтъ вокругъ нея слился съ пурпурнымъ цвѣтомъ гвоздикъ и новый потокъ крови привелъ не знавшую покоя скиталицу къ той цѣли, у которой кончается всякое человѣческое странствованіе.

КОНЕЦЪ.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", №№ 1—4, 1896

---

1. Полиціймейстера.
2. Странствующіе школьники.
3. Terenz. Ad. 860.
4. Martial. Epigr. 5, 59, 3.
5. Ovid. «Метаморфозы».
6. Ovid. Fast. 1, 225.
7. Городская милиція.
8. Мысъ Финистерре.
9. Seneca, Hippol. 881.
10. Virg., Aen. IV, 373.
11. Catull., Dist. I, 5.
12. Propertius, Eleg. II, 20, 27.
13. Tibull. Eleg. I, 6, 29.
14. Horatius, Epist. I, 2, 16.